Василия Охридского, архиепископа (митрополита) Солунского, неизданное надгробное слово

Издаваемое нами произведение византийского церковного красноречия заслуживает внимания и по имени автора, которому принадлежит, и по значению той личности, кончину которой оплакивает, a вместе с тем и по нескольким новым данным общеисторического характера, какие в нем заключаются. В последнем отношении оно может быть присоединено к числу источников, объясняющих немецко-византийские отношения, с которыми связан был и ход второго крестового похода. Прибавим, что в рукописях речь Василия Охридского встречается крайне редко: мы нашли ее не в полном виде в синайском сборнике, поступившем от преосв. Порфирия в Императорскую Публичную библиотеку, a недостающее было выполнено по нашей просьбе В. Э. Регелем во время его пребывания в Эскуриале, где находится другой и полный ее список. Впрочем, об этом будет сказано подробнее в конце введения, которое мы посвящаем собранию и проверке доселе известных данных о личности автора и самой императрицы Ирины.

I. Василий Охридский.

В ученых справочных пособиях, каковы списки иерархов восточной церкви и каталоги греческих рукописей, мы находим о Василие Охридском, архиепископе или митрополите Солунском (оба титула употребляются безразлично и при том соответственно с [56] византийской терминологиею), следующие сведения. Прежде чем сделаться митрополитом в Фессалонике (Солуне) он был патриаршим протонотарием в Константинополе. На своей епископской кафедре он считается преемником Никиты, упомянутого в одной случайной заметке о солнечном затмении 1133 года (Montfaucon, Palaeogr. graeca, p. 602), и предшественником Константина, который был виновником одного синодального постановления в 1169 году. (Rhally, Syntagma V. 98). В 1155 году Василий был известен как один из самых влиятельных и ученых иерархов греческой церкви и поэтому папа Адриан IV (1154 -1159), отправляя к императору Мануилу Комнину посольство для переговоров о соединении церквей, обратился к Василию Фессалоникийскому с особым письмом, требуя его содействия и посредничества. В ответ на это Василием было написано известное, дошедшее до нас - вместе с папской грамотой - ответное послание. В 1156-м (или точнее 1157) году Василий участвовал в местном Константинопольском синоде против Сотириха Пантевгена, как видно из деяний этого собора. В канонической литературе он известен как автор “Ответа на вопрошение о некотором браке”. Наконец ему принадлежит давно отмеченный, но до сих пор неизвестный разговор с Генрихом, архиепископом Беневентским, об изхождении Святого духа и равным образом прения с латынянином, тоже остающиеся в рукописях, может быть тождественные с предыдущим разговором, a может быть и отличные ¹. С изданием следующего далее надгробного слова Василий вступает в круг церковных ораторов столь блестящей эпохи церковного красноречия, каким был век Комнинов, и должен будет занять свое место в истории византийской литературы, как предшественник знаменитого Евстафия Солунского – не по одной только церковной кафедре.

Мы считаем не лишним ближе познакомиться с данными, на которых основаны вышеприведенные указания относительно Василия, чтобы извлечь, если возможно, более точное и отчетливое представление [57] о характере его деятельности и о внешней последовательности фактов его биографии.

Усвоенное Василию прозвание Охридский указывает на его происхождение из города Охрида или Охриды в Македонии; в византийскую эпоху, как и теперь, это был город по своему преобладающему населению славянский, в Х-м веке он был столицею болгарских царей, которые перенесли сюда и кафедру автокефальной болгарской митрополии, оставшуюся здесь после разрушения первого болгарского царства в начале XI века. Один из иерархов этой кафедры в конце XI и начале ХІІ-го столетия, известный своим высоким образованием и литературной деятельностью, Феофилакт Болгарский ославил Охрид, как обиталище грубых неотесанных варваров, чуждых всякой греческой утонченности и даже греческого языка, всюду приносящих с собой неприятный запах овчинной одежды и т. д. Нет, однако, достаточного основания предполагать, чтобы Василий по своему происхождению был славянин или болгарин. Из данных, заключающихся в переписке того же Феофилакта, мы видим, что вокруг архиепископа, поставляемого в данную эпоху только из греков, собиралась пришлая толпа не только клириков того-же происхождения, но и разного рода клиентов и слуг мирского чина, не принадлежавших к славянскому племени. Кроме обычного усвоенного за ним имени, Василий Охридский имел и другое, встречающееся реже, Калоса (Καλός), в котором заключается, по видимому, несомненное указание на греческое происхождение.

Первое упоминание о Василие встречается в переписке известного тогда византийского ученого литератора Иоанна Цеци (Τζέτζης). В сборнике его писем, изданном им самим, находится одно, адресованное патриаршему протонотарию господину Василию Охридскому ². И так Охридский уроженец нашел себе место в среде константинопольского столичного клира Великой Церкви. Поводом к написанию письма послужило для Цеци следующее обстоятельство. Цеци выпустил в свет свои известные схолии на Ликофрона, которые все считали его собственным произведением, под именем своего умершего брата Исаака; многие по этому поводу недоумевали, a другие прямо подсмеивались и острили, что автор дошел до такого [58] помрачения, при котором возможно забвение своего собственного имени. Патриарший протонотарий тоже выразил свое удивление, и удостоился получить разъяснение в том смысле, что он, Цеци, поступил так из подражания еллинскому ваятелю Фидию, который под одной из своих статуй подписал имя своего гораздо менее искусного товарища и приятеля (Агоракрита) - просто из одной дружбы к нему: что мог себе позволить Фидий, на то имел право и Цеци. Отсюда мы знакомимся с археологическим педантизмом византийского схоласта, a также получаем право заключить, что патриарший протонотарий близко интересовался тогдашними литературными явлениями и был заметным лицем в просвещенных и ученых кругах столицы. Письмо Цеци писано не ранее 1138 года, так как о смерти Исаака, случившейся именно в этом году, говорится в одном из выше помещенных писем, a в первой своей части (до 70 писем) эпистолярный сборник Иоанна Цеци, как доказано ³, составлен в хронологическом порядке; с другой стороны - ни как не позже 1146 года, так как ниже встречаются письма к патриарху Михаилу Оксийскому, низложенному в этом году. Митрополитом Солунским был тогда, по всей вероятности, Никита, предшествующий в списках Василию.

В другом письме Цеци, адресованном к Анне Комнине, царственной прославленной писательнице, можно найти указания на то, когда совершилась смена на Солунской кафедре, сопровождавшаяся переходом Василия из столицы в Солунь с архиерейским саном. Цеци жаловался старой вдовствующей кесариссе, занятой в то время сочинением истории своего отца, изданной вскоре под названием Алексиады, на притеснения и обиды, терпимые им со стороны ее придворной челяди, особенно ее конюшенных прислужников, отличавшихся крайнею наглостью и дерзостью. При этом случае Цеци перебирает всю родню своего главного обидчика и находит порассказать о ней вещи весьма некрасивые. Цурих, тесть его врага, был прежде священником в Адрианополе и за свои хорошие дела был лишен сана, отлучен от церкви и удален из города владыкой Адрианопольским, a после переселения в Константинополь был уличен в злой ереси, вследствие чего патриарх [59] Михаил в предпрошлом году (κατά τόν πέρυσι καιρόν) присудил его к сожжению, да и сыну его сказанный патриарх (δ ρηθείς πατριάρχης) велел дать 36 ударов плетью: спасло только вмешательство и заступничество нынешнего Солунского владыки ⁴. Последния слова указывают на то, что очень недавно на Солунской кафедре восседал не тот владыка, который ее занимал в момент написания письма, и что последний в предпрошлом году был еще в Константинополе, и не был тем, чем стал ныне, a принимал участие в суде над еретиками в качестве духовного патриаршего сановника. Так как между Никитой, который упоминается в 1133 году, и Василием нам неизвестно никакого другого Солунского архиепископа то, очевидно, здесь нужно разуметь нашего Охридского уроженца. Патриарх Михаил, о котором Цеци выражается тоже как о патриархе минувшего времени (иначе он не написал бы “сказанный” патриарх, a святейший патриарх), оставил престол в апреле 1146 года. Итак, за несколько времени до удаления Михаила, нужно полагать в 1145 году, если не в конце 1144 г., вследствие кончине Никиты престол Солунской эпархии занял Василий Охридский. Во всяком случае в 1149 году, как увидим ниже, он уже исполнял в пределах этой эпархии торжественно богослужение в день Пасхи - в присутствии царя и царицы. Есть позднейшее письмо Деци (№ 95, Pressel, pag. 84), надписанное прямо “святейшему митрополиту Фессалоникийскому, господину Василию Охридскому” ⁵, в котором Цеци прославляет Василия как лучшего из иерархов его времени и благодарит за доброе расположение и участие: это высказалось между прочим в том огорчении, которое обнаружил Василий при получении известия, - оказавшегося ложным, - о смерти Иоанна Цеци. Неверное известие, впрочем не совсем лишенное [60] основания, так как здоровье плодовитого и почтенного ученого становилось в самом деле очень плохо и он сильно страдал от недугов старости, было сообщено в Солунь из Дерстра (Силистрии, Доростола) другим почитателем Иоанна Цеци тамошним епископом Львом Харсианитом. К какому времени следует отнести это второе послание Цеци к Василию, нельзя определить, потому что во второй половине сборника писем Цеци порядок их перемешан - по причине небрежности собирателей и переписчиков, о чем сделана заметка в самой оригинальной его рукописи (Pressel, pag. 61).

Для предупреждения возможных недоразумений заметим, что наши соображения о возшествии Василия на Солунскую кафедру в 1145 году не опровергаются встречающимся в одном из промежуточных писем Цеци упоминанием о каком-то Константине, тоже имеющем близкое касательство к архиерейской кафедре: употреблен оборот речи, способный ввести - особенно при отсутствии надлежащего внимания - в напрасное заблуждение и заставить думать о Константине как митрополите города Солуня, тогда как на самом деле указывается только на его непосредственную близость к лицу архиепископа и уже чрез это - на посредственное отношение к Солуню, как кафедральному городу. У Цеци написано: ό τоυ Θεσσαλоνίκης κύριоς Κωνσταντίνоς ⁶, a это вовсе неравнозначительно с другим более обычным выражением: ό Θεσσαλоνίκης (= ό της Θεσσαλоνίκης). Последнее действительно означает архиепископа Солуни, a первое - человека близкого к архиепископу Солуни ⁷. [61]

