Филипп де Коммин. Мемуары. Книга VI. Главы I-VI

ФИЛИПП ДЕ КОММИН

МЕМУАРЫ

КНИГА ШЕСТАЯ

ГЛАВА I

Пора, однако, вернуться к моей главной теме и продолжить воспоминания, начатые по Вашей просьбе, монсеньор архиепископ Вьеннский.

Когда герцог Гельдернский подошел к Турне, он начал жечь все вокруг, вплоть до предместий. В городе было 300 или 400 военных, которые сделали вылазку и ударили в хвост его отходившему войску, которое сразу же бросилось бежать. Герцог Гельдернский, человек очень храбрый, отъехал в сторону, дабы дать дорогу своим отступающим людям. Служили ему плохо, и потому он был сброшен на землю и убит, равно как и многие из его людей; людей же короля, совершивших этот подвиг, было совсем немного. Войско фламандцев после этого поражения ретировалось, хотя уничтожен был всего лишь один их отряд.

Как говорят, мадемуазель Бургундская и все, кто любил ее, были чрезвычайно рады этому происшествию, поскольку было точно известно, что гентцы уже решили ее насильно выдать замуж за герцога Гельдернского, ибо по своей воле она бы за него не пошла по причинам, которые ясны из моего рассказа о нем.

Те, кто в будущем прочтет эти воспоминания, лучше меня разбираясь в делах и событиях этого королевства и соседних, возможно, удивятся тому, что, излагая события за год, прошедший после смерти герцога Карла Бургундского, я совсем не упоминаю англичан и не объясняю, почему они терпели, что король наложил руку на города, столь близко от них расположенные, как Аррас, Булонь, Эден, Ардр, а также и на многие замки и что он на несколько дней расположился под Сент-Омером. Дело в том, что умом и способностями наш король превосходил короля Эдуарда Английского, что царствовал тогда, хотя король Эдуард и был очень храбрым государем, выигравшим в Англии восемь или девять сражений, в которых участвовал пешим, что весьма похвально для него. Но эти столкновения были кратковременными и участие в них не требовало от короля Эдуарда больших усилий ума. Ведь едва сражение закончится — он уже хозяин положения до следующего раза, а когда какая-либо смута поднимается в Англии, то за десять дней, а то и меньше кто-либо уже берет верх. У нас же, по сю сторону моря, дела обстоят иначе: [221] они требуют, чтобы наш король, ведя войны, в то же время вникал во все, что происходит во многих местах его королевства и у соседей; и особенно, между прочим, чтобы он умел ублаготворять короля Англии, сдерживая его посольствами, подарками и прекраснодушными речами, дабы тот не вмешивался в наши дела.

Ведь наш король прекрасно понимал, что англичане, как дворянство, так и общины и люди церкви, всегда склонны к войне против Франции под предлогом своих претензий на французский престол и в надежде на завоевания, поскольку господь позволил их предшественникам в свое время выиграть несколько крупных сражений и сделать обширные приобретения в Нормандии и Гиени, коими они владели 350 лет 1; и когда король Карл VII нанес им решительное поражение, они захватили с собой в Англию огромную добычу и богатство, похищенное у несчастных людей и сеньоров Франции (многие из которых попали к ним в плен), ибо они разграбили много городов и крепостей в нашем королевстве; и они до сих пор все еще надеются повторить это. Но едва ли им удалось бы это совершить во время правления короля, нашего повелителя, ибо он ни за что бы не стал рисковать своей короной и собирать всю знать королевства, чтобы сражаться с ними, как было сделано при Азенкуре 2, но поступил бы мудрее, если бы дело дошло до войны, как могли Вы видеть, когда он поспешил навстречу королю Эдуарду Английскому 3.

Король, наш повелитель, чувствовал, что король Английский и его приближенные предпочтут сохранять мир и получать от него вознаграждение. Поэтому он платил королю Английскому пенсию (они называли ее данью) в 50 тысяч экю, которые доставляли в Лондон, а его приближенным выплачивал около 16 тысяч, а именно: канцлеру 4, главному хранителю архива, который является ныне канцлером 5, обер-камергеру сеньору Гастингсу, человеку большого ума и достоинства и весьма влиятельному, мессиру Томасу Монтгомери, сеньору Говарду герцогу Норфолкскому, который позднее перешел на сторону этого лиходея короля Ричарда; обер-шталмейстеру мэтру Чейну, мэтру Челенджеру, маркизу — сыну королевы Англии от первого брака 6. Король также одаривал богатыми подарками всех, кто только к нему приезжал. И если приезжали к нему с серьезными предупреждениями, то он провожал таких столь ласковыми словами и столь богатыми подарками, что они оставались довольными им, и если даже и понимали, что он поступает так ради того, чтобы выиграть время и добиться своего в этой войне, которую начал, то не подавали вида, поскольку извлекали из этого немалую выгоду.

Всем вышеупомянутым он, помимо пенсий, сделал подарки. И знаю наверное, что монсеньору Говарду, кроме пенсии, он за два года передал как в деньгах, так и в посуде по меньшей мере 24 тысячи экю, а камергеру сеньору Гастингсу он зараз дал 1000 марок серебра посудой. В Счетной палате в Париже хранятся расписки всех этих [222] особ, кроме сеньора Гастингса, обер-камергера Англии (от него была получена лишь одна расписка, и то с большим трудом).

Этого обер-камергера пришлось долго уговаривать, прежде чем он стал принимать пенсию, и виновником того был я, ибо это я сделал его другом герцога Карла Бургундского, когда служил еще при этом последнем, и тот назначил ему ежегодную пенсию в 1000 экю, о чем я рассказывал; и королю было угодно, чтобы я и на этот раз стал посредником, теперь уже между сеньором Гастингсом и им, так чтобы камергер стал его другом и сторонником, ибо в прошлом, при жизни герцога и позднее, тот был непримиримым врагом короля, благоволя к мадемуазель Бургундской, и одно время от него можно было ожидать того, что он добьется оказания ей помощи против короля. Таким образом, я начал устанавливать дружеские отношения посредством переписки, и король назначил ему пенсию в две тысячи экю, что было вдвое больше того, что платил ему герцог Бургундский. А затем король, наш повелитель, отправил к нему Пьера Клере, своего майордома, строго наказав получить с него расписку, дабы в будущем было ведомо и известно, что и обер-камергер, и канцлер, и адмирал, и обер-шталмейстер, а также и другие находились на содержании короля Франции.

Пьер Клере, будучи весьма мудрым человеком, встретился с обер-камергером частным образом, с глазу на глаз, в его лондонском доме. Сказав ему все, что было нужно, в том числе и то, что король пожаловал ему эти две тысячи экю золотом (ибо в другой монете король никогда не давал денег могущественным иностранным сеньорам), и, передав обер-камергеру эти деньги, Пьер Клере стал умолять его написать расписку в подтверждение того, что он получил деньги сполна. Но сеньор Гастингс отказался сделать это, и тогда Клере стал просить его написать хотя бы только три строчки на имя короля — что он деньги получил, дабы он, Клере, мог бы отчитаться перед королем, своим господином, и тот бы не подумал, что он эти деньги присвоил себе, ибо король — человек недоверчивый. Камергер, понимая, что просьба Клере обоснованна, сказал: «Монсеньор, то, что вы говорите, — весьма резонно, но этот дар сделан мне по доброй воле короля, Вашего господина, а не по моей просьбе. Если Вам угодно, чтоб я его принял, то передайте мне его из рук в руки без всяких расписок и свидетельств, ибо я совсем не хочу, чтобы обо мне говорили: “Обер-камергер Англии был на содержании у короля Франции", — и чтобы мои расписки оказались в его Счетной палате».

Упомянутый Клере тем и удовлетворился; он оставил ему деньги и вернулся с докладом к королю, который сильно разгневался из-за того, что он не привез расписку; но тем не менее король похвалилкамергера и стал уважать его более, чем любого другого приближенного короля Англии, и отныне всегда выплачивал ему пенсию без расписок.

