СЛЕДСТВИЕ И СУД НАД Е

№ 1

Рапорт капитан-поручика С. И. Маврина генерал-майору П. С. Потемкину о доставлении пленного Е. И. Пугачева в Яицкий городок и о его предварительном словесном допросе.

15 сентября 1774 г.

Высокородному и превосходительному господину генерал-майору, двора ея императорского величества камер-юнкеру и кавалеру Павлу Сергеевичу Потемкину гвардии капитан-порутчика Маврина

Рапорт

Вашему превосходительству имею щастие донесть, что злодей Емелька сей час посланною от меня партиею яицких казаков под командою сотника Харчова взят из рук ево сообщников, тех самых, кои ево связали, и ко мне представлен.

Описать того невозможно, сколь злодей бодраго духа. Однакож без наимянования себя тем имянем, коим до сего часа так дерзко себя называл.

Не делая ему по скорости сего отправления письмяннаго допроса, а на словах выспрашивал.

Вначале говорит, что: “Виноват пред богом и пред ея императорским величеством. и заслужил все те муки. кои на меня возложены будут, и снесу де их за мое прегрешение терпеливо”. Потом продолжает .историю свою, ту самую, которая и чрез яицких казаков Закладнова, Караваева и Шигаева вам известна. Имя государя Петра Третияго принял он на Таловском умете в доме пахотного солдата Степана Оболяева (он же и Еремина Курица). Из Казани ушол он при помощи бежавшаго с ним купца Дружинина. Сего купца малолетной сын на данныя от Емельки деньги купил лошадь с кибиткою. А как сия была в готовности, то отпросились из-под караула к попу и, побыв тамо, вышли на то место, где стояла лошадь, сели в кибитку Емелька, Дружинин с сыном и два солдата, из коих одному, несогласному к побегу, зажали рот, чтобы .не кричал, и поскакали на Арское поле, где несогласного к побегу солдата, остановясь, били насмерть и, оставя онаго на месте, поскакали далее. Приехали в одну деревню, — не помнит какую, — где Емелька от товарищей своих ушол, и где они находятся, — не знает; жил у одного мужика шесть недель, покудова продолжались поиски. Потом на имеющиеся при нем деньги (оных было у него поболее 50 рублей собственных, да собрал в разное время, в тюрьме будучи, от подаяния, — не помнит, сколько, в отобрании ж не были, а для чего, — не знает) купил пару лошадей и приехал на Таловской умет к объявленному солдату, называющемуся Еремкина Курица, где и пришло ему в голову принять на себя царское название. Ведая притом в Яицком городке несогласии между казаками, и разсудил склонить их на свою сторону, в чем и предуспел. А как сие произходило — точно значится в допросе Дениса Караваева.

Выговаривает притом смелыми словами, что он не столько виновен, как яицкие казаки, ибо они, хотя сперва и были несколько уверены, что он государь, но после, уповает, приметили ево невежество, а особливо — в неумении грамоте.

Также и в смертных казнях, кои у сего изверга были в употреблении, отводит главную причину на яицких казаков, как на первых своих друзей, ибо против их представлениев противиться он никак не мог, и они до сего великаго зла ево доводили своими разными доводами.

Что ж принадлежит до его предприятиев завладеть всем, — в том и сам удивляется. что был сперва очень щастлив, а особливо при начале, как он показался у Яицкаго городка, было только согласников у него сто человек, а не схватили. Почему и уповает,. что сие попущение божеское к нещастию России. [132]

Что ж до намерения ево итти в Москву и далее, — тут других видов не имел, как-то, естьли пройдет в Петербург — там умереть славно, имея всегда в мыслях, что царем быть не мог, а когда не удастся того зделать,— то умереть на сражении: “Вить всё де я смерть заслужил, так похвальней быть со славою убиту!” В Москву и в Петербург шпионов от себя никогда и ни с каким намерением не посылал. Равным образом и посторонней помощи, окроме своего ухищрения, ни от кого не имел, и получить не чаял: “Да и на что де мне? Я и так столько людей имел, сколько для меня потребно, только люд нерегулярной”.

Злодейския пасквили вместо ево подписывали по-русски писари ево, а по латыне и на других языках — бывшей в толпе ево какой-та офицер, взятой в плен из корпуса генерал-майора Кара (думать надобно, что Шванонич).

Завтрашней день представлю ево с потребною предосторожностию пред ево способников — яицких казаков, кои, уповательно, и по сю пору еще в мыслях об нем очарованы то есть, те, кои ево вязали, как и из приложеннаго при другом рапорте допроса усмотреть изволите, а протчия все мною давно уже в желаемыя мысли доведены, и никак в них не сумневаюсь.

В заключении сего, злодей уповает и на милосердие ея величества, говоря при том, что он — слуга доброй, и заслужить всячески в состоянии.

Будьте, ваше превосходительство, уверены, что всякаго рода предосторожности от меня в содержании ево сохранены будут, а к тому и поступки в обхождении с ним, яко с точным злодеем, присовокупятся, дабы злую заразу, елико есть возможность, изтребить в легковерном здешнем народе.

Подноситель сего послан от меня был навстречу, как везли в город злодея, и малой весьма усердной, коего в протекцию вашу подвергаю.

Гвардии капитан-порутчик
Савва Маврин.

Сентября 15 дня 1774 года.
Яицкой городок.

