Иоанн Камениата. Взятие Фессалоники. Послесловие

Библиотека сайта XIII век

ИОАНН КАМЕНИАТА

КЛИРИКА И КУВУКЛИСИЯ ИОАННА КАМЕНИАТЫ

"ВЗЯТИЕ ФЕССАЛОНИКИ"

О НЕКОТОРЫХ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ОСОБЕННОСТЯХ «ВЗЯТИЯ ФЕССАЛОНИКИ. ИОАННА КАМЕНИАТЫ

Как это нередко бывает с книгами, которым впоследствии суждено обратить на себя внимание, «Взятие Фессалоники» было написано по случайному поводу: Григорий из Каппадокии, подобно Камениате находившийся в арабском плену, встретился с ним, безвестным тогда фессалопикийским клириком, и, наслушавшись его рассказов об ужасах, пережитых во время осады города и после его падения, попросил описать все это. Так родилась небольшая книжка Камениаты, «человека неискушенного и непривычного к сочинительству» (гл. 79). Она поражает нас своей удивительной для византийской литературы непосредственностью и реалистичностью манеры, «лица необщим выраженьем».

Насколько нам известно, «Взятие Фессалоники» не являлось предметом специального литературоведческого исследования ¹. Поэтому мы считаем целесообразным поделиться некоторыми своими наблюдениями в этой области. Своеобразие сочинения Камениаты в значительной мере обусловлено мемуарными задачами автора. Это сказалось и в отборе материала и а его трактовке: героем произведения является автор, от его имени и ведется рассказ; исторические события не имеют для него самодовлеющего интереса и служат фоном, на котором развиваются его приключения и переживания. Эти непритязательные задачи Камениата подчеркивает неоднократно, с изложения их oн начинает свое произведение и о них упоминает в конце: «В своем письме ты выразил желание узнать, как я, попав в руки варваров, томился в неволе, как сменил родную землю на чужие края, [243] какова моя отчизна и ее обычай. Ты уверяешь, что за время краткого общения» которое выпало нам на долю. когда я был в Триполи, ты убедился, что история моя длинна, и все пережитое много ранее и еще угрожающее в будущем ни с чем не сравнимо и превосходит все ужасы трагедий» (гл. 2). Завершается сочинение следующим характерныv сообщением: «"И вот я решил исполнить твою просьбу только для того, чтобы описание моих бедствий напоминало тебе о твоей ко мне дружбе и, постоянно тревожа твое сердце картинами страданий, побуждало стремиться к добру" (гл. 79, ом. также гл. 3). Несмотря на задачи автобиографического характера, которые заставляли Камениату видеть только то, что лежало перед его глазами или с какой-то стороны непосредственно касалось его, — вопреки присущему мемуарному жанру эгоцентризму и эмпиризму памятник содержит также сведения, представляющие более широкий интерес и особенно ценные для историка.

В центре внимания, однако, находятся бытовые детали, так сказать «фессалоникийский микрокосм» и перипетии личной судьбы автора. Поэтому все события освещаются с точки зрения Камениаты и его семьи, без связи с социальными и политическими явлениями. Подобная ориентировка сочинения воскрешает перед (нами множество культурно-исторических деталей, позволяющих представить себе повседневную жизнь большого средневекового города, деталей, искупающих другие, присущие этому произведению как историческому источнику недостатки ². Как верующий христианин, автор осмысливает все постигшие город, вернее его лично прежде всего, несчастья с традиционно-религиозной точки зрения, т. с. связывает нравственное поведение людей с участью» определяемой им богом. Камениата понимает, разразившуюся катастрофу как возмездие бога за то, что фессалоникийцы отвернулись от него, как наказание, наложенное на грешников, чтобы вразумить их и наставить на путь истинный (гл. 12—15). Рассуждение ие обходится без софизмов, когда Камениата пытается понять, за что же погибли свободные от грехов монахи, которые "были пойманы, как овцы, пасущиеся без присмотра, и, закланные мечом, разделили участь грешников" (гл. 38). Эти трезвые сомнения, правда, тотчас опровергаются ортодоксально христианским ответом: «Думается мне, однако, что смерть их, как говорит псалмопевец, была любезна перед лицом господа, и ею он мудро [244] удостоил возлюбленных рабов своих, дабы их славная жизнь увенчалась мученической .кончиной и щедро излилась на них награда за долготерпение и воздаяние за несказанную добродетель» (гл. 38). Живая, сейчас же благочестиво потушенная мысль рисует нам византийского человека, каким он очевидно, был в действительности и каким мы, как правило, не видим его в официальных источниках.

