Лас Касас. История Индий. Книга III. Гл. 97-113.

БАРТОЛОМЕ ДЕ ЛАС КАСАС

ИСТОРИЯ ИНДИЙ

HISTORIA DE LAS INDIAS

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава 97

Возрадовавшись от этих приятных вестей, испанцы подняли паруса, двинулись вдоль побережья, не теряя из виду берега, и вскоре вошли в ту бухту или гавань; оттуда они увидели большое селение с многочисленными белыми домами и несказанно удивились этому зрелищу, не понимая, что перед ними. Суда остановились в полулиге от земли; предводитель и с ним 85 человек высадились на сушу; завидев их, чуть ли не 500 индейцев, все безоружные, вышли им навстречу, и всем своим видом показывали, что очень им рады; среди них был один знатный индеец, должно быть их вождь, который стал знаками приглашать их в селение. Вперед вышел и другой пожилой индеец, по-видимому их царь, и тоже знаками приглашал их в селение. И вот испанцы пошли с тем, кто первый их приглашал, а тот, кого они считали царем, уселся с другими индейцами, числом около трехсот, в 20 каноэ, и они отправились осматривать суда. Войдя в селение, испанцы убедились, что оно очень велико и состоит из большого числа невысоких домов, крытых соломой, и почти подле каждого из них есть участок, обнесенный каменной оградой в одну вару высотой и полторы в ширину, и на каждом участке растут деревья с множеством плодов; и еще там был дом из камня и извести, напоминавший крепость. Испанцы очень удивлялись всему этому, особенно их поразили дома из камня и извести, ибо таких построек они никогда раньше в этих Индиях не. видывали. А когда возвратился старый касик, который с другими индейцами ходил на челнах осматривать корабли, он пригласил испанцев пройти с ним в его дом и провел их за такую же, как у остальных домов, каменную ограду в просторный патио 68, где они увидели толстое дерево с висящими на его ветвях девятью белыми коронами, причем к каждой из них был прикреплен маленький флажок; около дерева стояла плита из [322] камня и извести, высотой в три или четыре ступеньки, а; на ней, тоже из камня, фигуры человека с опущенной головой и каких-то двух животных, которые впились зубами в его живот; и еще там была огромная каменная змея, заглатывавшая льва; рядом были воткнуты в землю три толстых шеста, поддерживавших помост, на котором испанцы увидели свежую кровь. И тогда они подумали, что здесь рубили головы осужденным, и индейцы знаками подтвердили правильность их догадки. Действительно, за изгородью, в поле валялись головы казненных, из чего испанцы заключили, что на этом месте индейцы вершат суд, ибо до той поры никогда не слышали, чтобы на этих землях приносили людей в жертву идолам; однако же, как выяснилось впоследствии, на том месте совершалось не правосудие, а жертвоприношения; и это мы поняли, когда узнали, что на земле, именуемой Юкатан, которая расположена примерно в четырех лигах по морю от этого острова, иногда, хоть и очень редко, совершаются человеческие жертвоприношения, и можно полагать, что на том возвышении они казнили преступников и приносили в жертву своим богам захваченных на войне врагов. Рядом с тем, что мы описали, испанцы увидели дом, сделанный из камня и извести, без окон, с одной только дверью, завешенной пестрой хлопковой тканью, а внутри дома находились семь или восемь человеческих фигур из глины и разные благовония, как-то ладан, стиракс и другие. Выйдя из этого дома, испанцы отправились осматривать поселение и, пройдя по центральной улице, дошли до дороги, мощенной камнем; тут индейцы преградили им путь и, протягивая к ним руки, знаками умоляли туда не ходить; но предводитель испанцев потребовал, чтобы они их пропустили, и вполне заслужил, чтобы индейцы его убили, а остальных вышвырнули из своей земли и селения за то, что он посмел в чужом доме и на чужой земле преступить запрет ее хозяина. И вот они прошли мощеную дорогу и на одной из улиц увидели дом из камня и извести, напоминавший крепость; наверх вели 23 ступени, настолько широкие, что по ним могли подняться до самого верха сразу десять человек. Испанцы поглядели на эту крепость, но подняться наверх или войти вовнутрь не захотели и не осмелились. Далее они двинулись по другой улице, и там тоже обнаружили каменную крепость, но поменьше; из нее как раз выходил индеец с небольшим деревянным ларцом на спине; что содержалось в этом ларце, испанцы не знали, но только видели, что он был очень тяжелый, ибо подошел другой индеец и подставил плечо, чтобы помочь первому; а судя по тому, что они увидели потом в этих землях и по всей Новой Испании, те строения, которые они приняли за крепости, были храмами индейских идолов, а ларец, по-видимому, был их Sancta sanctorum (Святая святых (лат.)) или рака, в которой, надо думать, находился какой-нибудь из главных богов, сделанный из камня либо из дерева. И вот испанцы пошли дальше по селению, в котором насчитывалось [323] более 1000 домов, и когда индейцы увидели, что они не стали ни осквернять, ни захватывать те дома, которые считали крепостями, они вышли к ним безоружные и лица их выражали радость, благорасположение и миролюбие; затем они направились все вместе, словно давнишние знакомцы и друзья, назад к началу селения, откуда вошли в него испанцы, и сели, тоже все вместе, под большим деревом. Там сын одного из знатных индейцев и какая-то женщина поднесли предводителю испанцев вареную курицу с индюшку величиной и несколько унций самого лучшего золота; у многих индейцев висели в ушах кусочки необработанного золота, такого, каким его извлекли из земли; а еще испанцы увидели множество деревянных ульев с домашними пчелами и много меда, которым индейцы наполнили тыквенные сосуды и вынесли гостям, а мед тот был белый и удивительно вкусный. Следует здесь заметить, что нигде во всех Индиях, кроме как на этом острове Косумель да еще в Юкатане, который и есть та часть материка, что вплотную подходит к острову, мы не видели ульев и не встречали индейцев, потреблявших мед. Затем индейцы стали знаками спрашивать предводителя, чего бы испанцам еще хотелось, и тот отвечал, что они хотели бы напиться воды; тогда индейцы показали им хорошо сделанный круглый, выложенный камнем колодец, с очень вкусной водой; возле колодца испанцы и расположились на ночлег и взяли оттуда воду для своих судов. Всю ночь испанцы стерегли свой лагерь, и индейцы тоже не смыкали глаз, охраняя свое селение. Когда же настал день, все индейцы, вооруженные луками, стрелами, щитами и копьями, вышли на улицы, окружили то место, где находились испанцы, и направили к ним трех человек, чтобы те передали пришельцам, что им пора убираться на свои корабли и лодки; те трое так и сделали и показали знаками, что если испанцы не уйдут, то индейцы выпустят в них свои стрелы и причинят им немалый вред; испанцы повиновались, сели в свои шлюпки, добрались до кораблей и, подняв паруса, двинулись, держась берега, дальше.

