ИСТОРИЯ ИНДИЙ

HISTORIA DE LAS INDIAS

Собеседники Васко Нуньеса одобрили его намерения и планы, и тогда во исполнение этих планов он призывает Франсиско Гаравито, вводит его в курс дела и отряжает с 40 людьми в Аклу; прибыв туда, они узнают, что Лопе де Coca еще не приехал и правит по-прежнему Педрариас. Случилось так, что описанный выше поход Васко Нуньеса на реку Вальса оказался последним: дело в том, что Андрее Гаравито написал Педрариасу, будто Васко Нуньес восстал, не желает ему повиноваться и оставаться под его началом и властью; Педрариас же всегда питал к Васко Нуньесу недоверие и никогда не мог его в себе подавить, а потому ему немного требовалось, чтобы поверить в измену Васко Нуньеса; ведь если хотя бы единожды доверие подрывается, то достаточно малейшего повода, чтобы в душу вновь закралось сомнение, и тогда вера в человека обращается в прах. Говорили, будто Андрес Гаравито распространил эту ложь, или лжесвидетельство (впрочем, может быть то была истина) по той причине, что Васко Нуньес оскорбил дурным словом его подругу-индианку, которую, как мы сообщали в главе 40, ему подарил касик Карета. Через два или три дня после приезда Франсиско Гаравито в Аклу прибыл из Дарьена Педрариас; в это время он уже получил письмо про измену Васко Нуньеса и, рассвирепев, тотчас же отбыл в Аклу, чтобы оказаться к нему поближе и не дать ему скрыться. [289] Педрариас спросил Гаравито, что делает Васко Нуньес и где находится; Гаравито и его люди отвечали, что он на острове строит корабли, а сейчас ждет железа и смолы, за которыми они и приехали, так как без них невозможно закончить эти бриги; кроме того, они сказали, что Васко Нуньес ожидает его, Педрариаса, приказаний; услышав это, Педрариас немного успокоился и мысли свои пока затаил; через несколько дней в Аклу прибыл некий казначей по имени Алонсо Мартель де Лапуэнте, которого, по-видимому, направил с этого острова казначей Пасамонте: Алонсо Мартель не взлюбил Васко Нуньеса за то, что тот потребовал и получил золото, которое когда-то ему ссудил; и вот Алонсо Мартель узнал от упомянутого выше стражника про разговор на острове и про слова, которые, как слышал этот стражник, Васко Нуньес сказал Вальдеррабано, и тотчас же отправился к Педрариасу и все ему изложил, и у Педрариаса сразу возродились все былые сомнения и подозрения, и он разъярился и рассвирепел, а затем, придя в совершенное бешенство, стал осыпать Васко Нуньеса ругательствами и проклятиями и в сердцах написал ему письмо, приказывая явиться в Аклу якобы для того, чтобы обсудить весьма важные дела, имеющие касательство до его предприятия. Кстати сказать, ни единая душа не предупредила Васко Нуньеса о том, что Педрариас на него гневается и что в Акле ему грозит немалая опасность; разумеется, причины тут можно придумать разные: что вздорный его нрав был тому виною и что люди желали ему зла; что все дрожали перед Педрариасом и боялись вызвать его гнев; что это была божья кара и расплата за жестокости и злодеяния, которые он совершил по отношению к индейцам. Что касается нас, то мы полагаем очевидным и пребываем в уверенности, что именно последнюю причину следует считать истинной и единственно разумной.

Так, говорят, похвалялся Васко Нуньес своим везением и удачей, а когда пришло письмо от Педрариаса, он находился на острове, именуемом Тортуга; утверждают также, что на пути в Аклу посланцы Педрариаса [290] стали ему рассказывать, что его тесть сильно на него гневается; однако Васко Нуньес, не имея за собой никакой вины, был убежден, что стоит ему появиться и доказать свою невиновность, как Педрариас сменит гнев на милость. Неподалеку от Аклы они встретили Франсиско Писарро с людьми, которые разыскивали его и собирались схватить, и Васко Нуньес сказал Писарро так: “Что это означает? Я не припомню, чтобы до сих пор ты встречал меня подобным образом”. Жители Аклы вышли навстречу Васко Нуньесу, но Педрариас распорядился посадить его под арест в дом одного из горожан по имени Кастаньеда; затем он послал на острова Бартоломе Уртадо, чтобы тот забрал и принял под свое начало корабли и всю флотилию. Далее Педрариас велел лиценциату Эспиносе вести дело и судить Васко Нуньеса со всей строгостью, ибо он мечтал поскорее расправиться со своим зятем; а чтобы усыпить его тревогу, Педрариас пришел к нему и сказал: “Не огорчайся, сын мой, что ты в заточении и что я приказал тебя судить; я это сделал, чтобы показать всем твою безупречную преданность”. Когда же Педрариас убедился, что в соответствии с обвинением Васко Нуньес должен быть приговорен к смертной казни, то, как говорят, вошел в дом, где был заключен Васко Нуньес, и гневно изрек такие слова: “Я почитал тебя за сына, ибо полагал, что ты предан и верен испанской короне и мне, правящему именем короля; но коль скоро ты осмелился восстать против короля, я не имею более причин считать тебя сыном, а только врагом, и потому отныне не жди от меня иных действий, кроме враждебных”. Отвечал Васко Нуньес, что на него воздвигнута чистейшая клевета, ибо у него подобного и в мыслях не было; ведь если бы у него было такое намерение, то зачем ему было являться по зову Педрариаса, когда он имел 4 судна и 300 людей и вполне мог тайно, без его ведома, выйти на этих судах в Южное море и найти себе пристанище на тех землях; поскольку же он действовал без задних мыслей и со всем прямодушием, то без страха явился в Аклу, и тут его вдруг ни за что ни про что посадили в темницу и обвинили в неверности королям Кастилии и Педрариасу, правящему именем короля. Однако Педрариас ушел, приказав содержать его с еще большей строгостью; между тем лиценциат Эспиноса, докладывая Педрариасу о ходе разбирательства, заявил, что Васко Нуньеса следовало бы казнить, но, учитывая его большие заслуги перед королевством на этих землях, придется даровать ему жизнь. Тогда Педрариас в гневе воскликнул: “Умел грешить, пусть сумеет и умереть”. Однако лиценциат Эспиноса не хотел приговаривать Васко Нуньеса к смерти, полагая, что за упомянутые заслуги его надо помиловать, и отказался вынести смертный приговор без надлежащего письменного распоряжения Педрариаса. Тогда Педрариас, который спешил расправиться со своим зятем, тотчас же написал соответствующий приказ, — он бы и сотню их написал, даже не задумываясь над тем, что делает. После этого Эспиноса состряпал настоящее дело, прибавил к прежним обвинениям смерть Дьего де Никуэсы, заточение баккалавра Ансисо, а также нанесенные ему обиды, и на этом [291] основании вынес приговор, гласивший, что Васко Нуньесу надлежит отрубить голову и что глашатай должен громко возвестить нижеследующее: “Наместник его величества короля Кастилии Педрариас именем короля повелевает казнить сего предателя и узурпатора королевских земель и прочая”. Когда Васко Нуньеса вывели, то, услышав эти слова, он поднял глаза к небу и молвил: “Это обвинение — не что иное как вымысел и ложь; я такого никогда и в мыслях не имел и не мог даже подумать, что на меня возведут подобную напраслину, ибо я всегда помышлял верой и правдой служить королю, дабы по мере своих сил расширять его владения”. Однако эти слова нимало ему не помогли; и вот его наскоро исповедали, и причастили, и отпустили грехи, а затем на ветхом помосте отрубили ему голову.

Нам остается поведать о некоторых событиях, которые мы оставили в стороне, не желая прерывать рассказ о Васко Нуньесе; теперь же, чтобы эти события не остались в забвении, мы полагаем обратиться к ним, а затем уже продолжать наше повествование. После того как лиценциат Эспиноса отправился за золотом, которое отнял у Бадахоса повелитель земли, именуемой Париба, или Парис, так вот после этого фактор Хуан де Тавира, снедаемый жаждою обрести богатство, содержавшееся, как утверждали, в храме идола Дабайбы, обратился к Педрариасу за позволением захватить означенный храм и получил милостивое разрешение совершить это святое дело; тут он стал тратить деньги, которых к этому [292] времени накопил немало хищениями, грабежами и продажей пленных индейцев: начал строить три парусника и скупил у всех окрестных испанцев какие у кого были индейские челны, намереваясь подняться вверх по реке Гранде, где, по слухам, находилось то золото — предмет его вожделений. Готовясь к этому походу, Хуан де Тавира не только растратил все свои деньги, которые полностью или по большей части были добыты неправедным путем, но и запустил руку в казну короля. И вот он двинулся в путь со своей флотилией, состоявшей из трех парусников и множества челнов, на которых находилось 160 испанцев и бессчетное число закованных индейцев, с обычной для испанцев справедливостью обращенных в рабов и взятых в этот поход, чтобы грести на челнах или нести другие службы; итак, эта флотилия, с трудом преодолевая течение, направилась вверх по реке.

