Назарова Е

Библиотека сайта XIII век

ЛИВОНСКИЕ ПРАВДЫ

УГОЛОВНОЕ ПРАВО

Наибольшее количество статей в «Ливонских Правдах» посвящено нормам уголовного права. Значительная часть установлений этого права возникает задолго до составления кодексов, но многие из них видоизменяются после завоевания Прибалтики. Некоторые нормы появляются в XIII — XIV вв. и свидетельствуют об усилении феодальной зависимости.

Преступления

Кодексы дают яркое представление о тех преступлениях, которые случались в прибалтийском обществе в XIII — XVI вв., и о том, какие действия квалифицировались как преступления. Рассмотрим выделяемые в кодексах виды преступлений.

Убийство. Право различает два вида убийства — непредумышленное и предумышленное. Непредумышленное убийство («todtschlag»), т. е. убийство без злого умысла, каралось денежным штрафом. В XIII в. сохранялась также кровная месть (ст. 1 ЛП).

Кроме общих статей об убийстве (ст. 1 ЛП, ст. 1 КП, ст. 9 ЛЭП, гл. 2 и ст. 2 главы 4 ЭП), в кодексах имеются положения, рассматривающие различные условия совершения этого преступления.

В ст. 1 главы 4 ЭП говорится об убийстве в результате самозащиты. По положению статьи, убийца должен был остаться около трупа или вернуться на место убийства прежде, чем похоронят труп или кто-либо громогласно обвинит его в преступлении. Придя в суд, виновный должен был просить защиты у судьи во избежании кровной мести со стороны родственников убитого и выплатить возмещение «по земскому праву» (40 марок). О том, что эта статья редактировалась в соответствии с рыцарским правом — главой 9 книги 2 «Ливонского зерцала», говорилось в гл. II. Но в некоторых деталях они различаются. В рыцарском праве не оговаривается момент, до которого виновный может сам являться в суд, и не упоминается о посреднике обвиняемого, заявляющем в суде о его невиновности. Эти отличия в ЭП могут быть вызваны особенностями процессуального права, утвердившимися в судопроизводстве эстонцев.

В ст. 8 ЛП рассматривается убийство, совершенное «vmb Speell». Не совсем ясен смысл выражения «vmb Speell». По положению этой статьи, для доказательства непреднамеренности убийства достаточно было поклясться самому, в отличие от ст. 2 главы 4 ЭП, где требовалась клятва сам-7. Видимо, ст. 8 ЛП предполагает какое-то дополнительное обстоятельство, делающее ясным отсутствие злого умысла при этом убийстве.

На наш взгляд, заслуживает внимания перевод статьи, предложенный Ф. Штильмарком. По его мнению, убийство «vmb Speell» — это убийство во время турнирного поединка, при котором [141] виновный договаривался о возмещении с родственниками убитого без посредства судьи ⁴⁴⁶.

В праве Древней Руси (Устав Ярослава) есть специальное положение об убийстве во время кулачного боя на свадебных игрищах. Такие же игрища, включавшие поединки, кончавшиеся иногда убийством, устраивались и во время тризны ⁴⁴⁷. Есть сведения и о состязаниях во время тризны у этнически родственных латышам пруссов ⁴⁴⁸. Поэтому вполне возможно, что подобные игрища проводились и в Латвии. По-видимому, об убийстве во время игрищ или турнирного поединка говорится в ст. 8 ЛП. Не исключено также, что в этой статье подразумеваются турнирные поединки местных дружинников, известные и в Древней Руси под названием «игра» ⁴⁴⁹. Специфические условия совершения убийства давали право виновному доказать отсутствие злого умысла своей клятвой и предотвращали кровную месть со стороны родственников убитого, которые получали денежное возмещение ⁴⁵⁰.

По ст. 4 главы 6 ЭП, если кто-либо «ударит [до смерти] жену или ребенка [своего врага] во время ссоры, которая у него произошла с его врагом», то обвинение в преднамеренности убийства он должен снять с себя несением железа. Это преступление считалось более тяжелым, чем простое убийство, так как в самом действии виновного был злой умысел, хотя и направленный не на погибших, а на главу их семьи.

В гл. 3 ЭП рассматривается случай, когда двое или несколько человек обвинялись в групповом убийстве, совершенном ночью. Речь идет, очевидно, о рядовых общинниках, вину которых мог взять на себя «состоятельный» человек. Групповое убийство было более тяжелым преступлением, чем простое убийство, поскольку отсутствие злого умысла здесь следовало доказывать только несением раскаленного железа.

Умерщвление. Умерщвление, или предумышленное убийство («Mord»), наказывалось строже, чем неумышленное убийство, так как закон карал злой умысел. Кроме того, умерщвление в некоторых случаях было связано с самовольным действием убийцы против своего врага, вместо того чтобы просить помощи у суда (ст. 1 главы 6 ЭП). Такой убийца считался нарушителем мира и должен был быть повешен. [142]

Положение о преднамеренном убийстве было введено в право ливов (ст. 9 в редакциях К и P и ст. 31 в редакции Т ЛЭП) по образцу немецкого феодального права ⁴⁵¹.

Убийство квалифицировалось как умерщвление, когда злой умысел был налицо, когда обвиняемый не мог его опровергнуть или отрицал свою причастность к преступлению. Последнее отразилось в гл. 3 ЭП. В гл. 5 ЭП рассматривается случай, когда убийца (или убийцы) не был пойман на месте преступления, а обвинялся в умерщвлении на основании того, что бежал прочь от трупа. По мнению Л. Арбузова, это положение соответствует норме прибалтийского рыцарского права (гл. 34 книги 2 «Ливонского зерцала»; гл. 155 СРП), заимствованного из «Саксонского зерцала» (гл. 45 книги 2 «Земского права»), по которому бегство обвиняемого после предъявления ему обвинения считалось подтверждением его вины. Однако в гл. 5 ЭП бегство преступника предшествует обвинению, а не является его следствием. Судя по содержанию главы, преступление совершалось без свидетелей. Поэтому отсутствие злого умысла можно было доказать клятвой и несением раскаленного железа. При этом обвиняемый (или обвиняемые) не сам являлся в суд, как по ст. 1 главы 4, а его, видимо, доставляли туда силой. Или его вызывал в суд судья.

Таким образом, совпадение с указанными статьями рыцарского права весьма относительное, хотя влияние германского права здесь, безусловно, есть.

В ЛП и КП статей об умерщвлении нет. Не исключено, что до XIII в. в среде местных жителей еще не было четкого разделения на убийство и умерщвление и в обоих случаях предполагалась кровная месть со стороны родственников убитого или денежное возмещение, подобно тому как это было на ранних этапах развития русского права ⁴⁵². В латгальских раннефеодальных княжествах при некоторых инцидентах, возможно, уже проводилось такое разграничение, хотя прямых указаний на это нет.

Насилие. За насилие над женщиной по местному праву полагалась «шея» (ст. 9 ЛП; ст. 13 КП, ст. 16 редакции К и ст. 35 редакции Т ЛЭП). Подобное же наказание предусматривалось и прибалтийским рыцарским правом (гл. 11 книги 2 «Ливонского зерцала » и гл. 131 СРП) по аналогии с «Саксонским зерцалом» (гл. 13 книги 2 «Земского права»). В древнерусском праве [ст. 2 Устава Ярослава Владимировича, в договорах Новгорода (1186 — 1199 гг.) и Смоленска (1230 — 1270 гг.) с Готским берегом, Ригой и немецкими городами] ⁴⁵³, а также в польской «Книге права» [143] (гл. XVIII) и праве Риги 1228 г. (статьи 35 и 36) ⁴⁵⁴ за насилие над женщиной полагался денежный штраф. Очевидно, смертная казнь за это преступление в «Ливонских Правдах» была введена по германскому образцу.

По праву латгалов и куршей для вынесения приговора за насилие над женщиной было, видимо, достаточно обвинения самой пострадавшей (или обвинения и доказательства насилия — синяков и т. п.) ⁴⁵⁵. В ЛЭП, кроме этого, необходимо было еще свидетельство трех «честных» мужей. Такое различие можно, на наш взгляд, объяснить тем, что в ЛП и КП оберегалась честь свободных женщин разных социальных групп. В ЛЭП, где эта статья была, скорее всего, видоизменена при составлении кодекса в середине XIV в., речь идет уже о феодально зависимых крестьянах, от которых требовалось дополнительное доказательство обвинения.

В списках редакции P ЛЭП и кодексе права для Тартуского епископства говорится не о насилии над женщиной, а об обесчещиважии ее имени, но смысл статьи здесь, судя по наказанию, такой же, как и в редакции К. В кодексе права для Тартуского епископства смертная казнь заменена штрафом в 40 марок. Не исключено, что такая же сумма взималась за это преступление и до введения смертной казни ⁴⁵⁶.

Увечья. Положения об увечьях («Verlehmung») в «Ливонских Правдах» имеют много общего с нормами раннесредневекового права народов Европы. Увечье ноги, руки, глаза или носа возмещалось в размере половины виры (вергельда) как в местном прибалтийском, так и в русском (ст. 27 Пространной «Русской Правды»), древнегерманском (гл. XXIX «Салической Правды»), саксонском (гл. 16 книги 2 «Земского права» «Саксонского зерцала») и прибалтийском рыцарском праве (гл. 11 книги 2 «Ливонского зерцала» и гл. 136 СРП).

Обратим внимание на то, что непосредственно об увечье («Verlehmung») органов тела говорится только в КП (во всех статьях данной группы) и в ЛП («Vertogeringe») — в ст. 4 о штрафе за искалеченные руку, ногу, глаз, нос. В ст. 5 ЛП речь идет о штрафе за ранение («Seringe») пальцев. В ЛЭП же во всех редакциях взимается штраф за отрубленные органы тела и пальцы. Здесь отделяемая приставка «ab» заменяет глагол «abhauen» («отрубать», «отсекать»). [144]

Несмотря на разницу в Статьях кодексов, одинаковые размеры возмещения в них свидетельствуют о том, что в ЛП, КП и ЛЭП имеется в виду одно и то же преступление, в результате которого платится штраф за частичную потерю дееспособности пострадавшим. Отметим, что и в других кодексах эта правовая норма имеет разное выражение. Так, в ст. 27 Пространной «Русской Правды» говорится об отсеченных руке и ноге или выколотом глазе, а в ст. 28 — об отрубленных пальцах. В указанных же статьях саксонского и прибалтийского рыцарского права речь идет о наказании за отсечение пальцев, но за увечье остальных органов тела. Очевидно, при фиксации права ливов, латгалов, куршей, земгалов норма об утрате дееспособности органа тела записывалась в том варианте, который был принят в обычном праве каждого из этих народов.

