ИСТОРИЯ ИНДИЙ

HISTORIA DE LAS INDIAS

Грихальва с величайшей поспешностью направился к Дьего Веласкесу в город Сантьяго, чтобы собрать и подготовить как можно больше судов, навербовать как можно больше людей и отправить их заселять земли, открытые Франсиско Эрнандесом и им самим, а именно Юкатан, который они назвали островом Рика, и побережье, простирающееся к востоку до реки Табаско, которую Грихальва назвал своим именем. Но когда Грихальва прибыл в город и явился к Дьего Веласкесу, тот не только не отблагодарил его за все его усердие и за золото, которое он прислал с Альварадо, а также привез сам, но, напротив того, по своему обыкновению сильно разбранил его обидными словами за то, что тот, не осмелившись отступить от полученного повеления и приказа, отказался дать разрешение своим подчиненным заселить эти земли, хотя все его о том просили; а в этом случае осуждающий сам достоин еще большего осуждения: нехорошо упрекать своего верного и преданного слугу и родственника, который ни в чем не захотел отступить от полученного приказа, несмотря на то что ему первому была бы от того величайшая выгода, так как он мог бы разбогатеть и возвыситься, а заодно приутихло бы и недовольство людей из его отряда, вызванное тем, что он не дозволил им заселять земли. Все это поведал мне сам Грихальва в городе Санто Доминго в 1523 году, куда он прибыл, всего лишившись и в крайней бедности; расставшись со мною в этом городе, он направился на материк, где в ту пору наводил порядок, а вернее сказать беспорядок, Педрариас, который отослал его в провинцию Никарагуа покорять и усмирять индейцев долины Уланче; и там индейцы убили его и еще нескольких испанцев; так расплатился Грихальва за злодеяния, совершенные им в долине Уланче, если он вообще совершал какие-нибудь злодеяния, потому что я всегда знал его как человека добросердечного и мягкого в обращении с индейцами. Дьего Веласкес начал готовить новый флот уже после прибытия Альварадо, распаленный вестями о богатых землях и великолепием золотых изделий, присланных Грихальвою; а после того как к нему явился сам Грихальва и порассказал ему обо всем путешествии, и об открытии, и о новых землях, и об их богатствах и жителях, Дьего Веласкес еще больше заторопился с отправкою флота и набрал, как стало мне известно, девять судов, включая бриг и каравеллы. Чтобы подготовка флота и весь поход получили видимость законности, Дьего Веласкес послал некоего идальго по имени Хуан де Сауседо на остров Эспаньола к отцам-иеронимитам, которые в ту пору на том острове пребывали, с тем чтобы означенный идальго испросил их разрешения на заселение вновь открытых земель и на все дела, связанные с заселением. [356] Дьего Веласкес полагал, что отцы-иеронимиты повелевают островом и обладают соответствующими полномочиями; но они пришли туда не для того, чтобы повелевать, а для того, чтобы дать индейцам свободу, о чем рассказали мы во второй книге. Затем Дьего Веласкес послал ко двору (король дон Карлос все еще пребывал в Барселоне) некоего священнослужителя по имени Бенито Мартин с вестями о богатых новых землях и с ценными золотыми изделиями из числа тех, что привез Альварадо; и этот священнослужитель попросил пожаловать ему сан аббата всей только что открытой земли, которая была ни мало ни много, как Новая Испания, о чем будет сказано ниже.

Вернемся теперь к армаде или флоту, который начал готовить Дьего Веласкес и на который потратил он немалую долю из многих тысяч золотых песо, нажитых неправедным путем и добытых потом и муками индейцев. Поскольку нужно было подыскать командующего, решил он назначить на эту должность одного идальго по имени Бальтасар Бермудес, который, по-моему, был его земляком, родом из Куэльяра. Дьего Веласкес предложил ему принять командование, желая оказать ему честь, ибо очень любил его, что мне доподлинно известно, так как я не раз бывал свидетелем его величайшего расположения к этому идальго. Этот самый Бальтасар Бермудес был исполнен честолюбивых помыслов и, как мне кажется, не в меру самонадеян; когда Дьего Веласкес предложил ему должность командующего, он поставил такие условия, которые пришлись не по нраву Дьего Веласкесу, и, будучи очень несдержан и вспыльчив, Веласкес разгневался на него и прогнал его прочь, а, может статься, еще и разбранил дурными словами, как то было у него в обычае. Перебирая, кого бы назначить командующим, остановился он, как мы увидим, на Эрнандо Кортесе (не без внушения со стороны, как полагали), который был его слугою и секретарем и которого он чуть было не отправил на виселицу, о чем рассказано выше, в главе 27 ⁷². Дьего Веласкес знал его сметливость и опытность; и так как он пожаловал этому человеку много индейцев, сделал комендантом славного города Сантьяго и весьма к нему благоволил, то рассчитывал, что Кортес из благодарности будет ему во всем повиноваться и блюсти верность. В ту пору на острове обязанности королевского казначея отправлял некто Амадор де Ларес, родом из Бургоса, человек весьма хитроумный. Он прожил, как я слышал от него самого, 22 года в Италии и дослужился до должности дворецкого у Великого капитана ⁷³, и отсюда можно заключить, что ума ему занимать не приходилось, раз уж сам Великий капитан взял его в дворецкие, несмотря на то что он был из весьма низкого звания и не умел ни читать, ни писать; но осторожность и хитрость заменяли ему прочие достоинства. Не раз говаривал я Дьего Веласкесу, побуждаемый теми чувствами, которые питал я к этому Амадору де Ларесу: “Сеньор, будьте осторожны, недаром прожил он двадцать два года в Италии”. Вот с этим-то человеком и постарался завязать великую дружбу Эрнандо Кортес, ибо сам не уступал ему по части хитрости и даже мог дать несколько очков вперед; ходили слухи, а кое-кто и верил, что оба они [357] сговорились поделить казну и сокровища, которые Кортес захватит и награбит в этом путешествии. И поскольку Дьего Веласкес обсуждал с Амадором де Ларесом, как казначеем и представителем короля, дела, касающиеся флота (как и вообще все, относящееся к управлению островом) многие думали, что именно Амадор де Ларес и внушил ему поставить Кортеса во главе предприятия. Насколько я знаю, Дьего Веласкес никогда особенно не доверял Кортесу; но храни вас боже, если вы принимаете на веру советы таких советчиков, которые ищут лишь собственной выгоды, ибо порою им удается повернуть дело в свою пользу, и стрела попадает в цель. В конце концов Дьего Веласкес назначил Кортеса командующим флотом, и новый командующий, человек горделивый, но веселый и умевший обходиться с людьми соответственно их склонностям (в чем ему немало помогла должность коменданта), ухитрился прийтись по нраву людям, навербованным для путешествия и заселения; все это были добровольцы, алчущие золота и надеявшиеся его раздобыть. Располагая суммой в две тысячи кастельяно, которые подарил ему Дьего Веласкес из богатств, добытых для него в рудниках индейцами с великими муками и кровавым потом, Кортес стал приобретать для себя богатое снаряжение и щедро тратить деньги на обзаведение всем необходимым для путешествия. И держался он теперь как глава отряда в пятьсот человек, готовых вместе с ним отправиться туда, где все они надеялись нажиться...

А теперь, чтобы стало яснее сказанное выше, посмотрим, как отправился в путешествие Эрнандо Кортес с острова Куба и сколь знаменательно было начало этого путешествия. Итак, Дьего Веласкес назначил командующим Кортеса, то ли побуждаемый советами Амадора де Лареса, то ли по собственному побуждению, и теперь сильно поторапливал его с отъездом, да тот и сам не дремал. Каждый день в сопровождении Кортеса и всех горожан Дьего Веласкес отправлялся в порт верхом, хоть это было совсем близко, взглянуть на суда и ускорить завершение всех необходимых работ. Однажды ехали они, а впереди был шут, по имени Франсискильо, которого держал при себе Дьего Веласкес; тот, как обычно, отпускал шутки, и вот оборачивается он к Дьего Веласкесу и говорит: “Ах, Дьего!”. — “Чего тебе, дурак?” — отвечает Дьего Веласкес. А тот в ответ: “Подумай, что делаешь, а то как бы нам не пришлось искать Кортеса с гончими”. Дьего Веласкес громко расхохотался и говорит Кортесу, который ехал рядом с ним по правую руку, так как был комендантом города и уже получил назначение на должность командующего: “Кум! (так он всегда к нему обращался). Слышите, что говорит этот плут Франсискильо?”. Кортес, хоть и слышал, но сделал вид, что в это время разговаривал со своим соседом по свите, и ответил: “А что он сказал, сеньор?”. [358] Дьего Веласкес говорит: “Что нам придется искать вас с гончими”. Кортес ответил на это: “Не обращайте внимания, ваша милость, он дурак и плут. А ты запомни, дурак, если попадешься мне, я с тобой разделаюсь по-свойски”, сказал Кортес Франсискильо. Так среди общего смеха и шуток закончился этот разговор. Дьего Веласкес спешил с отправкой то ли потому, что ему запали в душу безумные речи, а вернее хитроумные иносказания и пророчества Франсискильо, то ли потому, что друзья и близкие, которые были при нем, наконец поговорили с ним напрямик (ибо до той поры не придавали делу особого значения) и сказали, что он сам не замечает, сколь великую совершает ошибку, доверяя Кортесу, которого знает лучше, чем кто бы то ни было, предприятие столь большой важности, от коего в такой степени зависят и честь его, и состояние. Ведь можно предполагать и, более того, почти наверняка ожидать, что Кортес пойдет против него и своими хитростями и коварством преступит верность и повиновение, которые должен блюсти; пусть он припомнит, что замышлял Кортес против него в Баракоа; говорили они и другое, все, что могли привести, дабы убедить Дьего Веласкеса. Поразмыслив и увидев, что советы и слова друзей дают верное представление о поступках, которых, по всей вероятности, следовало ожидать от Кортеса, он решил отобрать у него должность и не подвергать свою честь и состояние подобному риску. А поскольку Дьего Веласкес обсуждал государственные дела, и в том числе дела, касающиеся подготовки флота, с представителями короля, особливо же с казначеем Амадором де Ларесом, о чем говорилось выше, этот самый Амадор де Ларес, можно полагать, все рассказал Кортесу; и если оба они действительно состояли в союзе и сговоре, как ходили слухи, нет ничего диковинного в том, что один ради собственной выгоды предупредил другого. Так или иначе, в конце концов Кортес обо всем проведал, и если прежде, чтобы узнать что-то, по своей хитрости и житейской искушенности он следил за каждым шагом Дьего Веласкеса, теперь в этом не было нужды. И в ту самую ночь, когда он обо всем дознался, едва Дьего Веласкес отправился на покой, а все ушли из дворца, под покровом тишины и безмолвия, ибо час был очень поздний, Кортес с величайшим проворством идет к самым верным своим приспешникам, будит их и говорит, что нужно без промедления садиться на корабли. Составив из этих людей отряд, достаточный для личной охраны, он направляется прямо в мясную лавку и, как ни горевал хозяин, обязанный снабжать мясом весь город, забирает все, что там было, не оставив ни куска свинины, говядины или баранины, и велит отнести на суда; когда же хозяин, или мясник, не повышая голоса, — если б он его повысил, мог бы поплатиться жизнью, — стал сетовать, что его накажут за то, что он оставил город без мяса, Кортес снял золотую цепочку, которую носил на шее, и дал ее мяснику, или кто он там был; и все это я знаю со слов самого Кортеса. Затем Кортес вместе со всеми, кого смог разбудить, без шума отправляется к кораблям, где уже находились многие из тех, кто должны были поехать и поехали вместе с ним. Но когда он был уже на корабле, кто-то (то ли мясник, то ли кто-то [359] другой, заметивший все эти сборы) предупредил Дьего Веласкеса, что Кортес собрался в путь и что он уже на корабле. Тут Дьего Веласкес вскакивает с постели и скачет на коне к берегу моря, и с ним весь город спешит туда на рассвете в страхе и смятении. Увидев их, Кортес велит погрузить на шлюпку пушку, мушкеты, аркебузы, арбалеты и все потребное оружие, и, отобрав туда людей из числа самых надежных, перешел в шлюпку, и, держа в руке свой комендантский жезл, подъехал к суше на арбалетный выстрел. И говорит ему с берега Дьего Веласкес: “Как, кум, подобным-то образом вы уезжаете? Пристойно ли вам так прощаться со мною?”. Кортес отвечал: “Сеньор, простите, ваша милость; в таких и подобных случаях сначала сделаешь, а потом подумаешь; жду, что мне прикажет ваша милость”. И Дьего Веласкес не нашелся что ответить при виде такого бесстыдства и вероломства. Кортес велит повернуть шлюпку обратно, и возвращается к остальным кораблям, и с величайшей поспешностью подымает паруса. Случилось это 18 ноября 1518 года. И вот с весьма скудными припасами, ибо на суда еще не были доставлены грузы, он отправился в порт, называемый Макака, ударение на втором слоге, расположенный в 15 милях от Санто Доминго, где находилось одно из королевских имений. Там он пробыл неделю и приказал за это время приготовить столько маниокового хлеба, сколько в состоянии были сделать все мужчины и женщины большого индейского поселка, который там находился; то есть более трехсот ковриг хлеба, каждая весом в две арробы, так что одному человеку хватает такой ковриги на целый месяц. Он набрал также свиней и птицы, сколько смог, и прочих подобных припасов, причем заявил, что берет все взаймы и в долг, а оплатит король; и откажись управляющий или майордом предоставить ему требуемое, легко догадаться, что с ним учинили бы…

Похитив королевское имущество в усадьбе или поместье Макака и погрузив на корабли маниок, кукурузу и свиней, Кортес приказал поднять паруса и направился вдоль кубинского побережья вниз, в намерении прибрать к рукам все, что подвернется из продовольствия; в нем Кортес и его братия нуждались пуще всего, ибо не успели запастись съестным, пустившись в путь самовольно и раньше положенного срока. Только отошли они от берега, как Кортес увидел корабль, который плыл им навстречу с острова Ямайка и вез на Кубу груз свинины, сала и касаби для продажи на рудниках. Дело в том, что рудники, открытые недавно, были весьма прибыльны, и жажда золота распалила души поселенцев, а потому большую часть индейцев, какие были на острове, заставили добывать золото и убивали их непосильной работой, и некому было обрабатывать землю и приготавливать пищу, вследствие чего на Кубе терпели нужду в хлебе и продовольствии; и когда о том стало известно на Ямайке, [360] все съестное повезли оттуда, ибо там всего было вдоволь. Завидев корабль, Кортес направляется к нему и отнимает его у владельца, пуская в ход то просьбы и обещания, то угрозы и принуждение; в конце концов он увел судно с собой, хоть владелец весьма о том горевал.