Глава 98

По-прежнему считая, что вся эта земля — остров, испанцы подошли к мысу или оконечности той части материка, которую потом назвали и до сих пор называют Юкатан; мыс же они назвали Коточе, что без сомнения есть произнесенное на испанский лад слово или слова, услышанные ими от индейцев. Здесь они увидели одетых и даже разряженных людей; их тела были закрыты рубашками и накидками из хлопковой ткани, разрисованной яркими красками, а украшениями служили разноцветные перья, золотые и серебряные вещицы, вроде серег, в ушах и другие изящные безделушки. Затем испанцы подошли к большой гавани или заливу, который образует море, вдаваясь в материк и оттесняя его чуть ли не [324] на целую лигу, причем такого большого залива мы раньше в так называемом Северном море не видели; а Северным мы называли то море, которое простирается перед нашими глазами, когда мы смотрим с этих островов и материка в сторону Испании, и оно нигде не имеет пролива, соединяющего его воды с другим морем, расположенным южнее первого и именуемым поэтому Южным. Итак, они вошли в очень большую гавань или залив и бросили там якорь; предводитель взял с собой группу людей, кого счел нужным, сошел на берег и направился к большому и густо населенному городку, который раскинулся на побережье и назывался Кампече, предпоследний слог долгий; Эрнандес же назвал этот город городом и портом Ласаро, так как они прибыли туда в страстное воскресенье, а этот день в просторечье именуется воскресеньем святого Ласаро. Все жители городка вышли навстречу испанцам, не скрывая своего любопытства и восхищения при виде кораблей, лодок и шлюпок, и очень удивлялись тому, что у пришельцев длинные бороды, и белые лица, и странные одежды, а также шпаги, арбалеты и копья. И они подходили к испанцам, руками касались их бород, трогали одежду, разглядывали шпаги и все остальное, что те с собою привезли; словом, эти индейцы выказывали им любовь и восхищение, ибо они увидели вещи, о которых до сих пор не имели ни малейшего представления и даже не предполагали, что такие существуют; первым же выразил радость по поводу прибытия испанцев царь или правитель того острова, или, точнее говоря, той земли; он приказал принести им еды, и индейцы тотчас же доставили гостям большое количество кукурузного хлеба, оленьего мяса, зайцев, куропаток, голубей и зобастых кур, величиной с индюшек, а мясом, пожалуй, еще нежнее; принесли они также фруктов и много всякой всячины, которая, казалось им, может доставить удовольствие испанцам; кроме того, они взяли с собой массу вещичек и безделушек из золота, которые испанцы у них либо выторговали, либо по своему обыкновению выменяли на четки, зеркальца, ножницы, ножи, колокольчики и тому подобную мелочь. В этом городке гости увидели ступенчатое квадратное сооружение наподобие башни, сложенное из камня и беленное известью; это был, надо полагать, индейский храм, и подобные храмы испанцы впоследствии часто видели по всей Новой Испании и в Гватемале. Наверху находился огромный идол с двумя львами или тиграми, которые, казалось, грызли ему бока, была там и змея, длиною в сорок футов, и какое-то другое животное, вроде быка — они пожирали свирепого льва, причем все эти фигуры были сделаны из хорошо обтесанного камня. Повсюду были видны следы человеческой крови, ибо индейцы вершили здесь суд или, так же как на острове Косумель, о чем говорилось выше, приносили в жертву людей. Испанцы провели там три дня и были не меньше поражены при виде каменных домов и вообще всего увиденного, чем индейцы при виде их бород, одежды и белой кожи. Особенно обрадовались наши, убедившись, что тут есть в изобилии отличное золото, и это вселило в их души радужные надежды. [325] И вот в канун пасхальной недели, то ли в среду после полудня, то ли в четверг поутру, испанцы подняли паруса и отбыли с той земли, немало там поживившись; впрочем, жители Кампече тоже остались ими довольны. И вот они снова поплыли вдоль берега вниз, и через 10—12 лиг увидели другое большое селение и пристань под названием Чампотон, последний слог долгий: его украшали каменные дома с такими красивыми каменными же скульптурами, что их можно было бы смело установить в Испании. Предводитель Франсиско Эрнандес и большая часть его людей сошли на берег; навстречу им вышло множество индейцев со своим оружием и с металлическими топориками, которыми они, видимо, обрабатывали поля, и стали знаками спрашивать испанцев, чего они хотят, а наши отвечали, что ищут воду. Тогда индейцы объяснили, что нужно идти в сторону селения и по пути им встретится река, так что воды у них будет вдоволь. Испанцы пошли в указанном направлении, дошли до большой поляны (такие поляны мы вслед за индейцами острова Эспаньола называем саванна) и увидели там тщательно обложенный камнем колодец; дальше они не пошли, а, заметив неподалеку большой двор, дом и множество зобастых кур, решили здесь заночевать. На следующее утро, когда они еще оставались на упомянутом поле или саванне, к ним подошли несколько индейцев и среди них один с золотыми четками на шее — должно быть, их царь или главный сеньор. Франсиско Эрнандес знаками спросил у него, не хочет ли он продать свое ожерелье или, как мы там обычно говорили, получить за него выкуп, и стал показывать тому знатному индейцу одну нитку цветных стеклянных четок за другой, но четки эти нисколько ему не понравились; так вместе с другими он и ушел. А через некоторое время испанцев окружили, как им показалось, не менее тысячи индейцев, которые, видимо, решили, что раз их гости просили воды, но, напившись вдоволь и набрав сколько хотели, не уходят, значит они уходить не собираются; а люди они диковинные и свирепые, с бородами, и явились на тех огромных судах (к тому же индейцы видели и слышали, как бородатые пришельцы стреляли из пушек, изрыгавших огонь и гром, так что казалось, будто разверзлись небеса и разбушевались стихии, и поэтому мечтали дождаться часа, когда избавятся от столь опасного соседства); и вот разъярившиеся индейцы с луками, стрелами и щитами, которые были у них в форме полумесяцев и украшены золотом, бросаются изгонять пришельцев, сопровождая атаку звуками трубы, звоном колокольчиков и дикими криками. Испанцы, не в состоянии выносить этот крик и полагая, что обнаженных индейцев одолеть будет нетрудно, выходят им навстречу во главе с Франсиско Эрнандесом, который, как мы уже говорили, был человек решительный и не робкого десятка, и вступают с ними в бой. Четыре часа сражались те и другие с немалой отвагой: испанцы рубили мечами, кололи копьями, вспарывали индейцам животы, поражали их из арбалетов, и поле было усеяно мертвыми индейцами, но остальные не сдавались, а продолжали разить испанцев своими стрелами. Стоило одному из испанцев выйти [326] вперед без щита, как его немедленно поразили стрелы в живот, и он тут же умер; а когда другой, стремясь доказать свою храбрость, вылез вперед, они убили и его, и вскоре почти все испанцы были ранены. Увидев, что дело плохо, они стали отступать к своим шлюпкам, и это было бы лучше сделать с самого начала, когда индейцы только подошли к ним, чтобы изгнать со своей земли; ведь воды, которой они просили, им дали и напиться, и с собой взять, но вода была лишь предлогом для вторжения на чужую землю и в чужие владения; а в том, что индейцы не соглашались терпеть испанцев на своей земле, не было для них ничего оскорбительного, но так как они пришли не с добрыми намерениями, а со злобными, о которых было сказано выше, и были не в состоянии бросить столько золота, которое уже считали своим, то они и начали тот бой, надеясь покорить индейцев огнем и мечом, как это не раз случалось в других местах, ибо им не внове было вторгаться в чужие земли и владения, опустошать их и грабить, а людей уводить в неволю; итак, почти все испанцы были ранены и стали отступать к своим шлюпкам, а индейцы с криками и воплями их преследовали, нанося им новые и новые раны; поскольку же на берегу было очень вязко, и шлюпки чуть не потонули в грязи, да к тому же раненые едва передвигались, а матросов с ними не было и дотащить их до лодок было некому, то прошло немало времени, пока им удалось отчалить; всего там полегло 20 испанцев, а предводитель и остальные уцелевшие вернулись на корабль полумертвыми: еще бы несколько минут, и ни один не унес бы оттуда ноги. Сам предводитель получил, как мне помнится, более тридцати ран и был в тяжелом состоянии, о чем, среди прочих вещей, он мне написал, ибо я был при дворе, который в то время находился в Сарагосе, в провинции Арагон. Вернувшись на корабль и залечив кое-как свои раны, испанцы сняли с брига оружие и снаряжение, а затем сожгли его, потому что он дал течь, а людей, чтобы вычерпывать воду на ходу, не хватало, тем более что дело это нелегкое. И вот на остальных двух кораблях они возвратились на остров Куба и вошли в порт Каренас, который теперь зовется Гавана, откуда в свое время они начинали свой поход, а поскольку корабли дали сильную течь и служить им больше не могли, они их бросили, и те затонули, а испанцы отправились в город Сантьяго, где находился Дьего Веласкес; Франсиско Эрнандес стал там лечить свои тяжелые и запущенные раны, от которых он сильно страдал, и на это потребовалось много времени. А Дьего Веласкес, конечно, немало опечалился, узнав, что погибло столько испанцев, а остальные были ранены; однако принесенные ими вести о том, что на тех островах много земли и богатств, и несметное число индейцев, и дома из камня и извести, чего они никогда дотоле не видывали, породили у него надежды и доставили великую радость, так что он утешился и стал готовить к отправке другую армаду, больше прежней, и во главе ее решил поставить молодого идальго из Куэльяра, откуда и сам был родом, по имени Хуан де Грихальва, человека умного и добронравного. Дьего Веласкес любил его как родного, [327] хотя по крови, как полагают, они ни в каком родстве не состояли. Узнав об этом назначении, Франсиско Эрнандес очень огорчился, считая его несправедливым и оскорбительным, так как первую армаду он снарядил на собственные деньги (если только можно утверждать, что они в самом деле принадлежали ему) и на деньги Кристобаля Моранте и Лопе Очоа, каждый из которых внес свою долю, и именно он открыл те земли и богатства, и испытал немало опасностей на море и на суше, и в конце концов получил столь тяжкие раны; поэтому-то он считал это предприятие своим и не допускал мысли, что оно может быть передано кому-либо другому, и решил отправиться к королю, чтобы пожаловаться на Дьего Веласкеса, и написал мне об этом в Сарагосу, где, как уже упоминалось, я в то время находился; полагая меня своим другом, он доверительно писал, что Дьего Веласкес незаконно присвоил плоды его трудов и что он намерен пуститься в путь, как только оправится от ран и накопит денег на расходы, а пока умоляет меня поведать о его обиде королю. Однако в то время как он собирался отправиться в Испанию, бог решил переселить его в лучший мир, чтобы он дал отчет о других, еще больших обидах, которые сам чинил индейцам Кубы; ведь они ему служили, а он сосал из них кровь и на этой крови снарядил свои суда, чтобы захватывать безвинных людей, которые мирно жили в своих землях; но самый тяжкий его грех, за который, без сомнения, держал он особый ответ перед божьим судом, и за который, кстати сказать, с него спросилось еще перед смертью, составляли те богопротивные дела, которые он учинил в землях Юкатана, ибо он убил и вверг в адов огонь души многих индейцев; а ведь уйди он из чужих земель, раз хозяева земли этого требовали, то ему простились бы многие грехи. В самом деле, разве Франсиско Эрнандес сеял мир, и добро, и милосердие, и справедливость, и дружелюбие в той вновь открытой земле Юкатан? Разве он явился туда как добрый и желанный сосед? Что должны были думать эти индейцы о нас и какое уважение могли они испытывать к нашей христианской религии, если люди, именовавшие себя христианами, причинили им столько вреда и бед только за то, что они не захотели терпеть пришельцев в своих землях, считая их людьми подозрительными и опасными, а ведь у них были все основания считать, что этот визит принесет им одни лишь несчастья, ибо так случалось повсюду, где появлялись испанцы. Итак, наш праведный друг Франсиско Эрнандес, который по благочестию был вполне равен большинству других испанцев, скончался...

Глава 104

Теперь настало время рассказать, что произошло на острове Тринидад после того, как досточтимый Касас отбыл с острова Эспаньола, дабы найти управу на отцов-иеронимитов; 69 один корабль отплыл от этого острова Эспаньола и по обыкновению направился к берегам залива Пария [328] за жемчугом, которого было там видимо-невидимо; и вот, когда они прибыли на остров Тринидад, индейцы, завидев корабль, вышли на берег, чтобы помешать им высадиться, ибо за год до того Хоан Боно очень их притеснял и обижал, о чем мы рассказывали в главе 91, и, видимо, полагая что Хоан Боно вновь к ним явился, они кричали: “Хоан Боно злодей! Хоан Боно злодей!”. А может быть, они понимали, что Хоана Боно там нет, но хотели пожаловаться другим на его злодеяния, ибо он учинил много злых дел в ответ на добрый прием и гостеприимство. Испанцы с корабля и лодок отвечали им, что Хоана Боно с ними нет и что индейцы справедливо называют Хоана Боно злодеем, ибо он злодей и есть, и что за то зло, которое он им причинил, его в Санто Доминго уже давно повесили, и что они желают им не зла, а добра и приехали для того, чтобы сообщить им про наказание, которое понес Хоан Боно, и вместе с ними порадоваться, и что они привезли им из Кастилии подарки, ибо считают их своими братьями, и еще они произнесли много лживых и ласковых слов, дабы умиротворить индейцев. А те страдальцы, простодушные и кроткие, сразу позабыли причиненное им зло, а также жестокость я коварство испанцев, ибо их простодушие и кротость, доверчивость и наивная легковерность не знали границ, хотя им следовало принять эти слова с осторожностью и подумать, что новые пришельцы еще коварнее и злее, чем Хоан Боно, тем более что не было у индейцев никаких доказательств и свидетельств добрых намерений испанцев, кроме их собственных уверений. Индейцы же поверили им и приняли у себя, и дали все, что могли и имели; так прошло несколько дней, и все это время испанцы, стремясь их успокоить и усыпить осторожность, беспрерывно читали им одну проповедь: что Хоан Боно действительно был злодей, но он уже умер, а они люди добрые и хорошие; а через некоторое время, убедившись, что настороженность индейцев прошла, испанцы решили действовать, выхватили из ножен мечи и набросились на их дома; кого им вздумалось, они убили и ранили, а других схватили и, связав руки, отвели на корабль. И вот эти славные воины со своей добычей прибыли в город и порт Санто Доминго, а на другой день повели индейцев на рыночную площадь, чтобы продать их с торгов; глашатай выкрикивал на них цену, а иеронимиты, которые были тут же, даже и не подумали протестовать. Узнав о таком злонравии, и бесстыдстве, и жестокосердии отцов-иеронимитов, которые не только не помогли этим несчастным, но и спокойно взирали на то, как их продают в неволю, отец Педро де Кордова отправился к иеронимитам, чтобы с ними поговорить и осудить за преступное и недозволенное попустительство злым деяниям наших братьев. Иеронимиты, которые не могли отрицать свою вину, очень смутились, и устыдились, и велели отвести этих индейцев обратно в дома их тиранов, но говорят, что после этого индейцев все же продали, только тайком, и в конце концов они все погибли; иеронимиты же сделали вид, что ни о чем не знают, и такова была помощь, оказанная отцами-иеронимитами тем обездоленным индейцам. [329] Вскоре после этого приор Педро де Кордова написал ко двору преподобному Касасу о славных подвигах испанцев на острове Тринидад и о том, что на этом острове, названном в честь святой троицы, (Тринидад по-испански означает “троица”) свершались богопротивные дела, а отцы-иеронимиты в городе Санто Доминго эти дела благословляли; и среди других были в его письме такие слова: “И точно, дела наши приняли столь пагубный оборот, что я обязан сказать во всеуслышание то, что чувствую, quicquid inde veniat” (что бы ни случилось (лат.)). И вопреки своей обычной осторожности и сдержанности он решил публично заявить, что иеронимиты не выполнили свой долг и не пытались спасти индейцев от гибели, и стал в своих проповедях поминать иеронимитов недобрым словом, рассказывая, что ему довелось быть свидетелем тех беззаконий, которые испанцы чинили на острове Тринидад; а надо знать, что земля, в которой посланные отцом Педро де Кордова монахи обращали индейцев, соседствует с этим островом, и он боялся (главным образом из-за того, что в те края в поисках жемчуга заходило множество кораблей), что и эту землю могут предать разграблению; кроме того, полагаясь на благорасположение короля и Великого канцлера, о котором он судил по письмам, ибо в них выражалось сомнение, что дела в этих Индиях идут лучше, чем раньше, он просил преподобного Касаса исхлопотать ему 100 лиг земли в окрестностях селения Кумана с тем, чтобы испанцам было запрещено под страхом сурового наказания появляться на этой земле и вступать с индейцами в переговоры, и чтобы земля эта принадлежала монахам-францисканцам и доминиканцам, дабы они могли обращать там индейцев в истинную веру, а испанцы своими грабежами и злодеяниями им не препятствовали. И далее он писал, что если не удастся получить 100 лиг, то пусть дадут хотя бы 10, а ежели и десяти не добиться, то он согласен на несколько островков, лежащих в 15—20 лигах от побережья и именующихся островами Алонсо; тогда туда переберутся все монахи, а также те индейцы, которым удалось скрыться от преследований испанцев, и монахи получат возможность просветить хотя бы этих немногих и спасти их души; ну, а если ни одно из его намерений не осуществится, то он отзовет своих монахов на этот остров, и пусть материк остается без слуг господних, ибо он не в силах пресечь насилия и грабежи испанцев, и индейцы каждодневно видят, как люди, именующие себя христианами, преступают все заповеди, которые им проповедуют монахи, а следовательно, их труды и старания остаются бесплодными. Прочитав это письмо, преподобный Касас сильно опечалился, ибо он почувствовал, какие непреодолимые препоны создавались слугам господним, которые, не жалея сил и не страшась опасностей, несли божье слово нуждавшимся в нем людям; а еще более он загрустил, когда подумал, что если отец Педро де Кордова, приор и старший над теми братьями, уведет [330] оттуда монахов, то материк будет брошен на произвол судьбы, ибо в этой части Индий не останется ни одного человека, который мог бы позаботиться о душах хотя бы некоторых индейцев, наставляя их на путь истинный и открывая им нашу веру и религию; но поскольку преподобный Касас более всего заботился о наставлении индейцев, ему послужила утешением весть о том, что упомянутые монахи сеют среди индейцев учение Христа, и он даже задумал отправиться в те земли, дабы с ними вместе потрудиться и, оставаясь священником, помогать им в этом богоугодном деле. И он поговорил обо всем, что писал Педро де Кордова, с епископом и членами Королевского совета и рассказал им, что испанцы препятствуют обращению индейцев и спасению их душ, и о той опасности, которой подвергнется та земля, если монахи ее покинут, и о том, что это вызовет гнев господень и ляжет тяжким грехом на совесть короля; а поэтому преподобный Касас умолял отвести монахам те сто лиг земли, о которых просил отец Педро де Кордова, и чтобы испанцам не было дозволено появляться на той земле и мешать монахам, так как их деяния принесут великие блага, а многие злые дела будут пресечены, король же и члены Совета исполнят свой долг, ибо им надлежит заботиться о спасении индейцев и обращении их в истинную веру. Епископ отвечал ему словами, каких не услышишь даже из уст ревностного сборщика налогов, озабоченного приумножением королевских богатств; а сказал он вот что: “Хорош был бы король, если бы отдал монахам без всякой для себя выгоды сто лиг земли”. Так он отвечал и даже с большей наглостью; а это речи, недостойные наследника апостолов, ибо апостолы жизнь свою положили, дабы свершилось то, о чем просил епископа преподобный Касас, а потому сей прелат обязан был во исполнение божественного предначертания и под угрозой вечного проклятия удовлетворить просьбу досточтимого Касаса... И нетрудно себе представить, как этот епископ управлял Индиями, если он проявлял столь полное безразличие по поводу самой основы и смысла правления этими землями со стороны королей Кастилии. Услышав подобные слова епископа, преподобный Касас оцепенел, и хотя потом не преминул дать ему отпор, ничего тем не добился, ибо сеньора епископа не так просто было сдвинуть с места; и вот, как только Лас Касас постиг помыслы епископа и убедился, что его влекут одни лишь земные блага, а обращение индейцев ничуть не беспокоит, он предпринял некий шаг для достижения той цели, к которой стремились и монахи, чтобы иметь потом возможность сказать епископу: pecunia tua tecum vadat m perditionem (грехи твои приведут тебя к погибели (лат.)), и этот шаг повлек за собой для епископа множество несчастий и бессонных ночей; что же именно предпринял преподобный Касас, об этом, если богу будет угодно, мы расскажем в следующих главах. [331]