За пальцы на руках в ЛП, КП, ЛЭП платился неодинаковый денежный штраф. Самый большой штраф полагался за увечье большого пальца (6 марок — ЛП, 4 озеринга — КП, 5 марок — ЛЭП), самый маленький — за увечье мизинца (2 марки — ЛП, 1 озеринг и 4 артауга — КП, 3 марки — ЛЭП). В разных кодексах одни и те же пальцы оценивались по-разному. Но, как установил А. Швабе, сумма возмещений за увечья пальцев, выраженная в артаугах, одинакова и составляет половину виры ⁴⁵⁷. В дифференцированной оценке пальцев «Ливонские Правды» имеют значительное сходство с раннефеодальным правом германских народов ⁴⁵⁸, а также прибалтийским рыцарским правом, однако нельзя говорить о заимствовании наказания за увечье пальцев из германского права. По положению «Саксонского зерцала» (гл. 16 книги 2 «Земского права») «за каждый палец и зуб полагается свое особое возмещение», но размеры этого возмещения не указаны. Таким образом, скорее можно говорить, что в прибалтийском рыцарском праве размеры возмещения за увечья пальцев устанавливались по аналогии с местным, тем более что увечья пальцев в «Ливонском зерцале» (гл. И книги 2) и СРП (гл. 136) оцениваются точно так же, как в праве латгалов ⁴⁵⁹.

Дифференцированный подход к оценке пальцев мог сложиться у прибалтийских народов на основе местного обычного права без внешнего влияния и обуславливаться тем, что в трудовой деятельности человека значение разных пальцев не было одинаковым. Такой подход мог быть вызван также какими-нибудь ритуальными языческими моментами. Это предположение подкрепляется тем фактом, что в изучаемых нами кодексах сохраняется общая система, по которой происходила оценка увечья пальцев, но штрафы за каждый палец не всегда одинаковы. [145]

Увечья пальцев ног в «Ливонских Правдах» оцениваются по-другому, и сумма возмещения за них не составляет половины виры. Можно предположить, что размеры возмещения за потерю пальцев ног в ЛП и КП сохранились в неизменном виде еще с до-немецкого времени. В каждом из этих кодексов безымянный палец на руке и большой палец на ноге оцениваются одинаково, возмещение за каждый из остальных пальцев на ноге равен штрафу за увечье мизинца на руке.

В рассмотренных выше статьях о повреждении органов тела не указывается на то, кому и чем они нанесены. В ст. 6 ЛП рассматривается особый случай увечья, нанесенного по невнимательности мечом или боевым топором. Положение этой статьи относится к представителям местной знати и дружинникам и восходит к до-немецкому времени. Таким образом, в статьях об увечье органов тела наблюдается классовый подход к ответственности за совершенное преступление, что соответствует раннеклассовому характеру местного права в XII — начале XIII в.

Раны. В статьях о возмещении ран подразумевается, что ранение не повлекло за собой увечья. Об этом прямо сказано в ст. 2 КП: «Если кто-либо будет ранен ножом без увечья...».

Раны в кодексах возмещаются в соответствии с тем, каким оружием или предметом они были нанесены. О классовом подходе к оценке ранений мы уже говорили.

Остановимся только на статье о ранении кинжалом в ЛЭП. В большинстве списков редакции К в этой статье (ст. 11) употреблен термин «stekmeste» («StekMeste», «Steckmesz») «кинжал». Однако в списках В, I редакции К, а также в списках N, TM редакции Т вместо этого слова стоит «stockmeste» («Stockmeszer»), в котором первая часть имеет значение «палка» ⁴⁶⁰. Такая замена произошла, скорее всего, случайно. Но в списке СА первой половины XVII в. в статье говорится о ранении «mit stecken oder Meszer» (т. е. «палкой или ножом»). В списках редакции Р, составленных, как и список СА, на раннем новонемецком языке, речь идет о ранении «mit einem Stock oder mitt einem Messer», т. е. также «палкой или ножом», хотя в архетипе редакции имелось в виду ранение кинжалом, поскольку в праве Тартуского епископства стоит «Stichmeszer» («кинжал»). На основании известного нам материала можно сделать следующее заключение. Замена слова «кинжал» в ст. 11 редакции P ЛЭП словами «палкой» и «ножом», с одной стороны, произошла в результате неверного перевода средненижненемецкого термина «stekmeste» на ранний новонемецкий язык; с другой стороны, восприятие термина «stekmeste» как «Stock» и «Meszer» («палка» и «нож») могло не только основываться на внешнем созвучии, но и иметь реальную основу. Если учесть, что в начале и затем в конце XVI — начале XVII в. неоднократно издавались указы о запрещении ношения оружия [146] латышами и эстонцами ⁴⁶¹, то использование палки в качестве оружия, а также включение соответствующего положения в право было достаточно обосновано.

Этим же обстоятельством следует объяснить и появление ст. 10 в списке Т редакции Т ЛЭП, где, в отличие от других списков этой редакции, говорится о ране, нанесенной палкой («Stecken»), за которую, если она не смертельна, платится штраф в 3 марки. Правда, в списке Т пропущены три статьи о ранении мечом, копьем и боевым топором. Поэтому неясно, является ли ст. 10 списка Т переделкой положения о ране кинжалом или она дополнительная в этом списке, а статья о ране кинжалом пропущена вместе с тремя другими статьями этой группы.

В ЛЭП помещены статьи о штрафе за рану на лице (6 марок — ст. 15) и под одеждой (3 марки — ст. 28 редакции К, ст. 18 редакции Т, 1 марка — в списке СА редакции К, 4 марки — в ст. 27 во всех списках редакции Р, кроме списка V). Сопоставление этих статей и статей ЛЭП о ранении разным оружием позволяет предположить, что штраф за раны складывался у ливов из двух частей: из штрафа за то, в какую часть тела нанесена рана, и за то, каким оружием она нанесена.

Особые случаи ранения рассматриваются в гл. 6 ЭП. Если кто-либо, не желая жаловаться в суд, сам начал мстить своему врагу и ранил его на поле или на общественной дороге («heller strasen»), в церкви или на проселочной дороге («wege»), то он отвечает своей головой. Кроме того, виновный должен был возместить раны и заплатить штраф в размере 1/2 виры за злой умысел. Смертная казнь в данном случае полагалась за нарушение мира в местах, специально охраняемых законом, и введена, видимо, после завоевания.

В той же гл. 6 говорится о ранах, нанесенных кем-либо во время столкновения с его врагом жене и ребенку последнего. Виновный должен был искупить раны и поклясться сам-7 в том, что нанес рану не нарочно. При этом злой умысел не наказывался, так как был направлен не против пострадавших, а против главы их семьи. За рану, нанесенную в доме его хозяину, полагалось заплатить 9 марок (ст. 24 ЛП) или 6 озерингов (ст. 19 КП). Но здесь штраф увеличен за нарушение мира в доме. По гл. 7 ЭП за рану, нанесенную в чужом доме его хозяину, полагалась «шея». Смертная казнь была, видимо, введена за это преступление после завоевания Прибалтики.

Удар (до синяка и до крови}. За удар, в результате которого появлялся синяк или кровь, полагался штраф в 2 озеринга (ст. 12 КП) или 3 марки (ст. 7 ЛП). Содержание ст. 12 КП почти [147] дословно повторяет ст. 29 Пространной «Русской Правды», что уже отмечалось в литературе ⁴⁶². В. Калнынь считает, что эта норма была заимствована из древнерусского права ⁴⁶³. На наш взгляд, следует говорить не о заимствовании нормы (штраф за удары до синяка и крови вообще был характерен для раннесредневековых правовых кодексов) ⁴⁶⁴, а об общей форме изложения этой нормы в «Ливонских Правдах» и русском праве. Заметим, что сходная с русской формулировка статьи есть только в праве куршей, земгалов и селов, которые были связаны с Русью значительно меньше, чем латгалы. В ЛП формулировка статьи иная. Здесь говорится об ударе (в статье употреблено слово «ранен» — «gewunnth») палкой или дубиной, в результате чего появляется синяк на голове. Но штраф в 3 марки соответствует 3 гривнам «Русской Правды».

Более детально это преступление рассматривается в ЛЭП. Здесь разные штрафы взимались за синяк на лице, не прикрытый волосами (3 марки — ст. 26 редакции К, ст. 25 редакции Р, ст. 17 редакции Т), на голове (1 марка — ст. 30 редакции К, ст. 29 редакции Р, ст. 20 редакции Т). Размер штрафа за синяк на лице, как и за рану на лице, увеличен, видимо, «за обиду», так как скрыть его на лице труднее, чем в другом месте на теле. Аналогичное положение есть в «Помезанской Правде». По ст. 59, «все раны на лице, которые нельзя прикрыть, следует судить вдвойне».

Если удар был нанесен, но не осталось следов, то виновный платил 8 артаугов (ст. 12 КП). При этом, видимо, требовались показания свидетелей (ср. со ст. 2 Краткой «Русской Правды»).

Наибольший штраф платился за удар палкой, нанесенный в доме (9 марок — ст. 24 ЛП). Но здесь, кроме удара, каралось также нападение в доме. По положению гл. 7 ЭП, за удар до синяка, нанесенный в чужом доме его хозяину, который можно было доказать, виновный отвечал «шеей» точно так же, как и за ранение в доме, причем смертная казнь в данном случае также введена завоевателями.

