Комментарии

1. В различных списках название памятника дается по-разному: “Черноризца Храбра ответы о письменах”, “Сказание, как составил святой Кирилл славянам письмена” и др. Однако эти варианты явно представляют собой попытки последующих переписчиков дать памятнику название, которое бы более полно и определенно раскрывало его содержание. О первоначальности именно наиболее краткого названия говорит и то обстоятельство, что именно оно читается в старейшем списке памятника — Лаврентьевском 1348 г. Подробнее см.: Куев К.М. Черноризец Храбър. София, 1967. С. 46-47.

2. В понимании последних слов заглавия исследователями нет единства. По мнению одних исследователей, “Храбр” — личное имя, такое имя фигурирует, в частности, в сербском памятнике XVI в. (наиболее подробно эту точку зрения обосновали в настоящее время И. Снегаров и К. Куев). Неясно, однако, почему “черноризец” — монах, автор трактата — воспользовался в данном случае своим языческим именем, а не христианским, данным ему при пострижении. Попытка В. Погорелова и И. Дуйчева решить вопрос допущением, что “Храбр” — калька с греч. andreioV, и, следовательно, имя автора — “Андрей”, не получила признания исследователей ввиду своей искусственности.

По мнению других исследователей, “храбр” здесь прилагательное “храбрый” и фигурирует как эпитет к слову “черноризец”. Заглавие памятника в этом случае следовало бы читать как “(сочинение) о письменах храброго черноризца” (Г. Ильинский, И. Гошев, В. Ткадльчик, А. Вайан и др.). При этом отмечается, что в случае правильности первой точки зрения следовало бы ожидать в заглавии более определенного указания на авторство типа: “Сказание черноризца Храбра о письменах” или “О письменах списано черноризцем Храбром”. Во-вторых, отмечалось, что в византийских и старославянских текстах порядок слов обычно таков, что имя собственное предшествует определению. Если “Храбр” — имя автора, то в заглавии читалось бы “Храбра черноризца”, а не “черноризца Храбра”, как читается в имеющихся текстах. Сторонники второго варианта прочтения текста, однако, никак не отвели возражение своих оппонентов, указывающих, что, если “храбр” — прилагательное, то грамматическое согласование должно дать нам текст “черноризца храброго” (храбра аго), а не “храбра”.

В понимании, что означает выражение “храбрый черноризец”, также можно отметить две различные точки зрения.

По мнению ряда исследователей (Й. Хануш, И. Гошев, Г. А. Ильинский), “храбрый черноризец” — это сам изобретатель славянского алфавита Константин-Кирилл и, следовательно, заглавие памятника нужно понимать как “(сочинение) о письменах, (созданных) храбрым черноризцем”. В этом случае вторичное заглавие — “Сказание, как составил святой Кирилл славянам письмена” — было бы правильным комментарием, раскрывающим смысл первоначального заглавия.

Однако уже отмечено, что в самом тексте трактата Константин так ни разу не называется и вообще к его имени эпитет “храбрый” не прилагается. К этому следует добавить, что и в текстах кирилло-мефодиевского цикла “храбрость” вовсе не выступает как главная черта героя.

По мнению другой части исследователей, “храбрый черноризец” — обозначение автора трактата, работавшего в более позднее время, названного “храбрым” за резкость и решительность своей полемики с противниками. В этом одна из причин того, что не названо действительное имя автора, для которого выражение “храбрый черноризец” выступает как бы в роли псевдонима (наиболее обстоятельно такую точку зрения обосновывал В. Ткадльчик).

К точке зрения о том, что в названии трактата не приводится действительное имя его автора, присоединяются и ряд исследователей, которые считают слово “храбр” именем собственным. По их мнению, это имя также своеобразный псевдоним.

В отношении того, кто действительный автор трактата, между исследователями, полагающими, что по каким-то причинам он скрыл свое имя, нет единства. Так, по мнению Ф. Снопка, автором трактата о письменах был ученик Константина и Мефодия — Климент Охридский; по мнению В. Вейнгарта, А. Мазона, В Ткадльчика, Ф. Дворника, — другой ученик Константина и Мефодия, Наум; по мнению Г. Ильинского, — Иоанн Экзарх; по мнению В.Н. Златарского, — Симеон, младший сын болгарского князя Бориса, с 893 г. правитель Болгарии; по мнению Е. Георгиева, — брат Бориса “черноризец” Доке (обзоры литературы вопроса с изложением подробной аргументации в пользу различных точек зрения см.: Георгиев Е. Разцветът на българската литература в IX-X вв. София, 1962. С. 306-314; Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 38-45; Tkadlcik V. Le moine Chrabr et l'origine de l'ecriture slave. — Byzantinoslavica, 1964. N 1. P. 86-89).

Пестрота атрибуций связана прежде всего с тем, что среди исследователей нет единства относительно цели написания трактата “О письменах”, а без определения этой цели, естественно, не может быть окончательно решен вопрос об авторстве. К этому следует добавить и определенное противоречие в тех данных об авторе, которые можно извлечь из этого произведения.

Так, с одной стороны, целый ряд его особенностей указывает на связь автора с Великой Моравией. Так, Храбр отмечает, что до изобретения славянской письменности славяне пытались записывать славянскую речь “римскими”, т.е. латинскими буквами: практика, имевшая место в первой половине IX в. именно в Великой Моравии и на соседних с ней западнославянских территориях. Давно было обращено внимание и на особую форму имени моравского правителя в сочинении Храбра: в то время как в памятниках кирилло-мефодиевского цикла он выступает как “Ростислав”, у Храбра он называется “Растиц” — точная аналогия этой форме встречается в латинских анналах IX в., составители которых, вероятно, слышали этот сокращенный вариант имени от самих мораван, заимствовали его из живого языка. Для Храбра такое необычное в книжной традиции сокращение было, очевидно, привычным. Эти особенности памятника заставляют искать его автора среди лиц, связанных с моравской миссией Константина и Мефодия.

С другой стороны, в памятнике говорится, что живы еще те, кто видел Константина и Мефодия. Из этих слов ясно следует, что человек, написавший их, сам не видел ни Константина, ни Мефодия и, следовательно, не мог быть участником моравской миссии и, более того, явно принадлежал к поколению, более младшему, чем ученики солунских братьев.

3. В оригинале употреблено слово “убо” — союз заключительный, использовавшийся обычно при необходимости обобщения прежде сказанного, К. М. Куев высказал предположение, что перед нами извлечение из какого-то более обширного памятника (Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 45). Возможно, однако, что в данном случае Храбр просто подражал форме изложения, принятой в использованных им греческих грамматических пособиях. Так, например, в схолии к грамматике Дионисия Фракийского рассказ об изобретении греческого алфавита начинается сходным оборотом: prwton men twn... См.: Dostal A. Les origines de l'Apologie slave par Chrabr. — Byzantinoslavica, 1963. N 2. P. 44.

4. В этом месте наблюдается расхождение между двумя группами списков памятника. Если в Московском и Чудовском списках читается “писмен”, то в Лаврентьевском, Савинском, Хилендарском — “книг”. Представляется, что чтение первой группы более правильно, так как соответствует названию трактата.

5. “Черты” и “резы”, вероятно, какие-то разновидности пиктографическо-тамгового и счетного письма, известного также у других народов на ранних этапах их развития. Возможно, отражение “черт” и “резов” следует видеть в различных знаках, обнаруженных на керамике и строительных постройках на территории Первого Болгарского царства. О них см.: Георгиев Е. Разцветът... С. 14-15.