Глава 106

Пока король и двор пребывают в Барселоне, мы вновь обратимся к событиям, которые в ту пору, а шел 1518 год, происходили в Индиях; поскольку же мы поведем сначала рассказ о материке, то уместно будет вспомнить о событиях, на которых мы в главе 76 прервали наше повествование, а там мы рассказали о заслуженной смерти Васко Нуньеса, имея в виду не справедливость приговора, ибо мало кто поверил в предъявленное ему обвинение, а справедливое возмездие за многих безвинно убитых индейцев, ибо этим его злодеяниям велся точный счет на небесах: в главе 77 мы завершили это повествование, рассказав о чудовищных притеснениях индейцев со стороны живших на материке испанцев. Так вот, как только Васко Нуньес был обезглавлен, Педрариас отбыл из города Акла в Дарьей и нашел там письмо отцов-иеронимитов, в котором ему именем короля повелевалось самолично дела не решать, а предварительно испрашивать одобрения Совета города Дарьена, ибо до короля дошли вести о его жестокостях и злодеяниях и о том, что он предает разграблению эту землю. Впрочем, надо сказать, что иеронимиты мало помогли той земле, ибо члены Совета отличались не меньшей, если не большей, жестокостью, чем сам Педрариас. Кроме того, в письме Педрариасу предлагалось вернуть все то золото, которое он украл у повелителя и касика индейцев по имени Париба или Парис, о чем упоминалось ранее. Иеронимиты, должно быть, уже прослышали о том, как Бадахос обокрал упомянутого касика и о том, что Педрариас казнил Васко Нуньеса; а уведомить их об этом могли только Дьего Альбитес, о котором мы неоднократно упоминали, и Франсиско Эрнандес, бывший начальник охраны Педрариаса (позднее его тоже обезглавили), поскольку оба они побывали в этом городе Санто Доминго. Итак, Педрариас прибыл в Дарьей и нашел там письмо иеронимитов с вышеозначенными распоряжениями; и тут люди стали требовать, чтобы он немедленно назначил своим капитан-генералом лиценциата Эспиносу, главного алькальда города; а за этого Эспиносу они просили потому, что он сам умел ловко грабить и другим не препятствовал чинить беззакония; однако Педрариас не одобрял их любви к упомянутому Эспиносе, опасаясь с его стороны непослушания или какого-либо зла; к тому же он не сомневался, что члены Совета выскажутся за назначение этого лиценциата, а главное, полагал, что Совет едва ли поддержит его, Педрариаса, намерения; поэтому в день своего приезда он призвал к себе всех членов Совета и лишил их должностей и полномочий. Тем не менее испанцы продолжали настаивать, чтобы Педрариас на время своего отсутствия назначил капитан-генералом лиценциата Эспиносу, и в конце концов он был принужден согласиться, хотя и вопреки своей воле и желанию. А испанцы любили ходить под началом Эспиносы потому, что когда их вел другой военачальник и они приводили пленных индейцев, то Эспиноса, будучи сведущ в законах и [332] являясь главным алькальдом, всегда умел найти предлог, чтобы отпустить всех захваченных индейцев на свободу: оказывалось, что либо их нельзя сделать невольниками, потому что предварительно не было подано надлежащее рекеримьенто, то есть заявление, либо потому, что те индейцы проявили к ним дружественные чувства; однако когда во главе отряда шел сам Эспиноса, его праведность как рукой снимало, и испанцы с выгодой сбывали всех тех индейцев, которых им удавалось захватить живыми; вот почему они так сильно любили Эспиносу. Видно, сам господь, перед которым лиценциант Эспиноса давно уже предстал, даровал этому лиценциату способность привораживать рабов божьих, дабы они ему повиновались и содействовали его удаче.

В это самое время первый епископ Дарьена дон Хуан Кабедо решил отправиться в Кастилию, а с какой целью и по какой причине, мне неведомо; вместе с ним или примерно в то же время отбыл и Гонсало Эрнандес де Овьедо, веедор короля, который был свидетелем всех злодеяний испанцев на материке, однако, как явствует из вышесказанного, сам не имел к этим злодеяниям ни малейшего касательства. Епископ дон Хуан Кабедо прибыл на остров Куба и оставался там несколько дней; поскольку же на этом острове уже были известны намерения досточтимого Касаса, а именно — освободить тех индейцев, то Дьего Веласкес и другие стали ругать упомянутого Касаса и жаловаться епископу, которого в ту пору еще не озарил свет истины, будто Касас их разоряет. Кроме того, епископ обещал Дьего Веласкесу и остальным, кто при этом присутствовал, добиться изгнания Касаса из резиденции двора. А еще говорят, что Дьего Веласкес поручил епископу (или тот сам подал эту мысль) добиться, чтобы король назначил его губернатором на материк, а он обязуется навести среди индейцев и христиан добрый порядок и ради этого истратит 15000 кастельяно собственных денег. Само собой разумеется, что Дьего Веласкес хорошо заплатил за все это сеньору епископу.

Что же касается Педрариаса, то он, назначив по настоянию испанцев лиценциата Эспиносу капитан-генералом, вернулся затем в город Аклу, чтобы осуществить свое намерение — основать новое поселение на берегу Южного моря, и с этой целью приказал лиценциату Эспиносе взять с собой часть людей, которые находились в земле Покоросы, и отправиться в сторону Панамы, где расположен узенький перешеек, отделяющий одно море от другого, — его Педрариас и решил заселить. А сам Педрариас со своими людьми на нескольких кораблях поплыл в направлении острова Табога и из осторожности объявил, что отправляется на поиски сокровищ Южного моря; а цель его заключалась в том, чтобы утомить людей, которые, как он рассчитывал, убедившись в бесплодности своих поисков, согласятся осесть и поселиться даже в этой, вызывавшей у них отвращение, мрачной, покрытой лесами и болотами панамской земле. И вот в то самое время, как туда прибыл Эспиноса со своими людьми, там же оказался и Педрариас, приплывший от острова Табога, и так они оба сошлись у этой земли, и Педрариас снова завел разговор, что надо бы эту [333] местность заселить, тем более что, по словам некоего Бартоломе, на этом берегу есть удобная, вместительная и тихая гавань, в которой при отливе вода отступает почти на пол-лиги; и действительно, вскоре они надежно укрыли свои суда в этой гавани, чему Педрариас был очень рад. Однако в тот раз ему не удалось осуществить свои намерения из-за того, что его люди норовили грабить селения и воровать там золото, а индейцев брать в плен и угонять в неволю; заставить же этих испанцев сидеть в своих поселениях было не менее трудно, чем запереться в монастырь со строгим уставом, потому что все они привыкли жить как вздумается и ездить куда захочется. И тогда Педрариас решил разогнать их по разным местам и утомить еще больше, предоставив им занятие по вкусу: он велел Эспиносе взять 150 человек, погрузить, их на один из кораблей и на несколько каноэ, которые у них там были, и отправиться на поиски оставшегося у индейцев золота, отобранного ими у Бадахоса. И они с большой охотой отправились в путь, доплыли до материка, а затем двинулись в челнах вверх по реке Париба или Парис, о которой говорилось выше, высадились в густом лесу, а когда рассвело, ворвались в селение и перебили или взяли в плен всех индейцев, которые им попались; придя в дом царя и касика по имени Кутара, они застали его мертвым, а вокруг него лежали различные золотые вещи и украшения — всего более чем на 30 000 песо золота, часть которого принадлежала самому, Кутаре, а часть была отнята у Бадахоса — все это золото индейцы приготовили, чтобы закопать вместе с мертвым касиком. Так было наконец удовлетворено вожделение Педрариаса и других испанцев, задавшихся целью во что бы то ни стало завладеть отнятым индейцами у Бадахоса золотом, которое оплакивали они все, и не менее других епископ Бургосский, говоря, что по вине Бадахоса и из-за его небрежности Кастилия потерпела значительный урон, хотя на самом деле это золото испанцы украли у его истинных хозяев и владельцев с помощью постыдных злодеяний. Затем Эспиноса и его люди сели в свои челны и вернулись к устью реки, где их ожидал корабль, и оттуда Эспиноса послал нескольких индейцев из числа тех, которых они захватили в плен, приказав им привести к нему преемника умершего касика, и этот преемник, совсем еще мальчик, охваченный страхом, пришел, принес в дар золото и умолял отпустить тех индейцев, которых испанцы взяли в плен, и, говорят, Эспиноса так и сделал; правда, я не знаю, отдал ли он всех пленных. Захватив столь богатую добычу, довольные своей удачей и выпавшим на их долю счастьем, испанцы подняли паруса, зашли в землю короля Па-ракета, запаслись там маисом и продуктами, а затем двинулись обратно к берегам Панамы, где их ожидал Педрариас с остальными людьми, и были восторженно встречены ими как победители. Педрариас по своему обыкновению решил схитрить и приказал закопать золото, а затем стал снова убеждать испанцев, что необходимо здесь поселиться, но они, как и прежде, не соглашались. Тогда он в гневе воскликнул: “Что ж, если не хотите, выкапывайте это золото и вернем его тем, кому оно принадлежит — [334] касику Кутаре и его подданным, ибо так мне приказали поступить отцы-иеронимиты, а сами поедем в Кастилию, я там с голоду не умру”. Услышав эти слова, очень их испугавшие, испанцы, в том числе и лиценциат Эспиноса, уступили и заявили, что готовы поселиться на этом побережье, но немного южнее, где есть луга, на которых можно пасти скот, и все, что необходимо для постройки домов; Педрариас, сделав вид, что согласен с ними, сказал: “Прежде чем удобно разместиться в том месте, которое вы указали, давайте построим жилища в этой гавани, когда же будем переселяться, бросим эти дома из соломы и мало что потеряем”. Все согласились на это, и тогда Педрариас приказал писцу составить бумагу о том, что он, Педрариас, основывает на этом берегу город, который, именем господа бога, и ее величества королевы Хуаны, и сына ее дона Карлоса, будет называться Панама, и клянется защищать упомянутый город от всех его врагов; и с того времени, а это произошло в 1519 год}, город этот там стоит и будет стоять до тех пор, пока господь бог считает нужным наказывать всех тех, кто проезжает через него в Перу и в другие заморские края для того, чтобы грабить чужие земли, а также притеснять и обращать в рабство людей, которые мирно там жили; известно ведь, что за 25 или 28 лет в этом городе и в городе Номбре дель Дьос умерло от различных тяжелых болезней более 40 000 человек, прибывших из Испании, так как климат там страшно жаркий и влажный; и можно только поражаться слепоте членов Королевского совета и всех тех, кого туда посылали в качестве правителей, ибо они, отлично зная, насколько вредоносны эти оба места, ни разу не сделали попытки перенести куда-нибудь названные города, хотя на берегах обоих морей есть хорошие места и гавани. Но за грехи, которые они приезжают туда совершать, господь не дает им способности увидеть и понять, какой ущерб они причиняют Испании. А Педрариас распределил между поселившимися там испанцами все поселения индейцев, и так был навсегда положен конец их счастливой жизни...