Укус. В ст. 27 редакции К, ст. 26 редакции Р, ст. 16 редакции Т ЛЭП говорится об ответственности за укус четырьмя зубами. Содержание статьи весьма архаично. Очевидно, отраженная в ней правовая норма восходит к донемецкому времени. Ф. Штильмарк справедливо отмечал, что в этой статье прослеживаются остатки древнего принципа талиона ⁴⁶⁵, хотя и значительно измененные.

В других известных нам раннесредневековых кодексах подобный казус отсутствует. Обычно речь идет о возмещении за выбитые зубы ⁴⁶⁶. [148] По статье ЛЭП, за каждый отпечаток зуба следует заплатить 3 марки (по редакции P — 4 марки) или их следует выбить. Размер штрафа в 3 — 4 марки для такого преступления чрезвычайно высок. Видимо, кроме возмещения укуса, здесь присутствует и штраф за «обиду».

В списке СА редакции К содержание статьи приобрело более общий характер. В ней говорится о возмещении укуса не четырьмя, а любым количеством зубов. Это свидетельствует о редактировании текста статьи в XVI в.

Нападение в доме. О нападении в доме и нарушении домашнего мира мы неоднократно упоминали в связи с другими преступлениями. Повышение штрафа за преступление, совершаемое в чужом доме, связано, по мнению В. Т. Пашуто, с пережитками патриархально-общинного строя ⁴⁶⁷. В ст. 24 ЛП и ст. 19 КП за нарушение мира в чужом доме платился самый высокий (после убийства и увечья) штраф в 9 марок или 6 озерингов. В гл. 7 ЭП за это преступление полагалась «шея». Смертная казнь в кодексе права эстонцев была введена, очевидно, по аналогии с рыцарским правом (главы 52 и 58 ДРП). Для обвинения необходимо было чтобы преступника задержали в этом доме или чтобы его вин} могли подтвердить свидетели. В противном случае обвиняемому достаточно было доказать свою непричастность к делу, поклявшись с двумя свидетелями.

Нападение на дом. За нападение на дом и двор также полагался высокий штраф (9 марок — ст. 3 главы 6 ЭП). Специально охранялись дворовая ограда и ворота (ст. 3 главы 7 ЭП, ст. 46 ЛЭП в списке Паукера).

Особый случай нападения на дом рассматривается в ст. 3 главы 11 и в гл. 12 ЭП, в которых отразился процесс интенсивного закрепощения эстонцев. По ст. 3 главы 11, если крестьянин, ушедший к другому феодалу, возвращался за своим имуществом на старое место после установленного для переезда срока (3 дня), то его действия расценивались как нападение на дом. Так же квалифицировалось преступление крестьянина, который бежал от господина без разрешения последнего и, вернувшись в течение года после бегства, намеренно ломал свой дом, часть дома или ограду во дворе (гл. 12). Дом и двор крестьянина считались собственностью его господина. Феодал как потерпевший получал часть денежного штрафа, который платил крестьянин. Кроме того, последний был обязан восстановить дом и дворовую ограду. Очевидно, казус, описанный в гл. 12, был во время действия норм ЭП распространенным явлением. В этом положении отразилась одна из форм активного протеста эстонского крестьянина против усиления закрепощения.

Пожар. В ст. 22 КП описан случай, при котором от разожженного костра возник пожар на поле, сеножатях или в лесу. В статье говорится не об умышленном поджоге, а о преступлении, [149] совершенном по небрежности. Поэтому виновный должен был лишь возместить убытки и заплатить штраф господе в размере 3 озерингов ⁴⁶⁸. Ст. 22, по-видимому, относится к местному обычному праву и появляется до начала XIII в. Публичный штраф за это преступление шел первоначально в распоряжение общины.

Кража. Статьи о кражах («diwerie», «dufften», «deeffstahl») являются ярким отражением развития частной собственности в прибалтийском обществе. В качестве объектов кражи выступают движимое имущество, домашние животные, сено, дрова и т. д. К особым видам кражи относятся «кража» границы (т. е. межевых столбов, камней и т. п.) и «кража» десятины.

Штраф за кражу взимался в соответствии с ценностью украденного и местом, где было совершено преступление. За кражу вещи стоимостью свыше 1 счетной марки (ст. 13 ЛП) или 8 артаугов (ст. 14 КП) преступнику грозила «шея». Если ценность украденного была меньше, то назначался денежный штраф, наказание розгами, клеймение (ст. 14 ЛП; ст. 14 КП). Как мы уже отмечали, в странах Балтийского побережья в XIII в. граница стоимости украденного при определении меры наказания была одинаковой — 1/4 марки серебра ⁴⁶⁹, что составляло 1 счетную марку в праве латгалов и 8 артаугов в праве куршей. Такая же граница стоимости при назначении штрафов за кражу и в прибалтийском рыцарском нраве (гл. 1 книги 2 «Ливонского зерцала» и гл. 131 СРП). Общим для местного и рыцарского права Ливонии и появившимся на основании единых для Балтики установлений было и наказание за кражу на сумму меньше 1/4 марки серебра. За это полагался штраф в 6 счетных марок (4 озеринга — КП) или виновного клеймили, отрезали ему ухо или пороли у столба (в праве куршей только пороли у позорного столба). В «Саксонском зерцале» подобные положения отсутствуют.

Однако наравне с этими нормами в праве латгалов сохранилось наказание за кражу, существовавшее, видимо, до XIII в. Исследователи неоднократно обращали внимание на то, что текст статей 12 — 14 ЛП испорчен и первоначальный порядок расположения статей изменен ⁴⁷⁰. Особое недоумение вызывал штраф в 3 марки за кражу из клети, кражу лошади или какой-либо вещи дороже 1 счетной марки. При этом обычно исходили из того, что в местном праве, как и в немецком, должны быть только два вида наказания в зависимости от стоимости украденного — смертная казнь или телесные наказания, заменяемые денежным штрафом при [150] незначительных кражах. Ф. Штильмарк, правда, объяснял появление штрафа в 3 марки влиянием северогерманского права, где выделяли три вида наказания в зависимости от стоимости украденного ⁴⁷¹. А. Швабе полагал, что сумма в 3 марки появилась в статье из-за ошибки переписчика и что первоначально там должно было быть не 3, а 1 марка, относившаяся не к размеру штрафа, а к стоимости украденного. Он считал, что Ф. Г. Бунге, а за ним и Л. Арбузов неверно разделили эту часть кодекса права на статьи. Швабе предложил свой вариант, в котором ст. 13 является продолжением предыдущей статьи: «efte ander dingk, dat peter is als ein mark notl., so wert er hangen». По его мнению, в таком виде текст больше соответствует другим правовым источникам того времени, в первую очередь праву куршей ⁴⁷². Швабе отмечал, что конокрадство по средневековому праву Европы каралось виселицей. Поэтому и в ст. 12 ЛП за кражу лошади не мог назначаться штраф в 3 марки, предусматривавшийся за простую драку.

Нам кажется, что ст. 12 ЛП имеет сложную структуру. Если убрать положение о наказании за поломку бортей, связанное с обострением социальных отношений в начале XIII в., то статья примет форму, которую она имела в донемецкое время. В Пространной «Русской Правде» есть статьи о краже из клети, краже зерна или домашнего животного, которые по содержанию сходны с рассматриваемыми статьями права латгалов и куршей (статьи 41, 43) ⁴⁷³, причем размер возмещения за кражу в русском праве (3 гривны) соответствует 3 маркам по праву латгалов. (Но по «Русской Правде» взимались еще 30 кун, которые составляли судебную пошлину.) Поэтому вполне правомерно предположить, что в донемецкое время за крупную кражу в местном праве назначался штраф в 3 марки ⁴⁷⁴. За кражу лошади в древнерусском праве сначала также полагался штраф в 3 гривны (ст. 13 Краткой «Русской Правды»). В Пространной «Русской Правде» (ст. 35) конокрад выдавался князю «на поток». Не исключено, что и в местном прибалтийском праве за конокрадство первоначально полагался штраф в 3 марки, а затем высшая мера наказания. Вполне возможно, что преступник, как и на Руси, отдавался «на поток», что позже было заменено «шеей». В первой записи права латгалов статья об ответственности за кражу могла сохранять норму донемецкого времени. В середине XIII в. положение о наказании за кражу в местном праве было изменено в соответствии с установленными в Прибалтике нормами права, общего для Балтийского побережья. Поэтому в ЛП были добавлены статьи 13 и 14, но [151] сохранилась и более ранняя статья 12. В KП, составлявшемся на несколько десятилетий позже, статья о наказании за кражу содержит уже только норму немецкого времени.

По мере усиления зависимости народов Латвии и Эстонии от иноземных господ происходили изменения в оценке краж, совершаемых местными жителями. В кодексе всеобщего крестьянского права Ливонии дифференцированный подход к кражам отсутствует.

По положению ст. 16 ЛП, человек, обвиненный в краже по подозрению, мог оправдаться клятвой. Если его обвиняли во второй раз, то требовалась клятва «сам-друг». В третий раз он должен был снять с себя обвинение несением раскаленного железа. Такой же порядок доказательства невиновности при обвинении в краже и в рыцарском праве (§5 книги 2 «Ливонского зерцала» и § 5 главы 131 СРП). По «Саксонскому зерцалу» к ордалиям присуждали человека при повторном обвинении (гл. 39 книги 1 «Земского права»). Троекратное обвинение в краже установилось, очевидно, на местной прибалтийской основе.

