Кочубей Гюмюрджинский. Предисловие. Ч. 2.

КОЧУБЕЙ ГЮМЮРДЖИНСКИЙ

ТРАКТАТ ПОКОЙНОГО КУЧИБЕЯ,

ПРЕДИСЛОВИЕ

Другой, по времени и значению, историк, небезучастно относящийся к современным ему обстоятельствам, есть Хаджи-Кальфа. Его ***, заключающее в себе повествование событий совершившихся в период 1000-1065 г. Мгмт. эры (1591-1655), отличается большою обстоятельностью в сообщении фактов и описании событий, вместе с указанием вызвавших их причин. В особенности оно важно своими биографическими очерками и характеристикой людей бывших главными деятелями в тогдашней государственной жизни Турции.

Для цели настоящего исследования достаточно было ближайшего ознакомления с этими двумя историческими сочинениями, т.е. с Тарихи-Селяники и с Фезликэ, потому что авторы их жили и писали именно в ту эпоху, рассмотрение которой имеется здесь главным образом в виду, и были современниками [29] описываемых ими событий. Последующие же за ними писатели уже пользовались их сочинениями как источниками для собственных произведений, хотя, впрочем, это не исключает необходимости ссылаться, в некоторых случаях, и на сочинения этих последних. Но главную основу выводов настоящего исследования составляет следующая категория сочинений того времени, которые известны под общем именем «рисале».

Собственно, по буквальному значению, *** есть «послание», т. е. монологическое рассуждение о каком-нибудь предмете; а затем оно уже значит вообще «сочинение философского содержания», «трактат», «диссертация», «монография». Теперь в Турции называются так, между прочим, экзаменационные экспромты и курсовые сочинения учащихся. Это такого рода сочинения, которые отличаются единством предмета, а потому и значительною краткостью; ибо османы еще не обладают той степенью развития синтетического мышления, которое дает единство множеству предметов, относящихся к главному сюжету как части к целому, как видовые понятия к своему родовому. Затем, один из существенных признаков этого рода литературных произведений есть оригинальность. Нужно заметить, что политики, как науки, не существует у турок; а не существует науки, не существует и литературы, всесторонне исследующей вопросы государственного права. Вся мудрость юридического образования у них заключается в знании Корана, с толкованиями на него, и хадисов, т.е. преданий, в той комбинации, какая дана им муджтегидом Абу-Ханифэ и его последователями. Отсюда и юридические книги — *** — различных турецких авторов отличаются энциклопедичностью состава и эклектическим компиляторством, как показывают употребительные названия их *** , ***, в смысле механического сцепления отдельных частей, не имеющих внутреннего единства. Тем не менее юридическая сторона жизни не чужда османам; она также от времени до времени ставит им свои вопросы; мысли о благоразумной политике возникали в головах лучших людей, в особенности под влиянием внешних обстоятельств, какими являются те неустройства и злоупотребления, которые вошли в плоть и кровь [30] всей турецкой администрации. Результатом стремления таких «благожелателей» Османской Порты ***, как они обыкновенно называются, способствовать своими указаниями и проектами искоренению этих беспорядков и улучшениям в устройстве государственной машины, и было появление нескольких политических трактатов, принадлежащих к разряду рисале. Если уже хотеть изучать турок по их собственным писаниям, то всего более материала для этой цели представляют именно рисале. Несмотря на общий колорит этих творений авторов, воспитавшихся в духе мусульманства, которое кладет печать более или менее значительного однообразия, заслоняющего особенные, национальные и субъективные черты миросозерцания; несмотря на неизбежные в них перерывы логической нити, правильной, естественной последовательности в изложении мыслей, и частые повторения одного и того же, а иногда даже противоречия; словом, несмотря на присутствие в рисале того специфического элемента, который можно назвать восточной размазнею, в них все-таки более чем где-либо видны своеобразность склада понятий турок, степень самобытности или оцвечения посторонними элементами их воззрений государственных, социальных, религиозных. В рисале нет уже той высокопарности, той приторной игры словами и фразами, какими нередко отличаются другого рода сочинения, в особенности исторические: тут место риторического красноречия заступает слог деловой; соображения подтверждаются фактами, которые по временам приправляются остроумными шутками и сарказмами для большего оживления и освящения трактуемого предмета. В них автором преследуется уже какая-нибудь определенная идея, историческая задача, к решению которой служат собранные в них факты. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, прочитать вступление к «Соку достопримечательного» — *** — Ахмеда-Ресми-эфенди, где он говорит: «С тех пор, как вселенная стала обитаемой, с тех пор, как начались перевороты царств и народов, постепенно происходившие события из века в век вносимы были в летописи, и те, которые жили на свете после, поучались примерами несчастий, случившихся с теми, которые им предшествовали. Это не подлежит [31] ни спору, ни сомнению. Известно также, что народы во все века и во всех странах миpa беспрестанно вели войну между собою. Но люди умные и опытные и твердо изучавшие историю, во все века знали также, что, в то же время, благоденствие и прочность государств зависят от умения в нужном случае жить с неприятелем в мире и дружеских отношениях... То ли дело наши государственные мудрецы! Не дал им Аллах ни ума ни опытности, — чтение истории не их занятие, — и, не зная цены этому великому правилу, они, сердечные, добродушно уверены, будто первый и священнейший долг мусульманского народа — истребить неверных на всей земной поверхности или, по крайней мере, пользоваться всяким случаем, чтобы свернуть шею врагу и научить его почтению. Вот они и завопили: «Покуда не двинемся, проку не будет! Это государство мечем добыто, и мечем только может быть поддержано! У нашего правоверного султана звезда высока, мужи храбры, сабли остры: будь только у нас визирь человек благочестивый, набожный, да распорядительный, как Аристотель, который бы регулярно пять раз в сутки творил со всей apмией молитву и хорошенько совершал омовения, так нам, по милости Аллаха, не мудрено завоевать весь свет». И т. д. ⁷⁴

В самом деле, не видно ли в этих словах здравое понимание вещей, беспристрастная и осмысленная критика проницательного наблюдателя на совершающиеся в его глазах события? Мысли, высказанные в этом предисловии, составляют тему, развитием которой является весь последующий рассказ, — ту идею, которая постоянно сквозит во всем дальнейшем изложении событий, долженствующих, по цели автора, служить живым оправданием и подтверждением взглядов, высказанных им вначале. Или, например, стоит лишь пробежать маленький отрывок другого подобного рисале того же автора, где он характеризует современную ему Польшу, чтобы видеть, сколько было у этого турка наблюдательности и верности во взгляде; как он, в немногих, но весьма метких словах, умел охарактеризовать строй государственной жизни Легского Государства, [32] так он называет Польшу, и взаимные отношения ее сословий, говоря: «Государство это...составляет большой эялет; и так как принадлежит оно ко владениям, имеющим общинное управление, то в каждой области и в каждом городе есть по особому самовластному правителю и владельцу. Владельцы эти ни друг другу не оказывают повиновения, ни на краля своего не обращают большого внимания; но сколько от того расстроенный вид имеет их государство, столько же цветущи и населенны их земли. Соседние государства стараются всеми мерами пощечиться на счет этого, но мешая и противодействуя одно другому, вот уже двести лет как не могут его осилить; а Леги живут себе между тем покойно, и тогда, как каждая из их партий держится стороны какого-либо из государств, все вместе владеют себе добром своим в сохранности. Покорив под руку свою два народа: Русь и Егуд (Русских и Жидов), первых заставляют они выполнять все тяжелые работы, каковы посев, пашня и тому подобное; на вторых же наложили все занятия городские, требующия хитрости и унижения, каковы торговля, сбор пошлин и прочее; и, отнимая у тех и других все, что они зарабатывают, мирные и спесивые проводят все время в пирах и веселье». ⁷⁵

То же нужно сказать и о трактатах, относящихся к предмету настоящего исследования. Правда, что всякий вопрос тем более уясняется, чем больше он разрабатывается. Поэтому, например, завещание Фуад-паши, подлинное или подложное, имеет за собою то преимущество, что точка зрения его автора несравненно шире, чем у писателей, живших в прошлом и позапрошлом столетии: тут видно уже влияние европейского образования. Но политические трактаты прежних османских публицистов имеют то особенное значение, что они явились тогда, когда вопрос, исследуемый в них, был жгучим вопросом времени и еще не осложнился новыми, историческими, или иными какими-либо, обстоятельствами; когда, так сказать, предание о силе и могуществе турецкого государства было еще свежо, и совершавшееся на глазах расстройство и склонение его к упадку постигалось [33] простым, непосредственным чутьем, а не нуждалось, как теперь, в более глубоком анализе, как явление, переплетшееся со множеством других подобных, и чрез это ставшее задачей крайне запутанной и требующей больших усилий для своего разрешения. Политические сочинения первой половины XVII в., в которых тогдашние публицисты высказали воззрения свои относительно причин величия и упадка Порты, и принципы долженствующие, по их понятиям, лежать в основе устройства и управления этого государства, за исключением вышеупомянутого сочинения Аали (Фусули халль у акд ве усули хардж у накд, послужившего прототипом для Вакаанаме Вейси), суть следующие: а) сочинение Айни-Али *** , т. е. «Законы османские относительно главных статей государственного бюджета»; b) ***,т. е. «Книга советов»—, неизвестного автора; с) *** — «Рисале Кучибея»; d) ***, т. е. «Указатель образа действия к поправлению неурядиц».