Они выступили и подошли к землям властителя Абрайме; а поскольку жители тех мест очень пострадали от притеснений и войн, а также от ущерба, понесенного в этих войнах, то испанцы не нашли там ни индейцев, чтобы уводить в неволю (а после золота это была их первейшая цель), ни еды, и скоро стали умирать с голоду, так что для того чтобы иметь силы вернуться в Дарьей, пришлось им прирезать и съесть 7 лошадей, которых они взяли с собой; печальные и понурые, охваченные стыдом и тоской оттого, что проделали задаром и понапрасну столь долгий и утомительный путь, вступили сии славные воины в город. По прошествии [294] нескольких дней вернулся туда и Дьего Альбитес, но со многими не водниками и с большим количеством золота, которое он захватил на побережье близ Номбре де Дьос и в землях Чагре и Верагуа, где он причинил бездну горя и неисчислимые бедствия, убивая всех, кто оказывал сопротивление. В один из тех набегов — не помню, кто был в тот раз предводителем случилось им войти в лес; а вошли они туда потому, что пленные индейцы показали под пытками, что там в надежде спастись от жестоких и кровожадных испанцев укрылось и попряталось много людей; и вот испанцы внезапно на них напали и взяли в плен 70 или 80 жен и дочерей тех индейцев, а самих индейцев либо убили, либо те убежали и попрятались; на следующий день испанцы со своей добычей преспокойно двинулись в путь, полагая, что опасности ждать неоткуда; индейцы же, увидев, что их жен и дочерей, связав им руки, уводят в неволю, пришли в ярость, собрались все вместе и пошли следом за испанцами, а затем внезапно, с дикими воплями на них напали и нанесли им раны и увечья. Убедившись, что дело их плохо и что добычей им все равно воспользоваться не удастся, испанцы решили прикончить этих невольниц, лишь бы они не достались индейцам, и принялись рубить мечами несчастных женщин и девочек, так что ни одна из них не осталась в живых. А у индейцев душа разрывалась на части, оттого что на их глазах убивали их жен и детей; и они стенали и причитали: “О, христиане, сколько же в Baс жестокости и кровожадности, коли вы наших "ира" убиваете?”, а ира они называли на этой земле женщин; и смысл их слов заключался в том, что раз вы убиваете женщин, значит вы подлые, жестокие и злобные твари. Бывали с теми испанцами и такие случаи, когда повелители индейцев по доброй воле отдавали им свое золото, и притом немало, но испанцы тем не довольствовались, считая, что индейцы отдали не все, хватали их и предавали ужасным, нечеловеческим пыткам, чтобы выведать, где они прячут остальное золото.

Однажды некий касик дал им — не то со страху, не то по доброй воле — 9000 песо; но предводителю и его сообщникам показалось этого мало, и они решили его пытать, привязали ко вбитому в землю столбу, растянули ноги в разные стороны и стали жечь ему огнем ступни, требуя еще золота. Он послал одного индейца за золотом, и тот принес еще 3000 песо; но испанцы не прекратили пытки; сколько несчастный ни плакал, сколько ни кричал, что больше у него ничего нет, испанцы жгли ему ступни до тех пор, пока они не обуглились, — так он и умер; случилось также, что у наших славных воинов открылись на ногах язвы, и не иначе как сам дьявол, который руководил ими в тех праведных деяниях, внушил им мысль, что наилучшее средство от тех язв — человеческий жир; и тогда они надумали убить то ли одного, то ли нескольких самых жирных индейцев из тех, которых захватили в плен, и извлекли из мертвых жир, приговаривая, что важнее испанцам излечиться, чем этому дьявольскому отродью оставаться в живых. Так они пытались оправдать свои злодеяния и снять с себя ответственность за них. [295]

Итак, вернемся теперь к истории Кубы, коей мы посвятили главу 32; там мы упоминали, что Дьего Веласкес, который в качестве наместника Адмирала правил на этом острове, дал наименования пяти городам, в том числе уже заселенному ранее городу Баракоа, где надлежало расселиться [296] испанцам, находившимся на острове. И вот эти испанцы разделили между собой индейцев, которые жили в окрестностях городов, причем каждый брал в меру собственной жадности до золота и также бесстыдства и жестокосердия, и незамедлительно, безо всякого сострадания, будто те индейцы не были людьми из плоти и крови, отправляли их в рудники и на прочие работы, для которых они и предназначались, а там с ними обращались с великой жестокостью, отчего вскоре многие из них стали умирать. В это первое время их гибло там несравненно более, чем в других местах; по этой причине везде на острове шныряли испанцы, намереваясь, как они говорили, умиротворить тамошних жителей: они заходили в селения и забирали там индейцев, чтобы те им служили; и вот все они ходили по той земле и все ели, но никто не сеял; а те индейцы, которые еще оставались в селениях, бросали свои земли и бежали в смертельном страхе, что их убьют, как уже убили многих; поэтому нигде или почти нигде на острове не осталось ни людей, ни провианта.

Итак, из-за голода, потому что еды у них не было никакой, и из-за непосильного труда эти люди умирали здесь быстрее и в большем числе, чем в других местах. А поскольку в селениях оставались только старики к больные, ибо всех здоровых мужчин и женщин угнали на рудники и другие работы, ухаживать за ними было некому, и они умирали один за одним от тоски и болезней, вызванных жестоким голодом. В те дни, которые я провел на острове, мне случалось, проходя по дороге или завернув в селение, слышать из домов крики людей; когда же я заходил к ним и спрашивал, что их мучит, они кричали: голод, голод. Всех, кто мог держаться на ногах, мужчин и женщин, угоняли на работы; у матерей, имевших грудных детей, от недоедания и непосильной работы высыхали груди, [297] а дети, раз их нечем было кормить, умирали; по этой причине месяца за три умерло 7000 грудных младенцев обоего полу; так и сказано было в письме, которое написал католическому королю один испанец, а ему следует доверять, ибо он разузнал обо всем доподлинно. Тогда же случилось, что одному человеку, состоявшему на службе у короля, досталось триста индейцев, и он немедля отправил их на рудники и другие работы, а через три месяца у него осталась в живых лишь десятая часть.

Пока дела на этом острове шли подобным образом и вся эта орава, охваченная ненасытной алчностью, совершала над индейцами все новые и новые насилия, а число погибших индейцев увеличивалось с каждым днем, преподобный Бартоломе де Лас Касас, о котором мы выше, в главе 28 и следующих, уже упоминали, пребывал подобно другим в трудах и заботах, ибо ему надлежало распорядиться индейцами, которые ему достались, направив одних добывать золото в рудники, а других сеять хлеб; кроме того, хоть он и помнил о собственной выгоде, но имел намерение содержать индейцев пристойно, ибо сострадал им и стремился в меру своих сил уменьшить их несчастья; но более всего он тяготился мыслью, что эти индейцы не обращены в истинную веру, и считал своим долгом проповедовать им учение Христа и привести их в лоно христианской церкви. Поскольку же Дьего Веласкес и другие испанцы, которых тот с собой взял, отбыли из порта Хагуа, чтобы основать и построить новый город в той же провинции, неподалеку от заселенного ранее Санкти-Спиритус, и потому на всем острове не оставалось ни монаха, ни священника, если не считать того единственного, что был в Баракоа, да самого Бартоломе де Лас Касаса, то, когда подошла пасха, Лас Касас решил бросить дом и поместья, которые он имел на реке Аримас, в одной лиге от Хагуа, и совершить пасхальное богослужение, разъяснив индейцам в проповеди сущность пасхи. И стал он перебирать в памяти те проповеди, которые прочитал им на прошлую пасху и по другим случаям, а затем обратился мыслями к отцам церкви и священному писанию; главной же и первейшей проповедью Екклезиаста (глава 34) была, сколько помнится, следующая: Inmolantis ex iniquo oblatio est maculata, et non sunt beneplacitae subsannationes iniustorum. Dominus salus sustinentibus se in via veritatis et iustitiae. Dona iniquorum non probat Altissimus, nee respicit in oblationes iniquorum: nee in multitudine sacri-ficiorum eorum propitiabitur peccatis. Qui offert sacrificium ex substantia pau-perum, quasi qui occidit proximum suum. Qui effundit sanguinem et qui fraudem [298] facit mercennario, fratres sunt. (Здесь не совсем точно цитируется следующее место из главы 34 “Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова”: “Кто приносит жертву от неправедного стяжания, того приношение насмешливое, и дары беззаконных неблагоугодны. Не благоволит Всевышний к приношениям нечестивых, и множеством жертв не умилостивляется о грехах их. Что заколаюший на жертву сына пред отцом его, то приносящий жертву из имения бедных... Убивает ближнего, кто отнимает у него пропитание, и проливает кровь, кто лишает наемника платы”.) Итак, он принялся размышлять о нищете и рабстве, в коих пребывали индейцы. И тогда ему пришли на ум проповеди монахов-доминиканцев, слышанные им на острове Эспаньола; а в проповедях этих говорилось, что испанцы не могут считать свою совесть чистой, коль скоро они имеют индейцев, и что монахи отказываются их исповедовать и отпускать им грехи; однако в ту пору упомянутый Лас Касас был с этим не согласен, но однажды с ним случилось вот что: он повстречался с монахом означенного ордена и возымел желание ему исповедаться; но так как Лас Касас имел индейцев и содержал их на этом острове, равно как на острове Куба, с небрежением и равнодушием, упомянутый монах исповедовать его отказался; Лас Касас спросил, по какой причине, а получив ответ, принялся его опровергать и приводил многие аргументы и доводы, хоть и не лишенные видимой убедительности, но исполненные такого тщеславия, что монах сказал ему следующее: “Я заключил, отец мой, что истина всегда обретет много врагов, равно как ложь — многих защитников”. Через некоторое время наш священник стал относиться к этому монаху с должным уважением и почтением, поскольку тот был человеком достойным и премного ученым — ученостью он даже превосходил Лас Касаса; но в тот раз преподобный Касас его советом пренебрег и от индейцев не отказался. Теперь же ему вспомнилась та исповедь у монаха и его с ним спор, и это много ему послужило, ибо помогло осознать собственное невежество и опасность, которая ему угрожала, потому что он, как и все остальные, имел индейцев, а, кроме того, без малейшего угрызения совести исповедовал других испанцев, которые либо уже имели индейцев, либо надеялись в скором времени их получить; и хотя он пребывал в таком заблуждении недолго, но за это время успел отпустить грехи многим испанцам, жившим на этом острове Эспаньола и пребывавшим во тьме и невежестве.