6. В подлиннике: “без устроения”. Храбр имеет в виду, что эти письмена использовали, не приспособив их к особенностям славянского языка. “Римские письмена” — латинский алфавит.

Сообщение Храбра о попытках славян после принятия христианства использовать для записи текстов на славянском языке латинские буквы подтверждается текстологическим и филологическим анализом так называемых “Фрейзингенских отрывков” — рукописи второй половины X в., содержащей записи молитв на славянском языке, сделанные латинскими буквами. Анализ языковых данных и установление оригиналов, с которых переводили славянский текст, показывает, что I и III из этих отрывков отражают тексты, записанные, по-видимому, в Моравии в первой половине IX в. Копией таких же древних текстов является и Клагенфуртская (Целовецкая) рукопись середины XV в., где содержатся написанные латинскими буквами славянские тексты молитв — Отче наш, Верую и Ave Maria, которые представляют собой перевод соответствующих немецких текстов конца VIII-начала IX в., осуществленный, по-видимому, в Хорутании — славянском княжестве, лежавшем на территории современной Каринтии (см.: Isacenko A. V. Jazyk a povod Frizinskych pamiatok. Bratislava, 1943; Idem. Zaciatky vzdelanosti vo Vel'komoravskej risi. Turciansky Sv. Martin, 1948).

Записи славянских текстов, сделанные с помощью одних греческих букв, в настоящее время неизвестны. Однако это сообщение Храбра представляется вполне правдоподобным, так как по крайней мере с начала IX в. употребление греческого письма получает значительное распространение на территории Первого Болгарского царства (см. десятки греческих надписей, выполненных в первой половине IX в. по приказу ханов и других представителей правящей верхушки болгарского общества: Георгиев Е. Разцветът... С. 16 — 19). Еще более существенно, что обнаружены также отдельные надписи, где греческие буквы использованы для записи текстов на протоболгарском (тюркском) языке (см.: Besevliev V. Die protobulgarische Inschriften. Berlin, 1963. N 52-53). В этих условиях представляется вполне возможным и использование греческих букв для записи славянских текстов “без устроения”.

7. Комментируемая фраза Храбра имеет важное значение для понимания не только предшествующего текста, но и направленности всего произведения в целом. Смысл фразы в том, что в греческом алфавите отсутствуют буквы для передачи особых, специфических для славянского языка звуков. Тем самым раскрывается, что такое упомянутый Храбром выше способ записи славянской речи греческими буквами “без устроения”. Очевидно, что в этом случае, как и в текстах, написанных латинскими буквами, характерные для славянского языка звуки условно передавались отдельными буквами или сочетаниями букв греческого алфавита, фонетическое значение которых не соответствовало фонетике передаваемых звуков. Полемический живой характер высказываний Храбра говорит о том, что в момент написания его трактата такая практика была живой реальностью, с которой приходилось вести борьбу.

Вместе с тем, как правильно указывает В. Ткадльчик, данный пассаж сочинения Храбра решительно противоречит точке зрения тех исследователей (В. Погорелов, М. Вейнгарт, Ф. Гривец и др.), которые полагали, что сочинение Храбра направлено против кириллицы. Поскольку в кириллической азбуке имелись особые буквы, передававшие специфические звуки славянской речи, то критика ее с тех позиций, с которых критикует своих противников Храбр, была бы явной бессмыслицей (подробнее о данном фрагменте сочинения Храбра см.: Tkadlcik V. Le moine Chrabr... P. 82-84).

Перечень примеров, приводимых Храбром в доказательство правильности своего утверждения, уже в ранних списках памятника XIV-XV вв. подвергся определенным переделкам, о чем говорят такие факты, как разное количество примеров в отдельных текстах, различия в графическом написании слов и, наконец, расхождения в порядке их расположения. Сопоставление текстов между собой позволяет выявить две основные редакции текста. Одна представлена Лаврентьевским и Московским списками, другая — Чудовским. Два основных расхождения состоят в том, что: 1) в Чудовском списке приведен другой пример на букву “ч”: не “чаяние”, а “человек”; 2) в Чудовском имеется дополнительный пример на букву “щ” — “щедрота”.

Изучение перечня примеров показывает, что на каждую букву приходится в нем одно слово. Очевидно поэтому, что в оригинале сочинения Храбра не могло читаться два слова на одну букву “ч”. Учитывая, что Лаврентьевский и Московский списки принадлежат к двум разным изводам памятника (подробнее см. коммент. к IV главе), более вероятным представляется предположение, что в оригинале читалось слово “чаяние”.

Сложнее решить вопрос о примере на букву “щ”. По мнению некоторых исследователей, подобная буква вообще отсутствовала в первой славянской азбуке. В подтверждение этого мнения ссылаются на то, что этой буквы нет в таких старославянских рукописях, как глаголические Зографское Евангелие, Клоцов сборник и кириллические Македонский листок, Зографские листки, где в соответствующих местах последовательно употребляется сочетание “шт”, в Супрасльской рукописи — лигатура , в Остромировом, Мариинском, Асеманиевом Евангелиях употребляется одновременно и “щ”, и “шт”. В наиболее ранних славянских граффити из Преслава также встречается лишь “шт”, а “щ” зафиксировано только в надписи середины X в. Отсутствует буква “щ” и в наиболее раннем из “абецедариев” — Мюнхенском. Отсюда — предположение, что слово “щедрота” — более поздняя вставка (см.: Кульбакин С.М. Белешке о Xpa6poвoj апологиjи. — Глас Српске кральевске академиjе, Београд, 1935. Кн. 168. С. 68 и след.; Mosin V. Jos о Hrabru, slavenskim azbukama i azbucnim molitvama. — Slovo, Zagreb, 1973. S. 24-27). Эта точка зрения не получила, однако, общего признания (см. коммент. к IV главе).

Обращает на себя внимание, что в перечне примеров слова расположены не случайно, а в том порядке, в каком идут в алфавите буквы, с которых они начинаются. По предположению Ф.В. Мареша, этот перечень заимствован Храбром из азбучного акростиха. Фрагмент такого акростиха, начинающегося со слов “Аз есмь всему миру свет”, обнаружен и реконструирован этим исследователем (см.: Mares F.V. Azbucna bazen z rukopisu Statni vefejne knihovny Saltykova Scedrina v Leningrade. — Slovo, Zagreb, 1964, 14). Отдельные строки в этом акростихе действительно начинаются со слов “Бог”, “живот”, “зело”. К сожалению, текст акростиха обрывается на букве “т”, и поэтому гипотеза Мареша не может быть полностью проверена.

Эта гипотеза позволяет выяснить некоторые спорные моменты в прочтении данного текста Храбра. Так, слово “щедрота” фигурирует для обозначения буквы “щ” в нескольких акростихах (тексты см.: Mosin V. Jos о Hrabru... S. 29), но эта группа акростихов позднего происхождения, что подкрепляет положение, что данное слово — поздняя вставка.

Слово “человек” также обнаруживается в одном из акростихов, а именно в более поздней обработке акростиха, использованного Храбром (см.: Mares F.V. Hlaholice na Morave a v Cechach. — Slovo, Zagreb, 1971, 21. S. 160, 163). Позднее происхождение этого текста также подтверждает основанный на текстологических соображениях вывод, что в первоначальной редакции читалось слово “чаяние”. Привлечение акростихов позволяет правильно прочитать и слово в перечне примеров, которое начинается в имеющихся списках с “малого юса”. Во всех ранних списках Храбра это слово пишется по-разному: , , . — явно испорченное написание, так как подобного слова вообще не существует. Из остальных трех написаний в одном из акростихов обнаруживается слово (где) (в стихе же возвышися. — Mosin V. Jos о Hrabru... S. 28). Тем самым есть основание возводить к оригиналу Храбра именно это написание.