Первое написано Айни-Али, бывшим главным управляющим собственных султанских имений, по поручению верховного визиря Мурада-паши (визирствов. 1606 по 1611 г.), которому оно служило предварительным справочным докладом, когда он предлагал султану Ахмеду I меры к уничтожению усилившихся в то время злоупотреблений. Оно состоит из семи параграфов и почти целиком переведено в статье Белена «Du regime des fiefs militaires dans l'islamisme, et principalement en Turquie» ⁷⁶. Кроме того, оно вошло в состав небольшого печатного сборника, изданного в 1864 году Ахмедом Вефик-эфенди ⁷⁷.

Насихатнамё, которое переведено г. Бернауером ⁷⁸, есть ряд различных наставлений султану Ибрагиму (1640—1649 г.), преподанных ему, видимо, одним близким к нему и доверенным лицом. Автор докладывает султану об угнетенном [34] положении народа и о необходимости реформ в распределении налогов; советует ему познакомиться с историей прошлого, саркастически замечая, что «вероятно истории османского дома лежать где-нибудь в казнохранилище ⁷⁹; знакомить его с составом войска; делает определения некоторых государственных учреждений ⁸⁰; даже внушает ему наставления о том, как подобает султану в иных случаях держать себя ⁸¹. Вследствие этого, мне странно, почему г. Бернауеру показалось неясным название этого сочинения, которое будто бы не соответствует его содержанию ⁸², и будто бы это просто-напросто «кануннамё». Если автор преподавал несведущему султану правила управления государственными делами, то, разумеется, сообразуясь с законами османскими; и в этом смысле его «советы» можно считать законами, т. е. законными; но чтобы эти советы имели силу действующих законов, этого ни откуда не видно, кроме собственного соображения г. Бернауера.

Дестурулъ-амель написано Хаджи Кальфою в 1653 году, после государственного совещания, составившегося вследствие фирмана, в котором султан Мухаммед IV (1649-1687) задал правительственным сановникам вопрос: отчего происходит постоянное возрастание дефицита и отчего собираемых сумм не хватает на покрытие государственных расходов? Когда никто из них не мог дать надлежащего ответа, тогда поручено было секретарям разных ведомств составить отчеты прихода и расхода за последние десять лет, для представления верховному визирю, который, на основании их, должен был сделать свои соображения. Но и из этого не вышло никакого толка, и дело отложено было в долгий ящик. Хаджи-Кальфа же, написавши свой Дестуруль-амель, где он превосходно оценил степень благоразумия и последовательности в ведении государственных дел, подкрепив свои соображения различными фактическими данными, не обнародовал его, так как он очень [35] хорошо знал, что в его время никто не хотел слышать слов истины. Только уже шейхуль-ислам Хусам-Заде-эфенди заставил его переписать набело это сочинение и дать ему с тем, что он представит султану. «Он (муфти) сказывал, что читал мое рисале государю. Но я знал, что оно не пойдет в дело, и потому не интересовался этим», говорит Хаджи-Кальфа ⁸³. Это краткое, но превосходное сочиненьице, богатое статистическими данными касательно турецкого войска и бюджета, издано Вефиком-эфенди в вышеупомянутом сборнике ⁸⁴. Извлечения из него с некоторыми добавлениями находятся у Наимы во введении к его истории ⁸⁵. Оно также переведено г. Бернауером ⁸⁶. Я же имел под руками превосходный рукописный экземпляр этого сочинения, собственность В. В.Григорьева, брошюрку in 16°, которой и пользовался в своем исследовании.

Но ни одно из перечисленных рисале не обращало на себя так много внимания европейских ученых, занимавшихся изучением Турции, как рисале Кучибея. Гейнрих Диц первый оценил важность этого сочинения, и назвал автора его по имени в своем опровержении на заметки редакции «Fundgruben» к изданной им касыде Вейси, сказавши: «Я замечу, что они (гг. редакторы) могли бы узнать настоящее положение дел Турции из весьма основательного сочинения Ходжа-Бея Гюрджелы, под заглавием *** т. е. «Зло» ⁸⁷. Затем, в пpeдиcлoвии к переводу рассказа Ресми-Ахмеди-эфенди, Диц снова упоминает о Кучибее. «Нечего далеко искать причин этого (дурного положения дел Турции), говорит он, если только бросить взгляд на Ходжа-Бея, который раскрыл их нам» ⁸⁸. Он даже посу-лил вскоре издать текст сочинения Кучибея, на которое не [36] раз потом ссылается в примечаниях к переводу рассказа Ресми. Но он не сдержал своего обещания; мало того: даже рукопись, принадлежавшая к его коллекции манускриптов, впоследствии затерялась, как докладывает об этом г. Бернауер ⁸⁹. Гаммер, один из редакторов «Fundgruben», воспользовавшись, должно быть, уроком Дица, в самом деле познакомился с сочинением Кучибея, восхитился им, и выразил свое восхищение, по обыкновению своему, сравнив автора с одним из известных европейских писателей, именно назвавши Кучибея османским Монтескье ⁹⁰.

Дрезденский ориенталист Бернауер сделал немецкий перевод рисале Кучибея ⁹¹, а француз Белен часто ссылается на него в своих исследованиях: Essai sur l'histoire economique de la Turquie d'apres les ecrivains originaux ⁹² и Du regime des fiefs militaires dans l'islamisme et principalement en Turquie ⁹³, и говорит, что он «приготовил уже французский перевод этого замечательного трактата» ⁹⁴.

Наконец, в последнее время, сами турки стали обращать внимание на древние памятники своей литературы, и начали в большем, сравнительно с прежним, количестве печатать сочинения своих писателей, и притом шрифтом гораздо лучшим, чем те гвоздяные шляпки, которыми оттисканы аляповые булакские издания. Одним из ревностных деятелей по этой части в настоящее время является образованный турок Ахмед-Вефик-эфенди, Son Excellence haut commissaire imperial en Asie Mineure, как величает его Белен. К числу многих литературных и издательских трудов его принадлежит также издание уже упомянутого выше сборника, в котором, между прочим, помещен и текст рисале Кучибея ⁹⁵. [37]

Авторитет рисале Кучибея, в самом деле, небезоснователен, если вникнуть в содержание этого сочинения. В нем, как в фокусе, собраны те мысли о причинах упадка Турции и об истинных основах ее величия, которые мы находим рассеянными в разных сочинениях современной ему эпохи; выводы свои автор основывает на фактических, иногда, впрочем, своеобразно им понимаемых, данных; хотя изложение у него довольно простое и уступит, напр., языку остроумного Ресми Ахмеда, которому нет пока равных в свойственной только одному его повествованию живости и саркастической соли.

В виду таких несомненных достоинств сочинения Кучибея, засвидетельствованных столькими учеными, занимавшимися истopией Турции, и очевидных из содержания самого памятника, каких немного представляет литература османов, я и решил отвести ему первое место в своем опыте изучения литературы и государственно-общественной жизни этой отрасли туранского племени. Основываясь в своем исследовании главным образом на этом памятнике, я обращаюсь к остальным лишь как к дополнительным источникам, а потому считаю нужным подробнее прочих рассмотреть его, сообщивши, какие есть, сведения об авторе и познакомивши с самим сочинением. [38]