Так провел он несколько дней в размышлениях, сопоставляя одно с другим и перебирая в памяти все, что читал о правах и делах человеческих; и день ото дня он все более убеждался и утверждался в той истине, что действия испанцев в этих Индиях надлежит считать неправедными и жестокими. Непреложные тому доказательства он находил затем во всех книгах, какие читал; и оттого он непрестанно говорил и повторял, что с того момента, как отринул от себя мрак невежества, ему не встретилось за долгие сорок четыре года ни одной книги на латинском или испанском языке, которая не содержала бы рассуждений или ссылок, доказывавших [299] справедливость его мыслей и подтверждавших, что индейцы были правой стороной, а испанцев, причинивших им столько зла и вреда, следует осудить за беззаконие. В конце концов он решил, что отныне станет проповедовать эту истину; а поскольку у него самого были индейцы и, следовательно, он -сам служил бы опровержением идей своей собственной проповеди, то счел он за лучшее, дабы с полной свободой обличать энкомьенду и репартимьенто и клеймить эти деяния как жестокие и беззаконные, тотчас же отказаться от своих индейцев и передать их губернатору Дьего Веласкесу; и решил поступить так не потому, что надеялся для них на лучшую участь, ибо обращался с ними милосердно и впредь стал бы их любить еще более, и понимал, что теперь, когда он от них отказывается, новые хозяева будут их угнетать, и смертельно мучить, и под конец даже убьют, как это потом и случилось; и тем не менее ему надлежало так поступить, ибо сколько бы он их ни любил, сколько бы ни лелеял, словно родной отец детей своих, а все же ему нельзя было читать свои проповеди с чистым сердцем, и всегда нашелся бы клеветник, который стал бы говорить: “Но ведь у него тоже есть индейцы. Коли он утверждает, что иметь

их жестоко, то почему сам от них не откажется?”. Вот по какой причине досточтимый Лас Касас решил совсем от них отказаться. А чтобы вы лучше себе представили, как это свершилось, будет кстати рассказать про сердечную дружбу и товарищество, которые соединяли этого священника с неким Педро де ла Рентерия, человеком рассудительным и добрым христианином, о коем мы уже упоминали в главе 32. К тому же они были не только друзьями, но и совместно владели поместьем, а также индейцами; и вот они решили между собой, что Педро де ла Рентерия поедет на остров Ямайку, где жил его брат, и привезет оттуда свиней на племя, кукурузного зерна и всего другого, чего не было на Кубе, ибо этот остров, как говорилось выше, был к тому времени вконец опустошен; и они зафрахтовали за 2000 кастельяно королевскую каравеллу, и Педро де ла Рентерия отправился в путь, а пока он был в отъезде, священник принял решение отказаться от индейцев и отныне читать проповеди, ибо он почитал своим долгом просвещать погрязших во мраке невежества; и однажды он отправился к губернатору Дьего Веласкесу и поведал ему все, что думал о собственном положении и о нем, Дьего Веласкесе, правителе этого острова, и обо всех остальных, и что если они не прозреют, то погубят свои души; а что ему, дабы спастись от такой опасности и поступить согласно своему сану, надлежит читать проповеди, наставляя заблудших на путь истины, и посему он решил отказаться от индейцев и не иметь более над ними опеки. Поэтому пусть Дьего Веласкес забирает у него этих индейцев и поступает с ними по своему усмотрению, но при этом он просит губернатора об одной милости, чтобы тот держал это в секрете и не передавал его индейцев никому другому до тех пор, пока Рентерия не вернется с острова Ямайки, где он в ту пору находился, ибо они управляли имением и владели индейцами совместно, и если бы кто-то другой до приезда Рентерии вступил во владение той частью имения и индейцами, которые принадлежали [300] упомянутому Лас Касасу, то их хозяйство потерпело бы значительный ущерб.

Раскрылся же этот секрет вот каким образом: в день успения божьей матери упомянутый Лас Касас читал в тех местах (а мы уже упоминали, что он находился тогда на Кубе) проповедь и заговорил о жизни созерцательной и деятельной, ибо о сем предмете трактует Евангелие в связи [301] с означенным днем; когда же он коснулся милосердия божественного и земного, ему потребовалось доказать этим людям, что они обязаны проявить милосердие к тем индейцам, которых они так жестоко угнетают, и стал порицать их за жестокосердие, небрежение и равнодушие к несчастным индейцам; тогда-то и пришлось ему к слову упомянуть про тайный уговор, заключенный им с губернатором острова; повернувшись к Дьего Веласкесу, он молвил: “Сеньор, я снимаю с вас обет молчания и позволяю разгласить тот секрет. Я же его разглашаю, чтобы убедить сидящих предо мной”. После этих слов стал он сурово осуждать их за беззакония и злодеяния, за насилия и жестокости, которые они совершали по отношению к этим кротким и безвинным людям; говорил, что пока индейцы остаются в угнетении, а они их угнетают, не видать им спасения души, и что на них лежит обязанность возместить причиненный ими ущерб, и что он, постигнув опасность, которая ему угрожала, отказался от индейцев и многих других своих богатств. Все изумились и пришли в смятение от этих слов: кто опечалился, а кто и ушам своим не поверил, услышав, что, заставляя индейцев себе служить, они совершают грех — все равно как если бы им сказали, что они не вольны заставить скотину обрабатывать их поля, и, конечно, такие слова казались невероятными.

…Когда монах Гутьерре со своим собратом и преподобный Лас Касас отбыли с Кубы, наши стали совершать по отношению к индейцам день ото дня все большие злодеяния и жестокости, а несчастные индейцы, видя, что им не миновать погибели, стали убегать с рудников и других мест, куда их посылали на работы и где их убивали нескончаемым постом и голодом, а также истязаниями и непосильным трудом; испанцы же измышляли [302] все новые средства и уловки, чтобы удержать их в услужении, а если они убегут — вылавливать; между прочим, они стали разводить гончих и волкодавов; эти псы рвали беглецов на куски, и, чтобы избежать их свирепости, индейцы готовы были живыми закопать себя в землю. А убегая, индейцы прятались на островках, которые лежат по одну и по другую сторону от острова, то есть с юга и с севера — они звались у нас Хардин дель Рей и Хардин де ла Рейна; с этих островков их извлекали, а затем били, мучили и пытали и подвергали неслыханным наказаниям и расправам, дабы им неповадно было убегать. И тогда эти несчастные, ни в чем неповинные страдальцы поняли, что спасенья им нет, и все равно их ждет неминуемая гибель, и что не миновать им смерти либо долгого, мучительного умирания; и тогда они надумали избавиться от этой горькой жизни и, стала быть, от долгих невыносимых страданий, ибо то была не жизнь, а нескончаемая смерть; и вот чтобы покончить с такой жизнью, они стали вешаться. Случалось, что одновременно вешалась вся семья — родители и дети, старики и юноши, малолетние и взрослые; и одни уговаривали других последовать их примеру, ибо таким способом они избавятся от бесконечных страданий и мук. Эти индейцы верили, что переселяются в другой мир, где их ждет жизнь, исполненная отдыха и счастья, и что там они будут иметь в изобилии все необходимое. Так они думали и считали душу бессмертной — эту веру мы нашли во всех Индиях, хотя многие наши философы были настолько слепы, что это отрицали. Рассказывали об одном испанце, и я сам очень хорошо его знал, что из-за его жестокости на этом острове Эспаньола множество индейцев отравилось соком юкки (ибо недозрелая юкка, как мы упоминали в нашей “Апологетической истории”, ядовита), а когда он перебрался на Кубу и обратил в рабство тамошних индейцев, то очень многие из них лишили себя жизни. Там же случилось так, что из-за одной жестокой испанки повесилось много индейцев, но, если память мне не изменяет, они сначала сговорились и убили ее, а потом повесились. После этого они стали вешаться один за другим, так что над испанцами даже стали потешаться, ибо из-за собственной жестокости они несли немалые убытки: им стало теперь некого убивать на рудниках, равно как некому было добывать для них золото. В то же время произошел удивительный случай, а именно: то ли из усадьбы, то ли с рудника одного испанца убежало несколько индейцев, ибо этот энкомендеро столь жестоко их угнетал и довел до такого отчаяния, что они решили добраться до своего селения и там повеситься; узнав про их затею, испанец догнал их и, видя, что они уже приготовили себе веревки, сказал им, ловко притворившись, такие слова: “Дайте и мне крепкую веревку, потому что я хочу повеситься вместе с вами. Если вы повеситесь, что стану я без вас делать? Ведь вы меня кормите и добываете мне золото. Я хочу уйти туда вместе с вами, чтобы не лишиться всего, что вы мне даете”. И тогда индейцы решили, что им и после смерти от этого испанца не спастись и что на том свете он будет по-прежнему их угнетать и душить работой, а потому решили пока себя не убивать и остаться у него. [303] Таким же образом и многие другие испанцы подавляли и угнетали индейцев и в конце концов за короткий срок убили и уничтожили всех тамошних жителей, так что этот остров, равно как остров Эспаньола и все остальные, совсем обезлюдел. Несмотря на то что испанцы видели неизбежность гибели всех своих индейцев, их алчность не уменьшилась и они даже не пытались облегчить индейцам тягостное бремя рабства; более того, в погоне за золотом, добываемым потом и кровью несчастных, они, по примеру испанцев острова Эспаньола, стали снаряжать армады из двух или трех судов и совершать набеги на острова индейцев юкайо, или, иначе, лукайо, а также на другие острова, лежащие близ побережья, чтобы схватить тех кротких, безвинных индейцев, которые, ни о чем не ведая, мирно жили в своих землях и жилищах, и, погрузив их на суда, привезти на этот остров...