8. Парафраза введения к Житию Константина (ЖК, I). Между текстами памятника в этой части имеется одно существенное разночтение: в то время как в старейшем списке 1348 г. и в ряде других более поздних текстов читается “помиловал род человеческий”, в Московском, Савинском, Чудовском списках читается “помиловал род словенский”. Какое чтение правильно, устанавливается обращением к источнику — введению в ЖК, где говорится о том, что Бог сделал “для нашего рода” (см.: также Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 47).

9. Другие источники, отражающие историю сложения славянского алфавита (абецедарии, азбучные акростихи), не дают такого количества букв, которое соответствовало бы цифре, приведенной Храбром. Так, например, судя по знаменитой Азбучной молитве Константина Преславского, в его алфавите насчитывалось не 38, а 36 букв. В настоящее время исследователи, занимающиеся древнейшими этапами сложения славянской системы письма (В. Ткадльчик, Ф. В. Мареш, В. Мошин и др.) считают свидетельство Храбра соответствующим положению вещей в последних десятилетиях IX в., но предложенные ими реконструкции азбуки из 38 букв, о которой говорит Храбр, в ряде деталей расходятся между собой, так что дать в настоящее время точный перечень 38 графем, входящих в состав азбуки Храбра, и соответствующих им звуков не представляется возможным.

При всех имеющихся разногласиях исследователи, однако, сходятся в том, что в азбуке, созданной Константином перед его отправлением в Моравию, букв было, несомненно, меньше, чем в той азбуке, о которой говорит Храбр, и азбука Храбра из 38 букв включает в себя дополнения, внесенные уже в Моравии с учетом некоторых особых звуков западнославянского языка, отсутствовавших в южнославянских говорах (подробнее об азбуке Храбра см. коммент. к IV главе).

10. В старославянском тексте читается: “починоу гречьскых Писмен”. Этим словам придается различный смысл в зависимости от решения вопроса, какую азбуку имел в виду Храбр. Сторонники мнения, что Храбр имеет в виду так называемую кирилловскую азбуку, толкуют эти слова как указание на заимствование Константином ряда букв из греческого алфавита в готовом виде. По мнению сторонников точки зрения, что Храбр имел в виду так называемую глаголическую азбуку, указанные слова следует понимать в том смысле, что ряд букв в алфавите Кирилла совпадал с греческими буквами по своему фонетическому звучанию, одновременно отличаясь от них по своей графической форме. Вторая точка зрения представляется гораздо более обоснованной, так как слова о “создании” Кириллом букв явно противоречат положению об их механическом заимствовании.

11. Текст от слов “У евреев же...” до слов “по-гречески альфа”, как показал еще И.В. Ягич, является почти дословным заимствованием из рассказа о создании греческой азбуки, который читается в схолии к грамматике Дионисия Фракийского (последнее издание по греческим текстам XIV в. см.: Hildegard A. Scholia in Dionysii Thracis Artem grammaticam. Leipzig, 1901. P. 320); сопоставление текстов см.: Ягич И.В. Разсуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке. — В кн.: Изследования по русскому языку. СПб., 1885-1895. Т.1. С.31; Dostal A. Les Origines de l’Apologie slave... P.244. Наибольшую близость текст Храбра обнаруживает с той версией схолии, которая читается в рукописи X в., содержащей самый ранний известный в настоящее время свод текстов поэм Гомера и схолий к ним. Составителем этого свода и, вероятно, создателем текста схолии, использованного Храбром, был Кометос, один из преподавателей восстановленного кесарем Вардой Константинопольского университета (см.: Гечев С. Към въпроса за авторството на Храбровата апология. — Литературна мисъл, 1975. № 4).

12. У Храбра здесь читается: “съвъръшающе въводиму детищу и глаголющя оучися”. Как показал А. Вайан, переводчик не понял конструкции греческого текста, где читалось: “приказывая ребенку, приведенному (для обучения)” (Vaillant A. Textes vieux-slaves... T. II. Р. 50).

13. Продолжение заимствования из схолии к грамматике Дионисия Фракийского (см. коммент. 4). В текст, однако, внесено важное изменение: в греческом источнике говорилось, что альфа дана от Бога “человеческому роду”. Храбр заменяет эти слова на: “славянскому роду”.

14. В данном фрагменте в Лаврентьевском списке читается только “а, б, в, г” (Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 189), в Московском списке — “а, б, в, д, ” (там же, с. 193), Чудовский список дает “а, б, в, даже до (там же, с. 199). Сравнение показывает, что мы имеем дело с сокращением в старших списках, но это сокращение в Московском списке имеет такой характер, что ясно: писец неудачно сократил именно такой текст, который читается в Чудовском списке.

15. Указанный текст в различных списках может примерно быть разбит на три основные редакции.

1-я — Лаврентьевского и подобных ему списков, где данный текст полностью отсутствует;

2-я — Московского списка XV в. и Соловецкого списка XVII в. (№ 2, 44, по изданию К. Куева), воспроизведена в переводе;

3-я — Чудовского списка и подобных ему, где приводится иной перечень славянских букв:

а) 24 буквы, совпадающие с греческими: а, в, г, д, е, з, и, ф, i, к, л, м, н, x , о, п, р, с, т, у, ф, х, y, w;

б) 14 славянских букв: б, ж, s, ч, ш, щ, ъ, ы, ь, , ю, , . (Более подробную классификацию различных вариантов текста IV главы трактата Храбра см.: Mares F.V. Hlaholice... S. 140-146).

16. Изучение указанного фрагмента памятника позволило решить вопрос о соотношении сохранившихся редакций текста заключительной части IV главы.

Такая попытка была предпринята О. Бодянским. Сопоставив между собой перечень 24 букв, подобных греческим, в обеих редакциях, исследователь констатировал, что большая часть букв в них совпадает и различие заключается в том, что в редакции Чудовского списка имеются греческие буквы “фита”, “кси” и “пси”, вошедшие, как известно, в состав кириллического алфавита, которым в редакции Московского списка соответствуют сочетания букв “хл”, “пе” и “ть”. Ряд особенностей Московского списка позволил О. Бодянскому установить, что этот список отражает кириллический текст, восходящий к глаголическому оригиналу. Естественно поэтому было ожидать в нем каких-то следов отражения глаголического алфавита. Однако буквы с такими названиями в глаголическом алфавите О. Бодянскому не были известны. Отсюда исследователь заключил; что таким образом писец глаголического текста пытался передать отсутствующие в глаголической азбуке греческие буквы.

Из этого в свою очередь вытекали выводы, что источником для Московского списка также послужил текст с кириллической азбукой и, следовательно, именно эта азбука читалась в оригинале сочинения Храбра (см.: Бодянский О. О времени происхождения славянских письмен. М., 1855. С. XXXII). К этой аргументации О. Бодянского полностью присоединился И.В. Ягич. Так как в отличие от О. Бодянского И.В. Ягич был сторонником того, что трактат Храбра в действительности был написан о глаголице, он старался избавиться от такого вывода утверждением, что в старейшем Лаврентьевском списке перечень букв вообще отсутствует (см.: Ягич И.В. Разсуждения... С. 315).

Однако последующие исследования состава славянского алфавита в связи с опытами установления фонологической системы старославянского языка (начиная с исследований Н. Дурново и Н. Трубецкого), привлечение для достижения этой цели древнейших славянских абецедариев (Мюнхенского и Парижского), а также азбучных акростихов — стихотворений, где начальные буквы строк соответствовали очередности букв славянской азбуки, позволили предложить совершенно иное решение вопроса. Из интересующей нас группы с исчерпывающей точностью раскрыто в настоящее время загадочное название “хл”.