Наибольшую известность Василию Охридскому, занявшему престол Солунской митрополии, доставили его полемические состязания с представителями римской церкви и сюда же относящаяся знаменитая переписка его с папой Адрианом IV. Акты, излагающие содержание публичных диспутов Василия с латинами, до сих пор остаются в рукописях и нам известны только по каталогам, западных библиотек и по скудным извлечениям и заметкам. Поэтому попытка дать себе более точный отчет о взаимном отношении и хронологической последовательности подразумеваемых документов и фактов, к которым они относятся, встречает значительные затруднения. Прежде всего нам приходится заявить сомнение в правильности общепринятого мнения, что Василий имел только одно состязание с латинянином и что это было именно состязание с (Генрихом) Беневентским епископом, которое следует относить ко времени папы Александра III. Последнее давно известно из описания Венской императорской библиотеки Ламбеция (Ламбека), который, впрочем, привел из текста только вводные слова, указывающие на вышеозначенную личность папского посланца. В начале нынешнего столетия появилось описание греческих рукописей Мюнхенской библиотеки; ученый еллинист Гардт (Hardt), его составитель, отметив здесь два экземпляра “Беседы святейшего митрополита” Фессалоникийского (Солунского) Василия Охридского - с некиим латинянином, присланным от Римского (папы) к царю Мануилу, прибавил от себя заметку относительно тождества сей беседы или разговора с содержанием Венской рукописи, в которой вместо некоего латинянина прямо назван Беневентский епископ. Следя в третьем томе своего прославленного труда о патриархе Фотие за развитием последствий начавшегося в ІХ-м веке разделения церквей, Гергенрётер сообщил некоторые извлечения из мюнхенских рукописей и хотя он венской не видел, все-таки он последовал Гардту в том отношении, что предполагал между всеми тождественность содержания и подтвердил ту мысль, что выводимый в его извлечениях на сцену [62] латинянин есть именно Беневентский епископ Генрих ⁸. Вот в этом именно мы и сомневаемся, и в самом тексте, сообщенном Гергенрётером, находим основания для совсем другого предположения. Во втором из двух собеседований, следовавших одно за другим и тогда же записанных, когда речь шла об исхождении Святого духа (о Filioque), латынянин, настроенный, по всем признакам, весьма уступчиво, заявил между прочим, что после своей встречи или беседы с покойным епископом Никомидийским, он написал по данному вопросу собственное сочинение и в этом сочинении с прямым и искренним расположением отнесся к греческому воззрению, как согласному с изречениями святых отцев, принимая его в том смысле, что Дух исходит от отца άρχικоς, подобно тому как сын - γεννητικώς ⁹. Итак собеседник митрополита Василия имел еще ранее того сношения с греческим высшим духовенством и некогда беседовал с архиепископом Никомидийским. Но разве нам неизвестно, какое имя из среды западных богословов может быть поставлено рядом с Никомидийским митрополитом? Это есть Ансельм, епископ Гавельсбергский, a потом - в конце жизни - Равеннский архиепископ, два раза с поручениями от двух немецких государей посетивший Константинополь. Именно он воздает величайшие похвалы уму, образованию и учености Никомидийского архиепископа Никиты, который во время его пребывания в Константинополе был одним и при том самым выдающимся в числе двенадцати дидаскалов, заведующих светской и духовной или богословской наукой ¹⁰, и в этом качестве явился достойным его соперником в публичном прении, устроенном по воле императора Калоиоанна в 1135 году в Константинополе. Имя Никиты Никомидийского напоминает Ансельма Гавельсбергского. Сей последний действительно написал книгу, в которой изложил содержание своей состязательной беседы с греческим иерархом и при том издал оную не сейчас, a на несколько лет позже после возвращения из первой поездки в Константинополь [63] и бывшего там прения ¹¹. Что еще важнее и решительнее, в этой книге мы находим воззрения, прямо соответствующие вышеприведенной (из Гергенрётера) выдержке из беседы мнимого Генриха Беневентского с Василием Солунским. Ex his verbis beatorum doctorum Hieronymi et Augustini satis concedendum puto, Spiritum Sanctum proprie et principaliter (= άρχικίδς) ex Patre tanquam ex prima causa procedere - et cet. (Dialogi, Lib. II, cap. 25 Migne, Patr. latin. CLXXXVIII, 1206). Вот на эти именно слова свои и ссылается, по видимому, собеседник Василия Солунского (Охридского) - уже в другом своем диспуте, когда прежнего его собеседника Никиты Никомидийского не было в живых и когда пришлось вести прение вместо Константинополя в Солуне. Такой второй диспут Ансельма Гавельсбергского, правда, не отмечен прямо в каких-либо других современных источниках, но что он был возможен, это легко доказать с полной очевидностью. Мы уже сказали, что Ансельм был послом при византийском дворе два раза. Свою книгу о различиях между восточной и западной церквами, в которой содержится изложение прений с Никитой Никомидийским, он написал по внушению папы Евгения III в 1149 или 1150 году. Затем в 1154 году он находится в числе приближенных императора Фридриха Барбароссы, который тогда озабочен был поддержанием союза с царем Мануилом. Для скрепления основанной при его дяде, Конраде III, дружбы Барбаросса завязал переговоры о выдаче за него замуж одной из византийских принцесс, племянницы Мануила, Марии. Два посольства одно за другим были с этой целью отправляемы в Константинополь, и во главе второго стояли Ансельм Гавельсбергский и норманский барон Александр Гравина, который точно также не в первый раз туда ехал ¹². Обыкновенный путь в греческую столицу вел тогда чрез Адриатическое море и по старой римской дороге (Via Egnatia) от Диррахия (Драча) через Фессалонику. Здесь в начале 1155 или в конце 1154 года [64] немецкие послы должны были встретиться с местным митрополитом, и Ансельм, имевший старые знакомства среди греческой иерархии и заведомый почитатель ученых ее представителей, не мог уклониться от встречи с Василием, a беседы и состязания о Filioque и опресноках были уже его специальностью. Одним словом, беседа Василия Охридского с латынянином, содержание которой изложено в Мюнхенских сборниках, есть беседа с Ансельмом, происходившая в 1155 году, и не должна быть смешиваема с другим, позднейшим состязанием, когда совопросником был Генрих Беневентский (если только имя последнего в Венской рукописи не есть плод какого-нибудь недоразумения). Утверждаемый нами диспут Василия с Ансельмом проливает яркий свет на происхождение другого знаменитого документа, относящегося все к тому же 1155 году; мы разумеем послание к Василию Охридскому папы Адриана IV вместе с последующим ответом греческого иерарха. В апреле этого года, послы Барбароссы воротились из Константинополя с благоприятным ответом и Ансельм в награду за его труды и заслуги сделан был Равеннским архиепископом ¹³. В этом звании в самом начале июня он был посредником между Фридрихом Барбароссой и папой Адрианом, когда речь шла об условиях коронования прибывшего в Италию немецкого короля и о выдаче Арнольда Брешианского в руки римских кардиналов ¹⁴. Из уст самого Ансельма папа должен был узнать между прочим о Солунском состязании и об архиепископе Василие. В ответном своем письме Василий прямо предполагает, что причиной благосклонного о нем мнения папы были отзывы недавно бывших в Солуне и беседовавших с ним западных людей. Он разумеет Ансельма и Александра Гравину. В данный момент папа Адриан, хотя и не был в открытом разрыве с Фридрихом Барбароссой, но, однако, не вполне ему доверял и прикрывался в своих действиях коллегиею кардиналов; и в послании к Василию есть указание, столь необычное для других папских грамот, на участие их в действиях верховного римского первосвященника. По видимому, папа Адриан IV не особенно радовался сближению Барбароссы с византийским императором и хотел [65] перевести вопрос о союзе Востока и Запада на церковную почву, что, впрочем, не исключало возможности воспользоваться достигнутым воссоединением (униею) или даже одной перспективой соглашения и для мирских политических целей. Впрочем, папа Адриан уверяет, что он не имел в виду личных честолюбивых целей - вероятно, подразумевая других, которым оне были не чужды при подобных же стремлениях. Итак, находясь в ссоре с королем южно-итальянских норманнов, которые обыкновенно служили опорой папского престола в борьбе с императорскими притязаниями, недовольный также новым недавно коронованным императором Фридрихом Барбароссой, который не хотел сейчас же заняться усмирением непокорного папе вассала, короля обеих Сицилий Вильгельма, Адриан IV с своей стороны готов был протянуть дружественную руку Византийскому императору, исконному врагу норманнов, преследовавшему в то время широкий план восстановления византийского господства в южной Италии; как это было естественно и обычно, политическое сближение поднимало вопрос об уничтожении церковного раздора. В связи с политикой обеих сторон находится знаменитое послание папы Адриана к архиепископу Василию Солунскому, которое приходится по этому относить к 1155 году ¹⁵. “Со времени отделения Константинопольского престола от Римского, писал папа, со времени отступления детей от послушания своей матери, предшественники наши прилагали много старания и трудов для уничтожения схизмы и для возвращения отпавших к единству веры. Наследовав от них вместе с апостольским престолом заботу о всех церквах, сущих во вселенной, и опасаясь ответственности пред Богом, о которой говорит пророк (приводится текст из Иезекииля 34, 4), я хочу содействовать приведению всех чад к единению веры, к отысканию потерянной драхмы, - научаемый словами апостола, повелевающими настоять благовременно и безвременно, и примером самого Господа славы, ради спасения людей склонившего небеса, низшедшего на землю и принявшего зрак раба, чтобы возвратить потерянную овцу своему стаду. Посему, наш во [66] Христе брат, мы убеждаем тебя этой грамотой внимательно раздумать о том, что существует одна только церковь и один ковчег священия, в котором каждый из верных должен спасаться от потопления, и согласно с тем стремиться всеми способами к ее (церкви) воссоединению. Да размыслит твоя разумность, что церковь Божия не может стоять будучи разделенной, что она была вручена блаженному Петру, правителю всех верных, что святые отцы, просвещенные Святым Духом, повелели иметь римской церкви во всем первенство ¹⁶ и постановили, чтобы к ее мнению обращалось суждение всех ¹⁷ ради спасения своей души и стяжания неувядаемой славы. Бдительно внимай сначала y себя самого, a потом и y других, чтобы твое стадо соединилось с церковию и господни овцы обратились под паству блаженного Петра, который принял о них попечение от Господней заповеди. Мы при этом ищем не временной преходящей славы; мы исповедуем себя рабами рабов Божиих. Но если мы знаем, что Господь и учитель наш, чтобы воскресить одного мертвеца, совершил длинный путь, плакал над гробом и сказал: “Лазаре! гряди вон”, то и мы считаем недостойным удержать талант господина и пренебречь теми, которых можем духовно (έν ψυχή) воскресить. Впрочем, усердно предаем любви твоей наших возлюбленных детей - Балдуина и Балдициона (Βαλδιζιόνιν), носителей этой грамоты, посланных к возлюбленнейшему нашему сыну, императору Константинопольскому Еммануилу, от благочестивого собрания (άπо τоϋ ευσεβоύς αθρоίσματоς), прося, ради любви к Богу, блаженному Петру и апостольскому престолу - с милостивым воззрением подавать им утешение в их нуждах. О твоем же здравии желаем узнать из твоего к нам писания”.