ЦГАДА, ф. Госархив, разряд VI, д. 489. лл. 100—102. Подлинник.
Опубл. в кн. “Записки ими. Академии наук”. Т. 25, ч. IV, стр. 68—70.

II. ЗАПИСЬ ПОКАЗАНИЙ Е. И. ПУГАЧЕВА НА ДОПРОСЕ В ЯИЦКОМ ГОРОДКЕ

16 сентября 1774 г.

1774-го года сентября 16 дня в отделенной секретной комиссии, что в Яицком городке, государственной злодей, похитивший имя в бозе почивающаго императора Петра Третияго, Емелька Пугачев допрашивай и показал.

Родиною я донской казак Зимовейской станицы Емельян Иванов сын Пугачев, грамоте не умею, от роду мне 32 года¹. Отец мой — донской же казак, Иван Михайлов сын (оной умре). Брат мой, Дементей Пугачев, находился в турецком походе, а ныне где обретается,— того не знаю. Имею еще две сестры, большая, Ульяна, в замужестве Донскаго войска за казаком Федором Брыкалиным, а другая, Федосья, в замужестве ж за вывезенным еще в малолетстве пруской нации за полонеником Симаном Никитиным сыном, по прозванию Павловым, которой потом и написан Данскаго же войска в казаки, и переведен был с протчими для житья в Таганрог, которой, уповательно, и теперь там находится.

До семнадцатилетнего возраста жил я все при отце своем так, как и другия казачьи малолетки в праздности; однакож, не раскольник, как протчия донския и яицкия казаки, а православнаго греческаго исповедания кафолической веры, и молюсь богу тем крестом, как и все православныя християне, и слагаю крестное знамение первыми тремя перстами (а не последними). На осьмнадцатом году своего возраста написан я в казаки в объявленную же Зимовейскую станицу на место отца своего, ибо оной пошел тогда в отставку. А на другом году казачьей службы женился Донскаго же войска Ясауловской станины на казачьей Дмитрия Недюжева дочери Софье, и жил с нею одну неделю: наряжен был в пруской поход. Сие было в котором году, — не помню, также и которая была компания. Командиром в то время был при том наряженном Донском войске полковник Илья Федоров сын Денисов, который и взял меня за отличную проворность к службе в ординарцы, так как и от других станиц у него состояло для разных посылок немалое число.

По выступлении с Дону пришли мы в местечко Познани, где и зимовали. Оной корпус, сколько ни было войск в Познани, состоял в дивизии графа Захара Григорьевича Чернышева. Потом из Познани выступили в местечко Кравин, где ночною порою напали на передовую казачью партию прусаки, и хотя урону большаго не было, однакож, учинили великую тревогу. А как тут были в ведомстве у меня полковника Денисова лошади, то в торопости от прусаков, не знаю как, упустил одну лошадь, за которую мою неосторожность объявленной Денисов наказал меня нещадно плетью. Из Кравина выступили в Кобылий. Тут, или в другом месте, не упомню, пришло известие из Петербурга, что ея величество, государыня императрица Елисавета Петровна скончалась, [133] а всероссийский престол принял государь император Петр Третий. А вскоре того и учинено с пруским королем замирение, и той дивизии, в коей я состоял, велено итти в помощь прускому королю против ево неприятелей. А недоходя реки Одера идущую тут дивизию, над коей, как выше сказано, шеф генерал граф Чернышев, встретили пруские войски, и чрез Одер вместе перешли. А на другой день но переходе сам его величество ту дивизию смотрел. Были у прускаго короля — сколько время, — не упомню. Отпущены были в Россию.

При возвращении ж в Россию, перешел реку Одер, пришло известие из Петербурга, что ея величество, государыня Екатерина Алексеевна, приняла всероссийский престол, и тут была в верности присяга, у которой и я был. В то время было мне лет 20, а о названии себя государем и в голову еще не приходило.

Возвратясь из того похода в дом свой, жил я в своем доме 4 года, в которое время прижил с женою своего сына Трофима, коему отроду ныне 10 лет, и дочь Аграфену, оной ныне шестой год.

Потом командирован я был в числе ста человек в Польшу при есауле Елисее Яковлеве ². А пришед туда, та команда принята была в свое ведомство господином генералам Кречетниковым. Служба наша в то время состояла: выгонять из Польши российских беглецов, кои жили тамо в разных раскольничьих слободах. А как таковых множество собрано было, то генерал Кречетников отправил нас, донских казаков, при афицерах в город Чернигов, где беглецы и отданы были в ведомство тамошнему коменданту.

А я с протчими казаками приехал в дом свой и жил полтора года, и прижил меньшую свою дочь Христину, коей ныне четвертой или пятой год.

