Библиотека сайта  XIII век

Ввиду большого объема комментариев их можно посмотреть здесь
(открываются в новом окне)

ДЖЕРОМ ГОРСЕЙ

РАССКАЗ ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ СЭРА ДЖЕРОМА ГОРСЕЯ

Я просил м-ра вице-камергера принять меры, чтобы купцы Лондона оценили меха, суконщики — золотую парчу, а лорд Кэмберленд и сэр Генри Ли дали оценку птицам для охоты. Письма и привилегии были переведены. Сэр Роуленд Гейворд, сэр Джордж Барн, сэр Джон Гарт и м-р Кастомер Смит, а также другие видные старейшины и купцы получили свои привилегии вместе со строгим наставлением; они щедро наградили и дружески чествовали меня. Я заметил между ними разногласия, некоторые действовали втихомолку таким образом, что соблюдали свой личный интерес и выгоду в ущерб общему благу, их несогласие и плохое ведение дел как дома, так и за рубежом послужили препятствием к извлечению выгоды из столь больших привилегий. ²¹⁷

Я устал от кропления святой воды при дворе, как мой добрый благородный друг сэр Фрэнсис Уолсингем называл похвалы и лесть; я желал вернуться к более безопасной и тихой жизни, чем та, которую я вел в течение этих прошедших [114] семнадцати лет, находясь в опасности, страхе, тревоге, проживая все, что зарабатывал, и гораздо больше, чем умеренный и разумный человек, заботящийся о своем будущем, мог себе позволить; я вознамерился теперь упорядочить и собрать воедино мое бедное состояние вместе с моими вкладами и доходами, находящимися в руках Компании. [Однако] ее величеству и ее совету было угодно испытать мою службу еще раз, в более трудном и опасном деле, чем все, что я делал до сих пор. Причиной [выбора меня] было [знание] языков и опыт этих семнадцати лет; лорд-казначей и м-р Секретарь Уолсингем захотели услышать и сравнить произношение и различие между языками; я написал [несколько фраз], некоторые из языков я знал хорошо, другие — персидский, греческий, польский, германский — только по общению с послами, знатью и купцами.

По славянски: Ясик славонскому хосподь и св [?] за Христа сина божиа.

По польски: Bozia da vashinins Coopovia malascova moia раnа.

По-немецки: Der hemmell ys hoth und de erde doepaverst der h°.

По-персидски: Sollum alica. Barracalla. Shonan cardash. alica' [sollum ?]

По ливонски: Cusha casha keil sop sull yn umaluma dobrofta ²¹⁸

Отдаленное сходство имеется и в других языках, но менее употребляемых.

Однажды королеве было угодно завести серьезный разговор о Борисе Федоровиче, князе-правителе, о его величии и правлении, о царице и о его супруге; она задавала много вопросов, а в конце пожелала иметь один из парадных уборов, что стоило моему кошельку больше, чем я приобрел; [она расспрашивала о том], какие пути убеждения и удачной политики можно найти, чтобы этот князь, не оставлял [115] намерения доверить ее величеству сохранность своего богатства и проч. ²¹⁹ Я отвечал и просил, чтобы все это хранилось в глубокой тайне, так как некоторые другие поручения, возложенные на меня [ранее], были разглашены не мной, но достигли вскоре ушей князя и царя, что вызвало великую немилость и недовольство настолько, что было послано несколько гонцов (messingers) — Бекман, Кроу и Гарленд — узнать, как появился этот слух, кто и что говорил; это привело к большим неприятностям и большому недовольству как по отношению ко мне, так и к другим более видным лицам, все это не должно обсуждать, а тем более публиковать. Да простит бог одному из тех, кто распускал эти слухи,— сэру Джерому Баусу.

«Хорошо,— сказала королева,— пусть будет правда открыта».— «Ради бога, нет! Если ваше величество желает, чтобы мое будущее поручение было успешно выполнено, пусть об этом нигде больше не упоминают». В это время Фридрих, король Дании, наложил запрет на корабли с товарами английских купцов в своем Зунде у Копенгагена за противозаконный ввоз в его таможню своих товаров; за это все товары были конфискованы его величеством. Они {купцы] обратились к королеве, чтобы она потребовала возмещения их убытков, о том же просили купцы, торговавшие на восточном побережье, так как польский король допускал обиды и разные несправедливости по отношению к ним со стороны его подданных. М-р Секретарь, желая мне добра и продвижения дальше и зная, что мне приказано заехать в Кельн (Cullen), где заседал имперский сейм (the diett), чтобы проводить сэра Горацио Палавичино (Oracio Palavecine) и монсеньора де Фресна (Monzer de Frezen), французского королевского посла, в Германию, поручил мне разобраться со всеми этими делами по пути к царю Московии ²²⁰. Я как следует приготовился и был в наилучшей форме; мне назначалось 40 шиллингов в день, затем я получил все письма и грамоты, разрешения на проезд в разные страны и королевства с наказами и поручениями разного рода. Королева дала мне маленькую баночку, полную бальзама, привезенного Фрэнсисом Дрейком ²²¹ и обладающего целительным свойством от ядов и ран. Ее величество также дала мне в награду за красиво вышитые золотом, серебром и персидским шелком разные московские платки, покрывала, полотенца и прочие очень дорогие вещи свой портрет, вырезанный на прекрасном голубом сапфире, чтобы я носил его в память о ее милости. Поцеловав ее руки, я отбыл. ²²² [116]

Один из кораблей ее величества был назначен для Горацио Палавичино и французского посла, другой, названный «Чарльзом», для меня и моих слуг. Я прибыл в Линн (Lynn), совет (the counsall) был предупрежден, что для кораблей ее величества вход туда опасен, поэтому нам было указано пристать к берегу в Ярмусе (Yarmouth), по пути мы зашли в Кембридж, по желанию французского посла, но против воли сэра Горацио, там всем нам устроили ученый прием, потом мы миновали Норвич, в Ярмусе задержались из-за неблагоприятного ветра, причем горожане и знать оказали нам хороший, дружеский прием. Между двумя послами начались разногласия, я старался найти примирение, боясь, что это будет причиной неудачи в их делах; один из них был чрезвычайно горд, другой брал верх над ним своей хитростью.

Наконец наступило благоприятное время для нашего отплытия; я отправился по своим делам, они — по своим, но как они, так и я испытали опасность быть выброшенными бурей на побережье Эмден у Штадена, куда мы наконец пристали. Корабли королевы были опознаны по артиллерии и флагам, мы были хорошо встречены как горожанами, так и английскими купцами, каждый из нас был хорошо устроен, мы были снабжены вином, свежей провизией, нас приветствовали речами. Сэр Горацио и французский посол едва избежали нападения шайки бродяг, они ждали их около монастыря Букстегуд и хотели выкупа. Затем послы направились к герцогу Саксонскому и другим имперским князьям, лучшим друзьям королевы, а я — в Кельн. Когда я прибыл в Гамбург, то приказал моему слуге Джону Фризу прикрепить рано утром на дверь городской ратуши эдикт на латыни и датском языке, запрещавший именем королевы Англии этому и всем прочим городам Ганзы (Hans) и побережья моря провозить через Британский канал в Испанию какие-либо съестные припасы, зерно, военное снаряжение, порох, канаты или какой-либо другой такелаж и снаряжение для кораблей под угрозой конфискации ²²³, затем я поспешил в Любек в 10 милях от Гамбурга, где предъявил то же самое бургомистру, который разгневался, говорил, что они будут проходить на своих кораблях, несмотря на запрет королевы Англии ²²⁴. Оттуда я проследовал через Липсвик (Liepswicke) в Кельн, где должен был собраться сейм, но по причине невозможности съехаться туда всем имперским князьям, он не собрался. Епископ Трирский (Triers) был болен, герцог Бранденбургский, епископ Майнцкий, пфальцграф, герцог Саксонский не приехали, поэтому я послал гонца, м-ра Парвиса, в соответствии с моим наказом известить [117] королеву и ее совет, что сейм отложен на три года и состоится в Регенсбурге; в результате поездка сэра Эдварда Дайера ²²⁵, назначенная ее королевским величеством, не состоялась. Однако наблюдать остальных князей, кардиналов, посланников, их свиту, людей и запасы, собранные там, было весьма любопытно.