Вот что на это отвечал греческий иерарх. “Прочитали мы твое послание, святейший папа, и познали всю высоту твоей мысли, глубину твоего смирения и широту твоей любви к Богу, вследствие которой твое апостольское сердце, далекое от какой-либо узкости, напротив разширяется для принятия и приобретения христиан во всех церквах. Мы услышали голос отца, a еще более голос архипастыря. Как отец, ты собираешь под отеческое твое лоно (χόλπоν) и кажущихся отчужденными от тебя сыновей; как пастырь ты [67] поучаешь нас пастырской и боговнушенной твоей науке - не небречь о паствах наших, но всеми силами заботиться о них и усердно врачевать то, что находится в худом положении. Мы услышали, что ты призываешь нас к себе, и обратились на твой голос. Но всячески, если бы мы считали себя сынами чуждыми вашей святости или бы настроены были к отчуждению от твоего пастырского попечения, то, конечно, мы не признали бы этот голос за отеческий и не обратились бы на голос пастуха, наигрывающего призыв к возврату (ώς πоιμένоς ta άνακλητικόν αδоντоς); ибо, по слову Господа, никто никогда не признает голоса чужих, но скорее убегает от него. Итак, к чему образ потерянной драхмы? Мы не признаем себя когда-либо выпадшими от твоего лона (κόλπων), равным образом мы не отказываемся ни от сыновства, ни пастырства (принадлежности к твоей пастве), чтобы быть так укоряемыми; по милости Божией, мы стоим твердо и неподвижно на исповедании блаженного Петра. Того, которого он исповедал и проповедал, и мы исповедуем и проповедуем, не вводя какого-либо новшества в постановленном соборне святыми отцами, не прибавляя к евангельским и апостольским словам ни одной черты, ни одной иоты. Мы знаем от проповедника языкам (апостола Павла), как велико наказание, угрожающее на то дерзающим. “Если я или ангел с небеси возвестит вам что либо сверх того, что вы приняли, анафема да будет”. Страшась сего, мы совершаем животворящую и безкровную жертву, как он предал нам, приняв от Господа (разумеется причащение на квасном хлебе)..... Если бы мы обезумели на подобие тех пастырей, о которых с плачем говорит пророк Иеремия (приводится текст), если бы мы были таковы для тебя (в глазах твоих), святейший отец, то как иначе ты мог бы назвать нас как не заблудшими овцами или потерянной драхмой и многодневным мертвецом, лежащим во гробе? Но не думай так о нас; ибо мы не знаем другого основания кроме лежащего, и это самое мы - я и все находящиеся под великим и апостольским константинопольским престолом - тебе сообщаем и так учим. Одно в обеих церквах глаголемое слово веры, один агнец приносится в жертву - взимающий грехи мира Христос – как y сущих на западе архиереев, находящихся под твоею главенственной [68] верховностью, так и y нас восточных, от высокого константинопольского престола приемлющих свет священства, хотя некоторые маловажные вкравшиеся посреди преткновения (πρоσκόμματα) и разделили нас, сделав многими тех, кто одного и того же духа. Устранить это из среды нас, как некие камни, по слову пророка, отпихнуть с дороги, сделать единство церквей непреткновенным (άσπρόσκоπоν) - будет делом твоей святости, христоподражателно приникающей с неба и разделенное собрать как желающей, так и могущей. Мы же и малы, и малым стадом управляем, владея скромным и только каплями (текущим) словом и будучи чужды всякой добродетели, хотя Ваша святость и составила себе самое высокое о нас представление, быв введена в заблуждение любовию к нам сюда приходивших (ένταоθα έπίδεδημηκότων) и беседовавших с нами. Ваше совершенство, и по (занимаемому) престолу, и по знанию, и по блеску жизни нося образ и подобие Христа, конечно будет в силах устранить разделяющие нас соблазны (σκάνδαλα) и возвратить церквам единство и нераздельность. Ваша святость имеет в этом еднномышленника и пособника в лице нашего державнейшего и великого в царях государя, наивысшего по благочестию, непобедимого по могуществу, непревосходимого по мудрости, которого манию и мы подчинимся и которого владычней воле как рабы послужим”.

Мы намеренно привели эту переписку почти в полном и возможно точном переводе, потому что она, очевидно, служит для характеристики современных догматических воззрений на разделение церквей, обращавшихся в XII веке, a o второй ее части можно кроме того сказать, что здесь довольно ярко выражается собственная личность писавшего, характер его ума, степень образования и т. д. Мы не решаемся утверждать, что в ответе Василия папе слышится оттенок тонкой иронии, как выразился один ученый, но не подлежит сомнению, что здесь все от начала до конца - начиная с похвалы смирению папы, который сравнивал себя с Христом, сшедшим с небес для спасения людей, и широте его любви - проникнуто известной византийской тонкостью ¹⁸. [69]

К 1155 году относится возникшее в Константинополе волнение по поводу догматического толкования слов “аз есмь приносяй и приносимый и приемлющий”, о котором мы теперь имеем подробный рассказ в недавно вышедшей книге Ф. И. Успенского. В январе следующего года состоялось первое соборное совещание, вызванное почином новоизбранного русского митрополита Константина, на котором были осуждены главные виновники и распространители мнений, признанных ложными и еретическими, в числе их и Михаил из Солуня, совсем неправильно принимаемый одним немецким, a вслед за ним и одним русским ученым за Солунского митрополита ¹⁹. Ha этом соборе 1156 года, на котором был осужден прежний его сотоварищ по принадлежности к клиру Великой церкви, Василий, по видимому, не присутствовал, потому что имени Фессалоникийского архиепископа вообще не названо в документе, содержащем перечисление соучастников собора. Тем не менее существует некоторый след близкой заинтересованности Василия ходом предстоявших соборных совещаний. В собрании различных выдержек из сочинений прежних учителей и отцев церкви, приготовленных для собора и по обычаю долженствовавших быть прочитанными для установления настоящего церковного предания, первое место занимает небольшой отрывок из сочинения об опресноках митрополита Льва Болгарского: если мы правильно понимаем выражения сопровождающего отрывок надписания, то выдержка сообщена была именно Василием Охридским, на месте своей родины имевшим полную возможность лучше других ознакомиться с сочинениями Льва, резиденциею которого был тот же Охрид. В издании кардинала Маи слова отрывка надписаны так; τοΰ χυροΰ, Λέοντος τοΰ Βουλγαρίας του πρωτουπροβλήτου παρά του μαχαρίτου καλοΰ ήτοι Βασιλείου έκ της περί των άζΰμων επιστολής αύτοϋ Льва Болгарского первопредложенного (или первоизбранного) от блаженного (покойного) доброго (калоса) или Василия из его послания об опресноках]. Предложение кардинала Маи вместо кажущихся бессмысленными [70] слов παρά τоо μακαρίτоυ καλоΰ ήτоι Βασιλείоυ читать παρά τоо Καλαφάτоυ βασιλέως (первопредложенного царем Калафатом) совершенно неудачно, потому что даже год воцарения Михаила Калафата (1041) не сходится с указываемым годом избрания Льва (1040), а сверх того и наименование царя просто одним прозвищем было бы крайне странно. Приходится предпочесть простейшее объяснение, которого никто не догадался ранее высказать и при котором Καλоΰ (с прописной буквой) будет считаться другим собственным именем Василия, на что дальше окажутся хорошие основания. Странно только то, что Василий назван покойным (μακαρίτоυ, блаженным), но нужно припомнить, что мы имеем не подлинные протоколы синода, a позднейшую обработку их, дошедшую до нас чрез посредство Никиты Акомината из Хон ²⁰. За то вполне несомненно участие Василия в другом соборном заседании 12 мая 1157-го года, на котором дело шло уже о извержении из церковного клира новоизбранного антиохийского патриарха Сотириха Пантевгена, ранее принадлежавшего тоже к среде столичного духовенства и тут заразившегося мнениями, осужденными в начале предыдущего года: хотя Сотирих и покорился вновь засвидетельствованному правильному общецерковному пониманию смысла известных слов, однако сделал это только после долгого упорства и потому большинством признан был - не то чтобы подлежащим какому суровому наказанию, a только неспособным и непригодным к учительству и руководительству церковному, соединяемому с иерархическими должностями архиерея или священника. Василий же был в числе семи членов собора, которые 12 мая составляли меньшинство и желали отложить до дальнейшего рассмотрения вопрос о низложении Сотириха. К сожалению подписей при протоколе этого заседания, сообщаемом Никитой Хониатом, нет, a в перечислении присутствующих есть сомнительные чтения или по крайней мере [71] разногласие в двух печатных изданиях подлежащего текста. У кардинала Маи мы находим (Spicilegium rom. X, 61):

τоо Θεσσαλоνίκης Βασιλείоυ. . . .

τоо Λαоδικείας Καλоύ;

a в прежнем издании Тафеля (Supplemente historiae ecclesiast. graec., pag. 19):

Тут произошла некоторая путаница; но сомнения разрешаются полной подписью архиепископа Солунского под протоколом собрания 13-го мая (на другой день после предыдущего), когда Сотирих, не явившийся на заседание по причине или под предлогом болезни, окончательно проиграл свое дело, то есть, был присужден к извержению из духовного чина. Архиепископ Солунский, в особенно торжественной и длинной формуле заявивший о своем единомыслии со всеми другими членами, назвал себя Калос (Mai, Spicileg. rom. X, 91: Ό ευτελής αρχιεπίσκоπоς της μητρоπόλεως Θεσσαλоνίκης Κάλоς. ..........ακоλоύθως τоις άλλоις και αυτός δρίσας υπέγραψα), a тождественность лица, носящего такое имя, с нашим Василием Охридским ясна из предыдущего и особенно из заметки καλоΰ ήτоι Βασιλείоυ ²¹. [72]

К 1158 году относится печатаемое ниже слово Василия Охридского на смерть императрицы Ирины, произнесенное в присутствии царя Мануила и, по видимому, в Константинополе. Здесь, как уже было замечено, Василий является выдающимся церковным оратором - со всеми хорошими и дурными сторонами современной ему школы, к которой следует причислять и его преемника, знаменитого Евстафия. Конечно, эта речь не чужда риторики, исполнена ложного пафоса, напыщенна, но есть, однако, в ней и довольно живые места, каково прежде всего описание сцены пасхального причащения царя и царицы из рук самого Василия в Солуне: о ней будет речь ниже - в главе, посвященной известиям о Ирине. Драгоценно это произведение Василия и тем, что оно дает нам возможность судить о степени его образования, об его начитанности в духовной и светской, то есть классической литературе. Легко заметить, что память его свободно располагает большим запасом готовых цитат, принаровлений и намеков, почерпаемых из книг священного писания, преимущественно, однако, из псалмов и пророческих книг. На ряду с библейской лексикой легко идут на язык выражения классических поэтов, не только Гомера или Еврипида, но даже Эсхила, из которого приведен один стих. Есть ссылки на Аристотеля и какое-то странное известие о жене Катона Римского, ведущее свое начало от Плиния старшего. Исторические данные, заключающиеся в речи, будут оценены ниже Леунклавием в его сборнике греко-римского права, при том не однажды, a два раза (Jus Graeco-rom., t. I, pag. 309, потом [73] ниже pag. 408) напечатана была небольшая статья, представляющая ответ Василия Охридского на вопрос о допустимости брака при известных отношениях родственности и свойства, предложенный великим друнгарием епископу Драча (Диррахия). В своей конкретной форме вопрос заключался в следующем: когда Юлиан, брат Иоанна, женился на Софье, дочери Ксанфы, то позволительно-ли (родному) дяде Софьи, двоюродному брату Ксанфы, Симеону, жениться на Иоанне, родной сестре Юлиана. Такой брак Василий признавал совершенно позволительным и в своем рассуждении ссылался - очевидно, на Василики, сборник гражданских законов, хотя в изданных Леунклавием текстах, а затем и в позднейших перепечатках и переизданиях тут встречаются странные разночтения, превращающие Василики в Василия Великого, отца церкви ²². Существует некоторое отличие между двумя редакциями и в передаче подписи, при чем одна отличает месяц (сентябрь) и индикт, a другая нет ²³. Индикт указан девятый, a в пределах, которыми очерчивается по всем данным иерархическая деятельность Василия, такой индикт встретится только дважды: 1145-1146 и 1160-1161 годы с сентября по сентябрь. Мы должны остановиться на второй дате, как более вероятной, хотя нет ничего невозможного и в том, что в сентябре 1145 года Василий уже вступил на Солунскую кафедру (см. выше).