В ЛЭП статья об обвинении в краже имеет несколько иное содержание (ст. 10 в редакциях К и Р, ст. 33 редакции Т). В ней говорится только об одном (а не троекратном) обвинении, которое подозреваемый мог снять с себя клятвой. Но в данном случае клятве обвиняемого противопоставлена клятва истца с тремя свидетелями, о чем не упоминается в ЛП и КП, т. е. здесь подозреваемый поставлен в худшие условия, поскольку его клятва могла быть опровергнута. Эта статья свидетельствует об усилении охраны частной собственности в местном праве. Время появления ее в кодексе определить трудно. С одной стороны, можно предположить, что в качестве истца здесь выступает или кто-либо из верхушки населения пагаста, или кто-то из представителей господствующего класса (скорее всего, служащие помещичьей администрации: сборщик десятины, управляющий имением и т. п. или вообще немцы недворянского происхождения) ; в этом случае норма статьи об обвинении в краже в дошедшем до нас виде появилась в ЛЭП при составлении кодекса в середине XIV в. С другой стороны, подобная процедура доказательства кражи могла возникнуть в местном праве в донемецкое время и отражать развитие социального неравенства в ливской среде. Аналогичная по доказательству участия в краже статья, восходящая к раннефеодальному праву до-немецкого времени, есть в «Помезанской Правде» ⁴⁷⁵.

В ст. 15 КП рассматривается случай, когда обвиняемый был пойман с краденным имуществом, но не на месте преступления. Свою невиновность он доказывает точно так же, как и при обвинении в краже по ст. 16 ЛП. В этой статье, видимо, сохранилась норма, восходящая к местному донемецкому праву, но видоизмененная по аналогии с вышеназванной. Положение о доказательстве невиновности человека, пойманного с краденной вещью, есть и в [152] Пространной «Русской Правде» (ст. 37), но порядок доказательства невиновности там иной.

Если вора заставали на месте преступления, то ему грозила «шея» (ст. 15 ЛП). Статья, как и предыдущая, очевидно, восходит к местному обычному праву ⁴⁷⁶. Можно предположить, что первоначально право допускало убийство вора на месте преступления, как и на Руси (см. ст. 40 Пространной «Русской Правды»). В немецкое время по западноевропейскому образцу вора, пойманного при совершении кражи, стали присуждать к смертной казни. Наиболее тяжелое наказание — колесование, предусматривалось за кражу, совершаемую в церкви или на мельнице (ст. 21 КП).

Следует отметить, что по праву куршей наказание за кражу на мельнице и в церкви тяжелее, чем по рыцарскому праву, где кража оценивалась, как и в общих случаях, в зависимости от стоимости украденного, хотя граница стоимости снижена по сравнению с обычной кражей (гл. 2 книги 2 «Ливонского зерцала», ст. 2 главы 131 СРП). Кроме того, виновного, приговоренного к смерти, вешали, а не колесовали.

К особым случаям кражи относится кража сена (ст. 21 ЛП; ст. 18 КП, статьи 39 — 40 редакции К, ст. 36 редакции Р, статьи 24 — 25 редакции Т ЛЭП). Статьи о краже сена, как указывалось выше, имеют аналогии как с русским (ст. 82 Пространной «Русской Правды»), так и с польским правом (гл. XIV «Книги права»).

В ст. 18 КП за кражу охапки сена полагался штраф в 8 артаугов, за увоз сена на санях вор платил 2 озеринга. Тот же смысл имеет и менее ясная для понимания ст. 21 ЛП, вторая часть которой — «ein moche sele am Hoy» — исследователями переводилась по-разному, тем более что в списке D ЛП это выражение выглядит как «is eine rechte sele an he her» ⁴⁷⁷. Кажется наиболее вероятным перевод, предложенный Л. Лесментом, который считает, что «sele» означает «сани» ⁴⁷⁸. Перевод Лесмента согласуется и с содержанием ст. 18 КП. Кажущееся несоответствие в соотношении размеров штрафов (1 марка за кражу саней с сеном и 3 марки за кражу охапки) можно объяснить двояко: или здесь ошибка переписчика XV — XVI вв., переставившего местами размеры [153] штрафов в ст. 21 ЛП, или здесь проводится принцип, отраженный в польской «Книге права» (гл. XIV), где штраф за кражу охапки сена также больше, чем за кражу телеги с сеном. Б. Д. Греков объяснял это тем, что кража сена телегой считалась более легким правонарушением, так как в данном случае труднее было оправдаться, чем если унести охапку сена ⁴⁷⁹.

Содержание статей о краже сена в ЛЭП больше всего соответствует ст. 82 Пространной «Русской Правды». В них идет речь о штрафе в размере 3 марок за каждый украденный воз у господы. По русскому праву, также брался штраф за каждый воз (2 ногаты). Сходство содержания статей о краже сена в русском и прибалтийском праве можно объяснить тем, что они рассматривают одинаковые казусы. С установлением немецкого феодального господства и захвата помещиками лучших лугов и сенокосов положения во всеобщем крестьянском праве были видоизменены и карали уже кражу сена у господи, а не у соседей-крестьян, причем 3 марки — это только штраф за покушение на частную собственность феодала. Кроме этого, взимался штраф и за само сено.

В ст. 5 главы 9 ЭП, сходной по содержанию со ст. 21 ЛП и ст. 18 КП, говорится о краже дров и травы (видимо, только что скошенной, а не копненного сена, как в других кодексах). За вязанку дров и охапку травы, унесенные в руках, штраф полагался в два раза меньше, чем за дрова и траву, увезенные на телеге. Кроме того, право рассматривает случай похищения дров для топки (за каждый воз — 1 марка — ст. 2 главы 9 ЭП), «комнатных» дров (3 марки — ст. 3 главы 9 ЭП) и дров из «заповедного» леса (3 марки — ст. 4 главы 9 ЭП). Эти положения также, очевидно, восходят к нормам обычного права, приспособленным немецкими феодалами для охраны своей собственности.

Штраф в 3 марки по праву эстонцев платил также тот, кто без разрешения пользовался чужой сетью или корзиной для рыбной ловли (ст. 6 главы 9 ЭП). При этом подозреваемый в краже мог снять с себя обвинение клятвой. Штраф брался в том случае, если украденную вещь находили у обвиняемого после того, как он поклялся. Применение ложной клятвы рассматривалось как дополнительное преступление, в связи с чем значительно увеличивался размер штрафа (до 9 марок). Эта правовая норма также, по-видимому, восходит к местному обычному праву.

Другие статьи, рассматривающие особые виды кражи, возникли в период усиления феодальной зависимости местных народов от иностранных завоевателей. К таким случаям относятся «кража» господской десятины (ст. 17 в редакциях К и Р, ст. 34 редакции Т ЛЭП) и «кража» господской границы (ст. 20 в списке СА и в списках редакции Р ЛЭП). По положению статей, преступнику грозила смертная казнь на виселице, заменяемая в XV — XVII вв. денежным штрафом в 20 или 40 марок. [154]

Кражей считался также казус, описанный в ст. 3 главы 9 ЭП. Если крестьянин, ушедший к другому господину, приходил за своим имуществом на старое местожительство после допускаемого законом срока (т. е. позже, чем через 3 дня), то тот, кто ему помогал, объявлялся вором. Статья отражает значительное ограничение права местного населения свободно распоряжаться движимым имуществом.

Грабеж.

Грабеж в «Ливонских Правдах», как и в других средневековых правовых кодексах, карался значительно строже, чем обычная кража.

За грабеж на дороге на сумму в 6 пфеннигов (и больше) полагалась «шея» (ст. 41 редакции К, ст. 37 редакции Р, ст. 39 редакции Т ЛЭП). В редакции P за это преступление брали 40 марок, кроме того, виновный должен был вернуть похищенную сумму. Грабежом считался также случай, когда человек брал у другого на «свободной дороге» (freye strasze») какую-то вещь и не возвращал через установленное число дней (ст. 1 главы 8 ЭП). В обеих статьях специально охраняется дорога, что было связано с развитием торговли.

По положению ст. 2 главы 8 ЭП, в грабеже обвинялся человек, взявший что-либо в залог у другого, но не уведомивший об этом судью. Такое преступление каралось денежным штрафом в 40 марок.

В гл. 3 ЭП специально рассматривается ограбление убитого человека.

В ст. 42 редакции К, ст. 38 редакции Р, ст. 40 редакции Т ЛЭП речь идет о грабеже в комнате (избе — «Stube»), церкви и в бане (в списке RT редакции К и в списке Т редакции Т), за который полагалась «шея», а в редакции Р штраф в 40 марок и «шея». Эта статья примыкает к упоминаемым выше положениям о краже в церкви и на мельнице в КП и рыцарском праве, но, в отличие от ЛЭП, там говорится о краже, а не о грабеже.

Л. Лесмент полагал, что правовые нормы, связанные с грабежом, перешли почти без изменений в ливонское, в том числе и крестьянское, право из германского права ⁴⁸⁰. Ссылаясь на социальный состав и низкий моральный уровень массы мелкого рыцарства, он отмечал, что кражи и грабежи в их среде были широко распространены ⁴⁸¹. Высказанное Лесментом предположение вполне вероятно. В местном обществе до установления иностранного господства грабеж был, видимо, чрезвычайно редким явлением. С усилением феодальной зависимости и разорением значительной массы латышей, ливов и эстонцев случаи грабежа стали более частыми. Действия грабителей были направлены в первую очередь против представителей имущих сословий. Поэтому немецкие феодалы вводили самое суровое наказание в целях охраны своей собственности. [155]

Преступления против церкви.

Кроме рассмотренных выше еретичества и колдовства, а также грабежа и кражи в церкви, к преступлениям против церкви относятся — нарушение христианского порядка заключения брака (ст. 1 главы 1 ЭП) и самовольный уход мужа от жены (ст. 10 ЛП). Приравнивание самовольного ухода мужа от жены к его смерти, по ст. 10 ЛП, по-видимому, существовало на первом этапе насаждения католичества в Прибалтике до запрещения разводов архиепископом Амбунди. Таким путем католическая церковь пыталась искоренить языческие формы заключения и расторжения брака в среде местных жителей.

Наказания. Возникновение и развитие системы публичных штрафов

«Ливонские Правды» дают возможность проследить развитие системы публичных штрафов у народов Латвии и Эстонии. Уже до начала завоевания существовали штрафы, являвшиеся наказанием за различные преступления и правонарушения. Наравне с этим сохранялись штрафы — пережитки древних компенсаций за нанесенный ущерб. То же самое известно в русском и польском средневековом праве ⁴⁸².

