Псамафийская хроника. Предисловие

Псамафийская хроника. Предисловие
Библиотека сайта XIII век

ХРОНИКА АНОНИМНОГО МОНАХА ПСАМАФИЙСКОГО МОНАСТЫРЯ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В 1888 г. немецкий филолог Карл де Боор опубликовал совершенно неизвестное ранее сочинение, посвященное истории Византии конца IX — начала Х в. Оно было издано по единственной греческой рукописи, обнаруженной незадолго до того проф. Г. Гиршфельдом среди остатков монастырской библиотеки на одном из островков озера Эгердир (в южной части Малой Азии, к западу от города Конья) и купленной им для Берлинской библиотеки (Berol. gr. № 55). Рукопись была сильно повреждена, не имела ни начала, ни конца, изобиловала описками, кое-где отсутствовали листы, названия не было, и де Боор издал ее под условным наименованием «Житие Евфимия» ¹. В настоящее время, насколько нам известно, эта рукопись утеряна.

Изданное де Боором сочинение излагает историю Византии с момента смерти императора Василия I (867—886) до первых лет правления малолетнего Константина VII (913—959); иными словами, оно повествует о правлении Льва VI (886—912), затрагивая также некоторые события кратковременного царствования его брата Александра (912—913). По содержанию эта рукопись значительно отличается от обычного жития. X. М. Лопарев совершенно правильно оценил этот памятник, видя в нем не житие святого, а историческое повествование о событиях, в которых константинопольскому патриарху Евфимию [10] (907—912) отведена довольно большая роль ². Поэтому мы будем называть ее далее не «Житием Евфимия», а анонимной хроникой; это название — также, конечно, условное — все-таки ближе к характеру рукописи, нежели предложенное де Боором.

Рубеж IX—Х веков был переломным периодом в социальной и политической истории Византийской империи.

Византийская империя была в это время аграрной странен; старые римские муниципии пришли в упадок, товарное производство сократилось, чеканка монеты значительно уменьшилась. Лишь несколько городов (прежде всего Константинополь и в значительно меньшей степени Фессалоника, Эфес и Аморий) продолжали оставаться крупными по тем временам экономическими центрами, значение их определялось по преимуществу посреднической торговлей с арабскими, болгарскими и итальянскими купцами.

Основной ячейкой византийского общества была сельская община, члены которой совместно владели землей, хотя каждая семья обособленно возделывала собственные участки и имела право на их продажу (по преимуществу в пределах самой общины). Крестьяне-общинники платили большие государственные налоги, несли разнообразные повинности и поставляли солдат-стратиотов в армию византийских императоров.

Прочность общинных связей замедляла процесс выделения вотчинников и превращения свободного крестьянства в феодально-зависимое; слой феодальных вотчинников — светских и духовных — был в это время еще незначительным.

В VIII—IX вв. господствующее положение в стране занимала феодальная, по преимуществу столичная, знать. Она получала в виде жалованья и всевозможных подачек львиную долю прибавочного продукта византийских крестьян, поступавшего в казну в виде прямых налогов, имела доходы от константинопольской торговли и шелкоткацкого производства, владела землями, на которых эксплуатировала труд рабов, наемных работников, арендаторов. Эта столичная знать не замкнулась в узкий круг связанных родством аристократов, передававших по наследству свои титулы, но порой охотно принимала в свои ряды и наиболее энергичных выходцев из простолюдинов. Даже среди императоров IX в. было немало людей, происходивших из крестьян или городской бедноты. [11]

Иначе говоря, знатность определялась в это время не только родовитостью, но и способностями к военному делу.

В этих условиях процесс феодализации принял своеобразный характер: императоры в интересах столичной знати стремились отнять у крестьян свободу перехода и возложить на них обязанность уплачивать налоги за пустующие земли соседей. Централизованный натиск на крестьянство привел к обострению классовой борьбы, которая достигла наивысшего подъема в IX в. (восстание под руководством Фомы Славянина, восстание павликиан). Однако крестьянское движение потерпело неудачу, и реакционная политика императора Василия I (867—886) закрепила победу знати.

Разгром крестьянских движений ослабил византийскую общину и содействовал росту феодальной вотчины. С конца IX в. все большее влияние в стране приобретают феодальные магнаты, владевшие значительными земельными угодьями в провинциях; именно с этого времени на страницах византийскиx хроник начинают упоминаться имена таких крупных феодальныx фамилий, как Аргиры, Дуки, Фоки, Куркуасы. Феодалы крупные и мелкие, стремятся расширить свои владения, захватывая земли крестьян и стратиотов, превращая их самих в лично зависимых людей, в собственных париков. Разгром крестъянских движений IX в. положил начало массовому разорению и закабалению византийских земледельцев.