Потом, по насланной из Государственной Военной коллегии грамоте, командировано было из Донского войска в ныне прошедшую Турецкую войну 4 полка³. Командиром при оных был атаман Тимофей Федоров сын Греков. В которой поход и я в полку Кутейникова во второй сотне хорунжим был послан. И пришед в Бахмут, стояли целую зиму. А весною пошли на польскую границу, где, совокупясь с военными командами (командир в то время был его сиятельство, господин генерал-аншеф граф Петр Иванович Панин) и пошли под Бендеры⁴. А как оныя взяли, то выступили на зимния квартиры в город Елисавет. И из села Каменки отпущен я был в дом свой, так как и другия сто человек казаков в отпуск. Однакож, я, за болезнию своею, на месяц, а по прошествии сроку велено было явиться опять к команде, где обретаться будет армия. Приехав в свой дом, хотя болезнь моя не умалилась, а умножилась, однакож, как вышел срок моему отпуску, собрал свою команду, и прямым трактом пошол на реку Донец. А перешед оной, увидел, что по причине своей болезни ехать никак не мог. Но, чтоб служба за мною не стала, нанял за себя казака Михаилу Бирюкова, которой в армию за меня с теми ста человеками казаков и поехал. А я, весьма будучи болен, приехал в дом свой и лежал с месяц. Как же увидели тут станичныя командиры, что я к выздоровлению безнадежен, ибо на ногах и на груди были величайшия раны, сказали мне, чтоб взял я станичной атестат и билет для свободнаго проезда и ехал в город Черкаск для отставки. Которой я получа в руки, также о свободном проезде и билет, в город Черкаск поехал⁵. А по приезде явился к войсковому атаману Степану Данилову сыну Ефремову. Оной сказал мне, чтоб шол для излечения ран в лазарет, — “а как де неизлечисся, то и тогда отставка тебе дастся, ибо де я увижу, что ты может быть со временем и вылечисся”. Однакож, я не пошел в лазарет, боясь того, чтоб больше болезнь моя не умножилась, а разсудил пользоваться на своем коште, о чем и Ефремову доносил, сказывая притом, что между тем поеду я в Таганрог к сестре своей для свидания. На то Ефремов сказал: “Очень хорошо, пожалуй де, поезжай, вить ты и билет имеешь для проезду, куда хочешь”. Почему я и приехал в Таганрог, зятя своего дома не получил, а сестра незапному моему приезду весьма обрадовалась. А чрез несколько дней и зять мой в дом приехал. Между многих разговоров зять сказывал: “Нас де хотят обучать ныне по-гусарски, и всяким регулярным военным подвигам”. А на то я отвечал: “Как де его кажется не годится, чтоб переменять устав казачьей службы, и надобно де о сем просить, чтоб оставить казаков на таком основании, как деды и отцы войска Донскаго служили”. На то зять мой, Симон Павлов, говорил: “У нас де много уже и переменено, старшин де у нас уже нет, а названы вместо оных ротмистры; а когда де нас начнут обучать не по обыкновению казацкому, то мы, сколько нас ни есть, намерены бежать туда, куда наши глаза глядеть будут”. На сие я ничего не сказал, а жил тут три недели, стал собираться домой, то сестра моя стала проситься для свидания с материю своею, которую я с позволения зятя своего с собою и взял. Приехав па речку Тузлов, разстоянием от города Черкаска верст сорок, стал кормить лошадей, в которое время и зять мой меня нагнал в числе трех человек казаков, и сказывал, что они бежали для того, что не хотят служить под новым обрядом службы. На то я говорил: “Что вы ето вздумали, беду и со мною делаете, ни равно будет погоня, так по поимке и меня свяжут, в тех мыслях якобы вас подговорил, а я в том безвинно отвечать принужден буду”. На то они говорили: “Что де ты ни говори, мы назад не поедем, а поедем туда, куда бог наразумит”. А на то я им сказал: “Когда вы уже сие предприняли, так бегите на реку Терик, там де много живут людей, рек и лесов довольно, и так прожить будет способно. А тамошния жители странноприимчивы, и вас для житья примут”. Почему ехать они туда и согласились. а как лошадей выкормили, то и поехали вместе. Не доехав же Зимовейской станицы зять мой, простясь со мною и с женою, а моею сестрою, в числе трех человек поехал в сторону, а я приехал в дом свой. Сестра, побыв у меня в доме, пошла к свекру [134] своему, Зимовейской же станицы казаку Никите Павлову. На другой день показанной зять мой Никитин, он же и Павлов, оставя бежавших с ним казаков в лесу, сам к отцу своему в дом приехал. А как отец ево спрашивал, зачем он приехал из Таганрога, то он отвечал: “За женою, ибо де бригадир, в Таганроге бывшей, взыскивал на мне, что жена моя без спросу уехала, хотя и с братом, но на мне взыскивает строго, говоря притом, сюда де жон на житье силою привозят, а ты отпускаешь”. И тем от отца отговорился, не сказывая отнюдь ему своего к побегу намерения. Жил зять мой у отца своего только одни сутки и сказав ему, что едет обратно в Таганрог, и не быв у меня, из Зимовейской станицы выехал. А в полночь приехал к моему двору и спрашивал: “Покажи де нам дорогу на Терик”. На то я ответствовал: “Ты де за солью на Маныч хаживал, так поди сею дорогою, а она и доведет тебя до Терика”. Потом просил меня, чтоб я перевез ево чрез Дон. И хотя я от сего отговаривался, однокож, по усильной прозьбе. их перевез и с сестрою своею. По перевозе же говорил я зятю: “Что есть ли вас поймают, так будут взыскивать на мне, для того. что сестра у меня в доме была, и после с тобою бежала”. А зять мне говорил: “Сие будет неправосудно, вить в станице знать будут, что я взял уже сестру твою на свои руки. так в чем тебе ответствовать должно?” Потом, простись я с своим зятем и сестрою, назад в дом свой возвратился, а они на Терик в путь свой отправились. По разстании, зять мой ездил по степи недели три и, не нашед того тракта, куда на Терик ехать, возвратились в станицу Зимовейскую, где, по распросе атаманом, принуждены они были признаться, что бежали. А как спрошены были, кто чрез Дон, как туда поехали, их перевез, то и принуждены они были сказать на меня.