Наиболее архаичной чертой в системе компенсаций за совершенное преступление, запечатленной в праве, является кровная месть. Ст. 1 ЛП гласит: «За одного убитого — убийство». В данном случае непредумышленное убийство рассматривается как частное преступление, не являвшееся нарушением общественного порядка и не требующее общественного штрафа. Тот же смысл имеет и ст. 1 КП, хотя ее форма весьма необычна: «Бог запрещает убивать». Здесь право только ограничивается запрещением убийства, но предоставляет возможность родственникам убитого и убийце самим решать вопрос о форме компенсации ⁴⁸³. При этом не исключалась и кровная месть.

Кровная месть сохранялась в XIII в. и у эстонцев Сааремаа и Ляэнемаа. В гл. 2 ЭП убийца должен был покинуть страну на год и день или, оставшись дома, уплатить в течение этого срока возмещение родственникам убитого. Бегство убийцы также, очевидно, не освобождало его от выплаты вергельда. Однако родственники могли отказаться от денег и начать преследование убийцы. В этой главе ЭП сочетаются черты местного донемецкого и прибалтийского рыцарского права. Установление определенного срока между совершением убийства и началом преследования его сородичами убитого указывало на стремление ограничить кровную месть и, по-видимому, восходило к норме местного права. Назначенный срок, видимо, считался достаточным для того, чтобы убедить их принять денежную компенсацию. Однако длительность [156] этого срока — «год и день» — могла быть добавлена по образцу рыцарского права ⁴⁸⁴.

В донемецкое время появляется замена кровной мести денежным возмещением и у народов Латвии (ст. 4 ЛП; ст. 3 КП). Размер этого денежного возмещения — «Mannes bothe» — в кодексах ЛП и КП не указан. Но, по аналогии со ст. 9 ЛЭП, а также исходя из суммы штрафов за увечье пальцев на руках, можно предположить, что убийство у народов Прибалтики в XII — XIII вв. возмещалось штрафом в 40 марок (или 26 озерингов 24 артауга по курсу второй половины XIII в.). Такой же штраф за убийство человека взимался по древнейшему городскому праву Риги (ст. 7), по рыцарскому праву (ст. 136 СРП), а также по древнерусскому и северогерманскому (скандинавскому) праву. Это отметил А. Швабе и высказал предположение, что прибалтийская система штрафа появилась уже в донемецкое время. Однако он считал, что размер виры в Прибалтике и на Руси (40 гривен и 40 марок) был введен скандинавами ⁴⁸⁵.

Не вдаваясь в подробности вопроса о появлении штрафа в 40 марок (гривен) за убийство человека на Руси и в Скандинавии, заметим, что в Прибалтику этот штраф мог попасть из обеих стран в зависимости от их влияния на различные области Латвии и Эстонии. При этом важнее то, что размер возмещения не был навязая местному населению извне без учета объективных условий. Поскольку человек в древнем обществе рассматривался в первую очередь как производитель материальных благ, то его убийство расценивалось не только как «личная обида», но и как нанесение хозяйственного ущерба его роду или семье. На этом у первобытных народов основывался и принцип кровной мести: потерпевшие стремились нанести враждебному роду равный материальный ущерб — убить или самого виновного, или кого-либо из его близких ⁴⁸⁶. При появлении денежной компенсации за убийство также учитывался хозяйственный момент. Уровень и темпы развития основных отраслей хозяйства (земледелия и скотоводства) были в Прибалтике в начале II тысячелетия н. э. примерно такими же, что и на Руси (северные и западные районы) и в Скандинавии (южные районы Швеции и Норвегии). Поэтому сумма в 40 марок, [157] установленная за убийство человека для территории Прибалтики, вполне соответствовала уровню развития хозяйства в этом районе.

Впоследствии, очевидно уже в XIV в., название «mannbuthe» закрепилось за возмещением, штрафом или другим платежом в 40 марок. Например, в главах 61 — 62 ДП этот термин употреблен применительно к плате за участки земли.

С усилением крепостной зависимости местного населения и складыванием крестьянского сословия 40 марок стали платить только за убийство крестьянина. За убийство немца, не принадлежащего к дворянскому сословию, или местного жителя Прибалтики, не находящегося в зависимости от феодала, платили штраф в размере 80 марок (ст. 9 списка СА ЛЭП). За убийство феодала крестьянину грозила, по всей вероятности, смертная казнь.

В соответствии с размером возмещения за убийство человека оценивались и увечья. Потеря двух рук, ног, глаз или всех пальцев на руках практически соответствовала потере человека как работника и возмещалась суммой в 40 марок.

В основе большинства других денежных штрафов в ЛП и ЛЭП лежит штраф в 3 марки. Чаще всего встречаются возмещения в размере 1, 3, 6 и 9 марок ⁴⁸⁷. В ст. 37 редакции К, ст. 41 редакции P и ст. 42 редакции Т ЛЭП говорится о том, что возмещение за убийство и ранения уже не целиком шло пострадавшему или родственникам убитого, но 1/3 от этой суммы поступала в распоряжение господы. Добавление о том, что третья часть от возмещения за рану на лице идет господе, помещено в ст. 25 редакции К и ст. 24 редакции P ЛЭП. Третья часть от штрафа шла судье и по праву северогерманских народов ⁴⁸⁸. Но, в отличие от северогерманского права, где штраф делился на три части между королем, судьей и истцом, в праве Прибалтики истец получал 2/3 от суммы штрафа и 1/3 шла господе. Кроме ЛЭП, такое соотношение частей суммы штрафа — в гл. 43 СРП и гл. 37 книги 1 «Ливонского зерцала». В XVI — XVII вв. штраф за преступление (не обязательно убийство) делился на три части между господином, церковью и истцом ⁴⁸⁹. По гл. 12 ЭП (в списке Е), при разорении беглым крестьянином своей бывшей усадьбы из 9 марок штрафа 3 шли господе, а 6 — судье. Если считать, что в данном случае одним из переписчиков не была допущена ошибка при копировании, то надо принять, что в этой главе истцом является не господин, в чьей деревне была разорена усадьба, а судья, т. е. преступление квалифицируется как преступление против общества.

Указанные положения в «Ливонских Правдах» появились в кодексах после завоевания. Но, как кажется, еще до установления [158] иноземного господства в Прибалтике какая-то часть возмещения за раны и убийства в качестве публичного штрафа поступала властям в латгальских княжествах, хотя в записи права Ерсикского княжества (если таковая существовала) положения о размере публичного штрафа могло и не быть ⁴⁹⁰.

Можно предположить, что в число общественных штрафов, возникших еще до завоевания, входили штрафы за неявку в суд (ст. 23 ЛП), за пожар, возникший по чьей-то небрежности (ст. 22 КП). После установления иностранного господства количество штрафов, идущих узурпировавшей власть немецкой господе, значительно возросло. К общественным штрафам, возникшим после завоевания, кроме уже названных, следует отнести штраф за поломку хмеля (ст. 26 КП), за повторное представление на суд уже разбиравшегося дела (ст. 43 редакции К и аналогичные статьи по другим редакциям ЛЭП), за ранение с умыслом (гл. 6 ЭП), а также судебный штраф за насилие (ст. 38 редакции К, ст. 42 редакции P и ст. 43 редакции Т ЛЭП).

Таким образом, после установления немецко-католического господства в Латвии и Эстонии господа присвоила себе право на получение не только штрафов за нарушение общественного порядка, но и части взносов-компенсаций за преступления против личности.

Чтобы представить реальные размеры штрафов, платимых крестьянами, приведем следующие данные. В последней четверти XIII в. 1 лоп ржи или ячменя (ок. 80 литров) стоил 2 артауга серебра (т. е. менее 1/4 счетной марки), а в середине XV в. тонна ржи стоила около 10 марок. 5 — 10 марок платил феодал за бежавшего к нему крестьянина в качестве компенсации его бывшему владельцу ⁴⁹¹. При сравнении этих цифр с размерами штрафов последние выглядят достаточно значительными и, очевидно, не всегда соответствовавшими платежеспособности тех, кому приходилось их платить. А если принять, что размеры возмещений в ряде статей, восходящих к донемецкому времени (например, за раны разным оружием, за удары), были такими уже к началу завоевания, то можно сказать, что и в местном раннефеодальном обществе правовые нормы способствовали социальному расслоению общинников (это в первую очередь относится к уже сложившимся государственным образованиям — латгальским княжествам).

Кроме денежных штрафов, в кодексах упоминается смертная казнь, членовредительские наказания (ответственность ухом и [159] клеймение на щеке — ст. 14 ЛП) и телесные наказания (розги — ст. 14 ЛП, ст. 14 КП, статьи 34 — 35 редакции К ЛЭП и аналогичные статьи в редакциях P и Т), введенные завоевателями. Какова была высшая мера наказания до установления иностранного владычества в Прибалтике, неизвестно. Генрих Латвийский сообщает о казни ливов — изменников, перешедших на сторону завоевателей ⁴⁹². Измена считалась самым тяжелым преступлением и у других народов раннесредневековой Европы ⁴⁹³. Не исключено, что в донемецкое время применялось такое наказание, как «поток и разграбление», известное по «Русской Правде».

После подчинения Прибалтики высшей мерой наказания стали «шея», колесование и сожжение на костре. К высшей мере наказания приговаривали за преступления против церкви, собственности господствующего класса, за умерщвление, за насилие над женщиной и нарушение домашнего мира.

Право давало возможность выкупа вины. Ответственность ухом, клеймение и розги за мелкую кражу можно было заменить штрафом в 6 марок или 4 озеринга (ст. 14 ЛП и ст. 14 КП). По редакции P ЛЭП, «шея» за кражу десятины и грабеж на дороге могли заменяться денежным штрафом, о чем мы упоминали выше.

Подводя итог изучению норм уголовного права, записанных в «Ливонских Правдах», отметим следующее.

В кодексах четко выделяются преступления против личности, собственности, против общественного порядка, государства, церкви. В статьях о нападении на дом и двор, как и в статьях о краже, грабеже, нанесении ущерба на чужом поле, проводится принцип неприкосновенности частной собственности, который, судя по положениям права, был достаточно развит в раннесредневековом обществе Прибалтики.