В то же время (с конца IX в.) начинается заметное оживление ремесла и торговли; возрождаются старые и появляются новые византийские города, открываются местные ярмарки, увеличивается товарность производства, денежное обращение становится более интенсивным. Это привело к ослаблению экономической монополии Константинополя — с Х в. шелкоткацкое производство постепенно переходит в города Пелопоннеса и Беотии, а торговля с окрестными странами сосредоточивается и Херсоне, Фессалонике, Трапезунде, Арце и других центрах. Жетели провинциальных городов стремятся добиться некоторой политической автономии, нередко поднимая восстания против императорской власти.

Экономические и социальные перемены, естественно, отразились на структуре господствующего класса Византийской империи. Позиции столичной знати пошатнулись; это объясняется тем, что разорение и закабаление крестьянства уменьшало число налогоплательщиков и как следствие этого—доходы государства; потеря Константинополем монопольного положения также содействовала ослаблению столичной знати. Наоборот, слой феодальных вотчинников все более крепнет.[12]

С конца IX и особенно в Х в. в самом господствующем классе происходит ожесточенная борьба между столичной чиновной знатью и провинциальной аристократией; столичная знать берет под свою «защиту» сельскую общину и, увеличивая подати и повинности, налагаемые на крестьян, стремится запретить передачу общинных угодий вотчинникам. В то же время провинциальные феодалы начинают активно бороться за власть, причем некоторые претендуют даже на императорский престол.

Политическая борьба находит отражение в борьбе церковной. Представители церковной знати, тесно связанные с провинциальной аристократией, — такие, как Фотий и его ученик Николай Мистик, — разрабатывают основы нового идеологического учения в соответствии с интересами феодальной знати. В учении Фотия, крупнейшего политического деятеля, богослова и ученого второй половины IX в., мы можем выделить две основные стороны: страстную полемику, направленную против демократического мировоззрения павликиан, и осуждение податной системы, своекорыстия чиновничества и даже самодержавия византийских императоров. Такая точка зрения выражала интересы растущей и крепнущей феодальной знати провинций.

Фотиане встретили сопротивление со стороны части духовенства и особенно монашества, отстаивавшего интересы столичной знати. Вся вторая половина IX в. была заполнена острой борьбой церкви, во время которой Фотий был дважды возведен и дважды низведен с патриаршего престола. Эта борьба осложнялась вмешательством римских пап, стремившихся использовать ее для укрепления собственной власти, и политикой императоров, искавших поддержки папства в борьбе с арабами.

Ослабление экономической мощи столичной знати, укрепление позиций провинциальных феодалов и усиление эксплуатации крестьян сопровождались ухудшением внешнеполитического положения империи: Василий I был последним императором, которому удавалось вести успешные войны с помощью старого ополчения стратиотов. Разорение крестьянства крайне затрудняло набор ополчения: у стратиотов не было средств, чтобы приобрести коня и вооружение, нередко несколько хозяйств складывались и выставляли одного воина. Да и сами стратиоты неохотно шли на войну и подчас откупались от похода. Нe удивительно, что со второй половины правления Василия I Византия терпит одно поражение за другим, а к 902 г. окончательно теряет свои владения в Сицилии. В 904 г. арабский флот под командованием Льва Триполийского после недолгой [13] осады захватил второй город империи — Фессалонику; в 907 г. Константинополь капитулировал перед русским флотом; в начале 912 г. возле Хиоса византийский адмирал Имерий был наголову разбит арабами; в 913 г. началось наступление болгар, завершившееся их грандиозной победой у Ахелоя в 917 г. Все это показало непригодность стратиотского ополчения в сложившихся условиях. К середине Х в. постепенно создается иной тип войска — феодальная дружина тяжело вооруженных всадников-катафрактов, обеспечившая военные успехи Никифора II Фоки (963—969) и Иоанна I Цимисхия (969—976).

Таким образом, рубеж IX—Х столетий был переломным периодом в развитии византийского феодализма и ознаменовался упорной политической и идеологической борьбой.

Источники для изучения политической и идеологической борьбы в Византии на рубеже IX—Х вв. крайне скудны. Единственным известным до 1888 г. нарративным памятником, освещающим события этого времени, была хроника Симеона Логофета, сохранившаяся в нескольких изводах (один из них называется хроникой псевдо-Симеона), однако эти изводы лишь незначительно отличаются один от другого. Рассказ хроники Симеона Логофета о событиях конца IX и начала Х в. донельзя краток и ни в коей мере не дает оснований для восстановления картины сложной политической борьбы той эпохи. Некоторым дополнением к хронике Симеона Логофета могли бы служить сохранившиеся речи и письма политических деятелей этого времени (Арефы Кесарийского, Льва Хиросфакта, Николая Мистика и др.), но в них освещены лишь отдельные эпизоды. Только случайные, спорадические сведения можно почерпнуть из агиографической литературы, например из «Жития Василия Нового».