Теперь мы должны вновь обратиться к сохранившимся в рукописях следам состязаний Василия с латинами, именно к тому сообщению, которое ставит его лицем к лицу с другим католическим епископом, хотя менее знаменитым, чем Ансельм Гавельсбергский, но тоже оставившим после себя если не собственные богословские сочинения, то память в истории, то есть с Генрихом [74] Беневентским. В греческом Венском сборнике (№ ССХІІІ) помещается статья (№ 11), содержащая собеседования о различиях в вере между греками и латинами и начинающаяся таким вступлением: в царствование императора Мануила Комнина прибыл из Италии в виде просителя епископ Беневента, отличавшийся добродетелью и даром слова: ²⁴. С этим представителем римской церкви, имя которого здесь не названное устанавливается на основании других данных, и были ведены прения в Солуне его архиепископом, тогда же записанные монахом монастыря Акапниотов Никитой ²⁵; они остаются неизданными. Когда же они могли происходить? - Беневентский епископ Генрих был посредником в сношениях и переговорах царя Мануила с французским королем Людовиком III и с папой Александром III, когда этот последний вследствие ожесточенной борьбы с императором западным, Фридрихом Барбароссой, удалился на время во Францию, да и после его возвращения в Италию. Чрез посредство Генриха произошло сближение Мануила с западными государями, признававшими Александра ІII и отвергавшими поставленного Фридрихом антипапу. При этом обнаруживается, что сам Генрих не ездил в Константинополь, a отправлял туда чрез гонцов и посланцев письма, приходившие из Франции для Мануила или же обратно из Константинополя для Людовика VII и т. д. ²⁶. Беневент служил передаточным пунктом, [75] вследствие чего и сохранялось в его архиве не мало документов, приводивших в восторг последующих греческих друзей унии и свидетельствовавших о глубоком уважении восточного императора к папскому престолу и даже о признании главенства римской церкви ²⁷. Дружелюбные сношения Мануила с Александром III уже продолжались довольно долго, с 1162 по 1166 год, когда они завершились следующим неожиданным шагом со стороны православного византийского государя. В Риме явились послы Мануила с богатыми подарками папе и весьма важными поручениями своего государя. Сущность их заключалась в том, что Мануил предлагал папе Александру полную унию греческой церкви с римской под условием признания греками римского главенства, a папа должен был ему дать корону западной империи, которая по праву и без того принадлежит ему, a не Фридриху, королю немецкому ²⁸. Была бы одна церковь и одна империя. Не смотря на то, что Мануил обещал и деньги и военную силу для осуществления такого плана в Италии, папа Александр III не был обольщен заманчивой перспективой торжеcтва над Фридрихом Барбароссой, хотя и был им доведен до весьма стеснительного положения: очевидно он находил планы Мануила слишком далеко идущими и даже опасными. Однако, не желая потерять союзника, в котором видел важную для себя опору, он отправил в Константинополь посольство для переговоров. Во главе посольства находились два кардинала римской церкви, - они только одни и названы поименно в современной биографии папы Александра; но есть документальное свидетельство, что в том же самом 1166 году и Генрих Беневентский был в отсутствии из [76] своей епархии, исправляя должность посла папы в Константинополе ²⁹. Очень естественно, что его выбрали как лице, уже знакомое с восточными делами, для сопровождения и руководства кардиналов. Сама собой представляется также догадка и вопрос, не был-ли когда нибудь ранее 1163 года Генрих и лично в Константинополе. Но трудно предположить, чтобы он мог быть спутником и участником первой поездки Ансельма Гавельсбергского в 1135 году, когда происходили состязания с Никомидийским митрополитом Никитой. Во всяком случае книга, в которой изложен был в 1150 году по памяти ход тогдашних прений, была написана не им, да и протокол того диспута, с которым в Венской рукописи связывается его имя, составлен был местным Солунским монахом. Вообще неизвестно, чтобы Генрих Беневентский оставил после себя какие нибудь сочинения, но за то греческий язык он мог знать, как уроженец южной Италии, где еще держалось его употребление. Все это служит препятствием к тому, чтобы приведенный Гергенрётером отрывок из Мюнхенского кодекса приписывать Генриху. Следовательно мы возвращаемся к тому положению, что Василий Охридский во время своего пребывания на Солунской кафедре имел два состязания о вере с латинами: первое в 1155 году с Ансельмом Гавельсбергским и второе в 1166 году с Генрихом Беневентским, и что его первое состязание с Ансельмом было для этого последнего вторым, не оставившим после себя такой памяти, как первое с Никитой Никомидийским.

Диспут с Генрихом в 1166 г. будет последний факт, известный нам из жизни Василия Охридского. Уже в речи на кончину Ирины он говорил о своей старости, о своих от времени иссохших устах (гл. 25 в конце). В 1169 году его кафедру занимал Константин, предшественник знаменитого Евстафия. [77]

II. Ирина-Берта, супруга Мануила Комнина.

Предметом надгробной речи Василия была супруга императора Мануила (1143—1180), Ирина, по происхождению немка из Баварии, из рода графов Зульцбах, которым позднее принадлежал наиболее обширный разбойнический замок во всей Германии, родная сестра жены германского государя - короля и невенчанного императора Конрада III. Именно это свойство с могущественным представителем западной империи, выдвинув Берту Зульцбах на видное место, обусловило ее дальнейшее возвышение. Женитьба Мануила на Берте не была случайным явлением, a выражением тогдашней византийской политики, искавшей себе опоры и друзей на западе против врагов, грозивших тоже с запада. Один из более любопытных эпизодов политической европейской истории XII века представляет именно этот союз между двумя христианскими империями, предъявлявшими одинаковые притязания на идеальное наследие древнего миродержавного Рима. Если не считать преходящих дружественных отношений между Алексеем Комнином и Гейнрихом IV, направленных против папы Григория III и Роберта Гвискарда, то основание более прочному и долго державшемуся союзу, хотя и с некоторыми промежутками охлаждения, было положено собственно отцем Мануила, императором Кало-Иоанном (1118-1143), и германо-римским императором Лотарем Саксонским. Выше мы имели случай указать, что при Лотаре обе державы разменивались посольствами, что при этом шла речь и о примирении церковного раздора, происходили состязания о вере (Ансельм Гавельсбергский).

Как бывало всегда и прежде и после, лучшим средством для скрепления политической дружбы признавался союз династический - брачные связи между двумя дворами.

По смерти Лотаря (1137 г.) связь между Германией и Византиею на некоторое время ослабела, но затем угрожающее положение короля Рожера, соединившего в своих руках обе части южно-итальянских норманнских владений (Сицилию и Апулию с Калабрией), заставил Кало-Иоанна возобновить оборванную нить переговоров и вступить в сношения с преемником Лотаря, Конрадом III Швабским [78] (Гогенштауфеном). В 1140 или 1141-м году Иоанн отправил послов в Германию с предложением дружбы и союза; вместе с тем послы должны были сватать какую-либо из принцесс королевской крови за младшего сына Кало-Иоаннова Мануила (родился в 1122 г.). Конрад ради своих итальянских планов, при осуществлении которых византийский флот мог бы оказать очень полезное содействие, с готовностью пошел на встречу сделанному из Византии призыву, в качестве невесты он предложил сестру своей супруги, Гертруды, Берту Зульцбах ³⁰. В Константинополе не нашли повода возражать против выбора, обоюдное согласие скоро было установлено и уже в конце 1141 или в начале 1142 года явилось в Германии новое посольство от Кало-Иоанна главным поручением которого было - отвести сосватанную невесту в Константинополь, a затем дать ответ на разные требования и запросы германского короля ³¹. Весной 1142-го года Берта покинула свое [79] отечество ³². Из речи Василия мы теперь узнаем путь, каким Берта прибыла в Византийскую столицу. Она совершила переезд чрез Адриатическое (= Ионийское) море ³³, которого достигла в сопровождении, кроме греческих послов, еще венецианских, и высадилась на Эпирском (иллирийском, албанском) береге, чтобы направиться старинной и обычной дорогой.

В надгробной речи Василия мы находим кроме указания на этот маршрут довольно риторическое описание торжественных встреч, устраиваемых по дороге городами и вообще местным населением невесте младшего из царских сыновей; но нет никаких особенных подробностей о самом въезде в столицу. Впрочем из связи речи видно, что тогда ни царя (царицы давно не было в живых), ни царевича - жениха не было в Константинополе. Где именно они находились, это мы точнее узнаем из дошедшего до нас приветственного стихотворения Берте при ее вступлении в столичный город, сочиненного тогдашним придворным пиитой Феодором Продромом. Опуская это произведение из виду, немецкие ученые, специально занимавшиеся царствованием Конрада III, впадали в ошибки, которых иначе могли бы легко избежать. Мы должны ближе познакомиться с содержанием стихотворения, дополняющего и разъясняющего [80] намеки позднейшей надгробной речи Василия ³⁴. Поэт попеременно обращается к царю Иоанну, к севастократору Мануилу, к королю Конраду и затем к новообрученной невесте. Император Мануил восхваляется за чадолюбивые заботы о сыновьях, выразившиеся в приискании им благородных и хороших жен, и в частности за то, что последним брачным союзом утвердил главенство Константинополя над древним Римом.

“На чуждые народы ты налагаешь контрибуции и дань,

“А своим детям ты приводишь прекраснейших невесть;

“Как и ныне Мануилу, возлюбленному твоему сыну,

“Ты обручил (ήρμίσω) от запада сию царственную (деву),

“Ради которой мы сегодня отправляем торжество въезда (τα τών εισιτηρίων).

“Радуйся новый Рим (Константинополь), нынешнему входу,

“Чрез него ты оказался главой старого Рима!

“Ибо последний (старый Рим) дает невесту, a ты жениха,

“А так как все мы знаем, что муж есть глава жены,

“То ясно, что это (главенство) справедливо переходит и на тебя...

Обращаясь к Мануилу, поэт от силлогизма переходит к восклицаниям.

“О юная отрасль священной порфиры, Мануил!

“О украшение всеблагополучной севастократории (και κόσμε της ευτυχоύς σεβαστоκρατоρίας),

“Детеныш вседерзающего льва, которого одно рыкание

“Прогоняет сурового Перса и заставляет трепетать Вавилон”

(разумеются турки и калифат), “Подними свои большие очи из средины Исаврии (Αρоν τоν μέγαν όφθαλμόν έξ Ίσαυριας της μέσης)

“И взгляни на светло одетую Византию,

“Ради нового торжества по поводу въезда,

“Благородной и прекраснейшей юной девы,

“Которую тебе сосватал император и отец -

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И крепко возрадуйся совершающемуся. [81]

Следует обращение к германскому государю:

“О великий король (ρήξ) древнего и старшего Рима,

“Глубокий умом и искусный в ратном деле,

“Благороднейший по происхождению Конрад (Κоνράδε),

“И свойственник (κηδεστά) ныне копьеносимых!

“Ныне ты превзошел всех честно, ныне ты еще более облагородился

“Тем, что вступил в среду дома Комнинов и оказался свойственником такого царя.

“Итак радуйся вместе с нами и воспой этой деве

“Ныне музыкальные пэаны на вступление;

“А не много спустя, Бог даст, и брачные свадебные песни,

“Когда наш господин возвратится к нам с победами ³⁵.