Отец Педро де Кордова премного хвалил преподобного Лас Касаса за труды и добрые намерения, а также выказал радость, что ему довелось с ним познакомиться, в особенности потому, что господь внушил этому служителю бога праведные мысли, в то время как многие — во всех своих званиях и должностях — продолжали пребывать во мраке; отец Педро де Кордова поощрил его завершить начатое и между другими сказал такие слова: “Отец мой, ваш труд не пропадет понапрасну, ибо он зачтется вам на небесах. Но вы должны знать наперед, что покуда здравствует этот король, не видать вам исполнения ваших желаний, которые и мы вместе [304] с вами лелеем”. Причина же тому была одна: что король сверх меры доверял епископу Бургосскому и секретарю Лопе Кончильосу, а эти двое укоренились в ложном суждении, будто бы испанцам дозволено без малейших угрызений совести делить между собой индейцев и заставлять их на себя работать; отец Педро де Кордова полагал, что едва ли есть способ искоренить в них это заблуждение, тем паче что они сами и другие советники короля владели многими индейцами. Преподобному Лас Касасу больно было слышать такие речи, но рвение его от этого не уменьшилось, ибо, видно, сам господь бог руководил им, внушил ему благие помыслы и дал твердую волю, дабы он нашел избавление тем несчастным. И он ответствовал приору так: “Отец мой! Я испробую все пути, какие мне представятся, и приму на себя любой труд, который мне выпадет на долю, лишь бы довести начатое дело до конца, и я уповаю в том на нашего господа бога. А если мне не дано будет это свершить, то я хотя бы выполню свой долг христианина. А посему прошу ваше преподобие испросить мне на это милости божией и непрестанно поминать меня в своих молитвах”.

Убедившись, что священник исполнен столь добрых намерений, отец Педро де Кордова ощутил великую радость и удовольствие и с той поры сильно его полюбил; эта любовь, как будет явствовать из нижеследующего, росла в нем день ото дня, и полагают, что он никогда и ни к одному из своих монахов не питал такого расположения. А поскольку его монастырь из-за крайней бедности терпел многие нужды, и даже их обитель не была достроена, приор решил послать в Кастилию на том же корабле, на котором собирался отбыть досточтимый Лас Касас, брата Антонио Монтесино, человека достойного, ревностного и решительного, первого, кто стал в своих проповедях увещевать испанцев, чтобы они покончили с жестокой тиранией; приор посылал того монаха испросить у короля средства на постройку дома и церкви и, кроме того, велел ему, если представится случай, оказать помощь и содействие преподобному Лас Касасу. И вот в сентябре 1515 года преподобный Лас Касас и упомянутый монах с одним собратом взошли на корабль и милостью божией благополучно прибыли в Севилью. Антонио де Монтесино и его собрат отправились к себе в монастырь, а Лас Касас в дом своих близких, ибо он был родом из тех мест; наш священник не стал медлить и через несколько дней отбыл ко двору, который находился в ту пору в Пласенсии. Архиепископ Севильский доминиканец дон Дьего де Деса, которого король весьма жаловал, посоветовал его величеству прибыть в Севилью, ибо в тех краях старики чувствуют себя лучше; а поскольку король был уже очень болен, он решил покинуть Бургос и отправиться в Севилью. Брат Антонио Монтесино рассказал архиепископу о названном Бартоломе де Лас Касасе и его добрых намерениях, а также о том, сколь много он преуспел в защите индейцев, и как братья доминиканцы ратовали за справедливость, и как он сам, брат Антонио, первым стал читать испанцам проповеди — о чем мы уже упоминали в главе 4. [305] И вот этот монах повел досточтимого Касаса к архиепископу на поклон; тот принял священника ласково и дал письмо к королю, в котором рекомендовал Лас Касаса и умолял его величество выслушать священника, ибо он имел дело чрезвычайной важности; архиепископ также дал священнику письма к сановникам Королевского совета, в которых просил принять преподобного Лас Касаса и ему содействовать, чтобы он мог добиться аудиенции у короля...

Король ответил, что охотно его выслушает и готов его принять через день после рождества, после чего преподобный Лас Касас ограничился тем, что передал письмо архиепископа Севильского, поцеловал его величеству руку и удалился. Письмо же это попало к секретарю Кончильосу, и из него он узнал о злокозненных намерениях Лас Касаса, то есть о том, что этот священник явился хлопотать за индейцев; и я подозреваю, хоть сам этого письма не читал, что оно едва ли доставило секретарю Кончильосу и епископу Бургосскому много удовольствия. Предполагают также, что Дьего Веласкес, опасаясь, как бы упомянутый священник ему не навредил, рассказав королю и Адмиралу (а Дьего Веласкес был наместником Адмирала на Кубе) о делах, которые творились на этом острове, написал письмо казначею Пасамонте, а Пасамонте в свою очередь Кончильосу и епископу Бургосскому; в письмах этих говорилось, что названный [306] священник осуждал в своих проповедях тех испанцев, которые владели индейцами или же одобряли действия Адмирала (чему я мало верю; однако, если Дьего Веласкес действительно так написал, то он проявил неблагодарность, ибо не кто иной, как Адмирал призвал его на этот остров и сделал своим наместником), а это означало, что упомянутый Бартоломе де Лас Касас выказал неодобрение епископу и секретарю Кончильосу, — впрочем, Кончильос, не в пример епископу, открытой неприязни Лас Касасу не выражал.

Между тем преподобный Лас Касас встретился с духовником короля - им был, как упоминалось выше, монах-доминиканец по имени брат Томас де Матьенсо, и поведал ему о жестоких преследованиях, которым подвергаются индейцы, и о том, как они бедствуют, и высказал опасение, что епископ, и Кончильос, и другие члены Королевского совета будут стараться помешать ему добиться цели, так как они сами владеют индейцами и очень в них заинтересованы, хотя и обращаются с ними с беспримерной жестокостью. После этой беседы духовник рассказал королю, сколько зла и несправедливости совершалось на этих островах, и какая тьма индейцев там погибла, и все остальное, что изложил ему преподобный Лас Касас; но поскольку король принял решение на четвертый день после рождества, в день святых младенцев, отбыть в Севилью, то он сказал своему духовнику, что не может принять священника тотчас, и велел ему передать, чтобы он отправлялся в Севилью, где король его спокойно выслушает и примет меры, дабы пресечь эти злодеяния и насилия. К этому духовник от себя добавил, что, по его мнению, следовало бы сперва сообщить обо всем епископу и Кончильосу, дабы они знали, что в тех Индиях совершаются злодеяния и насилия, и что земли эти опустошаются, и что надо немедленно принять какие-то меры; ибо в конце концов, говорил духовник, это дело все равно попадет к ним в руки, так будет лучше сообщить им все заранее, и, быть может, рассказ о страданиях тех несчастных их смягчит и разжалобит. Поняв, что духовник идет на попятный и, значит, не миновать ему встречи с епископом и Кончильосом, Лас Касас решил отправиться к ним, чтобы сделать попытку склонить их на свою сторону, причем пошел весьма неохотно, так как не сомневался, что встретит немалые препятствия, поскольку епископ и Кончильос имели в этом деле свой собственный интерес. Итак, сначала он направился к секретарю Кончильосу, который уже знал из письма архиепископа к королю, с какой целью он явился, принял его очень приветливо и стал говорить лестные слова и его восхвалять, и так был с ним ласков, что Лас Касас вполне бы мог испросить для себя в Индиях любую должность или привилегию — и не было бы ему отказа. Но так же как раньше, когда господь явил ему свою милость, вырвал из мрака, в котором он, как и остальные, пребывал, избрал его, и отличил от всех людей, и внушил ему невиданное рвение и твердую волю, чтобы он проповедовал истину и искоренял ту пагубную заразу, которая привела к порабощению и истреблению большей [307] части человеческого рода, так и теперь господь милостиво отвратил его от алчных устремлений к благам земным и преходящим; ни добрый прием, ни ласковые речи Кончильоса, ни даже блага, которые они могли сулить преподобному Касасу, нимало не поколебали его твердое намерение продолжить дело, на которое его наставил господь.

