ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

DIARY

1659-1667

/л. 1/ ЖУРНАЛ ИЛИ ДНЕВНАЯ ЗАПИСКА (НА АГЛИНСКОМ ЯЗЫКЕ) БЫВШАГО В РОССИЙСКОЙ СЛУЖБЕ ГЕНЕРАЛА ГОРДОНА, ИМ САМИМ ПИСАННЫЙ

Том II-й, с 1659-1667 ¹

/л. 2/ 1659

Гетман ² выступил из Люблина к Жешуву. По пути мы следовали невдалеке от гетмана, а на ночлег располагались отдельно по деревням. Я занимал квартиры вместе с лейтенантом Иоганном Генрихом Гриксом и прапорщиком Джоном Кенеди. Взятые в плен при осаде армией Торна ³, они после ухода оттуда войск сменили службу и устроились прежними чинами в лейб-роту драгун, так что, будучи новобранцами, мы радовались обществу друг друга.

По приходе в Жешув мы стали на постой в одной деревне за милю от города и прекрасно разместились. Мы ездили в Ланьцут и посетили венгерских вельмож, кои содержались там в залог суммы денег, обещанной Ракоци полякам, когда те увели его под конвоем от татар ⁴. Их заковали в тяжелые кандалы, ибо они подкупили одного фурмана, дабы тот вывез их [на волю] ⁵. Сие раскрылось, фурман за свое плутовство был повешен, а вельможи заключены в тюрьму /л. 2 об./ в очень тяжелых оковах. Они не слишком роптали на суровое обращение, сознавая, что злоупотребили [доверием] и оказались недостойны свободы и почтительного обхождения, коими располагали прежде.

В Исповедный вторник ⁶ мы поехали в Жешув и отобедали в большой зале с самим гетманом, при отличном угощении. После обеда явились дамы, и начались танцы. Видя это, кое-кто побуждал гетмана распорядиться, дабы танцевали и мы, но он сказал: "Лучше угостите их и напоите добрым вином!" Нас отвели к столу, и трое или четверо сидевших с нами стали потчевать нас огромными кубками доброго венгерского вина. Сначала я заподозрил умысел и воздерживался, сколько мог, но мои два товарища вскоре так опьянели, что я с большим трудом доставил их на квартиру.

Сей Жешув лежит в очень приятном и плодородном краю, недалеко от реки Вислы. Дворец построен из дерева, со всеми удобствами. В большой зале расписана генеалогия рода Лигенза, из коего происходит хозяйка — это ее владение. Между дворцом и городом есть монастырь /л. 3/ Patres Piarum Scholarum ⁷, кои соблюдают устав иезуитов и всецело преданы обучению юношества. Городок невелик и небогат. При нем бежит речушка под названием [...] ⁸. [6]

Гетман со своей семьею направился в Домброву, а мы с ротой шли на некотором удалении за Его Превосходительством, занимая бесплатные квартиры, как принято в этой стране. По прибытии в Домброву нам предоставили квартиры в предместье красивого городка Тарнув, принадлежащего князю Доминику ⁹. Отсюда меня послали с приказом "жить на хлебах", как это называют, в старостве Либуш-ском ¹⁰, что принадлежит старшему из Реев. Со мною были капрал и 6 драгун, дабы охранять села от бремени походных постоев.

В Либуше я разместился в доме войта ¹¹ и держал капрала при себе. По совету подстаросты ¹² я отправил драгун по разным деревням, велев им разведывать и выяснять передвижения отрядов или рекрутов и своевременно докладывать об их приближении. Подстароста — дворянин по имени Московский ¹³, человек весьма учтивый, состоял со мною в доброй дружбе, как и немец Мильгаст, который жил в оном старостве /л. 3 об./ уединенной жизнью, получив тут в заклад небольшую деревню. С ним мне нравилось вести беседы.

Я провел здесь около 6 недель, прилагая великие старания и усердие для защиты сел. Будучи оповещен, я делал по несколько миль навстречу отрядам и вовремя удерживал их от постоя в старостве. За каждую поездку я получал в награду 20 или 30 флоринов, или шотландских фунтов. Я обзавелся добротной одеждою, парой лошадей, повозкой, слугою и мальчишкой. Когда мне приказали выступить отсюда, подстароста по воле своего господина дал мне сотню флоринов и старого турецкого скакуна; тот, хотя и хромал на переднюю ногу, смотрелся великолепно и вполне годился напоказ.

За краткое время, проведенное тут, я познакомился с большинством окрестной шляхты, а скромным и учтивым поведением снискал у всех любовь, особенно у вышеназванного Мильгаста. Будучи вдовцом, с единственной дочерью, он заявил мне без обиняков, что ничего так не желает, как выдать дочь за иноземца, однако же не за военного. Учитывая его большие богатства и красоту его дочки — смышленой молодой девушки, — то была недурная партия. Сей шаг я обдумывал, как вероятный, хотя не давал ни малейших заверений и не допускал в своих мыслях никакого твердого /л. 4/ мнения об этом. Я решил достичь определенного состояния, благодаря коему мог бы содержать жену и семейство, прежде чем обручаться.

Получив приказ идти в Тарнув, где (а также в Тухуве и соседних селах) лейб-рота стояла все это время, я явился в Тухув. Встретив там майора ¹⁴, мы выехали вместе и провели всю ночь у вдовствующей дворянки, носившей имя ее покойного мужа — Блоньска. Нас приняли прекрасно. Майор, кажется, подумывал жениться на сей вдове. Она имела сына и дочь, коим было лет по 16 или 17. [7] Когда мы хорошо разогрелись, майор изложил мне свое намерение и спросил, по сердцу ли мне жениться на дочке. На другое утро он вернулся к этому всерьез. Я дал ему уклончивый ответ, сказав, что когда увижу его уверенность, смогу решиться и сам, будучи убежден, что друг замолвит за меня слово при дворе; иначе я не осмелюсь лелеять подобную мысль.

Мы прибыли в Тарнув. Поскольку гетман уже уехал, мы выступили, пересекли реку Вислок[у] у Пшецлава и остановились в Мельце — деревянном городке, что принадлежит дворянину, именующемуся по этому поместью Мелецким. У него огромный дом с садами и парком возле самого города; один из его предков был великим гетманом Польши. Выйдя отсюда, мы переправились через Вислу чуть выше Осека, где стали на постой. В этом деревянном местечке происходят судебные заседания и варится лучшее пиво, /л. 4 об./ как и по всей здешней округе.

Мы выступили дальше и заняли квартиры в селах близ Климонтува, по соглашению с городом. Назавтра мы миновали Тарлув и, подойдя к Сольцу, остановились по деревням, большей частью разрушенным. Мы прошли Яновец и стали в деревне напротив Казимежа. Яновец — деревянный городок, где есть замок, или красивый дворец, со рвом на одной стороне; с трех других холм, на котором он стоит, очень крут. На равнине перед дворцом — превосходный парк и сад с молодыми саженцами и разнообразными растениями, кои могут цвести в этом климате. Дворец и окрестные земли принадлежат гетману. Шведы сначала держали тут гарнизон, но встретив в первый год [войны] большее сопротивление, чем ожидалось, вывели своих солдат отсюда и из многих других мест и разрушили оные. Многие комнаты сего дворца (с двумя сводчатыми этажами) они при уходе подожгли, так что почти половина здания сгорела.

Казимеж, лежащий меж холмов на другом берегу Вислы, — суверенное владение ¹⁵, обычно именуемое староством, — ныне во власти гетмана. Сожженный шведами, он пока не восстановлен. Большинство домов на торговой площади — каменные, как и обширные амбары вдоль реки. Это, так сказать, главный рынок Украины, ибо все товары из нее доставляют по суше сюда, а /л. 5/ затем водою в Данциг ¹⁶. Когда был мир, сей город вел хорошую торговлю.

Пока мы здесь пребывали, шляхтич Ян Коберский, главный служитель гетмана, женился на шляхтянке, которая сопровождала леди ¹⁷, — при обычных торжествах и весельи. Более всего мне пришлись по нраву выразительные речи, произнесенные друзьями с обеих сторон. Всего было подано в изобилии. Моим товарищам Гриксу и Кенеди, сильно подвыпившим, вздумалось поссориться с ротмистром [8] гайдуков ¹⁸. Видя, что те пьяны, он вытерпел довольно, однако ни его сдержанность, ни мои убеждения не достигли цели. Грикс схватил [ротмистра] на вершине лестницы, но тот был трезв и, едва не сбросив [Грикса] вниз, велел гайдукам удалить обоих. Назавтра гетман вызвал меня и приказал посадить их под арест и принять команду над ротой. Сверх того он сказал, чтобы [драгуны] в этом походе носили мушкеты при себе.

Двумя днями позже явился татарский посол, посетивший Варшаву с [...], и приветствовал гетмана. Он был любезно принят и, получив кое-какие дары, уехал еще через два дня. Ему было поручено заверить короля Польши и Речь Посполиту ¹⁹ /л. 5 об./ в доброй воле своего повелителя — хана, испросить уплаты honorarium ²⁰, или пособия, по прежнему договору и обещать, при своевременном уведомлении, поддержку королю потребными силами против любой державы, кроме Оттоманской Порты. Его милостиво проводили от короля с обещаниями довольства и взаимными изъявлениями приязни.

С кончиной Богдана Хмельницкого гетманом ²¹ [Украины] избрали Ивана Выговского, который был у него канцлером, или генеральным писарем, — пока юный сын [Хмельницкого] Юрась не достигнет совершеннолетия. Этот человек — природный поляк большого ума, но посредственных познаний — во все время казачьего мятежа был главным лицом и председателем в совете Хмельницкого, на коего имел великое влияние. Теперь же, хотя младший сын Хмельницкого Юрась (старший, Тимошка, умер) был сначала выбран войском на гетманство, он по своей молодости уступил место [Выговскому], и тот был признан большинством казачества. Но зная, что многие казаки ненавидят его как поляка и он не сможет удержать главенство дольше, чем [Юрию] Хмельницкому угодно /л. 6/ признавать, или казачеству облекать его оным, а также видя растущие смуты и подозрительность к себе московитов, [Выговский] втайне уговорился с поляками. Он принял от короля воеводство Киевское и командование над казачеством ²².

Это произошло годом раньше, а ныне он отправил посланца по имени Носач на собрание сословий, или парламент ²³, в Варшаву с просьбой о помощи, дабы поддержать польские интересы на Украине. С сею целью туда отрядили дивизию великого коронного гетмана ²⁴. Также и генерал-майор Немирич, полковник Ниман и многие иноземные офицеры отправились с этим посланцем. На обратном пути он прибыл к гетману [Любомирскому] в Яновец, где его хорошо приняли, одарили и отпустили. Тут я встретил Джеймса Бернета оф Лис, который направлялся с сим отрядом на Украину. [9]

Видя, что он нездоров (и хорошо знав его прежде), я отговаривал его от похода — и взял верх.

/л. 6 об./ Наш гетман присутствовал на этом съезде, или парламенте, в Варшаве, где постановили решительно продолжать войну со шведами в Пруссии и с недругами в иных местах. Было положено также отчеканить 4 миллиона шиллингов; это медные монеты — 9 идут за два пенса ²⁵.