Глава 108

Между тем Педрариас получил известие о том, что губернатором этого материка вместо него уже назначен Лопе де Coca, и, следовательно, ему предстоит покинуть этот пост, а он хорошо знал, что лавров за свои дела ему ждать не приходится, и скорее наоборот, если задумают судить по справедливости, то сурово с него взыщут; так вот, страшась подобного будущего и стремясь покинуть эту землю незапятнанным, он стал искать повод уехать оттуда еще до приезда Лопе де Сосы и поэтому после закладки города или поселения Панамы обратился к испанцам, которые там находились, и сказал, что считает необходимым послать в Кастилию доверенных лиц, чтобы они доложили королю про покорение этих земель и подвиги, свершенные теми испанцами во славу испанской короны; и [335] кроме того, эти доверенные лица должны испросить у короля милостей за столь ревностную службу. Вы можете сами видеть, как злодеи, разорявшие эти Индии, обманывали и вводили в заблуждение королей Кастилии, как они прибегали к хитроумным и коварным уловкам, дабы представить, своими заслугами перед королевством те чудовищные грабежи, насилия и злодейства, каких не совершил дотоле и с самого сотворения мира ни один подданный испанской короны. И вот испанцы стали обсуждать, кому следует поехать от них прокурадором, то есть доверенным лицом, в Кастилию, и в конце концов решили (и надо думать, что Педрариас приложил тут немало сил) отправить туда самого Педрариаса. Достигнув желаемого (а власть имущие, в особенности тираны, всегда изыщут способ добиться своего), Педрариас решил вернуться в Дарьей, чтобы там собраться в путь; лиценциату Эспиносе он приказал взять половину людей и двинуться далее на восток, чтобы обследовать и ограбить тамошние земли, но при этом поставил условием, чтобы все золото и ценности, которые они добудут, а также всех захваченных живых индейцев они поделили с теми, кто остается в Панаме, и еще с теми тридцатью испанцами, что будут его, Педрариаса, сопровождать. По прибытии в Дарьей он написал письмо королю с просьбой разрешить перенести резиденцию губернатора и кафедральный собор из Дарьена в Панаму, ибо Дарьей расположен в весьма нездоровой и вредной местности, где люди болеют и умирают, а дети не растут, как будто Панама стоит в лучшем месте. Затем он объявил жителям Дарьена и местным должностным лицам о своем избрании прокурадором в Кастилию и о том, что он едет от имени всех участников его похода и всего населения города Панамы, которые наказали ему представлять в Кастилии всю эту землю и доложить королю об их трудах и заслугах; и еще о том, что, надеясь принести им пользу и благо, он, Педрариас, с радостью принял это поручение. Тут должностные лица попросили дать им время обсудить это между собой, а затем они дадут ответ; и вот алькальды, рехидоры, королевские должностные лица и старейшины города совещались несколько дней, а потом явились к нему, и некто Мартин Астете, которого он назначил своим заместителем, от имени всех заявил, что он, и все присутствующие, и все жители города низко ему кланяются и благодарят за милостивое согласие принять на себя столь великий труд и опасности, которые он готов ради них вынести, отправившись в Кастилию; но, тщательно обдумав и обсудив этот его план, они нашли, что его отъезду есть множество препятствий; во-первых, от его отсутствия пострадает завоевание и покорение, или, как у них это называлось и называется поныне, умиротворение индейцев той земли; вторая и не менее важная причина заключается в том, что его отъезд наверняка вызовет усиление раздоров и распрей между ними, в особенности потому, что лиценциат Эспиноса будет продолжать вести ту большую войну у Южного моря, которую он ведет сейчас, и они заранее знают, что он непременно будет стремиться всех их послать на эту войну, и будет проявлять еще больше, чем обычно, свойственные [336] ему властность и суровость, а они не захотят это терпеть, и начнутся ссоры а от них всегда и повсюду проистекает много вреда, и Педрариас должен понять, что его отъезд нанесет немалый ущерб их величествам. На это Педрариас отвечал, что доводы их мудры и здравы, но он до отъезда обеспечит столь безупречный порядок, что с божьей помощью все обойдется благополучно, а потому просит их согласиться его отпустить. И еще он считает, что его поездка принесет благие результаты и для них и для всей этой земли, а поэтому ни за что не откажется от своего намерения. Они же отвечали, что умоляют его не настаивать и ставят его в известность, что поскольку они считают и даже не сомневаются в том, что с его отъездом эта земля подвергнется опасности и, стало быть, испанская корона потерпит урон, то ни при каких условиях не дадут своего согласия на это. Когда же Педрариас продолжал настаивать и утверждать, что ему необходимо ехать, то все горожане, а их было там немало, без околичностей высказали ему свое несогласие, а один рехидор выразился даже слишком непочтительно, заявив, что хотя он, рехидор, не великая тут персона, но если губернатор станет упрямиться, то он самолично наденет на него оковы, потому что король прислал Педрариаса править здешними испанцами и от имени его величества беречь и защищать эту землю. Убедившись, что почти все выступают против него, Педрариас изобразил покорность и сказал, что хотел поехать для блага их самих и всей этой земли, а раз они не соглашаются его отпустить, то пусть потом пеняют на себя, ежели от этого пострадают. Так пришлось Педрариасу пока отказаться от мысли покинуть эту землю до прибытия Лопе де Сосы. А еще до того, как Педрариас возвратился из Панамы в Дарьей, королевские должностные лица дали Дьего Альбитесу разрешение взять с собой группу испанцев и отправиться в провинцию Верагуа, чтобы основать там поселение: и нам неизвестно, имели ли эти должностные лица разрешение короля или получили его от отцов-иеронимитов, хотя Педрариасу, как было упомянуто выше, они в таком разрешении отказали; и вот, когда Педрариас по приезде об этом узнал, он пришел в неописуемую ярость и собрался было тотчас покарать Альбитеса, но, будучи человеком хитрым и многоопытным, подумал, что это может помешать столь желанному им отъезду в Кастилию, и обиду затаил, а Дьего Альбитес и его люди вышли на одном бриге и одной каравелле из Дарьенской гавани и подплыли к острову Бастиментос, где испанцы часто брали припасы; касик и правитель острова со всеми жителями тотчас же вышли их приветствовать и изображали радость, хотя, надо полагать, что даже черту они и то обрадовались бы больше, чем таким гостям. Получив от жителей острова все припасы, какие только те могли им дать, испанцы отбыли в Верагуа и, высадившись на берег ночью, неслышно подошли и напали на поселение касика и вождя по имени Кесборе, который, не подозревая об опасности, спокойно и безмятежно спал; услышав приближение врагов, касик и те из индейцев, кто успел схватить оружие до того, как их убили или ранили испанцы, выскочили из жилищ [337] и стали сражаться как умели, но испанцы без труда их разгромили, а касика и многих других, в том числе женщин и детей, увели в неволю. И вот, когда касик был схвачен и увидел, что самые дорогие ему люди тоже в плену, а он понимал, что испанцы пришли сюда ради золота, и притом подавай им самого лучшего, то он обратился к Дьего Альбитесу и стал просить его развязать им руки и отпустить по домам, ибо они ни в чем неповинны и готовы отдать испанцам все золото, какое у них есть; услышав столь радостную для себя и всех других весть, Дьего Альбитес принялся по обыкновению проповедовать священное писание и сказал так: “Послушай-ка, сеньор или же брат касик; пора тебе знать, что на солнце и луне пребывает всемогущий господь, который всех нас сотворил и дарует нам жизнь; и этот господь пожаловал все ваши земли и владения нашим сеньорам — королям Кастилии, которые прислали нас сюда возвестить вам, что вы являетесь вассалами и подданными испанской короны”. Услышав эти звуки и ничего не поняв, ибо он не знал смысла слов “бог”, “король” и “христиане”, кацик уразумел лишь одно: что испанец требует золота, и дал Дьего Альбитесу 3000 песо золота и 30 индейцев в услужение, так как он знал, что рабы тоже являются целью испанцев; и поскольку, получив все это, испанцы тотчас прекратили свои проповеди, касик и его люди, хотя и понесли урон, но остались довольны своей судьбой, а Дьего Альбитес снова взошел на корабль и поплыл, держась берега, вниз; вскоре он прибыл в гавань, которую Дьего де Никуэса назвал Номбре де Дьос; там его встретили люди из Дарьена, которые разыскивали его, чтобы пригласить на пост губернатора, о чем мы подробно рассказывали в книге второй, глава 66. Тут обнаружилось, что корабль дал сильную течь, а заделать пробоину возможности не было, и тогда им пришлось вернуться на упомянутый остров Бастиментос, и там вскоре тот корабль пошел ко дну, а касик означенного острова по имени Парурака, предпоследняя гласная долгая, довез их в своих челнах до суши (хотя вполне мог бы их повесить либо утопить в море) и высадил на земле касика Капира, то есть повелителя земли, называвшейся Капира (предпоследняя гласная долгая). Этот Капира уже немало вынес и настрадался от испанцев, побывавших в Панаме и на побережье Южного моря; когда же теперь другие к нему пожаловали, а от них он ожидал не меньшего зла, то он счел единственным выходом отдаться в руки и на волю Дьего Альбитеса, ибо надеялся, что, выказав свое миролюбие и одарив их (а надо сказать, что индейцы никогда не являются с пустыми руками), он спасет свою жизнь. Между тем Дьего Альбитес, совершив из тех мест несколько набегов на соседние земли и поселения, направил свой путь обратно, в Номбре де Дьос, и, прибыв туда, решил основать новое поселение и назвал его так же, как раньше назвал эту гавань Дьего де Никуэса, а именно Номбре де Дьос; поскольку же то место лежало средь топей и лесов и было очень сырым и влажным, то там от болезней погибло (и сейчас умирает) несчетное количество испанцев, о чем мы уже упоминали. Но так как гавань эта очень удобна, то город стал разрастаться [338] хотя севернее, о чем также упоминалось, было много мест, столь же удобных и близких к побережью Южного моря, где испанцы, если бы их не ослепила ненасытная алчность, вполне могли бы обосноваться затратив при этом меньше труда и понеся не столь тяжелый урон А основали то поселение (ныне оно уже считается городом) в начале 1520 года. Теперь мы на время оставим наше повествование о материке так как нам предстоит еще немало поведать о событиях, имевших место между 1518 и 20 годами в других частях Индий, после чего мы надеемся вновь обратиться к рассказу о материке.