В обращении к невесте говорится, что блеск настоящего торжества, толпы стекшегося на церемонию народа и впереди идущих с копьями оруженосцев, золотые одежды вельмож, смешанный гул музыкальных органов и разлитый в воздухе запах аравийских курений - все это должно было послужить для нее предзнаменованием и предвкушением того, что ожидает ее в будущем. Пусть же она исполнится в душе несказанной радостию и обнимет цариц, вышедших к ней на встречу, пусть преклонится пред царем, хотя он и находится в отсутствии, пред царем, который перенес с запада прекрасную виноградную лозу и насадил ее в своем царском саду.

"ΐδε, βέλτιστη γυναικών, έκ της παρоύσης δόξης Τών πρоπεμπόντων σоι λαών και τών δоρυφоρоύντων, Rai της λαμπρας παρασκευής καί της χρυσоφоρίας, Της συμμιγооς άλαλαγής τών μоυσικών оργάνων Τών ξύλων τών Αραβικών της μυρоμβρоχυσίας, Καί στόχασαι τα μέλλоντα, κρίνоν αύτоυς τоυς γάμоυς. Και πληρωθεΐσα την ψυχήν άφατоυ χαρμόσυνης, Τάς μεν άνάσσας πρόσπτυσσε τάς σоι πρоσυπβντώσας. ΙΙρоσκυνει δέ, καν άπεστι, τάν κράτιστоν Εεσπότην. [82]

Под царицами (άνασσαι), которых должна была обнять Берта Зульцбах, разумеются жены двух старших братьев Мануиловых, Алексея, предполагаемого тогда преемника отцу на престоле, провозглашенного заранее царем и соправителем, и Андроника, который уже был отцем нескольких детей и подобно младшим братьям - Исааку и Мануилу - носил титул севастократора. Все они сопровождали отца, императора Иоанна, в его последних походах против Иконийских турок (сельджуков), a также в Сирию против антиохийских латинских владетелей. Продром предполагает, что в данный момент они находятся в Исаврии, откуда Мануил должен обратить глаза на свою невесту-обрученицу. Из византийских историков (Никита Хониат), a еще точнее от историка Иерусалимского королевства и крестовых походов, Вильгельма Тирского, мы знаем, что Иоанн Комнин в самом начале весны 1141-го года оставил столицу и, достигнув Фригии, избрал своею главной квартирой город Атталию, где занялся приведением в порядок местных дел, подчинением своей власти греческого окрестного населения, попавшего под мусульманскую власть и державшегося в укрепленных пунктах около озера Пасгузы или Пунгузы, в котором узнают нынешний Шехер-гoeль, древние Λίμναι ³⁶.Это будет по соседству с Исаврией, в которую потом весной следующего 1142-го года и прибыл Кало-Иоанн, направляясь в поход на Сирию ³⁷. Ранее того, именно во время пребывания царя с сыновьями около Атталии, произошли горестные события в царском семействе, которых еще не знал Феодор Продром, приветствуя въезд невесты Мануила в столицу, конечно, не знал никто другой. - У византийского историка, более близкого но времени к занимающим нас событиям, рассказывается следующий анекдот. При встрече немецкой, усыновляемой Византиею, принцессы молодая императрица, супруга Алексея, была одета соответственно с своим саном в темноголубое платье из виссоновой ткани; в сочетании с золотом и пурпуром, который она имела право носить как царица, внешность производила такое впечатление, как будто супруга Алексея была одета в черное, и вот удивленная и наивная немецкая принцесса спрашивает: кто эта столь пышно одетая монахиня? [83]

Вопрос произвел смущение, так как сейчас же был истолкован в смысле дурной приметы присутствующими суеверными византийцами обоего пола ³⁸. Действительно, Берта напророчила беду и притом не для одной только жены старшего царевича.

Вероятно вследствие вредных климатических влияний, происходящих от испарений соседнего озера и обычных там злокачественных лихорадок, заболели и умерли один за другим два сына императора Иоанна, старший Алексей и следующий за ним Андроник. Два трупа отправлены были из Атталии морем в Константинополь в сопровождении третьего брата Исаака ³⁹. Сам император, пораженный, но не сломленный горем, не отказался от исполнения тех планов, ради которых он год тому назад оставил свою столицу. Через Исаврию ⁴⁰ где была краткая остановка для приведения дел [84] в порядок, он направился в Сирию, сопровождаемый младшим из двух оставшихся в живых сыновей, Мануилом... По видимому, в это самое время приведена была невеста последнего и вступила в Константинополь. Это приходится на весну или лето 1142 года. Из Вильгельма Тирского хорошо известны подробности и хронологие сирийского предсмертного похода Иоаннова. Киликие, Тель-Башир на Евфрате, замок непокорного графа Едесского, затем Гастун, замок Антиохийского князя; отсюда 26 сентября отправлены были послы в Антиохию с требованием впуска в город. Основанный на ложной отговорке, явно нарушающий феодальное право и принятые ранее обязательства отказ латинского владетеля привел в негодование Кало-Иоанна; но позднее время года и наступающая зима принудили его отказаться от принятия немедленных мер к наказанию непокорного вассала; он воротился зимовать в Киликию. Здесь с увлечением предаваясь охоте, Иоанн, один из лучших византийских императоров, несчастным образом ранил сам себя стрелой, предназначенной для дикого вепря, и скончался 8-го апреля 1143 года. Пред самой кончиной, он объявил своим преемником находившегося при нем младшего сына Мануила, как более даровитого и способного, устранив Исаака, оставшегося после погребения старших братьев в Константинополе. Провозглашенный императором, Мануил не тотчас воротился в столицу, где его ожидала обрученная ему невеста, но сначала постарался привести в порядок дела азиатские.

Наш оратор готов довольно неловко представлять ход дел таким образом, что несчастия постигшие царскую фамилию и открывшие Мануилу доступ к престолу, были следствием особого благоволения божьего к Берте или, как ее переименовали в Византии, Ирине. Впрочем, он оговаривается, что тут есть нечто непостижимое, может быть избранником был сам Мануил, a наконец припоминает и Аристотеля, допускающего взаимную причинную связь между двумя фактами. Особенное устроение Промысла оратор находит и в том, что третий брат, Исаак, даже не мог присутствовать при смертном одре своего отца. Далее Василий сообщает нам, что когда Мануил возвращался из похода, то в народных приветственных восклицаниях имя Ирины, будущей царицы, провозглашалось вместе с именем царя, то есть что она пользовалась царским титулом ранее, чем получила на него формальное право [85] венчанием и провозглашением. Тем не менее из других источников мы знаем, что бракосочетание Мануила с Ириной совершилось не тотчас, a отложено было на срок, гораздо более продолжительный, чем этого могли требовать приличия траура. Что было тому причиной, об этом возможны разные догадки. Обыкновенно думают ⁴¹, что вследствие перемены в положении жениха, который теперь вместо севастократора стал самодержцем, a также вследствие политического временного охлаждения между двумя дворами, византийским и германским, вызванного попыткой сближения с новым императором со стороны южно-итальянского норманнского короля Рожера, Мануил совсем хотел уклониться от женитьбы на дочери простого немецкого графа. Но, во первых, это толкование находится в связи с другим, совершенно ошибочным представлением y специального историка царствования Конрада, будто сосватанная умершим Иоанном для младшего сына невеста все еще оставалась на родине и в первые годы правления Мануила. Это окончательно опровергается нашим изложением, основанным на речи Василия и стихотворении Продрома. Василий (гл. 7 и 9) прямо говорит, что Берта была призвана в Грецию еще свекром, как невеста севастократора, что Мануил провозглашен был царем только после и т. д. Во вторых, плохие в других отношениях стихи последнего всетаки верно передают нам воззрения современного ему общества, a из них становится совершенно ясным, что происхождение Берты Зульцбах, особенно вследствие свойства с Гогенштауфеном Конрадом, казалось достаточно благородным для вступления в среду византийской царской фамилии; при том многие другие аналогичные случаи, касающиеся брачных союзов, заставляют думать, что и вообще особенной разборчивости в степенях знатности приводимых из чужа невест в Византии не соблюдалось: спрашивается, например, на ком были женаты старшие братья Мануила и сам Алексей, ранее его считавшийся соправителем и наследником престола. Скорее нужно иметь в виду следующее. В случае женитьбы на иностранках между приведением невесты в Грецию и совершением брачного обряда обыкновенно наблюдается значительное расстояние по времени; приводили обыкновенно малолетних [86] княжеских дочерей и действительным браком не спешили, потому что этому должно было предшествовать воспитание невесты в византийских нравах и даже обучение языку, на котором ей предстояло объясняться с своим мужем. Когда по этому в русской летописи встречается выражение, что та или другая княжна была ведена Цесарюгороду для замужества с тем или другим из членов фамилии Комнинов, то слово ведена должна быть в иных случаях понимаемо в самом простом и первоначальном его значении - отправления, отвоза на чужую сторону.

В данном случае, то есть относительно Ирины-Берты, кроме обучения языку требовалась может быть и другая подготовка, наставление в вере, перевоспитание религиозное или точнее вероисповедное. Что Ирина - Берта не осталась католичкой, это не подлежит сомнению ⁴². Но в чем должно было выразиться ее присоединение к греческой вере? Нужно помнить, что не смотря на разрыв при Кируларие отношения между двумя церквами и после - в XI и XII веках вовсе не были столь непримиримы и враждебны, как обыкновенно это предполагают; независимо от политики Комнинов, имевшей западнические тенденции, в самой церковной практике, равно как и в воззрениях, если не всех, то многих дающих тон иерархов и ученых богословов Востока - оставались начала терпимости, примирительное настроение высказывалось чаще, чем противоположное крайнее. Во всяком случае от Берты, для превращения ее в Ирину, в Византии XII века никто, конечно, не думал требовать того, о чем шла речь в новейшее время относительно сестры германского имератора, нынешней наследной принцессы греческой, то есть перекрещивания. Мы имеем прямые свидетельства, что в ту эпоху греки, впоследствии дошедшие до такой крайности, что даже русская церковь отказалась им следовать, не требовали повторительного крещения ⁴³. [87]

Признаком терпимости следует считать существование в данный период латинских храмов и даже монастырей как в столице, так и в других больших городах - конечно, ради иноземного пришлого населения, которое в Константинополе, благодаря италианским колониям торговых людей, было уже довольно многочисленно. ⁴⁴ Конрад при своей переписке с византийскими императорами сначала от Кало-Иоанна, a потом от Мануила требовал разрешения на постройку особой церкви для находящихся в Константинополе немцев ⁴⁵. Так как просьбы эти совпадают с переговорами о браке, нас занимающем, то можно было бы подумать, что при этом имелись в виду личные религиозные потребности Берты-Ирины. Но предположение оказалось бы напрасным. Нет никакого сомнения, [88] что будущая супруга Мануила, императрица Ирина, с самого начала ходила в греческую православную церковь и совсем не предусматривалось, что она будет нуждаться в латинской - подобно временным или чуждым пришельцам. Если на этоть счеть могли быть прежде какие сомнения (Bernhardi, см. примечание внизу текста на стр. 86), то они окончательно уничтожаются любопытным повествованием надгробного слова о сцене причащения Ирины в Солуне, о чем речь будет далее.