В Яновец для лечения гетмана и его супруги приехал доктор Дэвидсон ²⁶. При его посредстве мои товарищи Грикс и Кенеди были прощены, освобождены и восстановлены в прежних чинах.

Здесь мы получили причитающееся жалованье, как бывало всегда, когда мы состояли при гетмане: в городе, на марше, в опустевших полях, где нечего брать, или в лагере. Я получал лишь 20 талеров в месяц; однако впоследствии [оклад] был увеличен.

Однажды вечером мой турецкий скакун сорвался с привязи и побежал в поле к другим лошадям. В теснине на него набросились несколько волков и после отчаянной борьбы загрызли. Услыхав об этом, гетман через два дня /л. 7/ выехал на охоту и неподалеку убил двух волков — тех самых или нет, я не знаю.

Проведя здесь около трех недель, гетман разрешил нам с ротою выступать, дав приказ идти на Владислав ²⁷ или Иновроцлав и там ждать распоряжений. Мы пошли по дороге к Ловичу и пересекли реки Сенну, Пилицу и Раву, занимая бесплатные квартиры по деревням и местечкам, где у нас всего было вдоволь. Я дивился этому при мысли, сколь часто страну разоряли враги, да и наши солдаты обращались с нею немногим лучше.

В Ловиче — прекрасном городе — мы простояли два дня. Здесь имеет резиденцию архиепископ Гнезненский; у него очень красивый дворец, окруженный земляным валом и рвом. Шведский гарнизон занял и удерживал оный, доколе король [Швеции] ²⁸ не решил идти в Данию и дал приказ вывести свои гарнизоны из Польши.

Отсюда мы направились к Гомбину, затем к Гостынину (оба они, как и Лович, [расположены] на речке Бзуре ²⁹) и далее до Коваля и Иновроцлава, где стояли две недели, а затем — вместе с нашим гетманом в Торн, где нам отвели квартиры. Мы получили жалованье, коего не имели /л. 7 об./ на марше из Яновца по причине бесплатных квартир.

Здешний военный совет осудил на смерть майора Корфа, и, невзирая на все прошения, его казнили на рыночной площади. Вина его такова. Будучи комендантом в Кульме ³⁰, он имел приказ в случае приближения значительных шведских сил отойти с гарнизоном в Торн. При точном известии, что на его город надвигается [10] генерал-лейтенант Вюрц с 2 или 3 тысячами солдат, он не только не выступил согласно приказу, но и не позволил духовенству вывезти церковное серебро и убранство, а бюргерам — их имущество. Когда подошел Вюрц, [Корф] даже не пытался обороняться и сразу же сдался на его милость. Хотя город и непросто было удержать, шведы не взяли с собою пушек, кроме нескольких полевых орудий. Итак, он сам, 400 драгун и две роты польской конницы со всеми немалыми богатствами церкви и бюргеров достались в жертву шведам. То были плоды его пьянства, коему он всецело предавался.

С прибытием большинства имперцев ³¹ и польской инфантерии мы выступили на Грауденц ³², к коему подошли в субботу, [...] сентября. Назавтра гетман, обозрев город, назначил имперцам позицию на северо-востоке, напротив замка. Он вызвал меня и осведомился, бывал ли я прежде в этом городе и /л. 8/ не знаю ли, каково самое слабое место оного. Я заявил, что бывал там часто, и на юго-восточной стороне, у ворот, стена наиболее уязвима, а ров самый узкий и мелкий. На возражение гетмана, что теперь там есть равелин, или рогатое укрепление ³³, усиленное окопом и частоколом, я отвечал, что тогда, ввиду трудности расположения большого числа солдат близ сего места, лучше всего приступить к южным воротам, обычно называемым Кульмскими или Торнскими. Со всеобщего одобрения было решено подвести траншеи к помянутым воротам, хотя и перед ними также имелся равелин.

Весною Михальский — известный партизанский вожак ³⁴ — пытался забрать или отвести воду из небольшого ручья, текущего к этому городу с востока. Но по обнаружении ему с сообщниками пришлось спасаться бегством и бросить своих лошадей шведам.

Я получил назначение в Гзин, Гручно и другие села, принадлежащие шляхте, для снабжения драгун припасами, кои та могла предоставить. Взяв нескольких драгун с собой, я лично объехал самые большие села и послал [людей] по остальным, с просьбой ко шляхтичам встретиться со мною в Гзине на другой день и обсудить поставки. Явились все, кроме Яна Требнича, который извинился письмом, в коем /л. 8 об./ тяжко сетовал на запустение и нищету. Я сговорился с ними как можно лучше, приняв во внимание, что они разорены четырьмя годами непрерывной войны. По их просьбе я дал им охрану, а сам остановился в Гзине. Эта старинная каменная усадьба с селом и церковью у подножья принадлежит роду Дзялинских.

За четыре дня я заготовил 12 бочек пива и 500 больших хлебов (никакой другой провизии достать было нельзя), отправил все по воде и поскакал в лагерь. Там я узнал, что город Грауденц взят штурмом прошлой ночью. Большая часть оного выгорела, вспыхнув от [11] огромной гранаты ³⁵. Многие жители перебрались через реку на лодках и плотах, иные же — разного пола и возраста — были захвачены. Их доставили в лагерь и обобрали, а над женщинами надругались. Большинство солдат засели в замке, где на другой день подняли бунт. Поскольку комендант не желал и слышать о переговорах, они перебежали к имперцам.

Комендант — полковник Пюхер — вместе с майором скрылись в высокой круглой башне, /л. 9/ воздвигнутой в стороне от прочих замковых построек; в оную вел дощатый подъем, который они отбросили. Башня весьма высока, и внутри имеется проход на вершину по винтовой лестнице. Имперцы, когда [шведские] солдаты к ним переметнулись, вошли в замок и полностью его заняли, но никакими убеждениями не могли склонить коменданта к сдаче.

В воскресенье утром гетман послал меня, дабы уговорить коменданта одуматься. Прибыв туда, я встретил имперского подполковника Берлипса, коему объявил о моем поручении. Он пошел со мною, но достигнув двери напротив входа в башню, я попросил подполковника и его спутников не показываться. Я кликнул [коменданта] по имени. Тот немного приоткрыл дверь и осведомился, кто я такой, со словами, что он, кажется, видал меня прежде. Я объяснил ему, кто я, и [добавил,] что имел честь знавать его, когда служил у шведов. Сие придало ему уверенности, и он /л. 9 об./ распахнул дверь пошире. Тут я принялся сочувствовать его положению и побуждать его к смирению и покорности Божьему промыслу. Я спросил, что он имеет в виду, отказываясь сдаваться. Он отвечал, что скорее умрет, чем покорится этим мошенникам полякам (таковы его слова). Я заметил, что ему следует воздержаться от таких речей и лучше поразмыслить о себе. После долгих разговоров он, наконец, заявил, что если уж сдаваться, то он предпочтет имперцев. Я сказал, что нет нужды опасаться дурного обращения от поляков, ибо гетман весьма благоразумный вельможа; подобным поведением он раздражает поляков, в чьи руки имперцы должны его передать, поскольку это лишь вспомогательные войска, состоящие здесь под командою князя Любомирского. Однако тот не внимал доводам. Тогда я сказал: пусть выходит к имперцам — и позвал подполковника. После разговора с ним [комендант] вышел и, когда настелили доски, спустился /л. 10/ с нами в церковь. Попросив пива, он отдал ключи от своих сундуков и подвала, но солдаты уже нашли способ все открыть и без ключей. Я отлучился и, обнаружив множество книг, отобрал 12 или 15 из лучших и унес с собою.

Я явился к гетману и доложил о моих переговорах. У него вызвала улыбку глупость или простота этого человека. [Коменданта] с [12] прочими пленными отправили в Торн. Большинство солдат пошли на службу к имперцам и полякам. При штурме некий капитан Стюарт с несколькими офицерами и солдатами были убиты, а иные ранены.

Гетман выступил с армией к Монтау-Шпицу. Я же вернулся на свою квартиру и, добыв новые запасы хлеба и пива, поехал к лагерю и нашел войска в стане напротив Монтау-Шпица. Они приготовили большие бревенчатые плоты и лодки и решились на штурм, но когда все было сделано, шведы ночью отступили в Мариенбург ³⁶. Здесь есть форт — в уголке, где от реки Вислы отходит рукав, называемый Ногат, который /л. 10 об./ протекает близ Мариенбурга и Эльбинга ³⁷ и впадает в Хаф ³⁸. Там находилось около 300 человек, коих шведы не стали подвергать угрозе штурма. В Грауденце было лишь около 500 пехотинцев и 40 рейтар, что и вправду составляло слишком слабый гарнизон для такого города. Комендант рассказал мне, как много раз обращался за подмогой, но ему отвечали, что надо довольствоваться теми, кто у него есть, ибо из других мест никого отрядить нельзя. Тем он и оправдывался, что не выстоял более восьми дней. Ведь [польско-имперская] армия подошла в субботу, а в следующую субботу до рассвета город, как я уже говорил, был взят приступом.

Армия переправилась через Ногат на большой вердер ³⁹ и расположилась менее чем в полумиле от Мариенбурга, наведя один мост через Ногат, а другой через Вислу. Имперцы отправились на помощь данцигцам, которые осаждали Хаупт ⁴⁰ — это форт в уголке, или точке, где от Вислы отходит другой рукав, впадающий в Хаф. Оным командовал генерал-майор Данкворт, у коего было здесь не /л. 11/ более тысячи человек конницы и пехоты — настолько оскудели шведы в людях, а также и во всем, чем они содержатся.

Еще в феврале генерал-лейтенант Вюрц проходил через Померанию с 2000 солдат, взял Диршау ⁴¹ и Кульм и потревожил поляков на их квартирах, но долго не задержался. Принц Адольф, [шведский] генералиссимус ⁴², услыхал о широких приготовлениях поляков к походу, дабы утеснять прусские гарнизоны, и удалился вместе с Вюрцом, предоставив управление всеми делами графу ⁴³ Оксеншерне, фельдмаршалу фон дер Линде и прочим. За это он получил суровую отповедь от своего брата-короля в письме из Копенгагена и был отстранен от должности.

Я снова поехал на свою квартиру и опять отправил припасы в лагерь. Когда жители стали жаловаться, что уже не смогут вынести новых поставок провизии, я сообщил об этом гетману и получил приказ оставить их в покое. Тут я не только имел угощение для себя и прислуги, но /л. 11 об./ и получал хорошие наградные, особенно из Гручно. [13]

По прибытии в лагерь я увидел, что поляки уже подвели свои апроши ⁴⁴ совсем близко к форту у края моста. Я провел там всего три дня, когда гетман передумал и отправил меня обратно с новым приказом о снабжении провизией. В Гзине я узнал, что шляхтич по имени Конопацкий с другими шляхтичами захватил несколько солдат, сбежавших из армии, и, отобрав все, что у них было, отпустил. Поэтому я взял всех своих людей — 9 человек — и поехал за Вислу по разным дворянским усадьбам, но дома никого не застал. Наконец, в своем жилище я получил весть, где находится Конопацкий, поднялся до рассвета и явился к нему очень рано. Прослышав, что он буйный молодец, я обезопасил себя как можно лучше и велел четверым стеречь лошадей, а пятерых привел с собою в дом.