Посол ее величества сэр Горацио Палавичино и посол короля Наваррского монсеньор де Фреси вели переговоры, убеждая герцогов Саксонского, Бранденбургского и некоторых других из имперских принцев дать королю Франции 8 тысяч швейцарцев, чтобы оставить за ним корону, оспариваемую его подданными ²²⁶. Им [имперским принцам] не было никакого дела до короля Франции и его посла, зато уважение и дружба с королевой Англии и поручительство в уплате убедили их снабдить короля Наваррского 8 тысячами обученных солдат, из которых 4 тысячи были отосланы в 14 дней благодаря стараниям и кошельку Горацио Палавичино, который под заемные письма занял во Франкфурте, Штадене, Гамбурге 8 тысяч фунтов с помощью Джильса Гофмана (Giells Hoffman) ²²⁷, на дочери которого он женился, Антонио Ансельмана (Anselman) и других богатых купцов этого края; на эти деньги были отправлены солдаты. От французского короля пришли письма его послу, чтобы он передал имперским принцам, что если они не доверяют ему, то пусть верят его любезной сестре, королеве Англии. Четыре тысячи швейцарцев были готовы, а семь тысяч во-лонтеров были посланы ему королевой Англии под начальством благородного (лорда Уиллоуби) ²²⁸ с ними, а также с помощью многочисленных своих друзей и союзников, которые каждый день вливаются в его армию, [король] сможет завоевать мир и не только у себя дома, но осадить стены хоть самого Рима. Поэтому [посол] может не тратить деньги на оставшиеся четыре тысячи швейцарцев и распустить их. Однако! Я должен оставить все эти дела тем, кому они поручены, возвращаясь к моим утомительным путешествиям и дневникам (journalls).

Вернувшись в Веймар, Росток, Макленбург (Rostok in Meckelborugh), я перебрался затем в Эльсинор и Копенгаген, где с помощью Рамелиуса (Ramelious), датского канцлера ²²⁹, был представлен королю Дании Фридриху ²³⁰. Я предъявил письма королевы и произнес свою речь перед королем, который меня приветствовал. Я низко поклонился ему. Он спросил, как здоровье его любезной сестры.

«Ее величество была в полном здравии при моем отъезде и желала этого же вашему величеству». Он отпустил меня, [118] распорядившись остановиться мне в доме Фридриха Лейеля (Liell) ²³¹. Фриц ван Вард (Frittz von Ward), один из доверенных короля, был прислан от него узнать, имею ли я еще что-либо добавить к тому, что содержалось в письмах королевы. Я сказал ему: «Да, имею, если его величеству будет угодно дать мне аудиенцию». [В то время] там находился любезный джентльмен, некто Эндрю Кейт (Andrew Keith), посол Шотландского короля, пользовавшийся большим расположением ²³², он познакомился со мной, так как жил в соседнем доме, и, хотя я вначале отнесся к нему недоверчиво, доказал мне свою доброту; он сказал мне, что ответ на мое посольство уже составлен, что король сердится на королеву за то, что она не так охотно, как ожидалось, дала согласие на брак его дочери с королем [Шотландии]. За мной пришли, [на аудиенции] я постарался в самых лестных выражениях произнести королевский титул, чтобы доставить ему удовольствие.

«Наша любезная сестра, королева Англии, потребовала от нас слишком большой жертвы. Мы получили по конфискации 30 тысяч фунтов из-за мошенничества ее подданных, которые не только обманули наше королевское доверие, но также наказали нашу таможню на сумму гораздо большую, которую мы из любви и честности по отношению к ее величеству им простили, но их примеру последовали купцы других стран, что привело к нашему разорению. Наше стремление к продолжению древнего союза и дружбы наскучили, видимо, адмиралу и казначею, они захватили корабли и товары, принадлежавшие нашим подданным из-за того только, что эти люди плыли через Британский пролив, причем [купцы] не получили никакого возмещения. Что касается другого пункта, ежегодной уплаты нам 100 розеноблей (rose nobles) ²³³, то это—наше право, поскольку эта дань с незапамятных времен платилась нашим предкам предками ее величества, лордам и королям Норвегии и всех прилежащих морских территорий; это право совсем недавно было подтверждено разумным решением по поручению ее величества послом Гербертом, так что мы намерены это соблюдать и использовать и далее ²³⁴. Таковы пункты и формулировки наших ответов королеве, которые мы намерены отстаивать. Как вы видите, время вышло и не позволяет [вам на это] отвечать. Если вы настаиваете, я назначу доверенных принять [ваши возражения], но оставлю их без ответа». Было уже за 12 часов.

«Я не могу испытывать ваше высокое терпение своей настойчивостью, тем более что по милости вашего величества [119] для этого могут быть назначены доверенные, хотя это будет большим неудобством. Я лишь прошу, чтобы выдали письмо ее величеству, содержащее ваш ответ». Он сделал мне легкий поклон и отвернулся, я отправился домой обедать, хотя кое-что из сказанного отбило у меня всякий аппетит.

За мной пришли на следующий день. Датский канцлер, два советника (masters of request) и секретарь были готовы принять меня в большой палате, как мне показалось, обитой красивым штофом. Меня сопровождали один джентльмен, мои слуги и четверо или пятеро купцов, дававших мне наставления.

«Лорды, так как его величеству было угодно не слушать меня более, думаю, что я могу перейти непосредственно к делу, не останавливаясь на церемониях; устный ответ его величества на два пункта, содержавшихся в письмах ее величества, насколько я помню (моя память позволила воспроизвести их дословно), следующие:«Что касается третьего [пункта], заключительного, в котором его величеству было угодно использовать искусство красноречия, то я не имею полномочий отвечать на него, однако надеюсь разрешить его в обсуждении с вами, так как для этого достаточно правды, содержащейся в письмах ее величества, она же может служить и для ответа. Я не собираюсь оправдывать купцов, чья вина была названа мошенничеством. Если это так, то они здесь сами и готовы к ответу и защите против обвинений, поскольку с ведома и дозволения таможенников все было сделано как всегда, с тех пор, как была наложена эта береговая пошлина. Список их сукон и по количеству и по сортам был верен, исключая лишь куски, обертывавшие каждый тюк, однако теперь, по какому-то недоразумению или недовольству, это подвергается сомнению. Купцы, [полагаясь на] прочность дружбы и союза, существующих [между Англией и Данией], могли надеяться, что если они провинились не более других иноземцев перед подданными короля, который прощает ту же вину другим, то их корабли, подобно кораблям последних, не подвергнутся задержанию. Их убытки и потери в торговле, открытой для всех, кроме них, явятся не столько неокупаемыми, сколько слишком суровым наказанием, даже если они и виноваты во всем.