С флотом, который увел он обманом, Кортес прибыл в испанское поселение, называемое Тринидад и расположенное на побережье в двухстах \игах к югу от порта и города Сантьяго; там он прослышал, что неподалеку должен пройти еще один корабль с грузом свинины, касаби, кукурузы и прочего продовольствия, предназначавшегося для рудников провинции Хагуа, где было очень много золота самого высшего качества. Он немедля послал каравеллу во главе с Дьего де Ордасом и велел ему захватить корабль и привести его к выступу или мысу Сан Антон, где будет дожидаться остальной флот. Ордас так и поступил и, как ни горевал судовладелец, отвел корабль к мысу, как было приказано. Все это и многое другое в этом роде со смехом и с шутками рассказал мне сам Кортес, в ту пору уже маркиз, в городе Монсон, где он чествовал императора” в году 1542-м, и вот каковы были подлинные его слова: “Клянусь верой в господа бога, я орудовал там как отменный корсар”. Я, тоже смеясь, сказал про себя: “Да внемлет ваш слух тому, что уста глаголят”. К тому же и в Мексике я не раз вел с ним беседы и сказал ему, разве по совести он поступил, взяв в плен столь славного короля Монтесуму и отняв у него обманом его владения, и он в конце концов во всем со мной согласился и молвил: Qui non intrat per ostium, fur est et latro.(Кто не через дверь входит, тот грабитель и разбойник (лат.)) И тут я сказал ему напрямик, этими самыми словами: “Да внемлет ваш слух тому, что уста глаголят”, и потом все кончилось смехом, хотя в душе я проливал слезы, видя его бесчувственность и почитая его человеком погибшим. В этом поселении Тринидад силою или уговорами взял он маниок, и кукурузу, и свиней, и несколько лошадей, ублаготворяя всех владельцев обещаниями и расписками, где говорилось, что он заплатит такую-то сумму, столько-то кастельяно; там он принял на борт более сотни испанцев, которые прибыли в эти места еще с Грихальвой и ждали флота, как приказал им в письме Дьего Веласкес. Все индейцы, которых ему удалось набрать, и испанцы, завербованные обманом, а не по собственной воле, и кое-кто из добровольцев стали даровою силой для всякой работы и в скором времени отдали богу душу в непосильных трудах. Оттуда Кортес отправился к поселению Сан Кристобаль, расположенному в ту пору на южном берегу, а позже перенесенному на северный — теперь оно зовется Гаваной; там он набрал сколько мог грузов за ту же цену, что давал в других местах. В это время прибыли гонцы от Дьего Веласкеса, который предупреждал, что Кортес — мятежник и нужно постараться схватить его; это написал он Дьего де Ордасу, который был его слугою и достойным человеком, а также прочим, кого считал друзьями [361] в упомянутом городе Сан Кристобаль. Кортесу он тоже написал, уговаривая, чтоб тот его дождался, ибо он имеет сообщить ему нечто весьма важное для путешествия. Никогда я не видел, чтобы Дьего Веласкес выказал так мало проницательности, как в этом письме: неужели ему могло прийти на ум, что Кортес станет его дожидаться после того, как он дважды, и тогда, в Баракоа, и теперь, так оскорбительно провел его и одурачил. Дьего де Ордас хотел было пригласить Кортеса на корабль, где был капитаном, и там схватить; но Дьего де Ордас был так же безрассуден, как Дьего Веласкес, полагая, что слову Кортеса можно доверять. Как бы то ни было, Кортес держался там истинным вельможей, словно родился в шелку, и пользовался такою властью, что никто не решался поколебать любовь и преданность, которую все выказывали ему как начальнику и главе. В середине февраля месяца 1519 года Кортес покинул Сан Кристобаль вместе со всем своим флотом; при нем было 550 человек экипажа, считая матросов и всех остальных, 200 или 300 индейцев, как мужчин, так и женщин, несколько негров-рабов и 12 или 15 кобыл и жеребцов. Всеми морскими делами флота ведал, как главный кормчий, Антон Аламинос, который в свое время убедил Франсиско Эрнандеса де Кордова послать людей к Дьего Веласкесу за разрешением открывать земли, когда они собрались грабить индейцев, живших на Юкайо и других островах; он же впоследствии был главным кормчим, когда земли Юкатана были открыты в первый раз, о чем говорилось в главе 96, а потом странствовал и совершал открытия вместе с Грихальвой. Флот подошел к одному мысу Кубы, называемому мысом Сан Антон, и двинулся через заливчик, что тянется на 50 лиг от упомянутого кубинского мыса до выступа или мыса, называемого Коточе, откуда начинаются земли Юкатана. Оттуда корабли должны были повернуть к острову Косумель, первой суше, которую увидел и на которую ступил Франсиско Эрнандес, а также первой суше, к которой пристал Хуан де Грихальва. И вот в ту ночь разразилась жестокая буря, какие обычно случаются в этом заливе и у берегов Юкатана, и она разбросала все суда, так что, когда рассвело, каждый корабль оказался совсем один и далеко от остальных. Но благодаря тому что Кортес еще раньше приказал всем следовать за своим кораблем на остров Косумель, каждый корабль устремился к этому острову, едва улеглась непогода, и прибыли туда, одни пораньше, другие попозже, ибо они подверглись опасности в неравной степени; и только один не показывался еще много дней. Особенно тяжело пришлось кораблю, которым командовал некто Франсиско де Морла, слуга и камердинер Дьего Веласкеса; у них волною сорвало руль, а это — величайшая опасность, какая только может приключиться в море, и большую часть ночи они блуждали без руля, почти утратив надежду на спасение. Но когда настал день, то, с соизволенья божьего, они увидели свой руль на воде, и едва они его завидели, как сам капитан Франсиско де Морла, искуснейший пловец, прыгнул в море, обвязавшись канатом, и втянул его обратно на корабль, где они его снова приладили. Когда индейцы большого селения, расположенного поблизости [362] от берега, увидели столько судов сразу — а до того им случалось их видеть только по три или по четыре (три корабля было у Франсиско Эрнандеса и четыре у Грихальвы), они подумали, что на них надвигается какой-то людской потоп, несущий им гибель; испуг их усугубило то, что они уже слышали про резню, которую в Чампотоне учинил Франсиско Эрнандес, и про то, какую воинственность выказал вслед за ним Грихальва. С перепугу все жители селения укрылись в лесах, забрав с собою пожитки. Кортес послал в селение несколько испанцев, которые застали его безлюдным, но все же притащили кое-какую одежду из хлопка и несколько золотых побрякушек. Кортес велел вывести коней, чтоб они поразмялись; они застоялись в пути, а тут были очень хорошие пастбища. И сойдя вместе со своими людьми на берег, он послал небольшой отряд на поиски жителей или кого-нибудь, с кем можно было бы объясниться. Они нашли несколько женщин с детьми, которые спрятались в лесу, причем одна из женщин казалась знатнее прочих, и привели их, плачущих, к Кортесу. Кортес постарался получше их утешить, приласкал детей, показывая знаками, что не нужно бояться, и дал им разные кастильские безделушки. Тут пришли к испанцам несколько индейцев, должно быть мужья этих женщин; может быть, был среди них и сам вождь, муж той, которая казалась знатнее остальных, или его посланцы. Кортес уверил их, что они в безопасности, и оделил всякими вещицами из Испании, знаками прося их привести мужа той женщины и передать ему в подарок кое-какие безделки, которые он дал им особо. Тот явился на следующий день, а, может быть, прислал вместо себя другого, и этот человек сказал, что он муж этой женщины и вождь, ибо среди индейцев весьма распространен обычай не показывать сразу своих вождей испанцам, а делать вид, что тот, кого послали, и есть вождь, так как индейцам известно, что испанцы прежде всего стремятся захватить вождей, и мучат их, и убивают, а потому индейцы не очень-то доверяют нашим. Итак, явился вождь (или кто другой за него) с большой свитой, и принесли они дары: птицу, кукурузный хлеб и много плодов и меду; ибо индейцы никогда не приходят к испанцам с пустыми руками, да и навещая друг друга, блюдут этот древний обычай. Кортес и испанцы приняли их приветливо, Кортес распорядился вручить им ответные подарки и кастильские изделия и объяснил знаками, что жители могут вернуться по домам и он не причинит им вреда; так они и сделали. Вождь, являлся ли он на самом деле вождем селения (а, может быть, и всего острова) или только притворялся таковым, был одним из самых красивых по внешности и благородных по манерам, каких только видели в Индиях; он отличался благожелательностью и в речах и в поступках и с охотою оказывал услуги испанцам; казалось, его огорчает только, что он не понимает их, так как говорят они на разных языках. Чтобы объясняться с ними, надумал он одно дело, которое оказалось весьма на пользу Кортесу и его спутникам, а именно: отправил несколько посланцев к вождю одной земли на самом Юкатане, отделенном от острова заливом в 3—4 лиги. Он знал, что вождь этот держит у себя в плену [363] “одного испанца, и попросил, чтобы тот одолжил его или продал, ибо пришло много неведомых и сильных людей, бородатых, как пленник, и они захватили его землю; он не может с ними объясниться и вступить в переговоры, а с помощью того человека узнает, как ему с ними быть. По слухам этот вождь сообщил также Кортесу, что в Юкатане есть два человека с бородою, как у него, и Кортес написал им письмо, где сообщал, что приехал заселять эти земли, и если им удастся, пусть попытаются к нему присоединиться; он приказал переправить посланных индейцев к другому берегу Юкатана на бриге, и они доставили письмо, хотя сам пленный христианин нашелся не так-то просто.

Кортес уже привел в порядок корабли после той бури и запасся продовольствием, которое индейцы ему в изобилии предоставили по приказу вождя острова, а потому, забрав людей и лошадей и расставшись в дружбе и согласии с вождем и жителями, он приказал поднять паруса. Направившись к побережью материка, он дошел до мыса Мухерес, каковое название дано было Франсиско Эрнандесом или Грихальвою; мыс этот является началом Юкатана и отстоит от острова лигах в десяти; там и собрался весь флот. Здесь они снова подняли паруса, чтобы плыть к мысу Коточе, но в тот же день во время плавания одно судно дало течь и два насоса не могли выкачать воду; тогда на судне из пушки холостыми выстрелами подали сигнал бедствия. Кортес со своим кораблем и все остальные поспешили на помощь; и видя, что вода поднимается и ничего не остается делать, как стать в какой-нибудь бухте, а таковых поблизости нет, Кортес решил вернуться в бухту на острове, откуда он выехал. Все индейцы острова с великим ликованием вышли им навстречу, готовые услужить им и оказать гостеприимство; починили они там судно и собрались было пуститься в путь снова, но море разыгралось, так что выйти в субботу не удалось; воскресенье же было первым днем великого поста, и они служили и слушали мессу. Во время обеда увидели они ладью, которая плыла от Юкатана к острову, и Кортес приказал некоему Андресу де Талье, весьма расторопному юноше, а также и другим, спрятаться в той части острова, где должна была причалить лодка, напасть на индейцев и привести их к нему; так они и сделали. В лодке было четверо людей, все нагие и без одежды, только срамные места прикрыты; и у одного была длинная борода. Тут Андрее де Талья и его товарищи неожиданно выскочили из-за кустов и напали на них, чем повергли троих в немалое смятение; и когда те хотели бежать к воде и сесть в лодку, бородатый сказал им на языке индейцев, чтоб они не бежали и не пугались; затем оборачивается он к испанцам и говорит на кастильском наречии: “Сеньоры, вы христиане?”. “Мы христиане”, — ответили те. Он тотчас же [364] преклонил колена и со слезами радости возблагодарил господа бога за то что тот вырвал его из плена и из рук язычников и дал ему узреть христиан на воле; все возрадовались при этом и стали вместе с ним горячо благодарить господа нашего. Привели его к Кортесу, и тот принял его с великим радушием, и все отменно радовались и дивились, что он нагой, словно индеец, и все его тело обожжено солнцем, так что если бы не борода, не было бы заметно никакой разницы между индейцем и христианином. Он тотчас же спросил, не среда ли нынче; ему сказали, что воскресенье; дело в том, что он, хоть и соблюдал часы молитвы, но сбился, считая дни; сказал он, что зовут его Херонимо де Агилар, а родом он из Эсихи. Стал он рассказывать о том, как отбился от своих и попал в плен, и сказал, что, когда они вышли из Дарьена во главе с Вальдивией, которого Васко Нуньес де Бальбоа послал на остров Эспаньолу, каравелла, на которой находился он с товарищами, сбилась с пути среди мелей и рифов Ямайки, прозванных Виборас, о чем упоминалось в главе 42; двадцать человек сели в шлюпку, причем не было у них ни воды, ни крошки съестного. Человек 10—12 умерло по дороге от голода и жажды. К концу второй недели течением прибило их к берегу Юкатана, где они попали в руки некоего вождя, или касика, и этот касик, как утверждает Гомара якобы со слов самого Херонимо де Агилара, некоторых принес в жертву своим идолам и съел, а прочих приберег для следующего жертвоприношения, но они бежали и попали во владения и под начало другого вождя, который пощадил их и оставил в живых, не причинив никакого зла, и, более того, всегда хорошо с ними обращался и был человечен в своих требованиях. И сдается мне, что рассказы о человеческих жертвоприношениях и людоедстве, которые передает Гомара, — вымысел, потому что я никогда не слышал, чтобы в царстве Юкатан приносились в жертву люди или было известно людоедство. И еще эти рассказы весьма мало достойны доверия потому, что Гомара сам ничего не видел, а только слышал от Кортеса, который держал его на службе и кормил; так что все они свидетельствуют в пользу Кортеса и в оправдание его преступных дел. Так уж повелось у испанцев и всех тех, кто повествует об их чудовищных деяниях: оклеветать порабощенные племена, дабы оправдаться в насилиях, жестокостях, грабежах и убийствах, которые сами испанцы творили каждый божий день, творят и поныне…