Хотя я не предупредил его заблаговременно, он принял меня довольно учтиво. Усевшись за стол, я заявил, что имею из лагеря [приказ] разыскивать дезертиров и доставлять всех, найденных мною, в лагерь; узнав, что недавно он кое-кого захватил, я приехал забрать оных. Вначале он стал все отрицать и изобразил сильный гнев, что его допрашивают о чем-либо в этом роде. /л. 12/ Но я возразил, что мои сведения надежны; я охотно готов поверить, что, хотя он сам ничего о том не ведает, сие совершили его приверженцы. Тут он утихомирился и сказал, что проведет строгое обо всем дознание. Я добавил, что уведомлен и уверен в том, что солдат отпустили, но отобрали у них все имущество, и я могу назвать имена тех, кто имел и мундиры и оружие. Наконец он признался, что и вправду слыхал, будто один сосед-шляхтич (но не его подчиненный) раздобыл подобные вещи невесть каким способом; он мог бы убедить его, если не будет дальнейших неприятностей, отдать оные. Я сказал, что не желаю вникать в такие дела слишком глубоко, но коль скоро узнал об этом, не мог не разобраться; поскольку людей отпустили, я могу простить или оправдать сие наилучшим образом; что же до отнятых у них вещей, я прошу предъявить оные, дабы я мог отвезти их в лагерь и сдать в знак моего усердия.

Тогда он послал [за вещами], и менее чем в полчаса нашлись три мундира, немецкое седло, две пары пистолетов и кожаная куртка, при двух тощих клячах. Я и впрямь опасался, как бы тот, собрав людей, не напал на меня, хотя я решил, /л. 12 об./ что заставлю его расплатиться как можно дороже. Однако я рад был взять хоть что-то и уйти с честью. В самом деле дворянин, у коего я квартировал, не советовал мне связываться с [Конопацким] и дивился, как я сумел кое-что от него получить и обойтись без ссоры.

Заготовив провизию, я возвратился к армии. В мое отсутствие были убиты два моих друга, лейтенант Эдам Гордон и прапорщик [14] Джон Кенеди, первый пушечным ядром, второй — пулею. Обоих похоронили с почетом, по воинскому обычаю.

Поскольку припасы в войсках подходили к концу, я поехал в большой фольварк ⁴⁵ близ Нойтайха ⁴⁶, отведенный для полка, где я был квартирмейстером; оный состоял из 4 драгунских рот, подчинявшихся разным магнатам, и 4 рот shultises ⁴⁷ — это солдаты, обязанные служить за свои земельные наделы, без жалованья; их всех слили воедино и объединили с гетманской лейб-ротой для лучшего порядка на марше, в бою или в лагере.

Здесь уже обмолотили все зерно, и нечего было ожидать или брать, кроме соломы, лежавшей большими кучами. По моей догадке кое-что могло быть под соломой, или же оная плохо обмолочена. Имея при себе 4 солдат из роты, я поставил их ее ворошить. Разбросав одну или две кучи, мы ничего не нашли, зато я убедился, что [солома в самом деле] обмолочена плохо. Тогда я дал всем рукам работу к за 3 дня намолотил чистой ржи /л. 13/ около 80 бушелей, пшеницы — 16, а овса — более сотни. Раздобыв подводы из лагеря, я все вывез, что пришлось весьма кстати.

Мне дали поручение к генерал-провиантмейстеру Вежбицкому на 16 000 фунтов хлеба. Взяв всех фурьеров, фурьер-shutses ⁴⁸ и маркитантов, я приехал в Меве ⁴⁹ и получил рожь из расчета 80 фунтов на бушель, хотя другие должны брать из расчета 83 фунта. Я достал также мельничный жернов, и мне назначили деревню для выпечки хлеба. На это у меня ушло пять дней.

Маркитанты, не желая везти хлеб в лагерь, предпочитали взять на продажу пиво и горелку ⁵⁰, и каждый предложил мне по дукату, чтобы я отпустил их. Сначала я отправился в город поглядеть, не набреду ли на какое-нибудь судно для отправки [хлеба] водою. Присмотрев оное, я взял у них деньги, 14 дукатов, и велел им доставить хлеб на берег реки до рассвета. Погрузив как можно скорее, я отправил его с несколькими фурьер-shutses, а сам возвратился по суше. Это судно принадлежало генерал-провиантмейстеру, который сильно разгневался. Будучи уведомлен, он написал ко мне в лагерь; я вернул оное тому, кто принес письмо, и это почти разрушило сложившееся между нами братство, ибо он хотел, чтобы [судно] доставили обратно мои люди, а мне было недосуг.

Все это время Штрасбург ⁵¹ и Штум были блокированы, а округа уже давно опустошена. Из-за великой скудости съестных припасов в сих местах полковник Плайтнер, комендант Штрасбурга, /л. 13 об./ просил о возможности обратиться к [шведскому] генералитету за приказаниями. С согласия поляков он отправил майора, который прежде приехал в лагерь, был размещен у меня и пропущен в [15] Эльбинг. Там он получил приказ капитулировать, что комендант и сделал вскоре после Рождества Христова.

Мне сообщили, что многие крестьяне с вердеров укрылись со своим скотом и большим запасом провизии по пути к Эльбингу в укрепленном месте, окруженном водою. Я доложил об этом гетману, который приказал мне идти туда с 60 драгунами и взять тех силой, но весьма осторожно, дабы не терять солдат. Прихватив к тому же всех свободных людей, сколько мог, я выступил туда.

При вести, что шведы держат 2 или 3 сотни человек в форте у Клеменс-Фере ⁵², в полумиле от коего я должен пройти, а до места, где засели крестьяне, еще около мили, я послал 6 доброконных солдат на рекогносцировку в сторону форта; я опасался, что отряд из оного нас окружит. При мне было несколько подвод, дабы перевезти все необходимое для [постройки] плотов. За полмили от места я подумал, что никаких домов на пути больше не попадется, спешился и велел снять [с домов] планки и доски на плоты, приладить и сколотить их, а затем разобрать на части для перевозки. Пока я хлопотал и уже почти все приготовил, примчались люди, посланные мною на разведку к шведскому форту в Клеменс-Шере. Они уверяли, что более сотни мушкетеров переправились через Ногат из форта и идут к большой дороге, так что, /л. 14/ если я не потороплюсь, те будут возле гати раньше. Сие заставило меня все бросить и спешно отступать, вдоволь навозившись с пустыми подводами, ибо дорога была очень топкой. Шведы обменялись с моими людьми несколькими выстрелами, хотя и без урона. По возвращении я сделал доклад гетману, который был доволен моим спасением и хвалил меня за усердие и осмотрительность.

Я получил письмо из Шотландии от моего дорогого отца.

Все это время майор Гордон по прозванию Стальная Рука питал надежду получить вещи и деньги, принадлежавшие покойному лейтенанту Эдаму Гордону, от его [командира] подполковника Ратмана, но тот не соглашался ничего отдавать. Поэтому [майор], обещая мне полуторную долю во всем, чем удастся завладеть, просил меня с ротмистром Олифантом посетить подполковника, узнать, почему тот не желает отдать имущество, и объявить, что его будут преследовать по закону.

Мы отправились. Он нас приветствовал в своей палатке и пригласил садиться. Изложив наше поручение, после кое-каких рассуждений об оном, слово за слово, я заявил, что ему не следует думать о наследстве, принадлежащем другим, ибо есть суд повыше его, к коему можно прибегнуть. Когда Олифант сие подтвердил, [подполковник] вскочил и потребовал свой палаш. Услыхав это и опасаясь [16] часовых в его жилище, я вышел и сел на коня. На открытом месте я призвал его явиться с палашом или любым другим оружием, ему угодным. Он, однако, остыл, подошел ко входу в свою палатку и попросил меня не относиться к делу с такой горячностью, /л. 14 об./ ведь он не желает ничего дурного.

Если быть кратким, то после первых резких слов он извинился и обещал вести себя спокойнее; по уговорам ротмистра Олифанта я спешился, зашел обратно — и обнаружил большую перемену. Теперь [подполковник] стал приводить множество аргументов, почему он не может отдать ничего из находящегося в его руках: [лейтенант Гордон] получил деньги для набора рекрутов, в чем дал расписку; в походе имел большие выгоды и преимущества и должен был бы отблагодарить подполковника, коему подчиняется рота, передав ему, как принято, лучшую долю прибыли; к тому же в этом походе производились большие поборы и вымогательства, и [подполковник] ежедневно ожидает жалоб, на кои всегда обязан отвечать по запросам; учитывая расходы, понесенные им при почетном погребении [лейтенанта], и вышеназванные претензии, ни один здравомыслящий человек не мог бы убедить его с чем-либо расстаться. Он, правда, предложил мне кое-какие мелочи вроде пистолетов и проч., от коих я отказался. Наконец, по нашим притязаниям, а также в пользу вдовствующей дворянки, с коей покойный был помолвлен, [подполковник] согласился выдать обязательство на 1200 рейхсталеров, датированное 25 октября, с поручением к некоему Уильяму Гордону, кёнигсбергскому купцу. Видя, что более ничего получить нельзя, мы приняли оное и расстались, по-видимому, добрыми друзьями.

/л. 15/ Затем Стальная Рука убедил меня просить разрешения на поездку в Кенигсберг, дабы истребовать деньги. Будучи стеснен в средствах, он одолжил у меня 50 рейхсталеров и отдал мне обязательство и поручение подполковника Ратмана.

Когда я пришел к гетману за позволением съездить в Кенигсберг по личным делам, он сначала отказал, заявив, что не время отпускать офицеров. Однако я настаивал, что это необходимо и что с моей должностью теперь делать нечего. Он разрешил ехать и приказал дать мне отпуск, но с условием, чтобы я поспешил назад, и сказал, что по возвращении предоставит мне роту. Это нежданное обещание весьма меня обрадовало.

Получив увольнение и пообещав вернуться как можно скорее, я поскакал из лагеря и в первую ночь остановился в Нойтайхе у майора Гордона. Назавтра я миновал Данцигер-Хаупт, который имперцы и данцигцы держали в плотной осаде, пересек приток Вислы и заночевал в месте, именуемом Штутхоф. На третий день я ехал вдоль [17] Нерунга ⁵³, имея Балтийское море по левую руку, а Хаф — по правую; Нерунг — длинная узкая полоса земли — лежит между Балтийским морем /л. 15 об./ и Фрише-хафом — огромным озером. Сию ночь я провел на берегу морского пролива, который ведет в озеро (или течет из озера в море), причем до жилья я добрался довольно поздно.

На другое утро я рано переправился через пролив. Имея при себе письма к подполковнику, вице-коменданту Пиллау ⁵⁴, я спешился у таверны и отправил оные со слугою. Подполковник прислал офицера с приглашением явиться в форт, что я и сделал после долгих уговоров. Подполковник был весьма любезен и заставил меня дать слово навестить его на обратном пути и взять ответные письма на те, что я ему послал. Проехав рыбачий городок на Хафе, именуемый Фишхаузен, я остановился на ночь в красном krue ⁵⁵, или гостинице, за Зеленым мостом.