Всего ближе было бы искать биографических сведений о Кучибее в сочинении Хаджи-Кальфи Фезликэ, где в конце каждого года находятся некрологи болеe или менее замечательных по своей учености или по общественному положению и деятельности лиц, умерших в данном году. Однако же там не упоминается даже имени Кучибея. Поэтому следовало бы предположить, что он пережил 1065 (1654) год, которым заканчивается летопись Хаджи-Кальфы; но это не согласуется с теми данными, которые сообщает Ахмед-Вефик-эфенди в предисловии к печатному изданию рисале Кучибея. Вот это предисловие. «Покойный Гориджели Кучибей, будучи приближенным Завоевателя Багдада, Султана Мурада, написал, в форме докладов, это рисале касательно устройства государства и дел правительственных, и представил в Бозе почившему падишаху. Оно послужило причиной оживления древних законов и имело много прекрасных результатов. Поэтому нет нужды распространяться о нем. Этот манускрипт написан Абдуллою Калифэ, одним из сыновей покойного эмира в 1041 (1631) году, с соблюдением, без всякого изменения, слога и правописания его. Покойный в детстве был представлен в Высокую Порту. Поступивши в штат придворных аг, он чрез несколько времени сделался ротным командиром (***) и находился в личной службе у покойного падишаха. Эта рукопись составлена во время уничтожения господства в делах государственных янычар и мятежников из других очагов, и во дни водворения общего в делах порядка, спустя год-два после упоминаемой в рисале починки зданий в священной Мекке, падения молнии на дворец Его Величества и смерти молодой отрасли дома османского — царевичей, т. е. приблизительно в 1041 году; а постепенное появление плодов заключающихся в нем советов, очевидно, принадлежит к событиям эпохи [39] султана Мурад-хана IV (1032—1049=1623—1640). Покойный долго жил. Под конец жизни его Султан Ибагим-хан I (1640—1649) повелел для себя тоже написать рисале, подобно тем докладам, которые поданы были брату его, покойному Мураду, вследствие чего он написал другое руководство (***), содержащее в себе несколько статей, петиций и панегириков, касательно высочайшего двора, а также внутренних (придворных) законоположений и порядков. Оно весьма поучительно для людей мыслящих и солидных; только полного оригинала его не обретается» ⁹⁶. Стало быть, конец жизни Кучибея, по словам Вефика-эфенди, падает на период царствования султана Ибрагима I, и, следовательно, его уже не было в живых в то время, когда Кятиб Челеби дописывал свое Фезликэ. Остается допустить, что Кучибей не был известен ему, не будучи авто-ром других популярных сочинений, как напр. Вейси или Неф'и,. Сочинения же, подобные его рисале, писались, без сомнения, конфиденциально, как это видно в особенности из многих намеков в известном уже нам Насихатнаме; как вытекает это, из свидетельства г. Пети-де-ла-Кроа, извлекшего, как он говорит, свой.Canon de Sultan Suleiman II, вторая часть которого есть отрывок кочибеева рисале, из «самых секретных архивов оттоманских государей» ⁹⁷, и как явствует. наконец, из слов Кучибея, который сам называет свои доклады *** - «конфиденциальною запискою» ⁹⁸. Предназначавшиеся исключительно для султанов, сочи нения эти, естественно, более или менее долгое время были недоступны для прочих смертных, кроме разве самых близких к султану сановников, и оставались погребенными, вместе с именами своих авторов, в пыли султанских архивов, так что открытие их может совершаться или случайно или же благодаря старанию таких деятелей в области литературы из самих же турок, каков Ахмед-Вефик-эфенди, где-то [40] отыскавший вышеприведенные подробности о жизни Кучибея. В сочинении же своем Кучибей говорит о себе только то, что он «некогда прибыл в Стамбул» ⁹⁹, что, следовательно, он родом откуда-нибудь из провинции. Но относительно родины его, как и начертания самого имени его, есть разноречие: во всех списках он величается ***, в немецкой транскрипции Дица Ghurdscheli, у Бернауера — Kurg'aly, в Петербургской же рукописи — ***. По первому чтению, значит, он был родом из албанского города Горицы, называемого турками «Корча», лежащего к югу от озера Охридского; по второму — из Гомюльджины, местечка, лежащего на север от Эгейского берега, в 78 часах пути от Константинополя, по дороге в Янину ¹⁰⁰. В современных европейских атласах это местечко называется Gumurdschina ¹⁰¹). В турецких книгах, правда, оно пишется*** ¹⁰²; но тожественность обоих названий не подлежит никакому сомнению: в народном говоре и прежде название его звучало так, как оно изображается в теперешних европейских атласах Турецкой империи и в С.-Петербургском списке рисале Кучибея, т. е. Гомюрджина — ***. В оправдание последнего положения я могу сослаться на неизданное еще описание Турции, составленное одним россиянином, долго жившим там в плену, и принадлежащее профессору Одесскаго университета В. И. Григоровичу, по заключениям которого, эта маленькая, in 16°, книжечка написана до 1682 года. Она начинается так:

«Написася же сия книга втайном всокровенном всокрыте мною пленником впленной своей неволи терпения страдания своего от согляднам из явление втолку росписи всему царству турскаму от нележе изыдохом на путь но исходихом встопах пути ноги своея и исполнихом обхождения своего пространства шерин своей открая до края». Значит, автор заимствовал свои географические сведения не из книг, а прямо писал [41] с живых, устных показаний; а он про Гомюльджину говорит так: «До места Камеръчина (т. е. он шел или ехал). А то место Камеръчино село оно адно а града в нем несть астоитъ то село Камеръчино наровном поле намалой речьке авсредине села таго стоит мала каменой моностырь по-ставом он аки город стенами а башнеми тверд и крепок а строение той моностырь времен старых а жильцы внем люди иные веры а не турки внутрь ограды живут ¹⁰³ а пушак внем но стенам и побашнем всем несть ничего ничем и караулу стражи тут несть никакой а вселе том жильцы люди турские и жильцов тут втом селе людей христьянских многож есть а истаго села Камеръчина езду (до следующего пункта) 3 дни» ¹⁰⁴. Четыре раза упомянувши название местечка, он нигде не употребил книжного произношения—Гомюльджина; следовательно в этом нельзя видеть какой-нибудь случайной ошибки. Судя же потому, что Горица, или Корча, находится в албанской местности, населенной почти исключительно одними цинцарами, румунским племенем ¹⁰⁵, тогда как Гомюрджина лежит на полосе занятой турками, и хотя смежна с границею греческого народонаселения, но всё-таки в ней, по свидетельству русского путешественника, жильцами были, главным образом, люди турские, т. е. преобладало население турецкое; а между тем Кучибей рассуждает как истый, чистокровный османлы, —я склонен скорее допустить, что он был не ***, a ***, как значится в петербургском манускрипте, пра-вописание которого, как увидим далее, тем и отличается, что оно подражательное говору, а не книжное.

Я сказал, что даже имя Кучибея не одинаково пишется в [42] разных экземплярах его рисале. Так Диц, без сомнения на основании своего списка, зовет его везде Kodscha Begh; Бервауер тоже Коgabeg; но Гаммер называет его Kotschi-bеg; Белен же Qoutchi-bеi и Qoudji-Bei; равным образом в в печатном издании Вефика-эфенди и в петерб. списке имя его пишется ***. При всей трудности этимологического объяснения иноязычных собственных имен, я всё-таки полагаю, что первая составная часть имени Кучибея, *** есть производное от ***, сокращ. *** и *** «лебедь» ¹⁰⁶. По Дицу же и Бернаеру главная составная часть имени Кучибея, очевидно, есть слово ***, или *** — «старец», «господин», «почтенный», весьма употребительное у турок, хотя, впрочем, чаще в виде добавочного эпитета, нежели самостоятельного имени. Вопрос о настоящей форме имени Кучибея всего вернее мог бы быть решен с помощью исторических памятников; но из них нельзя извлечь никаких определенных сведений о личности Кучибея, кроме, разве, простых предположений. Может быть, что он одно и то же лицо с тем, о котором упоминает Селяники под 1006 (1595) годом своей хроники, говоря: «Письмоводитель сипаг-огланов, вышедший из чаушей, один из существующих в Египте эмиров, по имени Хаджи-Кадин-Оглы-Коджа-бей—*** —вторично взял большое поместье; но потом продал его за пять юков (5,000) белячков ¹⁰⁷ и сделался письмоводителем. По велено дать ему жалованье» ¹⁰⁸. При продолжительности своей жизни, Кучибей мог в 1595 году уже проходит служебные должности; только, по свидетельству Вефика, он не был чаушем, а принадлежал [43] к высшему штату аг, после чего сделался султанским приближенным — это раз; и, во-вторых, письмоводитель, как видно, спекулировал продажей вотчин, против чего особенно вооружается в своем рисале Кучибей. Следовательно, тожество последнего с вышеозначенным письмоводителем в высшей степени сомнительно. Равным образом, нельзя видеть Кучибея, автора рисале, и в другом соименном ему лице, Эюб-лы-Коджа-Хамзэ-Бей —*** — который, стоя во главе депутатов от возмутившихся, 20-го зилька'де 1041 года, сипагов, вел в Государственном Совете переговоры с султаном Мурадомъ IV, издавшим повеление об устранении впредь этих солдат от занятия государственных должностей, на чем они всё-таки упорно настаивали ¹⁰⁹; потому что Кучибей не только не мог принадлежать к этим мятежникам, но, скорее, был в числе тех «почтенных лиц, благожелателей веры и государства, по совещании с которыми о мерах к прекращению мятежа, султан собрал экстренный государственный совет на ногах (***) в киоске Синан-паши» ¹¹⁰, с участием выборных от военного и судейского классов. Судя потому, что султан на этом, в своем роде Стоглавом, соборе изрекал свои укоризны выборным за злоупотребления и беспорядочность их корпораций почти в тех же самых выражениях в каких трактует об этом предмете Кучибей, можно утвердительно сказать, что доклады его и были главным поводом к изданию вышеозначенного указа, вызвавшего новые смятения незадолго перед тем бунтовавших сипагов. По крайней мере, достоверно известно о другом лице, а именно журналисте Ибрагим-Челеби, что он «в ту же смутную пору, чрез посредство Силихдар-паши, пользовавшегося расположением султана, и приближенного его Дели-Хусейн-паши, получил секретную аудиенцию, дал Его Присутствие, падишаху, наставление о том как усмирить мятежников, и каким путем уничтожить обнаружившиеся в делах веры и государства неурядицы; представил реестр государственных доходов и расходов, и разъяснил некоторый [44] недоразумения» ¹¹¹. Влияние же именно подобных внешних стимулов на образ действия султана Мурада IV подтверждается и единогласным показанием летописцев, что до 1042 года он бездеятельностью своею ничем не отличался от прочих, и только с этого времени принялся за дело и стал вникать в положение государства ¹¹².