Наивное объяснение беды, постигшей Фессалонику, и шаблонность оценки причин различных событий вполне понятны, если учесть, что Камениата — человек посредственно образованный (гл. 8, 11, 67 и сл.), ничем особо не примечательный, хотя и одаренный наблюдательностью и литературным талантом. Эти особенности умственного склада автора заставили его интересоваться теми сторонами жизни, которые обычно не освещались византийской литературой, писать, почти не ориентируясь на литературные образцы, и только о том, с чем ему приходилось вступать в непосредственное соприкосновение. Быт, в частности, мало привлекал внимание византийских писателей; у Камениаты, напротив, он вводится очень широко, и нередко даже в высоких трагических контекстах речь идет о самых прозаических, обыденных вещах (гл. 57, 67—69) и второстепенных деталях, которые почему-либо произвели на него впечатление.

Вследствие того, что Камениата интересуется событиями только в личном плане, нам, как уже отмечалось, открылась несколько неожиданная сторона византийской жизни, отсутствовавшая в большинстве исторических сочинений из-за стремления авторов обобщить факты и выдержать общепринятый нормативно-тенденциозный шаблон. В памятниках историографической.литературы, особенно если речь шла о столкновениях византийцев с народами, не исповедовавшими христианства, события укладывались в определенный трафарет, согласно которому герои произведения, воплощавшие положительное начало, оказывали, как правило, успешное и во всяком случае решительное сопротивление носителям абсолютного зла — «неверным». В зависимости от политических установок писателя трафарет этот выдерживался с большей или меньшей последовательностью, но во всех случаях авторы противопоставляли врагам империи достойных ее представителей. Если критике подвергались сторонники определенных группировок, то основная масса воинства неизменно оказывалась на высоте. Несколько другую картину мы наблюдаем в воспоминаниях Камениаты. хотя он отнюдь не ставил перед собой критических или обличительных задач, а только давал фотографию виденного, не ретушируя во вкусе [245] привычного историографического шаблона. Поэтому защитники Фессалоники у него не только лишены героического ореола, но изображены растерянными и даже трусливыми. «Когда ужасная весть была объявлена, — пишет Камениата, — в городе поднялся крик, «всех объяли страх и смятение, — ведь впервые ушей наших достигло предупреждение о столь невероятной и тревожной опасности» (гл. 16). Далее мы узнаем, что «горожане, подстегиваемые страхом, словно листья при порыве ветра, попадали на землк» (гл. 34), и оказались «поистине трусливее зайцев» (гл. 31). Немалое место уделяет автор и панике в городе после его захвата (гл. 36, 37). Психологически интересная деталь, отлично передающая атмосферу ужаса и растерянности в городе, — описание картины, когда насмерть перепуганные горожане следят со стены за приближением вражеского флота, представляющегося их воображению почти сверхъестественным:

«Многим даже мерещилось, что корабли не движутся по воде, а летят по воздуху» (гл. 23).

Таким образом человеческая личность вопреки литературной традиции представлена отнюдь не нормативно-героической, как это обычно принято было у византийских писателей; это особенно отчетливо заметно, если присмотреться к серии портретов отдельных людей. Так автор прежде всего изображает себя и. своих близких. Как люди практические я трезвые, чтобы иметь возможность договориться с врагами, Камениата и его семья прячутся в каком-то укреплении отдельно от остальных (гл. 42) и, пообещав богатый выкуп, ведут арабов :к тайнику, где закопаны сокровища (гл. 46 и сл.); обеспечив свое спасение, они с наивным эгоизмом смотрели на горы валяющихся на улицах трупов и, «если замечали среди убитых кого-нибудь из близких или друзей, сдавленными стонами указывали на него друг другу; не было времени ни оплакать покойника, ни сделать для него что-нибудь во имя прежней дружбы. Беспомощно погоревав над убитым, мы вновь возвращались .к своим заботам» (гл. 54). Последняя ситуация при ином, обычном для произведений того времени, восприятии характера неизбежно привела бы к героической коллизии в духе, например, «Антигоны» Софокла. Камениата не боится показать себя и своих. близких в будничном, обыденном свете: только когда опасность окончательно миновала, они вспоминают о ближайших родственниках (о матери, детях, женах, братьях, сестрах): «тут, словно мы лишь теперь познакомились с бедой вашими помыслами овладела тревога за близких» (гл. 56).