Уже само название заставляло думать о связи этого названия со звуком “ch” и, действительно, изучение такого раннего акростиха, как “Азбучная молитва” Константина Преславского, показало, что с буквы “х” начинается в нем не одна, а две строки — 24-я и 33-я. Сопоставление указанных результатов с Мюнхенским абецедарием — самым старым известным перечнем глаголической азбуки — показало, что на соответствующих местах стоят две разные буквы: греческое “х” и буква, изображаемая как . Последующее изучение позволило выявить эту букву в древнейших глаголических текстах. В них она встретилась лишь 4 раза: один раз в Ассеманиевом Евангелии и три раза в Синайской псалтыри. Во всех случаях знак передавал первую букву в слове “хлъм” — совр. “холм”. Такая ограниченность материала очень затрудняет решение вопроса — в чем заключались фонетические различия межу греческим “х” и паукообразным “х”. Отсюда — целый ряд предположений о характере этих различий. Для нас существенно отметить, что уже к моменту написания самых старых известных нам глаголических текстов представление об этих различиях было утрачено, а паукообразное “х” употреблялось только в слове “холм” — вероятно, потому, как предполагает В. Ткадльчик, что слово “холм” было как бы названием этой буквы (см.: Tkadlcik V. Dvoji ch v hlaholici. — Slavia, 1964, 33; Mares F.V. Hlaholice... S. 179-181).

Уже это наблюдение показывает, что в Московском списке отразилась особо древняя редакция глаголической азбуки. К аналогичным результатам приводят и попытки раскрыть значение сочетания “пе”, хотя в отношении его связи с определенной графемой среди исследователей нет единого мнения.

Существование буквы “пе” в старой славянской азбуке доказывается снова обращением к “Азбучной молитве” Константина Преславского, где наряду с обычным “п” после “о” (стих, начинающийся со слова “просящоумоу”), между буквами “ц” и “w”, помещена стихотворная строка, начинающаяся словом “печаль”. Обращение к Мюнхенскому абецедарию показывает, что здесь между “ц” и “w” помещен знак, представляющий собой как бы перевернутое “щ”. Тем самым возникает определенное противоречие между основным принципом составления азбуки, предусматривающим фонетическое соответствие между значением букв и их названием, и данным случаем, когда между графемой и названием налицо противоречие. Его не разрешает другой абецедарий — Парижский, перечень названий глаголических букв и соответствующих им графем. Здесь, правда, имеется название “ре”, подтверждающее правильность данных Московского списка, но соответствующая графема явно утрачена.

При решении этого противоречия исследователи пошли двумя разными путями.

Один путь заключался в поисках в составе древнейших славянских текстов таких графем, которые, явно не соответствуя известным буквам славянской азбуки, находились бы в определенной связи с фонетическим звучанием буквенного сочетания “пе”. Наблюдения над наиболее старыми глаголическими текстами (прежде всего над Киевскими листками) показали наличие в них двух разных графем для передачи звука “ph”: и (в Киевских листках). Фонетические различия между этими звуками не усматриваются; по предположению французского слависта А. Вайана, введение двух графем потребовалось Константину в Моравии для проведения различия между греческим “ph” и латинским “f”. В дальнейшем это различие было утрачено, что способствовало позднее исчезновению двух разных знаков для звука “ph”.

Если одна из этих графем в составе славянской азбуки соответствовала греческой букве “ф” (см. в “Азбучной молитве” стих, начинающийся со слова “фараоша”, помещенный перед стихом на букву “х”), то другую исследователи связывают с буквой “пе”, учитывая неоднократные факты замены в славянских языках греческого “ф” на “п”.

Появление в Мюнхенском абецедарии на месте, соответствующем “пе”, знака, близкого к “щ”, исследователи, придерживающиеся этой точки зрения, объясняют тем, что с дальнейшим развитием алфавита буква “щ” стала занимать то место, на котором раньше была буква “пе” (о двух “ph” в древнейших глаголических текстах см.: Tkadlcik V. System hlaholske abecedy. — In: Studia palaeoslovenica. Praha, 1971. S. 360-361; о связи одной из этих фонем с буквой “пе” см.: Nahtigal R. Doneski k vprasanju o postanku glagolice. — Razprave. Izdaja znanstveno drustvo za humanisticke vede v Ljubljani, 1923, I; Mares F.V. Hlaholice... S. 182-183; Mosin V. Jos о Hrabru... S. 20).

Иное решение избрал В. Ткадльчик, который принял, что “пе” — это название буквы, не имеющее ничего общего с ее фонетическим значением, а при определении следует исходить из знака, помещенного в Мюнхенском абецедарии, которое он отождествил с глаголическим “щ”, а первоначальное фонетическое значение определил как “k'” (см.: Tkadlcik V. System... S. 363). Независимо от того, какое из этих решений является правильным, очевидна и в данном случае древность азбуки, отраженной в Московском списке.

При раскрытии других обозначений нашего фрагмента и реконструкции первоначального текста Храбра между исследователями наблюдаются значительные разногласия.

Для последнего буквенного обозначения в данной группе — “тъ” — абецедарии и акростихи не дают никаких параллелей, зная только одну букву “т” — “твьрдо”. Такие исследователи, как Р. Нахтигал, С.М. Кульбакин, В. Мошин, рассматривают “тъ” как графический дублет глаголического “т” в виде заглавного греческого (или кириллического) “Т”, которое встречается в качестве инициала в некоторых древнейших глаголических текстах (см.: Mosin V. Jos о Hrabru... S. 20-21).

Другие исследователи, как например, Ф.В. Мареш, полагают, что “тъ” — остаток пояснительной глоссы к данному отрывку текста Храбра и не может быть включен в состав славянского алфавита (см.: Mares F.V. Hlaholice... S. 169, 183).

Нет единства мнений и относительно буквы “и”, с которой начинается интересующий нас фрагмент. В Московском списке она стоит, как и другие буквы, под титлом, а в Соловецком — титло отсутствует. Положение осложняется еще тем, что если “и” и “тъ” считать одновременно отдельными буквами, входящими в состав азбуки Храбра, то в первой части перечня окажется не 24, а 25 букв, подобных греческим.

Отсюда — два разных решения. Исследователи (как, например, В. Мошин), которые вводят диграф “тъ” в состав азбуки Храбра, рассматривают “и” как простую соединительную связку. Исследователи (как, например, Ф. В. Мареш), которые “тъ” в состав азбуки Храбра не включают, видят в “и” под титлом, учитывая, что в начале перечня уже помещены “и” и “j”, особую букву древнеславянской азбуки, известную под названием “третьего и”.

Речь идет о графеме , служившей для передачи звука “ji”. По общему мнению исследователей, эта графема была внесена в состав азбуки в Моравии для передачи звука, характерного для фонетики местного языка. Поскольку в древнеболгарском языке подобного звука не было (и нет соответствующей графемы в кириллице), В. Мошин полагает, что этот знак Храбр вообще не включал в свой алфавит. С этим, однако, трудно согласиться. Во-первых, Храбр включал в свой алфавит и выходившие из употребления буквы, как например, паукообразное “х”. Во-вторых, существование этой буквы выявляется не только при анализе древнейших акростихов, но и прямо засвидетельствовано соответствующей графемой в обоих древнейших глаголических абецедариях XI-XII вв. В-третьих, сравнение между собой абецедариев и акростихов показывает, что место этой буквы в азбуке постепенно менялось. Если в акростихе “Аз есмь всему миру свет”, реконструированном Ф.В. Марешем, три стихотворные строки, начинающиеся на “и”, помещены рядом в начальной части азбуки, то в Мюнхенском абецедарии и в “Азбучной молитве” третье “и” помещено в заключительной части азбуки. Все это говорит за то, что в алфавите Храбра, несомненно, имелось “третье и”, возможно, следы его нужно искать в другой части азбуки (см.: Mosin V. Jos о Hrabru... S. 21; Mares F.V. Hlaholice... S. 151, 163, 172-173).