В отличие от всех этих разнообразных, но все же неполных памятников анонимная хроника содержит чрезвычайно подробное и довольно последовательное повествование о событиях конца IX и начала Х в.

Сведения, которые сообщаются нашей хроникой, приобретают тем большее значение, что автор ее был современником описанных им событий и стоял довольно близко к главному герою рассказа — патриарху Евфимию.

Живость описания событий и знание деталей, имен второстепенных действующих лиц свидетельствуют о том, что он имел возможность многое лично наблюдать, а о многом слышать от очевидцев. В то же время в хронике имеется и непосредственное свидетельство, позволяющее определить некоторые даты жизни анонимного автора; в главе IX он прямо говорит о своей принадлежности к братии Псамафийского монастыря во времена, когда его игуменом был Евфимий (стр. 30,26) ³; события, о которых идет речь в главе IX, относятся примерно к 900 г. Это свидетельство позволяет определить время составления хроники. Если автор ее в 900 г. был уже монахом, он вряд ли мог написать хронику позднее 950 г. Очевидно, хроника была составлена в первой половине Х в. и могла быть завершена только после смерти патриарха Евфимия (917), ибо смерть Евфимия описана в этом памятнике; кроме того, в хронике упоминается о примирении сторонников Евфимия и Николая Мистика, состоявшемся в июле 920 г. Таким образом, это сочинение времен Льва VI можно датировать примерно 920—950 гг.

Это анонимное повествование, написанное псамафийским монахом и ставившие в центре политических событий в Константинополе фигуру псамафийского игумена Евфимия, позднее избранного патриархом, с известным основанием может быть названо «Хроникой анонимного монаха Псамафийского монастыря в Константинополе», или, короче, «Псамафийской хроникой».

О себе автор не сообщает никаких сведений, кроме того, что он был монахом Псамафийского монастыря.

Однако «Псамафийокая хроника» содержит некоторые данные, позволяющие судить о мировоззрении анонимного хрониста и вместе с тем выяснить социальные и политические воззрения той среды, с которой он был связан.

По своему мировоззрению и политическим убеждениям анонимный историк принадлежал к господствующему классу и враждебно относился к народу. С сочувствием он рассказывает об опасениях Евфимия, который боялся, как бы его враги не напали на него вместе с «бродягами» (meta agurtwn lawn, стр. 61, 24); он повествует о том, что после низложения Евфимия «простой народ и бродяги» (dhmwdeV kai agurtodeV, стр. 66, 12) поддерживали его врага — Николая Мистика, изображает сторонников патриарха Мистика «торгашами и поваришками» (стр. 6813).

Господствующий класс Византийской империи состоял из двух основных групп: первая отстаивала интересы византийской знати, сплотившейся вокруг императорского престола (назовем ее условно чиновничеством); вторая выражала требования провинциальной феодальной знати и близкой к ней церковной аристократии; к последней принадлежали такие политические [15] деятели конца IX и начала Х в., как упоминаемые в хронике Фотий, Николай Мистик, Лев Хиросфакт.

Попытаемся выяснить, к которой из этих двух групп примыкал анонимный историк.

В начале своего сочинения он назвал те социальные слои, для которых Евфимий был защитником и утешителем. К «отцу», рассказывает он, стекались толпы обиженных Львом VI и особенно его фаворитом Заутцей спальников (китонитов), членов синклита и слуг императора (стр. 422).

Но если Евфимий и его историк сочувственно относятся к столичной знати, то их отношение к провинциальной феодальной аристократии более сдержанное.

Представителя провинциальных феодалов Андроника Дуку Евфимий прямо называет изменником: «Он с каменным сердцем отверг благие призывы и предался ассириянам, оставив по себе у христиан недобрую славу» (стр. 36 12). О его сыне Константине он отзывается не так резко, но все же без всякого сочувствия, хотя Константин был прямым противником злейшего врага Евфимия — Николая Мистика.

Автор хроники проявляет верноподданнические чувства к императорской власти, что особенно ясно видно из слов Евфимия, обращенных к императору Льву: «Мне ничего не хочется, кроме того, чтобы ты управлял подданными в духе справедливости и благочестия» (стр. 3 2б). Притом из контекста ясно, что справедливость императора должна распространяться не на бедноту и «бродяг», а лишь на членов синклита и вельмож, оскорбленных и обиженных временщиком Заутцей.

