144. ДОНЕСЕНИЕ П. НОРМАНДЕ X. ДЕ ФЛОРИДАБЛАНКЕ

С.-Петербург, 18/29 августа 1787 г.

Ваше сиятельство, милостивый государь.

В ответ на вопрос дона Педро Маканаса ¹, что следует предпринять в отношении дона Франсиско де Миранды, 28 марта мною было написано: «Что касается дона Миранды, то остается лишь последовать совету Кампо ²: наблюдать, хранить молчание и докладывать. Я уведомлю двор о том, что я предупредил в. с-во, чтобы там имели это в виду [...] ³».

Дон Маканас, однако, сделал одну ошибку, рассчитывая на положительное решение вопроса этим правительством, если он поставит его в известность. Против этого я позволил себе возразить, указав на связанный с этим риск, но, учитывая тогдашнюю [354] ситуацию, я считал, что его ошибочная позиция не будет иметь последствий для дела ⁴.

Я уже писал в. с-ву из Варшавы, что, несмотря на явное замешательство Миранды, которое проявилось, когда речь зашла о его положении в Испании и о том, какому роду войск соответствует его военная форма, ему оказали значительные знаки внимания. Как сейчас стало известно, он открылся князю Потемкину, пытаясь, безусловно, заинтересовать его рассказом о своей судьбе, что ему и удалось ⁵. Покровительство последнего обеспечило ему покровительство императрицы, фаворита Мамонова и всего двора , поэтому никто не осмеливается вести себя с ним так, как он того заслуживает, без оглядки на императрицу и двух названных господ.

Миранда, как рассказывал граф Безбородко послу императора, а посол — своим приятелям, представил дело так, будто его обвиняют в преступлении, которого он не совершал, и вдобавок ко всему его преследует Святая инквизиция, что не позволяет ему вернуться в Испанию, где он предстал бы перед судом, однако в ближайшее время он едет в Англию искать защиты у маркиза де Кампо с целью доказать свою невиновность в отношении первого обвинения, что, похоже, является единственным, что его беспокоит.

Поскольку сочувствие лицам, преследуемым за преступления, относящиеся к ведению Святой инквизиции, считается при дворе признаком хорошего тона и императрица находит удовлетворение в том, что предоставляет убежище всем несчастным, и прежде всего тем, кто имеет провинности перед церковью, выразившиеся в нежелании подчиняться ей, Миранда без труда заручился поддержкой ее в-ва. Он сумел, не в последнюю очередь благодаря своему красноречию и таланту, расположить к себе Потемкина, едко критикуя правительства других стран, за что удостоился похвалы князя, благо он безудержно критиковал также и местные порядки; последнее было воспринято как доказательство его искренности и честности, что перевесило все его недостатки.

Миранда покинул императрицу в Киеве, чтобы отправиться в Москву, а затем в С.-Петербург, где, по его словам, ему было велено ее дожидаться. Потемкин и фаворит Мамонов представили его влиятельным придворным вельможам; посол императора ⁷ рекомендовал его тосканскому посланнику, а французский посланник ⁸ — своему неаполитанскому коллеге ⁹, не ведая, с кем они в действительности имеют дело, и поощряемые к этому, как они мне сказали, Потемкиным и Мамоновым.

Французский посланник рекомендовал Миранду посланнику сицилийского короля как человека щедро одаренного, широко образованного и весьма обходительного, странствующего философа, хорошо принятого императрицей, Потемкиным и Мамоновым, который просил его пойти к нему на службу, словно бы он был его соотечественником, и сделал его вхожим в дома наиболее [355] влиятельных придворных вельмож. Поэтому Миранда был хорошо принят герцогом де Серракаприоле ¹⁰, который, однако, сказал ему, что не может представить его, поскольку он испанец, а испанский двор имеет здесь своего поверенного в делах, спросив при этом, почему он не обратится к Маканасу. Миранда ответил, что по прибытии сюда он нанес визит Маканасу, который после ответного визита больше у него не появлялся. Тем самым Миранда дал понять, что Маканас обязан был сам прийти к нему и предложить свои услуги. На это герцог заметил, что именно Миранде следовало искать встречи с поверенным в делах короля, его государя, ибо никто другой не вправе представлять его. Миранда сказал тогда, что, доставив письмо в. с-ва г-ну Булиньи, он остался очень недоволен тем, как его приняли, и поэтому не желает более обращаться к испанским посланникам; при этом он добавил, что у него нет к ним никаких дел, поскольку он больше не служит е. в-ву и утратил с ним всякую связь. Это заставило герцога заподозрить неладное и впредь относиться к Миранде с осторожностью, не порывая, однако, контактов с ним и иногда сообщая ему светские новости.