Таким образом наш король и уживался с англичанами. Однако на [223] короля Английского часто оказывали нажим и просили его помочь этой юной государыне. Поэтому король Английский направлял к нашему королю людей, чтобы заявить протест по этому поводу и побудить его заключить мир с нею или, по крайней мере, перемирие. Ибо среди тех, кто входил в его совет, и особенно среди членов парламента (это вроде наших штатов) оказалось несколько мудрых людей, которые были весьма прозорливы и не получали пенсий от нас, как другие. Они-то совместно с палатой общин и настаивали на том, чтобы король Английский открыто помог упомянутой барышне, утверждая, что мы его обманываем и что брак 7 никогда не состоится, ибо по договору, заключенному обоими королями в Пикиньи, клятвенно обещано, что за дочерью короля Английского, которую уже титуловали мадам дофиной, пришлют через год, а срок этот давно истек.

Но с какими бы увещеваниями подданные к нему ни обращались, он не желал к ним прислушиваться, и на то было несколько причин. Он был человеком грузным, погрязшим в плотских утехах, и не смог бы снести тягот войны по сю сторону моря; а кроме того, выпутавшись из очень тяжелого положения, он боялся оказаться в нем опять. К тому же в отношении нас его сердце размягчалось алчным желанием получать ежегодно в своем лондонском замке эти 50 тысяч экю. И когда его послы приезжали к нам, то их так хорошо принимали и делали им такие прекрасные подарки, что они уезжали довольные, хотя им никогда и не давали решительных ответов, что делалось ради выигрыша во времени, а лишь говорили, что через несколько дней наш король пришлет к их королю почтенных особ, которые дадут такие заверения по поводу волнующих его дел, что тот будет удовлетворен.

Итак, когда эти послы уезжали, то через три недели или месяц спустя (иногда раньше, иногда позже), что для такого случая было отнюдь не малой затяжкой, король отправлял в Англию своих послов, причем всегда таких, которые не были в предыдущем посольстве, чтобы, если предыдущие послы уже начали какие-либо переговоры, последующие не смогли бы их продолжить и не знали бы, что отвечать. Посланные обычно изо всех сил старались любыми способами так успокоить короля Английского насчет Франции, чтобы он продолжал хранить терпение и ничего не предпринимал; а он столь сильно желал заключить этот брак, как и королева, его жена, что это, вместе с другими причинами, названными мной, заставляло его не замечать того, что часть членов его совета называла великим ущербом для его королевства, тем более что он боялся разрыва брачного соглашения из-за насмешек, которые уже раздавались в Англии, особенно среди тех, кто стремился к смутам и раздорам.

Чтобы немного прояснить этот вопрос, скажу, что король, наш повелитель, никогда не желал этого брака, ибо жених и невеста не подходили друг другу по возрасту и девушка, которая нынче является королевой Англии, была намного старше монсеньера дофина, [224] являющегося сейчас нашим королем 8. Таким образом, благодаря этим хитростям и хождениям послов туда-сюда каждый год события затягивались на один или два месяца, и в данный сезон причинить вред нашему королю было уже невозможно. Но если бы не надежда на этот брак, то король Английский, без сомнения, не стал бы долго терпеть того, что мы захватываем крепости, столь близко от него расположенные, и постарался бы их защитить; ведь даже если бы он в самом начале объявил себя защитником мадемуазель Бургундской, то наш король, остерегавшийся действовать наудачу, без уверенности в благополучном исходе дела, не ослабил бы Бургундский дом настолько, насколько он это сделал.

Я говорю об этих вещах главным образом для того, чтобы дать понять, как ведутся дела в этом мире, и чтобы те, в чьих руках сосредоточено управление такими важными делами, смогли, если они прочтут эти воспоминания, или остеречься, или воспользоваться этим — как уж им будет полезней. Ибо хоть сами они, возможно, и будут достаточно умны, небольшое предуведомление все же может сослужить неплохую службу. По правде говоря, если бы мадемуазель Бургундская пожелала бы прислушаться к предложению выйти замуж за монсеньора Риверса 9, брата королевы Англии, то он помог бы ей и привел большое войско; но это был бы неравный брак, ибо он был незначительным графом, а она — самой богатой невестой в свое время.

Между нашим королем и королем Англии шли кое-какие переговоры. Между прочим, наш король предлагал ему, что если он пожелает, присоединившись к нему, лично прибыть в края, принадлежащие барышне, и захватить свою часть, то наш король даст согласие на то, чтобы он овладел Фландрией без принесения оммажа 10 и Брабантом. Наш король предлагал также, что захватит своими силами четыре самых крупных города Брабанта и затем передаст их во владение ему, королю Английскому, а кроме того, обещал оплатить ему содержание 10 тысяч англичан в течение четырех месяцев, чтобы тому легче было снести военные издержки, и предоставить многочисленную артиллерию, прислугу и конную тягу для нее — лишь бы король Английский завоевал Фландрию, тогда как он, наш король, действовал бы в других местах.

Король Английский ответил, что фламандские города слишком велики и сильны, и если их даже удастся захватить, то эту область будет трудно удержать, так же как и Брабант, и что англичанам эта война придется не по нраву, поскольку они вывозят туда много товаров; но что, если наш король соблаговолит передать Англии, раз король Английский хочет получить свою долю в этом завоевании, несколько крепостей из тех, которыми англичане прежде владели в Пикардии, как Булонь и другие, то в этом случае король Англии объявит себя его сторонником и пришлет к нему на службу людей, которых оплачивать, правда, будут за французский счет. Это был весьма мудрый ответ 11. [225]

ГЛАВА II

Таким образом, как я выше сказал, от нашего короля к королю Английскому ездили туда и обратно послы, чтобы затянуть время, а силы барышни Бургундской между тем иссякали. Ибо из того небольшого числа военных, что осталось у нее после смерти отца, многие перешли на сторону короля, особенно после того, как ее покинул монсеньор де Корд, увлекший за собой и многих других. Некоторые это сделали по необходимости, поскольку их имущество находилось или в самих городах, оказавшихся под властью короля, или возле них, а также и ради того, чтобы получить от него какие-либо блага: ведь ни один другой государь не наделял ими столь щедро своих слуг, как он. Кроме того, в больших городах постоянно нарастала смута, особенно в Генте, который всюду посеял раздоры, как Вы уже слышали.

В окружении барышни обсуждалось несколько партий для нее, и говорили, что ей нужен муж, способный защитить оставшиеся у нее владения, или же что ей нужно выйти замуж за монсеньора дофина, чтобы сохранить их целиком. Некоторые очень хотели этого брака, в том числе и она сама, до того как было передано то письмо, что она вручила сеньору де Эмберкуру и канцлеру. Но другие, действуя в пользу сына герцога Клевского, указывали на юный возраст монсеньора дофина, которому было лишь девять лет или около того 12, и напоминали, что он обещан в мужья английской принцессе; третьи же ратовали за сына императора, Максимилиана, ныне являющегося римским королем.

Барышня затаила ненависть против короля из-за упомянутого письма, которое, как ей казалось, стало причиной ее позора и гибели двух вышеупомянутых почтенных особ, когда оно было публично ей вручено, в присутствии стольких людей, о чем Вы уже слышали; и все это придало дерзости гентцам, которые удалили от нее многих слуг, разлучили ее с мачехой и сеньором де Равенштейном и настолько запугали женщин из ее окружения, что те не осмеливались ни письма вскрыть, не показав его своей госпоже, ни разговаривать с ней тихо.

И тогда она удалила от себя епископа Льежского, сына Бурбонского дома, который желал выдать ее замуж за монсеньора дофина, что было бы большой честью для нее и великой выгодой для ее страны, не будь монсеньор дофин так молод. Однако епископу не удалось осуществить свой замысел. Он удалился в Льеж, и никто больше не стал заниматься этим браком. Этот проект было бы трудно осуществить во всех отношениях, и я уверен, что если бы кто-нибудь вмешался в это дело с целью довести его до конца, то великой бы чести он не обрел, а поэтому все умолкли.

Вскоре собрался совет по этому поводу, на котором присутствовала мадам д'Альвен 13, первая дама барышни, которая сказала, как мне передали, что необходим мужчина, а не ребенок, и что ее госпожа [226] — женщина, способная рожать детей, а это-то и нужно стране; ее мнение и было принято. Некоторые осуждали эту даму за то, что она высказалась столь вольно, а другие хвалили и говорили, что она вела речь именно о браке и о том, что необходимо для страны. Таким образом, оставалось только найти такого мужчину. Уверен, что если бы король захотел, чтобы она вышла замуж за нынешнего монсеньера д'Ангулема 14, то она так бы и поступила — столь сильно она стремилась сохранить связь с Французским домом.