Несмотря на наличие существенных разногласий в толковании отдельных деталей данного фрагмента, его анализ, несомненно, показывает, что в Московском списке Храбра отражен очень древний вариант глаголической азбуки, который с серьезным основанием может быть возведен к IX в. Тем самым решается вопрос об оригинале сочинения Храбра — оно было написано на глаголице и имело в виду глаголический алфавит. Кириллическую транслитерацию этого оригинала дает нам Московский список.

Что касается других редакций, то их возникновение следует относить к более позднему периоду, когда в Болгарии и у восточных славян существовала лишь кириллическая письменность, а само сочинение Храбра воспринималось как защита именно этой письменности.

17. Так во всех списках, кроме Московского и Соловецкого, где приводится цифра “ги”, т.е. 13. Эта цифра — результат ошибочной транслитерации глаголического оригинала: в глаголице буква “г” имела цифровое значение 4, а в кириллице — 3.

18. Буква “л”, фигурирующая в перечне “славянских” букв, не может быть тождественна греческой букве “л” и обозначает в данном случае графему соответствующую букве h кириллического алфавита и передающую звук “g”. В глаголической азбуке эта буква занимала место перед буквой “к”. Тождество этой глаголической графемы и “л” Московского списка доказывается тем, что в “Азбучной молитве” Константина Преславского строка, помещенная в том месте азбуки, где в глаголических абецедариях находится интересующая нас буква, начинается словом “летитъ”. В других акростихах в этом же месте помещено слово, начинающееся с буквы “г”.

Причины такой транслитерации остаются неясными: указывается на известное графическое сходство глаголической графемы и кириллического “л”, на их одинаковое числовое значение “30”; кроме того, было высказано предположение, что “ле” было названием данной буквы. См.: Tkadlcik V. System... S. 359-360; Mosin V. Jos о Hrabru... S. 22-23.

19. В тексте данного фрагмента Московского списка следует исправить одну неточность: в нем два раза употреблен “ер” вместо правильного “ъ” в первом случае и “ь” — во втором.

В специальном комментарии нуждаются сочетания “шь” и “мь” данного фрагмента.

Относительно первого сочетания букв следует отметить три имеющихся в литературе решения:

1) “шь” — это просто искаженная передача глаголической графемы . Аргументами служат следующие доводы: в Соловецком списке вместо “шь” стоит “щ”, в ряде акростихов на этом месте также читается стих, начинающийся с буквы “щ”. Здесь возникает, однако, трудность, почему в Московском списке встречаем все же не “щ”, а “шь”. К этому следует добавить, что чтение “шь” получает опору в тексте “Азбучной молитвы” Константина Преславского, где после стиха на букву “ш” помещен стих, начинающийся словами “Шьствуя ныне”. Для разрешения этих трудностей Ф. В. Мареш сформулировал тезис о том, что момент появления трактата Храбра и “Азбучной молитвы” совпал с временем изменений фонетического значения этой графемы. Если первоначально буква эта имела значение “k'”, то в Болгарии это значение стало меняться и она стала постепенно приобретать значение болгарского “шт”. “Шь” Храбра и “Азбучной молитвы” отражает один из переходных моментов этого процесса (см.: Mares F.V. Hlaholice... S. 149, 151, 170-171; 178-179). Однако одновременно сам Ф. В. Мареш был вынужден признать, что нет по существу никаких конкретных доказательств существования данной графемы на первых этапах складывания славянской письменности (Ibid. S. 174);

2) исходя из этого, В. Мошин отверг всю первую часть изложенного выше построения и сформулировал тезис о сочетании “шь” как транслитерации глаголического диграфа, употреблявшегося в глаголице для передачи сочетания “шт” еще до возникновения особой буквы “щ” (см.: Mosin V. Jos о Hrabru... S. 24-33);

3) В. Ткадльчик, связывающий графему c буквой “пе” Храбра, предложил другое решение: он обратил внимание на то, что в более “младших” акростихах на том месте, где в Азбучной молитве помещен стих, начинающийся с сочетания “шь”, имеется стих, который введен для передачи одного из “еров” — “ъ” или “ь”. Отсюда у него предположение, что и в Азбучной молитве стих, начинающийся с сочетания “шь”, введен как условное обозначение “ь”. Само “шь”, по мнению В. Ткадльчика, есть не что иное, как сокращенное название данной буквы. В тексте Храбра, по мнению исследователя, произошло удвоение: он включил в свою азбуку и “ь”, и его название (см.: Tkadlcik V. System... S. 363-364). Этой гипотезе противоречит то обстоятельство, что других примеров такой дублировки текст Храбра не знает. Кроме того, и название “шь” для “ь” никакими источниками не засвидетельствовано.

Еще более сложное положение с буквой “мь”. С.М. Кульбакин полагал, что “мь” — это искаженное обозначение “ы”, которое стоит на месте “мь” в кирилловской редакции азбуки в трактате Храбра (см.: Кульбакин С.М. Белешке... С. 73). Однако В. Мошин это предположение отверг, указывая, что в первоначальной славянской азбуке такой отдельной буквы вообще не было и она возникла лишь в X в., как лигатурное сочетание букв “ъи” (см.: Mosin V. Jos о Hrabru... S. 33-36).

По мнению самого В. Мошина, “мь” — результат ошибки писца: он первоначально ошибочно написал “мь” вместо “шь”, а переписчики сохранили эту ошибку в своих списках (см.: Mosin V. Jos о Hrabru... S. 38). Такое предположение представляется малоубедительным.

Исключает “мь” из состава азбуки Храбра и Ф. В. Мареш, видя в этом сочетании остаток ошибочно включенной писцом глоссы (см.: Mares F. V. Hlaholice... S. 169, 183). Вместе с тем исследователь наметил и другую возможность: он обратил внимание, что “мь”, помещенное после “ъ” и “шь”, стоит на том месте, где в глаголических абецедариях стоит “третье и”. В “Азбучной молитве” на этом месте стоит стих, начинающийся словом “Имени”. “Мь” могло бы быть искаженным сочетанием “им”, служившим для обозначения “третьего и”. Поскольку исследователь полагал, что “третье и” уже было помещено под титлом в первой части азбуки Храбра, он отверг такое построение (см.: Mares F.V. Hlaholice... S. 172-173).

Больше внимания уделил этим совпадениям В. Ткадльчик. В соответствии со своей гипотезой о способе обозначения “еров” в “старших” акростихах исследователь полагает, что соответствующий стих Азбучной молитвы введен как условное обозначение “ъ”. Сочетание букв “им” в начале стиха исследователь толкует как передачу названия данной буквы: “имъ” (“jim”). “Мь” Храбра — искаженная передача этого сочетания. И в этом случае, однако, остаются в силе все те основания для сомнения, которые изложены в связи с аналогичной гипотезой относительно “шь”. Представляется возможным и еще одно решение. Как показывает полемика вокруг буквы “и” в первой части азбуки Храбра, не может быть полной уверенности, что это не соединительная связка, а особая буква азбуки. Поэтому нельзя исключить того, что “мь” у Храбра представляет собой искаженное обозначение именно “третьего и”.