Как бы то ни было, при возобновлении начатых при Кало-Иоанне посольских сношений с Германиею и Конрадом, Мануил в 1145 году извещал последнего о своем намерении вступить в действительный брачный союз с давно предназначенной ему невестой. Сообщение было сделано очень строптивым греческим послом Никифором, который раздражил Конрада вероятно неуместными заявлениями относительно титула: постоянный источник пререканий между двумя империями, из коих каждая считала себя единственно римской; но все кончилось благополучно, и Конрад с своей стороны изъявил готовность видеть в имеющем совершиться обряде “залог вечного союза постоянной дружбы” ⁴⁶. При этом, согласно с желанием Мануила - видеть в Константинополе более знатных послов - Конрад отправил туда Вюрцбургского епископа Ембрикона и Роберта, князя Капуанского. Первому из них Оттон Фрейзингенский приписывает какую-то особенную роль в окончательном устройстве дела, в осуществлении давно задуманного плана. Византийский литератор и ученый, уже знакомый нам Цеци - с своей стороны хвалится, что ему удалось за семь месяцев ранее предсказать царскую свадьбу, имеющую совершиться в январе, хотя для этого, повидимому, не требовалось слишком глубокого знания астрономических примет, которыми Цеци объяснял свое предведение ⁴⁷. Что свадьба была в январе, это видно из замечания Оттона Фрейзингенского об Ембриконе, будто бы распоряжавшемся приготовлениями к брачному торжеству, которое совершилось в неделю после [89] Крещения ⁴⁸. Ембрикон еще несколько времени оставался в Византии и умер на возвратном пути в Аквилее, как показывают другие данные - 10 ноября 1146 года ⁴⁹. Отсюда следует, что январский брак нужно относить к началу названного года (1146).

Оба византийские историки, описывающие царствование Мануила, сохранили хорошую память о первой его жене и сообщают некоторые черты ее внешней и нравственной физиогномии, легко согласуемые с патетическими отзывами печатаемой нами надгробной речи, отчасти ею восполняемые. По словам Киннама Ирина отличалась благочинностию внешнего поведения, a относительно душевных качеств не уступала ни одной из своих сверстниц; целомудрием, благочинностью и милосердием к нуждающимся далеко превосходила своих современниц ⁵⁰. Никита Хониат пишет ⁵¹: “Она не столько заботилась о красоте телесной, сколько о внутренней и душевной. Отказавшись от притираний порошками, от подкрашивания глаз, от искуственного, но не от природного румянца и предоставив все это женщинам безрассудным и пустым, она занималась и украшалась добродетелями. При том она имела свойственный ее племени характер непреклонный и была несколько упряма”. И в нашем новом источнике для характеристики Ирины есть указания, что со стороны физической Ирина представляла тип немецкой красоты: она была высока ростом - и потому сравнивается с пальмой, отличалась соразмерностью членов, цветущею свежестью и нежной краской лица. Об ее сострадательности к сирым и бедным, проявлявшейся в разных видах благотворительности, говорится в надгробной речи с подобающею подробностию. Племенные черты нравственного немецкого характера отмечены Василием Охридским в излиянии его чувствований по поводу сцены причащения, в которой он сам был действующим лицем.

Вкус к литературным занятиям был очень развит в фамилии Комнинов и при дворе Мануила. Не смотря на то, что Ирина-Берта, конечно, только после приезда в Константинополь научилась греческому языку, она не осталась чуждой стремлениям [90] образованной среды. Чтение и толкование Гомера входило в круг приличного воспитания, составляло главную основу тогдашнего так называемого грамматического обучения. Некоторое знакомство с поэмами Гомера Ирина, нужно предпологать, приобрела в течении годов, предшествовавших браку, но как далеко и глубоко шло это знакомство, сказать трудно. Во всяком случае оно не произвело на нее такого жизненного захватывающего впечатления, чтобы повлиять на ее вкус и внушить отвращение к жалким упражнениям современных ей стихослагателей.

В 1147 году ⁵², через год после вступления на престол, она прославляется как величайшая почитательница Гомера, гомеричнейшая царица, в появившихся в означенном году так называемых Аллегориях Гомера, сочиненных Иоанном Цеци ⁵³. Творение Цеци, посвященное Ирине в самом надписании, начинается предисловием, тоже обращенным к лицу приказавшей ему взяться за сочинение. Ирина называется светлой, вселунной луной, которая является не волнами океана омытой, но выникающею из пурпурного ложа самого светоносца (солнца), она хочет своими духовными лучами далеко прогнать темноту речений и вечерний сумрак книг, не Клеопатре подражая, древней царице, которая, при помощи Ефесского врача Сорана, занималась средствами внешнего украшения своей наружности; она не думает, подобно ей, при помощи мудрого механика Книдского Дексифана - превратить часть моря в твердую землю, или же из горы Афона делать море и подобно Ксерксу замостить судами пролив Абидосский; нет, скорее подобно незримому Богу - не по естеству, a по отношению - (τη θέσει, ου φύσει), - она находит удовольствие в образах и красотах слова. Среди грома и бури, a вместе с тем из облака она издает божественный глас, наполняющий ужасом, и рукополагает своего раба сделаться подлинным изображением (типом) древнего Моисея: только не беглый народ израильский он обязан спасать и не Чермное море рассекать жезлом, a великую пучину - океан Гомера, сжимающего кругом всю вселенную. Она повелевает сделать его всем доступным и удобопроходимым. [91]

“И вот я приступаю к своей задаче и поразив его (Гомера) жезлом слова, сделаю всем доступным, и его незримые глубины пред всеми обнаружатся”. Сделав довольно нескладную оговорку относительно ожидаемых завистников и насмешников, Цеци обращается к царице и приглашает ее, раскрыв свой слух, сначала узнать о происхождении поэта, его родину и отца, a также его учителей: родина и отец сомнительны, потому что, по сказаниям, Гомер оказывается сыном семи городов и семи отцев, но его учителем был Пропанид, питомец Лина, который в свою очередь научился мудрости от Кадма. Гомер участвовал в двух походах, Фиванском и Троянском, был беден и слеп, пришел в Аркадию, где над ним грубо насмеялись тамошние рыбаки; возвращаясь в огорчении домой, он поскользнулся, неловко упал и тут же умер. - Следует введение (prooemium) в самую Илиаду, излагающее то, что происходило ранее и вызвало поход греков под Трою, вместе с характеристикой героев, с описанием их наружности. – Свадьба Пелея, спор трех богинь, суд Париса, похищение Елены составляют эпизод, изложенный с большой подробностию. Оказывается, что Парис-Александр ранее путешествия в Грецию был ритором и упражнялся в литературе и науках, даже написал много сочинений - в стиле и вкусе Iоанна Цеци. Самому Александру-Парису принадлежит первоначальное космогонически-аллегорическое объяснение брака Фетиды и Пелея: брак значит сочетание основных первичных стихий, три богини, присутствовавшие на свадьбе, означают: Афина - влажный приземный воздух, Гера - эфир, a Афродита - тонкое вещество огня. Цеци забывает сказать, как Парис объяснял себя самого; может быть, догадавшись, что космогоническим объяснением Париса-Александра была бы подорвана правдоподобность его литературной деятельности. - Личное отношение к Ирине имеет заключение первой книги, излагающей содержание соответствующей рапсодии и состоящей из 1217 политических стихов. Отсюда видно, что Цеци предполагал действительный и живой интерес к его произведению, лишенному не только вкуса, но и здравого смысла, со стороны юной царицы, принявшей на себя роль покровительницы наук. - “Я не знаю, говорить он, цели твоих внушений - желаешь-ли ты, чтобы я все описал вкратце, или же чтобы я в подробностни и в частностях (πρоς πλάτо μερίκώ), - но главам от альфы к вите и другим буквам, - излагал содержание каждой песни (рапсодии). Кто и [92] кто, кем и кем был убит, прибавляя при сем небольшие замечания и полезные аллегорические толкования (в роде сейчас приведенного по Александру): пусть мне это будет разъяснено скорее, ибо я очень недоумеваю”. - Разъяснение было дано, очевидно, в смысле желательности подробного изложения каждой рапсодии по образцу того, что уже было представлено. - Но, увы, в конце XV песни (Matranga, Anecdota Ι, 125) нас вдруг поражает такая заметка: “До рапсодии О сочинение было писано для царицы, a затем возникла опасность, что труд совсем будет прерван вследствие крайней скаредности (δυστρоπία) тех, от кого зависело вознаграждение”. - Что произошло, мы узнаем из длинного и по содержанию очень любопытного письма Цеци (№ 48, Pressel, pag. 48 - 51) к некоему Мегалонà.

Можно сказать, что письмо написано не только с большим риторическим искуством, но даже и с талантом, который вообще y Цеци проявляется не в стихотворной форме, a в прозаической. Сам он думал на оборот и по этому к письмам еще присочинил комментарии - в cmuxax, так называемые Хилиады (“Тысячи” разумеется стихов: всего тринадцать хилиад), которые в литературном отношении представляют совершенную нелепость, но иногда в самом деле разъясняют то, что осталось темного в прозе. И в данном случае здесь можно найдти простейшее разъяснение занимающего нас приключения. К сожалению, было бы слишком длинно подробно излагать содержание чувствований, выражаемых обиженным поэтом в его длинном послании; оно отзывается весьма оппозиционным духом и тоном по отношению к властям духовным и светским и даже к тогдашним общественным порядкам. A сущность обиды, которая заставила писателя оглянуться кругом и почувствовать царящую везде неправду, заключалась в том, что ему за его труд сначала платили дороже, a потому вдруг понизили цену или еще того хуже. Он представлял свой труд сначала небольшими тетрадями, вмещавшими каждая не более 288 стихов, и получал за тетрадь по 12 золотых монет – впрочем довольно подозрительного белого золота, затем управляющий двором и казной Августы (Ирины) посоветовал ему больше беречь пергамент и писать убористее. После того Цеци представил тетрадь, писанную в несколько столбцев, которая одна заключала в себе столько, сколько бы вошло в десять прежних, и получил то же [93] самое, что за простую, то есть по его рассчету - в десять раз менее, чем бы следовало, да и на этом дело не остановилось: от него потом стали отделываться одними поощрениями: “пиши, пиши далее, a награда тебе будет” ⁵⁴. Поэт чувствовал себя не только обиженным, но и обокраденным; ему было тем более горько, что, как он замечал, ко двору Ирины легко проникают разные лицемеры, святоши и попрошайки, за свою мнимую святость и подвижничество получающие щедрые, ни с чем не сообразные подарки: в письме это изображено в живых и конкретных образах. – Вот в чем заключался эпизод с Аллегориями. Нужно прибавить, что Цеци всетаки получил возможность продолжать свой труд. Нашелся, по его выражению, благородный Пизистрат в лице богатого сановника Константина Котерци, который доставил нужные средства, обеспечил гонорар автору и тем самым побудил довести до конца Илиаду. Одиссея явилась уже по смерти Ирины (Matranga, Anecdot. Ι, 224), и к чести поэта нужно сказать, что он с благодарностью вспоминает о царице, “которая была украшением женского пола” и по приказанию которой за достойные дары он сам написал большую часть своей аллегорической Илиады. Есть признаки, что Ирина интересовалась и письмами Цеци или по крайней мере ей навязывали обязанность такого внимания; существовало недошедшее до нас издание первой части Хилиад, предназначенное для царицы и ей посвященное, a мы знаем, что Хилиады есть только комментарий к письмам ⁵⁵.