Затем священник вновь пошел к секретарю Кончильосу и стал ему говорить, что раньше он сам ничего про эти Индии не знал, и что в Кастилии о них и до сих пор мало знают и слишком мало они в чести; и действительно, до того как приехал досточтимый Касас, Индии там всерьез не принимали, а когда он их расписал и вознес, к ним стали присматриваться больше. После беседы с Кончильосом священник отправился в Севилью, где ему было велено дожидаться приема у короля; и еще ему хотелось поговорить с архиепископом Севильским и просить его убедить короля, как только тот прибудет, выслушать Касаса без поспешности; и пусть бы епископ и Кончильос при том присутствовали и слышали, как священник станет говорить королю, что это они повинны в плохом управлении Индиями и что раз они правят индейцами, то им и следует отвечать за истребление этих людей и нанесенный им ущерб. Но едва преподобный Касас прибыл в Севилью, как в скором времени, на беду и несчастье обездоленным индейцам и в наказание за пороки и прегрешения Испании, пришло известие, что католический король переселился в лучший мир. Велики были горе и печаль, которые вызвала в душе преподобного Касаса смерть короля, ибо тот король был уже стар, и дни его клонились к закату, и к войнам он не был склонен, а потому у досточтимого Касаса укрепилась надежда, что, узнав всю истину, он нашел бы средство помочь Индиям, потому что в том короле как нельзя лучше соединились все качества, которые могли содействовать скорому [308] избавлению Индий; и Лас Касас считал и не уставал повторять, что только престарелый король, который стоит одной ногой в могиле и остыл к войнам, может помочь этим Индиям. В конце концов наш священник принял новое решение — ехать во Фландрию, чтобы поставить обо всем в известность принца дона Карлоса ⁶⁵ и испросить у того, кому предстояло наследовать королю и в этих и в заморских землях, помощи от стольких бед...⁶⁶

Итак, преподобный Касас погрузился на другой корабль, который был намного больше того, который вез иеронимитов, и устроился там несравненно лучше, чем если бы ему пришлось плыть с ними; однако от этого путешествия зависело так много, что он с радостью и по доброй воле отказался бы от всех удобств и предпочел бы лишения, лишь бы предотвратить тот вред, который был нанесен делу, за которое он ратовал. Наконец, в день святого Мартина, то есть 11 ноября 1516 года, оба судна подняли паруса и отчалили из порта Сан Лукар, а затем благополучно прибыли на остров Сан Хуан и четыре или пять дней стояли в Пуэрто Рико, а так как судно, на котором плыл священник, везло товары на этот остров, то оно должно было задержаться там на 14 или 15 дней; тогда Бартоломе де Лас Касас обратился к отцам-иеронимитам и сказал им, что хотел бы сам, без багажа, пересесть на их корабль, чтобы прибыть в этот город и порт Санто Доминго вместе с ними, и приводил доводы, по которым это было весьма необходимо, если они намерены были исполнить свой долг и послужить тому делу, которое привело их в Индии; однако иеронимиты и [309] на этот раз ответили ему отказом. Вот почему преподобный Касас прибыл в порт и город Санто Доминго на тринадцать дней позднее иеронимитов. За то время, которое упомянутые иеронимиты находились на острове Сан Хуан, они без труда могли бы заметить очевидные свидетельства насилий и злодеяний, чинимых испанцами по отношению к индейцам, ибо их глазам предстали следующие два случая: первый, что был там некий бискаец по прозванию Хоан Боно, то есть Хоан Добрый (хотя Добрым он мог прозываться не более, чем негр — Хоаном Белым, ибо он был знаменитый разбойник и пират, который не раз ходил ловить и грабить индейцев); гак вот этот Хоан Боно прибыл за несколько дней до того в упомянутый город Пуэрто Рико после набега на остров, именуемый Тринидад, который лежит у самого материка, близ полуострова Пария, а об этом материке мы подробно рассказывали выше. Люди на этом острове Тринидад отличались добротой и питали вражду к тем индейцам, которые употребляют человечье мясо и которых называют карибами, то есть дикарями. И вот едва корабль Хоана Боно, а с ним ходило, я полагаю, 50 или 60 испанцев, многоопытных по части злодеяний, причалил к острову, как из соседнего селения вышли жители, вооруженные стрелами и луками, и стали спрашивать испанцев, что они за люди, откуда прибыли и зачем. Хоан Боно отвечал, что они пришли с добром и миром и хотят здесь поселиться и впредь жить с ними вместе. А индейцы эти были народ простой и миролюбивый, да к тому же бесхитростный и сверх меры доверчивый; и хотя им следовало быть менее доверчивыми, тем более что до них дошли слухи о великих жестокостях, набегах и оскорблениях, которые терпели от испанцев их соседи как в прошлые времена, после того как эти земли открыл Адмирал, и еще не раз потом, о чем уже упоминалось в первой книге, так и в последнее время; но индейцы поверили словам Хоана Боно и ответили ему так: “Раз вы явились с желанием поселиться у нас, мы вас с радостью примем и немедленно построим дома, чтобы вам было где жить”. И они тут же хотели начать строить эти дома, но Хоан Боно, у которого были совсем другие помыслы и цели, отказывается, потому что, говорит он, ему нужен только один дом, но большой, чтобы в нем могли поместиться и жить добрых сто человек; тогда индейцы принялись сооружать ему такой дом и строили его на свой манер — в форме колокола; за несколько дней они сделали всю деревянную часть — вбили колья, положили стропила и балки и накрепко их между собой связали; оставалось покрыть дом соломой, которую они раскладывали снаружи, вокруг дома; а солома эта в Индиях столь красива, ароматна и полезна для здоровья, что просто на удивление. И вот тогда Хоан Боно, то есть Хоан Добрый, хотя ему вернее было бы называться Хоаном Злым, стал поторапливать индейцев, чтобы они поскорее выложили ему эту солому; а индейцы, которые взялись за дело весьма охотно и со всей душой, стали поспешать; когда же соломенный настил достиг двух эстадо в высоту и люди, находившиеся внутри дома, не могли видеть тех, которые были снаружи, Хоан Боно и его подручные, применив коварную хитрость, созвали чуть не всех [310] жителей селения, мужчин и женщин, и попросили их войти в дом якобы для того, чтобы посмотреть его изнутри; и тогда индейцы, а их было, как полагают, свыше 400, с радостью и удовольствием входят в дом; тут наши обнажают мечи и окружают его, а Хоан Боно и еще некоторые, тоже с мечами наголо, входят в дом и говорят индейцам, чтобы они не двигались с места, не то будут убиты. Увидев мечи, голые, беззащитные индейцы, опасавшиеся плена больше, нежели смерти, ринулись сквозь клинки к двери, чтобы спастись самим и спасти своих жен и детей. И тут Хоан Боно и остальные принялись наносить им страшные удары — вспарывали животы, отрубали руки и ноги, проламывали черепа. При виде крови своих собратьев другие индейцы — мужчины, а также женщины и дети — перестали прорываться наружу, стояли, дрожа от ужаса, и истошно вопили, дожидаясь неминуемой, как им казалось, гибели; однако им лишь связали руки и увели в рабство; на этом и закончился поход Хоана Боно и его сообщников, а схватили они и погрузили на корабль, кажется, 185 человек. А те индейцы, которые избежали смерти и ран и вырвались из того дома или оставались в селении, общим числом около ста человек, схватили оружие и сгрудились в одном из своих домов (а надобно помнить, что дома у них были из соломы, сами же индейцы — голые, без всякой одежды); будучи свидетелями чудовищного обмана со стороны Хоана Боно, они решили защитить себя от смерти и ран и также от неволи. Тогда Хоан Боно пошел к ним и стал их уговаривать, чтобы они вышли, обещая, что убивать их не будут; и тогда индейцы, поняв, что он вознамерился взять их в плен, стали яростно стрелять из своих луков, не подпуская никого к дому, а тем более вовнутрь.