Но их невиновность может их заставить прибегнуть к другим действиям. Однако королева просит для них только обычного правосудия, которого его величество удостаивает всех без исключения. Что касается другого пункта, то мне приказано поставить вас в известность, что последний посол [120] ее величества, м-р Герберт не имел полномочий признавать какие-либо требования, в частности ежегодные уплаты 100 нобелей подданными королевы, торгующими на северном побережье; какое-либо подобное право не может быть признано, [поскольку] предки ее величества никогда не платами [дань] предкам его величества; ни записи, ни история, ни хроники (nor reccord, historie nor cronacle) не упоминают о таком факте. Если подданные ее величества занимаются рыболовством или торговлей в любом городе — Норберграве, Трондгейме, Вардэгузе, расположенном на побережье, они платят свои обычные взносы, как и другие иностранцы, от которых не требуют подобного взноса, а тем более дани (homage), само это слово, я боюсь, будет плохо воспринято и поэтому решительно прошу не ожидать и не требовать ее. Касательно задержания кораблей и товаров подданных короля лордом-казначеем и лордом-адмиралом Англии, это никак не связано с другими обстоятельствами, но могу сказать, что королева была всегда осторожна во всем, что могло подать повод к оскорблению его величества короля Дании. Его величество, может быть, напрасно гневается. Эти корабли, хотя и вышли из Зунда, являются кораблями из Любека, Щецина, Данцига, Кенигсберга, не принадлежащих к территории Дании, [они шли], груженные военными припасами, порохом, канатами и провизией для общего врага его величества и королевы и им [кораблям] не позволили пройти через пролив; также, без сомнения, и король Дании запретил бы в подобном случае проход кораблям королевы и другим и перевозку грузов через Зунд и Балтийское море к его врагу, королю Швеции, с которым он находится в такой же постоянной вражде, как Англия и Шотландия; [все это], возможно, было неправильно изложено некоторыми из его подчиненных, имевших в этом свою выгоду, так как между нами существует прочный союз и дружба. Пусть это будет справедливо доказано грамотами, наказами или накладными (bills or ladinge), и, без сомнения, правосудие и справедливость восстановятся. О! Пусть не достигнут своего злые умыслы тех, кто желает расторжения столь древнего союза между нашими великими монархиями и повода к запрещению прохода по морям океана для подданных ее величества, которые [моря], как и пролив, состоят во владении только королевы и служат источником доходов Великобритании. Нападения и оскорбления подданных ее величества адмиралом Иоганном Вольфом ²³⁵, отбиравшем силой необходимые припасы, паруса, снасти, якоря у торговавших на северном побережье, чем он обрекал их без милосердия [121] на верную смерть среди морей,— эти нападения остались безнаказанными по сей день. Слуги и корабельные мастера ее величества переманивались [в Данию], чтобы построить ваш флот по английскому образцу.

Сколько орудий — медных, чугунных, ружей, военных припасов — было вывезено из Англии в Данию за время ваших жестоких войн со шведами. Сколько раз торговый флот купцов ее величества приглашался не только проходить в Балтийское море без всякого платежа, но даже оставить Зунд и через моря Норвежское и Финляндское вести торговлю прямо в Швеции, Стокгольме, Нарве, Риге, Ревеле, Данциге, Кенигсберге и других приморских городах, но они по-прежнему вынуждены ходить через Зунд, чтобы сохранить мир и дружбу [с Данией], вопреки воле всех тех государей, которые рады по любому поводу искать путь к кровопролитию. Я не сомневаюсь, что вы, главные советники государства, по своей мудрости и благоразумию постараетесь предупредить это». Они начали возражать. Я просил извинить меня, позволить мне уйти отдохнуть, так как очень устал. И вскоре отправился домой в сопровождении джентльмена. Король прислал спросить меня, уполномочен ли я окончить это дело и принять по нему решение.

— Нет, мне приказано представить, объяснить письма королевы в соответствии с их точным смыслом, получить ответ,— это все, что велено мне.

— Успокойтесь, сэр, это дело будет решено в двух словах.

Я обедал с королем, но не мог отвечать на все тосты, пил только за здоровье ее величества (her Majestus), его высочества (his Highnes) и королевы Софьи (the Quen Sophias).

Я получил письма его величества, золотую цепь ценой в 40 фунтов, отклонялся и был отпущен. Я возвратился в Любек, откуда послал письма и отчет о том, что мною было сделано, в Англию с почтенным купцом м-ром Даниэлем Бондом ²³⁶. По-видимому, мои переговоры имели успех. Купцы, которые соглашались было на уступки, теперь отказались от них, добились посылки с королевскими грамотами м-ра доктора Перкинса, который быстро добился освобождения и отпуска кораблей купцов и их товаров, его за это хорошо вознаградили, тогда как на мою долю пришлось очень мало, почти ничего. Однако я должен был приняться за такое же или похожее поручение ²³⁷. Когда я прибыл в Данциг, в 500 милях от Любека, то депутация и уполномоченные от английских купцов м-р Баркер и другие, узнав о моем приезде, пригласили меня заехать в Мелвин, [122] где они имели резиденцию, по пути ко двору польского короля. Там я должен был получить их наставления. Поэтому я поехал через Торунь и Подолию, богатейший район, а затем в Варшаву, где находился король Сигизмунд и где упомянутая депутация, м-р Баркер и его сопровождающие, встретили меня. Я приготовился вступить в новый, еще более запутанный лабиринт. Великий канцлер Замойский (Zamoietzcoie) жил в десяти милях от двора в городе, им самим построенном и названном его именем, к нему я прежде всего должен был попасть, поскольку это был первый воевода, военачальник и деятель (viovod, lieftennant-generall & statzman) в государстве ²³⁸. Но чтобы не обидеть других вельмож и чиновников государства и не испортить мои переговоры, я обратился к главному секретарю и подканцлеру, назначившему мне прием для представления моих грамот королю. Но пришлось ждать прибытия ко двору великого канцлера, к которому я делал безуспешные попытки попасть. Его любимец, пан Ян Глебович, наместник Ковно (Pan Ivan Cleabawich, Pallantine of Cowen) ²³⁹, был моим знакомым, его родственникам и друзьям, находившимся когда-то в плену у старого царя Ивана Васильевича, я делал добро. Он расположил канцлера в мою пользу, меня приняли с почетом, но недоброжелательно из-за того, что я нарушил его [канцлера ?] волю.

Было назначено два уполномоченных по этому делу:секретарь Станислав и референдарий Оброский (Obroskie), они рассмотрели со мной жалобу королевы в защиту ее купцов, торговавших в тех краях, которые продали в долг купцам и подданным польской короны сукна и других товаров на сумму 80 тысяч фунтов стерлингов ²⁴⁰, но те объявили себя несостоятельными и сменили место жительства, купив на те деньги дома и поместья, в которых и жили, получив от короля письма с привилегией, дававшей право не подлежать суду, к большому разорению и ущербу многих из упомянутых купцов ее величества. Они [уполномоченные] заявили мне, что это новая жалоба, о которой они ничего не слышали, поэтому, вероятно, сведения, дошедшие до королевы, не совсем справедливы. Но купцы были налицо, тут же, и могли доказать это, представив их милостям полный перечень имен и договорные записи, из которых было видно, как долго им пришлось ждать уплаты.

«Все это, возможно, и правда, [сказали уполномоченные], но часть могла быть уплачена, это требует более тщательного расследования. Обвиняемые должны быть также [123] выслушаны». Я и многие из купцов просили ответа и милости его величества.