Но вернемся к странствиям Кортеса и его святой братии. Оставив позади остров Косумель, пустился он в путь с Херонимо де Агиларом на борту и весьма довольный, что есть при нем человек, знающий какой-то местный язык, так что можно будет объясниться с туземцами. Он направился к Юкатану плыл вдоль самого берега, а бригам дал приказ подойти [365] к суше еще ближе и поискать корабль, который отбился в бурю. В конце концов они обнаружили его укрывшимся в одной бухте, чему много радовались и нашедшие, и найденные, ибо те и другие почитали друг друга погибшими. Моряки этого корабля рассказали об одном весьма примечательном случае, а именно, когда подошли они к берегу, то увидели собаку, которая бегала у самой воды и с лаем скребла песок, будто звала их; сошли они на берег, а собака бросилась к ним, виляя хвостом и ласкаясь на тысячу ладов, словно была разумным существом; и после того мчится она в лес и приносит двух или трех зайцев либо кроликов, как бы оказывая гостям гостеприимство; не знаю, взяли они ее с собою и отвезли на корабль или нет и кто ее тут оставил. Вместе с этим кораблем направляются они к реке Грихальва в провинцию или селение Табаско, где касик одел Грихальву с головы до ног в золотые доспехи, как о том говорилось выше, в главе 111. Подойдя к устью, они стали на якорь, потому что в самом устье река мельчает и речные воды, смешиваясь с морскими, образуют водоворот, так что место это весьма опасное, и я сам не раз подвергался там немалой опасности. Кортес оставил крупные суда у входа в устье, а сам вместе с большею частью своих людей двинулся по реке на бригах и шлюпках, взяв оружие и артиллерию. Неподалеку от берега было большое индейское селение, и едва его жители увидели такое множество кораблей и столько людей, собирающихся сойти на землю, они, захватив с собой оружие, луки и стрелы, отправились узнать, кто эти люди и чего они хотят. Подплыв к самому селению, испанцы увидели, что оно обнесено деревянной оградой, очень высокой и прочной. Индейцы со своим оружием садятся в лодки и преграждают испанцам путь, дабы помешать им сойти на берег. Кортес показывает им знаками, что хочет мира, и велит Агилару поговорить с ними на языке Юкатана, коим тот владел; не знаем, был ли сходен с ним язык жителей Табаско, но полагаем, что они его не понимали. Индейцы жестами и движениями требовали, чтобы испанцы не входили в селение, Кортес таким же образом просил воды и пищи. Индейцы, показывая на реку, старались объяснить, что можно брать воду оттуда, надо только малость подняться вверх по течению, где она пресная; затем они вернулись в селение и привели несколько челнов или лодок, груженных кукурузой, хлебом, плодами, птицей и всем, что у них было; но Кортес сказал, что этого мало, пусть привезут гораздо больше, потому что с ним очень много народу. Видя, что испанцы упорствуют в своем намерении проникнуть в селение, индейцы сказали им, чтобы они подождали до следующего дня, так как уже поздно, а завтра они снова привезут пищи. Кортес со своими людьми сошел на островок, образованный рекой, и они провели там всю ночь до рассвета. Индейцы, опасаясь, как бы испанцы не попытались проникнуть в селение и не наделали бед, всю эту ночь употребили на то, чтобы укрыть в надежном месте свои сокровища и своих детей и жен и приготовиться к обороне. Кортес также не спал всю ночь: он велел всем своим людям сойти на берег, а нескольких послал вверх по реке узнать, нет ли брода, каковой [366] они и обнаружили невдалеке оттуда. Кортес распорядился послать часть солдат на тот берег, чтобы они устроили засаду в лесах как можно ближе к селению; так они и поступили. На рассвете индейцы вернулись с новым запасом пиши и сказали, что больше они ничего не имеют и дать не могут, потому что все жители селения бежали, страшась испанцев; пусть пришельцы заберут это и уйдут с благословения своих богов или в кого они там верят, ибо своим присутствием они возмущают самую землю. И в этом месте Гомара, стараясь снять с Кортеса вину за дела, совершенные в том селении, пишет такое, что лучше и не придумаешь: он пишет, что Кортес через Агилара, переводчика, дал индейцам следующий ответ: если б выслушали они, какая причина и забота привела его сюда, то увидели бы, сколь много блага и пользы им от того последует; тогда как на самом деле ни Агилар их не понимал, ни они его, ибо сам Гомара в четвертой главе чуть пониже говорит, что между испанцами и индейцами происходили презабавные вещи из-за того, что они друг друга не понимали. Это его собственные слова, а немного выше он же пишет, что Кортес держал перед индейцами речь и говорил им через Агилара, переводчика, то-то и то-то. Дальше Гомара пишет: “Индейцы возразили, что не желают выслушивать советы неведомых пришельцев и тем более пускать их к себе, ибо те кажутся им людьми свирепыми и деспотичными (видите, какой неучтивый ответ, если только слова, которые приводит Гомара, — не вымысел; но думается мне, что никто не мог разобрать ни этих слов, ни прочих, как сам он пишет там же), а если им нужна вода, пусть-де берут ее из реки или роют колодец в земле, как сами они, индейцы, поступают, когда им нужно”; и Кортес, видя, что слова тут напрасны, сказал им, “что он ни за что не отступит от своего намерения войти в их селение и увидеть их земли, дабы составить отчет для представления величайшему в мире государю, который послал его сюда; а потому пусть они на него не пеняют, ибо он желал действовать лаской, а раз они против, он вверяет свое дело господу богу, и своей руке, и рукам своих товарищей”. В ответ на все индейцы будто бы твердили одно: пусть-де испанцы уходят прочь и не пытаются хвалиться силой на чужой земле, потому что они, индейцы, ни за что на свете не допустят их в свои пределы и в селение и предупреждают Кортеса, что убьют его и всех, кто с ним, если они немедля не уберутся восвояси. Все это пишет Гомара в истории своего хозяина Кортеса этими самыми словами. Сыщется ли на свете большее недомыслие, вздор и более явная ложь? Ведь очевидно, что все это — явная ложь и измышления Гомары, ибо не могли вести столь многословные, столь длительные и столь сложные беседы люди, которые не понимали друг друга, a Гомара сам признается, что испанцы и индейцы друг друга не понимали, как было сказано выше; и сугубое недомыслие его тоже очевидно, ибо он изворачивается, как может, лишь бы оправдать беззаконие и несправедливость Кортеса по отношению к людям этого селения и провинции. По всей истине и справедливости индейцы имели полнейшее право и законнейшее основание убить тех, кто вторгся в их пределы, ибо они: [368] тем самым защищали и обороняли свое государство от неведомых пришельцев, которые столь дерзостно заявили, что должны вступить в их земли, дабы составить отчет для представления некоему величайшему е мире государю помимо их воли и желания. Чем доказал им Кортес свое право вступать в чужие пределы и составлять отчеты для представления величайшему в мире государю? Чудесами, кротостью, долгими годами святой жизни? А речи о том, что он пришел на благо индейцам и от своего намерения не отступит? Какой народ в мире стерпит подобное от чужеземцев, не попытавшись — и это его прямой долг! — с полным правом и основанием стереть их с лица земли? И все доказательства, которые приводит Гомара в оправдание и обоснование беззаконий Кортеса, говорят о великом недомыслии сего летописца, ибо он ссылается на речи и доводы индейцев, а эти доводы явно и неумолимо свидетельствуют о том, что Кортес был неправ и все народы земли одобрят их и осудят Кортеса, ибо доводы индейцев основаны на законах природы. Но только, как я говорил, все это — ложь и бессовестные выдумки, и лишь одно тут — правда, или, по крайней мере, похоже на правду, а именно, что индейцы многократно просили испанцев покинуть их пределы и оставить их в покое, ибо при виде столь свирепых и столь основательно вооруженных людей, с таким упорством стремящихся войти к ним в селение силой и вопреки их воле, они могли предположить и заподозрить и даже с уверенностью сказать, что никакого блага им от них не будет, а будет превеликое зло. Гомара еще говорил, что Кортес и с этими варварами хотел поступить во всем по совести и в соответствии с приказами королей Кастилии, где говорится, что не должно начинать войну с индейцами и вторгаться в их земли и пределы, не предложив им предварительно мир и раз, и два, и многократно. По этой причине (утверждает Гомара) он сызнова предложил им мир и добрую дружбу и посулил им свободу и справедливое обращение, пообещав, что откроет им тайны, столь полезные для души и тела, что, узнав их, они почтут себя счастливцами; если же они все еще упорствуют е своем отказе впустить их и принять, он дает им сроку и времени до вечера, до захода солнца, ибо с божьей помощью надеется заночевать этой ночью в селении — на беду и на горе жителям, отвергающим его добрую дружбу, и мир, и благие намерения, и прочее. Все это говорит Гомара, и все это — ложь и вымысел; справедливую оценку этих требований, а вернее сказать, невежества и бездушия членов Королевского совета, распорядившихся, чтоб испанцы ставили эти требования всем индейцам, коих встретят, и воевали с ними в случае неисполнения, можно найти в главе 57 и последующих третьей книги нашей “Истории”, где все это достаточно подробно излагается. А каковы были справедливое обращение, и благие намерения, и мир, и свобода, что обещали и притворно сулили Кортес и прочие ему подобные апостолы, — о том может порассказать в великой скорби остров Эспаньола, и другие острова, и четыре или пять тысяч лиг континента, которые испанцы разграбили, опустошили и разорили, и о том ведает и вопиет весь мир. И вот [369] вся правда о неистовом нашествии и беззаконном нападении, которое учинил Кортес на то большое селение Табаско и которое пытается оправдать Гомара: видя, что индейцы знаками и жестами предлагают испанцам покинуть их земли и не желают впускать их, ибо уже дали им пищу, которой те просили, Кортес без промедления и со всей поспешностью велит обстрелять селение из огнестрельного оружия, коего индейцы до той поры не знали ни по виду, ни по слухам. Со страху попадали они наземь, ибо думали, что огонь низвергается с небес, но, несмотря на то, продолжали сражаться с немалым рвением, имея только эти свои жалкие стрелы; когда же под конец остались они безоружными, испанцы яростно устремились на врага и бесчисленное множество индейцев изрубили мечами. Тут выходят из лесу солдаты, что были в засаде, и ударяют с тыла, и все испанцы вместе обрушились на индейцев громадою, так что из тех, кто защищал селение, лишь немногим удалось бежать, а большинство полегло мертвыми. Перебив и обратив в бегство индейцев, испанцы без помех рыщут по домам, и грабят их, и забирают все, что в них есть; нашли они там в изобилии кукурузу, и птицу, и прочие припасы; а золота — ни грана, так что радости им было мало; но зато остались они полными хозяевами селения.