Поутру я пошел справиться об Уильяме Гордоне. Дома его не оказалось, и я поговорил с его зятем, который заявил, что, по его мнению, тот не сможет выплатить нам деньги, несмотря на обязательство, ибо, как известно, у покойного есть и более близкие родичи в Шотландии, чем любой из нас; они, без сомнения, станут преследовать помянутого Уильяма по суду. После долгих прений я сказал, чтобы тот держался подальше от Польши, если не даст нам удовлетворение. Однако ничего не достигнув, я удалился на поиски Эдама Гордона оф Ардлоги, который, по слухам, пребывал в городе. Я нашел его в доме одного шотландца, в месте под названием "Вольность" ⁵⁶. Мы провели с ним два дня.

/л. 16/ Октября 15 ст. ст. ⁵⁷ Поскольку он собирался в Шотландию, я написал с ним к отцу и родным. Купив кое-что необходимое, я уехал из Кенигсберга и переночевал за милю оттуда в krue, или гостинице. На следующее утро я позавтракал и накормил лошадей в доме шотландца у дороги и около полудня прибыл в Пиллау.

Подъехав к форту, я увидал, что ворота заперты, а мост поднят. Я окликнул часового и попросил караульного офицера доложить, кто я такой, подполковнику, и тот немедля прислал офицера, дабы проводить меня в форт. Меня отвели в другое здание, чем прежде. Там я застал подполковника в готовности садиться за обед, ибо праздновали свадьбу. После приветствий подполковник как лично, так и через жениха, пригласил меня отобедать с ними. Я отговаривался, насколько возможно, не желая, чтобы меня задерживали с отъездом и потчевали кубками, чего, как видно, не избежать. Но все было напрасно, и пришлось остаться. В другой комнате несколько офицеров рьяно напустились на меня с тостами и крепким пивом, а на главные здравицы шло вино. Однако сначала я поберегся, пока никто не следил, [18] чтобы пили до дна, и скоро заметил свое большое превосходство над остальными, хотя притворялся иначе. Когда столы были убраны, в комнату явились подполковник и капитан Патрик Хэмилтон. Они увидали, что я более свеж и трезв, чем прочие, пожурили их и велели принести огромный кубок, который много раз прошелся по кругу, но я по-прежнему сохранял преимущество.

Им вздумалось побуждать меня к танцам, хотя я извинялся /л. 16 об./ тем, что ботфорты и шпоры — плохое снаряжение для танцора. Не добившись успеха, [подполковник] велел своей дочери подойти и пригласить меня. Юная леди была очень хороша; я не смог отказать и очутился среди дам. После особливого приветствия невесте и общего для остальных дам, я попросил извинения, что будучи одет столь неподобающим образом — как путник, позволил себя уговорить и дерзнул войти в их круг; я увещал их поверить, что оказался в таком положении из-за властной выразительности, присущей их полу, но никак не по своему намерению. После одного или двух танцев, когда подполковник и прочие полагали, будто я опьянен, я возвратился более трезвым, чем прежде. Видя, что я все еще владею собой, готов поднять тост за себя и предлагаю всем это сделать, они отступили и пошли своим путем.

Ночевал я в комнате капитана Хэмилтона; мы почти не спали, рассказывая друг другу о ходе нашей жизни. Рано утром, зайдя в дом подполковника, я распрощался и поскакал обратно. Я пересек пролив на лодке, заночевал в Штутхофе и на следующий вечер вернулся в наш лагерь, где узнал, что гетман уже дважды присылал справиться обо мне. Я сразу же прибыл к Его Превосходительству и застал его за ужином с французским послом Л'Омбром. После ужина он удостоил меня вниманием и приказал завтра явиться пораньше.

Я предстал перед гетманом очень рано; при нем находились только секретарь и пажи. Он сказал, что намерен сформировать драгунский полк /л. 17/ и даст мне роту из шведских пленных, содержавшихся в Меве. Секретарю он велел написать приказ коменданту Меве п[ану] Бренскому передать мне тех пленных, кои пожелают служить Короне Польской и Речи Посполитой; а также и патент или пропуск, дабы выступить с ними в назначенную мне область на квартиры; он посоветовался с секретарем на сей счет и определил Старый Сонч ⁵⁸ — город на венгерских границах, с его окрестностями, включая еще одно местечко и около 50 малых деревень. Я попросил кое-какое оружие, по меньшей мере 24 мушкета, на что он соизволил и отправил приказ к подполковнику Гизе выдать оные. Я просил также о фурьер-shuts, коего мне предоставили. В тот же день я получил мушкеты, хотя ни одного исправного. [19]

Впрочем, я мог быть доволен. Зная, что все мои распоряжения исполнены, я приготовился к отъезду. Я вернул майору Гордону обязательство на имя Уильяма Гордона, но удержал поручение, ибо он остался мне должен 50 рейхсталеров.

Ноября 14 н. ст. На другое утро мне рано вручили мои приказания, где также говорилось, что мевскии комендант должен предоставить пленным офицерам такую свободу и с такими предосторожностями, какие я сочту нужными. Гетман сказал, что мне следует быть точным и бдительным, не допуская и не позволяя солдатам в пути никаких бесчинств или насилий, но блюсти строгую дисциплину. Он отпустил меня весьма милостиво, и я выехал из лагеря в сопровождении двух шляхтичей, кои служили как towarises ⁵⁹ и разорились; они были рекомендованы мне нашим маршалом ⁶⁰ Бельским. При мне еще были один драгун, шведский барабанщик и пятеро слуг.

/л. 17 об./ Прежде чем продолжать, я должен поведать о делах общественных, кои дошли до моего сведения, причем только о тех, что происходили и относятся к польской войне в Пруссии и близлежащих местах.

Этим летом и осенью поляки были деятельны, хотя кавалерия из дивизии фельдмаршала ⁶¹ не начала кампанию так скоро, как пехота. Я имею в виду поляков, ибо иноземные полки выступили и сошлись вовремя и в должном месте, а те требовали выплаты жалованья; будучи удовлетворены, в октябре они подошли к осажденному Мариенбургу, где в них не было большой надобности, и встретили холодный прием.

В Курляндии поляки взяли города Гольдинг[ен], Аибау и Вин-дау ⁶². Здесь погиб Комаровский, храбрый польский полковник. Партизанский вожак по прозвищу Кривой Сержант внезапной атакой разбил и захватил генерал-майора Адергасса между Жеймелями и Бауском ⁶³; из 400 солдат спаслись немногие.

Шведы ⁶⁴ продолжали осаду Мариенбурга с великим усердием, хотя с самого начала было мало надежд принудить оный к сдаче и еще менее — взять его. Имперцы и данцигцы также осаждали Хаупт, но с большим успехом. Они подвели апроши ко рву, а из батарей, поставленных на обоих берегах Вислы и на Нерунге, разбили весь бруствер и так угощали [шведов], что никто не смел показаться на стене. Тем не очень помогли и блиндажи, устроенные во время перемирия, так что в большой крайности им пришлось капитулировать и сдаться на обычных почетных условиях 20 декабря. Два дня спустя генерал-майор Данкворт /л. 18/ вышел с 300 рейтар и 450 пехоты и был конвоирован в Данциг. Данцигцы, кои во все время этой войны весьма доблестно отстаивали дело своего государя и державы и несли [20] огромные расходы, а ныне при сей осаде не щадили ничего, отчеканили монету, где на одной стороне изображена осада Хаупта и кругом [надпись]: "Causa Deo placuit, sed et arma juvantia causam" ⁶⁵; на другой же: "Deo opt. max., auspice Rege, conatibus fidelium civium, coram aspirante..." etc. ⁶⁶

Между тем французский посол Л'Омбр со своим коллегою бароном д'Изола ⁶⁷ использовали все средства, дабы положить конец сей войне путем соглашения. Оба [противника] были изнурены и более чем рады переговорам. Но когда король Польский объявил последние уступки, на кои может пойти, некоторое время занял вопрос о месте переговоров. Шведы предпочитали Браунсберг или Фрауэнбург ⁶⁸, а имперцы и поляки Оливу — монастырь близ Данцига, на чем в итоге и согласились. Переговоры должны были начаться второго января.

13 декабря король и королева Польские с французским послом Л'Омбром прибыли в Данциг. Посол Франции был признан посредником всеми сторонами. Чрезвычайный депутат от Голландии Иоган ван ден Хонарт побывал в Варшаве в июне с предложением посредничества от Штатов ⁶⁹, что было принято королем Польши и Речью Посполитой. Теперь же, по прибытии в Данциг, его посредничество было отклонено шведами, что немало оскорбило Штаты, /л. 18 об./ Однако переговоры продвигались и вскоре пришли к счастливому завершению ⁷⁰. Тем временем войска отошли от Мариенбурга и отправились по квартирам.

Я не стану пока ничего говорить о происшествиях этого года на Украине, которая также была ареною больших событий, и приберегу войны казаков, московитов и татар с поляками для другого случая, ибо намерен рассказать о ходе оных войн отдельно. Теперь же к моим личным делам.

В день отправления из лагеря я миновал мост через Вислу и заночевал на вердере между Диршау и Меве. Назавтра рано утром я прибыл в Меве и, вручив свои приказания коменданту, отобедал с Папроцким — главным управляющим всеми домашними делами нашего гетмана.

На другое утро я отправился в замок, велел привести ко мне старших из пленных шведов и расспросил, каковы их дела и как с ними обходятся. Те горестно сетовали на строгость обращения. Я сказал, что в том повинны они сами, ибо нашим людям приходится у шведов еще хуже, да они и не хлопотали перед гетманом о большей свободе. Впрочем, я заявил, что гетман прислал меня сюда разузнать об их положении и предоставить им столько свободы, сколько позволят настоящее время и место. [21]

Старших пленных было семеро: некий майор Эллерт, генеральный провиантмейстер, ротмистр Меллентин, два лейтенанта и два прапорщика. От всех их я потребовал письменных обязательств, а от майора — /л. 19/ отдельно письменного слова за себя и остальных, на что, после некоторых возражений, он пошел. Оставив майора при себе и отпустив прочих, я приказал созвать всех остальных пленных, числом около 130. Я велел выкликать их по одному и спрашивал, кто хочет служить Короне Польской в чине драгуна. Большинство из них соглашались. Однако майор (коему я доверял, знав его и прежде, при шведах) сам подумывал вступить в польскую службу и сказал мне, что многие из них имеют жен и детей, а иные — немалые средства у шведов; хотя сейчас они обещают сменить службу, дабы освободиться из заключения, но со мной далеко не уйдут и перебегут обратно. Поверив сему, я просил его уведомить меня, когда кого-либо из таких людей станут вызывать. Он обещал — и посредством знаков так и делал. Предо мной лежал список, я соответственно пометил их имена и исключил из числа тех, кого взял с собою.