Убедившись, что захватить их невозможно, Хоан Боно решил отплатить им сполна за гостеприимство и добрый прием и велел поджечь дом, в котором сидели те сто индейцев; и все они, главным образом женщины и дети, сгорели в этом доме заживо. Хоан Боно погрузил на корабль 180 индейцев, которых, как мы рассказывали, захватил в столь открытом и честном бою, и под всеми парусами прибыл на упомянутый остров Сан Хуан; там он некоторых индейцев, сколько ему вздумалось, продал, а потом направился на остров Кубу, где проделал то же самое; и вот, когда отцы-иеронимиты приехали на остров Сан Хуан, он как раз туда вернулся, и все, что я здесь пишу, слышал от него самого — из его собственных уст. Как только преподобный Касас это узнал, он с великим стыдом и болью в сердце поведал обо всем отцам — иеронимитам; но иеронимиты даже не подумали пресечь или осудить эти подвиги и спокойно взирали — и тогда и после — на то зло, которое каждодневно причиняли этим бедным индейцам. Следует еще упомянуть об одной весьма прискорбной беседе, которую имел преподобный Касас с упомянутым Хоаном Боно, ибо тот был его давнишним знакомцем; так вот, когда наш священник стал его корить за столь богопротивные дела, Хоан Боно ему признался, что за всю жизнь не встречал столько ласки и любви, как на том острове Тринидад, где его приняли как родного сына [311] и оказали гостеприимство и старались, как могли, ему услужить; тогда священник стал его упрекать за черную неблагодарность и сказал так: “Как же ты мог, несчастный, принимать от них ласку и любовь, а потом отплатить жестокостью и злом?”. На это Хоан Боно ему ответил: “Надобно вам знать, отец мой, что таковую мне дали конструкцию: если не захвачу их миром, покорить их огнем и мечом”. А конструкцией он называл инструкцию, которую дали ему аудиторы того города, а именно: отправиться на материк и любой ценой привезти оттуда индейцев. Таковы были справедливое правление и забота о благе индейцев, которую осуществляли аудиторы этой королевской канцелярии, как, впрочем, и всех остальных, наводнивших постепенно эти Индии и вершивших там названные беззакония и много других, о чем речь пойдет ниже.

В то время, в 1516 году, испанцы, как и прежде, считали своим долгом без устали истреблять добродушных и кротких индейцев Кубы и по мере своих сил опустошить близкие и далекие земли, а тамошних уроженцев и обитателей привозить на этот остров, ибо испанцы эти так торопились добыть как можно больше золота, что несчастные индейцы стали [312] у них умирать; и вот испанцы острова Куба последовали примеру своих соотечественников, живших на острове Эспаньола, которые, увидев, что туземцев уже не остается в живых, стали снаряжать армады и отправляться на охоту за индейцами юкайо, о чем мы подробно рассказывали выше. Итак, испанцы с острова Куба избрали эту проторенную дорогу и стали собираться по-трое или по-четверо, в зависимости от того, сколько денег удалось выжать и нажить каждому из них на крови убитых и замученных ими индейцев, и совместно снаряжали корабль, а случалось даже два или три; на этих кораблях они отправлялись сами или посылали других на острова Юкайос и соседние, чтобы вылавливать там индейцев, которые мирно, ни о чем не ведая, пребывали в своих землях и жилищах, погружать их на свои суда и привозить на этот остров. И как-то раз они снарядили армаду, с которой приключилось вот что: один корабль и один бриг с 70 или 80 испанцами вышли из порта Сантьяго де Куба, расположенного в той части острова, которую именуют южной, и направились вниз, держа путь к материку, почти в самый его угол, в бухту, образованную материком и оконечностью Юкатана; на пути им повстречались небольшие островки, которые, как мы упоминали во второй книге, открыл Адмирал в 1502 либо 1503 году; эти островки называются не то Гуанахас, не то Лас Гуанахас, и там их два или три под этим названием.

Итак, подходят они к одному островку и выскакивают на берег, а поскольку индейцы не подозревали об опасности и испанцы застали их врасплох, то многих они без труда убили своими мечами и копьями, а других, кого смогли, взяли в плен; потом они пристают ко второму островку и совершают те же подвиги, а затем грузят на корабль людей, сколько удалось поместить, и идут обратным путем на остров Кубу, имея намерение вернуться сюда снова и увезти всех индейцев, какие еще оставались на означенных островах, оставив там 25 испанцев с бригом, чтобы они разыскивали индейцев, вылавливали их и стерегли, пока корабль будет отвозить первую партию и возвращаться назад; корабль между тем прибыл на остров Куба в порт Каренас, именуемый ныне Гавана; тут испанцы сошли на берег прогуляться, оставив на борту лишь восемь или девять человек, которым поручили охранять корабль и индейцев; индейцы же находились в трюме, в полной темноте, ибо люк был наглухо задраен; поскольку те индейцы пребывали в тоске и не смыкали глаз, но прислушивались к движению на палубе, они сразу заметили, что наверху стало тихо и не слышно топота ног; тогда, сообразив, что испанцы покинули корабль и сошли на берег, а на борту их осталось немного, они навалились на люк (а люк этот есть не что иное, как квадратное отверстие, прикрытое дверцей, через которое спускаются в трюм и поднимаются наверх) и то ли порвали тонкую цепь, которой он закрепляется, то ли попросту ее сбили, причем восемь или девять матросов, остававшихся сторожить корабль, ничего не услышали — наверное заснули или же забыли всякую осторожность. [313] И вот все индейцы, находившиеся в трюме, поднимаются на палубу и убивают матросов, а далее происходит нечто удивительное и доселе невиданное: эти голые, безоружные люди, которых испанцы презирали и почитали за тупых животных, преспокойно, как будто всю жизнь занимались мореплаванием, поднимают якорь, проворнее заправских матросов взбираются по вантам, ставят паруса и держат путь прямо на свои острова, до которых было не менее 250 лиг. Когда матросы и испанцы, прогуливавшиеся по берегу, увидели, как поднялся якорь и надулись паруса, и как корабль затем развернулся, причем все это было проделано с таким мастерством и смелостью, как если бы это делали они сами, то, охваченные ужасом, принялись размахивать чем попало, и кричать, и звать своих товарищей, думая, что это их рук дело и что они сошли с ума, и только потом, увидев, что по палубе снует множество индейцев, которые ловко орудуют канатами и снастями, направляя судно именно в ту сторону, откуда оно пришло, они решили, что виной всему небрежность их товарищей, и что индейцы их убили и теперь держат путь в свои земли; и так стояли те испанцы на берегу и смотрели вслед, пока корабль не скрылся из виду; сколько времени он потом плавал, неизвестно; достоверно лишь одно, что он пристал к тем островам, как будто его вела, пользуясь компасом и морской картой, рука опытного моряка.

Вернемся теперь к тому дню, когда Дьего Веласкес узнал, что индейцы убили восьмерых испанцев и угнали корабль; получив это известие, он велел тотчас же снарядить два судна, отобрал, сколько счел нужным, испанцев и велел им немедленно отправляться в путь, изловить мятежных индейцев и помочь тем 25 испанцам, которые остались на том острове, — ему дали название остров Сайта Марина. Кроме того, он советовал им отправиться потом обследовать новые острова и земли, утверждая, что эти деяния будут угодны господу богу, а также их величествам, ибо, захватив индейцев, они обратят их в нашу католическую веру. Те же слова употреблял Дьего Веласкес и в письме к Адмиралу дону Дьего Колону, копия которого у меня имеется. Такими речами и доводами Дьего Веласкес и другие тираны оправдывали свои гнусные злодеяния, свое властолюбие и алчность, не замечая и не ведая, что истреблением и разорением индейцев они вынуждают их поносить нашу веру и христианскую религию, то есть ввергают души этих несчастных в преисподнюю; и при этом испанцы продолжали совершать насилия над этими кроткими и мирными людьми, вызывая у них ропот и недовольство, ибо [314] их отрывают от родной земли и дома и везут на чужбину, где они прозябают в неволе и под конец все до единого погибают. Вот на что употребляли Дьего Веласкес и остальные свое великое рвение, вот как служили они господу богу и их величествам, вот как обращали индейцев в католическую веру.

Совершив сей славный подвиг, радостные и довольные собой, они, перед тем как отбыть со своим богатством на Кубу, вышли на берег отдохнуть и прогуляться, а индейцы, заключенные на одной из каравелл, поняли, что на судне осталось всего несколько испанцев, и, изловчившись, сломали или своротили на сторону люк, а затем лавиной устремились на палубу. Завидев их, испанцы спешат навстречу, угрожают им оружием, бьют их палками и уговаривают вернуться в трюм, но индейцы не внемлют ни уговорам, ни даже побоям, вырываются на палубу и набрасываются на испанцев, избивая их палками и камнями, причем дерутся столь яростно, упорно и свирепо, что испанцам никак было не устоять, и половина из них бросилась в море, а других индейцы убили и остались на корабле полными хозяевами; и вот, овладев кораблем, индейцы захватывают копья, щиты и другое оружие, все, что находят, и собираются за себя постоять. Как только испанцы, прогуливавшиеся по берегу, увидели, что творится на корабле, они устремились на другой корабль и, едва оказавшись на борту, атаковали корабль индейцев и взяли его на абордаж, но те защищались и бились, женщины наравне с мужчинами, более двух часов кряду, пуская в ход и стрелы, и копья, и камни, и обороняясь щитами, и проявляя такое мужество и храбрость, что повергли испанцев в немалое изумление и порядком их потрепали и измучили. Но поскольку испанцы были сильнее и индейцы видели, что им не устоять, и многие уже пали, то мужчины и немало женщин бросились в море. Всех женщин, каких удалось, испанцы подобрали в лодки, а мужчины — одни спаслись и доплыли до берега, других же, надо думать, они убили; отвоевав таким образом второй корабль и имея на борту 400 индейцев, мужчин и женщин, которых они захватили и выловили из воды, и свыше 20 000 песо золота низкого сорта, они двинулись в обратный путь и прибыли [315] в Гавану. Все это рассказал Дьего Веласкес в письме, о котором упоминалось выше, о том же писал и Адмирал. Эти случаи с полной очевидностью раскрывают и клеймят позором коварство и лживость испанцев, которые клевещут на достойных сострадания индейцев, обзывая их скотами; однако в обеих битвах индейцы, стремясь вырваться из столь неправедного плена, проявили много ума, и сметливости, и ловкости, и силы: и если бы у них было оружие, равное нашему, то, ходи они хоть трижды голыми, нам не удалось бы вторгнуться в их земли и владения, разорять их и убивать, и уводить в неволю, как мы, грешные, постоянно поступали; и мы могли опустошать их земли и сжигать жилища вовсе не потому, что у индейцев было мало разума, способностей или сноровки, а потому, что они были нагие, да к тому же безоружные и не имели оружия, которое могло бы сравниться с нашим.