Принятию этой гипотезы противоречат, правда, наблюдения Ф. В. Мареша, что во II главе трактата Храбр черпал свои примеры из акростиха, где все три стиха на “и” приведены в первой половине азбуки перед буквой “и”. Однако вполне возможно, что при составлении различных разделов трактата автор мог обращаться к разным источникам. В пользу предложенного здесь решения говорит прослеживаемое на ряде примеров явное сходство азбуки IV главы Храбра с той азбукой, которая восстанавливается по “Азбучной молитве” Константина Преславского.

20. Текст начала V главы очень важен для установления характера спора между Храбром и его оппонентами. Его противники не выступали против записи текстов на славянском языке, но утверждали, что при этом можно пользоваться меньшим количеством букв, чем имеется в глаголической азбуке. Одна из причин недовольства глаголицей, как указывают современные исследователи, состояла в том, что ряд букв этой азбуки, принесенной из Моравии, соответствовал фонетическим особенностям моравских говоров и не был нужен для передачи звуков древнеболгарского языка (см., например: Galabov J. La rotonde de Symeon dans l'histoire du vieux bulgare litteraire. — Byzantinoslavica, 1967. № 1. P. 110-111).

При этом противники Храбра ссылались на то, что в греческой азбуке меньше букв, чем в глаголице, что косвенно характеризует их как приверженцев практики записывать славянские тексты греческими буквами. Вместе с тем замечание Храбра, что его противники не знают, сколько букв употребляют при письме греки, говорит о том, что его противники — не греки, а славяне. См.: Tkadlcik V. Le moine Chrabr... P. 83.

21. Речь идет об особых знаках “стигма”, “коппа” и “сампи”, употреблявшихся в греческом письме для передачи цифр “6”, “90” и “900”. В подавляющем большинстве списков, начиная с Лаврентьевского 1348 г., читаем о трех знаках, которым соответствуют цифры “6”, “90”, “900”. В Московском списке начало этого фрагмента читается иначе: “в чисменех же 2: 5-е и деведесятое и девятсотное”. Тем самым устанавливается, что в варианте, отраженном в Московском списке, говорилось не о трех, а о двух цифрах и о том, что одна из них — “5”, а не “6”. Это, конечно, явная ошибка, но ошибка, вызванная неправильной транслитерацией глаголического оригинала: в глаголическом алфавите буквы “в” и “е” имели числовые значения “3” и “6”, а не “2” и “5”, как в кириллице.

22. Смысл этого доказательства, что в обоих алфавитах — равное количество знаков, не сводится лишь к тому, чтобы показать отсутствие у греческого письма особых преимуществ перед славянским. Храбр стремится доказать, что создавая свою новую азбуку Константин-Кирилл следовал при этом установленным традиционным нормам, лишь внеся в них необходимые изменения. Тем самым отдавалась дань традиционализму средневекового мышления, признававшего ценным то, что освящено авторитетом традиции.

23. В этом месте налицо расхождение между списками. В Лаврентьевском, Чудовском, Хилендарском — “ангели”, в Московском, Савинском — “апостоли”. Какое из двух чтений правильно, выясняется при сопоставлении с использованным здесь источником (ЖК, XVI), где читается, что славянскую грамоту не изобрели “ни апостол, ни римьскыи папеж”.

24. Имеется в виду надпись на кресте, на котором, по преданию, был распят Иисус Христос (см.: Лука. 23.38; Иоанн. 19.19-20).

25. Доводы о том, что если бы славянские “письмена” были угодны Богу, то он бы сделал так, чтобы они были созданы изначально, как еврейские, латинские, греческие, и что книги могут существовать лишь на трех языках, поскольку лишь на этих языках сделана надпись на кресте, использовались уже немецким и итальянским духовенством в полемике с Константином в Моравии и Венеции (см.: ЖК, XV и XVI, коммент.). По-видимому, из этого источника они и были заимствованы Храбром, который и в I главе своего сочинения также использовал ЖК.

Неясно, идет речь о литературном заимствовании или противники Храбра в Болгарии также прибегали к подобным аргументам. Что касается первого аргумента, то использование его противниками Храбра, отрицавшими необходимость создания особого славянского алфавита, представляется весьма вероятным. Вместе с тем, как видно из других пассажей трактата, оппоненты Храбра не отрицали необходимости создания религиозных текстов на славянском языке и поэтому они вряд ли могли прибегать к свидетельству Евангелия о трехъязычной надписи на кресте. В данном случае Храбр, вероятно, механически заимствовал данный аргумент из своего источника — ЖК. Характерно, что в ходе дальнейшего изложения он развернуто отвечает именно на первый из приведенных доводов и по существу обходит молчанием второй. Следует также иметь в виду, что противники Храбра — сторонники греческого письма — вряд ли могли утверждать, что письмена были созданы самим Богом. История постепенного сложения греческой азбуки была им, вероятно, так же известна, как и Храбру.

26. Утверждение о том, что первым языком, на котором говорил Адам, был сирийский язык, восходит к толкованиям на книгу Бытия византийского писателя V в. — Феодорита Киррского. Возможно, что Храбр пользовался непосредственно сочинением Феодорита, так как фрагменты из сочинений этого писателя имеются, например, в “Изборнике” 1073 г. В византийской литературе имелись и другие точки зрения на этот счет. Так, например, в историческом труде середины IX в. — хронике Амартола специально опровергалась точка зрения Феодорита и доказывалось, что первым языком на земле был еврейский. Храбр сознательно отдал предпочтение версии Феодорита, так как она давала возможность особенно убедительно опровергнуть тезис об изначальном существовании латинского, греческого и еврейского алфавитов: если “вначале” не существовало самих языков, то не могло быть и соответствующих им азбук. Сопоставление текстов см.: Ягич И.В. Разсуждения... С. 313; Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 68-70.

27. Имеется в виду библейский рассказ о разделении языков (см.: Бытие. 11.1-8).

28. В оригинале один и тот же термин “язык” используется для обозначения и “языка” и “народа”.

29. Перечень “наук”, являющихся принадлежностью отдельных народов, читается сходно с незначительными расхождениями в “Воспоминаниях Климента” — апокрифическом памятнике II в. н.э., возникшем в Сирии и приписанном римскому папе Клименту, в сочинении Феодорита Киррского “Врачевание эллинских страстей”, в хронике Георгия Амартола. При всей близости соответствующего перечня у указанных авторов и Храбра следует отметить и мелкие расхождения, говорящие за то, что Храбр пользовался иным источником: в перечне Храбра присутствуют “ассурии”, которых нет у всех трех указанных авторов, и, напротив, отсутствуют “мидийцы”, которые у всех трех авторов фигурируют рядом с “персами”. Последние слова в перечне представляют собой, по-видимому, сокращение использованного источника, так как у всех трех авторов конкретно указывается, кто из греков был изобретателем какой науки. Сопоставление текстов см.: Ягич И.В. Разсуждения... С. 313-314; Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 59-61.

30. Текст от слов “Но пред этим...” до слов “и собралось их 24” заимствован Храбром из схолии к грамматике Дионисия Фракийского. Текст при этом подвергся сокращению: так, в частности, опущены названия отдельных букв, изобретенных Паламедом и его преемником, отсутствует указание на происхождение Симонида — “кеосский”. Эпитет “толкователь” — “сказатель” — при имени Эпихарма, видимо, результат ошибки в использованном Храбром греческом тексте, где вместо o SurakousioV, т.е. “из Сиракуз” читалось, по-видимому, o SurakousioV. Сопоставление текстов см.: Ягич И.В. Разсуждения... С. 314; Dostal A. Les origines de l'Apologie slave... P. 244.