Из-за такого лукавства я потерял около 30 лучших людей, коих [майор], сменив вскоре службу, вызволил и произвел в рейтары. Впоследствии они говорили мне, что предпочли бы пойти со мной, и удивлялись, почему я упустил лучших в своем роде солдат, пожелавших служить, — я никак не подозревал двуличия!

На следующее утро я повел дальше 76 человек. Из них 20 были больны, и я раздобыл для них повозки, а также для всех — хлеб и пиво. Я сделал около полутора миль и остановился в какой-то деревне рядом с Вислой.

/л. 19 об./ Меве выстроен на холме, с каменной стеною вокруг и с большим и хорошо укрепленным замком на восточной стороне. Речка Ферс, омывая Шонек, Штаргард ⁷¹ и монастырь Пе[ль]плин, спускается к сему городу с северо-запада и бежит в Вислу.

Я забыл упомянуть, что по письменному обязательству, которое я взял у майора Эллерта с другими [офицерами] и отдал на хранение коменданту, я разрешил им свободно ходить по замку, а затем, по их большой просьбе, и по городу; ведь коменданту был приказ предоставить им свободу по моему усмотрению. Людям более низкого звания я распорядился отвести в замке помещения получше, с правом для некоторых иногда прогуливаться по замку и, по необходимости, выходить в город под охраною.

Не могу умолчать об одном случае, дабы показать великодушие гетмана. До моего прибытия все эти шведы были заточены в подземных казематах. Незадолго до того, то ли пытаясь бежать, то ли соревнуясь меж собою, они проделали сквозь стену ход в погреб, где [22] хранились гетманские винные запасы. Они расхрабрились и через некоторое время осушили 2 или 3 бочки. Когда оных хватились и обнаружили лазейку, а их допросили и стали угрожать, они оправдывались только тем, что пили там во здравие гетмана. Гетману донесли об этом за ужином в лагере, и сначала он казался слегка возмущен, однако спросил, не поминали ли они его, выпив столь много. Служитель ответил, что их единственное объяснение — /л. 20/ будто они пили доброе здравие Его Превосходительства, он же промолвил: "Пусть пойдет им во благо!" — и запретил наказывать их за это.

Сей ночью я мало спал, велев слугам разъезжать по улице и деревне из опасения, как бы кто-нибудь не сбежал, ведь шведские гарнизоны были так близко. Я написал гетману отчет о том, что сделал, и отослал имена людей, взятых мною из тюрьмы. Утром я устроил смотр и разбил их на шеренги, расставив больных и ослабевших поровну между оными. Пауля Банзера, бывшего у шведов квартирмейстером, я сделал вахмистром; Эдама Янга, вольного рейтара из шотландской семьи, знавшего польский язык, — фурьером или квартирмейстером; Элиас Функ и Вильгельм Рундт, служившие капралами, [остались] в том же чине, а самые статные и смышленые стали головными в шеренгах ⁷². Я раздал мушкеты тем, кто лучше умел владеть оными, и после приказов и наставлений, как себя держать, выступил с большим порядком, чем накануне.

Мои распоряжения были таковы: ни в коем случае не применять насилие ни к одному человеку; довольствоваться тем угощением, что им смогут подать селяне; здоровым особливо ухаживать за больными, помогать им передвигаться /л. 20 об./ и располагаться на квартирах; имеющим оружие держать оное в исправности; никоим образом не отклоняться и не отставать друг от друга на марше; никогда не упоминать, что они были шведскими пленными, но [представляться] пострадавшей польской ротою. Я обещал постараться об их размещении на квартирах и в походе, обеспечить как можно скорее добротной и теплой одеждою и сапогами; они должны хорошо понимать, что сразу этого сделать нельзя, ибо я и сам всего лишь новобранец. Они усердно меня благодарили и обещали повиноваться.

Мы миновали город Нойенбург ⁷³, который расположен на холме у Вислы и откуда прекрасный вид вверх и вниз по реке, а также на прилегающую местность. Я сделал еще милю и занял квартиры среди немецких крестьян, где стоял в дозоре Уильям Гилд ⁷⁴, коего я прислал сюда из лагеря. Я приказал прежде всего позаботиться о больных и давать им умеренную пищу и, в частности, не давать молока. Однако датчан, коих было около 20, удержать от молока оказалось невозможно. Я увещал и здоровых соблюдать сперва [23] умеренность в еде, ибо тут есть опасность для людей, /л. 21/ какое-то время страдавших от голода. Я провел здесь две ночи и отправил отсюда в Торн барабанщика с моим слугою, дабы купить белой тафты и все, что нужно для знамени, а также барабан.

Я выступил очень рано, оставив Грауденц на дальнем берегу реки по левую руку, и [дошел] вдоль реки до города Швец ⁷⁵, где стоит могучий замок с башнями. Город был полностью разрушен. Речушка под названием Вда ⁷⁶ омывает его с севера и впадает в Вислу.

Я сделал еще с милю и расположился у немецких крестьян, где нас хорошо приняли. На следующий день умерли двое датчан, коих я велел схоронить вечером. Днем позже, миновав Гручно, я из этого низменного края поднялся на возвышенность, словно в иной мир. Сей ночью скончался еще один датчанин, а многие из солдат заболели. Похоронив солдата, я снялся и, перейдя на другой день речку [...], стал на постой в деревеньке милею дальше.

Неподалеку проследовал в Данциг король [Польский]. В сей деревне я задержался на два дня и похоронил трех солдат, кои вопреки всем запретам и заботам пресытились пищей и умерли. Мой слуга Порембский с барабанщиком вернулись из Торна. Я велел прибить знамя и украсить барабан, дабы маршировать по форме.

Затем я прибыл в один городок близ обширной топи. Туда же явился конвой со взятыми в Гольдинге[не] шведскими пленными, у коих я узнал о положении дел в Курляндии и о том, какие несчастья выпали шведам этой осенью. Здесь были развалины огромной земляной крепости, возведенной во времена войн крестоносцев с поляками или язычников-пруссов с христианами.

Выступив, я /л. 21 об./ занял квартиры в какой-то деревне, где занемогли многие солдаты и некоторые из моих слуг. Здесь был погребен еще один солдат. Я двинулся [дальше] и квартировал в хорошо выстроенном деревянном городке, а по выходе оттуда заночевал в деревне, где с моим слугою Порембским случился весьма жестокий приступ горячки. Он бредил всю ночь, никак не мог успокоиться в постели и к рассвету скончался. Схоронив его, я продолжал путь, и примерно в миле от сей квартиры в повозке умер один из солдат, коего я велел закопать у большой дороги.

Более 30 моих людей хворали. Невзирая на все меры, принимаемые мною и прочими по моему приказу, — их обеспечивали повозками, здоровой пищей и успокоительным питьем, одеждой и шубами ⁷⁷, где и как только я мог сие раздобыть, — они ежедневно заболевали и гибли. Наконец и мне самому стало так худо, что я не мог ни есть ни пить. Поскольку в Торне был мор, а мой слуга и многие солдаты слегли и умерли сразу после его возвращения оттуда, я заподозрил, что [24] поветрие поразило и нас. Однако я скрывал недуг и никому не выдал своего состояния — ведь никто кроме меня не смог бы распорядиться делами. Если о моей болезни узнают, то все падут духом, да и никто не потерпит нас на квартирах ни в одном городе или деревне, видя в нас зачумленных.

Оставив Жнин по левую руку, мы разместились в /л. 22/ деревне в неполной миле оттуда. Здесь я похоронил другого слугу и двух солдат, скончавшихся ночью. Я шел дальше, навещая больных в поле. Мои слуги просили меня не приближаться, утверждая, что больны чумою и что у обоих умерших слуг были синие пятна на теле — верный признак чумы. Не обратив на это внимания, я дал им целебной воды, смешанной с териаком ⁷⁸, и утешал их, как умел.

Стоял пронизывающий холод, а солдаты были раздеты. Даже и здоровые находились в великом смятении, а больные — в совершенном отчаянии. Учитывая свойства болезни, и вправду заразной, и наступление зимней стужи, я был крайне встревожен, не знал, чем им помочь, и не имел к тому никаких средств.

По дороге умер солдат, коего я велел похоронить в ближайшей деревне, а двое внезапно занемогли. Все жаловались на невыносимую головную боль, которая мучила и меня. Назавтра скончались еще двое солдат. Чтобы не поднимать большого шума, я приказал незаметно закопать их у дороги. Я подступил как можно ближе к Познани, намереваясь ради самого себя и людей обратиться за советом и лекарством к одному врачу-еврею, который славился своим искусством.

Я прибыл в местечко под названием /л. 22 об./ Чернеево, где мне стало так плохо, что я едва мог сидеть за столом, хотя держался так, чтобы никто этого не заметил. Оказавшись близко от Познани, насколько удобно было подходить с ротой, я решил туда съездить и дал указания Уильяму Гилду (коего взял с нами и назначил командовать за собою) идти к Пыздрам. Получив точные сведения, я наметил села, где ему следовало квартировать; оные принадлежали особам, кои, как мне было известно, не станут сомневаться или препятствовать в его праве на постой.

Около полуночи я поднялся, собрал полдюжины слуг (по пути я обзавелся оными в достатке) и поскакал в Познань; двоим я велел ехать вперед с проводником, а четверым — за мною. Я был так болен и слаб, а голова столь тяжела, что еле мог сидеть верхом. Теперь я рассказал об этом слугам, как о внезапном приступе, дабы ночной порою они лучше заботились обо мне. Однако поутру мне стало лучше, да и надо было сие показать, ибо прислуга, боясь заразы, стала подходить ко мне с опаской. Я добрался до Познани [25] вечером и, заранее известив коменданта о постое, был сразу пропущен в город и получил квартиру.

/л. 23/ Назавтра, в субботу, я отправился на поиски врача. Узнав, что тот в синагоге, я пошел туда и вызвал его. Он скоро явился, и после предварительных извинений, что беспокою его во время богослужения, я описал ему свойства моей болезни. Он внимательно меня осмотрел, пощупал пульс и сказал, что мне следует идти к хирургу и пустить кровь из головной вены, а затем к аптекарю за 2 или 3 дозами пилюль (он дал мне записку — Pillulae Caphalicae ⁷⁹), кои принимать по надобности. Я добавил, что не я один, но и очень многие из моей роты страдают тем же недугом. Он сказал, дабы я велел и им пустить кровь из головной вены, купить столько оных пилюль, сколько сочту нужным, и давать им. Я сердечно его поблагодарил и предложил за труды два дуката, от коих он отказался со словами, что обязан помогать путникам и солдатам безвозмездно. Не знаю, поступил ли он так по случаю субботы или из великодушия.

Я немедля направился к хирургу и пустил кровь. Самый миг, когда кровь пошла, принес мне большое облегчение, и в ту же минуту я словно исцелился. Затем у аптекаря я купил на 10 талеров пилюль для себя и солдат. Я приобрел также пять мушкетов, порох, свинец и пару шотландских пистолетов с английской сбруей, /л. 23 об./ за что уплатил одному шотландцу 28 флоринов. Ужинал я у Джеймса Фергусона, а на другой день обедал у Роберта Феркара — двух главных в городе шотландских купцов.