Кортес послал несколько индейцев из числа захваченных в плен к касику, их повелителю, дабы те передали ему и прочим, что он предлагает дружбу и что впредь им нечего опасаться недобрых дел с его стороны, ибо он обещает обходиться с ними по совести; пусть-де повелитель индейцев придет к нему, и тогда он узнает много для себя полезного; этим вздором и пустыми обещаниями Кортес хотел обойти индейцев, но в любом осмотрительном человеке они могли лишь усилить гнев и ненависть к нему и к его солдатам, от коих претерпели индейцы столько зла, и обид, и несправедливостей. Посудите, сколь убедительное поручительство давали испанцы и сколь основательный залог и возмещение представляли они, дабы удовлетворить индейцев в понесенном ущербе и оградить их от него на будущее, после того как сами же учинили над ними такую резню и расправу без всякой их вины и проступка! Но вождь, и его военачальники, и все мужчины, способные участвовать в войне, а вернее сказать в набегах, ибо индейцы всегда ведут войну набегами, решили созвать всех своих соплеменников, напасть на испанцев и не оставить, если возможно, ни одного пришельца в живых, и тотчас взялись за дело. Чтобы отвлечь внимание испанцев и без помех подобрать своих раненых, вождь отправил к Кортесу людей для переговоров о мире или перемирии, умоляя его довольствоваться уже причиненным злом и не сжигать селения. Кортес отвечал, что согласен, но пусть они доставят продовольствие. Индейцы доставили его на следующий день, оправдываясь, что не привезли [370] больше так как жители разбежались и попрятались. Кортес отправил в леса три-четыре отряда испанцев на поиски людей и продовольствия; они также должны были, если удастся, захватить вождя, или касика. Один из этих отрядов дошел до какого-то селения, где они застали множество воинов, которые, должно быть, ожидали остальных, чтобы вместе напасть на испанцев. Завидев друг друга, вступили они в сражение, причем индейцы бились с таким пылом и рвением, что своим оружием — стрелами и деревянными копьями с обожженными наконечниками или с наконечниками из рыбьей кости — ранили многих испанцев и наконец загнали их в один дом, где испанцы оборонялись добрую часть дня, боясь, как бы индейцы не запалили дом и не сожгли их заживо. А поскольку индейцы, когда их много, издают устрашающий клич, этот клич разнесся по всем лесам; его услышали остальные отряды и, ринувшись на звук, подоспели вовремя, когда осажденные уже не чаяли остаться в живых. Вновь прибывшие помогли им выбраться из окружения, и все вместе с великим ожесточением ударили по врагу, однако индейцы, несмотря на то что испанцы получили свежие подкрепления и их было около 200 человек, продолжали сражаться с отменным мужеством, хоть многие погибали. Когда испанцы из первого отряда еще находились в доме и были на краю гибели, о чем уже говорилось, несколько кубинских индейцев, которые отправились вместе с ними, вернулись к Кортесу и доложили ему обо всем, что видели. Услышав такие вести, Кортес взял с собою часть оставшихся при нем солдат и несколько орудий и поспешил на помощь к своим, ибо мешкать было не в его правилах. Когда он прибыл к месту битвы, испанцы отступали, а индейцы теснили их с львиной отвагой и многим наносили раны стрелами; но он тотчас же приказал дать несколько выстрелов, и устрашенные индейцы отступили. Кортес не стремился их преследовать, так как испанцы очень устали, и среди них было много раненых. В унынии возвратились все они в селение; Кортес распорядился разместить раненых испанцев по кораблям и вывести на сушу всю артиллерию и всех лошадей и людей. Более чем с 400 испанцами, 12 лошадьми и всей своей артиллерией Кортес отправился туда, где сражались они накануне, и там застали они тьму индейцев, которые, почувствовав за собою преимущество после вчерашней битвы и чрезвычайно от того возгордившись, пришли сразиться с испанцами. В том месте вся земля была в ручейках и канавках, ибо повсюду были высажены деревца какао, а такие посадки в тех местах очень ценятся, потому что дают орешки наподобие миндаля, из коих готовят особое питье, и еще они имеют хождение как монеты; деревца эти нужно ежечасно поливать. Это обстоятельство в сильной мере помешало испанцам пользоваться лошадьми, и потому индейцы смогли нанести им большой урон, а сами его не потерпели; но зато великий урон потерпели они потом: едва завидели они лошадей и всадников, как их объял смертельный страх, потому что они вообразили, что человек и конь составляют одно целое, да и копье тоже. Однако же они продолжали сражаться, несмотря на то, что многие из них погибали под копытами коней [371] на глазах у остальных; и хотя своим столь жалким оружием они не могли поразить испанцев насмерть, но многим нанесли раны и так их прижали, что те подумывали о смертном часе. И вот, стало быть, сражающиеся вышли в долину, где не было такого множества ручьев и могли действовать всадники, и те своими копьями поразили бесчисленное количество индейцев; говорят, в этой встрече погибло свыше 30000 душ; такова была первая проповедь Евангелия, которую прочел Кортес в Новой Испании. И слуга его Гомара говорит, что Кортесу и его братии в награду за их заслуги явился верхом на коне не то святой Петр, не то Сантьяго и учинил великое побоище среди индейцев. И то, что говорит Гомара дальше, еще более достойно бессрочной кары и вековечного позора: говорит он, что Кортес отпустил несколько пленных индейцев, дабы сообщили они вождю сей земли и всем прочим, что его, мол, печалят потери, понесенные обеими сторонами по вине и жестокосердию индейцев; ибо господь — свидетель его невиновности и кротости; однако невзирая на все то, он, Кортес, простит индейцам их заблуждения, если они тотчас же или по истечении двух дней явятся с повинной и покаются в своем злонравии, и тогда он вступит с ними в переговоры о мире и дружбе и откроет им некие тайны; и он предупреждает, что если по истечении этого срока индейцы не явятся, то он вторгнется в их пределы, разрушая, сжигая и опустошая все на своем пути и убивая всех, кого встретит, от мала до велика, вооруженных и безоружных. Таковы подлинные слова Гомары! Видите, как ловко Кортес одурачил целый свет и притом не без попустительства тех, кто при чтении его поддельной истории не задумывается над тем, что индейцы эти мирно жили у себя дома, не посягая на нас и на кого бы то ни было, не в пример маврам и туркам, которые гонят нас и притесняют; такие читатели глухи ко всему, кроме славы Кортеса, которую стяжал он тем, что перебил столько людей, и поработил, или, как у нас принято говорить, завоевал столько народов, и разбогател грабежами, и послал столько золота в Европу, и стал маркизом дель Валье; и из читателей Гомары никто не чист от подобной вины, по крайней мере, никто из людей просвещенных. Злосчастные индейцы, видя, как поредели и рассеялись их ряды после этого побоища, единодушно сошлись на том, что пришельцы очень сильны и владеют грозным оружием и в особенности могучими животными, восседая на которых они наносят им великий вред и могут целиком их истребить, ибо животные эти бегают так быстро, что спастись невозможно; а потому вождь порешил отправить к испанцам несколько стариков, надо полагать из числа наиболее знатных, которые должны были вести переговоры о мире и безопасности. Гомара говорит, что они пришли повиниться в содеянном, словно не им самим нанесли великие обиды, так что судите, какова черствость Гомары, или, лучше сказать, как попирает он справедливость и истину! Кортес принял индейцев хорошо, одарил разными кастильскими вещицами и объяснил им знаками, ибо только так и мог объясняться, чтобы они вновь поговорили со своим вождем и убедили его увидеться с ним, Кортесом, и пусть вождь [372] не боится, ибо никакого ему зла не будет. Все это и другое в том же духе он объяснил им знаками и, чтобы внушить больше доверия, отпустил на свободу всех индейцев, которых захватил в плен во время битвы, а тех, кто страдал от ран, приказал лечить. Наконец к Кортесу и испанцам прибыл с большой свитой и в сопровождении знатнейших граждан тот, кто, как можно полагать, был вождем; явился он в сердечной горести и выказывая великую печаль и не меньшее опасение, что ему подстроят ловушку, Я сказал: “Как можно полагать, был вождем”, потому что по большей части индейские вожди не показываются и не приходят к испанцам, пока не убедятся, что им ничто не грозит, а вначале посылают кого-нибудь из своих подданных, повнушительнее с виду, и выдают его за вождя. Они принесли щедрые дары: множество кур из тех, крупных, что с зобом, и хлеб, и плоды, и какао, и кое-какие золотые драгоценности, ценою поболее чем в 300 золотых песо, и привели 15 или 20 женщин, чтобы стряпали они еду и готовили кукурузный хлеб, так как приготовление этого хлеба — дело хлопотное к без помощи индейских женщин очень трудно замесить его и хорошо приготовить; все это предложили они испанцам, дабы умилостивить их и отвести от себя гибель- Кортес принял индейцев весьма приветливо и обнял того, кто называл себя вождем, выказывая великую радость, что они пришли, и предлагая на будущее дружбу и безопасность, все это знаками, ибо и те и другие ни слова не понимали. Спросили испанцы, много ли у них такого золота, и здесь ли берут его; индейцы отвечали, что берут его не здесь, а в других местах, и показали жестами, что далеко. И тут Гомара говорит, что Кортес приобщил индейцев к христианскому вероучению, и открыл им его таинства, и восславил муки сына господня, и крест, на коем он их претерпел, и, вняв его увещаниям, разбили они своих идолов и, водрузив распятие в капище своих богов, стали ему поклоняться. Гомара добавляет, что они дали присягу перед Эрнандо Кортесом на верность и повиновение королю испанскому и объявили себя друзьями Испании, и это были первые вассалы императора в Новой Испании. Все это — ложь и выдумки Кортеса, либо измышления слуги его Гомары, долженствующие приукрасить беззакония Кортеса, и выдать их за великую службу королю, и усугубить обман, в коем столько времени держат они оба весь мир, потому что ни испанцы не понимали индейцев, ни индейцы испанцев, как уже было доказано. Но даже если бы понимали они друг друга, как могли испанцы за семь-восемь дней, что там пробыли, растолковать индейцам таинства веры, святой троицы и страстей Христовых (ибо все это содержится в таинствах святого креста) настолько, чтобы те ниспровергли своих идолов? Ведь навряд ли индейцы столь легко отреклись от идолов, к которым хранили в сердце своем веру, и почитание, и поклонение, и приверженность, укоренившиеся за многие годы, и отреклись только потому, что Кортес сказал им десяток слов, сквозь зубы и невнятно; и ведь они, вдобавок, ненавидели испанцев как заклятых врагов, от которых потерпели столь невозместимый урон не далее как накануне, и боялись, что те совсем их погубят. И отсюда следует, [373] что Гомара говорит еще одну неправду, а именно что индейцы дали присягу перед Кортесом на верность и повиновение королю Кастилии. Это отъявленная ложь, и притом ложь со злым умыслом; ибо она дает Кортесу право, и предлог, и основание для первой его войны, которой ознаменовал он свое апостольское вступление в Новую Испанию. А о том, какие дела учинили Кортес и его святая братия по прибытии в Табаско, яснее всего говорит и свидетельствует ожесточение индейцев: ведь за несколько месяцев до этого те же индейцы приняли Грихальву с таким радушием, и щедростью, и гостеприимством, и человечностью, что одели и покрыли его золотом с головы до пят, о чем достаточно говорилось в главе 109. И вышесказанного довольно, чтобы никто из читающих нашу историю не усомнился, что Кортес вступил в эти царства как самый настоящий тиран, и на протяжении нашей книги истина эта станет вполне явной и очевидной.