Несмотря на многочисленные столкновения между Евфимием и императором Львом, Евфимий и его сторонники относились к императору вполне лояльно. Это особенно отчетливо проявилось в спорах о четвертом браке, когда Евфимий в отличие от патриарха Николая открыто выступил в защиту Льва VI.

«Псамафийская хроника» в основном благожелательно. рассказывает о Льве, подробно повествуя, например, о строительстве Псамафийского монастыря по указанию императора, о ночном посещении императором Евфимия в этом монастыре и т. д. Анонимный автор подчеркивает скромность и простоту Льва, его уважение к Евфимию. Если Лев и совершал грешные поступки, то, по мнению автора хроники, виновниками этого были его дурные советчики, подобные Стилиану Заутце когда же Лев внимал советам Евфимия, он творил одно лишь добро. В отличие от автора «Псамафийской хроники» и Николай Мистик и его учитель Фотий — эти идеологи феодальной [16] знати и высшего духовенства — очень сдержанно относились к императорской власти и стремились ограничить ее в пользу церкви ⁴.

Автор хроники с несомненной симпатией относится к патриарху Игнатию (стр. 72, 30), тогда как Фотий не пользуется сочувствием анонимного историка. Правда, прямых выпадов против Фотия в хронике нет. Он был низложен по воле врага Евфимия — Стилиана Заутцы, и это обстоятельство в какой-то мере примиряло с ним анонимного историка, тем более что время фотианских споров было уже далеко в прошлом. Зато к ученику Фотия патриарху Николаю Мистику автор хроники относится с нескрываемой враждебностью.

В тоне автора чувствуется презрение не только к бедноте, но и к торгово-ремесленным кругам Константинополя. Он, как и его герой, выступает на стороне высшего константинопольского чиновничества, защищая интересы членов синклита. Его отношение к провинциальной знати настороженное, если не оказать враждебное. Хотя резко выраженной антипатии к Фотию в хронике нет, автор гораздо ближе к Игнатию, чем к его просвещенному противнику. Эти политические взгляды отражаются и на мировоззрении анонимного автора, остающегося на почве традиционного церковно-богословского мышления.

Идеологи провинциальной феодальной знати, опираясь на языческие античные традиции, подвергали сомнению некоторые принципы церковно-богословского учения, которые были необходимы прежде всего для идейного оправдания императорского деспотизма. Фотий и его сторонники ставили, хотя и робко, вопрос о свободе разума и критике авторитета ⁵. В отличие от них автор «Псамафийской хроники» утверждает, что авторитет выше разума и что тот, кто опирается на собственный разум, близорук и слеп. [17]

Естественно, что церковно-богословское мировоззрение автора «Псамафийской хроники» заставляло его рассматривать исторический процесс как проявление воли божьей: падение нечестивцев вроде Стилиана Заутцы или императора Александра представлялось ему наказанием за грехи. Такое понимание исторической закономерности, обычное в раннем средневековье, не было, однако, общепринятым в византийской литературе Х в. В этом случае наш хронист отличается от идеологов провинциальной аристократии, каким был, например, автор первых четырех книг хроники продолжателя Феофана, прославлявший полководцев и с презрением относившийся к столичной знати и торговцам. Продолжатель Феофана видел свою задачу в том, чтобы раскрыть причину исторических явлений: «...Не знаю, — пишет он, — принесло бы кому-нибудь пользу историческое сочинение, не открывающее причин событий» ⁶; «Историческая плоть, — говорит он в другом месте,— бессодержательна и пуста, если она лишена причинности событий» ⁷. Особенно интересно предложенное им истолкование причин арабской экспансии: если обычно византийские хронисты и агиографы видели в арабах бич божий, карающий византийцев за грехи ⁸, то продолжатель Феофана объясняет нападение испанских арабов на Крит бедностью страны, в которой они жили, и ростом населения; по его словам, их стесняла численность населения и побуждала нехватка продуктов ⁹.

Отношение анонимного автора к смерти также соответствует традиционному церковно-богословскому мировоззрению. По его представлениям, смерть — это переход от рабства к свободе (стр. 78, 6). Герой «Псамафийской хроники» с радостной душой идет навстречу смерти и горюет лишь оттого, что ему. еще неведома его загробная судьба. В отличие от этого в эпосе о Дигенисе Акрите, отражавшем настроения феодальной знати (преимущественно восточных областей империи), совершенно по-иному описывается смерть героя: [18]

Врачи со вздохом молвили Василию Акрите:
«О Дигенис, любимый наш, вот смерть твоя приходит,
И никогда оружия ты не поднимешь больше.
Где сила беспредельная, где все твое богатство?
Куда девалось мужество и дерзкая отвага?
Никто, ничто теперь тебе помочь уже не может:
Бессильны руки, некогда свершившие так много,
И ноги, что дорогами далекими ходили.
И близок час — душа твоя уйдет, оставит тело —
Тогда тебя, могучего, в себе замкнет могила» ¹⁰.