К вечеру я уехал, хвала Господу, в гораздо лучшем состоянии, чем по прибытии, и переночевал в деревне за 2 мили. Встав пораньше, я поскакал в Сроду, пообедал [там], а вечером выехал, рассылая [людей] по разным селам, пока не получил весть о роте. Я отыскал оную на квартирах в одной деревне, в неполной миле от Пыздр, и явился к ним совсем поздно ночью.

Я прибыл в Пыздры, где велел пустить кровь всем больным, коих было 23 (двое умерли, пока я ездил в Познань). Я купил также 28 пар сапог — все, что смог найти в городе, и собирался остаться на всю ночь, но ко мне пришли магистраты и предложили уговор, дабы мы не задержались. Итак, раздобыв сапоги для большинства моих людей, кто нуждался в оных, и кое-что впридачу, я снялся и стал на постой в деревне за милю оттуда.

До сих пор на марше я получил совсем немного денег, ибо край был совершенно разорен. Теперь же, видя, что обитатели живут получше, я решил действовать по обычаю страны и собирать, что возможно, не давая больших поводов к жалобам на меня. Имелось одно великое препятствие, сопряженное с опасностью: недавно гетманы [26] разослали строгие универсалы, или указы, по всем воеводствам и областям, дабы пресекать или отсылать к войскам все бродячие отряды и подкрепления, кои передвигаются по стране.

Поистине, при этом были допущены великие злоупотребления. /л. 24/ Капитаны делали вид, будто их роты обнищали и поредели, хотя скорее намеренно допускали их до разорения или разоряли сами. Обычно они заручались патентом на вербовку, а затем многие из них, если не все, за деньги приобретали 2, 3, 4 и более патентов, ссылаясь на недостаток времени. Дабы набрать [рекрутов] в положенный срок, они якобы должны посылать в разные места нескольких офицеров, а те, отправляясь в Пруссию или к пределам Померании, начинали свой поход. Они маршировали повсюду до Подгорья ⁸⁰ и венгерских границ и не оставляли ни единой деревни или городка без уплаты контрибуции, а не то становились в оных на постой. Они прибегали к большим излишествам, злоупотреблениям и бесчинствам, коими частные лица обогащались, а вся страна терпела разорение.

Для многих офицеров сие стало ремеслом. Охватив или исходив большую часть королевства, они доставляли свои отряды к месту сбора или к армии, сдавали их полковникам или другим офицерам и получали за это деньги или (еще лучше) новые патенты. Хотя патенты содержали строгие ограничения, [капитаны] были вооружены силою, и никто не смел сомневаться или просить, дабы те предъявили свой приказ. Каждый фурьер или ротный квартирмейстер всюду носил при себе только их личную [письменную] форму, в качестве верной копии приказа или патента, да и ту /л. 24 об./ не показывали без крайней необходимости. Несмотря на то, что положенные на вербовку средства выдавались короною полковникам, последние — по большей части сенаторы и магнаты, — уделяя капитанам и другим офицерам лишь очень малую долю для набора отрядов, не просто потакали подобным нарушениям, но и дозволяли оные. Немногочисленные полковники-иноземцы, люди либо нуждающиеся, либо алчные, употребляли те же способы.

Множество жалоб, даже всеобщих, было подано в парламент, трибунал и комиссии, но в такие времена не удавалось изыскать или принять меры к запрещению вольных походных квартир. Однако в этом году все войска находились в кампании и в деле; поступали нарекания на рекрутов, не прибывших и не желающих прибывать к армии, и по всем областям были разосланы помянутые указы. После этого поместная шляхта встрепенулась, завела в каждой области комитеты, дабы обуздать и уладить злоупотребления и, как мне стало известно, разбила несколько рот и рекрутских отрядов, кои слабо оборонялись или дали взять себя врасплох. [27]

Во избежание подобных опасностей, прежде чем вступить в какую-либо область, я заранее оповещал комитет о своем марше, посылая формальную копию, но не подлинник, моего пропуска или универсала, что устраняло всякий предлог к применению против меня силы, не говоря уж о препятствиях при временном постое. К тому же в Великой Польше располагались поляки из дивизии Чарнецкого ⁸¹, недавно прибывшие из Дании, так что обременять их или посягать на их законные квартиры было и /л. 25/ неразумно, и неосуществимо. Все это не позволяло мне добиваться в походе таких выгод, как получали другие. Да и немалым побуждением для меня было поступать по чести. При этом первом поручении я стремился не навлекать на себя жалоб: ведь тот, кто всегда столь близок к гетману, должен быть наиболее нетерпим к оным. Я знал, что таким путем сумею повысить доброе мнение, которое гетман уже составил обо мне.

Дабы не оказаться беспечным и неосторожным, на марше я применял следующий метод. Я хорошо и тщательно разведывал обо всех городах и селах, лежавших справа и слева от моего пути, как и прямо предо мною, и кому именно они принадлежат. Если человеку видному, особливо военному или придворному, и его резиденция была там же или поблизости, то я обходил оные; также и в случае с родичами и подчиненными нашего гетмана или с теми, кто занимал высокие общественные должности. На королевских и церковных землях я квартировал или брал контрибуцию рассудительно, смотря по величине города или деревни. Земли дворян, бывших в отсутствии, или лиц невоенных, подвергались тому же [отношению]. Там, где становился на постой, я вел себя честно и старался принести как можно меньший убыток. Если шляхта была учтива и обязательна, я приказывал раздавать пиво, водку, а нередко и прочую провизию из запасов, кои собирал по пути и возил с собою. Где нельзя было добыть денег, я брал хлеб, пиво, водку, шпик, масло, сыр, крупу и т.д. Все это я всегда велел разыскивать в первую очередь, а селяне, чтобы сберечь подводы ⁸² или телеги, /л. 25 об./ часто предпочитали обращать сие в деньги, к нашему вящему удовольствию.

Рано я не выступал. На рассвете я отправлял направо и налево квартирмейстеров с особыми указаниями, согласно моим сведениям, как себя вести. Те постоянно докладывали мне, кто не желает договариваться или дает слишком мало, — туда-то я и направлялся на квартиры. Затем выезжали передовые и тоже доставляли свои известия. Иногда из-за остановок в пути, пока обсуждались условия и приходили вести, крестьяне тех деревень, куда я прибывал на постой, будучи предупреждены, укрывались со всем [добром] в усадьбах своих господ или священников. Так как оные имеют привилегии, оставалось [28] лишь то, что нельзя было унести. В таком случае я приказывал распределить мои запасы в изобилии между всеми, дабы бедные солдаты не нуждались и не имели повода роптать.

В качестве квартирмейстеров я использовал двух шляхтичей, кои вышли со мною из лагеря, и Эдама Янга; для верности я посылал с ними мою прислугу. Помимо того, о чем уговаривались для меня и роты, они не забывали и о своей личной доле под предлогом вознаграждения за труды. Что до повозок для моих припасов, то раз получив оные, я никогда с ними не расставался и держал под крепкой охраною, пока не добывал другие; отпускал я прежде всего те, коими пользовался дольше всего.

Подойдя к Калишу, я съездил туда и купил кое-что необходимое. Калиш и Серадз я оставил по левую руку. Это важные /л. 26/ города, окруженные стенами; один [стоит] на топком месте у реки Прос-ны, в другом есть замок на реке Варте. Недалеко от последнего я пересек ручей и разместился в большом селе, принадлежавшем одной вдове. Она явилась на квартиру, что я занял в таверне, и умоляла меня, если возможно, следовать дальше, но поскольку все солдаты промокли, и спускался вечер, я не мог сего сделать. Попросив, дабы крестьянам не чинили вымогательств, она пригласила меня в свою усадьбу на партию в карты. Я пошел туда, после игры отужинал, а за ее любезность и доброе угощение велел выдать солдатам пиво и водку из собственных запасов. Невдалеке отсюда меня отлично принимал Козловский — дворянин, шедший со мною из лагеря, — то ли у себя, то ли в доме своего родича.

Когда проходили по правую руку Велюнь, мои квартирмейстеры явились за контрибуцией в деревню какого-то шляхтича и застали там бабимостского старосту ⁸³, который только что спешился. Тот повелительно вопросил, что им нужно, где находится рота и где намерена квартировать. На последнее они отвечали, что по их мнению — в деревне за милю оттуда, указав в ту сторону. Он заявил, что там живет его сестра; /л. 26 об./ пусть немедля убираются и скажут, чтобы я не останавливался там, не то он выбьет меня из квартир. Получив сию весть в деревне прежде, чем солдаты были распущены по квартирам, я разместил их поближе к себе в немногих домах, а по остальным послал за провизией. Там, где хозяева упрямились, [солдаты] забирали, что придется, как то: кур и свиней.

Часом позже явился мой дозорный и сообщил, что через поле к деревне скачут 10 или 12 всадников. Я приказал усилить караулы. Подъехав прямо к моему дому, те передали через охранявшего ворота унтер-офицера, что они прибыли с поручением ко мне от бабимостского старосты. Я велел впустить 3 или 4, а прочих оставить у [29] дверей. Войдя в комнату, они обратились ко мне в надменных выражениях: их господин удивлен, что я намерился квартировать в деревне его сестры, зная его чин, службу и отличия перед Речью Посполитой; ведь он предупреждал меня через квартирмейстеров; к тому же он наслышан, что все мои солдаты стоят всего в нескольких домах и, расхаживая по деревне, /л. 27/ режут кур, забирают свиней и творят большие бесчинства. Они потребовали от его имени и посоветовали от себя лично, дабы я двигался дальше.

Сперва я очень спокойно отвечал им, что сегодня уже сделал три мили — слишком много для воскресенья; следуя намеченным трактом, я не уклонялся ни вправо ни влево, а когда подошло время, стал на постой в первой попавшейся деревне; как [старосте] известно, солдаты не носят провизии при себе и, не имея жалованья, должны быть на содержании там, где обретаются; что до столь плотного размещения, то на самом деле я распорядился иначе, но получив угрожающее послание от их господина, счел нужным быть настороже; кое-кто из солдат и впрямь, по моему "приказу, пошел по деревне к своим изначально назначенным квартирам с просьбой о провизии на ужин; после отказа они, возможно, осмелились взять то, что нашли под рукою, в чем, я уверен, не творили бесчинств, ибо брали не более необходимого им для ужина; а если и брали свиней, то только чтобы заставить хозяев выручить их какой-нибудь снедью, каковую мог бы предоставить и сам [староста].

Они, однако, этим не удовлетворились, настаивали на моем отбытии и обронили несколько угроз от имени своего господина. Я быстро оборвал их и /л. 27 об./ заявил, что если уж их доводы столь неразумны, что не могут меня подвигнуть, то их угрозы — еще менее; у меня есть начальник и повелитель, который за меня вступится, да и сам я не так мягкотел и низок духом, чтобы чего-либо страшиться; коль скоро их господин пожелает что-то предпринять против меня, он убедится в моей бдительности, и сие обойдется ему самой дорогой ценою. Когда они, негодуя, собирались уйти, я на прощанье добавил, что их господин не застигнет меня во сне, как капитана Робисона. В прошлом году Робисон отстал от своей роты и уснул в таверне за столом, а этот самый староста велел убить его вместе с его братом, который пытался защищаться.