Оставя позади провинцию Табаско, которой, как было сказано, нанес он столь тяжкий урон, хоть потом и водворил там мир силою и страхом, Кортес вместе с флотом отправился вдоль побережья на запад и остановился возле острова Сакрифисьос, названного так Грихальвой. Там нашел он укромную бухту, не то чтобы очень хорошую, но и не плохую, которая теперь называется Вера Крус, а сам островок — Сан Хуан де Улуа; и тут Кортес приказал стать на якорь, потому что на берегу видел он много людей, а других портов здесь нет, и берега неприступные и опасные. После того как в этих местах побывал Грихальва, индейцы остались исполнены дружелюбия и весьма довольны торговлей с ним и сделками, по которым получали от испанцев иголки, и булавки, и погремушки, и бусы в обмен на золото; незамедлительно прибыли две лодки, полные народу, узнать, что за люди приехали и чего они хотят. Кортес принял их с большим радушием, и все испанцы устроили превеликое веселье; и, показав индейцам золото, они дали им понять знаками (ибо ни те, ни другие не понимали ни слова), что они его любят, и если те его привезут, то они будут меняться. Индейцы вернулись на землю, с виду очень радостные, и на другой день прибыло множество челнов с людьми, груженых продовольствием, хлебом, птицей и плодами, и еще кушаньями, приготовленными из птицы и оленины, и разными другими, о которых наши ничего не знали, кроме того, что они хороши на вкус, и ели их без страха и опасений. Индейцы привезли много золотых вещиц, опахал разной формы, другие весьма ценные изделия из перьев, продовольствие и выменивали их на испанские товары — колокольчики, разноцветные бусы, иголки, булавки, зеркальца, ножи и ножницы, и, получив их, индейцы полагали, что провели испанцев и остались в барыше. Воротившись в самом радостном расположении духа к себе в селения, они [374] оповещали всех, что приехали какие-то люди вроде тех, что приезжали прежде, которые за столь ничтожную плату, как золото, дали им столь ценные вещи, и таким образом к испанцам потянулись полчища индейцев, ибо на четыре, и пять, и десять лиг по побережью были большие и даже очень большие селения; а весть о делах, учиненных нашими в Табаско, до здешних жителей пока не дошла, ибо, если б они о том прослышали, надо думать, меньше бы им доверяли. При виде такой уймы индейцев и судя по золотым изделиям, которые они приносили, Кортес понял, что здесь пахнет большими богатствами, как оно и было на самом деле, и быстро сообразил, сколь велики, изобильны и многолюдны эти земли; он решил не уходить отсюда, а высадить все свое войско на берег и проникнуть в глубь земель. Он переправил на сушу всю артиллерию, лошадей, и оружие, и все, что было на кораблях, и выбрал место для лагеря невдалеке от берега; затем индейцы, которых он вывез с острова Кубы, и немногочисленные его негры делают из жердей, прутьев и травы хижины, чтобы было где разместиться лагерем. У короля города Мехико, который звался Монтесумой, были на этой земле гарнизоны и воины, правил ею от его имени правитель или военачальник. И вот этот правитель прибыл к Кортесу в сопровождении множества людей, среди которых было немало знатных; все они были превосходно одеты в мантии из хлопка, окрашенные в разные цвета, одна лучше другой — соответственно положению каждого. С ними пришло много индейцев, нагруженных пищей, хлебам, и олениной, и рыбой, и фруктами. Военачальник вручил Кортесу много разных золотых драгоценностей и красивейшие поделки из перьев. Кортес его много благодарил знаками и жестами и отдарился рубашкой из тонкой ткани, множеством бус и ожерелий, все хорошей работы, и прочими кастильскими безделушками в том же роде. Затем правитель распорядился прислать из ближайших селений множество женщин со всей утварью, потребной для приготовления кукурузной муки, для чего индейцы пользуются каменными жерновами. Он оставил в услужение испанцам более тысячи людей, которые здесь же поблизости построили себе хижины, да еще свыше тысячи оставил он, чтобы те добывали для испанцев продовольствие в окрестностях, и таким образом лагерь Кортеса снабжался обильнее и лучше, чем дома на Кубе. Кортес приказал устроить воинский смотр, показать схватку всадников и дать несколько выстрелов из огнестрельного оружия; это зрелище повергло индейцев в такое изумление, что они словно оцепенели. Тотчас же по распоряжению того правителя явилось множество мастеров-художников, которые изобразили испанцев, и коней, и орудия, и аркебузы, и шпаги, и копья, и все прочее оружие, и даже корабли с отменным сходством, словно всю свою жизнь только тем и занимались, и притом сосчитали, сколько всего было, да так, что испанцы и не заметили. Затем правитель спешно отправил нарочных в город Мехико, находившийся в 70 лигах оттуда, чтобы они доложили царю Монтесуме обо всем, что видели; и царь через двадцать четыре часа обо всем узнал, да и впредь тем же способом неизменно [375] узнавал обо всех делах испанцев. Среди двадцати индианок, которых передали Кортесу в провинции Табаско, нашлась одна (индейцы звали ее Малинче, а впоследствии она приняла имя Марины), которая знала мексиканский язык, потому что, как она говорила, ее похитили из ее селения около Халиско, в западной части Мексики, и перепродавали из рук в руки до самого Табаско. Она уже знала язык Табаско, и хоть этот язык отличается от языка Юкатана, где был Агилар, все же понимала некоторые слова. Когда Кортес увидел, что эта индианка понимает речь мексиканцев, он отдал ее Агилару и велел ему почаще с нею беседовать и стараться узнавать и запоминать слова, чтобы они могли объясняться друг с другом и чтоб через эту женщину он, Кортес, смог проведать все об этой земле и дать понять индейцам, каковы его желания. С помощью этой индианки он начал вести беседы с правителем той провинции; Кортес говорил с Агиларом, а тот, как мог, передавал его речи индианке с помощью слов, которые знал. И так как знал он немного, то кое-что объяснял на словах, а кое-что жестами и знаками, которые индейцы и сами разумеют, и доводят до разумения собеседника много лучше, чем прочие племена, ибо у них весьма развиты все лучшие качества души и тела, в особенности же достойно восхищения их воображение. В конце концов, худо ли, хорошо ли, но Кортес сказал правителю, что он и прочие христиане прибыли издалека, из-за моря, с другого конца света, и послал их великий король, их повелитель, дабы узрели они земли индейцев и поискали здесь тот блестящий металл и вручили индейцам свои кастильские товары, которые представляют большую ценность. И как я полагаю, мало что мог уразуметь правитель в речах Кортеса, который, якобы, превозносил и восхвалял могущество королей Кастилии, да и Кортес уразумел не больше в речах правителя, прославлявшего якобы могущество своего царя и повелителя Монтесумы; а понимали они лишь то, что можно было выразить знаками, именно, что испанцы жаждут золота. Здесь Гомара вставляет кое-какие свои фантазии, и все это — сущие бредни вроде того, что Кортес сказал будто бы, что император, величайший в мире властелин, послал его от своего имени навестить повелителя индейцев и сообщить ему под великой тайной некие сведения, которые он, Кортес, привез с собою в письме, и что он и его спутники страдают сердечной болезнью, а золото — лекарство, которое оную исцеляет; пусть-де правитель передаст царю Монтесуме, чтобы он им того золота прислал. Все это — вздор и выдумки, которые сами изобличают, чего они стоят и сколько в них правды, подобно всем прочим выдумкам Гомары, который готов сам себе противоречить, лишь бы обелить Кортеса и оправдывать его дела; ибо испанцы и индейцы друг друга не понимали и не могли понять, зная самое большее два слова: “дай” и “бери”, а в остальном объяснялись они знаками, показывая на золото и на кастильские товары, которые предлагались в обмен; и достаточно было того, что испанцы явно выражали свое пристрастие к золоту. Когда увидел Монтесума изображения, доставленные гонцами, и услышал их доклад обо всем, что им [376] довелось наблюдать, он и придворные его изрядно подивились коням, и артиллерии, и оружию, и всему прочему; опасался Монтесума, что появление столь свирепых и столь основательно вооруженных людей не сулит ему ничего доброго, и по этой причине, узнав, что пришли они ради золота, он со всей поспешностью распорядился отобрать для чужеземцев дары из своих богатств и сокровищ (поистине несметных и доселе невиданных и неслыханных), и были то вещи столь ценные и сделанные и обработанные с таким искусством, что они казались сновидением, а не творением рук человеческих. Были там всякого рода рубашки и тончайшие ткани из хлопка для одеяний, какие у них носят, окрашенные в разные цвета и затканные птичьими перьями, нежнейшими и многоцветными; шлем, как я полагаю, деревянный и очень тонкой работы, покрытый зернами самородного золота; другой шлем из золотых пластин, увешанный колокольцами и усыпанный каменьями вроде изумрудов; много круглых опахал, сделанных из тонких белоснежных палочек, переплетенных перьями и украшенных золотыми либо серебряными бляшками и жемчугом, мелким, точно бисер, так что невозможно описать, сколь искусно, изящно, пышно и красиво были они сделаны; большие плюмажи, все из разных перьев и разного цвета с золотыми и серебряными подвесками; богатейшие веера из перьев, на сотни ладов изукрашенные серебром и золотом и сделанные с диковинным мастерством; нарукавники и прочие золотые и серебряные доспехи, которыми они пользовались, должно быть, во время войн, столь искусно и дивно отделанные зелеными и желтыми перьями и оленьей кожей, прекрасно выдубленной и окрашенной, что никакими словами не выразить; туфли из отлично выделанной оленьей кожи, прошитые золотой нитью, а подошвами служили пластинки белого и голубого камня, ценнейшие и очень тонкие, с положенными поверх мягчайшими стельками из хлопковой ткани; зеркала из маргазита, красивейшего металла, сверкающего, как серебро; и еще другие, величиной с кулак и круглые, как шар, оправленные в золото; и не говоря уже о стоимости золота, сама работа и ее совершенство придавали этим вещицам великую ценность, так что их не стыдно было бы поднести любому королю и государю; множество покрывал и занавесей для постели из хлопковой ткани, тончайших и разноцветных, и выглядели они богаче, чем шелковые; множество изделий из серебра и золота; золотое ожерелье, на котором было свыше сотни изумрудов, а рубинов (или каменьев, им подобных) еще того больше, и оно было все увешано золотыми колокольцами; еще одно, превосходной работы, со множеством изумрудов и несколькими богатыми жемчужинами; кое-какие золотые изделия в виде лягушек и зверьков; украшения наподобие медалей, большие и малые, столь тонкой работы, что само искусство стоило, как говорят, куда дороже золота и серебра; множество зерен самородного золота, в том виде, в каком добывают его в рудниках, каждое величиной с горошину, а то и поболе. Среди прочего прислал Монтесума Кортесу два круга; на одном, золотом, был изваян лик солнца с лучами среди листвы, и там же изображены [377] были некоторые животные; по-моему, весил он более ста марко; другой был серебряный, с ликом луны, изваянный тем же способом, что солнце, весом в пятьдесят с лишним марко; оба были очень массивные, толщиною эдак с монету в четыре реала; а по окружности каждый из них был не меньше, чем колесо кареты. Поистине стоило на них посмотреть; я их видел вместе с прочими дарами в 1520 году в Вальядолиде, в тот самый день, как увидел их император, ибо тогда их и доставили, а послал их Кортес, о чем, бог даст, будет подробно рассказано ниже. Увидев эти вещи, столь ценные, искусно сработанные, прекрасные и доселе неизвестные ни с виду, ни по слухам, особенно тем, кто еще не побывал в Индиях, все пришли в великий восторг и изумление. Индейцы сказали, что эти дары и сокровища предназначал Монтесума для тех, кто приезжал сюда раньше (то есть для Хуана де Грихальвы и его спутников), но когда все это привезли к берегу моря, те уже уехали. Серебро и золото, которое пошло на все эти сокровища, стоило 20 или 25 тысяч кастельяно, но совершенство работы и красота изделий стоили еще того больше. На словах Монтесума приказал правителю передать испанцам, чтобы те покинули его владения. Он так спешил и с ответом и с дарами, потому что надеялся, что пришельцы — как дети, их легко ублажить, и тогда они уйдут и оставят его земли. Неудачная это была мысль, ибо и впредь чем больше посылал Монтесума испанцам золота, настаивая, чтобы они уходили, тем сильнее он разжигал их вожделения, невольно подстрекал их ворваться к нему и отобрать все золото силою, как они в конце концов и поступили. Он же так спешил избавиться от пришельцев, так как из предсказаний своих пророков и прорицателей доподлинно знал, что его власти, и богатствам, и довольству придет конец через несколько лет, когда явятся люди, которые разрушат его благоденствие; и потому жил он постоянно в страхе, скорби и тревогах, о чем говорит его имя, ибо Монтесума на том языке означает человека опечаленного и обеспокоенного. И еще оно обозначает человека сурового, наделенного большой властью и внушающего страх; таким он и был на самом деле.