Точнее определяется время составления докладов Кучибея, кроме указанных исторических обстоятельству еще следующими соображениями. В заключительной статье рисале он говорит: «То что прошлый год невдалеке от высочайшей резиденции разразилась молния, и стены священной Ка'бы разрушились; что сердца рабов, которые, существуя хлебом ваших (султанских) благодеяний, обыкновенно не щадили жизни и го-лов своих для счастливых успехов, теперь, лестью дьявола, уклонились в сторону зла, и столько натворили пакостей; что, наконец (—Прославленный и Превознесенный Боже, продли до всеобщего воскресения и увековечь эту высокую династию!), — вот уже сколько времени не является ни одного нового от-. прыска, ни одного свежего розана из высокодержавного дома— шахзаде; а те которые родятся, волею Божиею, не живут, — так все это не есть ли знамение Божие моему государю?!» ¹¹³). Но справке с сказаниями историков, таким прошлым годом оказывается 1039-й (1629), потому что падение молнии случилось 17-го зилька'де 1039 года в Бешикташе, в тот самый момент когда султан Мурад, сидя в киоске султана Ахмеда I, держал в руках тетрадь с известною нам сатирою Неф'и — Стрелы Судьбы —, так что все присутствовавшие в заседании султанском от ужаса упали на земь ¹¹⁴. В том же году высочайше повелено починить стены Ка'бы, развалившиеся [45] вследствие наводнения, случившегося 19 ша'бана, от чрезмерно сильных дождей в меккском районе ¹¹⁵. Мятежи же войск, повторявшиеся довольно часто, упоминаются, надо полагать, в общем смысле, без приурочения к определенному пункту времени, хотя и в 1039 году тоже происходили беспорядки в Скутари из-за жалованья ¹¹⁶. Только последнее знамение гнева Божия на султана, долгое непоявление на свет принцев царской крови, или преждевременная смерть их, никак не укладывается в хронологическую рамку. Самый близкий к данному времени случай был в 1043 году, когда 10-го ша'бана родился какой-то шахзаде, и рождение его было торжественно отпраздновано, но он вскоре умер ¹¹⁷. Все же выше-приведенные соображения не позволяют думать, чтобы Кучибей имел в виду именно этот случай. Вефик-эфенди однако же не указывает точнее, смерть каких царевичей разумеет он, говоря, что год-два спустя после этого Кучибей написал свое рисале. А между тем, кроме смерти четырехлетнего шахзаде в 999 (1590) году ¹¹⁸, трехмесячного шахзаде в 1004 (1595) году ¹¹⁹, и четырнадцатилетнего принца Селима в следующем 1005 (1596) году ¹²⁰, по крайней мере ни у Хаджи-Каль-фы, ни у Наимы, никакого другого случая в ближайший к царствованию Мурада IV период времени не записано, если не принять во внимание насильственной смерти 19-ти сыновей Мурада III, отправленных на тот свет старшим братом сво-им, султаном Мухаммедом III (1595—1603) при восшествии его на престол ¹²¹, и шахзаде Мухаммеда, умерщвленного в 1030 (1620) г. по повелению султана Османа II ¹²². Прочие же принцы, Баязид, Сулейман и Касим, хотя и лишены жизни при Мураде IV, но еще в 1041 году были в живых, потому [46] что их выводили к мятежникам, распространявшим ложные слухи об их умерщвлении ¹²³. Не знаю, какой случай смерти подразумевает в словах Кучибея г.Бернауер ¹²⁴, говоря, вместе с Гаммером, что это было в 1585 году; проверить же было нельзя, потому что Гаммер ссылается на стр. 170 рукописи Селяники, пагинация которой отлична от пагинации бывшего у меня манускрипта, в котором под этим годом не записано никакого случая смерти шахзаде. Таким образом приходится остановиться на вышеприведенных у Селяники двух случаях, или же предположить, с Ахмедом-Вефик-эфенди, существование других, не занесенных летописцами в свои хроники, о которых Кара-Челеби-Заде говорит только вообще; что «многочисленные шахзаде его (Мурада IV), народившись, еще в детском возрасте все вкусили сладкий сон в люльки небытия» (т. е. умерли) ¹²⁵.

Как уже было выше замечено, Кучибей и после произведения этого рисале продолжали свою литературную деятельность в том же направлении; но только более точных сведений, кроме свидетельства Вефика-эфенди, об этом, как и о конце его жизни, не имеется.

Теперь обратимся к самому его сочинению.

В настоящее время существует, по моему счету, пять экземпляров рисале Кучибея: один принадлежит императорской венской библиотеке (отдел османской истории, № 79), и с него сделан немецкий перевод Бернауера; другой был у Дица и затерян; третий должен быть у Ахмеда-Вефик-эфенди; четвертый хранится в какой-нибудь константинопольской библиотеке, или же в частных руках: с него снята г. Ходженсом копия принадлежащая С.-Петербургской Публичной Библиотеке (№ 534), и представляющая пятый экземпляр.

Имея в виду издать текст этого интересного памятника, если позволят обстоятельства, приложением к настоящему исследованию, в противном же случае—впоследствии, вместе с [47] прочими относящимися к рассматриваемому здесь предмету сочинениями, теперь сообщу лишь предварительные замечания касательно состава и языка рисале Кучибея, вызываемый, как сущностью самого предмета, так и некоторыми особенностями, которые представляет рукопись Публичной Библиотеки.

Относительно состава рисале Кучибея нужно сказать, что венская рукопись заключает в себе одинаковое количество глав с копией Ходженса, в одинаковом же порядке расположенных: всего 17 глав, не считая вступительной и заключительной.

Диц, в собственноручно составленном им каталоге рукописей своей коллекции, поместил полное оглавление всех статей рисале Кучибея, по его собственному манускрипту, теперь потерянному. Это оглавление г.Бернауер присовокупил и к своему переводу ¹²⁶. В означенном перечне находится то же количество глав и с тем же содержанием; причем, разумеется, нужно приписать недосмотру г. Бернауера то обстоятельство, что статья следующая по порядку за четырнадцатою вовсе пропущена, и что под № 15 стоит та, которой надлежит быть под № 16 ¹²⁷. Единственную разницу тут составляет заглавие последней статьи: в копии Ходженса значится: ***, а у Дица сказано: «Es werden die Angelegenheiten erortert, welche dem Kaiser obliegem»,согласно с печатным экземпляром издания Вефика, где этот доклад так же озаглавливается: ***.

Последний, сообщенный мне многообязательным г. Тимаевым, который с трудом прибрел его в бытность свою в Константинополе, заключает в себе три статьи, лишних против того, что находится в вышеисчисленных манускриптах. Кроме того, две статьи, 16-я и 17-я, находятся в обратном порядке, а именно: «О неурядицах во время Султана Сулеймана» помещена после статьи «О превосходстве эпохи Султана Сулеймана», что логичнее и, вероятно, произошло по воле [48] издателя. Об этих лишних трех статьях приходится судить, за неимением других положительных данных, по внутренним свойствам их. Во-первых, ни одна из них не содержит в себе ничего нового сравнительно с остальными 17-ю главами: это лишь не более как сокращение предыдущих докладов, которые, будучи очищены от приводимых в них исторических фактов и лиц, представляют собою проект реформ, программу мероприятий, необходимых для искоренения различных беспорядков и злоупотреблений в государстве. Правда, что в этих трех статьях довольно часто повторяется оговорка ***—«как сказано выше»; но на одном этом основании еще нельзя считать их частью всего рисале, потому что есть другие обстоятельства, прямо этому противоречащие; есть очевидные признаки неодновременного происхождения их с теми частями рисале, которые, несомненно, принадлежат руки Кучибея. В этих трех главах есть такие слова и выражения, которые ни разу не встречаются в остальных девятнадцати статьях. Далее, снова трактуется об обрушении стен ка'бских, только уж с изменением в тоне: в рисале прямо говорилось, что это есть указание свыше султану; тут же сказано:«люди Божии полагают, что причиною этого есть продажа за деньги юридических должностей; что это есть великое знамение Божие» ¹²⁸. Что касается того, что и тут факт приурочивается к прошлому, т. е. к 1039-му году, то, по всей вероятности, в рукописном оригинале трех дополнительных глав, явившихся позднее 1040-го года, выражение *** имеет при себе дату 1039-го года, когда случилось вышеозначенное происшествие. Но Вефик-эфенди, без сомнения считая происхождение рисале и трех глав одновременным, надо полагать, нашел эту дату совершенно лишнею в своем издании. А что он не особенно строго критически относился ко времени написания рисале, это видно из того, что, по его словам, рисале явилось «год-два спустя после разрушения стен "Ка'бы"; тогда как, по общему правилу, выражением *** означается только первый истекший год перед тем моментом [49] когда идет речь ¹²⁹. Затем о падении молнии на султанский киоск в трех дополнительных главах уже вовсе не упоминается. Наконец — и это самое главное—все доклады входящие в состав рисале Кучибея заканчиваются стереотипною фразою: ***, т. е. «А впрочем, повелеть есть воля Его Присутствия, падишаха, Убежища Mиpa»—с незначительными вариациями в почтительных эпитетах, прилагаемых к особе султана; между тем, все три добавочные статьи заключаются каким-то молитвословием: ***, т.е. «Аминь, во славу главы пророков» (Мухаммеда)! Имея в виду заявленный Вефиком-эфенди факт, что Кучибей вторично писал что-то подобное своим прежним докладам для султана Ибрагима, можно полагать, что он, в ответ на требование султана, снова приподнес свои доклады, только с добавкою еще трех глав, в виде дополнительных пояснений или кратких категорических тезисов, извлеченных из предыдущего пространного рассуждения. Иначе я не затруднился бы приписать составление этого бревиария кучибеевского рисале другому, помимо него, лицу.