В таких же принципах выдержаны и фигуры посланцев [246] императора, прибывших для оказания помощи Фессалонике, — Петроны, Льва и Никиты. Все они преимущественно-пекутся о том, чтобы удовлетворить свое тщеславие» поэтому каждый следующий вопреки пользе дела отменяет решения предшественника и придумывает собственный план обороны города (гл. 17, 18, 19) — так последовательно создаются подводные барьеры, достраивается низкая южная стена, возводятся деревянные бапши. Нельзя упускать из виду при этом, что лояльно настроенный Камениата (гл. 16, 17, 20, 21, 29) не имеет в виду критиковать высоких должностных лиц, более того, он относится к ним с симпатией и уважением. Несколько двусмысленная характеристика, которую императорские посланцы получают на страницах его кииги, определяется только реалистическим, далеким от трафарета, используемого историографией при обрисовке положительных персонажей, привпипом подхода к личности. Особенно это сказывается при изображении стратига Льва. Положительно оцениваемый автором (гл. 19, 27, 29), он показан без должностного ореола и героических черт. В этом смысле характерно, например, следующее описание: «С одной стороны, его ум занимали размышления о грозящем бедствии, о том, каким способом спасти Фессалонику от нападения варваров, с другой же, его еще с большей силой отвлекала от них острая боль; перелом, угрожавший ему гибелью, заставлял забыть обо всем, кроме своего собственного выздоровления. Так наш стратиг, страдая от той и другой беды, ничего не мог сделать для города» (гл. 19).

Врагов Камениата обычно изображает без соответствующей стилизации и преувеличений, как их мог видеть цивилизованный грек, столкнувшийся с невидимым, экзотическим миром (гл. 25, 35, 66) и испытывающий ужас перед жестокостью и алчностью арабских пиратов (гл. 35, 39, 40, 45, 48,-49, 52, 53, 54, 56, 58, 62, 64 65. 67, 69, 76). В некоторых местах он даже отдает должное отваге врага, его военным талантам и гуманности (гл. 26, 29—32, 48—49, 55). Следует отметить, что мемуары совершенно, лишены столь, казалось бы, естественной (особенно для клирика) тенденции подчеркивать религиозное превосходство христиан и вообще акцентировать моменты религиозной розни; намеки на то, что граждане Фессалоники — мученики за истинную веру, встречаются крайне редко (гл. 54, 44, 72).

Но отход от трафарета, непосредственность восприятия человеческой личности, хотя а проявляются в портретах арабов, характерны для них в значительно меньшей степени, чем для греков. Оно и понятие, так как три всей терпимости [247] Камениаты его мировоззрение остается религиозно-клерикальным ³.

Особенно широко автор использует штамп, изображая центральные фигуры — Льва Триполийското и не названного по имени предводителя, действующего в гл. 51—52; они написаны без отклонения от шаблонной схемы, с отрицательными качествами, сгущенными до зловещих пределов. Оба — Лев Триполийский и этот безымянный герой — абсолютные злодеи, воплощение мирового зла.

Весьма характерно в связи с этим, что Лев почти не называется по имени, а именуется Jir — «зверь» или чаще torannoV; (гл. 25, 55, 58, 59, 62, 78), а предводитель (главы 51—52), по-видимому, инициатор массового истребления греков в xpave св. Георгия, и вовсе не получает имени: они воспринимаются автором как обобщенное и до предела схематизированное олицетворение зла, ярости и греха. О Льве мы читаем: «Никто из величайших на, земле нечестивцев не доходил, подобно этому человеку, до того, чтобы с ненасытной жадностью любоваться потоками человеческой крови и более всего жаждать гибели христиан» (гл. 24).