Однако господь пожелал заключения другого брака 15, и мы так и не знаем почему. Недавние события показали, что брак, который был заключен, повлек за собой самые большие войны как у нас, так и в их краях и что если бы она вышла замуж за монсеньера д'Ангулема, то войн не было бы и Фландрия, Брабант и другие области не претерпели бы великих бедствий.

Герцог Клевский находился в Генте при барышне и усиленно искал друзей в ее окружении, которые помогли бы ему женить его сына на ней, но она не была склонна к этому браку, ибо ни ей, ни ее приближенным не нравился сын герцога Клевского.

Тогда начались переговоры о браке с сыном императора, ныне римским королем, о чем в свое время уже был разговор между императором и герцогом Карлом, и все между ними было согласовано 16. По повелению отца барышня в то время даже написала письмо сыну императора и подарила ему перстень с бриллиантом; в письме говорилось, что, следуя доброй воле своего сеньора и отца, она обещает герцогу Австрийскому, сыну императора, вступить с ним в брак, о котором достигнуто соглашение, тогда, когда угодно будет ее сеньору и отцу.

Император направил нескольких послов к барышне в Гент; когда эти послы прибыли в Брюссель, их письменно известили, чтобы они подождали там, пока за ними приедут. И написал это письмо герцог Клевский, который был против их приезда и желал, чтобы они вернулись назад недовольные. Но послы, уже имевшие сношения с Бургундским домом и особенно с вдовствующей герцогиней Бургундской, которая была разлучена с барышней и находилась вне Гента, как Вы слышали, тронулись дальше, ибо она их предупредила, как мне говорили, чтобы они не останавливались в пути, невзирая ни на какие письма; она также уведомила их о том, что они должны делать по приезде в Гент, сообщив, что барышня и многие из ее окружения весьма благосклонны к их предложениям.

Вняв этому совету, послы императора двинулись прямо в Гент, несмотря на то, что им было приказано обратное; герцог Клевский был этим очень рассержен, но он не знал еще о намерениях дам. На совете было решено выслушать послов, и после того, как они сообщат о своем поручении, барышня должна их радушно приветствовать и сказать, что она посоветуется насчет того, что они сообщили, и только затем даст ответ, а до этого ничего не скажет. Так барышня и решила поступить. [227]

Упомянутые послы представили свои грамоты, как им и было приказано, и изложили свое поручение, сказав, что вопрос об этом браке был решен еще между императором и герцогом Бургундским, ее отцом, с ее ведома и согласия, как явствует из письма, написанного ее рукой, которое они представили вместе с бриллиантом, подаренным, как говорили они, в знак свадьбы; и от имени своего господина послы настойчиво просили, чтобы барышня соблаговолила выполнить желание и обещание своего сеньора и отца, сдержав тем самым и собственное слово, и вступила бы в этот брак, а также чтобы она заявила перед всеми присутствующими, действительно ли она написала упомянутое письмо и намерена ли она выполнить обещанное.

На эти слова барышня, не спрашивая ничьего совета, ответила, что именно она написала письмо и послала бриллиант по велению и желанию отца, и подтвердила свое согласие с содержанием письма. Послы выразили глубокую благодарность и, обрадованные, вернулись на свои квартиры.

Герцог Клевский был рассержен этим ответом, который шел вразрез с тем, что было решено на совете, и прямо заявил барышне, что она дурно поступила. Она же на это возразила, что иначе поступить не могла, ибо обещание было дано и ей нельзя было идти на попятную.

После таких ее слов герцог Клевский, отлично зная, что в ее окружении многие придерживаются того же мнения, через несколько дней решил вернуться в свои земли и отказаться от своего намерения. Таким образом, переговоры относительно брака были завершены, и герцог Максимилиан прибыл в Кёльн, куда за ним приехали некоторые из приближенных барышни; полагаю, что они доставили ему деньги, ибо у него их было немного — ведь его отец был удивительно скуп, как ни один другой государь или иной какой человек.

Сын императора в сопровождении 700 или 800 всадников был доставлен в Гент, где и сыграли свадьбу; но поначалу этот брак отнюдь не принес большой выгоды подданным барышни, ибо вместо того, чтобы получать деньги, они должны были их давать. Число пришедших с герцогом было совершенно недостаточно, чтобы противостоять таким силам, какими располагал король; к тому же их нравы совсем не отвечали вкусам подданных Бургундского дома, привыкших жить при богатых государях, которые обеспечивали их хорошими должностями и держали блестящий и пышный, благодаря убранству, пирам и одеянию людей и слуг, двор.

Немцы же совсем не такие, они грубы и живут, как мужланы. И я ничуть не сомневаюсь в том, что это по великому и мудрому cовету и благодаря милости божьей был принят во Франции тот закон и порядок, по которому дочери не наследуют королевства, дабы избежать того, чтобы оно оказалось в руках иностранного государя и подпало под власть иностранцев, ибо французы едва ли стерпели бы такое 17. [228]

Так же поступают и другие народы; и постепенно не остается ни одной сеньории, особенно из крупных, территория которой в конце концов не оказалась бы под властью ее уроженцев. Вы можете это видеть на примере Франции, где англичане на протяжении 400 лет владели крупными сеньориями, а сейчас у них только Кале и два небольших замка, которые им стоит немалых трудов удерживать. Остальное же они потеряли быстрее, чем завоевали, ибо в течение дня они теряли больше, нежели захватывали за год. В этом можно также убедиться и на примере Неаполитанского королевства, острова Сицилии и других провинций, которыми французы владели долгие годы; а все, что осталось в память о них, — одни лишь могилы их предков 18.

Иноземного государя терпят, если только он мудр и привозит с собой небольшую и уважающую местные порядки свиту, но когда с ним приезжает много народу, сносить его нелегко. Ведь когда он привозит или приглашает по случаю войны своих людей, то между ними и подданными почти всегда возникают разногласия, раздоры, зависть — как из-за различия обычаев и нравов, так и из-за насилий, часто совершаемых чужеземцами, не чувствующими любви к стране, в отличие от ее уроженцев, а особенно из-за того, что чужеземцы домогаются доходных должностей и стремятся к владычеству над страной. А поэтому в чужой стране государю очень трудно бывает благоразумно приводить все к согласию; и если государь не может похвалиться мудростью, которая из всех достоинств идет единственно от милости божьей, то, каковы бы ни были его другие достоинства, он вряд ли сможет достичь своей цели. И если он проживет там всю жизнь, то и у него, и у всех его приближенных будут великие заботы и тревоги, когда он состарится и его люди и слуги перестанут надеяться на улучшение его здоровья.

Когда брак был заключен, положение дел в стране почти не поправилось, ибо герцог и его жена были слишком юны. Герцог Максимилиан ни о чем не имел представления как ввиду своей молодости, так и потому, что находился в чужой стране, а также и по причине довольно дурного воспитания; его ведь не учили заниматься важными делами. А кроме того, у него не было и людей для ведения военных действий. Так что страна по-прежнему пребывала в великих затруднениях и, как кажется, пребывает и поныне. Как я сказал, это большое несчастье для страны, когда приходится искать сеньора в чужих землях; и господь оказал великую милость королевству Франции тем установлением, о котором я сказал выше и по которому дочери исключаются из числа престолонаследников, ибо малые дома благодаря этому могут вырасти, большому же королевству, как наше, это может принести одни лишь беды.

Через несколько дней после свадьбы, или же пока договаривались о ней, была потеряна область Артуа. Я считаю, что с меня достаточно не ошибаться в сути дела, а если я ошибаюсь в сроках — на месяц, чуть более или менее, то да соблаговолят читатели простить [229] меня. Позиция короля становилась все крепче, ибо ему никто не противостоял. Он то и дело брал какую-нибудь крепость, если не было перемирия или не начинались переговоры о мире; однако последние невозможно было довести до конца, поскольку противникам короля недоставало ума, из-за чего они и несли бремя войны.