«Дело будет доложено его величеству и его совету, и вы вскоре будете знать решение [ответили уполномоченные]».

Я вновь просил моего доброго друга, наместника, просить великого канцлера оказать милость и содействие моему выезду, к тому времени его неудовольствие прошло, он посылал мне иногда привет и подарки и призвал меня на свой совет с другими лордами, которые сказали мне, что его королевское величество изумлен тем, что королева Англии написала столь заботливые письма к нему в защиту каких-то мужиков (a sortt of pessants), которые могут жаловаться и без повода.

— Позвольте доложить вашим милостям, что ее величество, королева Англии, писала королю Польши тем же стилем и слогом, каким она пишет всем другим государям, ее-любезным братьям и друзьям, она ставит его братскую любовь и величие даже выше многих других, и ничего, кроме правды, не содержится в письме ее величества, жалобы эти, тщательно проверенные, принесены ее величеству ее достойными подданными, стоящими гораздо выше простых мужиков, они покорно просят всего лишь правосудия, в котором его королевская власть никому не отказывает.

— Приведите доказательства, и правосудие состоится, но знайте, что ваша королева не может ни ограничить, ни изменить волю его величества в пожаловании его королевских привилегий тем из его подданных, кого он найдет достойным.

— Ни о каком ограничении не может быть и речи, благородные господа. Все, чего мы хотим,— это восстановления справедливости по вашим законам и возмещения достояния подданных ее величества, попавшего в руки тех, кто, может быть, обманом завладел своими льготами и удерживает их по сей день. Хорошо известно в мире, как внимательно заботится польское правительство о поддержании торговли и связей с другими странами; таким образом, вывозятся те излишние природные товары, которые производятся в этой стране, и ввозятся такие товары, в которых ощущается необходимость, посредством этого доходы короны растут, знать получает наибольшую выгоду, находят занятия купцы и все ремесленники, а это позволяет государству и людям достичь процветания и жить лучше других народов. Все это оставляю на ваше рассмотрение и прошу извинить меня, если что-то было не так понятно.

Мы расстались более дружелюбно, нежели встретились, [124] и на следующее утро канцлер прислал осведомиться, как я отдохнул, и попросил меня прислать с одним из купцов перечень имен кредиторов, их долговые записки и адреса. Я выполнил это и с одним из моих слуг послал ему красивый платок с вышивкой, пару надушенных перчаток и цепочку из серой амбры. Все это канцлер с благодарностью принял и хорошо наградил посланного.

Между тем мы весело проводили время — ездили за город, видели многие памятники и гуляния, ожидая того благоприятного дня, когда канцлер и те же лорды пригласят меня; мне было объявлено, что король удовлетворил просьбу королевы и желает жить с ней в дружбе; ее купцы будут хорошо приниматься, и им не будет притеснений. Было отпечатано 12 воззваний, которые были разосланы и обнародованы глашатаями в Мелвине, Данциге, Кенигсберге (Koningsburgh) и в других таких же городах с торговыми связями, указанных купцами. В воззваниях говорилось: «Все его [короля] подданные, купцы и другие лица, состоящие должниками за товары, деньги или договоры у английских купцов, торгующих в этом государстве, должны немедленно уплатить им или удовлетворить их требования миролюбивой сделкой в течение трех месяцев со дня указа под страхом великого гнева его величества, продажи и описи их имуществ, земель, ценностей, домов, где бы то ни было, несмотря на охранные грамоты, привилегии и льготы. Выдано в нашем королевском городе Варшаве, сего последнего дня июля, во второй год нашего царствования, в год от рождества Христова, anno Domini 1589, stilo vereti».

Я обедал с королем, он сказал мне несколько слов, я получил его грамоты и патенты, поцеловал его руку, и был отпущен. Меня чествовали у лорда; высокого камергера пана Луки Обровского (Pann Lucas Obrovscoie), любимца короля. Я отправил купцов с письмами к секретарю м-ру Уолсингему, сообщая обо всем. Они прилично наградили меня и обещали, что общество еще вознаградит меня; м-р Джон Герберт (Harberd), посланный сюда до меня, не сумел добиться успеха. ²⁴¹

Мне хотелось увидеть королеву Анну ²⁴², дочь короля Сигизмунда III ²⁴³, жену, а позднее вдову короля Стефана Батория ²⁴⁴. Позвольте мне, когда наше дело уже изложено, маленькое отвлечение, хотя и не имеющее прямого отношения [к моему рассказу]. Я надел ливрею моего слуги и прошел во дворец, перед окнами стояли горшки и целые ряды больших растений с жасмином, розами, душистыми лилиями и другими пахучими редкими цветами, издававшими [126] тонкий и чудесный запах. Когда я вошел в палату, королева сидела там и ужинала; я встал среди многочисленных джентльменов. Ее величество сидела под белым шелковым балдахином, в кресле на турецком ковре, она была некрасива, ее фрейлины, придворные люди ужинали в той же комнате, отделенные протянутой поперек ширмой. Я видел ее слуг, ее манеру держаться и то, как подавалось кушанье. Напоследок кто-то из видевших меня раньше выдал меня дворецкому, стоявшему у ее кресла, тот посмотрел на меня и приказал другому подвести меня. Я отодвинулся назад, он сказал королеве.

— Позовите его сюда, ничего, что он не в придворной одежде.

Старый лорд спросил: «Хотите ли вы что-то от ее величества?»

— Нет, сэр, я пришел посмотреть только на ее особу и величие ее двора, я приношу извинения, если нарушил [этикет].

— Ее величество хочет говорить с вами. Меня обнаружили из-за необычных рюшей на моей одежде. Леди поднялись из-за стола и окружили королеву. После моих поклонов она спросила, не тот ли я дворянин из Англии, который вел переговоры с королем недавно, и спросила через переводчика, как зовут королеву Англии. [После чего сказала]: «Елизавета — слишком благословенное имя для королевы, которая является бичом католической церкви, ее сестру зовут Мария, преподобная святая на небесах». Я хотел говорить без переводчика, не слишком искусного.

— Говорите, пожалуйста.

— Имя королевы Елизаветы пользуется большим уважением и почетом в целом свете, у всех величайших и могущественнейших государей; она — защитница истинной древней католической церкви и веры, и этот титул признают как ее друзья, так и ее враги.

— Ну, ну, сударь, если она такова, то почему же она казнила так жестоко многих святых католиков: Стори (Storie), Кэмпиона (Campion) и других святых мучеников? ²⁴⁵

— Они были предателями богу и королеве, замышляли свергнуть ее с престола и разрушить ее королевство.

— Но как же она могла пролить кровь помазанницы божьей, королевы гораздо более великой, чем она сама, не подвергнув ее суду равных, всех христианских государей Европы, без согласия святого Папы?

— Ее подданные и парламент признали это необходимым [126] без ее королевского согласия, потому что ее безопасность и спокойствие королевства находились под постоянной угрозой.