В оценке преступлений и возлагаемой за них ответственности отразился классовый характер кодексов, проявившийся уже в статьях, положения которых восходят к донемецкому времени.

Штраф за преступления мог быть как возмещением, так и судебным взносом. В качестве наказаний применялись смертная казнь («шея», колесование и сожжение), членовредительские и телесные наказания и денежный штраф. Из этих наказаний лишь денежный штраф был известен в донемецкое время. Остальные виды ответственности были введены завоевателями. Праву известна и кровная месть за убийство, являвшаяся пережитком обычного права.

Смертная казнь, членовредительские и телесные наказания использовались в основном при преступлениях против государственного порядка и частной собственности имущих сословий. [160] Зарождение системы публичных штрафов может быть отнесено к до-немецкому времени.

В принципе определения преступлений и присуждения к различным наказаниям, в системе денежных штрафов прибалтийское право имеет много общего с раннесредневековым правом Руси, Польши, пруссов и германских народов.

СУД И ПРОЦЕСС

Суд

О суде донемецкого времени «Ливонские Правды» содержат очень мало сведений. Немного известно о формах судопроизводства в Прибалтике до начала завоевания и по другим источникам. В Хронике Генриха рассказывается о суде и расправе над братьями Ордена и ливами, принявшими христианство ⁴⁹⁴, но хронист описывает особый случай, связанный с изменой. В обычных же условиях в качестве судей выступали, очевидно, старейшины и «лучшие люди». Они вершили суд, руководствуясь нормами обычного права. После появления института полюдья в Прибалтике верховная судебная власть осуществлялась, как кажется, во время сбора приношений и дани представителями латгальских князей, старейшин земель и областей.

До установления иноземного господства тяжущиеся стороны обращались в суд, видимо, не во всех случаях. По ст. 8 ЛП, человек, убивший другого в поединке, и родственники погибшего могли договориться о возмещении без помощи судьи. Внесудебный залог скота, допускаемый в ЛП, КП и ЛЭП, — также проявление того, что спорные дела между истцом и ответчиком могли решаться без обращения в суд. Однако, вероятно, «приобщение» к суду латгалов начинается уже в Ерсикском и Кокнесском княжествах по мере создания здесь государственного аппарата. К судопроизводству донемецкого времени восходит ст. 23 ЛП о вызове обвиняемого в суд. Аналогичные положения есть в польской «Книге права» (ст. IV) и в «Помезанской Правде» (ст. 64), причем в «Помезанской Правде» эта норма восходит к обычному праву, но уже содержит черты, отражающие возникновение и развитие социального и имущественного неравенства ⁴⁹⁵, так что нет оснований считать соответствующую норму в ЛП заимствованной из германского права. Вместе с тем древнее правило, встречающееся у всех народов Европы, «без истца нет обвиняемого», в донемецкой Прибалтике еще не утратило правовой силы.

С установлением иноземного господства «приобщение» ливов, латышей и эстонцев к суду становится повсеместным, решение спорных дел через суд — обязательным. Скорее всего, в это время [161] и не без влияния немецкого права появляется норма ст. 20 КП об ответственности за неявку по вызову в суд, имеющая сходство с положениями саксонского (гл. 53 книги 1 «Земского права» «Саксонского зерцала») и прибалтийского рыцарского права (гл. 48 СРП и гл. 37 книги 1 «Ливонского зерцала»).

Наиболее ярко обязательность суда отразилась в гл. 6 ЭП. Если истец не желал обращаться с жалобой в суд, а начинал самостоятельно мстить своему противнику, то его действия рассматривались как злой умысел, а сам он считался нарушителем мира.

«Приобщение» к суду сказалось и в ограничении внесудебного залога, когда взявший что-либо в залог должен был сообщить о своем поступке в суд (ст. 2 главы 8 ЭП).

В праве упоминается судебный округ («Gerichte» — ст. 23 КП, главы 10, 11 ЭП). Судебные округа являлись отражением административной деятельности завоевателей уже на первом этапе после установления иноземной власти и соответствовали пагасту (в Латвии) и ваке (в Эстонии).

После завоевания Прибалтики немцы начали ограничивать судебную власть местной раннефеодальной знати. Закономерным актом в этом отношении был договор немцев с жителями Сааремаа 1241 г., по ст. 3 которого один раз в год во время сбора чинша сааремаасцев должен был судить посылаемый епископом судья-фогт. Он, видимо, получал право подтверждать или отменять судебные решения, принятые в течение года ⁴⁹⁶, хотя в том же договоре говорится о сохранении права местных старейшин участвовать в рассмотрении судебных дел вместе с немецким фогтом. По договору 1255 г., фогт должен был исполнять судебные функции уже три раза в год, каждый раз в течение продолжительного времени ⁴⁹⁷. То же следует и из договора 1272 г. Ордена с земгалами ⁴⁹⁸.

В XIV — XVI вв. крестьянские дела разбирались в суде пагаста или ваки. В упоминаемом выше «крестьянском порядке» конца XVI в. (§ 5) говорится об участии в ваковом суде шести «старых, опытных и имущих крестьян». Эти «крестьянские заседатели» («Rechtsfinder») назначались феодалами для решения судебных дел в ваковом суде и, по сути дела, были исполнителями их воли. Орденские и епископские фогты вместе с «крестьянскими заседателями» во время сбора ваковых или пагастовых податей судили наиболее серьезные преступления, а также разбирали дела, не решенные судом пагаста, или апелляции. Правда, остается неясным, обладали ли в этом суде «крестьянские заседатели» правом выносить приговор или использовались фогтом только как знатоки правовых норм и переводчики.

Очевидно, фогт — это «верховный судья» («Obersten richter») сааре-ляэнеского права (главы 2, 6, 8). Л. Арбузов полагал, что [162] «верховным судьей в данном случае является сам епископ» ⁴⁹⁹. Но подобному предположению не отвечает содержание глав права. По ст. 2 главы 8, человек, взявший что-либо в залог, должен был уведомить об этом верховного судью. В гл. 6 сказано: «Если кто-либо враждует с другим» и «его господин не хочет ему помочь, то он [должен] идти к верховному судье. Этим он не совершает проступка перед господином». Вряд ли в этих статьях подразумевается сам епископ.

Возможно, что суд, осуществляемый фогтом епископа или магистра Ордена, подразумевается в ст. 43 редакции К ЛЭП: «[Если] дело, которое [уже] однажды обсуждалось в суде, снова предстанет перед господой, то [истец платит] 1 марку». В данном случае речь идет о деле, которое неверно, с точки зрения истца, решено в суде пагаста, т. е. крестьяне были лишены права на пересмотр их дела в вышестоящей инстанции. Аналогичное содержание имеют ст. 39 редакции P и ст. 27 редакции Т ЛЭП.

Фогты имели право высшей юрисдикции и решали в основном «дела о жизни и смерти». Право низшей юрисдикции имели сами феодалы. В Северной Эстонии в XIV в., а в епископских землях Ливонии в XV в. помещики получили также право высшей юрисдикции. Судебная власть фогтов в полном объеме сохранялась на землях домена и в государственных имениях. Участие «крестьянских заседателей» в судопроизводстве сводилось до минимума, поскольку помещик мог отменять принятые ими решения ⁵⁰⁰.

Процесс

Процессу посвящена значительная часть статей кодексов права. Эти положения свидетельствуют о развитии судебных институтов в Прибалтике как в донемецкое время, так особенно и в ливонское.

А. Швабе отмечал, что порядок судопроизводства в древнем обществе Прибалтики полностью основывался на принципе «где нет истца, там нет и судьи» ⁵⁰¹, т. е. в случаях покушения на личные и имущественные права для возбуждения судебного дела необходимо было заявление истца. Если же нарушался общественный порядок (при грабежах на дороге, умерщвлении и т. п.), то в качестве истца выступало само государство (или община).

Возбуждая судебное дело, истец подавал жалобу в суд (ст. 1 главы 8 ЭП). О форме подачи жалобы (письменной или устной) в праве не говорится. Убийцу, бежавшего с места преступления, можно было обвинить, назвав вслух его преступником (гл. 4 ЭП).

За неявку в суд ответчика или истца полагался штраф в 1 марку (ст. 23 ЛП, ст. 20 КП). Если ответчик представал перед судом, а истец не являлся, то обвиняемый освобождался от ответственности (ст. 20 КП). Что ждало обвиняемого (кроме штрафа в 1 [163] марку), если он не являлся в суд, право не сообщает. Не исключено, что в этом случае его вина считалась доказанной, как в польской «Книге права» (по ст. IV, неявка ответчика на суд после установленных сроков давала судье право признать обвинение справедливым) .

Право знает ложное обвинение (ст. 35 ЛЭП) и несправедливое обвинение (ст. 44 ЛЭП). Здесь, по сути дела, аналогичные нормы, хотя в первом случае полагалась порка, а во втором — штраф в 1 марку. Такое положение вызвано, надо думать, тем, что ст. 44 восходит к местному донемецкому праву, а ст. 35 добавлена завоевателями и содержит типичную для феодального уклада форму наказания — порку.

В ливонское время право карало самосуд (гл. 6 ЭП) и игнорирование суда (гл. 4 и ст. 2 главы 8 ЭП).

Следует обратить внимание на ст. 23 КП: «В каком судебном округе или деревне преступник схвачен, там его следует судить». Исходя из содержания статьи, можно предположить, что преступление было совершено не в том округе, где поймали преступника. Эта статья напоминает положение русского и польского права о «гонении следа» ⁵⁰². Возможно, у народов Прибалтики до завоевания сельские общины также принимали участие в разыскании и поимке преступника. После учреждения судебных округов эта обязанность перешла в их функции.

Право разбирало преступления, совершенные в одиночку и несколькими лицами. В гл. 3 ЭП говорится об обвинении в коллективном убийстве. Возмещение в 40 марок в данном случае платили, вероятно, все обвиняемые вместе, в отличие от русского (ст. 43 Пространной «Русской Правды») и помезанского (ст. 75 «Помезанской Правды») права, где возмещение платил каждый из преступников.