Миранда, исполнившись тщеславия от почестей и покровительства, которыми он был осыпан в Киеве, начал здесь говорить с присущей ему болтливостью и крайней несдержанностью, о чем бы ни заходила речь, особенно критикуя Испанию. Его заносчивый тон побудил вице-канцлера сказать, после того как он впервые его увидел, что тот показался ему как бы сыном Монтесумы.

Он похвалялся тем, что рассказал императрице и князю Потемкину обо всем дурном, увиденном им в Крыму. В доме графа Остермана Миранда вступил в жаркий спор с г-ном Марковым, сказав, что императрице не следовало присваивать князю Потемкину титул Таврический, ранее уже присвоенный князю Долгорукому. Марков был сильно уязвлен выражениями, в которых тот защищал такое суждение, тем более узнав позднее, что над ним насмехались по всему городу, называя его «российским оракулом».

Так как он был рекомендован непосредственно вице-канцлеру, последний добился для него представления великому князю и великой княгине. Он сперва заслужил известное одобрение их и. выс-в, поскольку те нашли его просвещенным; однако, так как тот имел дерзость, забывшись, непочтительно отозваться в их присутствии об Испании, которую их и. выс-ва уважают и любят (подробности я опускаю, предполагая, что король и в. с-во не желают об этом знать), они затем составили о нем мнение, которого тот заслуживает и которое он не замедлил подтвердить, также непочтительно отозвавшись об их и. выс-вах. Миранда сказал Николаю, секретарю великого князя, что е. выс-во предложил написать для него письмо с указанием, чтобы ему показали загородный дворец е. выс-ва в Гатчине, и потребовал такое письмо. Г-н секретарь ответил, что он спросит указаний у е. выс-ва. После этого он дал ответ, что великий князь не предлагал тому никакого [356] письма, но что тот может, если желает, посетить этот дворец и осмотреть его без особого разрешения. Миранда ответил, что он не станет утруждать себя ради того, чтобы увидеть несколько дурных картин, намалеванных великой княгиней. Чтобы в. с-во могли оценить дерзость сказанного, должен заметить, что великая княгиня посвящает свой досуг искусству живописи, выказывая, по мнению всех, достаточно способностей, хотя ее выс-во, по-видимому, не убеждена, что имеет такие способности. Миранда стал первым, кто во всеуслышание критиковал ее работы, достойные лишь похвалы. Однако, несмотря на все это, Миранда затем отправился в Гатчину.

Можете представить, в. с-во, в каких выражениях он говорил обо всем, что касается Испании, пороча, оскорбляя свою родину, как видно, и за тысячу лиг от нее и осмеливаясь изъясняться таким образом при дворе, где его щедро одаривают радушием и почестями; и что было им сказано в Киеве, где его злой язык не был сдержан, как во дворце великого князя, где, как видно, его слушали с большой благосклонностью. Посол императора и посланник Франции, несколько раз слышавшие его, сообщили после своего возвращения сюда нескольким лицам, что они испытывали большое смущение. Здесь он также сразу встретил такое же отношение большинства, хотя от лиц из английской колонии стало широко известно, что он — беглый преступник, и даже упоминался род его преступления. Известно, что он пустился в путь, полагая, что его хотят арестовать. Об этом мне с уверенностью сообщили в Дрездене; в Кракове мне то же сказал английский дворянин по имени Кадоган, который путешествовал с ним по Палестине и нескольким провинциям Турции, избавившись от его общества при первой же возможности, после того как ему стало известно о его неоднозначной судьбе. [...]

Побуждаемый всеми этими мотивами, Маканас решился потребовать от Миранды объяснений по поводу его мундира, полагая это наилучшим способом его компрометации, для чего он счел нужным адресовать ему послание, копия которого прилагается [...] ¹¹.

Маканас получил ответ, копию которого я также препровождаю в. с-ву ¹². Будучи оскорблен этим ответом, он явился с обоими письмами в дом вице-канцлера и попросил его дать ему удовлетворение в связи с выражениями, содержащимися в этом ответе, и одновременно запретить Миранде носить мундир полковника гарнизонной службы на том основании, что, по его собственным словам и по заверению Маканаса, он уже не находится на нашей службе.

Вице-канцлер сообщил о своей готовности удовлетворить просьбы и принял копии обоих писем, сказав, что по прибытии императрицы он поставит ее в известность и будет следовать распоряжениям ее и. в-ва.