Последнее вовсе не покажется слишком смелым, если обратить внимание на крайнее развитие на Востоке вообще и у османов в частности бесцеремонного обращения с чужими сочинениями, и до такой степени закоренелое там господство в литературе духа компиляторства, что оно некоторыми азиатскими дидактиками возведено в совершенно самостоятельный род литературного приема, в правило прикладной логики и словесного сочинительства. Вот как об этом предмете толкует автор одного дидактического сочинения, которое г. Рич называет liber [50] in oriente celeberrimus et magni habitus ¹³⁰, и о популярности которого между османами свидетельствует то, что оно уже целых три раза было переведено с персидского на турецкий ¹³¹. «Коль скоро ты (сын) станешь способен к сочинению искусных стихов; когда ты будешь в состоянии понимать всякое слово, всякую мысль, и будешь уметь выражать какие тебе угодно мысли; когда ты вполне уразумеешь и постигнешь стихотворный размер, и в это время ты заметишь какую-нибудь восхитительную мысль, которая бы тебе очень понравилась, и которую бы тебе захотелось заимствовать и поместить где-нибудь, воспользовавшись ею; то не бери ее как есть целиком, а придай ей другую форму, облеки ее в иную одежду, чтобы не обнаружилось, что ты украл ее. Например, если тебе попалась мысль в панегирике, так ты не помещай ее, как невежда, тоже в панегирик; а нужно делать так: если ты встретил какую-либо замечательную вещь в панегирике, то помещай ее в сатиру; а что найдешь в сатире, ставь в панегирик; попавшееся в газели вставляй в элегию, а из элегии тяни в газель; да чтобы совсем было незаметно, и тогда, небось, никто не узнает, что ты своровал; никто не смекнет, откуда взята эта мысль» ¹³². Хотя в приведенном отрывке речь идет собственно о поэтическом творчестве, и тридцать пятая глава Кабус-наме, откуда взят отрывок, озаглавливается: «О стихах и стихотворстве»; но, нужно заметить, у турок название поэта равносильно званию писателя вообще: всякий османский, в каком бы ни было роде, писатель есть непременно в то же время и поэт, т. е. автор если не целого дивана, то, по крайней мере, нескольких стихотворений. Стало быть, вышеприведенное наставление относится ко всем берущимся за калям, с целью ли писать истории, или какой-нибудь трактат или же строчить диван. Правило это не требует исключения и для таких литературных произведений, приближающихся к разряду [51] официальных документов, каково рисале Кучибея. Недоступные для всей публики, эти документы могли быть в руках у лиц более или менее близких к султану и пользовавшихся его доверием. Хаджи-Кальфа говорит, что его Дестур-улъ-амель читал султану сам шейхуль-ислам Хусам-Заде-эфенди ¹³³. А потому, когда султану угодно было потребовать нового доклада о положении государства и каких-нибудь реформах, или же когда обстоятельства времени внушали кому-либо из близких к кормилу правления сановников войти самим с подобными представлениями и проектами, то они, зная о существовании прежних в этом роде литературно-официальных документов, могли извлекать их из тайных архивов и подавать султану несколько измененные копии с них, как плод собственного, проницательного в делах внутренней политики, соображения. Иначе как объяснить, что вступление и первые семь глав рисале Кучибея, с некоторыми пропусками, перестановками и раздроблением на 15 отдельных статеек, явились под новым названием — Tres humbles representations adresses a Sultan Aсhmet III (1703—1730), par le chef de la loi, аи пот de l'ulema — в переводе г. Пертюзье ¹³⁴ ? Не подозревая того, что оригинал «представлений» явился целым полустолетием раньше мнимого их автора, французский ученый видит интерес этого памятника, между прочим, в том отношении, что «Cette piece historique... donne une idee precise et bien aretee des termes dans lesquels le grandmuphty est a l'egard du souverain; de l'etendue de ce privilege remarquable. que je (Пертюзье) me suis applique a faire ressortir en parlant de l'ulema» ¹³⁵. Действительно, великий муфти, по мнению г. Белена Мухаммед-эфенди, преемник Фейзуллы, задушенного после адрианопольских событий 1115 (1703) года ¹³⁶, мог представить Ахмеду III свою собственную или чью-нибудь чужую переделку докладов Кучибея, подобно тому [52] как, мы видели, Хусам-Заде-эфенди взялся представить Мухаммеду IV рисале Хаджи-Кальфы; тем не менее, однако, рассматривать его представление как адрес от целой корпорации улемов того времени нет никаких оснований. Хотя автор докладов и говорит в предисловии, что он, прежде чем написать их, предварительно посоветовался с улемами и другими благожелателями государства, тем не менее однако же потом называет эти доклады конфиденциальной запиской ***, что далеко не похоже на адрес влиятельной, по Пертюзье, корпорации, для которого не было надобности ни в какой секретности, ясно указывающей на единоличность автора, опасавшегося вредных для себя последствий от своих докладов, и представившего их поэтому секретно.

Мало того, новейший турецкий историк, Джевдет-эфенди, труд которого уже значительно превосходит, по своему складу и авторским приемам, произведения прежних исторических писателей, целые две статьи пятого тома своей истории, из коих одна озаглавливается: *** ¹³⁷ , а другая: *** (т. е. в 1206 г. хиджры) *** ¹³⁸ — изложил почти буквально словами Кучибея, с некоторыми лишь объяснительными вставками или пропусками. Но тут уже виден прогресс в том отношении, что новый турецкий ученый местами оговаривается: «так мол, говорит Кучибей в своем рисале» ¹³⁹.

Таким образом экземпляр, с которого Вефик-эфенди сделал печатное издание рисале Кучибея, есть просто сборник, принадлежавший сыну последнего, Абдулл-Калифэ, в котрый, может быть даже одною и тою же рукою, хот и в разное время, переписано два разновременных литературных произведения отца; точно такой же сборник, какой известен во французском переводе Пети де ла Кроа под именем «Canon du sultan Suleiman II, [53] represents a sultan Mourad IV - pour son instruction, ou etat politique et militaire, tire des archives les plus secretes des princes ottomanns et qui servent pour bien gouverner leur empire, traduit du Turc en Fruncais par M. P*** (Paris 1725). В сборнике этом, кроме нескольких, похожих на военный устав, законоположений. находится также, состоящий из введения и нецелых первых пяти глав, отрывок рисале Кучибея, и, наконец, краткая биография верховного визиря Мухаммед-паши Кёприли и его сына, Ахмед-паши, завоевателя Кандии ¹⁴⁰. Это точно такой же сборник, какой, напр., представляет собою турецкий манускрипт Азиатского Музея № 315, в котором на первых 27 страницах находится Вакаанаме Вейси, а потом, с 29 страницы до конца, следует веденный кем-то походный дневник, Ко всему вышесказанному следует присовокупить еще то, что лишних трех статей, имеющихся в печатном издании Вефика-эфенди, не находится ни в одном из прочих известных списков рисале Кучибея; а из них список служивший оригиналом для копии Ходженса, можно утвердительно сказать, не менее древен, чем манускрипт Вефика. Последнее же заключение я основываю на сходстве обоих списков в одном весьма важном признаке, который не только имеет значение в вопросе о времени происхождения и подлинности рисале Кучибея, но, по моему мнению, может служить вспомогательным средством и в исследовании законов развития османской речи, и в изучении истории турецкого языка, почему заслуживает того, чтобы остановить на нем внимание и подвергнуть его более близкому рассмотрению. [54]

В предисловии к своему изданию, мы видели, Вефик-эфенди говорит, что его манускрипт написан сыном Кучибея с соблюдением слога его и дикцш — *** *** — Под этим можно разуметь не иное что, как уклонения от ныне принятой в Турции системы правописания, которая с давних пор и по cиe время сохраняется там неизменною, т. е., другими словами, особенность его манускрипта состоит в том, что называется безграмотностью, которую следует, однако же, отличать от простых ошибок лишающих слово всякого значения и смысла. Вот безграмотность-то и есть тот признак, который сближает список Вефика со списком, служившим оригиналом для копии Ходженса. Подлинно ли Вефику известно, что особенность правописания рисале Кучибея намеренно сохранена грамотным сыном из уважения к отцу своему, а не есть, напротив, его собственные искажения, или же это только чисто одно предположение — все равно: достаточно знать, что оба Кучибея были турки, и что кто-то из них в то время писал безграмотно. Таким образом, безграмотность в данном случае является одним из признаков большей или меньшей древности списка рисале Кучибея. Поэтому, я заключаю, заметка на копии Ходженса, что она «списана в Константинополе с древней рукописи», не лишена своего значения: безграмотность ее указывает на то, что эта рукопись если не автограф, то, во всяком случае, одна из первых копий. А между тем в издании Вефика почти и следов нет этой особенности манускрипта: изданный им текст отвечает всем требованиям современной османской орфографии и носит на себе явную печать исправления оригинала издателем.