Здесь автор печалится лишь о радостях земной жизни, с которой расстается его герой. Смерть — это конец жизни, за нею следует мрак могилы.

Итак, мировоззрение автора «Псамафийской хроники» отражает ту ограниченную церковно-богословскую концепцию,. которая была характерна для высшего чиновничества и столичной знати в конце IX и начале Х в.

Его политические убеждения — идейное оправдание императорского деспотизма, враждебное отношение к народным массам и критическое суждение о виднейших представителях феодальной знати — позволяют нам с некоторым основанием высказать гипотезу о том, что автор «Псамафийской хроники»-вышел из среды высшего константинопольского чиновничества. В пользу этой гипотезы можно высказать и еще одно соображение: «Псамафийская хроника» отличается редкой .точностью в употреблении терминологии, относящейся к деталям администрации, права, финансов и т. п. Автор всегда приводит соответствующие титулы и термины, не прибегая к описательным выражениям. Наименования византийских должностей: протовестиарий, китонит, паракимомен и пр. — постоянно встречаются в хронике; если авторы IX—Х вв. для обозначения командующего флотом пользуются описательным термином o tou basilikou stolou drouggarioV ¹¹, то В нашей хронике мы встретим официальное наименование drouggarioV tou plwimou;. нет в ней и таких неопределенных выражений, как «начальник дрома» ¹² и т. п. Автор употребляет глагол anagrajein, [19] имеющий узкоспециальное значение: разыскивать неплательщиков налогов (комментарий к гл. 18, прим. 15). Очень точен он и в обозначении имущественных отношений: он пользуется специальными терминами proasteion и oikoproasteion употребляет восходящие к терминологии купчих грамот выражения cartwa dikaiwmata и ex oikeiaV agoraV thn kuriothta ecein.

Эти особенности языка «Псамафийской хроники» получат правильное, на наш взгляд, объяснение, если предположить, что ее автор, прежде чем стать монахом, принадлежал к многочисленному византийскому чиновничеству.

Следует отметить сходство языка и стиля нашей хроники с языком и стилем «Жития патриарха Игнатия», написанного Никитой-Давидом Пафлагонским в конце IX в. Отдельные элементы сходства указаны в комментарии; не входя сейчас в детали, отметим, что к «Житию Игнатия» восходят такие выражения нашей хроники, как «поставить во главе светильника» (в значении — «сделать патриархом») или заимствованное из писания сравнение патриарха, пренебрегающего интересами церкви, с мистием (наемным пастухом), который не печется об овцах. Само по себе сходство двух византийских литературных памятников нельзя считать необычным явлением, однако в данном случае примечательно, что Никита Пафлагонский, как мы узнаем из самой хроники, после 908 г. находился под покровительством патриарха Евфимия и в течение некоторого времени жил в поместье Псамафийского монастыря ¹³.

Таким образом, мы можем предположить, что анонимный автор вышел из среды византийского чиновничества и, находясь в Псамафийском монастыре, завершил свое образование под руководством Никиты Пафлагонского.

Возникает вопрос, в какой мере эта историческая хроника является достоверным источником, насколько близко к действительности изложены в ней события, какими материалами пользовался автор и т. д.

Вопрос этот исследовали многие ученые (К. де Боор, В. Грюмель, Р. Дженкинз и др.); полученные ими результаты могут быть сведены к следующему.

Если большую часть событий автор хроники описывал очевидно, по памяти (что приводит кое-где к нарушению хронологической последовательности), то в ряде случаев он, видимо, использовал письменные источники. Мы можем отметить [20] следы источников двух типов: документов (по преимуществу писем), и литературных памятников того времени.

В «Псамафийской хронике» довольно часто цитируются письма участников события: Евфимия, Стилиана Заутцы, Николая Мистика. Возникает вопрос, являются ли эти письма подлинными или это лишь своеобразный литературный прием, который встречается в памятниках IX—Х вв.¹⁴. У нас есть возможность по крайней мере в одном случае определить, насколько близко к подлинному тексту документа переданы эти письма анонимным автором. В хронике приводится текст отречения патриарха Николая Мистика, которое известно по другим источникам (коммент., гл. 14, прим. З): по мюнхенской греческой рукописи № 277 и по посланию Николая, написанному, видимо, около 920 г. Из сопоставления этих источников ясно, что автор нашей хроники очень точно передал текст отречения Николая, опустив лишь конец ¹⁵. Другого типа источник был использован в рассказе о смерти императора Василия I: это утерянный с тех пор антифотианский памфлет, фрагменты которого сохранились также в хронике псевдо-Симеона.