А как я услышал, что зять мой меня оговорил и будет мне беда, то, не сказав жене своей и матери, коя еще жива была, бежал и жил недели две в степи около речек, а потом в дом свой приехал. Когда ж узнали обо мне в станице, то взяли под караул и отослали в Чирскую станицы в розыскную команду. А в розыскной во всем я признался, и послан был в город Черкаск⁶ в колодке по станицам, чтоб за безопасным канвоем туда был доставлен. А как привезен был в Цынлянскую станицу, где казак Лукьян Худяков упросил протчих, чтоб отдали ему на поруки для доставления в Черкаск. Когда ж тутошний атаман тому казаку по прозьбе ево отдал, то Худяков снял с меня колодку и послал в Черкаск с своим сыном малолетком, оному отроду было тогда около двадцати лет. Которой малолеток и повез было, но отец сказал сыну своему на ухо, чтоб с дороги меня отпустил для того, что я с Худяковым водил хлеб и соль, так и учинил сие по приязни. И так сын Худякова вывез меня в степь, дал свободу.

И пошел я, не быв в своем доме, в Малороссию⁷, Изюмского полку в слободу Кабанью, к мужику Осипу, прозывающемуся Коровка, коему и сказался, что я беглой донской казак, и не знаю де, — куда деться. На то Коровкин отвечал: “Да поди де в Польшу. Пройти туда можно между фарпостов. Поживи там несколько времяни, и выди в Россию, и скажи на фарпосте, что польский выходец. А как де есть указы, что польских выходцев селить ведено по желанию, то и выберешь для житья любое место. А я де тебе дам своего сына для провождения и осведомления в Польше о житии раскольников мест”,— ибо и он, Коровкин, раскольник. А как я, хотя и не раскольник, да вижу по скаске Коровкина, что способ для свободного прожития целой век хорош, жив у него три дни, с сыном ево приехал в Стародубской монастырь, где живут все раскольники, и беглым тут великой притон. Тут сказал я о себе, что беглой же донской казак, и жил у раскольнического старца 15 недель, и выспрашивал где бы лутче прожить. На то старец отвечал: “Лутче де не можно, как итти в Польшу, а оттуда вытти на фарпосты, объявиться выходном, взять указ, где хочешь поселиться, и туда проехать, а со временем де можешь и жену свою, хотя воровски, к себе достать и жить целой век спокойно”. Почему с тем же сыном Коровкина между фарпостов в Польшу проехали, и по скаске объявленнаго старца в слободу Ветку приехали. В оной слободе живут все раскольники. всякаго сорту люди. Побыв в той слободе три дни, оставя товарища своего Коровкина в оной, сам пошол пешком в Россию с тем чтоб сказаться так, как научон.

И пришед на фарпост Добрянской, явился, а по спросе объявил себя выходном. Где жил в карантине шесть недель и объявил свое желание поселиться в Казанской губернии на реке Иргизе. Онаго места хотя я еще и не знал, однакож везде сказывали, что сие место к поселению для такого сорта людей, какого я, способно.

И с данным мне с того фарпоста пашпортом⁸ за подписанием майора Мельникова. в числе таковых же выходцов, из коих знаю только одного беглого солдата Алексея, а прозванья — не знаю, а сей также сказался, что из Польши выходец, с которым и ехал я до Малыковки, где и явились у управителя, но кто он таков,— не упомню. Управитель приказал нам несколько дней пообождать, а между тем намерен был отправить в Синбирскую провинциальную канцелярию для записки в назначенное место. Сие происходило прошлаго 772-го года. А как в то время был рекрутский набор, то объявленной товарищ мой нанялся за малыковского крестьянина в рекруты, который был, как слышно, и принят, и после ево уже не видал.

А я с позволения малыковского управителя, не быв в Синбирске, поехал на Иргиз в Филаретовской монастырь к настоятелю Филарету, у котораго, яко выходец, жил три дни. И вместе с оным поехали в Малыковку попросить управителя, чтоб позволил, не быв в Синбирске, прожить недели три, ибо лошадь у меня была худа, так не на чем скоро отправиться. Однакож, управитель понуждал всячески, чтоб поскоряе явиться, но, наконец, позволил без объявления прожить недели три. Почему я обратно с тем Филаретом к нему в монастырь приехал. [135]

А на другой день поехал я в Мечетную слободу для житья, ибо в монастыре, хотя я и раскольником уже назывался, жить было неблагопристойно. В Мечетной слободе жил я у крестьянина раскольника Степана Косова с неделю. Сие происходило 772-го года ноября в первых числах.