Отношения к Цеци, повидимому, были первым и последним опытом меценатства, прямого покровительства со стороны Ирины светской литературе. Кроме своего Котерци, который был для его Аллегорий тем-же, чем Пизистрат для поэм Гомера, Цеци опять мог обращаться к прежней своей усердной поощрительнице - севастократориссе Ирине, жене Андроника, недавно умершего брата Мануилова. Другой поэт, Феодòр Продром, приветствовавший въезд Ирины - Берты в царствующий град, обращался с своими произведениями и с постоянными напоминаниями о скудости своих средств к жизни тоже к севастократориссе, a не к Августе или самодержице. Манасси все для той-же севастократориссы написал свою стихотворную [94] хронику. Дальнейшее безучастное отношение царицы Ирины к светской литературе, к которой, конечно, приходится относить все, соприкасающееся с классическим язычеством, объясняется, может быть, тем, что при ее дворе и над нею приобрели исключительное влияние духовные лица - архиереи и монахи: Цеци, прямо сознававший противоположность между светской литературой и церковной, намекал на ханжей и лицемеров. О глубоком благочестии и набожности Ирины, о почтении ее к духовному чину, особенно к черному духовенству находится прямое свидетельство в речи Василия Охридского. Впрочем, вскоре после брака для Ирины начался период забот и тревог, отчасти личных, отчасти общественных: их было достаточно, чтобы поглотить все ее внимание.

В августе 1147 года приближалось к Константинополю крестоносное немецкое ополчение, предводимое королем Конрадом; по дороге оно наделало столько буйств и насилий, что настроение греческого населения, особенно в столице, проникнуто было раздражением, страхом и враждой к опасным пришельцам. Даже отношения между свояками, Мануилом и Конрадом, не смотря на личные вероятные старания Ирины, не были вполне дружелюбны или искренни. Немцам было отведено помещение по другую сторону Золотого Рога в Пере, сам король имел там свой квартиру и не успел побывать ни во Влахернах, ни y св. Софии; свидания между союзниками и родственниками не последовало. Мануил всего более озабочен был тем, чтобы поскорее сбыть с рук немцев, пока не подойдут французы. В сентябре Конрад с главной массой своих ополченцев принужден был переправиться на азиатский берег. Все сношения его с царем и Ириной ограничились пересылкой приветствий, личных и политических требований чрез гонцов и посланцев. Разрыва, впрочем, не было. Потерпев затем роковую неудачу на походе против Иконийских турок и особенно пострадав при отступлении от Дорилея к Никее, поставленный в неприятное положение к после прибывшему французскому королю, вместе с которым пришлось продолжать поход по берегам Малой Азии - чрез греческие приморские города по направлению к Сирии, разбитый нравственно и больной физически, Конрад с дороги из Ефеса в самом начале 1148 года вернулся в Константинополь. Если буквально понимать выражения его позднейшего письма к аббату Вибальду, то нужно будет принять, что император Мануил вместе [95] с молодой императрицею лично прибыли в Ефес в сопровождении морской эскадры и снабдили Конрада и его князей всеми средствами, нужными для переезда; затем Мануил почти насильно поместил свояка в одном из своих дворцев и поручил его лечение собственным врачам ⁵⁶, среди которых были знаменитости, оставившие свои имена в истории. Впрочем, Мануил и особенно императрица не переставали принимать непосредственное участие в уходе за больным, в стараниях о восстановлении его здоровья. Мануил, который считал себя знатоком во врачебном искустве и признаваем был за такого другими, лично являлся при постели больного короля и не только наблюдал над ходом лечения, но и руководил им. Когда Конрад несколько оправился, но все еще находился в подавленном состоянии духа под гнетом мрачных воспоминаний о гибели своего войска, его старались утешить или по крайней мере развлечь всякого рода увеселениями - конными ристаниями и театральными представлениями. Тогда последовало обручение племянницы Мануила Феодоры со сводным братом короля, герцогом Гейнрихом, маркграфом австрийским (Bernhardi II, 656). После выздоровления Конрад опять на греческом корабле был отвезен в Палестину и около Пасхи (11-17 апреля 1148) высадился в Акке; он все-таки рассчитывал собрать достаточно людей и средств, чтобы совершить поход для освобождения Едессы.

В Иерусалиме, вследствие местных своекорыстных соображений и настояний, этот план был заменен походом на Дамаск. Известно, как плачевно для крестоносцев окончилось это предприятие; причиной была почти явная измена своих, то есть, палестинских князей и баронов, не исключая самого короля Балдуина. Огорченный и оскорбленный, Конрад, согласно с прежде данным обещанием, даже скрепленным клятвой, воротился в европейские пределы византийского государства. 8-го Сентября (1148 г.) в Акке он сел на греческий корабль, его ожидавший; однако курс судна был направлен не в Константинополь, a к Солуню. Без сомнения, Мануил дал своему адмиралу приказание привести короля туда, где [96] он сам будет находиться, a в то время император был занят приготовлениями к военным действиям противу норманнов и для наблюдения за ними он основал свой главную квартиру в западных областях своей империи; в Солуне и в его окрестностях он провел не только осень 1148, но и значительную часть следующего 1149 года. Здесь Конрад второй раз встретился и беседовал со своим свояком; здесь был условлен план общих действий против норманнского короля Рожера в Италии и установлены начала общей политики на будущее время. Только весной 1149, после Благовещения, Конрад отправился через Аквилею в Германию. В письме к свояченице, царице Ирине, отправленном из Германии в следующем 1150-м году, он с глубокой блогодарностью вспоминал о нежных ее попечениях в Константинополе, когда он лежал на одре болезни, и о позднейших доказательствах ее родственного расположения. “Никакие затруднения, никакие опасности, никакие превратности обстоятельств не изгладят из его блогодарного сердца горячей признательности за испытанную им задушевную преданность и за щедрость” ⁵⁷. Это должно было ручаться и за верность Конрада союзу, заключенному с царем Мануилом. В силу того Конрад подробно объясняет в том же послании стечение обстоятельств, помешавших ему приступить к исполнению условленного плана совокупных действий против Рожера тотчас после возвращения в Германию. Ирина должна была служить посредницею и представить эти объяснения своему мужу. Такой же смысл имеет и другое письмо к Ирине ее племянника по сестре, предполагаемого наследника на германском и императорском престоле, короля Гейнриха, сына Конрадова ⁵⁸. По отъезде Конрада Мануил с супругой оставались еще довольно долго в окрестностях Солуни. Ни теперь, ни раньше во время пребывания Конрада никакой временной поездки в Константинополь не было ⁵⁹. Это мы [97] подлинно знаем из истории перенесения в Константинополь в монастырь Вседержителя (Пантократора) некоторых святынь из Солуня, чем император Мануил был занять в данное время: разумеются доска с гробницы мироточивых мощей Димитрия Солунского, замененная на месте другой, a также его икона и частицы мощей. Именно в Марте 1149 года для этой цели прибыл сюда из столицы игумен вышеназванного знаменитого и богатого монастыря, основанного при Кало-Иоанне; это был Иосиф, известный нам по письмам к нему Цеци. Игумен не нашел царя в Салонике, a встретился с ним в селении Доброховиште (Δоβρоχоυβίστα) - в области города Веррии - в двух днях конной езды от Солуня; в столицу он вернулся в Октябре того же года ⁶⁰. Очевидно, что к этому периоду пребывания царственной четы в Солуне и его окрестностях должна быть относима сцена пасхального причащения Ирины Василием Охридским, столь живо им описанная. Отсылаем читателя к самому подлиннику, печатаемому ниже с русским переводом (гл. 17). Прибавим, что Пасха была тогда 3-го апреля. Дальнейшая жизнь Ирины, повидимому, не была вполне радостна и светла. По уверению Никиты Хониата полной гармонии между супругами не было; именно неуступчивый немецкий нрав Ирины возбуждал неудовольствие мужа; молодой император, увлекаясь порывами своего возраста и обаянием своего положения, не всегда соблюдал требования супружеской верности, хотя не переставал относиться к жене с глубоким уважением, окружая ее всеми внешними проявлениями почета - “не лишал ее великолепных тронов, оруженосцев и прочого блеска, чего требовало царское величие” (Никита). [98]

С своей стороны Ирина умела ценить достоинства и героическую военную доблесть своего мужа, которой он ознаменовал себя прежде всего при осаде Корфу, занятого временно норманнами. По рассказу Киннама (Lib. II, cap. 3. Bonn, pag. 99), она однажды в полном собрании высших государственных чинов держала речь в его похвалу и при этом выразилась, что она не знает другого примера, когда бы кто совершил столько славных дел в столь короткое время; a она, по замечанию византийца, была в этих делах компетентна, ибо происходила из великого и воинственного рода. В надгробной речи Василия сообщается, что большим горем для Ирины было продолжительное бесплодие, потом неимение детей мужеского пола. Если не в начале супружества, то впоследствии Ирина родила мужу двух дочерей; однако, это не было полным утешением и не заменяло отсутствия желанного порфирородного наследника. Уже тогда в Византии появилось объяснение, что тут не было случайности, что тут было божье наказание - хотя и не за вину самой Ирины. Рассказывали, будто несправедливо обиженный царем и низложенный с престола патриарх Косьма произнес заклятие на утробу царицы, чтобы она не раждала детей мужеского пола; y Никиты описывается патетическая сцена, при которой это произошло, и последовавшее смятение придворных, из коих один едва не занес руку на патриарха (Nicet. Manuel lib. II, cap. 3. Bonn, pag. 107 - 109). Сам историк благоразумно сомневается в верности ходячого объяснения, но тем не менее замечает, что император, человек, очевидно, здравомыслящий, будучи упрекаем совестию за свой поступок с праведным и благочестивым старцем, признавал, что это, a не что-либо другое, было причиной, почему он не имел детей мужеского пола. Что касается дочерей, то первая из них родилась не ранее 1152 года ⁶¹; она была наречена Мариею и отличалась [99] большой красотой. Впоследствии ей суждено было пережить свою мать и еще при жизни отца испытать не мало превратностей вследствие того, что он сделал ее орудием своей политики. Считаясь ближайшею наследницею престола, она была обручена с угорским королевичем Белой, который вместе с тем был объявлен преемником Мануила на царстве, но затем, когда y Мануила от второй жены родился собственный сын, Мария должна была отказаться от надежды на высокое наследство, и вместе с тем от жениха; только на тридцатом году жизни, когда ее прежний обручник уже носил корону св. Стефана, она была выдана за муж за семнадцатилетнего юношу Райнера Монферратского: конец обоих был самый трагический. - Вторая дочь Мануила и Ирины, по имени неизвестная, не долго пережила свою мать и умерла четырех лет от роду (Cinnam. Lib. V, cap. 1. Bonn, pag. 202), ее рождение можно относить к 1157 году или даже к 1156-му. О смерти ее вслед за кончиной матери говорит в своей речи Василий Охридский (гл. 20), к сожалению в столь искусственно метафорических выражениях, что они способны подать повод к недоразумению. Из западных источников известны еще два факта, связанные с именем Ирины. В царствование Фридриха Барбароссы - в 1154 году - прибывшие из Константинополя послы заявили между прочим преемнику Конрада († 1152) от имени византийской императрицы об ее желании, чтобы над ее племянником (сыном ее сестры Гертруды и Конрада) Фридрихом младшим, едва достигшим четырнадцатилетнего возраста, был без замедления совершен старо-немецкий обряд опоясания мечем и вместе посвящения в рыцари. Оттон Фрейзингенский (Gesta Freder. Lib. III, cap. 6) прибавляет, что тетка, Ирина (Herena) константинопольская, очень любила юношу и часто присылала ему богатые подарки. Послам было наказано, чтобы они возвращались не иначе, как быв свидетелями совершения желаемой церемонии, - и такой наказ был дан с согласия мужа, императора Мануила, a этот последний руководился любовью к супруге и воспоминанием о старой дружбе с Конрадом ⁶². [100]