В ней много вставок, отсутствующих во всех других изводах Симеона Логофета. Значительная часть их содержит резкие нападки на патриарха Фотня. Однако антифотианская направленность этих вставок находится в резком несоответствии с благожелательным в целом отношением к Фотию в первоначальном тексте, почти без изменения сохраненном в хронике псевдо-Симеона. Хроника приводит (как и в других изводах Симеона Логофета) рассказ о мужественном поведении Фотия, который якобы не допустил в церковь императора Василия I, объявив его грабителем и убийцей, недостойным общения с богом ¹⁶. Далее хроники рассказывают о клевете, возведенной на Льва, сына Василия I, епископом Сантаварином, добавляя. что Лев был бы ослеплен, если бы не заступничество Фотия ¹⁷. [21]

Хроника псевдо-Симеона сохраняет эти рассказы, несмотря на их недостоверность. Известны источники, которые отнюдь не приписывают спасение Льва Фотию: в «Житии царицы Феофано», супруги Льва, спасителем Льва , оказывается видный придворный Стилиан Заутца ¹⁸. Эта версия, очевидно, более заслуживает доверия, так как Стилиан действительно играл большую роль в первые годы правления Льва VI, Фотий же в самом начале его царствования был отправлен в изгнание.

Весьма вероятно, что первоначальный текст хроники Симеона Логофета, сохраненный во всех изводах, не имел антифотианской тенденции; более того, хроника освещала события в весьма выгодном для Фотия свете. Поэтому все замечания о «тирании» Фотия и т. п. следует рассматривать как позднейшие вставки.

К тому же и чисто формальные соображения позволяют считать эти антифотианские рассуждения вставками: в них встречается иное освещение тех факторов и событий, о которых уже шла речь в первоначальном тексте. Так, говоря о Сантаварине, автор хроники псевдо-Симеона отмечает: «Его Фотий во время своей второй тирании сделал епископом Евхаитов» ¹⁹; автор вставляет эту фразу, имевшую антифотианскую направленность, не замечая, что в первоначальном тексте уже было сказано: «Его Фотий после того сделал архиепископом Евхаитов» ²⁰.

В отдельных случаях начало некоторых «антифотианских» отрывков позволяет сделать заключение, что это позднейшие вставки. Так, подробный рассказ о происхождении и карьере Фотия вводится словами: «Следует кое-что поведать и о Фотии» ²¹.

Все изложенное позволяет предполагать, что эти вставки были заимствованы автором хроники псевдо-Симеона из какого-то антифотианского памфлета, послужившего в то же время источником (в большей или меньшей степени) и «Житию патриарха Игнатия», написанному Никитой-Давидом Пафлагонским, враждебно относившимся к Фотию. Как предполагал де Боор, этот памфлет был использован и автором «Псамафийской хроники». Действительно, рассказ хроники псевдо-Симеона о кончине императора Василия I, который якобы проклял перед смертью «нечестивого Фотия» и Сантаварина, [22] текстуально близок соответствующему повествованию «Псамафийской хроники»:

Theoph Cont., р. 699,20	VE., p. 2, 35	Хронограф Георгия Монаха, изд. Э. Г. Муральта, СПб., 1859, стр. 765,19
ek de tou sparagmou tou elajou voshleqeiV o basileuV BasileioV telauta, jamenoV tw uiw autou kai diadocw Leonti kai Stolianw tw epitropw twn basilewV uiwn, oti FwtioV o anieroV kai summusthV autou SantabarhnoV tou Jeou me makrunanteV kai allotrion thV dikaiaV gnwsewV poihsanteV, eiV thn ishn met autwn kolasin epespasanto kai tauta eipwn exeyuxen, katalipwn Leonta kai Stejanon kai AlexandroV	Stolianon de.... epitropon katalimpanei thn twn olwn pragmatwn dokhsin egceirisaV twn te ekklisiasthkwn kai politikwn, escatwn proV autwn te kai touV proseipon ai ai, j epaoidiaiV kai magganeiaiV teratopoioV SantabarhnoV tou Jeou me makrunaV kai apathloiV kai jeudesi logoiV exapathsaV kai allotrion thV dikaiaV gnwmhV poihsaV ei mh kurioV esohJhse moi, para micron eiV thn autou katakrisin epespasatwV.	ek de tou sparagmou noshlejeiV BasileioV teleuta katalipwn Leonta kai Alexandron

Текстуальное совпадение обеих хроник подтверждает, что рассказ этот восходит к общему источнику; при этом надо полагать, что псевдо-Симеон, автор вообще несамостоятельный, рабски следует за своим источником, тогда как в анонимной хронике псамафийского монаха имеется уже переработанное повествование, несколько отличающееся от антифотианского памфлета.