А 15-го числа того ж месяца той же Мечетной слободы с крестьянином Семеном Филиповым, выпросив у Филарета лошадь и денег, поехали в Яицкой городок для покупки себе и Филарету рыбы.. Приехав туда, пристали к казаку яицкому Денису Пьянову и жили у него неделю. А как в ту бытность с казаком Пьяновым познакомились и обедали за одним столом, то в одно время не стало за обедом хлеба. И хозяин, Денис Пьянов, сожалея о сем говорил: “Вот де до чего мы дошли, что уже и хлеба на обед не достало”. А как я спросил сему причины, то Пьянов говорил: “У нас де было в Яицком городке убивство. Войсковой руки казаки, в том числе и я, хотя недрался, однакож при той свалке был, убили генерала фон-Траубенберга и многих ево команды, также и старшинской руки казаков и чиновных людей немало⁹. А как де дошло сие убивство до сведения ея величества, то прислан был для усмирения генерал Фрейман. И когда де он шел, то войсковыя казаки выехали было против ево на сражение, и не хотели впустить в Яицкой городок. Однакож Фрейман осилил ¹⁰. И войско, кое против его выезжало, возвратись в городок, увидя свою беду неминучу, согласились все бежать за море в Золотую Мечеть. И многий де разбежались, в том числе и я шатался по степи, и на Узенях был в укрывательстве”. Напротив чего я говорил: “Так вы де хотели видно тоже самое зделать, как наши Некрасов¹¹, зделав измену, подговоря многих, и бежали за Кубань, на реку Лобу, а перед выходом де обещал каждому казаку по двевадцаты рублей на человека, а как вывел в поле, то ни по полушке и не дал”. На то Денис Пьянов говорил: “Да как де быть та? Великое гонение! Вот де я и ты теперь в бегах. Того и смотрю, как придут и возьмут под караул”. А я отвечал: “Да как же. быть? Хотя по поимке тебя и поколотят, да может и простят. А когда пойдете за. границу, так почтут вас изменниками и получите величайшей от государыни гнев”. Более сих разговоров я с казаком Пьяновым никаких не имел. И купя в Яицком городке рыбы, с тем же Мечетной слободы мужиком Семеном Филиповым (с коим приехал) и возвратились в дом в Мечетную слободу.

Потом я, согласясь с хозяином своим, Косовым, купили еще в Мечетной слободе у приезжих мужиков в долг 4 воза рыбы. И поехал я для продажи оной рыбы в Малыковку.

Бывшей же со мною в Яицком городке крестьянин Семен Филипов, по уезде моем в Малыковку, расказал Мечетной слободы жителям, что, по бытности на Яике, подговаривал я всех яицких казаков на Лобу реку и давал на выход войску на каждую семью людей до двенадцати рублей. Почему те жители и репортовали о сем малыковскому управителю.

А как я в то время был в Малыковке для продажи рыбы, то управитель велел меня взять под караул¹² и потом распрашивал по показанию мечетных жителей, якобы я точно вызывал Яицкое войско на Лобу реку, и задаться вечно турецкому султану, и на выход войску давал по двенадцати рублен на человека, а на границе де оставлено у меня до двухсот тысяч рублей, да на 70 тысяч рублей товару, из которой суммы якобы я то бежавшее войско и коштовать хотел, и ежели понадобиться войску денег на проход далее, то паша даст еще до пяти милионов рублей.

В сходствие того на меня доносу, показанной управитель меня и спрашивал. А как я таковых речей, по бытности в Яицком городке у казака Пьянова, не говорил, и сказывал точно те, как выше сказано, то есть, про Некрасова, то управитель щол, что я учинил запирательство. И хотя я ему и сказался точным своим названием из под побоев, однакож он, щитая меня подозрительным человеком, мучил. И под пристрастным распросом, дабы признался в том, в чем Мечетной слободы крестьянин Филипов доказывал, и выспрашивал: не солдат ли, не казак ли, не барской ли я беглой человек, а между тем всё-таки секут (Так в тексте; правильно: секли) немилосердно батоги. Но я утвердился на прежнем своем показании. А с чего неговоренные мною слова, якобы подговаривал казаков на Лобу реку, давал деньги и протчая неправда показана на меня, — не знал.

Потом управитель начал меня отправлять в Синбирскую канцелярию. При отправлении читали мне допрос, в котором написано было, якобы я во всем показуемом на меня признался, то я управителю говорил: “На что де то взводить на меня напрасно, чего я не говорил, и в чем я не признаюсь, а дайте мне с показателем Семеном Филиповым очную ставку, так я ево изобличу во лживом на меня показании”. Однакож, тот Филипов представлен из слободы не был, а допрос управитель не переписал. Кто ж вместо меня, по неумению грамоте, приложил К допросу руку, — не знаю, да и я никого не просил. И так в Синбирск в путь отправлен. Деньги ж, кои у меня были, равным образом и рыбу, в Малыковке растащили, но кто имянно, — не знаю.

В Синбирской канцелярии допрашиван я не был, а послан в Казань ¹³, где и содержали меня сперва в губернской скованаго в ручных и ножных кандалах. И тот день спрашивай был: “Что за человек?” А как сказал, что Донскаго войска казак, то и ведено было посадить в губернскую же.

Не помню же, в какое точно время, только долго спустя, призвали меня к секретарю, как ево зовут, — не знаю, которой и велел читать малыковской допрос. Как же [136] в том допросе написано было то самое показание, в чем Мечетной слободы жители на меня доносили, и чего я точно не знаю, и отнюдь в том в Малыковке не признавался, то я и тут говорил, что в оном управителю не признавался, а для чего на меня тот в самом деле неправильной допрос управитель отважился в Казань прислать, — не знаю, и настоял крепко в произнесенных мною точных словах. Секретарь же, не чиня мне никакого письмяннаго допроса ¹⁴, а только плюнул, и приказал с рук збить железа, а потом он же, призвав к себе лекаря, велел осмотреть: не был ли я чем прежде наказан. Когда же лекарь раздел донага и увидел, что был сечен, а не узнал, — чем, и спрашивал: “Конечно де ты, Пугачев, кнутом был наказан, что спина в знаках?” На то я говорил: “Нет де, не кнутом, а сечен только во время прускаго похода по приказанию полковника Денисова езжалою плетью, а потом через малыковского управителя терпел пристрастной распрос под батогами”. И так послали меня опять в свое место, где содержался. Как уже сказано, что допроса мне тут письмяннаго зделано не было, то я никакой нужды и не имел кого просить, чтобы вместо меня руку к допросу прикладывал.