Герцог Максимилиан и мадемуазель Бургундская в первый год имела сына — эрцгерцога Филиппа, ныне правящего 19. Во второй год у них была дочь Маргарита, которая ныне является королевой Франции 20. В третий год родился сын Франциск, названный в память герцога Франциска Бретонского. А на четвертый год она умерла, упав с лошади или от лихорадки, но скорей всего, от падения. Некоторые говорят, что она была беременна. Это было большим несчастьем для ее людей, ибо она была дамой добропорядочной, щедрой и любимой своими подданными; ее больше почитали и боялись, чем мужа. К тому же она была владелицей этой страны. Она очень любила своего мужа и имела добрую репутацию. Смерть ее случилась в 1482 году.

В Эно король овладел городами Кенуа-ле-Конт и Боэн, которые позднее вернул. Это напугало его противников, поскольку он не искал никаких соглашений и явно желал захватить все, ничего не оставляя Бургундскому дому. Уверен, что если бы он смог раздать и раздарить по своему усмотрению все владения этого дома и его полностью уничтожить, то он бы так и сделал; но он решил вернуть эти города, захваченные в Эно, по двум причинам. Во-первых, он считал, что у государя больше сил и его положение прочнее, когда он остается в пределах своего королевства, где он миропомазан и коронован, чем за его пределами, а эти земли лежали вне его королевства (они были возвращены в 1478 году). Другой же причиной было то, что короли Франции и императоры были связаны великой клятвой ничего не предпринимать одним против империи, а другим против королевства, а эти города, о которых я говорю, находятся в империи. По той же самой причине король вернул и Камбре, предоставив ему нейтралитет, довольный уже и тем, что ему удалось его взять; правда, горожане впустили короля в город при условии сохранения в неприкосновенности их прав.

ГЛАВА III

В Бургундии война так и продолжалась, но король не мог довести ее до конца, поскольку немцы оказывали некоторое содействие принцу Оранскому, наместнику герцога Максимилиана и мадемуазель Бургундской, но делали они это ради денег, которые им выплачивал принц Оранский, а не из благоволения к герцогу Максимилиану, ибо на его сторону не встал ни один человек, по крайней мере в то время, о котором я говорю. Это были военные товарищества Швейцарской лиги, искавшие приключений, которые отнюдь не были ни друзьями, ни сторонниками Австрийского дома. [230]

Бургундия могла бы получить значительную помощь, если бы было чем ее оплачивать, и более всего в этом мог помочь герцог Сигизмунд Австрийский, дядя герцога Максимилиана, чьи земли лежали поблизости, особенно графство Феррета, которое он за несколько лет до того продал за 100 тысяч рейнских флоринов герцогу Карлу Бургундскому, а затем отнял, не вернув денег, и держит его, таким образом, и по сей день. Он никогда не отличался ни большим умом, ни большой честностью, а от таких друзей помощи мало. Он относится к тем государям, о которых я в другом месте говорил: они не желают вникать в собственные дела и знают лишь то, что их слугам угодно им сообщить, за что они в старости и расплачиваются, как случилось с герцогом Сигизмундом.

Во время этой войны в Бургундии его приближенные склоняли его на ту сторону, на какую хотели, и он почти всегда держал сторону короля против своего племянника. А под конец пожелал передать свое очень большое наследство иностранному дому, отняв его у своего собственного, ибо у него никогда не было детей, хотя он и был женат дважды. Но в итоге через три года, под влиянием другой клики приближенных, вручил все свои владения, еще при жизни, племяннику — герцогу Максимилиану, ныне римскому королю, сохранив за собой лишь пенсию в размере трети доходов, но без всякой власти и прав, в чем не раз раскаивался, как мне говорили. И если даже то, что мне об этом сообщали, неправда, тем не менее следует полагать, что именно таков бывает конец государей, предпочитающих жить не по-людски.

И они заслуживают такой хулы потому, что господь ведь возложил на них великие обязанности и вверил великую службу в этом мире. Когда люди лишены рассудка, их не в чем упрекнуть; но когда они пребывают в здравом уме и сами здоровы, а свое время проводят в праздных и глупых развлечениях, их нечего оплакивать, когда с ними случается беда; а вот если они распределяют время разумно и в соответствии со своим возрастом и сначала занимаются полезными делами и заседают на советах, а затем идут пировать и развлекаться, то тогда они достойны похвалы и способны сделать счастливыми своих подданных.

Война в Бургундии тянулась довольно долго, поскольку немцы оказывали небольшую помощь герцогу Максимилиану, тогда как силы короля были слишком велики. Бургундцам не хватало денег, и их люди, вступая с королем в соглашения, сдавали крепость за крепостью.

Однажды сеньор де Кран, королевский губернатор, осадил город Доль, главный в графстве Бургундском. В городе было мало людей, и сеньор де Кран их ни во что не ставил. Поэтому с ним случилась беда: во время вылазки горожан он, к своему позору и ущербу для короля, был застигнут врасплох и потерял часть артиллерии и немного людей.

Король, рассерженный этой неудачей, начал поэтому думать [231] о том, чтобы поставить другого губернатора Бургундии; недоволен он был и грабежами в этой области, которые и в самом деле были очень велики. Но до того, как он был отрешен от этой должности, сеньор де Кран одержал победу над отрядом немцев и бургундцев и захватил в плен самого могущественного сеньора Бургундии — сеньора де Шатогиона. Больше в этот день ничего не произошло (я говорю об этом лишь по слухам), однако сеньор де Кран покрыл себя доброй славой.

Как я уже начал говорить, король решил назначить, по вышеуказанным причинам, нового губернатора Бургундии, не трогая доходов и приобретений сеньора де Крана. Он лишил его только кавалерии, оставив ему всего шесть кавалеристов и двенадцать лучников для сопровождения. Сеньор де Кран был человеком очень тучным, и он остался доволен этим и уехал домой, благо у него были другие хорошие должности.

На его место король назначил мессира Карла Амбуазского сеньора де Шомона, очень храброго, мудрого и добросовестного человека. Этот сеньор взялся за то, чтобы привлечь на свою сторону всех немцев, воевавших в Бургундии, и не столько ради того, чтобы пользоваться их услугами, сколько для того, чтобы, поставив их на жалованье, легче было завоевать остальную часть области. Поэтому он послал людей к швейцарцам, которых называл господами — членами лиги, и сделал им великолепное, выгодное предложение: во-первых, 20 тысяч франков в год четырем городам — Берну, Люцерну, Цюриху, а также, думаю, и Фрибуру — и их трем кантонам, представлявшим собой горные деревни, — Швицу, название которого носит вся страна, Золотурну 21 и Унтервальдену; затем 20 тысяч франков в год частным лицам и тем людям, которые служили ему и помогали в этих переговорах. Он предлагал стать их первым союзником и гражданином и хотел получить соответствующую грамоту. По этому пункту возникли некоторые затруднения, поскольку их первым союзником всегда был герцог Савойский. Однако они согласились на его предложения и на то, чтобы поставлять королю на службу постоянно шесть тысяч человек с жалованьем в четыре с половиной немецких флорина в месяц; и это число солдат оставалось неизменным вплоть до смерти короля.

Если бы король был беден, то он не смог бы сделать этого, так что ему все обернулось на пользу, но швейцарцам, думаю, в конце концов это пойдет во вред: ибо они настолько привыкли к деньгам, о которых ранее почти не имели понятия, особенно о золотой монете, что уже сейчас между ними начинают возникать раздоры. И иначе причинить им ущерб невозможно — настолько скудны и бедны их земли и настолько сами они хорошо воюют; поэтому лишь немногие пытались бороться с ними.

После заключения этого договора, когда все немцы, находившиеся в Бургундии, перешли на службу к королю и стали получать от него жалованье, силы бургундцев были полностью подорваны. Ради [232] краткости скажу лишь, что после ряда преобразований, проведенных губернатором де Шомоном, был осажден и благодаря соглашению взят расположенный близ Доля замок Рошфор, в котором сидел мессир Клод де Водре.

Затем он осадил Доль, который не удалось захватить его предшественнику, и взял его приступом. Говорят, что некоторые наши немцы из этих вновь прибывших замыслили войти в город, чтобы защитить его, но среди них замешалось так много вольных лучников (без всякого намерения помешать немцам, но единственно ради поживы), что, когда они вошли, все предались грабежу и город был сожжен и разрушен.