Вручив испанцам названные вещи от имени царя Монтесумы, своего господина, и предложив им в изобилии пищу и продовольствие на обратную дорогу, правитель словами и знаками, так, чтобы его поняли, объяснил им, пусть-де в добрый час возвращаются к себе, ибо теперь у них есть все потребное для обратного пути, и за все это время они ни разу не испытывали недостатка ни в пище для себя, будь то оленина, рыба, хлеб или плоды, ни в корме для коней, будь то трава или кукуруза, ни в услугах, ибо все индейцы, мужчины и женщины, служили им так, что достойны были восхищения. Но Кортес, который в своей алчности и [378] честолюбии мысленно метил дальше, объяснил правителю, что он очень хочет увидеть царя Монтесуму и побеседовать с ним, и вручил ему кое-какую одежду, как например рубашки тонкого полотна, и шелковый камзол, и головной убор, и панталоны, и ожерелья из разноцветных бусинок, и разное другое, что получше, дабы правитель послал все это царю. Правитель принял подарки, хотя и без особой радости, ибо это был лишь навоз для монарха, наделенного столь великой властью, и могуществом, и богатствами в таком изобилии, какого только может пожелать в этом мире человек, не ведающий истинного бога. Правитель послал эту одежду Монтесуме без всякой охоты, ибо вместе с нею посылал и недобрые вести о том, что Кортес со своей ратью отказывается возвращаться и хочет двинуться вперед. Дней через шесть или семь посланцы, которые повезли камзол и прочее, вернулись с множеством богатейших мантий из хлопковых тканей и перьев и с кое-какими серебряными и золотыми драгоценностями, которые вручил им Монтесума, дабы они передали их Кортесу, раз он так жаждет этих металлов; а правителю царь повелел не мешкая передать испанцам, чтобы те покинули его земли, удовольствовавшись радушным приемом, который им оказан, и угощением, которое им в таком изобилии предоставили; а если они не уйдут, пусть их больше ничем не потчуют и оставят в одиночестве. Вручив Кортесу дары, правитель без околичностей объяснил ему все это словами и знаками, и вот каков был смысл его речей: “Его господин Монтесума сказал, что коль скоро чужеземцу понадобится какая-нибудь вещь вроде тех, которые ему уже дали, государь вручит ему эту вещь, если сам владеет ею; но после того пусть чужеземец уходит вместе со своей ратью”. Кортес дал правителю понять, что все-таки хочет поехать к Монтесуме; тот отвечал, что этому не бывать, ибо так повелел государь. Так они и не пришли к согласию, и правитель удалился, приказав, чтобы все индейцы, мужчины и женщины, которые прислуживали испанцам и снабжали их пищей в таком изобилии, что оставалось лишку, и смотрели за лошадьми, ушли, едва наступит ночь, и ни один не остался. Те так и поступили, и наутро многочисленные хижины, которые соорудили индейцы и в которых они жили, пока прислуживали испанцам и снабжали их пищей, опустели. Обнаружив это, Кортес стал искать другие способы обеспечить себе возможность остаться. Он послал один из небольших кораблей вдоль побережья поискать бухту получше, потому что на прежнем месте корабли в случае бури оказались бы в опасности, а также велел найти удобное место для лагеря. После бегства индейцев, прислуживавших ему и его спутникам, Кортес опасался, как бы не приказал Монтесума какому-нибудь своему войску напасть на испанцев и начать войну, дабы изгнать их из своих владений; по этой причине он приказал погрузить на суда съестные припасы и все, что не относится к воинскому снаряжению, чтобы ничего не затерять в спешке. Посланный корабль воротился, найдя лишь одну бухту, лигах в семи-восьми оттуда; эту бухту образовала скала, изрядно выдвинутая в море, так что суда могли найти какое-то [379] прибежище и укрытие. Кортес послал туда флот, а сам с четырьмястами солдатами и пятнадцатью лошадьми решил двинуться в глубь этих земель и разведать, нет ли там селений и вооруженного люда. Между тем индейцы озаботились разослать тысячи лазутчиков, и потому едва в каком-либо селении узнавали, что испанцы уже на подходе, как все бежали, бросив свои дома на произвол судьбы и унося на себе все, что в спешке могли забрать. Кортес прибыл в какое-то селение, где не застали испанцы ни одной живой души, но зато нашли в изобилии пищу, одежду из хлопковой ткани, отменной красоты изделия из перьев и кое-какое серебро и золото. Дома были сложены частью из камня, частью из необожженного кирпича и крыты соломой, но весьма удобны для жилья. Кортес запретил своим спутникам трогать что бы то ни было, дабы не наносить жителям обиды и урона и не усугублять ненависть, которую те, как казалось, начали питать к испанцам за то, что они не убираются восвояси. И в других селениях, на 5—6 лиг в окружности, не обнаружили они ни одной живой души, но нашли в обилии пишу и драгоценности; и, ничего не тронув по вышеизложенной причине, они вернулись обратно. Весть о прибытии Кортеса разнеслась повсюду через два-три дня после его приезда, самое большее дней через 10—12, то есть столько, сколько он к тому времени здесь пробыл; а кое-где об этом узнали через шесть часов, ибо индейцы не медлят с такими вестями, особенно когда нужно предупредить об опасности. И потому царь Семпоалы, города, который был лигах в семи-восьми оттуда, послал несколько лазутчиков, человек 15—16, и все весьма проворные, дабы те разведали, что за люди пришельцы и каковы их нравы и обращение, и не божества ли то, ибо царские прорицатели, и пророки, и волхвы уже давно возвестили своему господину, что из краев, куда заходит солнце, должны явиться к нему боги. Утверждают, что из слов этих индейцев Кортес понял, что Монтесума, царь Мексики, силой и принуждением сделал своим данником царя Семпоалы, того города, откуда эти индейцы пришли, и подобным же образом поработил много других царей и царств, и все платили ему дань; но, может статься, Кортес притворился, будто понял их именно так, ибо по своей хитрости вполне мог пойти на притворство, хоть жалкое то было оправдание для его беззаконий. И в этом месте своей истории изрекает Гомара немало праздных слов и плетет всяческие небылицы, дабы приукрасить дела, которые хозяин его Кортес учинил на той земле, как чинил постоянно; он говорит, что Кортес через Марину, или Малинче, и Агилара спросил индейцев, какие властители живут в этих краях, и еще много других вещей, которых не мог он спросить через неопытного переводчика, ибо тот только и знал, что несколько самых простых слов языка, вроде “дай хлеба”, “дай еды”, “бери это за то”, а все остальное объяснял знаками; он говорит также, что Кортес возликовал, прослышав о вражде и распрях между властителями этих земель, ибо тем легче ему было осуществить свои планы и намерения. Но независимо от того, соответствовало правде это обстоятельство (а именно вражда между властителями) или было [380] измышлением Кортеса, в любом случае чаяния, устремления и цели его были достойны тирана, ибо, если этих распрей не существовало, Кортес был повинен во лжи, а если они существовали, он был повинен в том, что воспользовался ими как предлогом, чтобы беззаконно поработить обе стороны, что и исполнил. То, что Кортес — тиран и помыслы его бесчестны, а поступки — вероломны, не подлежит сомнению, ибо, согласна Аристотелю (“Политика”, книга 5, глава 2), всякий тиран ликует, видя распри между людьми, которых он вопреки разуму, праву и справедливости хочет покорить своей власти; если нет между ними раздора, он стремится посеять его, дабы разъединить их и тем легче поработить обе стороны. Тиран знает, что если бы люди жили в союзе и согласии, ему бы стоило великих трудов покорить и поработить их, а то и вовсе не удалось бы, и даже если б он взял верх на какое-то время, его неправедная власть недолго бы продержалась. Именно так поступил римский полководец Помпеи, когда, будучи послан римлянами против Тиграна, царя Армении, либо Скавра, губернатора Сирии, он прослышал, что в Иерусалиме существует разлад и раздор между двумя партиями, во главе одной из которых стоит Аристобул, а другой — брат его Гиркан, враждующие из-за права царствовать единолично; Помпеи понял, что это самый подходящий момент, чтобы ворваться в город, и захватить его силой оружия, и беззаконно поработить его, и подчинить Римской империи. Так он и сделал, и столь неправедным и беззаконным путем была с той поры отнята свобода у Иудеи и у жителей ее иудеев. Pompeius missus a Romanis contra Tigranem, regem Armeniae, et Iscaurum miserunt praesidem Syriae qui cum audisset dissensionem fratrum in ludaea, ratus tempus esse quo de facili ludaem poneret sub tribute, in manu valida fines intravit ludaea (Когда Помпеи, отправленный римлянами в поход против Тиграна, царя Армении, и Скавра, поставленного наместником в Сирии, услышал о раздорах между братьями в Иудее, он решил, что это удобный момент для того, чтобы подчинить Иудею власти римлян, и вторгся в ее пределы с большим войском (лат.)). Об этом свидетельствуют Иосиф Флавий в “Иудейских древностях”, Паулус Орозий в “De Ormesta Mundi”, книга 6, глава 6, и Педро Коместор в “Схоластической истории”, книга 2 “Маккавеи”, глава 7, а также другие историки. Таким образом и по такой причине Кортес весьма обрадовался распрям и раздорам между властителями этих краев, ибо получил случай обманывать мир, ссылаясь на то, что помогает обиженным в борьбе с обидчиками, словно он выслушал обе стороны как полномочный судья и определил, кто прав, кто виноват в этой тяжбе, и словно не совершал он смертного греха, помогая кому попало и не зная даже, правы ли те, кому он помогает. Ведь могли же солгать — и солгали — индейцы Семпоалы, говоря, что Монтесума подчинил их и сделал данниками силой оружия! тогда как на самом деле они, возможно, были его подданными и вассалами; стало быть, помогая одной из сторон, Кортес рисковал нарушить права другой; и, следовательно, не подлежит сомнению, что Кортес и его [382] люди брали на душу смертный грех и обязаны были возместить весь ущерб нанесенный потерпевшей стороне; и даже если бы волею случая помог он обиженным, тем самым все же не избежал бы греха. Все это совершил Кортес со своими спутниками в провинции Таскала, о чем мы в подробностях расскажем ниже; ведь на деле его мало беспокоили всякие тонкости, он лишь искал средства и выжидал предлога и случая, чтобы достичь цели, к которой стремился, а именно поработить, и покорить, и разграбить всех, больших и малых, правых и виноватых, если только существовали виноватые, а об этом не мог он судить и не имел права выносить решения, ни de jure (по закону (лат.)), ни de facto (фактически (лат.)). Напротив, он был обязан считать, как того требуют право и справедливость, что каждый из этих монархов есть законный господин и повелитель своих владений, и даже если бы один из них принес жалобу на другого, из того отнюдь еще не следовало, что жалоба эта справедлива. Но допустим, что Кортес получил непреложные и несомненные доказательства тому, что царь Монтесума и в самом деле вопреки справедливости угнетает и притесняет семпоальцев, — тогда ему следовало поступить так, как некогда Тит Квинтий, полководец римского народа, поступил с Коринфом и другими городами и селениями Греции, которые угнетал и притеснял Филипп, царь македонский. Когда Тит победил Филиппа и его македонцев, жители этих городов решили, что теперь им придется жить в рабстве у римлян; но Тит приказал провозгласить в присутствии большой толпы граждан, что от имени римского народа он дарует свободу коринфянам, локрам, фокийцам, эвбийцам, ахеянам, фтиотам, магнезийцам, фессалийцам и пертребам; услышав такие речи и постигнув их смысл, все толпой устремляются к Титу, дабы поблагодарить его и облобызать его руки, с возгласами и криками: “Отныне Тит — спаситель и защитник Греции”. И столь могуч был этот клич радости, столь громогласен рев толпы и столь велик шум, что воздух прорвался, словно пронзенный стрелой, и вороны, пролетавшие в этот момент, попадали на землю, ибо крыльям их было не на что опереться. Так рассказывает об этом Плутарх в жизнеописании самого Тита. И если б так поступил Кортес с жителями Семпоалы, будь правда, что Монтесума незаконно покорил их и лишил свободы, тогда с полным основанием могли бы они благодарить его и звать своим спасителем и заступником. Но Кортес поступил наоборот, лишив и семпоальцев, и великого их царя и повелителя Монтесуму не только свободы, но и всех владений, и почестей, и даже самой жизни, и об этом с похвальбою пишет Гомара, его прислужник и летописец, и знает весь мир. И отсюда следует, что Кортес заслуживает имени отъявленного тирана, и узурпатора чужих царств, и душегуба, и истребителя несчетных племен, и пусть судит его любой разумный человек, особенно если он [383] христианин; а наша история еще не раз докажет эту истину. Наконец, Кортес прибыл со своими людьми в Семпоалу, и оказалось, что это преогромный город в 20 или 30 тысяч жителей, застроенный большими зданиями, сложенными из камня, скрепленного известью, а при каждом доме был свой сад с проточной водой, так что Семпоала казалась вертоградом ⁷⁴ и земным раем. К наступлению ночи Кортес послал трех или четырех всадников взглянуть на город; и так как индейцы в своих дворах делают пол из известкового раствора, окрашенного красною охрою и отполированного так, что он кажется серебряной чашей, испанцы вообразили, что дворы вымощены золотыми или серебряными пластинами, и тут они вскачь возвращаются к Кортесу и говорят, что в городе все из серебра и золота. Вступают они в город; вышли их встречать сонмы народа и несколько знатных господ или вождей, которые провели Кортеса и христиан по городу до самого царского дворца; вышел оттуда царь в сопровождении великого множества старейшин и важных персон, и обратились они с Кортесом друг к другу с речами, в коих ни тот, ни другой не уразумели ни слова. Царь приказал отвести испанцев в обширные покои, где все они поместились, и множество индейцев, нарочно к ним приставленных, служили им и угождали, словно родным. Провели они здесь в покое и отдыхе пятнадцать дней, по истечении которых, как говорит Гомара, царь пожаловался Кортесу, что Монтесума его притесняет; но, как уже говорилось, все это надо считать измышлениями Кортеса и великим обманом, ибо скорее всего сам Кортес их подстрекал, и сеял смуту, и говорил, чтобы они не платили дани Монтесуме, а те из страха перед лошадьми и огнестрельным оружием не осмеливались ему перечить, ибо слышали о побоище, которое учинил он в Табаско. И как хватило у Кортеса совести уговаривать семпоальцев не платить дани Монтесуме и не только уговаривать, но даже приказывать? Разве разбирал он их дело и был в нем судьей, уполномоченным судить и выносить приговор? Но как мало трогали подобные тонкости эту заблудшую душу!