Когда те удалились, я стянул своих солдат в 4 ближайших дома и выставил крепкую охрану, хотя мы были плохо вооружены, при многих больных и ослабевших. Впрочем, [о старосте] я больше не слыхал, лишь через час ко мне прибыл какой-то шляхтич от вдовы-дворянки. Она просила отдать крестьянам свиней, тогда она предоставит кое-какие припасы из своей усадьбы, на что я охотно соизволил. [30]

Немного погодя привезли хлеб, пиво и крупу, а для меня — флягу особого пива и склянку отличной водки. Несмотря на это, я оставил охрану и сам не спал всю ночь.

/л. 28/ На другое утро я снялся пораньше. Недалеко от Видавы мне доставила много хлопот разлившаяся от дождей река, которую я не мог пересечь с одной лишь лодчонкой. Я приказал переправить моих верховых лошадей вплавь, а роту с обозом послал далеко вниз [по течению], к переправе у мельницы. Я поскакал прямо в город и занял квартиру. Рота и обоз пришли поздно ночью, перейдя реку у мельницы с великим трудом. Вечером начался сильный мороз, и промокшие солдаты радовались теплому и хорошо устроенному жилью.

На другой день, после завтрака, я приказал бить сбор, но после долгого ожидания под знаменем появились лишь немногие. Я выступил с теми, кто был в наличии, и через милю сделал привал ради остальных, оставив нескольких офицеров подогнать их. Наконец те стали стекаться по одному, будучи по большей части пьяны. Здесь я получил письмо от провоста ⁸⁴и магистратов Видавы, от 18 декабря (тот самый день): двое в немецкой одежде, коих они относили к моей роте, были найдены мертвыми на дороге между рекою и городом и доставлены туда сразу по моем отъезде; будучи легко одеты, те, как предполагалось, замерзли насмерть, ибо на телах не было никаких признаков насилия; [горожане] спрашивали, что делать с оными. Я передал через /л. 28 об./ их же [людей] — можно хоронить, удостоверясь, что не произошло насилия.

Я пошел в сторону Каменьска, резиденции Варшицкого — владетеля краковского ⁸⁵ и первого светского сенатора в королевстве. Известившись по пути, что сей магнат весьма несговорчив, особенно с солдатами, я приказал квартирмейстеру посмотреть, что можно добыть вежливостью, но ни в коем случае не располагаться в городке. Горожане выставили бочку пива, 50 больших хлебов и два галлона водки — по их словам, без ведома своего господина, который не разрешил бы ничего давать. Я остановился за полмили оттуда, в деревне у одного шляхтича; тот очень сожалел о дурном соседстве помянутого вельможи, когда дело касается походных квартир. Назавтра я был отлично принят за обедом у [другого] шляхтича, где слушал превосходную музыку — и вокальную, и инструментальную ⁸⁶. Сию ночь я провел в миле от Пшедбужа.

На следующий день, 22 декабря, в понедельник, я проследовал через Пшедбуж и отобедал у дворянина по имени Порембский, где имел прекрасный прием, как и во многих местах прежде, с пением и инструментальной музыкой. Каждый знатный дворянин /л. 29/ [31] обеспечен ею. Воистину, польские дворяне — отличные и усердные хозяева, а их жены тоже чрезвычайно рачительны и имеют в доме все для приготовления многочисленных и разнообразных блюд. Правда, жилища их часто выглядят совсем пустыми, будучи лишены драпировок, кроватей, стульев и картин, и только напротив стола, с каждой стороны, по углам [висит] один-два ковра, а на стене иногда оружие — луки и стрелы с колчанами, пистолеты, окованная серебром и позолоченная конская сбруя, а также польские или восточные сабли ⁸⁷ и изредка пара картин. Зато здесь избыток добрых, хорошо приправленных яств и напитков. За обедом хозяйка вместе с дочерьми и родственницами, без исключений, восседает в обществе — как у нас в Шотландии.

Когда столы убраны, молодые дамы обычно не стесняются развлекать друзей пением, по желанию главы семьи, пока не пообедают слуги. Затем входят и те и, по воле общества или случая, начинают играть на скрипках, виолах-да-гамба или цимбалах ⁸⁸, довольно гармонично исполняя напевы своей страны. С недавних пор они применились и к иноземным мелодиям, но к таким, что /л. 29 об./ сообразны и созвучны их собственным.

Меланхолии они не выносят. Если вы навеселе или коротко с ними знакомы, вас пригласят и даже заставят танцевать. Танцуют они попарно, и пар столько, сколько может вместить зала. Женщины весьма общительны, веселы, уверены в себе и любезны. Ни в коем случае не следует приветствовать их поцелуем, ни (в большинстве мест) рукопожатием, но лишь глубоким поклоном. Со средним сословием вы можете нагнуться, словно для того, чтобы подхватить их обеими руками или обнять пониже, до самых колен, однако не дав им сего почувствовать и отступив как можно скорее; с теми, кто родом выше, по французской моде, — опустить руку столь же низко, но не до самого подола платья; с самыми же высокородными или с теми, кто много превосходит вас положением, — низко поклониться издали, без всяких "эй, куда прикажете?" ⁸⁹

Эту ночь я провел в деревне, принадлежащей майору Кромблевскому, а на другой день пошел дальше и переночевал в Малогоще — тесном деревянном местечке.

В среду, в канун Рождества Христова, я был на марше и стал на постой в Енджеюве — другом деревянном городке, близ коего есть монастырь иезуитов. Здесь я праздновал Рождество и пировал /л. 30/ с приведенной мною ротой, ибо тут не нашлось никого из достойных особ, кто заслуживал или желал бы общения.

В субботу, 27-го, я выступил и отправил квартирмейстеров вперед и по обеим сторонам для сбора контрибуции, намереваясь стать [32] на ночь в Михаловице. Поскольку владелец этого большого села недоброжелателен к солдатам, я дал приказ занять квартиры на ближнем краю, дабы не проходить перед господским домом (стоявшим, как я понял, в середине села), — оттуда можно было оценить мои силы; ведь у меня множество больных, а остальные плохо экипированы и вооружены. Однако обоз мой ушел вперед, и, не получив вовремя известий от квартирмейстеров, я оказался с той стороны села, что не предназначалась для постоя. Теперь я был вынужден либо идти мимо господских ворот, либо предпринять длинный обход на другую сторону. Последнее, думал я, может показаться малодушным, да и уже не скроет меня от взоров, ибо при моем переходе [жители] из любопытства выйдут поглазеть.

Итак, я построил солдат как можно лучше /л. 30 об./ и двинулся через деревню. Когда я проходил мимо усадебных ворот, перед оными стоял дворянин ⁹⁰ с двумя десятками слуг и пристально рассматривал мои силы. После холодного приветствия издали он сказал, чтобы ночью я остерегался сна. Я поблагодарил его за предупреждение и заявил, что не боюсь того, что он может мне сделать. Добравшись до квартир, я назначил у своего жилья сильную охрану и приказал оной и всем прочим разойтись по квартирам; раздобыв снедь, караульным немедля явиться ко мне, а остальным — запастись, чем возможно, собраться к вечеру и ночевать в ближайших ко мне домах. Прислуга занялась моими лошадьми, стоявшими в другом доме, через улицу.

Тем временем от дворянина, коего звали Петр Крупка-Пшецлавский, прибыл towariss, по его словам, из казачьей роты нашего гетмана—с требованием сняться и не стоять в селе. Я доказывал ему бессмысленность /л. 31/ сего требования: я прошел, не сворачивая, три мили с нищими, раздетыми людьми и вынужден ночевать в этом селе, что попалось на моем пути; по большой дороге до другой деревни больше мили, а удаляться от дороги еще хуже; его крестьянам не сделано и не будет сделано никакого вреда, ибо солдатам приказано довольствоваться тем, что могут предоставить жители, и не трогать даже кур; весьма невежливо отказывать в ночлеге солдатам-иноземцам, кои сражаются за их страну, проливают свою кровь, жертвуют жизнью и губят здоровье; если бы платили законное жалованье, [поляков] не донимали бы постоями; за исключительные заслуги сей роты, которая понесла такие потери (так мне приходилось говорить повсюду), оная отправлена на зимние квартиры раньше других.

Шляхтич, казалось, не особенно этим удовлетворился и ускакал, но вскоре вернулся. От себя он сообщил мне, что Пшецлавский нисколько не удовлетворен, настаивает на моем уходе и готов применить [33] силу. Состоя под тем же господином ⁹¹ и не желая вреда никому, кто нашему господину подвластен, [шляхтич] советовал и настоятельно увещал меня удалиться. Однако я возобновил прежние доводы, прибавил другие и отказался причинить такое бесчестье /л. 31 об./ моему повелителю и несправедливость бедным людям — больным, усталым и раздетым, не говоря уж об оскорблении мне лично; я не преступал приказов, не делал никому вреда или насилия и не стану сниматься в это время, разве по принуждению, на что, как я с Божьей помощью надеюсь, [помещик] окажется неспособен.

С тем я его и отпустил. Но сей шляхтич, кажется, приходил скорее на разведку, чем из расположения ко мне или моему повелителю. Узнав сразу по его прибытии, что людей при мне мало, и отдан приказ для вызова прочих, помещик взял из замка Пиньчув около 40 гайдуков (эти воины вооружены кремневыми ружьями, саблями и секирами ⁹²) и пошел в наступление, окруженный тремя сотнями крестьян и 20 или 30 слугами. Мои дозорные по небрежности заметили их, лишь когда те подошли к моей квартире ближе, чем на мушкетный выстрел. Правда, я и сам не подозревал, что они явятся так скоро, а не ночью. При этой вести я приказал тем, кто находился со мною (всего 8 человек), разобрать и приготовить бывшее под рукой оружие — пистолеты и карабины. Я держал один из моих шотландских пистолетов в руке, а другой у пояса. Видя, как гайдуки строятся напротив моего жилища, у церковной ограды, а дворянин со своей свитой наступает вдоль изгороди, примыкающей к моему дому, я решил, что лучше всего захватить главаря.

Бросившись вперед, я сразу повернул /л. 32/ налево и на углу изгороди, совсем рядом с домом, встретил дворянина на полном ходу. Я мгновенно нацелил взведенный пистолет ему в грудь, хотя и на некотором удалении, потребовал остановиться и сказал, что если кто-то из его людей выстрелит (гайдуки приготовили оружие и собирались открыть огонь) или прибегнет к силе, то он тут же умрет, а там будь что будет. Придя в замешательство, тот крикнул гайдукам и своим спутникам, чтобы подождали и не стреляли. Крестьяне, согласно приказу, уже рассыпались по церковному двору и, собравшись за моей квартирой, преградили путь всем моим солдатам, а также держали в осаде дома, где находились мои слуги с лошадьми и солдаты. Немногим, кои были при мне, я велел следить за моими действиями и не допускать, чтобы кто-нибудь нас окружил или проник в мою комнату. Все мы стояли с заряженными пистолетами и карабинами, причем квартира была у нас слева, а перед нами — часть изгороди.