Тот же самый писатель илиже его продолжатель Рагевин рассказывает под 1158 годом с полным убеждением в достоверности о дошедших из Византии в Германию слухах о каком-то заговоре на жизнь Мануила: в заговоре главную роль играл хранитель царской чернилицы — с красными, впрочем, чернилами, ο έπΐ τοϋ κανικλείου, что соответствует, де, званию канцлера; но преступный замысел сделался известен императрице, которая известила своего мужа; глава злоумышленников был схвачен, ему выкололи глаза и вырвали язык. (Gesta Freder. Lib. Ш, сар. 47). Византийские источники, историки Киннам и Никита, раcсказывают этот эпизод каждый по своему, но ни тот ни другой не примешивают к открытию мнимого или действительного заговора имени самой царицы. Дело идет о Феодоре Стиппиоте, о близости которого к царским пурпурным чернилам говорят оба византийца. Вина его, по Киннаму (Lib. IV, сар. 19. Воnn, раg. 184), состояла в том, будто бы он распространял предсказания о близкой смерти императора Мануила и высказывал особые идеи о престолонаследии: византийский синклит, то есть совокупность высших государственных сановников, должен был вступить в роль Римского сената и озаботиться о том, чтобы скипетр перешел в руки какого-нибудь престарелого мужа, а не полного сил юноши, дабы власть самодержца была только номинальной, а действительное управление имело такой вид, какой бывает в государствах демократических. По Никите Хониату (Маnuel. Lib. III, сар. 4. Воnn, раg. 145—148), тут нросто была придворная интрига; на самом деле никакого заговора не существовало, а происходила глухая и темная борьба за влияние, прибегавшая к таким средствам, как поддельные подброшенные письма, вследствие доноса найденные при обыске и послужившия уликой. Однако, из намеков Никиты можно заключить, что дело касалось признания прав наследства на престол за малолетней дочерью Ирины, Марией, которой уже теперь возможно было приискивать жениха, долженствующего разделить с ней трон: через несколько лет (в 1163-м году), но уже по смерти Ирины, таким оказался угорский королевич Бела. Ирина естественно должна была стоять на страже интересов своей дочери, особенно если и она сама поверила в заклятие низложенного патриарха и отказалась от надежды иметь детей мужеского пола.

Смерть Ирины относят (Муральт) к 1158-му году, но, по-видимому [101] она прожила несколько долее. В весьма отчетливом рассказе историка Киннама отмечается кратковременное пребывание Мануила в столице с царицею после возвращения из похода против Сельджукских турок зимой 1159 года ⁶³. По связи дальнейшего повествования ее кончину приходится относить к осени или зиме 1160-го года, потому что вслед затем говорится о смерти угорского короля Гейзы, последовавшей 31 мая 1161-го года ⁶⁴. Историки не сообщают никаких подробностей о болезни, подкосившей жизнь еще молодой государыни; только Никита, говоря о крайнем сокрушении царя, употребляет сравнение, которым начинается речь Василия (“как лев жалобно возревел”), доказывая таким образом свое знакомство с этим произведением. Василий Охридский дает довольно неопределенное описание недуга, оказавшегося смертельным, упоминает об изнурительной лихорадке, о поражении внутренних органов. Желая внушить служателям представление, что не смотря на болезнь, крывшуюся в организме, покойница сохранила и после кончины вид цветущей и красивой женщины, оратор прибегает к сравнению, заимствованному из каких-то темных классических преданий о Марции, жене Катона (гл. 16). Во время беременности она была поражена молниею, которая убила младенца, но оставила мать невредимой. Любопытно было бы узнать, чрез какое посредство дошло к нему это известие о приключении с Марцией, ведущее свое начало, очевидно, от Плиния старшего, хотя этот последний и не считает Марцию, подвергшуюся удару молнии, женой Катона ⁶⁵. Ирина была погребена в монастыре Пантократора. Царь Мануил недолго оставался неутешным; в 1161-м году он сосватал себе другую супругу, дочь князя Антиохийского, по женской линии принадлежавшую к францусскому королевскому дому Капетингов ⁶⁶. [102] Остается сказать несколько дополнительных слов об издании нижеследующего текста и о рукописях, из которых он заимствован. Как мы уже сообщили в начале, речь Василия Охридского на смерть Ирины находится в одном греческом сборнике Императорской Публичной библиотеки в С.-Петербурге. Разумеется чрезвычайно важный и содержательный кодекс греч. № CCL, из которого мы уже обнародовали несколько любопытных документов в статье об обновлении болгарского патриаршества ⁶⁷; с другими надеемся ознакомить читателей Временника в непродолжительном времени. Сборник, вывезенный преосвящ. Порфирием Успенским († 1885) из монастыря св. Екатерины на горе Синае, был описан кратко им самим и подробнее нами в приложении к отчету Императорской Публичной библиотеки за 1883-й год: печатано и вышло отдельными оттисками в 1885-м году под заглавием “Описание Порфирьевского сборника Византийских документов”. Не повторяем здесь сделанного там подробного оглавления. Припомним только, что высокая ценность кодекса все-таки много теряет вследствие печального опустошения, произведенного в нем неизвестно когда и кем. Сборник теперь состоит из 150 листов на бомбицине в большую 4-ку, но около целой четверти первоначального состава утрачено, и, что всего хуже, пробелы образовались не в одном каком-либо месте сподряд, a непрерывно и спорадически между отдельными сохранившимися листами, так что очень часто самые интересные статьи не имеют либо начала, либо конца. Издаваемая нами статья, которой и открывается кодекс, не имеет ни того, ни другого, ни начала, ни конца; текст прямо вводит нас в описание какого-то торжественного, как далее оказывается - брачного поезда. Тем не менее не составляло особенной трудности догадаться о какой невесте, последующей царице, идет дело в речи; хотя по имени не названа ни она сама, ни ее царственный супруг, но за то указано ее немецкое происхождение и родство, упомянуто о смерти двух старших братьев наследника-супруга и т. д. Ясно было, что предмет речи - Берта Зульцбах, сделавшаяся вследствие брака с Мануилом Комнином императрицею Ириной. Далее, из каталога греческих рукописей Эскуриальской библиотеки Е. Миллера (E. Miller, Catalogue des manuscrits grecs de la bibliothèque de l'Escurial, [103] pag. 212) было известно, что в знаменитом кодексе, обозначенном y него под № 262 и содержащем преимущественно произведения церковного красноречия времени Комнинов (Евстафия Солунского, ритора Михаила и т. д.), находится надгробное слово государыне из немецкого рода, приписываемое там определенному автору, именно Василию Охридскому. Cod. 261, fol. 337 r. τоυ γεγоνότоς Θεσσαλоνίκης κυρ Βασιλείоυ τоυ Άχριδηνоо λόγоς επιτάφιоς έπί τη έξ 'Αλαμανών δεσπоίνη. Мы естественно предположили тождество этой пьесы с той, которую читали в С.-Петербургскоv сборнике. Когда затем ученая командировка привела начинавшего тогда свой деятельность молодого византиниста В. Э. Регеля с Востока в Испанию, и при том на долгое время в Эскуриал, мы воспользовались удобным случаем и попросили его сличить посланную ему копию петербургского неполного текста с эскуриальской речью Василия Охридского. Ожидания наши относительно тождества оправдались, но при этом оказалось, чего мы не думали, именно что в начале речи недостает гораздо больше, чем можно было догадываться. Ниже, в означении вариантов, отмечено место, на которым прекращается исключительное пользование эскуриальским кодексом. В. Э. Регель с полной готовностью исполнил нашу просьбу, он не только дополнил недостающее, но и произвел полное сличение присланной копии с эскуриальским списком, откуда и происходят отмечаемые нами разночтения. Пользуемся случаем, чтобы публично заявить ему глубокую нашу благодарность. Не следует также пройдти молчанием содействие, оказанное нам при подготовке текста к печати, при разрешении затруднений, представляемых отчасти самым характером письма, довольно неразборчивого, со стороны неизменно любезного товарища нашего Β. Κ. Ернштедта, a также A. A. Пападопуло-Керамевса, наконец X. М. Лопарева, который первоначально и уже давно потрудился для нас при переписке почти всего Порфирьевского сборника целиком.

Еще два замечания, собственно выходящие за предел необходимого, но на всякий случай не излишния. Василий Охридский был не единственным оратором, оплакавшим смерть Ирины - Берты. В том же самом Порфирьевском сборнике находится речь неизвестного сочинителя, сказанная пред царем Мануилом по случаю посещения его столицы Килидж - Арсланом, турецким (Сельджукским [104] султаном (fol. 100 v.), что приходится на 1161 год ⁶⁸. Здесь оратор кстати припоминает, что ранее того он сочинил монодию на смерть царицы (fol. 100 ν.), в конце своей речи (fol. 106 v.) он побуждает Мануила позаботиться ради общего блага о скорейшем заключении нового брака. Можно было бы подумать, что это говорит тот же самый Василий Охридский, разумея под монодиею издаваемое нами надгробное слово, но такое предположение было бы несостоятельно по следующим соображениям: 1) есть некоторое различие между надгробным словом, произведением ораторским, которое никогда не чуждо бывает биографического, отчасти объективного характера, и монодиею, скорее похожею на лирический плач, выражающий единичные чувствования близкого лица; замечание в таком смысле сделано даже в заглавии одной такого рода статьи в эскуриальском кодексе (Miller, Catalogue, pag. 201); 2) оратор надгробного слова лично был знаком Мануилу и Ирине (сцена причащения в Солуне), a автора монодии император Мануил ранее произнесения речи на прибытие султана знал только по слуху ⁶⁹. И так это был другой писатель. [105]

Благодаря обязательности Дм. Вл. Айналова, доцента Казанского университета, мы имели удовольствие ознакомиться с фотографическим снимком нескольких листков из Ватиканской рукописи, содержащих весьма любопытные миниатюры, которые изображают проводы, переезд и встречу одной западной принцессы, выдаваемой замуж в Византию; лицевые изображения сопровождаются отрывками стихотворения, написанного на сей случай. Из этого стихотворения видно, что здесь дело идет не об Ирине-Берте, a o каком-то другом византийском браке. Западный король (ρηγάρχης), по просьбе самодержца ромейского, отправляет в Константинополь свою собственную доч, царь должен быть для нее новым отцем и свекром (πενθερός), жених, следовательно, есть сын императора; при вступлении в город выходит на встречу невесте золовка, то есть, сестра (будущего) мужа новоприбывшей принцессы (άνδραδέλφη). По видимому, здесь следует разуметь дочь Людовика VII, Агнесу, выданную замуж за сына Мануила от второй жены, Алексея. Вышедшая на встречу сестра его, называемая тоже царицею, будет тогда Мария, дочь Ирины, считавшаяся некогда единственной наследницею престола - вместе с мужем Белой Алексеем Угорским. Речь Евстафия Солунского на прибытие из Франции невесты Алексея издана В. Э. Регелем (в его Fontes rerum Byzantin., I, pag. 80-92).

Текст воспроизведен по изданию: Василия Охридского, архиепископа Солунского, неизданное надгробное слово // Византийский временник. Т. 1. 1894.

© текст - Васильевский В. Г. 1894
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Темирханов И. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Византийский временник 1894.