Но если корректура необходима в современных печатных сочинениях, то подобная аккуратность не всегда и не вполне уместна, когда идет дело о литературных произведениях, служащих памятниками истории того языка, на котором они написаны: такие вещи, как отступления в письме от мертвых правил грамматики, называемые безграмотными ошибками, в старинных памятниках имеют значение предания, и уничтожение их посредством неуместных исправлений не только не полезно, но, положительно, вредно, потому что этим отнимается [55] одно из данных для истории языка. В особенности это важно для тюркских языков, а, следовательно, и для османского: языки эти почти вовсе не тронуты наукой исследующей законы образования, сочетания и перехода одних в другие звуков человеческого слова, этого выразителя и носителя человеческой мысли, показателя процесса и степени развития его духовной и даже материальной жизни,—именно лингвистикою. А между тем, какие же данные для нее в языке османском? Однообразие и невыразительность принятого турками арабского алфавита представляют язык османский, во всех, можно сказать, его литературных памятниках, писанных с соблюдением всех правил орфографии, каким-то мертвым, неподвижным, почти ни на йоту не изменившимся в течение нескольких столетий, что едва ли возможно в действительности. Положим, что на развитие языка оказывает сильное влияние степень культурного развития народа, им говорящего; но как нельзя допустить абсолютного застоя в жизненном процессе народа, раз вышедшего из дикого состояния (потому что должен же совершаться хоть самый медленный прогресс в ту или другую сторону, вперед или назад), так точно, вместе с тем, не может оставаться в одинаковом положении и язык его, отображающий в себе всякий момент, всякое новое направление в его жизни. С течением времени звуки его принимают новые изгибы; слова приходят в новые комбинации и принимают новые значения; произношение изменяется; являются новые формы или прежние исчезают. Об османском языке, например, известно, что он в грамматическом и лексическом отношении богаче остальных тюркских наречий; что в нем несравненно многочисленнее грамматические формы, развившиеся, очевидно, после выселения турок-сельчуков в Переднюю Азию; что лексикон его обширнее, потому что в состав его вошло множество слов арабских, персидских, греческих, итальянских, армянских и, в последнее время, даже французских, которым он сообщил своеобразный колорит, подчинивши звуковое выражение их законам собственного выговора; словом сказать, известно, что османский диалект самый богатый из всех тюркских диалектов во всех отношениях. Но далее этой известности, исследование османского [56] языка пока еще не простиралось ¹⁴¹. Многочисленные формы его, по общему закону, естественно, образовались путем органического претворения слов выражающих в начале определенное понятие в простой условный знак, лишенный уже всякого смысла и служащий только показателем отношений одних понятий к другим. А между тем, так как этот язык, по степени развития своего, принадлежит к группе приставочных, мне кажется, что в нем скорее можно напасть на верные следы первоначального происхождения форм его, чем, например, в языках изменяющихся в составе: первобытные элементы его должны легче поддаваться филологическому анализу. Но этот анализ возможен лишь в том случае, когда у науки будут в руках данные для него. К таким данным, кроме самого живого языка и других родственных ему наречий, относится еще письменность разных периодов жизни этого языка, идущей об руку с исторической жизнью говорящего на нем народа, как единственный хранитель преданий языка. Но письменные памятники, как уже я сказал, в том только случае могут быть полезны, когда они сохраняют облик своего времени: когда в них не изглажены следы инозвучия слов, остатки прежних форм речи и грамматических флексий, которые с течением времени приняли другой вид. Обращаясь к произведениям литературы османской, мы видим, что все они носят на себе печать строгого однообразия, наложенного на них тупым упрямством турецких грамотеев ¹⁴², с каким они старинные памятники [57] переделывают на новый лад, ничуть не стесняясь, не только переиначением грамматических форм, но и заменою одних слов, и даже целых выражений, другими. А потому такие древние рукописи, которых еще не успела коснуться рука позднейших справщиков, есть редкое явление, и имеют особенную ценность.

К числу этих последних принадлежит и рисале Кучибея. Безграмотность его обратила на себя внимание ученого турка, Ахмеда-Вефик-эфенди, и он не преминул упомянуть о ней в предисловии: так это ему показалось необыкновенным. Но, верный преданиям азиатской школы, он поправил дело: печатное издание рисале, претерпевши его редакцию, очищено от всех недостатков манускрипта, которые должны неприятно поражать тех грамотеев-турок, для которых оно, очевидно, и предназначено. Мало того: г. Белен, секретарь и драгоман французского посольства в Константинополе, который, как видно из его ученых исследований и корреспонденции, ревностно следит за современною литературною жизнью Турции и обнаруживает несомненные по этой части сведения, говорит, что «издание текста (Кучибея) сделано с одной копии, просмотренной и дополненной его превосходительством Ахмедом-Вефик-эфенди» ¹⁴³. Это последнее замечание свидетельствует о том, что «le savant editeur», как называет его г. Белен, еще не отрешился от тех приемов, с какими позднейшие грамотеи-турки относятся к старинным памятникам, приемов чуждых всякой наукообразности. Если к этому прибавить отсутствие в печатных константинопольских и булакских изданиях того, что у европейцев называется учеными примечаниями, т. е. приведения заслуживающих внимания вариантов с мнением о преимуществе которого-нибудь из них пред прочими, и указания на те или другие этимологические и синтаксические особенности в языке данного сочинения, коли таковые имеются, [58] а также отсутствие толкования непонятных слов, темных выражений, и объяснения останавливающих на себе внимание читателя фактов былевой и бытовой жизни того народа, языку которого принадлежит издаваемый текст; то вот налицо обстоятельства лишающие научного значения печатные турецкие издания, мало чем отличающиеся от своих рукописных прототипов, разве большею разборчивостью шрифта, да и то не всегда. Держась строго-консервативного взгляда на разработку памятников османской литературы, едва ли можно одобрить и метод, принятый г.Нольдеке в издании им одного очень древнего, от конца пятнадцатого столетия, сочинения, а именно *** Нешри. Нольдеке говорит в предварительной заметке: «В общем кодекс можно назвать хорошим, хотя он и не без ошибок. Я по мере сил старался исправить эти последние в извлечениях ¹⁴⁴; хотя в некоторых местах счел нужным оговориться. Молча же я исправил только такие ошибки, в которых не было никакого сомнения. Сюда я причисляю прежде всего многие неверно написанные арабские и персидские слова... Те ошибки, которые едва ли можно приписать ученому, каким был Нешри (может быть он диктовал, и таким образом ошибки явились уже в оригинале), я просто исправлял, и только там делал замечания, где сомневался в правильном начертании... Напротив того орфографию турецких слов я оставил без изменений...» ¹⁴⁵. Следовательно, Нольдеке удерживался от поправок изданного им текста лишь возникавшими у него по временам сомнениями о том, как правильнее слово должно быть написано. Твердо веруя в непогрешимость учености Нешри, и считая ошибки в его сочинении лишь грехами невежды-переписчика, он счел нужным, по мере возможности, исправить эти последние. Он совершенно равнодушно предполагает, что некоторые своеобразности Нешри в грамматическом отношении сглажены переписчиками, и, следуя [59] их примеру, сам сглаживает последние следы особенностей прежней османской дикции, насколько она способна быть выражена посредством арабского письма. Положим, что турецкие слова он оставил без перемены; но этого еще недостаточно: если в чем особенно проявляется дух и сила известного языка, так именно в переработке им чужих слов сообразно законам собственного звукосочетания; факты этой переработки из настоящей или прошлой жизни языка облегчают наблюдения и над постепенными видоизменениями его собственных природных элементов. Поэтому текст Нешри, видоизмененный редакцией Нольдеке, не дает всего заключающегося в нем материала для желающих изучать историю османского языка; таковым приходится обращаться за этим опять к рукописному кодексу.