Вскоре после взятия Доля губернатор осадил хорошо укрепленный город Осон, где у него были верные сторонники, и он еще до осады написал королю, прося должности для некоторых из них, и король охотно дал согласие. Хотя меня не было на месте этих событий, я тем не менее был осведомлен о них по сообщениям королю и по письмам, которые ему по этому поводу писали и которые я читал, часто даже отвечая на них по указанию короля.

В Осоне было мало людей, и их предводители, сговорившись с сеньором де Шомоном, губернатором, через пять или шесть дней сдали его. Таким образом, в Бургундии уже нечего было брать, кроме трех или четырех горных замков, как Жу и другие, и города Безансона, который был имперским городом и почти ничем не был связан с Бургундским графством. Но поскольку он был анклавом в этой области, то представлял соблазн для ее правителя. И губернатор вошел в него от имени короля, но затем покинул, и жители при этом выполнили свои обязанности так, как они привыкли делать в отношении других государей, владевших Бургундией.

Таким образом, благодаря усердию губернатора вся Бургундия была завоевана; король весьма торопил его, опасаясь, как бы у него не возникло желания, чтобы в этой области постоянно кто-нибудь выходил из повиновения и, следовательно, у него всегда найдутся дела и король не отправит его служить в другое место. Ибо Бургундия — благодатная область, и сеньор де Шомон вел себя там, как ее владелец. Сеньор де Кран, о котором я говорил, и губернатор сеньор де Шомон оба неплохо обделали там свои дела.

Некоторое время при сеньоре де Шомоне в области сохранялось спокойствие. Но затем, когда я приехал туда, несколько местечек, как Бон, Семюр и другие, восстали (меня туда отправил король вместе с пансионариями своего дома 22. Впервые тогда он вручил высшую власть этим пансионариям, но впоследствии и по сей день эта практика стала обычной). Названные города были взяты вновь благодаря умным действиям губернатора и недальновидности его врагов. На этом примере видна разница между людьми, зависящая от божьего соизволения: тем, кого господь желает поддержать, он дает самых мудрых людей или наделяет их правителя способностью находить таковых; и до сих пор он всегда давал понять, что желает [233] поддержать наших королей, как нашего покойного доброго повелителя, так и нынешнего короля, хотя иногда он и посылал им испытания.

Те, кто потерял эти города 23, пользовались любовью жителей области и имели много людей, но они не сумели быстро разместить их по этим городам, поднявшимся и восставшим за них, и дали время губернатору собраться с силами, чего не должны были делать, зная, в каком он тяжелом положении; им следовало бы поставить людей в хорошо укрепленном Боне, который они тогда бы смогли защитить, а не в других городах.

В тот день, когда губернатор собрал войско, чтобы идти против маленького, яростно сопротивляющегося городка Вердена, будучи хорошо осведомленным о положении дел у его противников, те вошли в этот городок, намереваясь пройти оттуда в Бон и там расположиться; у них было 600 отборных кавалеристов и пехотинцев — немцев из графства Феррета, которыми командовали несколько опытных дворян из Бургундии, и одним из них был Симон де Кенже. Они сделали остановку, хотя им следовало бы идти дальше и войти в Бон, который, если бы они вошли в него, стал бы неприступен. Но никто не дал им доброго совета, и они провели в Вердене лишнюю ночь, подверглись нападению, и город был взят приступом; а затем был взят Бон — и порядок восстановлен. После этого у врагов короля в Бургундии сил больше не осталось.

В то время я находился в Бургундии с пансионариями короля, как я уже говорил; но король отозвал меня из-за какого-то письма, в котором ему сообщили, что я избавляю некоторых жителей Дижона от военного постоя. Это вместе с другим малозначительным подозрением стало причиной моей неожиданной отправки во Флоренцию. Я повиновался, как и положено, и поехал сразу же, как только получил письмо.

ГЛАВА IV

Распря, из-за которой король меня отправил туда, происходила в связи с соперничеством двух могущественных и знаменитых родов. Один — род Медичи, а другой — Пацци, который, пользуясь поддержкой папы 24 и короля Ферранте Неаполитанского, замышлял убить Лоренцо Медичи со всеми его сторонниками. Однако им это не удалось, и они убили в соборе Флоренции только его брата Джулиано Медичи 25 и одного человека по имени Франческино Нори, который был слугой дома Медичи и хотел прикрыть своим телом Джулиано. Лоренцо был тяжело ранен и скрылся в церковной ризнице за медными дверями, изготовленными по заказу его отца.

Один его слуга, которого он за два дня до этого выпустил из тюрьмы, сослужил ему верную службу в этом деле, приняв на себя несколько ударов. И случилось это в час большой мессы. Условным знаком, по которому должно было начаться избиение, были слова [234] молитвы «Sanctus», которые произнесет священник во время литургии.

Но произошло все иначе, нежели предполагали заговорщики. Ибо, намереваясь одержать полную победу, некоторые из них поднялись во дворец 26, чтобы убить находившихся там сеньоров, которых было примерно девять человек; они переизбираются через каждые три месяца, и в их руках — все управление городом 27. Но за заговорщиками почти никто не последовал, и когда они поднялись по дворцовой лестнице, за ними захлопнули двери, так что наверху их оказалось всего четверо или пятеро, и в страхе они не знали, что и говорить; сеньоры же, находившиеся наверху и уже прослушавшие мессу, вместе со своими слугами видели в окно, что в городе происходит возмущение и как Якопо Пацци с другими посреди площади перед дворцом кричит: «Свобода! Свобода!» и «Народ! Народ!». Этими криками они надеялись поднять народ, призвав его на помощь; однако народ не пожелал восстать и сохранял спокойствие, поэтому Пацци и его друзья бежали с площади, потерпев неудачу в своей затее. Видя это, магистраты, или правители, о которых я говорил и которые находились во дворце, немедленно схватили тех пятерых, поднявшихся наверх, как я говорил, без сопровождения и намеревавшихся убить этих правителей, чтобы властвовать в городе, и сразу же повесили их под окнами дворца. Среди них был повешен и архиепископ Пизанский.

Правители, видя, что весь город встал на их сторону и сторону Медичи, немедленно сообщили на все переправы, чтобы хватали и приводили к ним любого человека, который покажется подозрительным. В тот же час был схвачен Якопо Пацци и один представитель папы Сикста 28, который командовал войском графа Джироламо, участвовавшего в заговоре 29. Этот Пацци вместе с другими был тотчас же повешен под теми же окнами. А второму, представителю папы, отрубили голову; в городе были схвачены и другие, и всех их не мешкая повесили, в том числе и Франческо Пацци. Думаю, что всего было повешено в городе 14 важных особ и убито некое число людей помельче.

Вскоре после случившегося я от имени короля прибыл во Флоренцию; выехав из Бургундии, я почти не задерживался в пути, и у мадам Савойской, сестры нашего короля, пробыл всего два или три дня, и там меня очень хорошо приняли. Оттуда я отправился в Милан, где также остановился на два или три дня, чтобы просить у миланцев солдат в помощь флорентийцам, которые были их союзниками в то время, и они охотно согласились предоставить их, тем самым удовлетворяя просьбу короля и выполняя свой долг. Тогда они поставили 300 солдат, а позднее прислали еще.

В заключение скажу, что папа сразу же после случившегося отлучил флорентийцев от церкви 30 и направил от себя и от короля Неаполитанского армию, какую только смог собрать; эта армия была мощной и прекрасной, и при ней состояло большое число знатных [235] людей. Она осадила Ла-Кастеллину, близ Сиены, и взяла ее, как и несколько других крепостей; лишь благодаря случайности флорентийцы не были полностью разбиты, ибо они долгое время жили, не зная ни войн, ни опасностей. Лоренцо Медичи, глава города, был сам [236] юным, и юные же им руководили. Они были очень упрямы, военных предводителей у них не имелось, а армия была очень слабой.