Посидя я в губернской, переведен потом был в острог¹⁵ скованой же в ножных кандалах. И употреблялся с протчими колоднлками во всякия казеныя работы, а большою частию на Арском поле около дворца.

Во время того моего содержания под караулом короткую приязнь я имел с одним колодником, Парфеном Дружининым ¹⁶, которой содержался за прочот казенных денег, и приговаривал мне, что: “Быть де мне за прочот мой сечену кнутом, отчего я и бежал бы де, куда ни есть, только не знаю, где скрыться будет”. На то я говорил: “Естьли бы де можно было отсель уйти, так бы я тебя вывел на Дон, и там бы верно нашли место, где прожить”. И так оной разговор согласием к побегу скончался. А как в остроге из караульных приметили мы в одном солдате малороссиянине наклонность и неудовольствие в его жизни, то при случае сказали ему о нашем намерении, а солдат и согласился. И все трое вообще начали изыскивать удобной случай дабы из острога бежать. Между тем пропало у меня не помню сколько денег, а как многия о сем узнали и хотели отыскивать, однакож, я об них не тужил, а сказал протчим: “Я де щитаю сие за милостыню, кто взял, — бог с ним”. Вина же я тогда не пил, и временем молился богу, почему протчия колодники, также и солдаты почитали меня добрым человеком. Однакож, в то время отнюдь еще не помышлял, чтоб назваться государем, и сия жизнь не была тому причиною, чтоб вкрасться людем и после, как назовусь государем, чтоб можно было и на сию благочестивую жизнь ссылаться.

В оное же содержание под караулом, по порядочной моей жизни, от подаяния собрал я, сверх пропадших у меня денег, около или больше тридцати рублей. Что много у меня сих денег было, то ни от чего другова, как, по хорошей моей тогда жизни, многия на имя подавали; некоторые вдруг по рублю и больше, и спрашивали при подаче имянно: “Кто де здесь Емельян Пугачев? Вот де ему рубль”.

В одно время купец Дружинин говорил мне: “Что ж, Емельян, мы можем бежать”. А как я сказал, что хорошо, да и солдат то одобрил, тогда Дружинин дал своему сыну денег, коему, невидимому, было лет 15, как зовут, — не знаю, и велел купить лошадь и телегу. Когда же оная была готова, и сын Дружинина, пришед, о сем объявил, то он, Дружинин, сыну своему говорил: “Когда де мы отпросимся у караульных к попу (как его зовут, — я не знаю ¹⁷, ибо он знаком Дружинину) и ты де тут с кибиткою поблизку подъезжай, но с тем, чтоб никто тебя не видал, где мы будем”.

Сие произходило прошлаго 1773-го года в майе месяце, и в последних числах ¹⁸, Согласясь с тем Дружининым и с показанным малороссийской нации солдатом, умыслясь, поутру стали проситься у караульного офицера с тем, чтоб отпустил для испрошения милостыни к попу. А офицер нас и отпустил. А солдат — согласник к побегу и другой, которой того заговору не знал, к попу канвойными за нами пошли. Пришед к попу, не застали его дома. И Дружинин говорил, что “Надобно де возвратиться назад в острог, ибо де, по небытности попа дома, не с кем напиться и напоить допьяна другова солдата, которой не был к побегу согласен, а с попадьею де пить нехорошо, да она же и пить не согласиться, а без хозяина чинить сие дурно”. И так в острог возвратились.

А того ж де дни через два часа, сие было в обед, а [по] спросу же караулнаго офицера с теми же солдатами к тому попу пошли. А между тем телега от сына Дружинина приготовлена. Пришед к попу, Дружинин договорился с попом, чтоб сходил тот поп в питейной дом и на данныя Дружининым деньги купил вина и меду. Поп на то согласился, вина и меду купил. А как сие, окроме ево, Пугачева, выпили и показалось мало, то Дружинин послал попа еще за вином, дав также из своего кошелька деньги. А поп и еще хмельнова принес. И так напились допьяна. А более старались подпоить несогласнаго к побегу другова солдата. Поп же со всем своим домом о умысле нашем к побегу отнюдь не знал. И так, простясь с ним, и сказав, что идут в острог, из дома попа вышли. А поп, проводя за двор свой, возвратился назад и хлопнул калиткою. Как же скоро вышли, то сын Дружинина на одной лошади, запряженной в кибитку, едет навстречу. Которому Дружинин, хотя и знал, что сын ево едет, но чтоб отвесть в смотрителях подозрение, закричал: “Ямщик! Что возьмешь довесть до острога?” А сын ему сказал: “Много ли вас?” А как ему сказано, что четверо, то запросил 5 копеек. За которую плату все четверо, а сын Дружинина — пятой, и сели. А сей мнимой для других извощик накрыл их привязанною на кибитке рогожкою. И так поехали, говоря [137] несогласному солдату к побегу, что едут в острог. Как же закрытый все рогожкою ехали уже долго, то солдат спрашивал: “Что де мы так долго едем?” А я на то ему отвечал:

“Видно де не в ту дорогу поехали”. Когда ж выехали на Арское поле, то рогожку открыли и солдат удивился: “Что за чудо?” и спрашивал: “Зачем выехали из Казани?” — “Оставайся де с благополучием!” А сами в путь поскакали. Онаго солдата отнюдь мы не били, и естьли де он прежде так показывал, то солгал.