Важность издания старинных рукописей турецких со всеми их орфографическими неправильностями, которые должны быть лишь оговариваемы в сносках, с достаточною ясностью может быть усмотрена из следующих примеров. Нет никакого сомнения в том, что османские наречия ***, равно как ***, которые в народном говоре звучат еще короче: *** и т. д., образовались из соединения указательного местоимения и какого-нибудь существительного в косвенных падежах. Насчет этого последнего, однако же, ученые не согласны между собою. Напр., Казем-Бек считает таким существительным слово *** «место», «земля» ¹⁴⁶; Бьянки расходится сам с собою, говоря, что *** pour ***, a *** pour *** ¹⁴⁷. Но присутствие звука а пред падежными послелогами ***, исчезающего лишь в слове ***, вследствие скорого выговора, и снова являющегося в ***, которому следовало бы, по теории Казем-Бека, сократиться в ***, показывает, что в состав этих наречий не могло войти [60] слово ***, не имеющее и не требующее этого окончательного звука. Если на наших глазах происходит еще большее сокращение этих наречий, как, напр., *** в *** и т. д., которое со временем окончательно вытеснит предыдущую форму, то естественно видеть и в этой форме также сокращение другой, более полной, уже вышедшей из употребления. Где же искать этому доказательств, как не в прежних памятниках письменности? И действительно, сам же Нольдеке обратил на этот факт внимание, встретивши в тексте Нешри полную форму наречия *** ¹⁴⁸. Кроме того, я встретил два подобных примера в рукописи истории Селяники, которые, вероятно, случайно ускользнули от внимания досужего переписчика, а именно *** ¹⁴⁹ и *** ¹⁵⁰, первое в значении отселе, от сего пункта, с этого момента, второе в значении к этому пункту, сюда. Из этого следует, что существительное, вошедшее в состав означенных наречий, есть, очевидно, не ***, а ***, которое собственно значит «середина», «промежуток», и имеет смысл более отвлеченного понятия, чем слово ***, которое выражает понятие места в материальном отношении, только относительно пространства, и имеет, потом, даже значение «земля». Во-вторых, выше уже было замечено, что османский язык богат грамматическими формами, и в особенности многочисленны в нем деепричастные формы, или герундии. Раскройте любую грамматику турецкого языка, и во всех них производство этих форм объясняется самым механическим способом: не видно ни малейшей попытки к отысканию их взаимной связи; нет признаков системы, ни одного шага к исследованию первоначальных элементов, из которых oни образовались. «Второй герундий, говорит Редуз, образуется чрез перемену буквы *** в последнем слоге будущего причастия на ***. Напр. *** (из *** ¹⁵¹). Третий герундий [61] образуется переменою буквы *** будущего причастия на ***. Напр. *** (из *** ¹⁵²). А четвертый герундий образуется переменою буквы *** предыдущего на ***, и буквы *** или *** на ***. Напр. *** ¹⁵³. Спрашивается теперь: где же основание для такого, а не совершенно обратного, порядка, в каком представляется тут производство одной герундивной формы от другой? Будет ли логической несообразностью, если сказать наоборот, что третий, по Редузу, герундий образуется из четвертого, переменой буквы *** в ***, а буквы *** в *** или ***, так что из *** выйдет ***? Ни мало. Но ровно столько же и проку от этого , механического производства. В подобных случаях, помня, что османский язык приставочный, лучше уж прямо взять корень да и перебрать все те приставки, чрез присоединение которых образуются разные глагольные формы: по крайней мере это было бы проще, plus raisonne, как и поступают иногда авторы ***. Однако же нельзя сказать, чтобы не было решительно никаких данных к уразумению этих форм, к осмыслению их составных элементов. Напр. известно, что не одна турецкая герундивная форма имеет своим окончанием слог ***: ***. Производство первой формы Редузом уже приведено выше; вторую же он отнес к отделу так названных им «locutions faisant fonction de gerondifs», и говорит что она «показывает пропорцию, или меру действия обозначаемого глаголом, которому она подчинена в предложении; а образуется эта форма прибавлением слога *** к совершенному отглагольному имени» ¹⁵⁴. В Каваиди-Османийе первая форма производится присоединением частицы *** к корню ¹⁵⁵, а вторая чрез присоединение *** к первому лицу множественного числа прошедшего совершенного времени изъявительного наклонения ¹⁵⁶. Относительно [62] первой формы добавляется, что большею частью к ней присовокупляется на конце еще наращение *** и ***, причем конечное *** этой формы выпускается.

Bсе эти объяснения, очевидно, самого механического свойства. Что же это за частица ***, а, тем паче, наращение *** и ***? Я могу утвердительно сказать, что последнее есть просто на просто дательный падеж частицы *** в зависимости от послелогов *** и ***. Но ведь, по-настоящему, дательный падеж этой формы должен бы был иметь такой вид: ***, а между тем, как сказано, первое *** выпускается: как же примирить это? Вот здесь-то и пригодны те орфографические аномалии, которые можно встретить только в немногих старых рукописях. Большинство склоняемых слов в турецком языке, оканчивающихся в именительном падеже на ***, взяты с арабского и персидского; аналогично с ними, некоторые и чисто турецкие слова имеют также своим окончанием ***. Что же мы видим относительно видоизменения этих слов по падежам в копии Ходженса? Там почти всегда, без исключения, слова эти в дательном падеже утрачивают конечное ***. Напр, *** вм. *** (стр. 9,31), *** вм. ***(l3,79), *** вм. *** (13), *** вм. *** (17), *** вм. *** (22). Подобная аномалия находится и в тексте Нешри, и исправлением ее хвастается Нольдеке ¹⁵⁷, говоря, что он восстановил пропущенное о в случаях подобных *** вм. ***. Отсюда следует, что в говоре конечное *** вытесняется окончанием дательного падежа, хотя книжники, стараясь соблюсти грамматическую правильность в письме, не сообразуются в этом случае с произношением. Уже одно то, что частица *** принимает падежные окончания, заставляет предполагать ее образование из какого-нибудь самостоятельного понятия, только с течением времени ставшего условно-формальным знаком, показывающим [63] взаимное отношение других понятий. Вышеприведенные две формы служат для показания ограничения действия, выражаемого главным глаголом предложения, обусловление его моментом наступления другого действия. В различии этих моментов они обнаруживают аналогию с причастными формами настоящего и прошедшего времени, *** и ***, которые, без сомнения, и образуют два герундия, через соединение с частицею ***. Это соединение обоих причастий происходит по правилу существующему в грамматиках для одного только прошедшего причастия страдательного, а именно, что слово, определяемое причастием, есть вместе с тем логическое дополнение (regime indirect) глагола, от которого происходит это причастие. Оборот этот, весьма употребительный в османском языке, нельзя перевести ни одною русскою глагольною формою, разве только передать описательною фразою. Напр. ***, т.е. «этот манускрипт написан во время приведения дел в порядок»; ближе к тексту: «во дни, в которые пришел порядок в дела». Описательная фраза «в которые пришел» выражает смысл формы ***, которой нельзя выразить пo-русски одним словом, разве невозможным от среднего глагола приходить страдательным причастием прийденный ¹⁵⁸. Так как здесь слово, определяемое причастием, стоит отдельно от него и составляет с ним целую фразу, то причастие это принимает местоименный суффикс, относящийся к логическому субъекту его; в формах же *** и *** это определяемое слово, обратившись в частицу, слилось с причастием, и потому местоименный суффикс уже не является в них; тем более что там определяемые слова могут быть разные, здесь же только одно понятие, соединяемое со словом, из которого образовалась потом частица ***, [64] составляет с причастием уже одну простую форму. Какого же корня, в самом деле может быть эта частица? Сообразно с значением обеих герундиальных форм, корень этот должен заключать в себе понятие момента, пункта. Буква *** в этих формах в списке г. Ходженса большею частью заменена буквою ***, подобно тому как наречие ***, безразлично пишется чрез *** и чрез ***, откуда нужно заключить, что звуки, выражаемые этими буквами, не различаются в выговоре слога ***. Безразличность выговора этих звуков признается, очевидно, и авторами Каваиди-Османийе, которые, трактуя в V главе о частице ***, в примерах употребления ее ставят, между тем, *** ¹⁵⁹. Судя по значению этой частицы, называемой по-турецки *** - Specifications-Affix в переводе Чёльгрена ¹⁶⁰. Надо полагать, что она тождественна с тою которая образует вышеупомянутые герундиальные формы, и что обе они должны иметь общего родоначальника. Таким, по моему мнению, можно считать слово ***, которое также значится в числе турецких частиц с значением до. Она плеонастически употребляется пред словом, выражающим собою предел действия, и в начале предложения образуемого герундием на ***, хотя, впрочем, в настоящее время большею частью обходятся без нее, довольствуясь в первом случае употребляемою совместно с нею, только в конце слова, частицею *** или ***, так что говорить *** и просто *** ¹⁶¹; вместо *** ¹⁶² можно сказать *** ¹⁶³. В оправдание своего предположения я могу указать на равнозначащий с первой, рассматриваемой здесь, османской герундивной формой (***) оборот речи, существующий в другом тюркском наречии, именно в джагатайском, где составные [65] элементы теперешнего османского герундия находятся еще в сыром, непретворенном виде. Напр. *** — «я окончил в то время, когда он пришел» ¹⁶⁴. Итак, стало быть, существительное имя *** — «время», «количество», «мера», «пункт»,«момент», — в соединении с причастиями, настоящим и прошедшим, служило для выражения ограничения какого-либо действия относительно времени, степени, меры, порядка, последовательности. Затем оно употреблялось уже как частица, с тем же значением ограничения, предела, в смысле предлога до, или наречия доселе как уже показано выше, пока, наконец, мало по малу оно совершенно не утратило, в рассматриваемом нами обороте речи, своего самостоятельного значения и, слившись с теми причастиями, не образовало деепричастий ¹⁶⁵. Из них одно служит для выражения такого современного действия, которое необходимо должно сопутствовать, как ограничение, обусловление, действию заключающемуся в понятии главного глагола в предложении, как напр.*** — «лишь только эфенди начинал говорить, все должны были замолчать». Другое означает также необходимое действие, но уже предшествующее тому, которое выражается главным глаголом, и служит к показанию сообразования, в отношении времени или меры, второго действия с первым. Напр. *** — «по мере того как [66] я даю тебе совет, ты сердишься». Отношение же по времени всей фразы к лицу говорящему определяется временем, в каком стоит главный глагол.