31. Указанные слова не имеют параллелей в тексте греческих грамматических пособий. Правда, в грамматике Дионисия имеется перечень шести “двоегласных” дифтонгов, но в ней вовсе не указывается, что эти дифтонги были изобретены Дионисием. О лицах, занимавшихся усовершенствованием греческой азбуки после Дионисия, по энергичному выражению Ягича, “в самом деле и помину быть не может”. По мнению исследователя, данная фраза трактата представляет собой вымысел Храбра, которому нужно было, чтобы число создателей греческого алфавита равнялось семи. См.: Ягич И.В. Разсуждения... С. 318.

32. Имеется в виду перевод библейских книг Ветхого Завета на греческий язык, осуществленный по преданию 72 еврейскими книжниками по заказу Птолемея II Филадельфа (285-247 гг. до н. э.). Хотя переводчиков было 72, в последующей традиции этот греческий перевод библейского текста получил наименование перевода “70 толковников”. Знакомый с этим названием Храбр сделал вывод, что переводчиков было 70.

Кроме того, цифра 70 была нужна Храбру для последующего эффектного противопоставления одного Константина-Кирилла семи создателям азбуки и семидесяти переводчикам.

33. В подлиннике “Аще ли кто речеть, яко несть устроил добре, понеже ся постраяют и еще”. Смысл этой фразы, равно как и содержание употребленных в ней выражений “устроил” и “постраяют”, зависит от понимания общего смысла всего данного раздела трактата Храбра.

34. В понимании текста данного раздела нет единства. По мнению одних исследователей, Храбр отвечает на упрек в том, что созданный Константином алфавит не полностью соответствует славянской фонетике и потому нуждается в исправлениях и дополнениях; по мнению других, — речь идет о несовершенстве осуществленных Константином переводов библейских текстов, что потребовало новых переводов.

Ответ на эту дилемму дает, как представляется, заключительная часть главы, где на этот упрек Храбр отвечает, что и у греков Аквила и Симмах также переделывали работу своих предшественников. Аквила и Симмах не занимались работами по усовершенствованию греческого алфавита, а известны как авторы выполненных во II в. н. э. переводов книг Ветхого Завета, сделанных для тех общественных кругов, которых не удовлетворял перевод “70 толковников” (обзор свидетельств патриотической традиции об Аквиле и Симмахе см.: Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 59-66).

Тем самым ссылка на Аквилу и Симмаха свидетельствует о том, что в данной части трактата Храбр отвечает на упреки в адрес осуществленного Константином и Мефодием перевода библейских текстов. В последнее время силу этого аргумента попытался ослабить чехословацкий исследователь И. Влашек. Исследователь отметил, что данный раздел трактата Храбра представляет собой стихотворение с чередующимися 6- и 14-сложными строками. В рамках этой реконструкции слова оригинала “Акилла, Симмахь и потом ини мнози” как раз оказываются лишними (см.: Vlasek J. Quelques notes sur l'apologie slave par Chrabr. — Byzantinoslavica, 1967. № 1. P. 85). Однако эти уточнения лишь отчасти ослабляют значение указанного аргумента. Они заставляют рассматривать слова об Аквиле и Симмахе как пояснительную глоссу — заметку на полях к основному тексту памятника. Однако поскольку данные слова читаются во всех известных нам списках памятника, в том числе и в таких, которые отразили его первоначальную глаголическую редакцию, то ясно, что глосса появилась на раннем этапе существования произведения, когда смысл данного пассажа был для всех ясен. К этому следует добавить, что, как убедительно показал К.М. Куев, писателям симеоновской Болгарии Аквила и Симмах были хорошо известны именно как переводчики библейских книг. См.: Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 65-68.

35. Слова “суть бо еще живи, иже суть видели их” отсутствуют в огромном большинстве списков трактата Храбра. В XIX—начале XX в. эти слова читались лишь в одном списке памятника — Московском. Поэтому некоторые исследователи (например, И.В. Ягич) не считали возможным с полной уверенностью относить эти слова к первоначальному тексту произведения. Однако уже в 1908 г. П.А. Лавров обнаружил еще один список памятника в молдавской рукописи первой половины XVI в., где читаются указанные слова. После открытия П. А. Лаврова сомнения исследователей отпали, а позднее К. М. Куев обнаружил еще один — Соловецкий список XVII в. (очерк истории открытия текстов и изменения мнений исследователей см.: Куев К. М. Черноризец Храбър. С. 26-28).

Действительно, указанные слова читаются в списках, принадлежащих к разным изводам памятника, а два из них — Московский и Соловецкий, — как показывает исследование IV главы сочинения Храбра, отражают первоначальную редакцию памятника восходящую к древнему глаголическому тексту. Таким образом, есть все основания для того, чтобы полагать, что указанные слова, несомненно, читались в том тексте памятника, к которому восходят все известные списки. Их отсутствие в большинстве списков трактата, по вероятному предположению А.И. Соболевского, следует объяснять тем, что “подобные фразы, ценные для современного историка, не представляли интереса для старых переписчиков и читателей, интересовавшихся главным предметом рассказа, и потому свободно могли быть опускаемы” (Соболевский А.И. Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии. СПб., 1910. С.311).

Сразу после открытия Московского списка А. В. Горским в 1847 г. эти слови были использованы для установления датировки трактата, время возникновения которого было отнесено П. Шафариком к первой половине X в.

Уточнить эту слишком общую дату позволяют имеющиеся сведения о времени смерти учеников Кирилла и Мефодия, живших в Болгарии. Из трех известных нам учеников Константин Преславский был еще жив в 916 г., время его смерти неизвестно. Наум скончался 23 декабря 910 г., а Климент Охридский умер 27 июля 916 г. (см.: Златарский В.Н. История на българската държава през средните векове. София, 1971. Т. 1/2. С. 345-346, 350).

Поскольку, говоря о людях, которые “видели” Кирилла и Мефодия, автор трактата, думается, имел в виду прежде всего их учеников, то, вероятно, появление сочинения, в котором читались указанные слова, следует отнести ко времени ранее 916 г. В последнее время интересующие нас слова снова стали объектом дискуссии в связи с возобладавшей в славистической литературе с 60-х годов тенденцией датировать трактат началом правления Симеона (893 г.) и связывать его появление с борьбой против сторонников записывать славянские тексты греческими буквами “без устроения”, что могло бы вести и к еще более ранней дате, чем 893 г.

Выступавшие против столь ранней датировки трактата болгарский исследователь И. Снегаров (Снегаров И. Черноризец Храбър. — В кн.: Хиляда и сто години славянска писменост. 863-1963. София, 1963. С. 318) и польский исследователь Т. Василевский (Wasilewski Т. Bizancjum i siowiaiiie... S. 227) опирались именно на показания данного фрагмента: его тональность, по мнению исследователей, говорит о том, что в момент, когда данные слова были записаны, люди, видевшие Константина и Мефодия, уже вымирали. Отсюда — отнесение времени написания трактата не к IX в., а к началу X в.

Хотя сами эти исследователи не делают из своей передатировки далеко идущих выводов, очевидно, что тем самым ставится под сомнение вся предложенная интерпретация сочинения Храбра: в начале X в., после возникновения кириллицы, полемика со сторонниками записывать славянские тексты греческими буквами вряд ли могла иметь место.