Продолжим теперь наш рассказ об отцах-иеронимитах. которые отбыли с острова Сан Хуан и прибыли на этот остров на тринадцать дней ранее, чем преподобный Касас. Там их приняли с великими почестями аудиторы, ⁶⁷ а также должностные лица и главный среди них, казначей Мигель де Пасамонте, о котором мы уже упоминали, что он обладал большой властью и не меньшей хитростью. А поскольку аудиторы и должностные лица отличались умом, образованностью и коварством, то они сумели лестью и хитроумными речами снискать благосклонность иеронимитов; зная, зачем те пожаловали, они стали расписывать свои труды, словно бог весть как отличились, и свои нужды, и стали говорить, что эти земли якобы невозможно содержать, если не иметь индейцев в услужении, и приводили тому многие, обычные для них доказательства, и всячески чернили и поносили индейцев, утверждая, что если их выпустить из рук, то они не станут работать даже для того, чтобы прокормить самих себя (как будто они себя не содержали до того, как эти нечестивцы явились туда из Кастилии; или можно подумать, что, появившись на острове, испанцы спасли их от голода, а не, напротив, стали морить их голодом). Отцы-иеронимиты питали к испанцам всяческое уважение, слушали их с большой охотой и преисполнились к ним доверия и благорасположения, испанцы же, пользуясь этим, смогли добиться того, что отцы-иеронимиты оставили без всякого внимания ту бумагу, которую они привезли с собой и в которой им предписывалось отнять у этих испанцев индейцев, так как они больше, чем другие, их угнетали и убивали, и в результате индейцы остались у них до тех пор, пока все до единого не погибли. Однако в той бумаге было сказано также, что надлежит отобрать индейцев у членов Королевского совета и у других лиц, [316] проживавших в кастилии или при дворе, и всем было известно, что иеронимиты этот приказ не выполнили. А досточтимый Касас, прибыв в этот город и порт тринадцать дней спустя, обнаружил, что они во всем слушают здешних испанцев и полны к ним доверия и симпатии; преподобный Касас не раз навещал иеронимитов и советовал им, что следует делать для освобождения и спасения индейцев, и приводил к ним людей, которые своими глазами видели, как жестоко обращаются испанцы с индейцами, но иеронимиты слушали, а за дело браться не собирались. А однажды пришел к досточтимому Касасу один священник, который жил в рудниках, именовавшихся Арройос, в 5 или 6 лигах от этого города Санто Доминго, и рассказал ему, что сам видел, как скверно обращаются с индейцами, а когда от непосильного труда на рудниках они заболевают, то никто их не лечит, и испанцы, которым они принадлежат, бросают их в лесу или в поле, чтобы они там умирали. И тогда преподобный Касас взял за руку священника, который принес ему эти вести, и повел к иеронимитам, чтобы он повторил им свой рассказ; но, выслушав его, иеронимиты стали подвергать сомнению правильность его слов и выгораживать тиранов, оправдывая их жестокости и бесчеловечность. А священник, судя по всему, был человек добрый и к преподобному Касасу его привело одно лишь сострадание к туземцам, и он активно его проявлял; как только он понял, что иеронимиты присланы на этот остров для того, чтобы распоряжаться индейцами, он стал отвечать им без того почтения, на которое они рассчитывали, и сказал так: “Сдается мне, ваши преподобия, что вы поможете этим бедным индейцам не более, чем другие правители, потому что вы ничем от других правителей не отличаетесь”. Сказав это, священник ушел, а иеронимитов, казалось, охватила грусть и даже смущение. А поскольку преподобный Касас со всем рвением, на какое он был способен, настаивал на том, чтобы они исполнили привезенный ими приказ и освободили индейцев, отобрав их у судей, королевских служащих и других лиц, то он приобрел много врагов, от которых ему грозила большая опасность; тогда братья доминиканцы, страшась за его жизнь и движимые состраданием, предложили ему поселиться в их монастыре, и он согласился, и нищенствующие братья отвели ему лучшую келью, просторную и удобную…

… Итак, преподобный Бартоломе де Лас Касас убедился, что отцы-иеронимиты не принесли индейцам никакого облегчения, а те немногие индейцы, которые еще оставались в живых, каждодневно умирали; дело в том, что испанцы, владевшие индейцами, хорошо знали о том, какие усилия прилагал преподобный Касас, чтобы этих индейцев у них отнять; правда, иеронимиты пока что их не отобрали, но испанцы боялись, что [317] тому дело клонится; а один испанец даже написал своему управляющему имением или рудником, чтобы тот немедленно заставил работать всех индейцев, какие у него были, не щадя ни девочек, ни женщин, в том числе беременных и рожениц, потому что, как он понимает, их все равно отнимут, так надо пока использовать их как можно лучше. Так вот, когда преподобный Касас убедился, что приезд иеронимитов не принес индейцам какого-либо облегчения, он стал обсуждать с высокочтимым приором отцом Педро де Кордова, чем бы этим индейцам помочь; отец Педро де Кордова как раз незадолго до того прибыл из Кастилии, куда он ездил, чтобы привезти монахов, и, узнав там о распоряжении кардинала и о том, что отцы-иеронимиты и преподобный Касас отбыли в Индии, чтобы помочь индейцам, он поспешил вернуться на остров; и вот, обсуждая с Касасом, какие средства можно применить, чтобы заставить иеронимитов выполнить привезенный ими приказ, они пришли к заключению, что нет другого способа, кроме возвращения Касаса в Кастилию для того, чтобы там рассказать об их поведении...