Командующим армией папы и короля Неаполитанского являлся герцог Урбинский 31, могущественный и мудрый человек и опытный военачальник. При ней был также сеньор Роберто да Римини 32, вошедший позднее в силу, затем сеньор Констанцио да Пезаро 33 и некоторые другие, среди которых и два сына упомянутого короля — герцог Калабрийский и сеньор дон Федериго, которые оба еще живы 34, а также большое число прочих знатных людей. Они взяли все крепости, какие только осаждали, но не так быстро, как это сделали бы мы, ибо они не столь умело разбивают лагеря и поддерживают в них порядок, как мы; но что касается снабжения и других вещей, необходимых для походной жизни, то они это делают лучше нас.

Благоволение нашего короля немного помогло флорентийцам, но не настолько, насколько мне бы хотелось 35, ибо я не располагал армией для их поддержки — у меня был лишь эскорт. Я пробыл в самом городе Флоренции и на его землях один месяц; флорентийцы очень хорошо со мной обращались и взяли на себя расходы, причем в последний день обращались лучше, чем в первый. Затем король отозвал меня обратно; проезжая через Милан, я принял от нынешнего герцога Джана-Галеаццо оммаж за герцогство Генуэзское, вернее — его мать принесла мне как представителю короля оммаж за него 36. А оттуда я направился прямо к королю, нашему повелителю, который устроил мне хлебосольный и радушный прием; он беседовал со мной о своих делах дольше, чем когда-либо, а затем я лег с ним спать, хотя и не был достоин такой чести и он имел достаточно других людей, более достойных. Он был столь мудр, что с ним невозможно было допустить ошибки, если только повинуешься во всем, что он повелел, и ничего не добавляешь от себя.

ГЛАВА V

Я нашел нашего короля немного состарившимся и предрасположенным к болезни. Однако это проявлялось не столь явно, и он по-прежнему вел все свои дела с большим толком. В Пикардии война так и продолжалась, и она его очень беспокоила, как и его противников, потерявших власть над этой областью.

Герцог Австрийский, нынешний римский король, имея под своим командованием фламандцев, осадил Теруан 37; монсеньор де Корд, королевский наместник в Пикардии, собрал всю армию, что король держал в пределах этой области, и в помощь ей привел восемь тысяч вольных лучников для охраны. Как только герцог Австрийский узнал о его приближении, он снял осаду и двинулся ему навстречу; они сошлись в местечке под названием Гинегат 38. У герцога было много людей из Фландрии, тысяч 20 или более, а также немного немцев и 300 англичан, которых вел мессир Томас Ориган, английский рыцарь, служивший еще герцогу Карлу Бургундскому. [237]

Кавалерия короля была гораздо более многочисленной, чем у противника, и она смяла герцогскую кавалерию, которую вел монсеньор Филипп де Равенштейн, и стала преследовать ее вплоть до Эра. Герцог присоединился к своим пехотинцам. В армии короля было 1100 или 1200 кавалеристов, набранных по королевскому приказу. В преследовании участвовала лишь часть из них, в том числе монсеньор де Корд, который был командующим, а с ним и монсеньор де Торси. Хотя они действовали храбро, тем не менее командующему авангардом не подобает заниматься погоней. Некоторые из наших отступили под тем предлогом, что нужно оборонять крепости, а другие просто бежали, пользуясь случаем. Пехота же герцога удерживала свои позиции и внесла смятение в наши ряды; правда, ею руководило около 200 пеших дворян из хороших фамилий. В их числе был и монсеньор де Ромон, сын Савойского дома, а также граф Нассау и некоторые другие, которые живы до сих пор. Доблесть этих последних придала силы народу, который так стойко держался, что даже удивительно, поскольку все видели, как бежала их конница. Королевские вольные лучники принялись грабить обоз герцога и сопровождавших его маркитантов и прочих. На них напали герцогские пехотинцы и перебили некоторых.

Герцог потерял убитыми и взятыми в плен больше, чем мы, но поле боя осталось за ним; уверен, что, если бы ему посоветовали вернуться к Теруану, он не застал бы там ни души, так же как и в Аррасе. Но, на свою беду, он не решился на это; правда, в таких случаях не всегда ясно, что нужно делать, а кроме того, у него были и некоторые опасения. Я рассказываю об этом с чужих слов, поскольку я при этом не присутствовал, но для продолжения рассказа мне нужно было упомянуть об этом событии.

Я находился при короле, когда пришли эти известия, и он был очень огорчен ими, ибо не привык терпеть поражения и всегда был столь удачлив во всех своих делах, что уверен был, что и дальше будет так, как ему угодно; а удачлив он был благодаря своему уму и потому, что не рисковал и не полагался на победы в сражениях, но эта битва произошла отнюдь не по его указанию. Он создавал столь большие армии, что находилось мало желающих с ними сражаться, а артиллерией снабжал их лучше, чем любой другой французский король; крепости он предпочитал брать неожиданно, причем такие, которые, как он знал, были плохо защищены. А взяв, он ставил в них столь большие гарнизоны и так обеспечивал артиллерией, что отбить их у него было невозможно. И если во вражеской крепости капитан или кто другой желал вступить в сделку и сдать ее за деньги, то он мог быть уверен, что найдет в короле купца, которого никакая, даже очень крупная, сумма не испугает, и он согласится, не скупясь, на любую.

Эта битва поначалу привела его в ужас, поскольку он считал, что ему не сказали всей правды и что она была полностью проиграна; а он прекрасно понимал, что если она проиграна, то, значит, он [238] потерял все, что захватил у Бургундского дома в этих краях, и в других местах его положение станет очень ненадежным. Однако, узнав всю правду, он успокоился и отдал распоряжение, чтобы впредь без его ведома ничего подобного не предпринимали. А монсеньором де Кордом он даже остался весьма доволен.

С этого именно момента он решил начать мирные переговоры с герцогом Австрийским, но так, чтобы они принесли наибольшую выгоду и чтобы в результате их можно было настолько связать руки герцогу с помощью его же собственных подданных (которые, как он знал, склонялись к тому же, чего добивался и он сам), что он никогда не сможет причинить ему вред.

Тогда же у него в глубине души возникло весьма серьезное желание преобразовать систему управления в королевстве, главным образом — сократить сроки проведения судебных процедур, и в связи с этим обуздать парламент; не то, чтобы он хотел урезать его полномочия, но ему было многое в нем не по душе, за что он его и не любил. Он хотел также ввести в королевстве общие кутюмы и единые меры, и чтобы все кутюмы 39, переложенные на французский язык, были сведены в одну хорошую книгу, дабы покончить с плутовством и грабительством адвокатов, от которых в этом королевстве страдают гораздо сильней, чем в любом другом, и наши дворяне хорошо это знают. Если бы господь явил такую милость, даровав ему еще пять или шесть лет жизни и не слишком отягощая болезнями, то он сделал бы много добра своему королевству, ради чего он и обременял, как ни один другой король, своих подданных налогами. Ни силой, ни представлениями и протестами его нельзя было бы заставить их уменьшить, но нужно было, чтобы это шло от него самого, как и случилось бы, если бы господь пожелал оградить его от болезни. А потому хорошо поступает тот, кто делает добро, пока есть возможность и пока господь дарует здоровье.

Соглашение, которое король хотел заключить с герцогом Австрийским и его землями при помощи гентцев, предполагало брак между монсеньером дофином, его сыном и нынешним королем, и дочерью герцога и герцогини, по условиям которого за королем оставались бы графства Бургундское, Осеруа, Маконне и Шароле, а он возвращал бы Артуа, сохраняя за собой лишь цитадель Арраса в том состоянии, в какое он ее привел; ибо город Аррас ничего не стоил ввиду того, что цитадель была со всех сторон укреплена и между нею и городом был глубокий ров и массивная стена. Таким образом, цитадель была защищена, и от имени короля ее держал епископ. Сеньоры Бургундского дома всегда (по меньшей мере в течение 100 лет) сами назначали угодного им епископа Аррасского, как и капитана цитадели. Но король поставил там своих людей, желая усилить свою власть, и приказал снести городские стены и выстроить стены с другой стороны рва, так, чтобы цитадель прикрывалась со стороны города сначала глубоким рвом, а затем стенами; таким образом, он оставил город беззащитным.[239]

О герцогстве Бургундском, графстве Булонском, равно как и о городах на Сомме и кастелянствах Перонна, Руа и Мондидье, вообще не упоминалось. Когда велись эти переговоры, гентцы внимательно следили за ними, весьма сурово держа себя по отношению к герцогу и герцогине, его жене; некоторые другие города Фландрии и Брабанта, особенно Брюссель, склонились перед волей гентцев, что казалось удивительным, если учесть, что в Брюсселе всегда жили герцоги Филипп и Карл Бургундские, а потом и герцог Австрийский с герцогиней имели там резиденцию. Но те выгоды и блага, что горожане имели при упомянутых сеньорах, заставили их забыть о боге и своих сеньорах и пойти навстречу злой судьбе, с которой они позднее и столкнулись, как Вы узнаете.