Она покачала головой, ей не понравился мой ответ. Вошел ее духовник, великий иезуит Поссевино, ему не понравилось мое присутствие, так как с ним у меня было столкновение в Москве, где он был нунцием и откуда его удалили ²⁴⁶. Ее величество спросила стакан венгерского вина и два куска сыра с хлебом. Она приказала дворецкому передать их мне, но я отказывался, пока она не передала мне их из своих рук и [затем] отпустила. Я был рад, вернувшись домой, снять ливрею, но моя хозяйка, приятная дворянка, хорошо известная королеве, была вскоре вызвана. Ее величество хотела видеть жемчужную цепь, которую я надел, когда получал отпуск у короля в воскресенье, так как хвастун-еврей, бывший у короля главным поставщиком, по словам королевы, брал ее в руки и сказал королю, что она из поддельного жемчуга, из высушенных рыбьих глаз. Королева хотела также знать, как были накрахмалены рюши на моем платье: они были накрахмалены и укреплены на серебряной проволоке в Англии. Мою цепь вернули, и она нисколько не потеряла своей цены в глазах королевы. Пора вернуться к моему рассказу, я не хотел бы писать еще что-то, не столь серьезное.

Я выехал из Варшавы вечером, переехал через реку, где на берегу лежал ядовитый мертвый крокодил, которому мои люди разорвали брюхо копьями. При этом распространилось такое зловоние, что я был им отравлен и пролежал больной в ближайшей деревне, где встретил такое сочувствие и христианскую помощь мне, иноземцу, что чудесно поправился.

Когда я прибыл в Вильну (Villna), главный город Литвы, то представился великому князю воеводе Радзивиллу (the great duke viovode Ragaville) ²⁴⁷ и вручил ему мои грамоты, где было обозначено кто я и указано мое звание. Он был достойных качеств князь, мужественный и протестант по религии. Он принял меня с почетом и пышностью, говорил, что хотя мне ничего не поручено передать ему от королевы Англии, но он столь высоко ценит, почитает и восхищается ее добродетелями, заслугами, что примет меня как ее посланника, это был политический ход, чтобы заставить его подчиненных думать, что я прибыл на переговоры с ним. Он взял меня с собой в свою церковь, где я слышал службу, псалмы, гимны и проповедь, а также совершение св. таинств по обрядам протестантской церкви, чем [он] вызвал ропот [127] своего брата, кардинала Радзивилла. Его высочество пригласил меня обедать, почетный караул из 50 секироносцев, его гвардия из дворян числом 500 человек провожали меня до дворца по городу; он сам, сопровождаемый многими молодыми знатными людьми, встречал меня на террасе и провел в огромную комнату, где играл орган и раздавалось пение и стоял большой стол, за которым сидели воеводы, [128] вельможи и леди, сам он сел под балдахин. Меня поместили перед ним в центре стола. Трубы заиграли и загрохотали барабаны. Когда первые кушанья были поданы, шуты и поэты начали веселить гостей, а громкие и тихие инструменты приятно играли, вошла толпа разряженных карликов, мужчин и женщин, под звуки нежной и гармоничной музыки, получавшейся от смешения протяжных звуков свирели и искусного пения, как они их называли, кимвалов Давида и сладкозвучных колокольчиков Аарона. Такое разнообразие заставило время течь быстро и незаметно. Его высочество пил за здоровье ее величества английской королевы Елизаветы, при этом он говорил о ее величии и качествах. Каждый из именитых князей и леди подняли свои бокалы со сладким вином за этот тост, я в ответ провозгласил здоровье хозяина. Подавали диковинные кушанья: сделанные из сдобного теста львы, единороги, парящие орлы, лебеди и проч., пропитанные винами и начиненные сладостями, чтобы их попробовать, каждого была серебряная ложка (которой нужно было брать куски из брюха этих животных). Было бы утомительно рассказывать по порядку все редкости и описывать необыкновенные блюда; хорошо принятый, угощенный, я был доставлен домой тем же порядком, каким меня привели. Мне отданы были все грамоты, и дворянин должен был проводить меня через страну, с чем я и отбыл. Не буду рассказывать о виденных мной состязаниях львов, быков, медведей, интересных и редких.

Проезжая через Литву, я везде встречал хороший прием, и вскоре прибыл в Смоленск (Smolenska), большой торговый город, первый пограничный город в России. Мой старый знакомый, сосед по Москве, князь Иван Голицын (Knez Ivan Gollichen), теперь воевода и главный наместник (viovode and chiff governor) этого города ²⁴⁸, смотрел на меня невесело и странно. Он, [а также] царь и правитель уже знали о моем пребывании и аудиенции у польского короля Сигизмунда и великого князя Литвы и приготовили мне худший прием, чем я ожидал; мне позволили ехать дальше, но послали вперед предупредить, что я прибыл. Поэтому в десяти милях от Москвы я был встречен сыном боярским (sina-boarscoie), который увез меня и поместил в доме Суздальского (Susdall) епископа, где за мной строго следили, что было не по обычаю, они опасались, что я увижусь с послом Польши, прибывшим с неприятным поручением: требовать возвращения большей части тех южных областей, которые когда-то принадлежали Польше; он держал себя властно; его переговоры продолжались, а мои были задержаны. ²⁴⁹ [129]

Некоторые из моих старых приятелей присылали мне тайком, через нищих женщин, известия, что произошли перемены и что я должен быть настороже. За мной послали. Я вручил грамоты королевы Царю, он передал их Андрею Щелкалову, главному чиновнику посольств (Andrew Shalcan, chiff officer of ambassages), моему врагу по милости сэра Джерома Бауса. Слабоумный царь вдруг начал плакать, креститься, говоря, что никогда не давал мне повода для обиды, видимо, он был чем-то встревожен. Меня поспешно увели от него.

Князя-правителя не было там, и я ничего не слышал о нем, пока однажды вечером, проезжая мимо моего дома, он не прислал ко мне дворянина сказать, чтобы я приехал к нему верхом в определенное место под стенами Москвы. Приказав всем отойти, он поцеловал меня, по их обычаю, и со слезами сказал, что не может, по разным серьезным причинам, оказывать (открыто) мне прежнее расположение. Я сказал ему, что мне это еще более обидно, ибо совесть моя свидетельствует: я не давал ему повода для обиды, а всегда был верен ему, предан и честен. «Тогда пусть от этого страдают души тех, кто хотел нас поссорить».

Он говорил о разных вещах, которые нельзя доверить бумаге. Прощаясь, он уверял меня, что не даст и волосу упасть с моей головы — это была лишь пустая фраза. Между тем я получил много предупреждений от моих друзей, хотя многих из них за мое отсутствие удалили и прогнали. Мне были предъявлены многие обвинения: исключение из письма королевы печати и полного титула, чего не было в прежних посланиях, а это якобы обидно для царя и оскорбительно для царицы; обвинение в сношениях с польским королем и князем, а также в том, что я вывез из страны большие сокровища. На все обвинения я отвечал исчерпывающим образом, так что они вынуждены были прекратить дальнейшее дознание. Вопреки их воле это получило огласку и вызвало выражения симпатии и дружбы ко мне у многих. Вода, в которой варилось мясо для меня, была отравлена, также были отравлены и мое питье, кушанья и припасы; моя прачка была подкуплена отравить меня, она призналась в этом, сама рассказала кем, когда и как, хотя у меня уже были точные сведения. Мой повар и дворецкий — оба умерли от яда. У меня был слуга, сын господина из Данцига Агаций Даскер, у него открылось двадцать нарывов и болячек на теле, и он едва не умер. Опасаясь оставить меня в Москве, где в то время было много иностранных посланников, Борис прислал шепнуть мне, чтобы я ничего не боялся. [130]

Царь и совет отослали меня на время в Ярославль (Yeraslave), за 250 миль ²⁵⁰. Много других происшествий случилось со мной, их вряд ли стоит описывать. Известия, которые доходили до меня, были иногда приятны, иногда ужасны. Бог чудом сохранил меня. Но однажды ночью я предал свою душу богу, думая, что час мой пробил. Кто-то застучал в мои ворота в полночь. У меня в запасе было много пистолетов и другого оружия. Я и мои пятнадцать слуг подошли к воротам с этим оружием.