Маканас, найдя вице-канцлера в добром расположении и [357] увидев, что Миранда в достаточной степени дискредитирован этим шагом, решился также сообщить графу Остерману, что указанное лицо является государственным преступником и что, без сомнения, король был бы весьма признателен, если бы ее в-во распорядилась арестовать и выдать его. Вице-канцлер обещал выяснить мнение императрицы и по этому вопросу, приняв в конфиденциальном порядке к сведению намек и заметив вместе с тем, что между нашими дворами не заключено подобного соглашения.

В период с этого времени до приезда императрицы было получено распоряжение дону Томасу де Гаянгосу не ездить в Херсон, а вернуться в Испанию ¹³. Такое решение указанный посланник воспринял с большим разочарованием, ибо оно, хотя и было справедливо и естественно ввиду всего предшествовавшего этому, не могло не быть замечено при здешнем горделивом образе мыслей, отчего вице-канцлер несколькими днями спустя сказал посланнику Франции, что Маканас за те четыре месяца, что он вел дела, успел посеять недовольство между двумя дворами. Я не сомневаюсь, что это значительно повлияло на то направление, которое затем приняло дело Миранды, от которого вице-канцлер решил отстраниться, поручив графу де Сегюру, посланнику Франции, выступить посредником между Маканасом и Мирандой, что ему предложил сам Сегюр, не зная о характере дела. Узнав о его подоплеке от Маканаса, Сегюр немедленно заявил вице-канцлеру, что он не только не может посредничать в этом деле, но и поддерживает просьбу поверенного в делах е. в-ва короля, о чем также сообщил посланник е. в-ва короля Сицилии, который при этом заявил как вице-канцлеру, так и г-ну графу Безбородко, что они не хотели бы впредь встречаться с Мирандой, пока не будет получено удовлетворение. Оба императорских сановника также, в свою очередь, обещали не принимать его у себя, что они и сделали, как и посол императора, и прочие иностранные посланники, которым два указанных посланника дома Бурбонов сделали такое же предложение. Миранда, узнав, что императрица прибыла в Царское село, направился туда вместе со своими друзьями, чтобы немедленно увидеть ее и. в-во, чего он добился на восемь дней ранее любого иностранного посла или посланника. Говорят также, что он вручил ей ходатайство с просьбой продолжить покровительствовать ему в споре с Маканасом, утверждая, что подлинным мотивом его преследования являются проступки, находящиеся в ведении инквизиции, которые он мог совершить.

Маканас, узнав, что Миранда намеревается отправиться в Царское село, призвал вице-канцлера принять во внимание его просьбу. Вице-канцлер выразил согласие и отправился туда же, однако нашел Миранду с ее и. в-вом. Он увидел, что тот пользуется большим благоволением при дворе, так как в тот день он был приглашен на обед к императрице, и можно предположить, что вице-канцлер в этих условиях не решился заговорить об указанном предмете, поскольку три или четыре дня спустя, когда [358] Маканасспросил его, каковы результаты, он лишь ответил: «Чего вы хотите добиться? Ведь Миранда испанец», — и удалился, не дав ему возможности ответить. [...]

В сомнениях и колебаниях прошли три недели, и Маканас, умерив свою настойчивость, последовал совету своего покровителя, посланника Франции, который сначала с большим рвением взялся за это дело, а затем охладел к нему, опасаясь, как считают, вызвать неудовольствие фаворита.

Все это время Миранда не надевал мундира, за исключением одного раза, когда он отправился в нем в Царское село; и общество, заключив из этого, что он не имеет права носить его и к тому же не вхож в дома иностранных посланников, продемонстрировало к нему большое пренебрежение.

В таком положении я застал это дело по прибытии сюда.

Узнав, что вице-канцлер собирается за город, я попросил его уделить мне внимание и принять меня до его отъезда. На следующий день после моего прибытия я обедал с ним, не заговаривая о делах.

Затем я написал письмо г-ну графу Безбородко с просьбой принять меня и представить императрице, как это здесь принято, по ее возвращении. Однако Безбородко находился в Пелле вместе с императрицей и возвратился с ее и. в-вом лишь вечером 16-го. Он сообщил мне, что на следующий день я могу явиться ко двору, где он меня примет и представит своей государыне.