Скакали мы мимо Царицынскаго села и далее, не кормя лошадь целыя сутки, и приехали в одну деревню, где живут татара, как называется,— я не знаю. Тут Дружинин взял свою жену, которая жила в укрывательстве от поисков губернской канцелярии. И у того же татарина, у коего жила Дружинина жена, купил он, Дружинин, лошадь за 4 рубли, подпрегли к первой, сели все и поехали в тот городок, где Дружинина жительство. А приехав, не приставая в оном с версту, остановились. И послал Дружинин сына своего за другими ево детьми. Сын Дружинина пошел было по приказанию отца своего, но признан был теми жителями или посланными от губернской для поиску их, кои хотели было связать, однакож он ушел, а прибежав, о сем сказал. И так мы в путь поскакали.

На другой день приехали на реку Вятку на перелаз. Тут спросили нас, куда мы едем. На то мы им ответствовали, что едем на Кураковской завод. И так нас перевезли. А как порядочно дороги не знали, каким образом чрез Яик на Иргиз для жительства проехать, когда же на Иргизе не покажется, то пробраться на Дон, и о сем дорогою у повстречающихся распрашивали. На дороге чрез несколько в пути дней попался нам навстречу человек, коего спросили: как переехать Каму и где. На что тот неизвестной человек отвечал: “Можно де переехать повыше Котловки, тут де есть перевоз”. Где мы и переехали. А переехав спросили: “Где на Яик дорога?” На то ответствовало нам было, чтоб мы ехали на село Сарсасы. Куда мы и приехали.

В оном селе был мне знакомой человек, Алексей Кандалинцов. Оной знаком потому, что приезжал в Казань отдавать в зачот рекрута на поселение людей и бывал в губернской в то время, как я там содержался, и подавал мне милостыню. Я же тогда из любопытства спрашивал ево, так как милостиваго человека: “Что за человек и откуда?” А он мне расказал свое жительство. По тому то знакомству я, приехав в то село и допытался, где Кандалинцова дом. Дружинин же поехал насквозь того села и стал на поле. Я же зашол к тому мужику не для того, чтоб жить, а чтоб нанять лошадей, ибо те, на которых мы ехали, пристали. Нашел я Кандалинцова, ему поклонился. А он спрашивал: “Ба! Здорово, Емельян Иванович! Куда ты едешь?” А я отвечал, что бежал и еду на Иргиз, и стал просить, чтоб, бога ради, нанялся несколько верст меня и с товарищами отвесть. На то Кандалинцов говорил: “Да я де и сам на Иргиз еду”. Я же ему говорил: “Да как же де быть та? Вить у меня есть товарищи, так неравно ты нескоро соберешься, а мне ждать неможно”. На то Кандалинцов говорил: “Так согласись де на ето чтоб уйти от товарищей, да вместе и поедем. А чтоб отвесть подозрение, дабы не узнали, что вы, яко беглыя, у меня были, и после неможно бы было отвечать мне, то я вас провожу до первой деревни. А там де ты можешь от товарища своего уйти и возвратись ко мне в дом, да поживешь несколько времяни, и так на Иргиз поедем”. На что я и согласился. И зделав то, приехали к первой татарской деревне, остановились в лугу для ночлегу. А в оную ночь я, как было и условленось, бежал к Кандалинцову в дом. А поутру и хозяин приехал, сказывая, что Дружинин меня искал, и много сожалел обо мне, однакож далее к Иргизу поехал.

Жил я у Кандалинцева несколько недель. А потом собрались с Кандалинцовым, на ево лошадях на Иргиз поехали. Кандалинцов на Иргиз поехал для спасения в скит, и для того, не сказав о своем отъезде ни жене, ни детям своим, ибо, по раскольничему обыкновению видно так водится. Я же — чтоб снискать в раскольниках знакомство, сказывался и сам таковым же, а потому во всяком месте странноприимством их пользовался, ибо у раскольников принимать бедных и давать покровительство им почитается за величайшую добродетель.

А как у Кандалинцова об отъезде билет был, а у меня не было, то по приезде к Яицкому городку (ибо другой дороги, чтоб не чрез город, на Иргиз ехать, нет), чего ради в город въехать и поопаслись, чтобы не спросили, а остановились под городом под Луку Переволошную (некоторое урочище яицких казаков), где наехали двух яицких казачьих жон, как зовут, — не знаю, и спросили у них: “Можно ли де проехать в городок и оттуда на Иргиз?” Женщины же отвечали: “Буде пашпорт есть, то проедете, а когда нет, так в воротах задержат. Да куда де вам надобно?” Когда же сказано: “На Иргиз”,— то женщины указали: “Вон де у етаго Строгановскаго саду (сад казака прозванием Строганова) чрез Чаган переедете”. Почему они и поехали. А переехав чрез Чаган, поехали большим шляхом на Иргиз. И приехали уже поздно близь Таловскаго умету (сей умет содержит один человек, называющейся Степаном Максимовым сыном, прозванием Еремкина Курица) ¹⁹ и тут Мечетной слободы с крестьянами ночевали (оные ездили в Яицкой городок для продажи хлеба).