Итак, рассудив, сколь много чести, богатства и власти сулит ему все виденное им доселе в этом краю, Кортес решил закрепить за собой положение, которое присвоил вероломно и в обход своего господина Дьего Веласкеса, и продолжать задуманное и начатое дело тем путем, который почитал он самым верным и осуществимым; ибо все, что он затевал, выходило по его воле. Еще перед тем как прибрать к рукам флот и покинуть Кубу, Кортес завел себе там кое-каких друзей; после отъезда он втайне обзаводился все новыми и новыми друзьями во всех портах и краях, где появлялся с флотом, пока не прибыл туда, где оставило его наше повествование; и вот с теми, кому он больше всего доверял, заключил Кортес [384] гнусную и бессовестную сделку, а честолюбие и алчность не позволили ему увидеть, сколь явно и очевидно изобличает он собственную бесчестность. Он подучил своих приспешников, чтобы те уговорили остальных избрать его губернатором этой земли, причем предварительно он сложит с себя должность главнокомандующего и передаст им все свои полномочия, дабы полностью снять с них обязанность обращаться за распоряжениями к Дьего Веласкесу и ждать от него приказа или чего бы то ни было. С этой целью Кортес измыслил следующее: его спутники должны основать здесь город, а он как главнокомандующий назначит городской совет, алькальдов, рехидоров и прочих должностных лиц, коих подобает назначать для управления городом; после чего в присутствии алькальдов и городского совета, как лиц, облеченных общественной властью и верных королю, он сложит с себя должность главнокомандующего, а они с общего согласия изберут его губернатором от имени короля Кастилии и т. д. Так и вышло, ибо он очень ловко все подстроил и был уверен, что его выберут. Алькальдами он назначил некоего Алонсо Пуэртокарреро, своего земляка из Меделина, и некоего Франсиско де Монтехо, уроженца Саламанки; оба они были того же пошиба, что он сам, и не очень высокого полета; он назначил также рехидоров, нотариуса и прочих должностных лиц. Судите же, какими располагал он полномочиями, если вступил сюда с флотом, который увел противозаконно, во главе которого стал самозвано и которого лишился бы, не успей он увести его обманом! И судите, чего стоили полномочия алькальдов, если эти полномочия они получили от Кортеса, и как компетентен был нотариус, если правами облек его тот же Кортес, и какую вообще законность могли иметь дела и поступки сего отъявленного тирана! Итак, назначив, как сказано, всех должностных лиц и дав имя городу, который назвал он Вилья Рика де ла Вера Крус, в присутствии алькальдов и нотариуса Кортес слагает с себя должность главнокомандующего и обращается к ним с такой речью: поскольку он прибыл сюда, дабы пройти по следам Хуана де Грихальвы и разведать, что это за побережье, будучи уполномочен на то Дьего Веласкесом, заместителем адмирала острова Кубы, а также отцами-иеронимитами, правителями острова Эспаньола, и поскольку никто из поименованных не имеет власти в тех краях, где он, Кортес, и его рать находятся ныне, он слагает с себя должность и передает оную в распоряжение присутствующих, как в распоряжение и во власть самого короля, что просит засвидетельствовать. Алькальды приняли его отставку и засвидетельствовали ее, как он просил; затем входят они в здание совета и совещаются о том, чтобы назначить и избрать его главнокомандующим, главою города и губернатором от имени короля, до той поры пока не поступит от монарха нового распоряжения. Порешив назначить его и выбрать на все названные должности, как о том заблаговременно сговорились и условились они с самим Кортесом, они зовут его в Совет и держат предлинную речь о том, сколь существенно для господа и короля, чтобы сыскался муж высоких доблестей, который возглавил бы сих идальго как на время войны, [385] так и на время мира; и вот они все сошлись-де на том, что Кортес справится лучше других, а потому они просят его и даже понуждают взять на себя заботы верховного правителя и главнокомандующего, дабы осуществить упования своих спутников и завоевать эти земли, на что они дают ему всю власть и полномочия от имени короля Кастилии. Так что можно судить, сколь законны и широки были власть и полномочия, на основании которых действовал Кортес в этих местах. Кортес согласился с большой охотою и сказал, что готов им всем служить; и не постыдился Гомара. слуга его и летописец, сказать в своей “Истории”, что согласился он после недолгих просьб, ибо в ту пору ничего иного не чаял. Это его подлинные слова. Гомара мог бы добавить заодно, что до той поры Кортес ничего иного не искал и не домогался. Многие из спутников Кортеса возроптали против этого избрания, столь бессмысленного и мошеннического; среди них Дьего де Ордас, майордом Дьего Веласкеса, и Франсиско де Морла, его камердинер, и другие командиры, и люди всех званий, и некий Хуан Эскудеро, и прочие друзья и приближенные Дьего Веласкеса; и утверждали они, что это — величайшее предательство, совершенное против Дьего Веласкеса, и чудовищное злодеяние, и гнуснейшая низость. Кортес немедленно явился и велел схватить вышеуказанных и многих других, отвести их на флагманский корабль, а там заковать в железа и держать под строжайшим надзором. Через несколько дней Кортесу пришлось отпустить их по настоянию их друзей; однако ж некоторые из недовольных, стремясь во что бы то ни стало предать огласке это преступление против истины и справедливости, сговорились похитить один из бригов, бежать на остров Кубу и уведомить Дьего Веласкеса обо всем, что произошло и происходит; но случился между ними один доносчик, который их выдал. Узнав обо всем, Кортес многих приказал схватить, и одних повесил, других бичевал, а третьих поставил к позорному столбу; среди повешенных был Хуан Эскудеро; и многих он так проучил, что те не решались шевельнуться и рта раскрыть из страха перед тираном. Смею думать, что такие дела, как те, о которых идет речь, способен учинить лишь погрязший в грехах тиран. Прочие, люди хорошего рода и, насколько можно судить, достойные, затаились и в конце концов примирились с Кортесом; не знаю точно, можно ли оправдать то, что они поступились своей верностью и пренебрегли своим долгом по отношению к Дьего Веласкесу, но полагаю, что нельзя, судя по дальнейшим событиям. По великой своей хитрости Кортес не упускал из виду ничего, что могло бы упрочить положение, которое присвоил он всяческими неправдами и происками, ибо ему грозила ни много, ни мало, как смерть на виселице по приказу Дьего Веласкеса и самого короля, когда правда откроется и выйдет наружу, либо смерть от руки индейцев; и это могло приключиться в скорости, если бы кто-нибудь из тех, кто не одобрил и осудил его избрание, бежал из-под его тирании на одном из кораблей. И потому устроил он так, что все корабли были затоплены, и остался лишь один, на котором отправились уполномоченные, посланные им в Кастилию; замыслил он это втихомолку, [386] дабы ему не чинили препоны, так как, если бы о замысле его дознались, нечего сомневаться, что никто из его спутников, ни друзья, ни враги, не пошли бы на такое дело. Кортес созвал к себе в большой тайне тех шкиперов, которым доверял больше, чем остальным, а также боцманов, либо матросов, когда не доверял шкиперам, и, предлагая им подарки и суля золотые горы, стал их всячески упрашивать, чтобы они сделали пробоины в таких-то и таких-то частях кораблей, так что те неминуемо должны будут пойти ко дну; а затем они пусть явятся к нему, улучив момент, когда вокруг него будет много народу, и доложат, что не в состоянии остановить течь и спасти корабли от затопления. Все было сделано по его слову, и, когда моряки пришли к нему с докладом, Кортес изобразил великую скорбь, ибо, когда было выгодно, умел искусно притворяться, и отвечал им, пусть-де хорошенько поразмыслят, а если продолжать плавание невозможно, пусть возблагодарят господа бога; и поскольку ничего иного не оставалось сделать, он распорядился, чтобы сняли с кораблей все, что может пригодиться, а прочее пускай достается морю. В конце концов спутники его стали кое о чем догадываться, и вскоре многие взбунтовались; и это был один из многочисленных случаев, когда Кортесу грозила гибель от рук самих испанцев; но он сумел умиротворить их и улестить, посулив почет и богатства. Затем он распорядился отправить в Кастилию уполномоченных, коими были, как говорилось выше, Алонсо Пуэртокарреро из Меделина, родины Кортеса, и Франсиско де Монтехо из Саламанки; они должны были отвезти королю вышеописанные дары и доложить ему о жителях и сокровищах этих земель, где его подданные немало потрудились ради монаршей службы и надеялись потрудиться еще больше и покорить ему великого и владетельнейшего царя ее и повелителя, который, как они дознались, живет вдали от побережья. Они должны были также умолять короля, дабы утвердил он губернатором Кортеса, коего избрали они от монаршего имени, ибо он — человек небывалого мужества и усердия и потратил на этот флот все свое состояние; а на Дьего Веласкеса они должны были жаловаться и по возможности чернить его, умалчивая либо отрицая, что именно он собрал весь флот, измышляя тысячи уверток и выдавая за правду бесчисленные наветы и наговоры; и при этом они должны были даже дать понять, что, если пришлют другого главнокомандующего, войско откажется ему повиноваться; величайшее, хоть и подсахаренное бесстыдство! Все это было сказано в письме; император не читал этого письма, ибо прочти он его, дела не обернулись бы для Кортеса и его спутников так благоприятно, как это будет явствовать из последующего изложения. Уполномоченные отправились на том корабле, который избежал пробоин, из порта Пеньон, названного Кортесом Вилья Рика, в июле месяце 1519 года; в Севилью прибыли они, как мне кажется, в октябре. В это время там как раз находился священник Бенито Мартин, возвращавшийся на Кубу и возведенный в сан аббата Новой Испании, о чем говорилось выше, и он тотчас сообразил, что Кортес взбунтовался против Дьего Веласкеса. Поэтому [387] чиновники севильской торговой палаты отобрали у них все золото, что везли они с собой (а именно 3000 кастельяно на собственные расходы и еще 3000 для передачи отцу Кортеса), а также дары царя Монтесумы; дары чиновники отослали в Вальядолид, дабы увидел их король, который, уже будучи избран императором, направлялся из Барселоны в Ла Корунью, откуда должен был выехать во Фландрию. Затем священник Бенито Мартин и названные чиновники уведомили обо всем епископа Бургосского дона Хуана де Фонсеку, который находился в Ла Корунье, где готовили флот для короля, и епископ написал королю в Барселону письмо, в коем хулил Кортеса за бунт против Дьего Веласкеса и называл его изменником, а также требовал виселицы для его уполномоченных и многое другое в том же духе. Названные уполномоченные и кормчий Аламинос, который был кормчим во время трех перечисленных путешествий Франсиско Эрнандеса, Грихальвы и Кортеса, отправились в Меделин к Мартину Кортесу, отцу Кортеса, и вместе с ним поехали в Барселону, терпя крайнюю нужду, ибо чиновники дали им очень мало денег на расходы. Узнав по дороге, что король уехал, они вместе с двором последовали в Ла Корунью, и по пути туда познакомился с ними я.

В это время на острове Эспаньола происходили многие важные события, и среди прочих следующие. Хотя индейцы острова неуклонно вымирали, испанцы все же продолжали истязать их и притеснять. Был среди них некто Валенсуэла, житель города Сан Хуан де Ла Магуана, юноша весьма беспутного нрава, который унаследовал от своего отца в неправедное и беззаконное владение рабов-индейцев, и ему принадлежали, среди прочих, угодья, где вождем и касиком был один индеец по имени Энрикильо. Этот Энрикильо мальчиком служил в монастыре святого Франциска, находившемся в испанском городе Вера Пас, в провинции, что у индейцев называется Харагуа, ударение на последнем слоге, где прежде царствовал царь Бехечио, ударение на предпоследнем слоге, один из пяти царей этого острова и главный над ними; о нем мы много рассказывали в первой и второй книгах нашей истории. Монахи обучили этого Энрикильо читать и писать и привили ему достаточно добрые нравы, а он в ответ на их заботу проявил большое прилежание, хорошо выучился нашему языку и всеми своими деяниями доказал, что учение у монахов пошло ему впрок. Угодья и владения его находились в провинции, которую индейцы называют Баоруко (ударение на предпоследнем слоге), что лежит с южной стороны этого острова, на 30, 40, 50 и 70 лиг по побережью ниже порта Санто Доминго. Этот касик и вождь упомянутой провинции Баоруко, закончив свое учение у монахов и возмужав, женился на одной благородной девице, индианке знатного рода по имени донья Люсия; они. [388] сочетались христианским браком в лоне нашей святой матери-церкви. Энрике был привлекателен с виду, высокого роста, статного и соразмерного телосложения; лицом он не был ни красив, ни дурен, но производил впечатление сурового и достойного человека. Вместе со своими индейцами служил он упомянутому молодому идальго Валенсуэле, как говорится, не за страх, а за совесть, терпеливо снося несправедливость своей рабской доли и ежедневные оскорбления. В числе скудного и убогого имущества была у него одна кобыла; но молодой тиран, которому он служил, отобрал её силой. Не довольствуясь столь явным грабежом и произволом, Валенсуэла после того попытался осквернить брак касика и обесчестить его супругу, а когда касик узнал об этом и обратился с жалобой к своему господину, вопрошая, за что наносит ему тот подобную обиду и оскорбление, Валенсуэла, говорят, приказал избить его палками, дабы подтвердилась пословица: сперва оскорбили, потом избили. Отправился Энрике пожаловаться на нанесенное оскорбление заместителю губернатора, который пребывал в этом городе, некоему Педро де Вадильо, и нашел у него ту защиту, какую всегда находили индейцы у правосудия в наших Индиях и у служителей короля: Вадильо пригрозил касику, что если тот еще раз придет к нему с жалобой на Валенсуэлу, он, Вадильо, разделается с ним по-свойски; и говорят даже, что он не то бросил его в тюрьму, не то посадил в колодки. Не встретив поддержки у сего служителя правосудия, несчастный, когда его выпустили, решил отправиться в город Санто Доминго и обратиться с жалобой в суд и добрался туда в большой нужде, усталый и голодный, ибо денег у него не было и взять было неоткуда. Суд выправил ему охранное свидетельство, но дело его бесповоротно передал названному Вадильо. Вот как суды, и даже сам Королевский совет, что в Кастилии, приносили утешение страждущим и обиженным — передавали их в руки обидчиков и врагов! Возвратившись в город, который находился в 30 лигах оттуда, касик представил свои бумаги Вадильо, а тот, как рассказывают, стал поносить его и угрожать ему еще пуще, чем в первый раз; такое правосудие нашел у него касик. Да и хозяин его Валенсуэла, узнав обо всем, не поскупился на брань и угрозы: он-де его изобьет, и разделается с ним по-свойски, и убьет. Не боясь ни бога, ни справедливого возмездия, пригрозил он, что вместо ужина велит надавать ему палок и затрещин, дабы тот утешился и отдохнул с дороги; не сомневаюсь, что тут нет вымысла, ибо таков укоренившийся обычай, и таково презрение, которое питают испанцы к индейцам, все равно, вождям или подданным, и таков их произвол и бесчеловечная власть, которая дана им на горе этим несчастным. Итак, вытерпел новые обиды и поношения касик Энрикильо (так звали его те, кто знал его еще ребенком, когда он жил у отцов-францисканцев, и отсюда пошла привычка звать его всегда этим уменьшительным именем), вытерпел, говорю я, и затаился. Тут как раз вышел срок работы индейцев этой квадрильи, ибо они сменяли одна другую каждые несколько месяцев, а касик должен был их уводить и приводить, причем если недоставало хоть одного индейца, страдать и лить [389] слезы приходилось касику, ибо ждала его брань, и пощечины, и побои, и тюрьма, и прочие муки и поношения. Итак, в свой черед Энрикильо вернулся к себе с дозволения юнца, который им распоряжался, хотя куда справедливее было бы, если бы индеец сам был господином этого человека; и, веря в свою правоту, и в свои силы, и в немногих бывших при нем индейцев, и в неприступность своего края, куда не могли добраться конные, положил он себе отныне не служить своему недругу, и не отправлять к нему ни единого индейца, и, стало быть, защищаться на своей собственной земле. И это испанцы назвали и поныне называют мятежом, почитая бунтовщиками и мятежниками Энрике и прочих индейцев, хотя, если судить по совести, подобно тому как бык или телка пытаются бежать с бойни, так и они просто-напросто спасались бегством от своих безжалостных врагов, которые убивают их и истребляют. Поскольку в назначенный срок Энрикильо не явился к Валенсуэле сам и не привел ему индейцев на работы, тот предположил, что из-за нанесенных ему обид касик ожесточился, и озлобился, и, как говорят испанцы, взбунтовался; а потому Валенсуэла отправился за ним с одиннадцатью людьми, дабы привести его силою, а затем предать мукам. Добравшись туда, застал он касика и его людей не врасплох, а при оружии: были у них копья с наконечниками из железа, гвоздей и рыбьей кости, и луки, и стрелы, и каменья, и все прочее, чем смогли они вооружиться. Они вышли ему навстречу во главе с касиком Энрикильо, и касик сказал Валенсуэле, чтоб тот возвращался обратно, ибо с ними не пойдет ни сам он, касик, ни кто-либо из его индейцев. Молодой Валенсуэла всегда держался с касиком, как с рабом, и так презрительно, словно тот — всего лишь грязь подорожная, ибо испанцы всегда относились и относятся к индейцам более чем пренебрежительно, и потому начинает он обзывать касика псом и поносить всеми бранными словами, какие приходят ему на ум. Затем кидается он на Энрике и на индейцев, а те в ответ — на него и его испанцев, да так проворно, что одного или двоих убили, а всех прочих изранили и обратили в бегство. Энрике не пожелал их преследовать и отпустил с богом, а Валенсуэле сказал: “Будьте благодарны, Валенсуэла, что я пощадил вас; ступайте прочь и больше мне не попадайтесь; берегитесь”. Валенсуэла со своими людьми поспешно вернулся в Сан Хуан де Магуана, и хоть не излечился он от своей спеси, но был весьма в ней уязвлен. Весть о восстании Энрикильо разнеслась по всему острову; судейская коллегия дает приказ послать людей на его усмирение; собралось человек 70—80 испанцев, и отправляются они его искать. Истомившись усталостью и многодневным голодом, нашли они его в одном лесу; он вышел им навстречу, одних убил, других ранил; разбитые и униженные, порешили они воротиться обратно на великий позор себе и на горе. По всему острову гремит слава о победах Энрикильо; многие индейцы бегут из-под гнета и порабощения испанцев и устремляются под защиту и знамя Энрике, словно в неприступную твердыню, чтобы найти у него избавление подобно тому, как сходились к Давиду, бежавшему тирании Саула, все, кто был отягощен муками, и [390] обременен долгами, и исполнен душевной горечи, о чем говорится в первом томе “Книги царств”, глава 22: Et convenerunt ad cum omnes qui erant in angustia constituti et opressi aere alieno et amaro animo; et factus esteorum princeps fueruntque cum eo quasi quadringenti viri (И собрались к нему все притесненные, и все должники, и все огорченные душою, и сделался он начальником над ними; и было с ним около четырехсот человек (лат.)). И точно так же собралось к Энрикильо более 300 человек со всего острова, подчинившись ему как военачальнику; а у него самого, как я слышал, не было и ста. Он обучал их, как надо сражаться, дабы отразить нападение врага; ни разу не допустил, чтобы его воины ограбили или убили хоть одного человека, и помышлял лишь о том, как бы защитить себя и соплеменников от испанцев, которые многократно пытались усмирить его и повергнуть к своим стопам. Сколь справедлива была война, которую вел Энрике против испанцев и сколь по праву был он избран главою и повелителем индейцев, что пришли к нему и стали под его начало (да и прочие индейцы острова имели полное право поступить точно так же), — о том непреложно свидетельствует история Маккавеев в Священном писании, а также сочинения из истории Испании, повествующие о делах дона Пелайо ⁷⁵. Ведь индейцы не только вели справедливую борьбу в защиту своих естественных прав, но равным образом и с равным правом творили суд и возмездие за обиды, ущерб, смертоубийства, истребление своего народа и захват своих исконных земель. С точки зрения защиты естественных прав человека (мы оставляем в стороне догмы нашей святой веры, которая христианину служит еще одним основанием для естественной самозащиты), Энрике и немногие из индейцев, которых миновала беспощадная длань и чудовищный произвол испанцев, имели законное, более того — законнейшее основание преследовать их, уничтожать, карать и истреблять, как заклятых врагов и противников, разрушивших все великие государства, что существовали на острове. И все это они делали — и делали с полным правом — во имя защиты своих естественных прав, и войну эту по справедливости следует называть не войной, а естественной самозащитой. Вдобавок на стороне Энрике было еще более могущественное право, а именно право владыки, ибо на этом острове не осталось другого монарха и властителя, и таким образом он мог творить кару и возмездие, совершая правосудие по отношению к каждому испанцу, какого встретит. И на это нельзя возразить утверждением, что владыкой острова был король Кастилии и к нему должны были индейцы обратиться за правосудием, как утверждают иные люди, не сведущие ни в праве, ни в самих событиях. Этот довод,— бессмыслица и лживая лесть, ибо исконные монархи и властители этого острова никогда не признавали себя подданными короля Кастилии; но с той поры, как земли эти были открыты, и вплоть до нынешних дней право и справедливость попирались, а дела были таковы: индейцев притесняли, истребляли в жестоких войнах и непрестанно угнетали в еще [391] более жестоком рабстве, пока не усмирили полностью, как явствует из первой книги и из всей этой “Истории”. Item (далее (лат.)), на этом острове никогда не было правосудия и ничто не было сделано, дабы дать удовлетворение индейцам, его обитателям и коренным жителям; а там, где правосудие отсутствует, угнетенный и обиженный может вершить его сам. Так утверждают знатоки права, и это мнение опирается на закон природы. И вышесказанное ничуть не умаляет верховной и всеобъемлющей власти, которую наместник божий даровал королям Кастилии в земном мире при условии, что народы вступят под сень этой власти как подобает и вкусят от нее всех благ, какие причитаются, ибо во всяком деле должен быть порядок, и управляться оно должно не чьей-то прихотью, а законами разума, подобно тому как все дела господа управляются и упорядочиваются разумом. По поводу этого предмета мы написали много трудов по-латыни и на кастильском языке.