Прибыв ко двору 17-го, в праздник Преображенского гвардейского полка, первым, кого я увидел в зале дворца среди многих находившихся там, был человек в голубом мундире с красными отворотами и тремя галунами, которые являются знаками отличия полковников в Испании. Находившийся вместе со мной Маканас сказал мне, что этот человек — Миранда. Вскоре явилась императрица, впереди которой следовали г-н граф Безбородко и другие придворные. Безбородко, увидев меня, подошел, и, поскольку там не было возможности говорить о чем-нибудь другом, кроме как о моем представлении императрице, я просил его назначить мне час, когда я мог бы навестить его дома. Граф назначил на следующий день. В ходе нашей беседы подошедший Миранда встал почти за спиной Безбородко, скрытый от меня плотной фигурой этого сановника, и, без сомнения, подслушивал то, о чем мы говорили. Заметивший это сицилийский посланник сделал к нам шаг, после чего Миранда ретировался. Позднее он подошел к Безбородко и заговорил с ним. Я не знаю, что он ему сказал, однако в результате Миранда исчез. Приблизившись ко мне, императрица выслушала мое представление, при этом ее и. в-во изволила быть со мной более любезной, чем это обычно бывает, [...]

Наконец, в беседе с г-ном графом Безбородко на следующий день после моего представления я обратился к нему со следующими словами: «Г-н граф. Полагая, что за период отсутствия императрицы не возникнет подлежащих рассмотрению дел, и [359] рассудив поэтому, что мое присутствие здесь не будет в это время необходимым, я просил у короля разрешения отправиться на воды и посетить ближайшие дворы, где я еще не был. После соизволения е. в-ва дать мне такое разрешение я, как в. с-ву известно, воспользовался им, оставив здесь дона Педро Маканаса поверенным в делах, которые могут возникнуть. Хотя моя просьба казалась обоснованной (как это нашли в. с-во и г-н вице-канцлер, когда я говорил с вами о нем, обратившись сначала к в. с-ву, испрашивая согласия, а затем к графу Остерману), после получения разрешения произошли два события. Я сожалею о том, что они вызвали известную дискуссию. Сейчас мне нечего сказать о первом, касающемся поездки дона Антонио Коломби и дона Томаса де Гаянгоса. Но в отношении второго не могу не сказать, что я в высшей степени удивлен тем, что Маканасу не было дано никакого удовлетворения по поводу его жалобы на Миранду и что тот по-прежнему является ко двору в мундире, и именно в тот день, когда я имел честь быть представленным ее и. в-ву». Я указал, насколько мало такой ход дела отвечает интересам дружбы между двумя дворами и тому вниманию, которое всегда встречали в Испании посланцы российского двора; что я настаиваю на той же просьбе, с которой обратился Маканас, заметив ему, каким унижением будет для меня встретиться во дворце с человеком, не проявившим должного уважения к поверенному в делах е. в-ва короля и продолжающим носить мундир, несмотря на требование указанного поверенного прекратить это.

Безбородко обычно не возражает во время беседы, но в своих ответах всегда ссылается на мнение императрицы. Тем не менее помимо того, о чем я сообщил в. с-ву в предыдущем донесении, он постарался оправдать медлительность, с которой рассматривалось это дело, неопределенностью предпринятых в связи с ним шагов, когда посланник Франции сначала взялся его уладить, а потом в известной степени отстранился от него, а также тем, что сам Миранда прекратил носить мундир, а потом вдруг снова стал его надевать; что, кроме того, Миранда сказал, что уезжает и собирается отправиться отсюда через три-четыре дня.

На это я ответил указанному сановнику, что меня вовсе не интересует, уезжает ли Миранда или остается, что здесь уже знали бы, что можно было бы сделать, если бы желали представить свидетельство дружелюбия к нашему двору, но что я прошу только, чтобы Маканасу было дано удовлетворение, о котором он просил. В ответ он сказал мне, что сообщит об этом ее и. в-ву и полагает, что сможет дать мне ответ через два дня.

На следующий день после объяснения, состоявшегося у меня с г-ном графом Безбородко, было воскресенье, когда все иностранные посланники обычно являются во дворец для целования руки императрицы после ее выхода из церкви. В зале, где мы ожидали ее выхода, кажется, показался Миранда в платье тех же цветов, что и мундир, который он носил, но без трех галунов. [360]

Тотчас же к нему подошел дворцовый лакей и сказал ему что-то на ухо, после чего оба удалились. Это произошло до моего прибытия, и некоторые сочли, что тому было указано выйти ввиду сделанного мною накануне заявления; однако вечером заговорили о том, что ее и. в-во пригласила его к своему приватному столу и после этого он попрощался с ее и. в-вом. Через два дня он отправился в Павловск, чтобы проститься с великим князем и великой княгиней, и сообщил их выс-вам, что он отбывает в Англию.