Не удивительно, что традиционно мыслящий и воспитанный на церковной литературе клирик заимствует образы для описания злодеев из апокалиптики Нового и Ветхого Завета ⁴. Лев Триполийский, подобно Антихристу, коварен, злобен и кровожаден наподобие льва, так что «дела. его в подвой мере соответствовали его имени» (гл. 24). В связи с такой концепцией образов главных героев даны и портреты некоторых .второстепенных лиц — арабы предстают как одержимые злым духом (гл. 29), нередко сравниваются со зверьми (гл. 25, 29, 34, 36, 45, 49, 52), а описание их страны напоминает соответствующие картины антихристова царства, каких мы найдем немало в церковной литературе ⁵: это место нечестия и скверны, где «попирается наша святая вера, чтятся неслыханные пороки, где превозносится позор и прославляется исступление, бесстыдство удостаивается великой почести, где мужская сущность насильственно обращается в женскую и оскорбляется природа, где все противоестественно и все обращено ко злу» (гл. 72). [248]

Подобно тому как в произведения Камениаты сосуществует традиционное и индивидуальное восприятие событий и человеческих характеров, неоднороден в этом смысле и его стиль. Кое-где он индивидуален и реалистичен, кое-где, особенно в области лексики, весьма заметно влияние традиций религиозной литературы (Септуагинты, сочинений отцов церкви, Нового Завета) ⁶.

Вследствие малой начитанности Камениаты, только лишь религиозная литература оказала влияние, да и то весьма ограниченное, на манеру его и распространялась лишь на религиозно-философские рассуждения и общие места типа патетически приподнятого прооймия. В собственно нарративной части, где у более образованного автора можно было бы обнаружить следы воздействия светских литературных памятников, Камениата самобытен и интересен. Стиль здесь прост, реалистичен, не чужд иногда живой разговорной речи, иначе говоря, отмечен печатью авторской индивидуальности. Позволим себе привести примеры, иллюстрирующие характерные особенности этих двух стилей, не опосредствованного литературной традицией реалистического и книжно-витиеватого стиля церковной прозы. К первому относятся такие образцы разговорной речи, как: «Пусть он спинет вместе со своими деньгами. Они, кажется, не пошли бы нам на пользу, если б и нашлись» (гл. 59) или: «Один из эфиопов, самый бесстрашный и дерзкий, превосходящий всех их ростом, приблизился ко мне и пытался ударить .мечом по голове. Я поднял руки и сказал: Не делай этого, потому что лишишь себя и своих товарищей больших денег» (гл. 46); так же просто, но впечатляюще написан такой эпизод: «Когда мы подошли, он спросил наших стражей, кто мы такие и почему нас помиловали. Они вкратце все ему объяснили и, взяв нас сзади за плечи, заставили пасть к его ногам. Тогда он повернул меч, что держал в руке, тупой стороной, коснулся им головы каждого из нас, а затем велел нам подняться с колен и ободриться, добавив: „Получив такое доказательство безопасности, вы впредь не должны — я ручаюсь вам в этом — тревожиться за свою жизнь"» (гл. 51).

Напротив, не свободны от назойливой книжной традиции [249] такие, например, рассуждения: «С тех пор как купель божественного крещения обратила скифское племя, и ему, наравне с христианами, уделено от млека благочестия, прекратился мятеж городов, опустился меч, привыкший к убийству, я некогда предреченное громогласнейшим из пророков, Исайей, сбылось воочию» (гл. 9) или: «Но буде мы за содеянные на земле прегрешения и достойны несчетных кар и сами повинны в надвигающемся на нас бедствии, мы не знаем другого бога, окромя увенчавшего тебя, ради коего ты свершил святой подвиг, кого ты прославил, подражая его страданиям, благодаря коему ты получил благодать чудотворства и был дарован нам в качестве стены крепкой и опоры незыблемой, ибо неустанно ты молишь его за нас и испрашиваешь нам благо. И ныне взгляни на наше смятение и беспомощность, внемли нашей мольбе, встань верной заступой за своих рабов, избавь, от грозящего утеснения, да не насмеются над нами сыновья служанки Агарь и да не скажут: „Где их защитник?"» (гл. 22).

Приведенные наблюдения над художественной манерой Камениаты свидетельствуют о том, что перед нами сложное и противоречивое литературное явление, еще ожидающее более подробного исследования.

Текст воспроизведен по изданию: Две византийские хроники. М. Изд-во вост. лит-ры. 1957