Вопреки воле Энрикильо его люди убили двух или трех испанцев, которые приехали с континента и везли с собою более 15 или 20 тысяч золотых песо; как я полагаю, до того как поступить под начало Энрикильо, эти индейцы состояли в какой-то квадрилье либо по его распоряжению бродили по острову, высматривая, не появятся ли испанцы. И еще кое-какие дурные дела учинили они, хоть не имели на то его приказа. Однако Энрике не карал своих людей, боясь, как бы не остаться в одиночестве, и только учил их, что, повстречав испанцев, они должны лишь отбирать у них оружие, а их самих отпускать; и среди главнейших его забот было раздобыть и заполучить побольше копий и мечей. В скором времени люди его так выучились и навострились владеть оружием, словно многие годы занимались разбоем и что ни день бились на мечах; и, сойдясь с испанцами, они сражались и бились с ними столь яро и подолгу, что брала оторопь. Всякий раз, как ;на острове высылали вооруженные отряды против Энрикильо, он обращал их в бегство и захватывал много оружия; к тому же индейцы, которые приходили к нему под начало, стремились унести у своих хозяев столько оружия, сколько могли; и где бы ни пролегал путь Энрикильо, он повсюду заботился о безопасности своих людей и своей собственной так неусыпно, тщательно и усердно, точно всю свою жизнь был кондотьером ⁷⁶ в Италии. В каждом порту и селении были у него наблюдатели и лазутчики, через которых он узнавал, когда могут выступить против него испанцы. Узнав от них, что появились испанцы, он собирал всех женщин, детей, стариков и больных, если таковые имелись [392] и всех, кто не мог сражаться, и отводил их в сопровождении 50 воинов, неотступно при нем состоявших, в горы, за 10—12 лиг оттуда, где в разных укромных местах были у него посевы и запасы пищи. Всех прочих воинов во главе со своим помощником, который доводился ему племянником и ростом был крайне мал, но духом весьма отважен, он оставлял дожидаться испанцев; и, когда появлялись испанцы, индейцы дрались, как львы; затем на подмогу приходил Энрикильо со своими пятьюдесятью воинами и ударял по испанцам оттуда, откуда считал удобным, так что крушил их, убивал и ранил; и сколько ни приходилось ему иметь дело с многочисленными испанцами, он неизменно их разгонял и одерживал победу. Случилось однажды, что он обратил в бегство многих испанцев, и 71 или 72 из них забрались в горные пещеры, спасаясь от индейцев, которые гнались за ними по пятам; и вот, проведав, где те укрылись, хотят индейцы нанести поленьев, чтобы разжечь огонь и спалить их; но тут Энрике дал такой приказ: не смейте сжигать их; отберите у них оружие и отпустите их; пускай идут себе. Те повиновались, и ему досталось множество мечей, копий и аркебузов, хотя последними индейцы и не умели пользоваться. Один из этих семидесяти испанцев принял постриг в доминиканском монастыре, что в городе Санто-Доминго, во исполнение обета, который принес он в тот час, оказавшись на краю гибели и не чая уцелеть; от него-то мне и стало известно все, что изложил я здесь об этом случае. И отсюда со всей ясностью видно добросердечие Энрике, ибо, имея возможность перебить этих испанцев всех до единого, он предпочел пощадить их, так как раз и навсегда повелел своим людям убивать только тех, кто выступит против них в бою и сражении, и никого более. Если же, оставив женщин в безопасности и вернувшись со своими пятьюдесятью воинами, Энрике еще не заставал испанцев там, где дожидались их индейцы, он неизменно чуял их приближение первым, столь велика была его бдительность. Он завел себе такой обычай: спал неизменно в вечерние часы, чем и довольствовался; а, пробудившись, брал четки и, читая молитвы, обходил весь лагерь в сопровождении двух юношей, которые состояли при нем в оруженосцах и несли его копья и меч, и, думаю, даже не один, а два, ибо он всегда держал эти мечи в изголовье гамака, где спал; и таким образом он был первым или в числе первых, кто заслышит приближение испанцев; тогда он будил своих людей. Дабы обезопасить себя и своих, завел он и другие добрые обычаи и полезные предосторожности: распорядился отвести под посевы и жилье, то есть соломенные хижины, участки среди гор — числом побольше и все в разных местах — на протяжении 30—40 лиг и на расстоянии 10—12 лиг друг от друга; и там-то укрывал он женщин, детей и стариков, да не в одном каком-то постоянном месте, а то здесь, то там, как покажется удобнее. Чтобы прокормить весь свой люд, распорядился он завести побольше кур, и еще было у него много собак для охоты на диких свиней, которых водилось и водится там множество; и, чтобы собаки не выдали его лаем, а петухи — пением, он отвел для них потаенное место в горах и оставил там для присмотра индейцев [393] с женами, двоих либо троих, не больше; а сам вместе со своими держался как можно дальше оттуда. Когда он посылал нескольких индейцев на охоту, рыбную ловлю или еще за чем-либо — и их было немного: двое, трое либо четверо — они никогда не должны были возвращаться туда, где его оставили, и даже не знали толком, где его встретят. Он поступал так, чтобы испанцы не могли его найти в случае, если его люди попадут к ним в руки и под пытками выдадут, где он, а предупредить его будет некому; эта опасность не грозила ему, когда он посылал много народу, ибо их не так-то просто было захватить в плен всех до единого” а потому он надеялся, что кто-нибудь всегда сумеет вырваться и предупредить его об опасности. Молва о победах, о предусмотрительности, отваге и военных хитростях Энрике и его воинов с каждым днем все шире расходилась по острову, ибо, как сказано, ни разу не случилось, чтобы, выступив против него, не вернулись испанцы побитыми; так что весь остров был в смятении и диву давался, и, когда готовили против него вооруженный отряд, не все шли с охотой, да и совсем не пошли бы, если б судебная коллегия не пригрозила наказаниями. Так прошло 13 либо 14 лет, и за это время было потрачено из королевской казны 80 или 100000 кастельяно. Видя, что взять Энрике силою невозможно, вызвался один слуга господень отправиться к нему лично, дабы наставить его и вразумить; был он монах-францисканец, чужеземец родом, тот самый, что, как я рассказывал выше, привез на этот остров сколько-то своих собратьев по ордену мужей отменной учености и благочестия, дабы в своем рвении несли они слово божье его обитателям; звался он братом Ремихио и был, если не ошибаюсь, из числа тех, кто воспитывал Энрике. Отвезли его на корабле и высадили на берег примерно там, где, как предположили и прикинули, мог находиться Энрике либо его люди. Завидев на море корабль, Энрике всякий раз думал, что это приехали за ним испанцы, а потому чрезвычайно заботился узнать, в каком месте сойдут они на берег, и посылал на разведку отряды своих людей, и по этой причине один такой отряд появился там, где высадился брат Ремихио. При виде его первым делом спросили индейцы, не затем ли он приехал, чтобы шпионить за ними по приказу испанцев. Отвечал тот, что приехал отнюдь не за тем, а в намерении побеседовать с Энрике и сказать ему, чтобы стал он другом испанцев, и те не будут чинить ему никакого зла, и не придется ему скитаться страждущему и гонимому, как приходится ныне; а его, слугу божьего, единственно любовь к индейцам подвигла на эти труды и заставила приехать сюда. Отвечали ему индейцы, что испанцы — дурные люди и всегда им лгали, так что они больше не верят им и не ждут от них правды, и он скорей всего тоже хочет обмануть их, как другие, и они не прочь его убить. Тут святой отец весьма опечалился; но так как Энрике запретил им убивать испанцев иначе как в бою и сражении, пощадили они его жизнь, однако совлекли с него все облачения и, оставив его в одном белье, одежду поделили меж собою, изорвав на куски; он же слезно молил их сообщить вождю, что прибыл один из отцов-францисканцев, ибо Энрике будет рад [394] тому и пусть они отведут его к Энрике. Они оставили его и пошли уведомить Энрике, а тот, едва о нем услышал, тотчас явился к святому отцу и выразил ему и на словах, и жестами, сколь много сокрушается из-за того, что содеяли его индейцы, и просил у него прощения, хоть его вины тут не было, и умолял не гневаться; так обыкновенно утешают индейцы тех, кто удручен какой-либо бедою. Святой отец стал просить его и умолять вступить в дружбу с испанцами, и тогда-де будут с ним обращаться по справедливости; отвечал Энрике, что иного ничего не желает, но ему уже известно, что за люди испанцы и как убили они его отца, и деда, и всех повелителей и подданных царства Харагуа и перебили всех жителей острова. И, поведав святому отцу, сколько зла и обид потерпел он от Валенсуэлы, Энрике добавил, что бежал в свои земли, где находится ныне, дабы не убил его Валенсуэла или другие испанцы, и что он никому не делает зла и только защищается от тех, кто приходит к индейцам с целью захватить их в плен и истребить; и больше незачем ему видеть испанцев и верти с ними беседы, коли те стремятся вернуть индейцев к жизни рабов, которую вели они доселе и от которой неминуемо погибнут, как погибли их отцы. Попросил его святой отец, пусть-де распорядится, чтобы отдали ему облачения; отвечал он, что индейцы изорвали их на куски и поделили между собою, о чем он сердечно скорбит. И так как корабль, на котором прибыл брат Ремихио, плавал по наветренной стороне, тут же поблизости и на виду, стали они делать знаки; когда спустили лодку и она причалила к берегу, Энрике облобызал руку святого отца и распростился с ним почти со слезами. Моряки приняли святого отца, и прикрыли плащами, и отвезли обратно в город и в монастырь, где не было у него недостатка в облачениях, хоть и не шелковых, а таких, какие по своей бедности носили все францисканцы.

Комментарии

(пер. Д. П. Прицкера; А. М. Косе; З. И. Плавскина; Р. А. Заубера)
Текст воспроизведен по изданию: Бартоломе де Лас Касас. История Индий. Л. Наука. 1968

© текст - Прицкер Д. П., Косе А. М., Плавскин З. И., Заубер Р. А. 1968
© OCR - Sam-Meso. 2005
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1968

Мы приносим свою благодарность
Олегу Лицкевичу за помощь в получении текста.