Представляется, что найти выход из возникшего противоречия позволяют в данном случае наблюдения Влашека. Как показал чехословацкий исследователь, заключительная глава трактата представляет собой сочетание чередующихся стихотворных строк из 15 и 14 слогов и в рамки этого текста интересующие нас слова не укладываются (см.: Vlasek J. Quelques notes... P. 83). Эти наблюдения позволяют поставить вопрос, что слова “суть бо еще живи, еже суть видели их” являются глоссой к основному тексту трактата, но глоссой, сделанной очень рано, спустя короткое время после возникновения памятника: глоссой начала X в. на сочинении конца IX в.

Такое предположение позволило бы не только снять сформулированное выше противоречие, но и просветить до известной степени запутанный вопрос об авторстве трактата. Если слова “суть бо еще живи...” не принадлежат самому автору сочинения, то ничто не мешает атрибутировать его одному из непосредственных учеников Константина и Мефодия.

36. Уже основоположник славистики И. Добровский отметил явное хронологическое противоречие в данном месте сочинения Храбра. Фигурирующий в тексте год создания славянской азбуки — 6363 г. от “сотворения мира” — при переводе, если считать, что датировка дана в соответствии с господствовавшим в Византии константинопольским счетом, на современное летоисчисление дает 855 г. н. э. В то же время среди правителей — современников этого события — фигурирует паннонский князь Коцел, вступивший на престол лишь в 861 г. К этому следует добавить, что сличение текстов показывает, что в первоначальном тексте у Храбра читалась именно дата — 6363 г. (см.: Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 48-52). Наблюдения Влашека также показывают, что именно эта дата соответствует метрической организации текста (см.: Vlasek J. Quelques notes... P. 95—96). Один из способов решения этого противоречия (сторонником его является в настоящее время Е. Георгиев) заключается в том, что данная запись Храбра соединяет в себе свидетельства как бы о двух этапах создания славянской азбуки: первичном — имевшем место в 855 г. и связанном с участием Константина в крещении славян на реке Брегальнице, о чем сообщается в так называемом “Успении Кирилла”; и о вторичном — имевшем место в 862/3 г., когда Константин завершил свою работу над азбукой перед выездом в Моравию (см.: Георгиев Е. Кирил и Методий... С. 316-318). Конструкция эта, однако, опирается на свидетельство памятника, который, как установлено в славистической литературе, возник не ранее начала XIII в. и содержит ряд существенных искажений исторических фактов (подробнее об этом см. коммент. 2 к ЖК, II). Общеисторические соображения также делают весьма маловероятной деятельность византийского миссионера на территории, входившей в состав Первого Болгарского царства, притом еще до обязательства болгарского правителя принять христианство.

Кроме того, эта гипотеза противоречит определенному свидетельству таких наиболее ранних и достоверных источников, как ЖК и ЖМ, что славянская азбука была создана Константином незадолго до его отъезда в Моравию.

Другая попытка решения вопроса заключается в доказательстве того, что в действительности между датой и перечнем правителей у Храбра нет никакого противоречия и оба элемента его рассказа имеют в виду одно и то же событие: создание Константином азбуки перед отъездом в Моравию. Сторонники такого решения полагают, что дата 6363 г. у Храбра дана не по византийской константинопольской, а по так называемой александрийской эре, согласно которой рождество Христа имело место в 5500 г. от сотворения мира (а не в 5508 г., как по византийской системе). Из этого исследователи заключили, что разница между обеими эрами составляла 8 лет. При таком допущении 6363 г. александрийской эры в переводе на современное летосчисление давал бы 863 г. н. э. Первым выдвинул такое построение хорватский ученый Ф. Рачки, этой точки зрения придерживались И. Малышевский, А. И. Соболевский и другие слависты. В последнее время наиболее обстоятельно обосновал это построение болгарский исследователь К. М. Куев, который, изучив хронологические расчеты ряда византийских хронистов, установил, что они в соответствии с александрийской традицией относили рождество Христа к 5500 г. от создания мира. См.: Куев К.М. Черноризец Храбър. С. 65-91 (обзор литературы вопроса), 91-148 (исследование хронологии византийских трудов).

При этом, однако, остается неясным, что заставило Храбра избрать для датировки изобретения письменности именно александрийскую эру, в то время как в служивших для него образцом Житиях Константина и Мефодия, а также в памятниках староболгарской письменности датировки событий давались по византийской эре (см.: Снегаров И. Черноризец Храбър... С. 317-318; Wasilewski Т. Bizancjum i stowianie... S. 111).

Еще более существенно, что, как справедливо указал Т. Василевский (Wasilewski Т. Bizancjum i slowianie... S. 111-112), изложенная выше гипотеза исходит из неверного представления о различиях между александрийской и византийской эрами.

Различие между этими эрами было связано не только с тем, что каждая из них по-разному определяла число лет от сотворения мира до рождения Христа (5500 г. по александрийской эре и 5508 г. — по византийской). В каждой из этих эр по-разному определялся и сам год рождения Христа, по расчетам александрийских ученых приходившийся на 9 г. н.э. В соответствии с этим разница между эрами составляла не 8, а 16 лет, а 863 г. н. э. соответствовал не 6363 г., а 6355 г. александрийской эры (подробнее о различиях между этими эрами см.: Grumel V. Traite d'etudes byzantines. Paris, 1958, I. La chronologic. P. 87, 97). Тем самым невозможно говорить о том, что Храбр датировал возникновение славянской письменности по александрийской эре.

Нельзя, разумеется, исключить, что некоторые византийские писатели, не разбираясь в различиях между эрами, могли в соответствии с александрийской традицией датировать рождение Христа 5500 г. от сотворения мира, относя одновременно саму эту дату в соответствии с византийской эрой к 1 г. н.э. Однако доказать это предположение можно лишь располагая для соответствующих сочинений достаточным количеством годовых дат с одновременным обозначением индиктов. Между тем таких материалов византийские исторические труды не дают, и поэтому, например, В. Грюмель признает невозможным определить, в соответствии с какой эрой ведутся хронологические расчеты в трудах Продолжателя Феофана, псевдо-Симеона и Георгия Амартола (см.: Grumel V. Traite d'etudes... P. 126). Гипотеза К. М. Куева тем самым остается недоказанной.

Еще одно решение предложил недавно Т. Василевский. В отличие от сторонников других точек зрения польский исследователь исходит из предпосылки, что Храбру не была известна точная дата создания Константином славянской азбуки. Поэтому он должен был попытаться установить это событие с помощью известной ему даты другого события, происшедшего примерно в то же время, — крещения Болгарии. По предположению польского исследователя, Храбру был известен рассказ о крещении Болгарии в версии, восходящей к рассказу византийского хрониста псевдо-Симеона, у которого это событие датируется четвертым годом правления императора Михаила III. Изучение хронологических расчетов этого хрониста показало, что начало правления Михаила III он относил к 6360 г., т. е. к 852 г. н. э., следовательно, крещение Болгарии в этом труде было отнесено к 855 г. Следы существования в Болгарии традиции, восходящей к византийскому сочинению с подобной хронологией, Т. Василевский усматривает в болгарских известиях “Повести временных лет” и “Начального свода”, где начало правления Михаила III было отнесено в одном случае к 6360 г., в другом — к 6362 г., а поход императора на болгар и их крещение — к 6366 г. — это четвертый год правления Михаила III при условии, что начало этого правления относится к 6362 г. Поскольку наряду с датой 6362 г. как начало правления Михаила III в этих источниках фигурирует и дата 6360 г., то возможно предположить существование такого труда, где хронология крещения болгар определялась бы исходя из этой даты как 6363 г. Из подобного труда и заимствовал свою дату Храбр (см.: Wasilewski Т. Bizancjum i slowianie... S. 108, 112-113, 220, 221). Эта гипотеза представляется наиболее убедительной, но она основана на ряде допущений.