То же самое ***, очевидно, вошло в состав и третьей герундиальной формы, где конечный согласный звук его еще не исчез, и оно присоединяется к корню через посредство звука ***, хотя не представляется пока никаких данных для объяснения происхождения этого последнего звука: какую он сам, в соединении с корнем, образовал форму. В подтверждение этого я опять-таки приведу один случай правописания, который, по правилам грамматики, должно считать ошибкою. В рукописи Фезликэ мне встречалось такое выражение: *** — «мятежники-сипаги, говоря: «пока вы сидите в окопах, мы вне оных каким подвергаемся бедствиям!»,—потом согласились продолжать осаду» ¹⁶⁶. Здесь, очевидно, слово *** есть та же герундивная форма, которая, по требованиям теперешней орфографии, должна написаться ***, и в ней первобытные элементы, из которых она образовалась, еще не утратили своего особенного колорита в выговоре и даже, конечно случайно, в письме.

Отпадение же конечных звуков в аффиксах вещь не необыкновенная: так напр. слово *** «зимовка», отлагольное существительное от *** «зимовать», употребляется и в форме *** (Фезликэ, стр. 189 r.), где исчез конечный звук ***. Я даже склонен думать, что аффикс *** или ***, служащий к образованию прилагательных от имен существительных, есть также сократившийся *** или ***, как это показывают некоторые существительные с этим окончанием, употребляющиеся однако же в смысле прилагательных, как напр. *** (Рисале Кучибея, гл. XIV), *** [67] (Тарихи-Наима, I, 179), *** (Тарихи-Селяники, стр. 248 г.), *** (Ibid., стр. 231 г.), а также *** (212 r.) , и др. Мало того, джагатайцы говорят теперь: ***— «умный человек», вместо ***, и т.п.. Случай образования новой формы вообще посредством отбрасывания конечного, преимущественно согласного, звука, какой представляют собою вышеозначенные герундии на ***, по моему наблюдению, равным образом есть не единственный в своем роде. У Селяники я встречал следующие выражения: *** (стр. 191 r.), *** (269 r.), *** (349 v.), *** (193 r. и 275 v.), в которых начертание слов *** и *** представляет очевидную аналогию с деепричастием от глагола ***. Относительно этого последнего доподлинно известно, что оно есть сокращенное ***, в каковой форме тоже иногда встречается (напр, у Селяники на стр. 253 г., 172 v. и др.). Стало быть, *** образовалось из *** и *** из ***. Но деепричастие на ***, как известно, не употребляется вдвойне; между тем приведенные случаи двойного употребления формы *** представляют противоречащее явление; чем объяснить его? Редуз, трактуя о герундиях, говорит: «Пятый герундий образуется чрез придание знака устюн *** последней коренной согласной, и присоединение к ней конечного знака *** ¹⁶⁷; он служит к выражению одного действия, посредством которого достигается совершение другого действия, выражаемого глаголом главным в предложении, и обыкновенно повторяется. Напр.*** ¹⁶⁸. Но не таково же ли значение и повторенного слова *** в вышеприведенной фразе *** — «плача, плача, все [68] внутренности нам надорвал»? Здесь также одно действие—надорвание внутренностей, — достигнуто посредством другого действия — плача ¹⁶⁹. Из сопоставления этих фактов не вытекает ли, что пятый герундий Редуза образовался через сокращение деепричастия на *** ? На замену же буквы ***, остающейся после отброшенного *** на конце, буквою ***, мне думается, имели влияние глаголы, корень которых оканчивается гласною. По требованию османского благозвучия, или, как вернее выражается Макс Мюллер, лени языка, конечная коренная гласная оказывает сильное влияние на смягчение или отвердение суффикса, доходящее иногда до полного уподобления. А так как грамматика старается обобщать, сколько возможно, частности, то ею и принято изображать герундивный суффикс, долженствующиий подвергаться, на основании вышеупомянутого закона благозвучия, звуковым изменениям сообразным с конечной гласной корня, посредством знака *** отличающегося большей неопределенностью, чем знак ***. Узаконивая же для известной формы один способ начертания, грамматика отметает все прочие, которые поэтому должны быть рассматриваемы как безграмотные ошибки, кроме разве некоторых случаев, терпимых ею в виде исключений, каково, напр., слово ***. Судя потому, напр., еще, что в рисале Кучибея родительный падеж оканчивается часто на *** вместо ***, а винительный, наоборот, на *** вместо ***, надо заключить, что если не одинаково звучат в произношении оба эти окончания, то, по крайней мере, ни то ни другое начертание их не выражают собою вполне звуковых оттенков, свойственных каждому из них; тем не менее, однако же, грамматика требует, чтобы родит. пад., написанный с *** на конце, а винит, пад. с *** на конце, считались безграмотностью, вследствие той закоснелости, которая господствует в орфографии всех имеющих свою грамматику языков вообще и османского в частности. [69] Последние доводы мои могут показаться недостаточно убедительными. Правда, что подобного рода соображения много бы выиграли, если бы они основывались не на отдельных, отрывочных фактах, а на целой массе примеров, из которых видны бы были все последовательные видоизменения, какие претерпевали рассмотренные выше формы, все те фазисы которые прошли они, прежде чем приняли теперешний вид свой. Тем не менее я не счел себя вправе оставить без внимания эти отдельные факты, которые вызывают на соображения, доказываюшие, что если бы подобные факты не только не уничтожались учеными и неучеными издателями старинных памятников письменности, а, напротив того, тщательно изыскивались и сохранялись, то основанные теперь на них предположительные гипотезы могли бы стать на твердую почву вполне доказанных, неоспоримых истин. Из приведенных примеров, надеюсь, достаточно очевидно, с какою осмотрительностью нужно относиться к так называемым ошибкам в рукописных сочинениях при издании их: сколько важного и интересного может тут быть потеряно, благодаря субъективному взгляду издателя в каждом подобном случае. Я того мнения, что османские рукописи следует издавать в том виде, как они есть, т. е. с сохранением орфографических аномалий, как в чисто турецких, так и в заимствованных из других языков словах, указывая правильный вид их, сообразно теперешним требованиям грамматики, в примечаниях, за исключением, повторяю опять, тех ошибок, которые лишают слова всякого смысла и значения, и могут быть следствием простого недосмотра, а уже никоим образом не зависеть от намерения писавшего. Рукописи, которые изобилуют орфографическими аномалиями, и в которых эти аномалии обнаруживают некоторого рода систематичность, мне кажется, заслуживают особого внимания и исследования. Издание рисале Кучибея, сделанное Вефиком-эфенди, с этой точки зрения, теряет свою цену, а потому я и решил со временем издать копию Ходженса, с соблюдением только что высказанных мною приемов, вместе с прочими памятниками служившими мне материалом для решения главного вопроса в настоящем исследовании. Теперь же, в [70] заключение обзора этих памятников, представляю полный перевод рисале Кучибея с примечаниями, который сделан мною по Петербургскому списку, предварительно сличенному с печатным текстом Ахмеда Вефик-эфенди.

Рисале в рукописи Императорской Публичной Библиотеки носит следующее оглавление:

«Трактат покойного Кучибея, известного под именем Кучибея Гомюрджинского, лица приближенного к почившему в Бозе султану Мураду (IV), Завоевателю Багдада, касательно государственного устройства и дел правительственных, который он написал в форме докладов и представил покойному падишаху, и который, бывши причиною восстановления ¹⁷⁰ прежних законов, имел много прекрасных последствий».

Текст воспроизведен по изданию: Кочибей Гомюрджинский и другие османские писатели XVII века о причинах упадка Турции. СПб. 1873