— Добрый друг мой, благородный Джером, мне нужно говорить с тобой.

Я увидел при свете луны Афанасия Нагого (Alphonassy Nagoie), брата вдовствующей царицы ²⁵¹, матери юного царевича Дмитрия (Demetries), находившегося в 25 милях от меня в Угличе.

— Царевич (Charowich) Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; [он] признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти, у нее вылезают волосы, ногти, слезает кожа. Именем Христа заклинаю тебя: помоги мне, дай какое-нибудь средство!

— Увы! У меня нет ничего действенного. Я не отважился открыть ворота, вбежав в дом, схватил банку с чистым прованским маслом (ту небольшую склянку с бальзамом, которую дала мне королева) и коробочку венецианского териака.

— Это все, что у меня есть. Дай бог, чтобы ей это помогло.

Я отдал все через забор, и он ускакал прочь. Сразу же город был разбужен караульными, рассказавшими, как был убит царевич Дмитрий ²⁵². А четырьмя днями раньше были подожжены окраины Москвы и сгорело двенадцать тысяч домов. Стража Бориса захватила добычу, но четверо или пятеро подкупленных солдат (жалкие люди!) признались на пытке, и было объявлено, будто бы царевич Дмитрий, его мать царица и весь род Нагих подкупили их убить царя и Бориса Федоровича и сжечь Москву ²⁵³. Все это объявили народу, чтобы разжечь ненависть против царевича, его матери и их семьи. Но эта гнусная клевета вызвала только страшное отвращение у всех. Бог вскоре послал расплату за все это, столь ужасную, что стало очевидно, как он, пребывая в делах людских, направляет людские злодейства к изобличению. Епископ Крутицкий (Crutetscoie) был послан с 500 стрельцами, а также с многочисленной знатью и дворянами ²⁵⁴ для погребения царевича Дмитрия в алтаре [131] св. Иоанна (как мне кажется) в Угличе ²⁵⁵. Вряд ли все думали в то время, что тень убитого царевича явится так скоро и погубит весь род Бориса Федоровича ²⁵⁶. Больную, отравленную царицу постригли в монахини, принося ее светскую жизнь в жертву спасения души, она умерла для света. Все ее родственники, братья, дяди, приверженцы, слуги и чиновники были разбросаны в опале по разным секретным темницам (Denns), осужденные не увидеть больше божьего света.

Подошло время моего отъезда [в Англию], мне сказали, что письма царя и Бориса Федоровича будут посланы за мной следом. В Москве оставалось много моего имущества, долгов, которые я был бы рад получить, а также порядочная сумма денег за Борисом. В своих письмах ко мне ²⁵⁷, я храню их по сей день, Борис писал, что не смог в отношении меня поступать так, как ему хотелось бы, что он будет стараться, как и раньше, заботиться о моем благополучии, но что ему нужно сперва устранить некоторые препятствия. Между прочим, писал он, если я нуждаюсь в деньгах, он пришлет мне их из своей собственной казны. Пристав (а pencioner) был послан ко мне проводить меня вниз по Двине и посадить на корабль. Я был рад оказаться там, наверное, не меньше Джерома Бауса, когда он отплывал. Многие из знатных людей предлагали мне свои услуги в моем трудном положении.

Я прибыл в Англию, слава богу, в полном здравии и благополучии. Явившись к королеве, я предъявил письма, причем нашел их в гораздо более дружеском тоне, чем ожидал. Все недоразумения между мной и Компанией были улажены с помощью и при посредстве четырех видных лиц. Они уплатили мне за вложенные средства и товары 1845 фунтов. Официальный расчет ²⁵⁸, скрепленный подписями и печатями был вручен мне их управляющими сэром Джорджем Барном и сэром Джоном Гартом, которые от имени их товарищей вручили мне в подарок в знак дружеского расставания красивую золоченую чашу с крышкой; все это вместе с их поручениями, наказами, письмами, копиями привилегий и документов, имевших важные следствия, цело по сей день, так же как и копии писем королевы и документов, относящихся к посольствам и переговорам. Они достойны всякого внимания, некоторые отрывки из них были давно напечатаны в книге о путешествиях м-ра Гаклюйта, другие — у м-ра Кэмдена, а большинство научно изложены у доктора Флетчера ²⁵⁹: о природном нраве и характере русских, праве, языке, строе, порядке их богослужений и управлении [132] государством, доходах, климате, природном положении и о том, с кем они находятся в союзе и торговых связях,— все эти сведения предложены были ему в моем трактате (treatise) ²⁶⁰. Я обещал посвятить два других трактата Польше, Литве, Ливонии, Венгрии, Трансильвании, Германии, Верхним Кантонам и Нижним, 17 Объединенным Провинциям, Дании, Норвегии и Швеции. Используя мои сведения, коллекции (collections) и наставления, я уже несколько раз рассуждал об этом с той целью, чтобы показать моим друзьям, что я провел свое время с большим стремлением узнать как можно больше, чтобы совершенствоваться, и я с радостью готов рассказать обо всем, что они пожелают еще узнать.

Так или иначе, я все-таки не могу оборвать эту историю, не рассказав о том, что так тесно связано с ней, хотя и случилось уже после моего отъезда и явилось несомненным доказательством того, что божий справедливый суд постигает деяния злобы и коварства проливающих невинную кровь во времена удушающей тирании; бог, к утешению избранных, справедливо карает тех, кто предается внушениям дьявола и своим собственным слабостям и честолюбивым помыслам. Пусть читатель не сомневается в правдивости этого.