Глава 109

А теперь пора приступить к рассказу о том, как Дьего Веласкес продолжил в Юкатане дело, начатое Франсиско Эрнандесом де Кордова, который первым открыл эти земли, о чем мы рассказали в главе 96 и последующих. В конце 98-й главы мы говорили о том, как Дьего Веласкес, правитель острова Кубы, узнав об открытии Франсиско Эрнандеса и о том, что сокровища, которые испанцы видели в том краю и привезли с собою, сулят богатую поживу, задумал снарядить новый флот и поставить во главе его некоего Хуана де Грихальву. И вот, когда Франсиско Эрнандес, измученный ранами, на индейских челнах добрался до города Сантьяго, Дьего Веласкес подробнейшим образом выспросил у него и у нескольких индейцев, привезенных им с собою, обо всем, что приключилось с ними в том краю, и об открытых ими землях и народах, а затем снарядил три больших корабля и один бриг, погрузив на них все припасы, необходимые для путешествия, и множество всяких безделок и кастильских товаров, предназначенных для обмена на золото, которое, как он надеялся, удастся раздобыть в новых землях. Из добровольцев он набрал человек двести экипажа, а может быть, чуть больше или меньше; одни уже побывали на Юкатане и рады были поехать снова, другие отправлялись туда впервые. Главным кормчим флота он поставил того самого Антона Аламиноса, который открыл этот край вместе с Франсиско Эрнандесом, капитаном одного судна назначил некоего Франсиско де Авила, человека еще молодого и весьма достойного, который доводился племянником Хилю Гонсалесу де Авила и о котором пойдет речь впереди, капитаном другого судна сделал Педро де Альварадо, тоже человека молодого, о котором мы еще расскажем подробнее, а капитаном третьего стал некий Франсиско де Монтехо, тот самый, что в конце концов разорил упомянутый край и царство Юкатанское. Помимо разных припасов, которые везли суда, на борту было множество туземных жителей, взятых для того, чтобы прислуживать испанцам, как делалось всякий раз, когда наш флот отправлялся завоевывать индейские земли, и было это для индейцев немалым бедствием и бичом, ибо все они в конце концов погибали. [339] Дьего Веласкес наказал главнокомандующему Хуану де Грихальве, чтобы тот ни в коем случае не основывал испанских поселений ни в тех краях, которые открыл Франсиско Эрнандес, ни в тех, которые откроет сам, а только вел бы с индейцами обмен, дабы везде, где он побывает, жители остались настроены мирно и питали добрые чувства к христианам. И вот, после того как мореплаватели запаслись всем необходимым для такого путешествия и все четыре корабля были готовы к отплытию, в начале 1518 года флот покинул гавань Сантьяго и пошел вдоль северного берега до порта Матансас, расположенного на 200 лиг южнее порта Каренас, причем оба они входят в провинцию Гавана. Там мореплаватели взяли на борт маниоковый хлеб, свиней и другие припасы из усадеб испанцев, поселившихся в этих местах; зашли они за припасами также в порт Каренас и, выехав оттуда, подплыли прямо к острову Косумель, от которого, как было сказано выше, рукой подать до материка и до земли Юкатана; случилось это в день воздвижения креста господня, который приходился на третий день мая. Тут к кораблям подплыли несколько индейцев на своих челнах; они привезли сосуды из высушенных тыкв, полные меду, и предложили их в дар главнокомандующему, а тот вручил им взамен разные кастильские товары. А при Грихальве переводчиком был один индеец из тех, кого привез с собою на Кубу Франсиско Эрнандес, и с помощью этого индейца испанцы могли с грехом пополам задавать туземцам вопросы и разбирать их ответы. Убедившись, что селений здесь никаких не видно, испанцы подняли паруса и пошли вдоль побережья острова и увидели множество каменных строений и зданий, высоких и великолепных; как выяснилось потом, то были храмы богов, которым индейцы служили и поклонялись. Среди прочих стоял там у самого моря высокий храм, построенный с отменным искусством и подобный большому замку; испанцы стали на якорь прямо напротив этого храма, но не смогли высадиться на берег, как того желали, ибо время было уже позднее. Наутро к судам подплыл челн с множеством индейцев, и главнокомандующий Хуан де Грихальва передал им через своего переводчика, что хотел бы высадиться на берег посмотреть селенье, побеседовать с вождем и вступить с ним в переговоры, если тот не против. Индейцы отвечали, что не возражают против того, чтобы пришельцы высадились на берег, и все, кому хватило места в четырех имевшихся шлюпках, так и поступили. Подойдя к храму, стоявшему у самой воды, испанцы стали разглядывать его и дивились его красоте. Грихальва распорядился, чтобы священник, который ехал вместе с ними, отслужил мессу в этом храме в присутствии индейцев, — и это распоряжение было непродуманным, так как не подобало свершать обряд истинной веры в капище, где творилось столько святотатственных дел, где до этого язычники приносили жертвы дьяволу, да и после того продолжали приносить; следовало прежде очистить это место, и освятить его, и благословить. К тому же недостойно было служить мессу в присутствии язычников-индейцев, которые не почитали творца и не воздавали ему должных почестей во время святого богослужения. Тут вышел [340] вперед индеец преклонных лет, судя по всему важная особа; его сопровождало еще несколько человек, не знаю, сколько именно; надо полагать, он был жрецом при идолах. Он принес глиняную жаровню искусной работы, полную угольев, положил в нее какое-то ароматическое вещество вроде ладана, и тогда над жаровней поднялся душистый дымок, которым он окурил и овеял фигурки истуканов и идолов в человеческом обличье, находившиеся в этом храме. Затем индейцы поднесли в дар командующему больших кур, которых мы зовем зобатыми, и несколько тыквенных сосудов с пчелиным медом, а командующий дал им всякие кастильские вещицы — бусы, бубенчики, гребни, зеркальца и прочие безделки и спросил через переводчика, нет ли у них золота для продажи или обмена на эти товары, ибо так уже повелось, что у испанцев изложение священного писания неизменно начинается с этого вопроса и он служит главным предметом их проповедей. Вот как втолковывали они язычникам главную заповедь нашей веры, гласящую, что на небеси есть владыка и творец всего сущего, и имя ему — бог; никогда не пеклись наши соотечественники ни о чем ином, кроме золота, и индейцы усвоили, что золото — единственная забота христиан, предел их вожделений, причина их прибытия в эти края и всех их трудов и странствий. Индейцы принесли разные украшения из низкопробного золота, которые они, стремясь выглядеть красивее и наряднее, носят в ушах и в носу, продевая их в проделанные для этого отверстия. Тут командующий приказал глашатаю объявить, что никто не имеет права выменивать у индейцев золото или другие предметы, не приведя предварительно к нему, командующему, индейца, который желает совершить обмен. Испанцы спросили о вожде селения и услышали в ответ, что сейчас он отбыл по делам в другое селение или землю, однако на самом деле он, наверное, оставался в селении индейских вождей и касиков; есть такой обычай: они остаются у себя, но велят своим людям скрывать это от пришельцев, особенно с тех пор, как получше узнали испанцев, а сами под видом простолюдинов бродят среди своих вассалов и подданных, наблюдая за всеми и прислушиваясь ко всему происходящему. Итак, когда Грихальва убедился, что в этих местах золота не бог весть сколько, а ведь и его самого, и его экипаж интересовало прежде всего золото, он решил поднять якоря, двинуться вперед и, обогнув Косумель, подойти к Юкатану, который был уже виден и который он принял за остров, но только более крупный, чем упомянутый Косумель. Тут подул противный ветер, так что суда не могли держаться курса и продолжать путь, а потому испанцы решили вернуться на прежнее место, поблизости от упомянутого селения. Когда индейцы увидели, что корабли плывут обратно, и причаливают, и становятся на якорь, они решили, что испанцы пожалели, что не разграбили селения в первый приезд, и потому возвращаются обратно, и с перепугу все до единого разбежались, захватив с собой пожитки, кто сколько мог унести. Наши высадились на берег и обнаружили, что в селении нет ни души, но отыскали какие-то плоды и кукурузные початки, которые пришлись им весьма по вкусу; и вот, набрав припасов [341] сколько было душе угодно, они снова подняли паруса и поплыли вдоль побережья. Оставив позади остров Косумель, они двинулись вдоль Юкатана и подошли к берегу в день вознесения господня, который в том году пришелся на 13-е число мая месяца. Высадившись, они отправились на поиски касика Ласаро, вождя селения Кампече; как было сказано выше, именем Ласаро нарек его Франсиско Эрнандес, ибо он прибыл в ту гавань в воскресенье св. Лазаря и встретил со стороны того касика дружеское расположение и радушный прием. По дороге они видели большие и красивые каменные здания, все беленые, а также высокие башни — храмы индейских богов.

Глава 110

Главный кормчий флота не мог припомнить точно, где расположена земля, открытая им в прошлом году совместно с Франсиско Эрнандесом, и не признал места, где должно было находиться селение касика Ласаро; поэтому он сбился с направления, полагая, что корабли уже прошли мимо селения Ласаро и оно осталось позади, и лишь изрядно покружив и поплутав, заметил свою ошибку. По этой причине сдается мне, что события, о которых пойдет речь, случились не в селении Ласаро, как полагали некоторые, а скорее в селении Чампотон, где индейцы ранили Франсиско Эрнандеса и перебили 20 человек испанцев. Итак, прибыли испанцы в названное селение (как я уже сказал, по моему разумению, это было не селение Ласаро, а Чампотон), и под вечер все четыре судна стали на якорь настолько близко от берега, насколько было возможно. Завидев суда, индейцы несметными толпами высыпали на берег, и так как в стычке с Франсиско Эрнандесом они потерпели великий урон и ущерб, хоть и сами, как было сказано выше, нанесли противнику нешуточные потери, то всю ту ночь они провели без сна под неистовый рев труб и грохот барабанов и множества других инструментов. Грихальва и члены его экипажа решили высадиться на берег якобы за пресной водой; может быть, то был только предлог, а может быть, они и вправду нуждались в воде (Франсиско Эрнандес воспользовался этим же поводом): для вящей безопасности испанцы высадились до рассвета, хоть и не соблюдая особой осмотрительности и не заботясь о том, как бы не поднять шума и не возбудить подозрений индейцев; а ведь им следовало бы подумать об этом, ибо индейцы мирно жили у себя дома и на собственной земле. Понятно, индейцы не могли не встревожиться и не заподозрить, что чужеземцы пришли с недоброй целью, особенно если это селение было Чампотон, жители которого уже претерпели столько мук по милости Франсиско Эрнандеса; если же то было селение Ласаро, то жителям его достаточно было проведать о том. как жестоко обошлись чужеземцы с их соседями, чтобы самим обеспокоиться и насторожиться, особенно после того как пришельцы высадились в их землях и в селении ночью и без их согласия. Итак, испанцы [342] высадились на берег и произвели по селению несколько выстрелов. Тут индейцы в полном вооружении, с копьями, луками, стрелами и щитами стали "требовать знаками и движениями, чтобы наши ушли прочь, и грозить им, делая вид, будто собираются на них напасть. Тогда главнокомандующий Грихальва обратился к испанцам с речью и стал заверять их в честности своих намерений, и оправдываться, и призывать их в свидетели, что ни сам он, ни они не думают причинять зло этим людям, а хотят только набрать воды, в которой терпят нужду и за которую собираются уплатить, и сказал еще много пустых слов, брошенных на ветер и бессильных оправдать зло и преступления, которые за тем последовали. Судите сами, кого призывал он в свидетели своих заверений и много ли проку было от этих заверений индейцам, которые не понимали в них ни слова; ведь индейцы мирно жили у себя дома, и вдруг являются воинственные чужеземцы, от которых они столько натерпелись в прошлом году, притом являются не честно и открыто, а без согласия хозяев, тайком и вдобавок ночью; яснее ясного, что появление их не могло не возбудить в душе индейцев естественных и законных опасений и подозрений. Грихальва велит индейцу, захваченному на острове Косумель, сказать жителям селения, что он, Грихальва, не собирается чинить им зла, а хочет только запастись водой и уйти с миром; индейцы показали нашим колодезь, который находился в двух шагах от селения, и сказали, пусть пришельцы наберут воды и сразу уходят; потянулись к колодцу матросы и юнги с бочонками и прочей посудой, какая была, стали наливать воду и наполнять все сосуды; и то ли показалось индейцам, что наши слишком мешкают, то ли решили, что те ведут себя чересчур дерзко, но они стали поторапливать испанцев и грозить им, целясь в них из луков. Испанцы все не уходят, а индейцы стоят на своем; наконец, из рядов индейцев выступают два человека, и один из них несет горящий факел или что-то в этом роде, кладет его на камень и произносит несколько слов на своем языке; как стало ясно из дальнейших событий, он назначил срок, по истечении которого индейцы собирались начать бой, если наши не уйдут; срок должен был кончиться, когда факел отгорит и огонь погаснет; и потому едва факел отгорел и погас, индейцы, видя, что наши остались на месте, ринулись на них с громкими воплями. Но наши тоже не дремали; для начала они выстрелили из пушек, а затем ринулись на врага с отвагой, присущей испанским воинам (особенно, когда они имеют дело с безоружным противником вроде индейцев); и тут пустили они в ход кто мушкеты и аркебузы, а кто мечи, которые очень хороши при подобных обстоятельствах, ибо рассекают пополам незащищенные тела; и перебили они индейцев кто сколько смог. Однако индейцам удалось укрыться за валом, сложенным из каменьев и бревен и возведенным у них в селении на случай военной опасности, и тут испанцы не могли больше наносить им такие потери, как вначале; к тому же и сам Грихальва, будучи от природы не жесток, а скорее кроток и милосерден, запретил своим людям преследовать индейцев. В этой схватке индейцы убили стрелой одного испанца и [343] многих ранили, и в числе раненых был сам Хуан де Грихальва, которому стрела попала в рот, выбив один зуб, сломав другой и даже поранив язык. Затем пришли несколько индейцев, по-видимому, с целью просить перемирия и прекращения боя; насколько можно было судить, они говорили, что желают дружбы с нашими, и давали понять, что хотят пригласить нескольких испанцев пойти вместе с ними, чтобы вступить в мирные переговоры с их вождем, — так поняли наши. Грихальва послал с ними не то двоих, не то троих человек, и индейцы подвели их к самому валу и там вручили им деревянную маску, покрытую тонкой золотой пластиной, которую касик посылал командующему в знак мира; индейцы без оружия ходили туда и обратно, чтобы поглядеть на испанцев, но подойти к ним совсем близко не решались. Испанцы забрали свои бочки с водой и пушки, сели в шлюпки и вернулись на корабли, внушив жителям острова описанными выше делами преданность и любовь, а если сказать правду — несказанный ужас.