Когда дошло до переговоров, пан ⁹³, с секирой на плече, все старался ко мне приблизиться, но я не доверял ему и напомнил, чтобы [34] тот держался подальше. Я приводил много аргументов против ухода, а он — за. Ввиду столь позднего времени я обещал, что прикажу /л. 32 об./ солдатам ночевать в двух-трех домах и не брать у крестьян ни одного куриного яйца — хотя мне ничего не оставалось, как уйти. Он был уверен, что как только распустит своих людей, солдаты соберутся и отомстят за это покушение. С другой стороны, и я сознавал свое положение, будучи отрезан с немногими людьми от моих солдат и лошадей. Один из солдат прибежал ко мне с вестью, что множество крестьян расхаживают от дома к дому и держат солдат порознь. Опасаясь за бедняг и жалея их больше, чем себя, я сказал дворянину, чтобы он велел крестьянам воздержаться от какого-либо насилия или вреда по отношению к солдатам, тогда я удалюсь; иначе, клянусь, он заплатит за сие смертью, даже если я и мои спутники не останемся в живых.

Затем он сразу же отправил всем приказ не трогать солдат или кого-либо из моих, но держать их по местам до дальнейших распоряжений и воззвал к моему обещанию об уходе. Не видя иного средства, я потребовал, дабы солдатам позволили собраться у моей квартиры и дали мне проводника. [Пшецлавский] обещал, но, когда я приказал барабанщику бить сбор, воскликнул, что /л. 33/, если затрещит барабан, он велит звонить в колокола. Впрочем, барабанщика и не оказалось под рукою — он пошел на свою квартиру и был заперт вместе с прочими. Наконец, я дал слово (коему, по его утверждению, он доверял), когда солдаты соберутся, не применять силу, но немедленно выступить и вернуть проводника из места ночлега.

Солдатам позволили прийти. Большинство из них собрались на квартире у капрала и строем явились вместе с ним, при зажженных фитилях. В темноте это вызвало у крестьян немалый ужас, и в один миг все они отпрянули, так что я едва смог добыть проводника. После сбора мы холодно пожелали друг другу доброй ночи и расстались. Я сказал п[ану] Панеку (так звался towariss, который дважды меня посещал), что он еще вспомнит о своем участии в этом деле, когда мы встретимся в доме нашего повелителя. Тот ответил, что не совершил ничего дурного. Ничто на Божьем свете не предотвратило бы беду и не выручило меня, если бы я не привел дворянина к себе, не выпуская из моей власти, пока мы не уговорились, и если бы солдаты не сошлись под знаменем. Некоторые из них лишились ранцев ⁹⁴, а иные получили бескровные ушибы, но все, хотя и с угрозами о мести, радовались такому избавлению.

/л. 33 об./ Ночной порою мы сделали неполную милю и квартировали с малым удобством в какой-то деревеньке. Назавтра, хотя было воскресенье, я выступил и остановился в большом селе Кшижановице. [35]

В понедельник я пошел дальше и сделал привал в предместье Висьлицы, пока не прибыл мой обоз, а горожане условились, чтобы мы их миновали. П[ан] Пшецлавский прислал сюда больного датчанина, который остался у него в селе и, как мы полагали, был убит крестьянами. Я прошел Висьлицу и переночевал в деревне за милю оттуда. Висьлица — городок, окруженный стеною, — лежит в топком месте, образованном речкой Нидой. В прежние времена здесь водились бесчисленные змеи и ядовитые гады, однако, благодаря молитвам одного праведного прелата и освященному колоколу, теперь нет никакой ядовитой твари в пределах слышимости сего колокола, который я видел в действии.

Я прошел через Опатовец, пересек Вислу и стал на ночлег в местечке Жабно. На другой день рано утром я поскакал вперед в городок Тарнув и закупил несколько мушкетов, порох и свинец. Пока я пребывал здесь у моей доброй знакомой Маргарет Гордон, явился шляхтич — дворецкий воеводы ⁹⁵ /л. 34/ Сандомирского и попросил меня не квартировать на землях его господина. Сначала я хранил высокомерие, но когда он предложил пятьдесят флоринов в монете (а также в ответ на просьбу и посредничество м[адам] Гордон), я дал приказ следовать дальше. К вечеру поднялась сильная снежная буря и нанесла большие сугробы, так что я едва смог добраться до жилья. [36]

[1660]

На следующий день я оставил по левую руку местечко Тухув и переночевал в селе Поток, откуда происходит фамилия Потоцких. Я перевалил через холмы и остановился в деревне, относящейся ко староству Либушскому, где жил мой старый друг Мильгаст. С ним я и провел тот вечер.

Рано выступив, я квартировал на возвышенности в городке под названием [...], где по болезни задержался еще на день. На другой день я поскакал прежде [роты] в Сонч, куда прибыл в среду поздно ночью. Назавтра поутру я отправился к подстаросте Просковскому и предъявил ему свой приказ и назначение на эти земли. Он заявил, что готов мне услужить, но уполномоченные от роты гусар, или копейщиков ⁹⁶, великого гетмана Потоцкого уже там водворились и /л. 34 об./ живут на хлебах, как сие принято называть; содержать обоих необычно, да и невозможно, однако, если я смогу добиться их ухода, он скорее предпочтет давать [содержание] мне, нежели им.

Оказавшись в таком затруднении, я не ведал, как быть. Я знал, что занятие [квартир] и воля старшего военачальника — веские и неоспоримые доводы против всего, на что я мог бы указать или сослаться. Прибегнуть к силе — исход сомнителен. Гетманы уже были в размолвке, а если произойдет беда, вся вина ляжет на меня и во мне увидят зачинщика. С другой стороны, приказ направлял меня именно в это место; даже и при ясном приказе мне с великой опасностью и множеством невзгод удалось сюда добраться, не погибнув от рук поместной шляхты и крестьян. Теперь же я не представлял, как найти убедительный предлог для похода и постоев. Я скорее был бы рад любому уголку, где можно существовать, хотя бы самому скудному и убогому, чем снова отважился на поход по стране.

Но положение было безвыходным. Уполномоченные сделали вид, будто не собираются отказывать мне от моих же квартир, /л. 35/ если только сами не потерпят ущерба и предубеждения, однако подстароста возражал против такого порядка. Утром, когда я после богослужения выходил из церкви, уполномоченные — двое towarises — подошли ко мне, весьма учтиво приветствовали и пригласили к себе. После кое-каких церемоний и отговорок я уступил и отобедал с ними. Там мы подробно обсуждали и приводили все, что могло быть сказано по сему поводу, но не нашли никакого средства — кто пребывает во владении по приказу высшего военачальника, должен того и держаться.

На другой день я вернулся в Новый Сонч — город с юридическими полномочиями ⁹⁷, где заручился свидетельством такого содержания: дойдя по приказу гетмана Аюбомирского на зимние[37] квартиры до самого Старого Сонча, я обнаружил, что оный занят уполномоченными гусарской лейб-роты великого коронного гетмана, по приказу Его Превосходительства. Не будучи допущен к сим квартирам или какой-либо части оных, я принужден ради выживания вверенных мне людей занимать походные квартиры, пока не получу распоряжений от Его Превосходительства, к коему мною послана депеша. Сие датировано: "1660 feria 5ta post festum Sanctorum Trium Regum proxima" ⁹⁸.

/л. 35 об./ Этой ночью я квартировал с ротой, которая подошла на полумилю к городу. Назавтра я спустился вдоль правого берега реки Дунаец, что проистекает с Карпатских гор, под Старым Сончем вбирает в себя Попрад ⁹⁹, текущий из венгерского графства Ципс ¹⁰⁰, омывает Новый Сонч, Закличин и Войнич и впадает в Вислу выше Опатовца; в сей реке лосось водится в большем изобилии, чем где-либо в Польше. Я квартировал в двух милях от Сонча, когда шляхта принялась роптать и грозиться. Сие привело к тому, что пришедшие со мной из лагеря два шляхтича, коим в этом походе жилось недурно, теперь отчаялись в какой-либо выгоде и даже не надеялись избежать разорения. Они явились прощаться со мною, уверяя, что должны вернуться к своим хоругвям, кои ныне, как они полагали, стоят на зимних квартирах. Хотя я и был недоволен, что меня покидают в таком затруднении, но, видя их решимость, расстался с ними, не выказав недовольства.

На следующий день, в воскресенье, я пересек по льду реку Дунаец, навестив прежде моего старого друга Месковского, который в прошлом году был подстаростой в Аибуше. /л. 36/ Дома его не оказалось, но его супруга угощала меня очень любезно и преподнесла жареного лосося.

Узнав об одном большом королевском селе, где мы могли бы разместиться более свободно, я выступил в намерении провести там два или три дня, а затем съездить в Краков и запастись оружием и боевыми припасами. Отныне я решил, там, где нельзя получить квартир по чести, брать оные дурными средствами. Все мои солдаты вполне выздоровели, а рота была довербована до сотни человек, помимо офицеров и прислуги.

Прежде всех в помянутое село поехал квартирмейстер, дабы занять квартиры, и по моему приказу сперва направился к дворянину. Он встретил столь жесткий прием, что примчался назад со словами, будто там мне квартировать не позволят. Побранив за малодушие, я отправил его обратно с большим эскортом и велел передать дворянину, что я явлюсь в любом случае и больше квартировать мне негде. Вблизи села я приказал солдатам зажечь фитили и приготовить все [38] наличное оружие. Я взял свой пропуск и свидетельство и поскакал вперед, приказав роте не входить в село без сигнала и ждать обоз /л. 36 об./ на окраине села. Я сказал им, чтоб не унывали, ибо не сомневаюсь в хорошем исходе. На окраине я встретил моих квартирмейстеров — еще более обескураженных, чем прежде, но смолчал и выслал одного вперед, дабы уведомить [дворянина] о моем личном прибытии. При мне было восемь или десять конников и несколько слуг в красивых ливреях.

Подъехав к усадьбе, я спешился у подножья лестницы, обнаружил, что никто меня не встречает, как принято, и велел одному из своих, только что побывавшему там, проводить меня наверх. В какой-то комнатке Его Светлость ¹⁰¹ едва приподнялся из-за стола в знак приветствия, но при рукопожатии я в отместку немного оттащил его от стола и, ловко повернувшись, сам уселся во главе оного; он же остался стоять, пока не принесли кресло. Тут я принялся увещать его высоким слогом: как он может быть столь неблагоразумен и бесчеловечен, чтобы противиться солдатам Его Величества и не допускать их до квартир на землях Его Величества в такое время года и дня (настал уж вечер)? Это ли награда и признательность нам, иноземцам, за служение Его Величеству и державе, /л. 37/ за пролитие крови, за нашу подверженность всем опасностям, за оборону их страны, да еще и без жалованья? И все ради того, чтобы нам отказывали в куске хлеба и теплом жилище? — и многое другое в том же духе.

(пер. Д. Г. Федосова)
Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон. Дневник 1659-1667. М. Наука. 2002

© текст - Федосов Д. Г. 2002
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR - Abakanovich. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© Наука. 2002