…А сейчас вернемся к рассказу о том, как Дьего Веласкес и другие испанцы с острова Куба непрерывно отправлялись сами или снаряжали других на охоту за индейцами, чтобы привезти их затем на этот остров, поскольку местных жителей они с невиданной быстротой убивали изнурительным трудом на рудниках и в имениях, и чем больше золота попадало им в руки, и чем богаче они становились, тем меньше индейцев у них оставалось; и вот из-за того, что индейцы гибли и этот остров опустошался, они спешно оснащали армады и отправляли их на поиски новых островов, чтобы захватить и ограбить тамошних жителей так, как ранее они поступили с индейцами этого острова. А Дьего Веласкес имел, по его собственным словам, такое намерение: если те острова или земли, которые они откроют, окажутся настолько удобными и богатыми золотом, что испанцы смогут туда переселиться, то тамошних индейцев на Кубу не везти, а обращать их в христианскую веру на их землях, подобно тому как это делалось на Эспаньоле, на Кубе и на всех остальных островах; а на самом деле они не только не обращали индейцев к богу, а, напротив, вынуждали их проклинать его имя, убивая индейцев на упомянутых работах, так что эти несчастные умирали без веры и покаяния, не познав господа бога и не постигнув ни единого из святых таинств. Таково было намерение Дьего Веласкеса, и именно это он называл поисками новых земель и островов ради обращения индейцев в истинную веру и служения их величествам. Если же в тех землях не окажется золота и, следовательно, в них не будет ни пользы, ни смысла, то им надлежит — во имя господа бога и дабы послужить их величествам — выловить всех тамошних [318] жителей и привезти их невольниками на этот остров, где и будут они затем уничтожены на рудниках и других работах, о коих мы неоднократно упоминали. И вот, во исполнение этих добрых намерений Дьего Веласкеса и других испанцев, которые обосновались на этом острове, имели индейцев, обогащались благодаря их трудам в рудниках и имениях и были к своим индейцам столь справедливы, как говорилось выше, собрались трое из них по имени Франсиско Эрнандес де Кордова, мой добрый друг, Кристобаль де Моранте и Лопе Очоа де Кайседо и обратились к Дьего Веласкесу за разрешением грабить и захватывать индейцев повсюду, где они окажутся, — будь то новые земли, которые они откроют, или же острова Лукайос, ибо, хотя эти острова, как упоминалось, были однажды разграблены, испанцы полагали, что там укрылось немало индейцев, и если произвести розыски, то можно еще многих выловить. Получив разрешение, они сложились по 1500 или 2000 кастельяно и купили или зафрахтовали два судна и один бриг, погрузили на них маниоковый хлеб, свиное сало, солонину, воду, дрова и все остальное, что может потребоваться, наняли сотню людей, в том числе матросов, пообещав уплатить им жалованье или рассчитаться с ними добычей, так что каждый из них получит свою часть пленных индейцев и золота и других богатств, какие они добудут. Во главе армады Дьего Веласкес поставил упомянутого Франсиско Эрнандеса, человека очень смелого, рассудительного и весьма ловкого, всегда готового ловить и убивать индейцев. А кормчим они взяли моряка по имени Антон Аламинос, который в прошлые времена, будучи еще мальчишкой, плавал юнгой при старом Адмирале, открывшем в 1502 году Верагуа и тем самым эти Индии. И вот, подняв паруса, они отбыли, видимо, в конце февраля 1517 года из порта Сантьяго, то есть с северной стороны или оконечности острова Куба, прибыли в порт под названием Принсипе, где находилось имение кого-то из снаряжавших армаду или, может быть, из их друзей, и зашли в этот порт, чтобы набрать воды, дров и всего остального, что им требовалось в пути; и там кормчий Аламинос сказал предводителю Франсиско Эрнандесу, что им надо плыть этим морем на восток, ибо, как подсказывает ему сердце, ниже острова Куба должна лежать очень богатая земля, а думает он так потому, что, будучи юнгой при старом Адмирале, видел, что тот склонялся плыть в ту сторону, рассчитывая открыть густо населенную и невиданно богатую землю; еще сказал Аламинос, что старый Адмирал неоднократно об этом говорил, и только из-за того, что у него было мало кораблей, он, дойдя до мыса, названного им Грасиас а Дьос, повернул назад, к провинции Верагуа. Когда Франсиско Эрнандес услышал эти слова, они запали ему в душу, и, проникшись надеждой и решимостью, он отправил к Дьего Веласкесу гонца и просил у него разрешения в случае, если он по пути откроет какие-либо новые земли, поступать там по собственному усмотрению и быть в тех землях наместником губернатора, правящего именем короля на Кубе, ибо иначе он не сможет вылавливать индейцев и доставлять их на этот остров; и Дьего [319] Веласкес согласился, составил и прислал ему подобное разрешение, весьма пространное, как просил Франсиско Эрнандес. И вот, получив этот документ, предводитель тотчас же погрузил на суда множество овец и свиней, а также несколько кобыл, чтобы разводить этих животных в новых землях; он был настолько уверен в том, что откроет эти земли и станет их хозяином, как если бы вместе с разрешением ему прислали ключи от ворот, за которыми эти земли скрывались. Отправившись в путь, они вскоре достигли оконечности острова, именуемой мысом Сан Антон, а потом плыли вперед только днем, а по ночам ложились в дрейф, как и подобает осторожным морякам, идущим незнакомыми водами, где их подстерегает опасность наскочить на берег, отмель или скалы. Так они плыли, останавливаясь по ночам, четыре дня и к исходу последнего, пройдя, как им казалось, 70 или 80 лиг, достигли большого острова, который индейцы называли и сейчас называют Косумель, а испанцы окрестили Сайта Мария де Ремедиос в расчете на то, что пресвятая Мария поможет им захватывать индейцев, которые спокойно, ни о чем не ведая, там жили. Приблизившись к острову, они двинулись вдоль берега в поисках бухты, в которую можно было бы зайти и стать на якорь, но не нашли, и тогда Франсиско Эрнандес приказал остановиться и бросить якорь в двух лигах от земли. Завидев суда, жители острова разожгли массу костров. Эрнандес с 45 людьми пересели в шлюпки и направились к большому селению, которое они заметили с моря. Как только островитяне увидели, что эти люди направляются к ним, навстречу вышло множество каноэ, полных индейцами, опоясанными накидками из хлопчатобумажной ткани и вооруженными луками, стрелами и круглыми щитами; подплыв к шлюпкам, они стали знаками спрашивать у испанцев, кто они такие и зачем пожаловали, и протягивать им тыквенные сосуды с водой, понимая, что моряки, прибывшие из плавания, прежде всего мечтают о пресной воде; и еще они дали испанцам мелко размолотую и свалянную в комки кукурузу, которую они обычно заваривают наподобие похлебки или жидкой каши и кормятся ею в пути; Эрнандес же дал им рубашку из хлопка.

Увидев в одной из лодок индейца с Кубы, которого привезли испанцы с собой, местные индейцы знаками стали просить, чтобы этого индейца дали им, и он принесет испанцам еще муки или кукурузной массы и воды; Эрнандес согласился, индеец уселся в каноэ к другим индейцам, и они уплыли к берегу. Испанцы подплыли к устью реки, которую увидели неподалеку; туда же подошел их бриг, следовавший позади кораблей и ближе к берегу; и те, кто плыл на бриге, рассказали остальным, что индейцы с этого острова напали на них и два дня шли за ними берегом моря. Пока они об этом разговаривали, подошли 16 каноэ с индейцами, и те знаками пригласили испанцев в свое селение, на что испанцы охотно согласились, и они все вместе направились туда, одни в шлюпках, другие в челнах. Неподалеку от селения, у вдававшейся в море песчаной отмели, их застала ночь, и испанцы высадились на берег, чтобы там переночевать, [320] а индейцы остались в своих каноэ, у самого берега; а поскольку селение было близко, то индейцы всю ночь сновали взад и вперед, и забирались в челны, и переговаривались со своими сородичами. В полночь у места, где спали испанцы, проходили два индейца с луками и стрелами; завидев их, испанец-часовой бросился на них с обнаженным мечом и криками; тут все испанцы повскакали и набросились на индейцев, спавших в челнах. Скольких они настигли, убили или ранили, я не знаю, а остальные, кто сумел, убежали, бросив свои 14 челнов, луки и стрелы, и из этого следует, что у них и в мыслях не было нападать на испанцев или причинять им какой-либо вред. На другой день, поутру, испанцы увидели два челна и в них девять индейцев, и когда они высадились на сушу, Эрнандес без всякой причины и повода приказал их схватить и связать, наверное, для того чтобы испанцев стали ненавидеть по всей этой земле. Допрашивать он их велел поодиночке: им показывали золото, привезенное испанцами с Кубы, и спрашивали, есть ли в их земле такой металл. Вот какое евангелие Эрнандес им привез! Вот как он убеждал индейцев, что в небе есть лишь один истинный бог! Все индейцы единодушно отвечали, что такой металл имеется в провинциях, именуемых Кубе и Коми, и показывали, где находятся реки, из которых они его извлекают; получив эти сведения, Эрнандес велел одному из девяти пленников привести индейца, который был накануне уведен туземцами, а остальных восемь переправил на корабль, и там на них надели оковы. Тщетно прождав возвращения посланца два дня, а у него для того, чтобы не возвращаться, были, видимо, достаточные основания, испанцы двинулись вперед по суше, а корабли плыли рядом с берегом, и вскоре они подошли к большому селению, которое увидели еще с моря; тут к берегу подплыл челн с несколькими индейцами, которые знаками показывали свое миролюбие и спросили испанцев, зачем те явились и что им надобно в этих чужих землях; предводитель отвечал на это, что если они принесут ему золота, то он вернет им того индейца, который был с ними, а другие восемь находятся на кораблях; тогда индейцы показали знаками, что через три дня доставят золото, и действительно вернулись на третий день, шестеро в одном челне, и привезли с собой медальон и украшение вроде полукороны из неважного золота, а также две жареные курицы, очень крупные, какие водятся в той земле, и кукурузного хлеба, отдали все это предводителю Франсиско Эрнандесу, а тот вернул им индейца; потом индейцы сказали, что на днях придут снова, чтобы выкупить остальных, и привезут “такин”, и испанцы поняли, что так они называли лучшее золото (а худшее они называли “маска”). И вот испанцы стали их ждать, но назначенный ими срок, шесть или семь дней, прошел, а они не возвращались; тогда испанцы решили не ходить в селение, а продолжить путь по северному берегу острова, а судам и бригу велели следовать вдоль берега, и те видели, что вдали у моря полно индейцев. Дорогой им встречалось много оленей, а в хижинах они находили тесаные камни и какие-то балки, обтесанные с четырех сторон. В это время, воспользовавшись [321] беспечностью испанцев, семеро пленных индейцев, находившиеся на корабле, разорвали путы, которыми были связаны их ноги, бросились в море и уплыли. Предводитель очень опечалился из-за бегства этих семи индейцев; а поскольку он считал, что индеец им нужен непременно, чтобы выяснить у него, куда двигаться дальше, то он решил обязательно поймать какого-нибудь взамен; и в этот момент он увидел, что на берегу сидят два индейца, подошел к ним и одного схватил (впоследствии он привез его с собой на остров Куба). Прежде всего Эрнандес спросил у этого индейца, есть ли на этом острове золото (вечная песня, с которой начинались и на которой кончались его проповедь истинной веры и обращение в нее индейцев, ради которого наши братья якобы являлись в те земли); индеец отвечал, что золото на острове есть и что они делают из него нечто вроде колец на пальцы, и толстые цепи — наподобие тех из железа, какие он видел на корабле, а также другие разнообразные украшения.

Комментарии

(пер. Д. П. Прицкера; А. М. Косе; З. И. Плавскина; Р. А. Заубера)
Текст воспроизведен по изданию: Бартоломе де Лас Касас. История Индий. Л. Наука. 1968

© текст - Прицкер Д. П., Косе А. М., Плавскин З. И., Заубер Р. А. 1968
© OCR - Sam-Meso. 2005
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1968

Мы приносим свою благодарность
Олегу Лицкевичу за помощь в получении текста.