Глава 111

Оттуда, из Чампотона (как полагаю я, ибо некоторые, как уже говорилось, утверждали, что это случилось в Кампече у касика Ласаро), суда направились вниз по побережью в поисках какой-либо гавани, потому что за все время плавания вдоль острова Косумель и побережья Юкатана мореплавателям ни разу не встретилась гавань, а им нужно было починить один корабль, в котором была большая течь; и только в десяти лигах от Чампотона нашли они одну бухту, которую по вышеприведенной причине назвали Пуэрто Десеадо (Желанный Порт (ucn.)). Починили они в этой гавани свой корабль; и тут появился челн, в котором было четверо индейцев, собравшихся куда-то по своим делам, то ли порыбачить, то ли поторговать, и Грихальва приказал захватить этих индейцев в плен под предлогом научить их нашему языку и сделать толмачами. И поступил он весьма несправедливо, ибо не задумался над тем, что индейцев этих обращают в рабство безвинно, отрывая от жен и детей и обрекая и детей, и родителей на тоску, скорбь и немалые страдания. Из этого Пуэрто Десеадо были видны обширные земли Новой Испании, которые простирались по правую руку, к северу; кормчий Аламинос решил, что это тоже остров, как и Юкатан, потому что Юкатан он считал островом. Стали испанцы расспрашивать захваченных индейцев, что это за земля виднеется; те отвечали, что это Колуа, ударение на последнем слоге; позже мы назвали этот край Новой Испанией. Кормчий уговорил главнокомандующего подплыть к этой земле и завладеть ею, словно мало было испанцам бессчетных владений, захваченных ими по всему свету во славу кастильской короны. Из Пуэрто Десеадо [344] они поплыли вдоль побережья в западном направлении, не упуская из виду суши; и вот выходят они к большой реке в 25 лигах от Пуэрто Десеадо; как я полагаю, они назвали ее рекою Сан Педро и Сан Пабло, по крайней мере сейчас называется она именно так; “а берегах этой реки и у самого моря заметили испанцы множество людей, в изумлении взиравших на корабли, как на нечто, доселе невиданное. Проплывают они еще пять лиг вперед и видят новую реку, еще шире прежней, с таким сильным течением, что пресная вода проникала в море на две, а то и три лиги; эту реку Грихальва окрестил своим именем, и сейчас она зовется Грихальва, туземцы же и реку, и близлежащее селение, а, может статься, и все эти земли называют Табаско. Это благодатнейший край, где в невиданном изобилии растет какао; его плоды напоминают орешки, из них приготовляют приятный напиток, а кроме того, они имеют хождение как монеты по всей Новой Испании на 800 лиг окрест, о чем мы расскажем ниже; в этих местах по причине их плодородия смертные селились в несчетном и несметном множестве. Итак, весь флот поднялся вверх по реке, на берегу которой, на расстоянии полулиги, если не целой лиги от устья, находилось главное селение; там суда бросили якоря и остановились. При появлении кораблей индейцы переполошились, ибо впервые видели такие огромные лодки и людей с бородами и в одежде, и все было им внове и в диковину; а потому на берегу собралось тысяч шесть народу, не меньше, насколько можно было судить; они вышли защищать подступы к своей земле и селение, имея при себе обычное оружие: луки, стрелы, деревянные копья с обожженными наконечниками, щиты, сделанные из лозы или тонких прутьев; и почти все эти щиты или большая их часть были покрыты тонкими пластинами золота и украшены султанами из разноцветных перьев; и так как время было уже позднее, обе стороны провели всю ночь в бдении. На рассвете к испанским кораблям подплывает больше сотни челнов, заполненных вооруженными людьми; один челн выплывает вперед, подходит к кораблям настолько близко, чтобы можно было расслышать речь, и один из находящихся в челне индейцев, с виду самый главный из всех, должно быть их начальник и предводитель, встает во весь рост и спрашивает испанцев, что они здесь ищут и что привело их в чужие земли и владения. Кубинский индеец не понимал языка, на котором тот говорил, но четверо индейцев, взятых в плен около Пуэрто Десеадо, понимали этот язык; индеец с Кубы уразумел речь этих индейцев, а они в свою очередь уразумели речь жителей Табаско; таким образом Грихальва смог ответить, что он и прочие христиане приехали не с тем, чтобы причинить индейцам какое-то зло, а в поисках золота, и в обмен на него привезли разные товары. Получив этот ответ, капитан челна возвращается к своим, и сообщает обо всем своему царю и господину, и говорит, что, по его мнению, христиане — добрые люди; затем возвращается обратно, безбоязненно вступает на корабль главнокомандующего Грихальвы и говорит этому последнему, что и самому повелителю индейцев и всем его подданным по душе вступить в дружбу с ним [345] и с прочими христианами и дать им золото в обмен на то, что христиане привезли из своих земель. Индеец этот привез с собой большую деревянную маску, позолоченную и очень красивую, и кое-какие украшения из разноцветных перьев, очень нарядные, и сказал, что его господин прибудет к христианам на следующий день. Грихальва дал ему несколько нитей зеленых стеклянных бус, несколько пар ножниц, ножи, красную байковую шапочку и пару альпаргат; ножи и ножницы пришлись особенно кстати, ибо, получив их, вестник мира решил, что щедро взыскан судьбой. Касик и вождь тех краев решил самолично навестить христиан; и вот в сопровождении других индейцев, не взяв с собою никакого оружия, садится он в челн и входит на корабль главнокомандующего Грихальвы так безмятежно, словно тот приходится ему родным братом. Грихальва был еще молод, лет двадцати восьми, и хорош собою; на нем был камзол пунцового бархата и все остальное из той же ткани, — наряд богатый и пышный. И вот вошел касик, и Грихальва принял его с великим почетом, обнял, и, усевшись рядом, повели они беседу, хоть и разумели друг друга очень мало, лишь с помощью знаков и тех слов, которые переводили сначала индейцы, захваченные в Пуэрто Десеадо, а затем индеец с острова Кубы; судя по переводу, речи касика сводились к тому, что он рад приезду Грихальвы и хочет стать его другом. Побеседовав некоторое время, касик велел одному из сопровождавших его индейцев открыть сундучок пальмового дерева, обтянутый оленьей кожей, который они привезли с собой; такие сундучки мы называем мексиканским словом “петака”. Открыл индеец сундучок и вынимает оттуда воинские латы, некоторые из золота, другие деревянные, но покрытые золотыми пластинками, и все как раз по мерке Грихальвы, словно сделаны на заказ; а касик собственноручно начинает надевать на Грихальву эти латы и те, что не подходят, снимает, а вместо них надевает другие; так касик облачил его с головы до ног в доспехи из чистейшего золота, ничуть не менее полные, чем стальное рыцарское вооружение миланской работы. (Кроме этих лат, касик подарил Грихальве еще много украшений из золота и перьев; некоторые из них будут упомянуты ниже). Стоило полюбоваться красотою Грихальвы, когда предстал он перед всеми в золотых доспехах, но еще больше стоило и подобало подивиться щедрости и великодушию того язычника-касика. Грихальва поблагодарил его, как мог, и отдарил следующим образом: велит он достать очень дорогую сорочку и надевает ее на касика; затем снимает свой пунцовый камзол и также надевает на касика; надевает ему на голову красивую бархатную шапочку, а на ноги — новые кожаные башмаки; одним словом, он нарядил и разодел касика так пышно, как только мог, и роздал множество кастильских товаров всем сопровождавшим его индейцам. Пунцовый камзол стоил среди испанцев в тех краях примерно шестьдесят дукатов, от силы семьдесят, а прочие вещи, которые роздал Грихальва касику и его людям, стоили дукатов 12—15; но то, что касик дал Грихальве, стоило две, если не все три тысячи кастельяно либо золотых песо. Среди доспехов и драгоценностей, [346] которые подарил касик Грихальве, был деревянный шлем, покрытый тонкими золотыми пластинами, три или четыре деревянных маски; некоторые из них были весьма искусно и красиво выложены бирюзою наподобие мозаики, и на этом фоне выделялись особо изумруды; другие были отделаны золотыми полосками, а третьи целиком покрыты золотом; несколько нагрудных доспехов, одни из чистого золота, другие из дерева, покрытого золотом, а третьи золотые, усеянные каменьями, искусно рассыпанными по золоту, отчего они казались еще красивее; множество наколенников, некоторые из чистого золота, другие деревянные либо из какой-то коры, но непременно покрытые золотыми пластинками; шесть или семь ожерелий из золотых полосок, наложенных на отлично выдубленные полоски оленьей кожи: несколько золотых браслетов в три пальца шириною; несколько пар золотых серег; несколько ниток вызолоченных глиняных бус и несколько ожерелий из золотых полых шариков; красивейший круглый щит, покрытый разноцветными перьями, роскошное облачение из перьев, украшенное султанами, и много других вещей диковинной и искуснейшей работы, так что за одно лишь мастерство и совершенство, с которым были они сделаны, где угодно дали бы хорошую цену. Передавали, будто касик, увидев на борту корабля Грихальвы одного из индейцев, захваченных этим последним у берегов Юкатана после отплытия с острова Косумель, попросил его у Грихальвы, пообещав взамен столько золота, сколько весил индеец, а Грихальва якобы отказался, возможно, в надежде получить еще больше. Но я не верю в эту историю, во-первых, потому что и сам Грихальва, и его соратники были слишком алчны, чтобы ради какого-то индейца, которого они нашли и захватили в плен во время рыбной ловли и который вряд ли был вождем либо превосходил остальных знатностью и богатством, упустить шесть, а то и семь арроб золота, которые тот мог стоить; во-вторых, сомнительно, чтобы Грихальва не захотел угодить касику, который так угодил ему самому, и не выполнил его просьбы, тем паче если тот и вправду предлагал выкуп. Как бы там ни было, в конечном счете касик остался доволен, да и испанцы тоже, и притом в такой степени, что при виде столь явных признаков богатства они тотчас загорелись желанием остаться в этих местах и основать здесь селение, и тут начали они роптать на Грихальву, ибо он возражал против их намерений, о чем будет рассказано ниже.