ГЛАВА VI

В то время, а это был март 1479 года, между королем и герцогом было заключено перемирие, но король хотел мира, особенно в тех землях, о которых я говорил, и чтобы мир был заключен полностью к его выгоде, как я сказал. Он уже начал стареть и прибаливать; когда он находился в Форже, возле Шинона, во время обеда с ним случился удар и он потерял речь. Его подняли из-за стола и подвели к огню; окна были закрыты, и хотя он порывался подойти к ним, его кое-кто удержал от этого, думая сделать как лучше. Эта болезнь случилась с ним в марте 1480 года 40. Он полностью потерял речь и совсем лишился рассудка и памяти.

В тот момент Вы и приехали к нему в качестве врача, монсеньор архиепископ Вьеннский. Ему сразу же поставили клистир, и Вы велели открыть окна и дать воздуха; к нему тут же стали понемногу возвращаться речь и рассудок, и позже он сел на коня и вернулся в Форж, ибо эта беда настигла его в четверти лье от него в небольшом приходе, куда он приехал на мессу.

Короля стали лечить; он объяснялся знаками, когда хотел что-либо сказать. Между прочим, он потребовал себе официала из Тура, чтобы исповедаться, и знаками дал понять, чтобы вызвали меня, поскольку я отправился в Аржантон, примерно в десяти лье оттуда. Когда я приехал, то застал его за столом, и с ним был мэтр Адам Фюме, который некогда был врачом короля Карла, а теперь докладчик 41. Был там также и другой врач по имени мэтр Клод 42. Король плохо понимал то, что ему говорили, но боли он совсем не чувствовал. Он показал мне знаком, чтобы я лег спать в его комнате, ибо слов почти не произносил. И я прислуживал ему на протяжении 15 дней за столом и ухаживал за ним, как камердинер, что считал своим долгом и большой честью для себя.

Через два или три дня речь и рассудок стали к нему возвращаться, и ему казалось, что никто его лучше меня не понимает, поэтому он хотел, чтобы я все время состоял при нем. Он исповедался этому официалу в моем присутствии, поскольку иначе они не понимали [240] друг друга. Ему немногое нужно было сказать. Ибо он исповедался за несколько дней до этого. Ведь французские короли, перед тем как прикасаться к золотушным, исповедуются, и наш король ни одной недели не пренебрегал этим 43.

Когда ему стало немного лучше, он начал справляться, кто это силой удержал его и не дал подойти к окну. Ему сказали. И тогда он немедленно выгнал их из своего дома. Некоторых он лишил службы и велел не показываться ему на глаза; других, как монсеньора де Сегре и Жильбера де Грассе сеньора де Шанперу, он не лишил должностей, а лишь отослал прочь.

Многие были напуганы этой его фантазией и оправдывались, говоря, что они хотели сделать как лучше, и говорили правду. Но воображение у государей особое, чего не понимают те, кто берется об этом судить. Наш король ничего так сильно не боялся, как лишиться беспрекословного повиновения, стараясь, чтобы ему подчинялись без исключения во всем. Ведь король Карл, его отец, когда у него началась та болезнь, от которой он умер, вообразил, что его хотят отравить по наущению сына, и зашел в своем страхе так далеко, что вообще перестал принимать пищу; и тогда было решено по совету врачей и его наиболее влиятельных и близких слуг кормить его силой. Так и было сделано по указанию и распоряжению служивших ему людей, и ему стали вводить через рот отвар, а немного спустя после этого насилия король Карл умер. И король Людовик, который всегда был против такого образа действий, удивительно близко принял к сердцу то, что и к нему тоже применили силу; правда, он не столько сердился, сколько делал вид, и основанием для этого был страх, что его возьмут под опеку и без него будут решать все дела и вопросы под предлогом, что его рассудок не в порядке.

Когда он таким образом напугал всех тех, о ком я сказал, он осведомился о решениях совета и о депешах, которые были отправлены за последние 10 или 15 дней. А этими делами занимались епископ Альбийский 44, его брат — губернатор Бургундии 45, маршал де Жье и сеньор дю Люд; все они находились при короле, когда с ним случилась беда, и разместились под его покоями в двух маленьких комнатушках. Он пожелал также просмотреть полученные письма, которые приходили каждый час. Ему показали наиболее важные из них, и я их ему прочитал. Он сделал вид, что понял, взяв их в руки и, притворившись читающим, хотя ничего не разумел, сказал несколько слов или объяснил знаками, что он хотел бы предпринять.

Мы немногое могли сделать, ожидая конца его болезни, ибо он был хозяином, с которым следовало вести себя честно. Болезнь длилась около 15 дней, и затем его рассудок и речь пришли в прежнее состояние, но он был еще слаб и боялся возвращения этой напасти, он, естественно, не желал доверяться советам врачей.

Как только он стал себя хорошо чувствовать, он освободил кардинала [241] Балю 46, которого 14 лет продержал в тюрьме, хотя за того много раз просили и апостолический престол, и другие; и в конце концов королю был отпущен этот грех, и наш святой отец, папа, прислал ему по его просьбе бреве. Когда с королем случилась эта болезнь, присутствовавшие при нем сочли его умирающим и сделали несколько распоряжений, чтобы сократить чрезмерную и тяжкую талью, которую он накануне ввел по совету монсеньера де Корда, своего наместника в Пикардии, для содержания 20 тысяч постоянно оплачиваемых пехотинцев 47 и двух с половиной тысяч пионеров (эти люди назывались также лагерными людьми), и им он придал 1500 кавалеристов, набранных по приказу, которые должны были в случае необходимости спешиваться. Кроме того, он заказал большое число повозок для прикрытия лагеря, палаток и шатров, позаимствовав это у армии герцога Бургундского, и обходился такой лагерь в полтора миллиона франков в год. Когда все было готово, король направился посмотреть, как его разбивают возле Пон-де-л'Арша в Нормандии, на прекрасной равнине; там были и шесть тысяч швейцарцев, о которых я говорил. Взглянув на это всего лишь раз, он вернулся в Тур, где болезнь его возобновилась. Он вновь потерял речь, и в течение двух часов его считали умершим; случилось это на галерее в присутствии нескольких человек, и его положили на соломенный тюфяк.

Монсеньор де Бушаж и я препоручили его монсеньеру святому Клоду, и все остальные, присутствовавшие там, сделали то же самое. К нему сразу же вернулась речь, а через час он, совсем ослабев, стал бродить по дому. Заболел он во второй раз в 1481 году, но, как и прежде, продолжал разъезжать по стране. Он побывал у меня в Аржантоне, где провел целый месяц, будучи сильно больным; оттуда отправился в Туар, где также был болен, и совершил поездку в Сен-Клод, ибо был препоручен святому Клоду, как Вы слышали.

Выехав из Туара, он отправил меня в Савойю против сеньоров де ла Шамбра, де Мьолана и де Бресса 48, хотя прежде он оказывал им тайно помощь, пока они не схватили в Дофине сеньора д'Иллена 49, которому поручил охрану герцога Филиберта, своего племянника 50. Вслед за мной он послал кавалерию, которую я повел в Макон против монсеньора де Бресса. Однако мы с ним тайно пришли к согласию, и он схватил сеньора де ла Шамбра, когда тот спал в комнате с герцогом, в Турине, что в Пьемонте, и затем дал мне об этом знать. Я сразу же отвел свою кавалерию, и он с герцогом Савойским прибыл в Гренобль, где монсеньор маршал Бургундский 51, маркиз де Ротлен и я встретили их. Король потребовал, чтобы я приехал к нему в Боже, в Божеле, и я был поражен, увидев его таким истощенным и худым, и недоумевая, как он может ездить по стране; но его крепкое сердце не сдавалось.