Тут я разсудил на Иргиз уже не ехать, для того что там меня знают и прежде поймали. А как и тогда был без всякого письмянного вида, так для той же причины ехать поопасся. Откликав я товарища своего Кандалинцова в сторону, и сию причину, что на Иргиз ехать невозможно расказал. Кандалинцов же говорил: “Я де туда поеду”. А я стал ево просить, чтоб он своих лошадей мне за настоящую цену продал, и я де куда ни есть поеду в другое место. Кандалинцов пару лошадей и с телегою за [138] 25 рублев мне уступил, о заплати ему деньги, Кандалинцов поехал на Иргиз, а я на умет к показанному Еремкиной Курице²⁰. По приезде к нему Еремкина Курица узнал меня, ибо когда с выше сего сказанным Семеном Филиповым ездил я с Иргизу в Яицкой городок для покупки рыбы, так у него, Еремкиной Курицы, приставали. Еремкина Курица спросил: “Что ты, Емельян, отпущон из под караула?” — ибо он знал, что я был пойман. Но я отвечал: “Нет, де, а я бежал”. И просил ево, чтоб позволил у себя до время пожить. А уметчик на сие говорил: “Живи де, я много добрых людей скрывал”.

И так жил я у него недели две или больше, упражняяся в стрелянии и ловле на степи зверей. А как сей умет на таком месте, что великое число чрез ево проезжает людей, а яицких казаков множество ж ездят туда для стреляния зверей.

В одно время обедали несколько человек яицких казаков за одним со много и с Еремкиною Курицею столом. И разговаривали те яицкие казаки (коих я не знаю), что они скрываются из городка для того, что по убитии де генерала с командою разложена на войско сумма денег за пограбленное у генерала и протчих имение, и велено собрать с кого 40, с кого 30, а с некоторых и по 50 рублей: “А как такой суммы заплатить нечем, военная ж команда строго взыскивает, и так де многия от етого разъехались, а с жен де наших взять нечего, что хотят, то и делают с ними. И заступиться де за нас некому. Сотников же наших, кои было вступились за войско, били кнутом и послали в ссылку. И так де мы вконец разорились и разоряемся. Теперь мы укрываемся, а как пойманы будем, то и нам, как сотникам, видно, так же пострадать будет. И чрез ето де мы погибнем, да и намерены, по причине той обиды, разбежаться все. Да мы де и прежде уже хотели бежать в Золотую Мечеть, однакож де, отдумали довремя”. После сего разговора те казаки, встав из-за обеда, разъехались.

В сие то время я разсудил наимяновать себя бывшим государем Петром Третиим в чаянии том, что яицкия казаки по обольщению моему скоряй чем в другом месте меня признают и помогут мне в моем намерении действительно.

(Продолжение следует.)

Комментарии

1. На допросе в Москве Е. И. Пугачев показал, что ему 34 года.

2. Посылка донских казачьих команд в Польшу для розыска и возвращения на родину русских беглецов производилась в 1766 году.

3. Донские казачьи войска участвовали в Первой Русско-турецкой войне в составе армии генерал-аншефа графа П. И. Панина, выступив в поход осенью 1768 года..

4. Е. И. Пугачев за боевые отличия при осаде и захвате Бендер (15 сентября 1770. г.) был произведен в хорунжие.

5. Е. И. Пугачев хлопотал об отставке со службы в мае 1771 г., выехав для этого в Черкасск.

6. Впервые за самовольное оставление службы Е. И. Пугачев был арестован осенью 1771 года.

7. В Малороссию Е. И. Пугачев приехал летом 1772 г., побывав до этого на Тереке (в январе — феврале 1772 г.) и бежав после двух арестов (в Моздоке и в Зимовейской станице).

8. Паспорт в Добрянском форпосте Е. И. Пугачев получил 12 августа 1772 года.

9. Восстание казаков в Яицком городке началось 13 января 1772 года.

10. Отряды яицких казаков-повстанцев были разгромлены карательным корпусом генерала Ф. Ю. Фреймана в битве 3 июня 1772 г. на реке Ембулатовке.

11. Некрасов Игнатии — один из руководителей Булавинского восстания, он вывел часть донских казаков после разгрома восстания в Турцию.

12. Е. И. Пугачев был арестован в Малыковке 18 декабря 1772 г. малыковским дворцовым управителем Ф. Расторгуевым.

13. В Казань Е. И. Пугачев был доставлен 4 января 1773 года.

14. Е. И. Пугачев ошибался, утверждая, что в Казани ему не производилось письменного допроса. В действительности с него был снят 7 января 1773 г. письменный допрос, который ныне хранится в ЦГАДА (ф. Госархив, разряд VI, д. 414).

15. В казанский острог из губернской канцелярии Е. И. Пугачев был переведен в середине января 1773 года.

16. Парфен Дружинин — алатский купец; после бегства с Е. И. Пугачевым из Казани до конца 1774 г. укрывался от властей; затем был арестован, но освобожден.

17. Фамилия священника — Иван Ефимов.

18. Е. И. Пугачев, П. Дружинин и солдат Мищенко бежали из Казани 29 мая 1773 года.

19. Содержатель Таловского умета пахотный солдат Степан Максимович Оболяев (по прозванию Еремкина Курица) за укрывательство Е. И. Пугачева и за содействие в его предприятиях был приговорен Сенатом к пожизненному поселению на Север, в город Колу, где и умер в начале XIX века.

20. На Таловском умете Е. И. Пугачев появился в первой половине августа 1773 года.

Текст воспроизведен по изданию: Следствие и суд над Е. И. Пугачевым // Вопросы истории, № 3. 1966