Мера достоверности исторического источника определяется не только осведомленностью автора, но и тенденциозностью в описании событий и характеристиках действующих лиц. «Псамафийская хроника» — отнюдь не беспристрастный памятник; симпатии и антипатии ее автора определены его политическими воззрениями и принадлежностью к окружению Евфимия.

Враги Евфимия, разумеется, — враги и анонимного автора. Особенно острую ненависть он испытывает к Стилиану Заутце, временщику первых лет правления Льва VI, и к патриарху Николаю Мистику. По словам Евфимия, Заутца убивал, ослеплял, разорял и ссылал людей, опустошал церкви и изгонял священников (стр. 7? 32); Евфимий обвиняет Заутцу в тайных кознях, в стремлении захватить престол (стр. 7, 20). С ненавистью говорит автор хроники о Николае: «В числе первых своих благих дел он благословил союз все более впадавшего в безумие императора с девкой, тогда как законную жену его [23] патриарх, послав своего сакеллария, насильно постриг вместе с ее матерью в женский Месокапильский монастырь, несмотря на то что она долго жаловалась и оплакивала эту несправедливость. Кто изобразит все ужасы, которые произошли за это время? Отлучение епископов и изгнание иерархов, перемещение священников и игуменов, осквернение трупов. Да будет это предано бесславию — мы ведь не слыхали, чтобы так поступали даже иноверцы» (стр. 6825).

Анонимный автор, давая такую характеристику Николаю Мистику, находился в весьма затруднительном положении, ибо по вопросу о четвертом браке императора Льва VI патриарх Николай с точки зрения церковно-канонической занимал оолее обоснованную позицию, нежели Евфимий, признавший Зою Карбонопсиду законной женой императора. Известно, что Николая украшал «мученический венец» — он был несправедливо низложен и заточен в монастырь. Поэтому автор анонимной хроники очень осторожно касается эпизода низложения Николая, отмечая лишь, что патриарха «с должными почестями» посадили в челн и отвезли в монастырь Галакрины (стр. 46, 30). Деликатного вопроса об отношении Евфимия к четвертому браку императора Льва он почти не затрагивает, но зато подчеркивает, что Евфимий — после низложения Николая — принял кормило церкви «по божьему решению и с согласия собора» (стр. 54, 20).

Автору хроники, враждебно настроенному к Николаю, было неловко рассказывать о том, что Заутца — враг Евфимия — расправился с родней Фотия, в том числе с Николаем, которому пришлось поспешно принять постриг в одном из провинциальных монастырей (стр. 6, 1); вместе с тем он старался высмеять этот поступок Николая, говоря, что патриарх изображал свое бегство как некий подвиг.

Такое пристрастное отношение к политическим деятелям своего времени иной раз заставляет анонимного автора искажать последовательность событий и устанавливать ложные связи между отдельными фактами. Так, неточен рассказ о смерти Феодора Гуцуниата, мужа Зои Заутцы, которая была любовницей императора Льва VI и которую псамафийский монах хочет представить виновницей смерти ее собственного супруга ²². Неточно, видимо, изложена и последовательность событий, связанных с мятежом Андроника Дуки ²³.

Однако, несмотря на односторонность, тенденциозность «Псамафийской хроники», она содержит очень много сведений, [24] которые подтверждаются другими источниками и, следовательно, оказываются вполне достоверными: таковы рассказы о заговоре Александра (стр. 294), о покушении в храме св. Мокия (стр. 35 и сл.), об изгнании Николая Мистика (стр. 46 и сл.), о низложении Евфимия (стр. 61 и сл.), о восстании Константина Дуки (стр. 69 и сл.) и другие. Это позволяет нам с известным доверием отнестись к тем событиям, которые сообщаются только в «Псамафийской хронике» и не отражены в других памятниках. К ним относятся важные подробности о деятельности Стилиана Заутцы, о восстании Андроника Дуки и его связях с патриархом Николаем Мистиком, о «ересиархе» Никите Пафлагонском, о положении на болгаро-византийской границе и некоторые другие факты. Эти сведения, записанные анонимным историком, позволяют нам полнее и точнее представить себе историю политической борьбы в Византии на рубеже IX и Х вв. Конечно, приводимые им данные должны тщательно проверяться на основании всех доступных нам материалов.