В Боже он получил письмо с сообщением о том, что герцогиня Австрийская умерла, упав с лошади. Конь, на котором она ездила, был горяч и сбросил ее на большое бревно. Некоторые говорят, [242] правда, что она упала в приступе лихорадки. Но как бы там ни было, немного дней спустя после падения она умерла, и это было великое горе для ее подданных и друзей, ибо после ее смерти они больше не знали мира; ведь народ Гента ее почитал гораздо больше, чем мужа, поскольку она была владелицей страны. И случилось это в 1482 году.

Когда король пересказывал мне эти новости, он ликовал. У нее осталось двое детей под опекой гентцев 52, а гентцы, как он знал, были склонны к раздорам и мятежам против Бургундского дома, так что королю казалось, что его час настал, тем более что герцог Австрийский был юн, а его отец-император держался в стороне и к тому же был крайне скуп и занят своими войнами.

С этого часа король начал оказывать давление на правителей Гента с помощью монсеньора де Корда и договариваться о браке своего сына, монсеньора дофина, с дочерью герцога, Маргаритой, которая ныне является нашей королевой; чаще всего он обращался к одному пансионарию города по имени Гийом Рен 53, человеку мудрому, но злокозненному, а также к другому по имени Копеноль 54, служащему при эшевенах, который был башмачником и пользовался большим доверием горожан, ибо столь необузданный народ только такого пошиба людям и вручает власть.

Король вернулся в Тур. Там он настолько огородил себя от мира, что лишь немногие люди его видели. Он без причин стал удивительно подозрительным ко всем, боясь, как бы его не лишили власти или не умалили ее; он удалил от себя всех привычных ему людей, даже самых близких, какие только у него были, хотя не лишил их ничего. Они разъехались, чтобы нести службу в других местах, или вернулись домой; но так продолжалось недолго, ибо жить ему оставалось уже немного и он делал настолько странные вещи, что те, кто не знал его, считали, что он свихнулся; но они его просто не понимали.

Что касается подозрительности, то все могущественные государи таковы, особенно такие мудрые и имеющие много врагов и недоброжелателей, как он. Более того, он знал, что его не любят в королевстве ни большие люди, ни малые, поскольку он обременил народ налогами так, как ни один другой король, хотя у него и было благое намерение облегчить это бремя, как я говорил, но ему следовало бы заняться этим пораньше.

Король Карл VII при посредничестве некоторых мудрых и добрых рыцарей, которые своей службой помогли ему отвоевать Нормандию и Гиень у англичан, стал первым, кто добился права облагать страну тальей по своему усмотрению, без согласия штатов королевства 55. Но тогда для этого были серьезные основания: нужно было и обеспечить безопасность отвоеванных областей, и избавиться от наемных отрядов, грабивших королевство 56. Поэтому сеньоры Франции дали свое согласие на это, за что им были обещаны пенсии из тех денег, что собирались с их земель. [243]

И если бы наш король дольше прожил и при нем оставались его прежние советники, то к настоящему времени он далеко бы продвинулся в этом деле 57. Но, не успев этого сделать, он обременил свою душу и души своих преемников тяжким грехом и нанес глубокую рану своему королевству, от которой долго не удастся излечиться; к тому же он ущемил королевство и тем, что создал по примеру итальянских сеньоров наемную армию.

Король Карл VII в час своей кончины взимал с королевства в общей сложности 1 миллион 800 тысяч франков и содержал всего 1700 кавалеристов, набранных по приказу, и они поддерживали добрый порядок в провинциях его королевства, так что еще задолго до его смерти солдаты перестали бродить по королевству, что было великим облегчением для народа. А в час кончины нашего повелителя, короля Людовика, в казну поступало 4 миллиона 700 тысяч франков 58; кавалеристов было около четырех или пяти тысяч, а пехотинцев, как размещенных по лагерям, так и других 59, более 25 тысяч человек.

Таким образом, не стоит удивляться тому, что у него были всякие дурные мысли и подозрения и что он чувствовал, что ему добра не желают, хотя среди тех, кого он вскормил и облагодетельствовал, нашлось бы много таких, которые и перед лицом его смерти остались бы ему верны.

В Плесси-дю-Парк, где он жил, к нему почти никто не приходил, кроме домашних слуг и лучников, которых у него было изрядное число — четыре сотни, и они ежедневно несли охрану, прохаживаясь по замку и стоя у ворот. Ни один сеньор и никто из важных особ не жил там, и туда почти никогда не пропускали влиятельных сеньоров группами. Его посещал только монсеньор де Боже, нынешний герцог Бурбонский, который являлся его зятем. Вокруг всего замка Плесси он велел на подходе ко рву установить решетку из толстых железных прутьев, а в стены вделать железные броши с многочисленными остриями. Он также приказал поставить четырех больших железных «воробьев» 60 — в таких местах, откуда легче было вести стрельбу, и это было грандиозное дело, ибо стоили они более 20 тысяч франков. А под конец он велел, чтобы 40 арбалетчиков день и ночь сидели во рву и по ночам, до того как утром откроют ворота, стреляли во всякого, кто будет приближаться. Ему все более казалось, что его подданные выжидают удобного момента, чтобы лишить его власти.

По правде говоря, кое-кто действительно поговаривал о том, чтобы войти в Плесси и ускорить ход событий в нужном направлении, поскольку они развивались слишком медленно, но пойти на это все же не осмелились и поступили разумно, ибо охрана была очень сильна.

Король часто менял камердинеров и других слуг, говоря, что таким способом он поддерживает чувство страха и уважение к себе. Для осуществления управления он держал при себе одного или двух [244] человек, худородных и имевших довольно дурную славу, которые, однако, должны были понимать, если у них хватало ума, что с его смертью они могут лишиться всего. Так с ними и случилось 61. Они не передавали ему ничего из того, что им писали и о чем просили, если только это не касалось безопасности и защиты государства, ибо ничто иное короля не интересовало.

В то время у него со всеми был заключен мир или перемирие. Своему врачу он платил ежемесячно по 10 тысяч экю, так что через пять месяцев тот имел 54 тысячи экю.

Мечтая об исцелении, он уповал на бога и святых, понимая, что только чудо может спасти его; по примеру некоего короля, которому господь бог продлил жизнь за его смирение и раскаяние, а также благодаря молитвам одного святого пророка наш король, который своим смирением превосходил всех государей мира, стал искать какого-либо монаха или благочестивого человека, чтобы тот выступил за него заступником перед богом и помог продлить его дни, и ему называли таких во всех концах света. За некоторыми из них он посылал. Кое-кто приезжал поговорить с ним, и он вел речь только о продлении жизни. Большинство мудро отвечало на это, что у них нет такой власти.

Он делал большие, и даже слишком большие пожертвования церквам, хотя архиепископ Турский 62, человек благой и святой жизни, кордельер и кардинал, писал ему, помимо всего прочего, чтобы он лучше брал деньги у каноников церквей, которых он богато одарил, и распределял их среди бедных тружеников и прочих, кто платит огромные налоги, нежели взимал с них подати и отдавал деньги богатым церквам и каноникам, как он это делает. За год число его обетов, приношений и даров в виде реликвариев и ковчежцев весьма выросло: здесь и серебряная ограда для святого Мартина Турского, весившая около 18 марок63, и ковчежец для монсеньора святого Евтропия Сентского, и реликварии, которые он подарил Трем волхвам в Кельне, Божьей матери в Ахене, что в Германии, святому Сервию Утрехтскому, а также ковчежец святому Бернардину в Аквиле, что в Неаполитанском королевстве, золотые чаши, посланные святому Иоанну Латеранскому в Рим 64, и много других золотых и серебряных даров церквам его королевства, что в общем составляет сумму в 700 тысяч франков.

Он подарил церквам и много земель, но этот дар за ними сохранен не был. В общем, пожертвования были огромные.

(пер. Ю. П. Малинина)
Текст  воспроизведен по изданию: Филипп де Коммин. Мемуары. М. Наука. 1986

© текст - Малинин Ю. П. 1986
© OCR - Halgar Fenrirsson. 2003
© сетевая версия - Тhietmar. 2003
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1986