«Ливонские Правды» дают представление о различных видах судебных доказательств, применяемых в средневековой Прибалтике.

Наиболее достоверным доказательством считалось личное признание обвиняемого. Одновременно личное признание свидетельствовало об отсутствии злого умысла в преступлении (главы 3, 4 ЭП). Наоборот, отказ подозреваемых признать вину делал их преступление более тяжелым. Если убийца отрицал вину, то его могли судить за умерщвление и казнить на колесе (гл. 3 ЭП).

Неоспоримым доказательством вины было поличное. Вора, пойманного при совершении кражи, независимо от ценности украденной вещи ждала виселица (ст. 15 ЛП).

Существенным доказательством была клятва («Eyde»). Человек, пойманный с украденной вещью или обвиняемый в краже по подозрению, мог оправдаться своей клятвой (ст. 16 ЛП, ст. 15 КП). Личной клятвы было достаточно для доказательства [164] невиновности при случайном увечье (ст. 6 ЛП), убийстве во время игрищ (ст. 8 ЛП) или если кто-либо самовольно уносил чужую вещь (ст. 6 главы 9 ЭП). Крестьянин мог клятвой снять с себя обвинение в том, что унес с собой имущество бывшего господина (гл. 10 ЭП), а также подтвердить, что охранял в течение установленного срока десятинное поле (ст. 1 главы 11 ЭП). При рассмотрении вопроса о покупке участка земли общиной требовалась клятва всех членов марки (ст. 63 ДП).

При решении дела в суде большое значение имело то, какая из спорящих сторон получала право клясться первой (ст. 67 ДП).

Первоначально принесенная клятва, видимо, не оспаривалась, но уже в XIII — XIV вв. при обвинении в краже истец получил право опровергнуть клятву обвиняемого свидетельством трех «честных людей» (ст. 10 редакций К и Р, ст. 33 редакции Т ЛЭП). В «Ливонских Правдах» можно выделить клятвы со свидетелями и соприсяжничество, являвшееся остатком древних установлений обычного права. Специальных терминов для «свидетелей» и «соприсяжных» в праве нет, но разница между ними прослеживается по смыслу статей. В случаях соприсяжничества говорится о клятве «сам» («selb») плюс определенное число соприсяжных.

Клятву сам-друг приносили при повторном обвинении в краже (ст. 16 ЛП и ст. 15 КП). При обвинении в нарушении мира в чужом доме (ст. 1 главы 7 ЭП), при доказательстве того, что какая-то вещь взята обвиняемым в залог и не принадлежит его господину (гл. 10 ЭП), и при выделении господской десятины (ст. 1 главы 11 ЭП) требовалась клятва сам-третий. Сам-седьмой присягали для доказательства непредумышленного убийства (ст. 2 главы 4 ЭП). Точно такая же присяга требовалась при оправдании нанесения ран или убийства в случае самозащиты в польской «Книге права» (ст. VII). Сам-7 клялись также при ранении обвиняемым жены и ребенка его врага (гл. 6 ЭП) и при обосновании права на владение землей (гл. 64 ДП).

Соприсяжничество с разным числом присягающих известно польской «Книге права» и «Помезанской Правде» ⁵⁰³, a также в раннесредневековых «варварских правдах» (например, в гл. 58 «Салической Правды»). В ливонском рыцарском праве соприсяжничество встречается только в тех статьях, которые возникли в условиях Прибалтики, например в ст. 5 главы 131 СРП при обвинении в краже.

Наряду с соприсяжничеством, т. е. клятвой с людьми «доброй воли», в «Ливонских Правдах» встречается клятва с определенным количеством свидетелей — «честных», «беспорочных» людей («mit... bedaruede lude») или чиновников епископства. Эти свидетели в случае опровержения их клятвы должны были заплатить господе по 1 марке серебра штрафа за лжесвидетельство (гл. 67 ДП). [165]

С двумя мужами (на них, очевидно, положение о лжесвидетельстве не распространялось) клянутся при доказательстве границ своего поля (гл. 65 ДП). Трех свидетелей должна была привести в суд женщина, обвиняющая в совершенном насилии (ст. 16 редакций К и Р, ст. 35 редакции Т ЛЭП), и истец, опровергающий клятву обвиняемого в краже (ст. 10 редакций К и Р, ст. 33 редакции Т ЛЭП). Для подтверждения права на залог участка земли (гл. 61 ДП) и при земельных конфликтах между общиной и частным лицом (гл. 67 ДП) нужна была клятва с семью свидетелями. Напомним, что в том же «деревенском праве», когда клятву приносил феодал, во владении которого находилась территория общины, от него требовалась клятва сам-7, т. е. с соприсяжными, а не со свидетелями. Таким образом, в праве отразилась более высокая степень доверия к показаниям феодала, чем к показаниям общинников.

Для доказательства права на получение выкупа за участок земли (главы 61 — 62 ДП) требовалась клятва с 12 свидетелями.

То, что в перечисленных статьях имеется в виду не соприсяжничество, выраженное в несколько необычной форме (хотя внешне сходство значительное), а именно клятва со свидетелями, ясно из содержания гл. 65 ДП: «Человек доказывает границы своего [поля, поклявшись] на святых с двумя мужами епископства, которые подтверждают, что границу проводили [в этом месте]», т. е. эти «мужи епископства» присутствовали при проведении границы. При опровержении клятвы обвиняемого в краже истец, очевидно, должен был клясться также с тремя свидетелями (которые или видели, как это случилось, или знали, что украденное принадлежит истцу), а не с соприсяжными (ст. 10 ЛЭП). Отметим также, что при разборе уголовных дел этот вид доказательства использовали истцы (статьи 10, 16 редакции К и аналогичные статьи других редакций ЛЭП), тогда как с соприсяжными клялись обвиняемые. Клятва со свидетелями была известна и прусскому праву (ст. 99 «Помезанской Правды»), причем такой клятве отдается

предпочтение перед клятвой с соприсяжными ⁵⁰⁴, т. е. этот вид доказательства является переходным между древним соприсяжничеством и свидетельскими показаниями, известными по другим «Правдам», когда число свидетелей не оговаривается.

Простое свидетельство также знакомо «Ливонским Правдам». Свидетельские показания были необходимы при обвинении в нарушении мира (ст. 2 главы 7 ЭП), при отказе кредитора отдать заложенное ему имущество (ст. 18 ЛП), при решении вопроса о том, какая община дольше владеет спорным участком земли (ст. 64 ДП).

Лжесвидетельство каралось штрафом в 1 счетную марку, который шел господе (ст. 36 ЛЭП). Вполне возможно, что уличенный в лжесвидетельстве в дальнейшем лишался права выступать [166] свидетелем в суде, иначе, переставал считаться «веродостойным» мужем.

Сохранились тексты клятв, приносимых латышами и эстонцами в XVI — XVII вв. Некоторые из них явно отражают еще языческие традиции ⁵⁰⁵. Адам Олеарий рассказывает, что в XVII в. в Лифляндии во время клятвы клали на голову кусок торфа, брали в правую руку белую палку и говорили, что если клятва их лжива, то пусть они и их скот также засохнут, почернеют и обеднеют ⁵⁰⁶. Наряду с такими клятвами в ливонское время вводились клятвы церковного содержания ⁵⁰⁷. Процедура принесения клятвы тоже приобретала христианский характер. В кодексах говорится о клятве «на святых» («up den billigen») ⁵⁰⁸. Можно предположить, что в донемецкое время клялись языческими богами ⁵⁰⁹, вместо которых после установления христианства стали произносить имена католических святых или клялись «перед богом и господином» (гл. 64 ДП). Очевидно, клянущийся при произнесении слов клятвы должен был вытянуть руку. В кодексах встречается выражение «de Hant afstriken», что значит «отвести руку [клянущегося]» (гл. 62 ДП).

Наиболее тяжелым испытанием было несение раскаленного железа, которое применялось для доказательства непреднамеренности убийства жены и ребенка врага обвиняемого (гл. 6 ЭП), при обвинении в третий раз в краже (ст. 16 ЛП; ст. 15 КП), при обвинении в умерщвлении (гл. 5 ЭП) ⁵¹⁰, при желании взять вину убийцы на себя и выплатить вместо него возмещение (гл. 3 ЭП) и когда решался вопрос о праве владения землей (главы 62, 64 ДП). Если подозреваемый выдерживал испытание железом, он признавался невиновным и ничего не платил господе (ст. 25 ЛП). Ордалии считались более надежным доказательством, чем клятва. Желающий доказать свою правоту мог сделать это прежде, чем будет клясться его соперник (гл. 62 ДП).

Не совсем понятно, каким образом доказывалась невиновность подозреваемого (или подозреваемых) в предумышленном убийстве в гл. 5 ЭП. В ней говорится о клятве и несении железа, причем между словами «eiden» («клятвой») и «Eisern» («железом») в двух известных списках ЭП отсутствует союз. В списке второй половины XVIII в., известном Л. Арбузову ⁵¹¹, между этими словами стоит «oder» («или»). Но такое объединение терминов не [167] кажется нам верным. Мало вероятно допущение клятвы, тем более без соприсяжных или свидетелей при подозрении в намеренном убийстве. В том же кодексе доказательство сам-7 требовалось при случайном убийстве (ст. 2 главы 4), а при групповом непреднамеренном убийстве отсутствие злого умысла доказывалось испытанием железом (гл. 3). Вернее было бы объединить слова «eiden» и «eisern» союзом «und» («и»). Это больше соответствует тяжести выдвигаемого обвинения, тем более что дальше в тексте гл. 5 говорится только о последствиях испытания железом (оправдании или колесовании).

А. Швабе отмечал сходство статей об испытании железом в «Ливонских Правдах» и в русском праве и по аналогии с «Русской Правдой» считал, что в древней Латвии этот способ доказательства применялся чаще, чем о нем упоминается в кодексах ⁵¹².