Вы, вероятно, слышали, а может быть и не вполне, о жестоком варварском и тираническом правлении Ивана Васильевича, о его жизни, о том, как он проливал кровь невинных, какие ужасные грехи совершал, о том, каков был его конец и его старшего сына и как он оставил [другого], глупого сына, как в притчах Соломона ²⁶¹, более чем слабого умом, управлять столь обширной монархией, в результате чего было пролито еще больше крови; [как] от него избавились, а третий сын, десяти лет от роду, обладавший острым умом и подававший большие надежды, был зарезан — так пресекся этот род и его кровавое поколение, правившее более трехсот лет, и вырванное с корнем, кончившееся в крови. Перейдем теперь к узурпатору, называемому в их языке «тиран-душегубец» ²⁶², к Борису Федоровичу Годунову [133] (Burris Fedorowich Goddonove). Прошу вернуться немного назад, вспомнить, как я оставил его. Я получал письма от моих старинных друзей, а также другие известия, которые готов показать, а кроме того, я встречался с двумя посланниками и сведущим монахом, [от них я узнал] о том, каково положение дел в этом государстве и в его управлении. Борис со своей семьей, как вы уже слышали, становился все более могущественным и захватывал все большую власть, угнетая, подавляя и убирая постепенно самую значительную и древнюю знать, которую ему удалось отстранить и истязать безнаказанно, чтобы его боялись и страшились; он удалил также теперь и самого царя Федора Ивановича ²⁶³, а свою сестру царицу послал в монастырь ²⁶⁴, хотя фактически он уже был царем и раньше; заставил патриарха, митрополитов, епископов, монахов и других — новую возвысившуюся знать (the new upspring nobileitie), чиновников, купцов, а также всех других своих людишек (creatures) бить ему челом (to peticion unto him), прося о принятии венца на царство. В назначенное время он был торжественно возведен на престол и венчан, сделавшись при открытом шумном одобрении (with open acclamation) из дворянина (gentilman) царем Борисом Федоровичем, великим князем Владимира, Москвы и всея Руси, правителем (Kinge of) Казани, Астрахани, Сибири и проч., как пишется. Он приятной наружности, красив, приветлив, склонен и доступен для советов, но опасен для тех, кто их дает, наделен большими способностями, от роду ему 45 лет ²⁶⁵, склонен к черной магии, необразован, но умом быстр, обладает красноречием от природы и хорошо владеет своим голосом, лукав, очень вспыльчив, мстителен, не слишком склонен к роскоши, умерен в пище, но искушен в церемониях, устраивает пышные приемы иноземцам, посылает богатые подарки иностранным государям. Чтобы еще больше подчеркнуть и заявить свое превосходство над всеми королями и принцами, он заключил союз и прочную дружбу с императором Германии и королем Дании; скифский хан, король Польши и король Швеции были его врагами, а к ним присоединились те, кто его не любил, и все вместе они погубили его. Он продолжал вести тот же курс в управлении, который вел до этого, только делал вид, что оказывает своим подданным больше внимания, больше заботится об их безопасности и правах. Все-таки, не будучи спокоен за свое будущее и безопасность, он мечтал для упрочения своей власти выдать свою дочь за третьего сына короля Дании, герцога Иоанна (Hartique Hans); условия этого брака были согласованы, для брачных торжеств было [134] назначено время; жених был доблестным, умным, подающим надежды молодым принцем; с помощью его и его союзников царь надеялся совершать чудеса. Но бог послал на него [принца датского] внезапную смерть и забрал его жизнь; он умер в Москве. Свадьба, надежды и планы Бориса — все рухнуло. Вскоре он был подвергнут тяжкому испытанию: крымцы, поляки и шведы вторглись в страну одни за другими ²⁶⁶

Однако мы пропустили другие необычные события и заговоры со стороны его знати и подданных, перейдем ближе к [135] тому мрачному времени, когда его поразила страшная катастрофа; вы уже слышали ранее о Богдане Бельском, большом любимце великого царя Ивана Васильевича, с которым он [Борис] сослужил свою верную службу царю (served this Emperower his trusty turn), прокладывая дорогу к намеченной цели ²⁶⁷. Никто не был столь любим, никто не обладал столь большой властью, никто не был способен так подавлять недовольство его самых больших врагов, знати и тех, кто не любил его. Но он получил в награду то, что обычно достается исполнителям злых умыслов. Сам царь, его сестра царица и вся их семья трепетали от страха перед его [Бельского] злой волей; они искали случая и возможности избавиться от его присутствия: они подвергли его и его сторонников опале и сослали в отдаленное место, достаточно безопасное, как они думали, уверенные, что там он будет для них безвреден. Однако накопленные им во времена могущества сокровища и деньги, сохраняемые за границей, хорошо послужили ему в задуманной им мести, теперь, бежав, он объединился с другими, недовольными боярами и могущественными людьми с тем, чтобы не только поддерживать их, но и поднять против русских польского короля и влиятельных наместников и принцев Литвы ²⁶⁸. Собрав незначительную армию, уверенный во всеобщей поддержке при появлении их в России, он послал известить, что они несут им избавление истинного и законного государя для короны и страны, царя Дмитрия, сына Ивана Васильевича, убитого происками узурпатора царя Бориса Федоровича, но спасшегося чудом и велением бога и его милостью к угнетенным ²⁶⁹, который сейчас находится в армии, приближающейся к Москве, несущей им благоденствие и избавление. Царь Борис приготовился, насколько позволило время, вооружил преданных ему людей и бояр, у него достаточно было людей, артиллерии, обмундирования, припасов, но недоставало мужества и отваги для битвы, ничто не могло предотвратить того, что наступило. Воевода (the prince pallintine), возглавивший армию вновь воскресшего Дмитрия, и другие, прикрываясь его именем, осадили со всех сторон Москву, таким образом отрезав путь к побегу. Царь Борис Федорович, его жена царица, сын и дочь выпили яд, легли головами вместе, трое из них умерли сразу, а сын еще мучился, и некоторые видные люди из их семьи провозгласили его царем всея Руси Иваном Борисовичем (Ivan Borrissowich), чтобы усмирить и успокоить недовольных, но он вскоре расстался с жизнью ²⁷⁰. После этого народ стал с еще большим нетерпением ожидать новых событий и хотел видеть [136] воскресшего Дмитрия. Ворота Москвы были открыты, Дмитрий вошел вместе со своей армией. ²⁷¹

Овладев городом, [Лжедмитрий] поместился в Кремле, во дворце, все священники и подданные пришли принести присягу, он был венчан и объявлен царем и великим князем всея Руси, хотя и был обманщиком и самозванцем, сыном попа, бродившего по стране и продававшего водку. Наступившая перемена возбуждала ропот в народе, особенно недовольном грубостью и самовольством поляков; завладев городом, [он] повелел прекратить толки, недовольства и выступления. Это усмирение проводил воевода (chieff viovode), поддерживавший самозванца и возглавлявший польскую армию; он выдал за самозванного Дмитрия свою дочь, надеясь укрепиться и выдвинуться, его дочь стала царицей ²⁷². Поляки — высокомерная нация и весьма грубые, когда им выпадает счастье: они стали главенствовать, показывая свою власть над русскими знатными, вмешиваться в их религию и извращать законы, тиранить, угнетать и притеснять, расхищать казну, истреблять родственников и приближенных Бориса, приговаривая многих к позорной казни, и вообще вели себя как завоеватели, так что русская знать, митрополиты, епископы, монахи и все люди (all sorts of people) возмущались и роптали на порядки этого нового правительства. [Русские] решились уловить момент и пресечь своеволие поляков, но на каждого русского приходилось по сотне поляков, и это сильно смущало их. Между тем король и принцы польские, постоянные враги Московии, воспользовавшись положением, начали готовить армию к захвату страны и престола. Тем временем русские свергли самозванца царя Дмитрия; убив его стражу и захватив его в постели его жены, царицы, вытащили его на крыльцо ²⁷³. Стрельцы и солдаты бросали в него ножи, изрубили его голову, ноги, тело, вынесли их на площадь, три дня показывали их народу, стекавшемуся туда и проклинавшему предателей, приведших его; воевода (the pallatine) и его дочь царица, а также польские солдаты были выпущены с большим милосердием, чем заслуживали, затем они [русские] приступили к выборам нового царя из своих родов. Были выдвинуты двое: князь Иван Федорович Мстиславский и князь Василий Шуйский ²⁷⁴, оба они боялись принять правление в это мятежное время, когда были распри с поляками и распри между ними, все были разъединены и нельзя было положиться, что в короткое время вновь установится мир. Однако корона и царство прельщали честолюбие, поэтому их принял князь Василий Петрович Шуйский, достойный [137] князь высокого происхождения, третий брат благородного князя Ивана Шуйского, высланного и задушенного, как вы уже знаете ²⁷⁵. Этот князь был коронован и возведен на престол при всеобщем одобрении и очень торжественно, в соответствии с их древними обычаями, назван князем Василием Петровичем, царем и великим князем всея Руси со всеми остальными именами и титулами ²⁷⁶. Он и его люди вооружились, чтобы не только освободиться, но и выдворить поляков и приготовиться на случай угрозы нового вторжения.