Глава 112

Спустившись по реке Табаско, которую с тех пор стали называть рекой Грихальва, мореплаватели двинулись вдоль побережья как можно ближе к суше, так что они могли видеть весь берег, усыпанный селениями, и множество людей, выходивших поглядеть на корабли, ибо доселе индейцы их не видывали. По пути наши силой захватили в плен несколько индейцев [347] которые плыли куда-то в челне или, кажется, в двух челнах; и бесспорно испанцы совершили позорный и богопротивный поступок, взяв этих людей к себе на суда вопреки их собственной воле; затем они знаками расспросили пленных, есть ли золото в этих местах, и те отвечали, что есть, ,и много. Несколько индейцев Грихальва отпустил, наказав привезти золота и пообещав взамен разные кастильские безделушки, которые он дал им посмотреть. Четыре корабля обогнули побережье с запада на север и, двигаясь этим путем, пристали к островку, который называется ныне Сан Хуан де Улуа и где теперь находится главный порт Новой Испании. Испанцы назвали его именем св. Иоанна, а после, когда выяснилось, что индейцы называют всю эту землю Улуа, к имени святого добавилось название местности, так что в наши дни и порт и островок называются Сан Хуан де Улуа, ударение падает на второе “у”. На этом острове стояли каменные здания, и среди них выделялось одно, очень высокое, по-видимому храм, и в этом храме испанцы увидели какого-то идола и множество человеческих голов, а также мертвые тела; они заключили, что идолу, по-видимому, приносились в жертву люди; по этой причине они назвали этот остров Сакрифисьос. На следующий день плавания на берегу моря показалось множество индейцев с какими-то стягами в руках, и они знаками приглашали испанцев сойти на сушу; главнокомандующий велел некоему Франсиско де Монтехо съездить на берег и узнать, с чем пришли индейцы, с войной или с миром, чего они хотят от испанцев и зачем их зовут; он дал ему лодку и несколько человек солдат. Франсиско де Монтехо высадился на берег, и индейцы встретили его весьма приветливо, всем своим видом показывая, что рады его прибытию и хотят мира; затем они поднесли ему множество покрывал из хлопковой ткани, окрашенных в разные цвета и очень красивых; Монтехо показал индейцам вещицы из золота и спросил знаками, есть ли оно в здешних местах; индейцы отвечали утвердительно и пообещали привезти его на другой день. На следующий день они вернулись, как было обещано, и стали звать испанцев на берег, размахивая белыми полотнищами; Грихальва в сопровождении части экипажа сошел на берег, и тут увидели они несколько навесов, сплетенных из свеженарезанных древесных ветвей, а вся земля под ними была устлана листьями. Испанцы укрылись от солнца под этими навесами, и там нашли они накрытый стол: прямо на земле была разостлана очень красивая скатерть, а на ней стояли глиняные сосуды наподобие очень глубоких мисок, искусно сделанные и полные мелко нарубленной птицы в душистом отваре вроде супа, который варят в котелках; повсюду в большом изобилии был разложен хлеб из кукурузы, смешанной с тестом из бобов либо фасоли, как это принято у индейцев, и разные плоды. Индейцы поднесли испанцам разноцветные покрывала из хлопковой ткани, и притом с таким радушием и охотою, словно пришельцы были их кровными братьями; среди прочих даров, которыми индейцы обычно оделяют гостей, как мы знаем по опыту, вручили они каждому испанцу по тростинке, набитой внутри чем-то очень пахучим и душистым и зажженной [348] с одного конца; это нечто вроде бумажного мушкета: индейцы берут их в рот, вдыхают и втягивают в себя дым, и он выходит у них через ноздри. Испанцы отдарились несколькими нитками разноцветных бус, двумя колпаками, гребнями и прочей мелочью. На другой день пришел целый отряд индейцев, и среди них было двое главных, один молодой, другой старый; судя по виду, это были вожди, отец и сын. Подходя к главнокомандующему, оба они прежде всего коснулись руками земли и поцеловали ее; по всей видимости, этот обряд знаменовал собою мир, дружбу и радушный прием; затем они заключили главнокомандующего в объятия, выражая великую радость, словно тот доводился им близким родичем, с которым они давно не виделись. Вожди очень долго говорили что-то на своем языке, а Грихальва отвечал на своем, и никто никого не понимал, но все явно и очевидно сводилось к тому, что индейцы очень рады приезду наших и расположены к ним очень дружественно; со своей стороны, Грихальва и его люди были довольны в не меньшей степени, повстречав столь доброе и миролюбивое племя, ибо теперь надежда разбогатеть разгорелась в них еще пуще. Затем престарелый вождь приказал индейцам принести поживее веток и свежей листвы, чтобы соорудить навес для приема испанцев; и, отдавая распоряжения своим подданным, оба вождя, и молодой и старый, выказывали твердость и властность, как подобает повелителям. Затем старик знаками предложил главнокомандующему сесть и первым делом вручил ему и остальным испанцам, кому хватило, по тростинке, набитой чем-то душистым, как мы уже описывали. Вокруг сновало множество безоружных индейцев; одни уходили и тотчас же приходили другие, так что казалось, что побывавшие здесь простодушно приглашали других поглядеть на испанцев; и все выражали великую радость и беседовали с нашими, словно со своими ближайшими родичами либо добрыми соседями. Но больше всего пришлось по душе и по нраву испанцам то, что по приказу старого вождя индейцы стали приносить всякие драгоценности: множество разнообразных коралловых украшений, очень красивых и дивной работы; ожерелье из двенадцати золотых блях с бесчисленными подвесками, несколько нитей круглых глиняных бус, вызолоченных так, что, казалось, были они из чистого золота, и еще глиняные бусы мелкие, отменно вызолоченные; несколько пар серег, две маски мозаичной работы, усыпанные бирюзой и золотыми горошинами, роскошнейшее опахало из разноцветных перьев, кое-какие поделки из золотых пластинок и прочее. Взамен индейцы получили несколько ниток зеленых бус и цветные бусы, которые у нас зовутся бисером, а еще зеркало и пару женских сандалий. Простые индейцы тоже менялись с испанцами, предлагая им свои кусочки золота и безделушки, а те давали им за это что у кого было. Так провели они этот день к вящему удовольствию обеих сторон, и на прощание касик обнял главнокомандующего и знаками попросил его вернуться завтра на это же место, пообещав принести еще больше золота. На рассвете следующего дня у моря собралось множество народу с белыми полотнищами, служившими, судя по всему, знаком мира и дружбы; на берегу, почти у самой [349] воды, виднелись навесы, сплетенные из ветвей и больших листьев, как мы описывали выше, и приготовленные для трапезы и отдыха испанцев, трава вокруг была выполота, и все радовало глаз свежестью и приветливостью. Сошел главнокомандующий Грихальва на берег в сопровождении немалого количества испанцев, и, едва завидев его, касик идет ему навстречу, касается руками земли, целует ее, а затем приветливо обнимает главнокомандующего и, взяв его под руку, ведет к навесам; когда же они расселись там на траве и листьях, касик вручил Грихальве и всем бывшим при нем испанцам по зажженной тростинке, набитой благовониями. Грихальва приказал воздвигнуть там алтарь и распорядился, чтобы капеллан, который приехал вместе с ними, отслужил мессу. Догадавшись, что чужеземцы совершают религиозный обряд и богослужение, касик велел принести несколько жаровен с углями, расставить одни под алтарем, а другие вокруг него и поблизости и бросать на жаровни ладан и другие благовония, которыми принято у них кадить и воскуривать идолам, ибо среди всех народов, не ведающих истинного бога, жители Новой Испании всегда были самыми благочестивыми. И касик и остальные индейцы неотрывно взирали на все, что происходило во время богослужения, ибо индейцы всегда с величайшим вниманием следят за движениями и действиями, которые мы совершаем у них на глазах. Когда отслужили мессу, вождь приказал подавать угощение, и тотчас принесены были корзины и плетенки с кукурузным хлебом, испеченным и приготовленным на разные лады, а также плоды этого края и множество глубоких мисок, не то глиняных, не то из долбленых тыкв, которые индейцы называют “хикара”, ярко расписанных снаружи и полных мяса в отваре, очень вкусно приготовленного. Испанцы не знали, что это за снедь; скорее всего то были либо оленина, либо птица, куры, которых мы зовем зобатыми; испанцы с удовольствием отведали этого кушанья и рассказывали потом, что оно очень вкусное и, должно быть, индейцы кладут туда пряности. По окончании трапезы касик велел принести несколько украшений из крупных зерен золота, но, по-видимому, не самородных, а литых; несколько подвесок, которые носят индейцы в носу и в ушах; несколько нитей крупных и мелких бус, скорее всего деревянных, но отменно вызолоченных; еще нитку в 15— 20 крупных вызолоченных бусин, и на ней была подвеска в виде золотой лягушки, очень тонкой работы; богатейший золотой браслет в 4 пальца шириной; еще одну нитку из позолоченных бус, и на ней была золотая подвеска в виде львиной морды, и еще много ожерелий, причем на одном, насчитывавшем 70, а то и больше золоченых бусинок, была подвеска в виде золотой лягушки, сделанной совсем как живая; в числе даров были еще: голова, высеченная из какого-то камня, кажется, зеленого, украшенная золотом, в богатейшей золотой короне и с золотым гребнем и двумя золотыми подвесками; маленький идол в виде золотого человечка с золотым опахалом в руке, золотыми украшениями в ушах и золотыми рогами на голове, а в живот у него был вставлен очень красивый камень, должно [350] быть, бирюза, оправленная в золото. Говорили, что среди сокровищ, добытых во время этого путешествия то ли здесь, то ли в другом месте, был один драгоценный камень, изумруд, ценою и стоимостью в 2000 дукатов. Касик дал испанцам еще много разных разностей, но перечисленные дары были самыми ценными и красивыми. По весу все золото, полученное испанцами, стоило добрую тысячу дукатов, не говоря уж о том, что иные драгоценности были сработаны с великим мастерством, и одна работа сама по себе могла стоить дороже, чем все золото, которое пошло на эти веши. В благодарность за этот подарок главнокомандующий поднес касику следующие сокровища из своего тряпочно-побрякушечного запаса: красный байковый камзол и колпак из той же ткани, с нашитой на него бляхой, и не золотой, а поддельной; сорочку без ворота, не то с каймой, не то с прошивками, притом простую, а не шелковую; головной платок; кожаный пояс с кошельком; нож, пару ножниц и пару альпаргат; женские сандалии; пару шаровар, два зеркала, два гребня да несколько ниток разноцветных стеклянных бус; в Кастилии все это вместе обошлось бы в 3—4 дуката. Этот самый касик и вождь и все его индейцы решили, что вещи, которые дал им Грихальва, представляют огромную ценность, и, может статься, вообразили даже, что провели и надули испанцев, получив эти вещи менее чем за полцены, а потому на другой день они вернулись с еще более дивными драгоценностями, чтобы снова надуть и провести пришельцев. Среди этих сокровищ самыми ценными были следующие: шесть крупных зерен литого золота, не знаю, сколько они весили; семь драгоценнейших ожерелий из чистого золота и еще четыре коротких золотых ожерелья, причем два из них были украшены разными подвесками и брелоками, тоже золотыми; три нитки позолоченных бус, и девять золотых бусин, и стерженек, тоже золотой, скорее всего просто образчик золота, еще ожерелье из камней, которые у них считаются драгоценными, и золотой браслет. Взамен индейцы получили камзол и шапочку не то из байки, не то из другой какой-то простой ткани, красный с синим, полотняную сорочку, нож, пару ножниц, зеркальце, пару альпаргат и несколько ниток стеклянных бус. На следующий день индейцы снова пришли торговать и меняться с испанцами, и касик дал Хуану де Грихальве два маленьких золотых слитка весом в 12 или 15 кастельяно, маску, усыпанную драгоценными каменьями, как те, что мы описывали выше, золотое ожерелье дивной красоты, несколько ниток позолоченных бус и еще нитку из девяти бусинок, сделанных из чистого золота, хотя и полых внутри, очень хорошей работы; эта нитка заканчивалась подвеской, которая была крупнее остальных бусинок. Грихальва уплатил касику разной мелочью, красная цена которой была 4—5 реалов, а именно: пара альпаргат, кожаный пояс с кошельком, головной платок, женские сандалии и две или три нитки стеклянных бус, которые зовем мы бисером, потому что все они разного цвета: в каждой нитке было примерно пятьдесят бусинок; такие бусы там очень нравились, и мы обычно пользовались ими для обмена и торговли с индейцами. [351]