Католическая церковь неоднократно издавала указы о запрещении испытания железом ⁵¹³. Этим, очевидно, объясняется то, что о несении раскаленного железа не упоминается в ЛЭП. Тем не менее такой вид доказательства известен еще в XV — XVI вв. ⁵¹⁴ Документы свидетельствуют о том, что в XVI в. испытанию железом подвергались только крестьяне по приказанию феодала, в связи с чем этот вид доказательства и сохранился в «деревенском праве». Таким образом, ордалии вместо проявления древнего «божьего суда» стали проявлением наиболее диких крепостнических порядков.

Сведения о суде и процессе в «Ливонских Правдах» позволяют сделать следующие выводы.

Возникновение суда как общинного института в Латвии и Эстонии относится ко времени до начала завоевания Прибалтики. В период, непосредственно предшествующий агрессии, суд в Прибалтике находился на стадии перерастания в институт раннефеодального общества. После установления иностранного господства функции суда в Ливонии увеличиваются и крепнет его значение как одного из важнейших звеньев в государственно-административной системе. В кодексах права содержатся данные о суде пагаста, действовавшем в интересах завоевателей, составлявших подавляющее большинство господствующего класса. Право высшей юрисдикции первоначально имело государство в лице фогта. В XIV — XV вв. это право получили вассалы Северной Эстонии и епископских земель.

Для решения земельных конфликтов посылалась комиссия межевого суда в составе трех человек.

В праве предполагается существование в донемецкое время «гонения следа». [168]

В процессе судопроизводства применялись такие виды доказательства, как личное признание, поимка с поличным, клятва, соприсяжничество, свидетельские показания и ордалии. Аналогичные доказательства известны в период средневековья также на Руси и у других соседних народов.

Итак, подведем итог. Изучение социально-экономических и политических аспектов средневековой истории Прибалтики, отразившихся в «Ливонских Правдах», дает возможность заключить следующее.

В XIII в. нормы права, записанные в кодексах, предназначались для разных слоев местного населения. В положениях права наглядно проявилось превращение свободного сельского населения Латвии и Эстонии в единое сословие феодально зависимого крестьянства.

Право свидетельствует о существовании у латышей, ливов и эстонцев уже с донемецкого времени пашенного земледелия — основного показателя степени экономического развития лесной и лесостепной зоны Восточной Европы в раннем средневековье. Народы Прибалтики имели также развитые торговые связи с соседними народами.

К началу завоевания в конце XII в. у местных жителей Прибалтики основной ячейкой общества была малая семья, индивидуально ведущая хозяйство. На завершающей стадии находилось складывание свободно отчуждаемой земельной собственности — аллода. Сельская община представляла собой общину-марку, в которой сочетались коллективная и частная собственность на основные средства производства.

По мере укрепления положения иностранных завоевателей в Прибалтике и развития феодальных отношений местные жители теряли право свободно распоряжаться как недвижимым, так и движимым имуществом.

Феодализация местного общества уже в донемецкое время приводила к первым выступлениям народных масс против усиления экономической и политической власти раннефеодальной знати. В XIII — XVII вв. борьба за национальную независимость сочеталась с борьбой против феодально-крепостнического гнета. Классовая борьба принимала форму пассивного сопротивления, вооруженных столкновений, а также сопротивления распространению христианства как религии завоевателей.

В кодексах права говорится об отдельных элементах политической организации прибалтийского общества донемецкого времени, уничтоженных или видоизмененных в результате завоевания.

В уголовном праве многие нормы, призванные охранять частную собственность и жизнь представителей господствующих сословий, были введены завоевателями. Вместе с тем в положениях уголовного права и системе доказательств сохранилось немало норм, характерных для доклассового и раннеклассового общества и имеющих аналогии с чертами уголовного права раннесредневековых народов Руси, Польши и Германии. [169]

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы рассмотрели основные аспекты социально-экономического и политического развития, отраженные в «Ливонских Правдах», а также известные в настоящее время списки кодексов древнейшего местного права Латвии и Эстонии. Конкретное изучение этих памятников позволяет сделать некоторые выводы о значении «Ливонских Правд» как источников по истории Прибалтики периода раннего и развитого феодализма.

1. Кодексы права, объединяемые общим названием «Ливонские Правды», относятся к тому же типу правовых памятников, что и «правды» раннесредневековой Европы. В связи с этим «Ливонские Правды» представляют большой интерес для сравнительно-исторического изучения обычного и раннеклассового права народов Прибалтики, Руси, Польши и Германии. Положения кодексов подтверждают мысль о том, что раннесредневековая Прибалтика была одним из звеньев в общем процессе становления феодальной формации в Европе.

2. Действие «Ливонских Правд» охватывает значительный период времени с начала XIII до середины XVII в., а возможно, и дольше.

3. Сохранившиеся списки кодексов позволяют выделить записанные в них разновременные правовые нормы и проследить этапы кодификации права.

4. Положения кодексов опровергают выводы историков остзейской школы об отсутствии своего права у местных народов.

5. Участие старейшин в кодификации права свидетельствует о том, что при завоевании Прибалтики рыцари и церковь не могли не учитывать уровень социально-экономического и политического развития латышей, ливов и эстонцев и были вынуждены идти с ними на некоторые компромиссы.

6. Первая запись права относится к самому началу XIII в. Нормы древнейшего правового кодекса распространялись на различные социальные группы прибалтийского общества.

7. Кодексы основаны на нормах местного обычного права и раннеклассового права и в период иностранного господства дополнены положениями (некоторые установления видоизменены), отражающими процесс превращения различных слоев коренного населения Ливонии в единое сословие феодально зависимого крестьянства.

8. Составление кодексов завоевателями связано в первую очередь с необходимостью охранять частную собственность и личную неприкосновенность новых хозяев страны и их сторонников из среды латышской и эстонской раннефеодальной знати.

9. Уже в XIV в. кодексы всеобщего местного права народов Латвии и Эстонии приобретают значение кодексов права феодально зависимых крестьян Ливонии.

10. «Ливонские Правды» содержат интересные сведения, [170] характеризующие развитие разных отраслей хозяйства, социальные отношения, политический строй и формы сопротивления масс усилению национального и социального гнета в Латвии и Эстонии как во время, предшествующее немецко-католическому завоеванию, так и после покорения Прибалтики.

11. Кодексы права являются дополнительными источниками, свидетельствующими о классовой и имущественной дифференциации и развитии частной собственности на землю как основное средство производства в донемецкое время.

12.Материал, содержащийся в «Ливонских Правдах», указывает на то, что иностранное завоевание прервало естественное политическое развитие прибалтийского общества, разрушило складывающиеся местные государственные органы власти и управления и привело к созданию нового административного аппарата, предназначенного для порабощения латышей, ливов и эстонцев. Вместе с тем завоевание не изменило общего направления в процессе складывания феодальной формации у народов Прибалтики, но сделало его более болезненным для народных масс и обострило социальные и классовые противоречия, характерные для периода феодализма в целом.

Наша работа представляет собой лишь предварительное, начальное исследование древнейших правовых кодексов Латвии и Эстонии. В процессе дальнейшего изучения памятников необходимо провести специальную работу по выявлению новых и классификации всех известных списков кодексов, что даст возможность более четко выделить основные этапы в развитии всеобщего местного права и превращения его в право для латышских и эстонских крестьян, находящихся под колониальным и крепостническим гнетом.

Необходимо также в дальнейшем провести более полное сопоставление норм кодексов с правовыми положениями, решениями и постановлениями XIII — XVII вв., а также с правовыми документами соседних народов, что позволит детальнее и точнее определить место «Ливонских Правд» среди других источников по истории средневековой Прибалтики. [171]

Приложение

ТЕКСТЫ «ЛИВОНСКИХ ПРАВД» И ПЕРЕВОДЫ ИХ НА РУССКИЙ ЯЗЫК

Для каждого кодекса полностью приводится один из списков, проверенных автором настоящей работы в архиве (за исключением списка ЛЭП из «Красной книги»). Остальные списки данного кодекса (или редакции) даются в разночтениях к основному тексту. В разночтениях мы старались наиболее полно учесть особенности каждого списка, сохраняя все встречающиеся в рукописях ошибки и описки. Не всегда отражено лишь написание слов с заглавной и прописной буквы. Буква «ss» передается сочетанием «sz».

Кодекс права латгалов приводится по списку Хеннинга с разночтениями по спискам В (в публикации Бунге) и D (особенности Дрезденского списка учитываются по изданиям Бунге и Арбузова).

Кодекс права кургяей, земгалов и селов публикуется по списку Шультта с разночтениями по списку, известному Бунге.

Для кодекса ЛЭП в основу публикации редакции К положен список rВ, неоднократно издававшийся, но тем не менее представляющий наибольший интерес из всех списков этой редакции. В настоящей работе использован текст списка rВ, напечатанный в работе Паукера. Этот текст ближе к оригиналу, чем текст, опубликованный Арбузовым. Последний при издании памятников вносил некоторые, не всегда оговоренные им исправления. Редакция P представлена списком V — самым ранним из списков этой редакции. Полностью приведены тексты списка права Тартуского епископства, а также списки редакции Т с указанием рядом со статьями общей для этой редакции нумерации.

В основу публикации ЭП положен список СА. К нему приводятся разночтения по списку E и по списку L (для тех глав ЭП, которые сохранились в списке L).

«Деревенское право» с переводом на русский язык печатается по средненижненемецким текстам «Среднего рыцарского права». За основу взят список М. К нему приводятся разночтения по спискам Bud и MS. Кроме того, отдельно без перевода публикуются списки ДП, написанные на раннем новонемецком языке (по ДРП и СРП, в основе — список В), и список СА.

Списки ЛЭП и ДП, известные только по разночтениям, в настоящей публикации не используются, так как остается неясным, насколько точно и полно переданы их особенности в ранних публикациях.

В русском переводе кодексов в квадратных скобках помещены слова, отсутствующие в оригинале, но добавленные нами для лучшего восприятия текста памятников. В круглых скобках — уточнения к отдельным словам текста.

Текст воспроизведен по изданию: "Ливонские правды" как исторический источник // Древнейшие государства на территории СССР. 1979 год. М. Наука. 1980