Явившись в день, указанный мне г-ном графом Безбородко для получения ответа, в его дом, я не смог увидеть графа, хотя и искал его там; однако на другой день, когда я встретился с ним за обедом в доме посла Вены, он сказал мне, что, возможно, вызовет меня на другой день, чтобы дать ответ, однако не сделал этого до сих пор.

Тем временем возвратился вице-канцлер. Узнав об этом, я просил его назначить мне время для беседы и сообщил ему о своей просьбе, с которой я обратился в его отсутствие к г-ну графу Безбородко. Он мне ответил, что снесется с графом, выяснит, что можно сделать, и примет меня на другой день во дворце.

На следующий день вице-канцлер сообщил мне, что разговаривал с Безбородко, от которого узнал, что Миранда уехал. Я сказал, что этот ответ нельзя признать удовлетворительным. На что он заметил: «Чего вы хотите, если этот человек уехал?» Поскольку я счел себя вправе более подробно разъяснить это дело, после того как я детально разъяснил его обоим сановникам, о чем я уже написал в. с-ву в настоящем донесении, я пожелал закончить с этим, ответив в конце, что поставлю в известность мой двор. Однако Остерман прервал меня, сказав, что это еще не официальный ответ, который должен быть дан мне, на что я лишь ответил, что буду его ожидать. Сразу после этого я узнал, что Миранда не уехал и до сих пор находится здесь.

Сначала говорили, что Миранда поступил на российскую службу, потом — что он от нее отказался, затем — что он уезжает в Стокгольм, Данию и Англию с рекомендательными письмами для посланников царицы; к этому добавляли, что ему будет выдан русский паспорт, однако никто ничего не знал достоверно. В. с-во поймете, что в таких условиях я не могу знать о передвижениях Миранды и лишь предполагаю, что он отправится морем в Англию. На вчерашнем приеме французский посланник, как мне сообщили, высказал претензию графу Остерману по поводу того, что тот не позаботился об исполнении ему обещанного, то есть чтобы Маканас получил удовлетворение. Остерман ответил: Безбородко сказал, что Миранда уехал, он поверил ему и сообщил мне об этом, полагая тем самым, что это дело завершено; он не мог сказать ничего иного, поскольку императрица еще не дала разъяснений.

Если впоследствии я узнаю что-либо, то сообщу в обычном порядке об этом в. с-ву, убедившись, что Миранде будет велено не [361] показываться в местах, где бывают представители дипломатического корпуса, и не являться более ко двору ни публично, ни частным образом. Могу также сообщить в. с-ву, что общество относится к этому субъекту не лучше, чем он того заслуживает, и все изумлены такого рода протекцией, которую ему составляют, причем только при дворе.

Я сожалею, что нашел это дело в таком состоянии, но ввиду первых шагов, предпринятых Маканасом и поддержанных посланниками Франции и Неаполя, мне представлялось, что с моей стороны было бы недостойно отступить, равно как и не следовало бы менять характер претензий, но при этом не следовало бы и привносить сюда чего-либо сугубо официального, чем были бы письменные ноты. Надеюсь, что в целом мой образ действий заслужит одобрения короля.

Этот чрезвычайный случай мне представляется достаточно важным, чтобы дать отчет в. с-ву, так как уже 12 или 13 дней назад я указал г-ну графу Безбородко, что буду вынужден поступить таким образом в надежде, что по меньшей мере смогу завершить это неприятное сообщение чем-либо, что смогло бы сгладить впечатление от него. Однако такие свидетельства умеренности и добрых намерений с моей стороны ни к чему не привели, поскольку, по-видимому, существует настойчивое стремление покровительствовать этому человеку единственно, как я считаю, из нежелания признать неправильным составленное о нем мнение, хотя сегодня все, за исключением, может быть, ее и. в-ва, хорошо это понимают.

Дон Педро Маканас глубоко сожалеет, что не получил удовлетворения, испрошенного у этого правительства, за выражения, употребленные в ответе Миранды. Он также сожалеет о своей ошибке в отношении распоряжений. Он надеется на покровительство в. с-ва и снисхождение короля. В. с-во также поймете, что в результате этого дела мое положение здесь весьма затруднительно.

Примите...

Педро Норманде

1 Секретарь испанской миссии, занимал пост временного поверенного в делах Испании в России с февраля по июль 1787 года на время заграничного путешествия Норманде.

14 Новый загородный дворец Екатерины II.