Новому царю, князю Василию, был прислан приказ принести присягу польской короне ²⁷⁷, польский король теперь признавал Россию своей завоеванной территорией, присоединенным к монархии Великим княжеством Русским, но не хотел так скоро и просто от него отказаться, он имел в запасе еще много Дмитриев, готовых принять этот титул. Никакие уговоры, уступки, миролюбивые ответы не помогали. Поляки ковали железо, пока оно было горячо, надеясь на поддержку своих интересов русскими боярами и простым людом, уставшим от безвластия, которые, однако, были очень довольны своим выбранным царем князем Василием и его правительством и молили бога о продолжении его царствования. Однако бог отверг их молитвы, готовя еще более суровую кару этому нечестивому племени.

Поляки вторглись с сильной многочисленной армией, напали на слабые духом войска и города москвитян, много военачальников и храбрых солдат было убито с обеих сторон. Поляки победили и вновь захватили Москву, приговорив многих к смерти. Царь князь Василий и разная знать были захвачены в плен, их поместили под строгую охрану в крепости Вильне, столице Литвы ²⁷⁸. Теперь они стали оскорблять и притеснять русских повсюду еще сильнее, чем раньше; захватили их имущество, деньги, сокровища и богатства; многие переправляли товары и казну в Польшу и Литву. Но те сокровища, которые были спрятаны старым царем Иваном Васильевичем и царем Борисом Федоровичем в самых секретных местах, без сомнения, остаются там необнаруженными по той причине, что участников их захоронения никогда не оставляли в живых. Русские покорились и стали вассалами, признав короля Польши своим царем и правителем, и просили его официальной грамотой (instrumenl), сохраненной в записи их царствий (in reccord of their crown), чтобы его сын стал их царем, был коронован и жил бы среди них в Москве. Но король не согласился на это и не доверил им особу своего сына ²⁷⁹, паны польские [138] также не хотели этого, так как были властными вельможами и считали, что этим лишат корону польскую удачного преемника, подающего большие надежды, а кроме того, они не хотели оказать русским такую честь; они лишь вводили, подобно своим, то одни, то другие законы, чтобы подчинить страну и управлять ею по своей воле, пока ее судьба не определится окончательно. Русские запаслись терпением и сносили с тяжелым сердцем все, пока не нашли способа добыть свою свободу. Вторжения и набеги крымцев сильно беспокоили поляков; бунты и недовольство черемисы Луговой ²⁸⁰ (Lugavoie), ногайцев, мордвы (Mordevite), татар, черкесов с их князьями и правителями, которые были хорошими воинами и наездниками, были вызваны тем, что при русском царе они привыкли к лучшему обращению, а теперь терпели стеснения в своих привилегиях от поляков; они оказали и себе и русским большую услугу. Собравшись в большое войско, они напали на поляков и поставили их в опасное положение: грабили, убивали и истребляли их, заставив поспешно бежать с тем, что они успели награбить и захватить. Так они очистили всю страну ²⁸¹

Оставшаяся в живых знать, священство и все люди (all sortts of people) воспрянули духом и опять начали думать об устройстве государства и правления внутри страны. Выдворили поляков и всех других иноземцев и свергли их гнет, хотя с условиями и ограничением. Хотя их изгнали, но им были отданы пограничные города и территории, в древности принадлежавшие польской короне. Их последний царь, князь Василий Шуйский, находившийся в бедственном положении, не был выкуплен и продолжал содержаться в жалкой тюрьме ²⁸². Они решили выбрать другого царя, столь многочисленные подданные и монархия не могли существовать без главы и великого правителя. Вы уже знаете, что в начале правления Бориса Федоровича в качестве протектора с ним правила персона поважнее, чем он сам: дядя царя Микита Романович, которого околдовали, он лишился речи, а потом и жизни из-за волшебства, или умопомешательства, или из-за того и другого сразу. Его старший сын, Федор Микитич (Feodore Micketich), достойный и подающий надежды князь, был пострижен в монахи и стал молодым епископом Ростовским, а теперь, говорят, Московским патриархом ²⁸³, у него был сын, родившийся до того, как его обрекли на монашескую жизнь. Этот его сын был теперь провозглашен и венчан Михаилом Федоровичем (Michall Fedorowich), царем и великим князем всея Руси, как преемник своих предков, со всеобщего одобрения и согласия всех сословий [139] государства (of all estates of the kingdom) ²⁸⁴. Пошли ему бог продолжительное и безопасное царствие, счастье, мир и лучшие деяния, чем те, которыми известны его предшественники. Хотя он вступил на престол во времена неблагоприятные, при недостатке казны, которую разграбили, и при отсутствии других средств, нужных государю для поддержания своей короны и государства, однако он продолжает править с большим искусством и прислушиваясь равно как к умным советам своего святого отца, так и к велениям времени. Его отцу для его удовольствия, когда он был молод, я написал славянскими буквами латинские слова и фразы вроде грамматики, в которой тот находил много развлечения. Не могу умолчать и о другом, заслуживающем упоминания деле. Известная Компания английских купцов, торгующая с этими странами, предложила последнему царю заем на 100 тыс. фунтов на нужды его величества в знак их благодарности за дружбу и расположение к ним предков этого царя.

О положении вещей и нынешних событиях в этих странах вы можете узнать из рассказа сэра Томаса Смита ²⁸⁵, некоторое время служившего там, а особенно из сведений сэра Джона Мерика ²⁸⁶, человека, подолгу жившего там и обладающего большим опытом. За последние годы было несколько посольств, более частных, нежели общественных и скорее невыгодных, чем полезных.

Итак, опасаясь испытывать ваше терпение скукой моих рассказов, многие из которых можно было бы продолжить, я не стал добавлять многих объяснений относительно имен, выражений, терминов, к которым вы не привыкли, особенно учитывая мой столь некрасивый почерк. Предоставляю на ваше суждение и обдумывание не без удивления эти странные события, о которых не упоминает никакая история и которым бог за грехи мира дозволил совершиться в короткое время из-за злых людских умыслов.

С тех пор моя жизнь изменилась, я прожил более 30 лет в плодородном графстве Букингемском, был там шерифом; выполняя все свои обязанности, я во всех делах старался честно соблюсти мирское правосудие, снискал большую дружбу и любовь как у судей, дворян, так и у всех других, воздавал должное тем судьям, которые с верой правили делами, руководствуясь человеколюбием, благоразумием и справедливостью. Благословением божьим много делает добра в Англии ревностное проповедание Евангелия достойнейшими учеными, благочестивыми и набожными [140] богословами. Да благословит их бог и да продлит сие на долгое время!

Я служил также более 30 лет в парламенте, опыт жизни в этом грешном мире, дома и зарубежом, заставляет меня теперь желать пожить в мире лучшем. А пока я должен оставаться как старый корабль, сослуживший добрую службу, в доке при всех своих снастях. Сказать правду, изо всех известных народов и царств в мире нет ни одного, которое могло бы сравниться с нашей трижды благословенной Англией и ее народом — ангельским царством Ханаана ²⁸⁷. Итак, не желая дальнейшего познания и испытания этой жизни, я следую справедливому высказыванию: «Si Christum sis nihill est si cetera non sis» ²⁸⁸

(пер. А. А. Севастьяновой)
Текст воспроизведен по изданию: Джером Горсей. Записки о России XVI-начало XVII. М. МГУ. 1991

© текст -Севастьянова А. А. 1990
© сетевая версия - Тhietmar. 2003
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© МГУ. 1991