Глава 113

Когда испанцы увидали, что драгоценности, полученные от индейцев в обмен и- в уплату за кастильские товары, свидетельствуют об изобилии золота в этом краю, а жители его так миролюбивы, щедры и бесхитростны, и, стало быть, подвернулась небывалая возможность без особых усилий набить мошну и вылезти в богатые господа, они снова принялись роптать, повели речи, подобные тем, которые слышались еще в Юкатане, и с неслыханной дерзостью и наглостью заявили своему главнокомандующему Грихальве, что коль скоро господь привел их к столь гостеприимному племени и в столь богатые земли, где уготован им счастливый жребий, значит всевышнему угодно, чтобы испанцы здесь обосновались, а потому следует послать к Дьего Веласкесу один из четырех кораблей с донесением об удаче, выпавшей на долю мореходов, а заодно отправить Дьего Веласкесу все золото и драгоценности, полученные от индейцев, и просить его прислать побольше людей, оружия, товаров для обмена, и всего прочего, потребного для того, чтобы здесь обосноваться; и все клялись, что Дьего Веласкес отнесется к их решению благосклонно, невзирая на то что сам он в приказе, данном Грихальве, велел только открывать новые земли и вести обмен с их жителями, но ни в коем случае не основывать поселений. Хуан де Грихальва был от природы такого нрава, что по своему послушанию и даже смирению мог бы стать неплохим чернецом, да и по другим добрым задаткам тоже; а потому, ополчись против него хоть целый свет, он самовольно не отступил бы от полученного приказа ни на йоту, ни на запятую, даже если бы его грозили изрубить на куски. Я был знаком с ним, мы часто беседовали, и, насколько я могу судить, он всегда проявлял большее тяготение и наклонность к добродетели, послушанию, честным нравам и беспрекословно повиновался приказам тех, под чьим началом состоял. По этой причине, как ни просили его, как ни уламывали, какие дерзкие речи ни говорили, он стоял на своем и не давал согласия на основание поселения, ссылаясь на запрет того, кто послал его в это путешествие, и на то, что он, Грихальва, располагает правами и полномочиями лишь на открытие новых земель и на торговлю с их жителями, и жалованье заплатят ему за то, что он выполнил полученный приказ. Видя непреклонность Грихальвы, все стали поносить его и в грош его не ставили, так что сущее диво, как только они не потеряли всякий стыд и не высадились на берег, чтобы основать поселение, оставив своего командира в одиночестве либо отправив его на одном из кораблей к Дьего Веласкесу. Один корабль давал сильную течь, и его необходимо было привести в порядок, а потому Грихальва решил послать это судно обратно на Кубу и отправить на нем всех, кто захворал в пути, чтобы они сообщили Дьего Веласкесу добрую весть о прекрасной и богатой земле и ее миролюбивых обитателях и передали ему золото и драгоценности, полученные здесь испанцами. Во главе этого посольства поставил он Педро де Альварадо, [352] который, надо думать, и был капитаном судна, нуждавшегося в починке. Через несколько дней судно это прибыло на остров Куба. Когда Дьего Веласкес услыхал от прибывших рассказ о богатствах, обнаруженных испанцами в том краю, и единодушные жалобы на Грихальву, который, несмотря на все просьбы участников путешествия, не захотел основать селение в столь благодатной и богатой земле и им не позволил, Дьего Веласкес распалился гневом против Грихальвы за такое его решение, хотя сам же приказал и повелел ему ни в коем случае селений не основывать. Но таков уж был нравом Дьего Веласкес, и горе тем, кто помогал ему и служил под его началом, ибо он мгновенно вскипал гневом на всякого, о ком ему говорили недоброе, будучи куда легковерней, чем следовало. Одним словом, разгневавшись на Грихальву за то, что тот не преступил его же приказа, Дьего Веласкес решил, не дожидаясь возвращения Грихальвы, снарядить новый флот во главе с другим главнокомандующим, и в конце концов выбор его пал на человека, который не оказался таким верным слугою, как Грихальва, и по милости которого Дьего Веласкес потерял и честь, и богатство и зажил горькой и безрадостной жизнью, а потом настигла его смерть, и один господь ведает, что сталось с его душой? отягченной подобной виною. У господа бога немало было причин наказывать Дьего Веласкеса, ибо разбогател он на крови исконных жителей нашего острова и благодаря побоищам, которые помог учинить на острове Эспаньола, особенно в провинции Харагуа, о чем рассказано в главе 9 второй книги; но даже если не поминать об этом, можно полагать, что царь небесный решил покарать Дьего Веласкеса за то, что тот отплатил черной неблагодарностью Грихальве, который свято соблюдал ему верность и точно выполнил приказ, отказавшись основать поселение, хоть самому Грихальве от этого была бы только польза; и потому господь дозволил, чтобы с новым флотом Дьего Веласкес послал человека, который нарушил верность ему еще до отъезда, как станет видно из дальнейшего. После того как Педро де Альварадо отправился на Кубу, Грихальва с тремя судами поплыл вниз по побережью и, пройдя много лиг, открывал все новые края; так добрался он до провинции Пануко, и когда испанцы увидели повсюду сплошную сушу, они рассудили, что это уже материк, и решили прежним путем вернуться обратно, направиться к острову Куба и доложить Дьего Веласкесу о счастливом исходе своего предприятия и путешествия. На обратном пути, где-то возле того же побережья (мореплаватели все время следовали очень близко к берегу), навстречу испанским судам вышло несколько индейских челнов или лодок, полных индейцев, вооруженных луками и стрелами, и они начали обстреливать моряков; но испанцы тоже были начеку: они мигом дали несколько залпов из пушек и из ружей и, убив и ранив часть индейцев, обратили в бегство остальных.

Затем корабли пошли вдоль побережья в восточном направлении и подплыли к одной реке со сносной гаванью; и реку и гавань нарекли они именем Сан Антон; река эта отстоит на 25 лиг от реки Грихальва, где тамошний касик облачил Грихальву с головы до ног в золотые доспехи, [353] как мы поведали в главе 111. Тут явились несколько индейцев; они принесли топорики из низкопробного золота, а испанцы дали им взамен несколько ниток бус и прочие безделицы из кастильских товаров. Испанцам нужно было привести в порядок один или два корабля, а потому все моряки решили высадиться на берег; тут с другого берега реки прибыло на лодках несколько индейцев, и они привезли христианам тридцать, если не больше, золотых топориков, которые стоили 1800 золотых песо без нескольких томинов, а также золотую чашу дивной красоты ценой в двадцать с чем-то золотых песо, и еще другие драгоценности, и несколько покрывал из хлопка, и ничего за все это не просили. При виде такой щедрости индейцев испанцы снова стали роптать на Грихальву за то, что он не разрешает им поселиться в столь богатом краю, в то время как удача сама идет к ним в руки и всех здесь ждет пожива и счастье; но, несмотря на все уговоры, Грихальва был непоколебим и говорил, что Дьего Веласкес не давал ему такого поручения; и поэтому Грихальва через глашатая запретил под страхом наказания предпринимать какие-либо попытки поселиться на этом берегу и даже вести о том разговоры. Тут приехало в челне несколько индейцев, и с ними один человек, который, судя по всему, стоял над остальными; они поднесли испанцам кур и плоды этого края, очень вкусные, которые мы зовем “пинья”, потому что с виду они похожи на шишки, а по вкусу с ними не идут ни в какое сравнение даже медовые дыни и вообще ни один плод из тех, что произрастают у нас на родине 70; еще они привезли плоды, которые называются у них сапота 71 и которые не стыдно подать хоть королю; знаками индейцы дали понять, что привезут золота. Взамен испанцы дали им пестрый байковый кафтан, сорочку и прочие пустяки, рассчитывая, что индейцы отплатят сторицею, как, судя по всему, они и намеревались сделать. Затем приехали другие индейцы и поднесли главнокомандующему два золотых топора весом в сто пятьдесят золотых песо без малого, сто с чем-то полых золотых бусинок отменной работы, полторы дюжины не то серебряных, не то оловянных бусинок да еще всякие мелкие поделки из золота; вознаграждение, полученное ими от испанцев (зеленые бусы, ножи и ножницы), стоило самое большее 8—9 реалов. Несколько матросов, которые отправились ловить рыбу не то вверх, не то вниз по реке, повстречали там новых индейцев, и те дали им золотые изображения орлов, и голову от какой-то статуи, и очень красивый колокольчик с крылышками, и топор, все вместе ценою не меньше 70 кастельяно. Матросы рассказывали, что видели там в одном рву несколько трупов индейцев, убитых совсем недавно; судя по всему, их принесли в жертву идолам. Оттуда Грихальва направил свой путь к острову Куба; он хотел проплыть мимо Юкатана (который в ту пору назывался островом Рика, ибо испанцы не знали, что эти земли составляют часть материка) и подойти к селению Чампотон, где индейцы когда-то изранили и перебили людей из отряда Франсиско Эрнандеса де Кордова, который открыл эти края самым первым, как сообщается в главе 98; по словам Грихальвы, он собирался отомстить за все эти убийства. Но когда испанцы [354] подошли к берегу около Чампотона, они застали индейцев наготове и исполненными решимости биться до последнего, а потому после нескольких стычек Грихальва решил не высаживаться на островок, который виднелся в море невдалеке от селения, а мирно следовать своим путем, не тратя времени на сражения. Затем испанцы подошли к селению Кампече, которое находится в 10—12 лигах от Чампотона и которое Франсиско Эрнандес, встретивший там такой сердечный и радушный прием и такое гостеприимство, нарек селением Ласаро. Здесь мореплаватели захотели запастись водою. Они высадились в полной боевой готовности и выкатили на берег пушки; тут увидели они несколько индейцев, безоружных, и спросили их, где можно набрать воды. Те, по рассказам испанцев, указали пальцем, что в таком-то месте; когда испанцы прибыли туда, индейцы показали еще дальше; пустились они дальше, а индейцы все показывали вперед и вперед; и тут угодили испанцы в засаду, где подстерегали их индейцы, вооруженные луками и стрелами, которые стали пускать они в наших. Но увидя, в какую переделку попали посланцы, на подмогу им поспешил главнокомандующий с экипажем всех трех судов; к тому же у наших были пушки, так что в конце концов они набрали воды сколько было душе угодно, хоть и вопреки воле индейцев. Нельзя не подивиться, что жители этого края и селения, которые перед тем так хорошо обошлись с Франсиско Эрнандесом и его людьми, как было рассказано в главе 98, теперь захотели причинить испанцам зло; возможно, неверно то объяснение, которое мы даем в главе 110, то есть что все происходило в Чампотоне, а мореплаватели из-за ошибки кормчего подумали, что это — селение Ласаро; но если даже это было и на самом деле селение Ласаро, то столь разительная перемена могла свершиться потому, что жители этого селения узнали, какие бесчинства и смертоубийства учинил Франсиско Эрнандес со своим отрядом в Чампотоне, у их соседей и сородичей и, возможно, подданных того же вождя; естественно, индейцы из селения Ласаро ощутили душевную скорбь и сочли испанцев жестокими и несправедливыми, а жителей Чампотона пострадавшими, и потому положили себе не оказывать испанцам радушного приема, а, наоборот, перебить их всех до единого, если удастся. Как бы то ни было, испанцы запаслись водой, не считаясь с волей индейцев, которым всегда приходится подчиниться, потому что они безоружны и беззащитны. Оттуда Грихальва со всем своим флотом отправился к острову Куба, и после бесчисленных и тяжких испытаний, преодолев немилость моря, и ветров, и противных течений, пристал к берегу Кубы в порту, который мы называли Матансас и который находится неподалеку от селения, именуемого Гавана, или, иначе, Сан Кристобаль. Там Грихальва нашел письмо от Дьего Веласкеса, в котором говорилось, что он со всей возможною поспешностью должен отправиться в город Сантьяго, где пребывает сам Дьего Веласкес; а перед тем пусть сообщит своим подчиненным, что все, кто хочет вернуться на остров Рика де Юкатан и другие упоминавшиеся выше земли и обосноваться там, должны ждать в Гаване остальных участников нового похода, который Дьего Веласкес снаряжает; Дьего Веласкес [355] распорядился также, чтобы этим людям предоставили все необходимое а имении или поместье, которое было у него в тех местах и которое называют там “эстансией”.


Комментарии

68. Патио — внутренний дворик в испанских домах.

69. ... дабы найти управу на отцов-иеронимитов. — Убедившись в том, что иеронимиты не выполнили инструкции, данные им Королевским советом (см. прим. 66), Бартоломе де Лас Касас вновь отправился в Испанию, чтобы принести жалобу на действия иеронимитов, однако успеха не добился.

70. ...плоды этого края... и т. д. — Имеются в виду ананасы.

71. Сапота — плод дерева ахра, имеющего сходство с лавром.

(пер. Д. П. Прицкера; А. М. Косе; З. И. Плавскина; Р. А. Заубера)
Текст воспроизведен по изданию: Бартоломе де Лас Касас. История Индий. Л. Наука. 1968

© текст - Прицкер Д. П., Косе А. М., Плавскин З. И., Заубер Р. А. 1968
© OCR - Sam-Meso. 2005
© сетевая версия - Тhietmar. 200
5
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1968

Мы приносим свою благодарность
Олегу Лицкевичу за помощь в получении текста.