Являясь важным историческим источником, «Псамафийская хроника» представляет собой и интересный литературный памятник, несколько отличающийся от других современных ему произведений византийской литературы. Разумеется, мы могли бы указать на некоторые черты, роднящие анонимную хронику с житиями святых IX—Х вв. Это заметно прежде всего в трактовке образа главного героя — Евфимия, которого автор наделяет типическими чертами агиографического подвижника: он незлобивый пастырь, лишенный всякой хитрости и лукавства (стр. 61, 10; ср. стр. 62, 8 и др.). Подобно другим «святым мужам», Евфимий отличается смирением: ради мира в церкви он готов принять мученическую смерть. «Пусть я буду избит каменьями, сожжен, изгнан, — говорит в хронике Евфимий, обращаясь к митрополитам, — вы только оставайтесь в мире и спокойствии» (стр. 61, 16). После своего низложения он смиренно переносит побои и в конце концов по своей незлобивости прощает Николая Мистика, виновника всех его несчастий. Евфимий стремится к уединению, много месяцев проводит в келье, смиряя свою и без того немощную плоть суровым постом и молитвой (стр. 17, 9). Тем самым автор хроники придерживается основного принципа агиографической литературы — спасение достигается только через смирение и терпение: мученик, сносящий побои и хулу, голод и лишения, приобретает вечную славу.

Некоторые изобразительные приемы «Псамафийской хроники» сходны с обычными приемами агиографии: например. трафаретное сопоставление «святого» с адамантом (стр. 67, 28). [25] постоянно повторяющееся в житийных памятниках IX—Х вв. ²⁴; игра слов, построенная на смысловом значении имени собственного (eujimia и Евфимий, Феофилакт и Афилакт — стр. 4, 31 и стр. 39, 21).

Однако, несмотря на все эти черты агиографического шаблона, оказавшие влияние и на нашу хронику, она в целом значительно отличается от обычного жития. Руководствуясь здравым смыслом, автор свел до минимума элемент сверхъестественного, который характерен для всякого жития: хотя автор «Псамафийской хроники» и наделяет своего героя традиционным свойством — способностью творить чудеса, он ограничивает ее искусством предвещания, снижая до обычной прозорливости.

Автору удалось нарисовать немало образов, быть может, далеких от исторической правды, но тем не менее ярких и отнюдь не трафаретных. Нерешительный и сентиментальный, но вместе с тем вспыльчивый и увлекающийся император Лев, Феофано, страдающая и отвергнутая, дерзкий Стилиан Заутца и некоторые другие действующие лица обрисованы настолько живо, что отчетливо видны их индивидуальные качества; в то же время агиографическая литература ограничивалась, как правило, шаблонным описанием «святого мужа», а авторы исторических сочинений Х в. вообще не ставили себе задачей воссоздание индивидуального образа.

Автор «Псамафийской хроники» не стремился к героизированному изображению действующих лиц, характерному для его младших современников — писателей из окружения императора Константина VII Багрянородного: его герои действуют в самой обыденной среде, преследуют самые обыкновенные цели; даже монарх и вельможа оказываются под его пером прежде всего людьми с присущими им слабостями.

Итак, в «Псамафийской хронике» описаны события, происходившие в Константинополе на рубеже IX и Х вв.: в основе хроники лежат личные наблюдения и рассказы очевидцев, а также некоторые документы и литературные памятники. Несмотря на явную тенденциозность, приводящую к искажению некоторых фактов, «Псамафийская хроника» является первостепенным историческим источником. Анонимный автор, помимо своего желания, рисует произвол и беззаконие, царившие в византийской столице, и вводит нас в душную атмосферу политической борьбы того времени, когда конфискации, ссылки и ослепление были наилучшими средствами доказательства правоты. Он показывает также, к каким необоснованным и [26] сомнительным аргументам прибегали политические деятели начала Х в. для защиты своих позиций и сколь легко они меняли убеждения. Ценность «Псамафийской хроники» как исторического источника и состоит в том, что она дает почувствовать реальность давно ушедшего времени.

Анонимная хроника Псамафийского монастыря представляет важный источник для изучения истории политической борьбы в критическую пору византийского государства и является памятником, отражающим идеологию столичной знати первой половины Х в. До сего времени это сочинение еще ни разу не переводилось на русский язык. Перевод этого памятника и составление комментария представляли немалые трудности (не все из них, может быть, удалось преодолеть), и мы считаем долгом отметить, что товарищеская помощь коллег — Е. Ч. Скржинской, С. В. Поляковой, Э. Л. Казакевич, А. Я. Сыркина, — а также советы проф. Р. Дженкинза (Кингсколледж, Лондон) во многом облегчили наш труд.

Текст воспроизведен по изданию: Две византийские хроники. М. Изд-во вост. лит-ры. 1957