ПОВЕСТЬ О СКАНДЕРБЕГЕ

ДРЕВНЕРУССКАЯ ПОВЕСТЬ О НАРОДНОМ ГЕРОЕ АЛБАНИИ И ЕЕ ИСТОЧНИКИ

I. Среди рукописных книг XVII в., хранящихся в настоящее время в крупнейших советских библиотеках и в архивных учреждениях, до сих пор не обращало на себя внимание исследователей литературное произведение, носящее название «Повесть о Скандербеге, князе албанском». В повести рассказывается о жизни и деятельности народного героя Албании Георгия Кастриота (1404/5-1468), пятьсот лет тому назад возглавлявшего в течение четверти века героическую борьбу албанского народа за свою свободу и независимость.

Имя Георгия Кастриота, прозванного турками Скандербегом, ¹ было хорошо известно за пределами его родины: уже в XVI в. его биографию читали в Италии, Германии, Франции, Испании и во многих других странах Европы. Хорошо знали биографию Скандербега также народы соседних с Албанией славянских стран, принимавшие участие в борьбе с турецкой агрессией. Источниками сведений о жизни и деятельности Скандербега были устные народные предания, воспоминания и записки его современников, собранные в сочинениях албанских авторов — первых биографов Скандербега.

Наиболее ранним из этих сочинений считается книга анонимного автора, уроженца албанского города Антивари, по названию которого он обычно именуется «Антиварино». Книга Антиварино была найдена в середине XVIII в. итальянским священником из города Брешии Джиаммариа Биемми. В 1742 г. Биемми опубликовал свое сочинение [94] «История Георгия Кастриота Скандербега»,² в котором широко использовал книгу Антиварино и подробно описал ее. По словам Биемми, книга Антиварино была в очень плохом состоянии: без начала и конца, со многими утраченными листами. На титульном листе значилось: «История Скандербега, составленная в Венеции некиим албанцем, изданная стараниями и средствами Эрарда Радольта Аугсбургского в 1480 г. по рождестве Христовом 2 апреля в правление Иоанна Мочениго, знаменитого дожа». ³ Неизвестный автор этой книги сообщал, что он описывает все события со слов своего брата — одного из военачальников албанской армии, участвовавшего в боевых операциях Скандербега. Большинство исследователей считает, что автором книги является архиепископ города Дураццо (ныне город Дуррес, в Албании) Паоло Анджело, уроженец города Антивари, брат которого — Пьетро Анджело — служил в албанской армии. Сам Паоло Анджело также хорошо знал Скандербега и был расположен к нему, о чем говорится во всех версиях биографии Скандербега, в том числе и в публикуемой в настоящем издании древнерусской повести. К албанским источникам относится также краткая биография Скандербега, написанная его. казначеем Деметрио Франко, сопровождавшим Скандербега во время его поездки в Рим и Неаполь в 1466 г. Книга Франко, написанная, вероятно, на латинском языке, дошла до нас лишь в итальянских переработках XVI в. ⁴

Книга Антиварино, так же как и сочинение Франко, не раз вызывала сомнение в своей подлинности, так как кроме Биемми и [95] какого-то итальянского автора, впервые переработавшего книгу Франко, никто не видел этих изданий в подлинниках; однако события, излагаемые в них, и некоторые даты подтверждаются другими источниками, в том числе архивными документами. Поэтому почти все исследователи истории Скандербега ссылаются на книги Антиварино и Франко.⁵

Наибольшую известность получила монументальная биография Скандербега, написанная его младшим современником Марином Барлетием (1450-1512), — единственная из древних биографий Скандербега, дошедшая до нас в подлиннике — в издании, вышедшем при жизни автора. Поэтому на ней остановимся подробнее.

Барлетий был уроженцем албанского города Шкодера (отсюда его другое, более распространенное в средние века имя — Марин Скадранин). В 1479 г., после захвата турками его родного города, он эмигрировал в Италию. Здесь вышли его две книги: о завоевании турками Шкодера ⁶ и биография Скандербега.⁷ Широкая известность и повсеместное распространение последней книги свидетельствуют о популярности имени Скандербега в странах Западной Европы. До [96] конца XVI в. история Скандербега, сочиненная Барлетием, выдержала четыре издания в подлиннике ⁸ и была переведена в том же столетии на немецкий, итальянский, португальский, французский, кастильский, английский ⁹ и польский ¹⁰ языки. [97]

Книга Барлетия написана на основании сведений о жизни и деятельности Скандербега, почерпнутых из народных преданий и песен о Скандербеге, из рассказов современников последнего — очевидцев описываемых событий (например, из рассказов упомянутого выше Пьетро Анджело, с которым Барлетий встречался в Венеции) ¹¹ — и, наконец, из некоторых письменных источников, не имеющих подчас прямого отношения к биографии Скандербега. Весь этот обильный фактический и легендарный, действительный и вымышленный материал Барлетий облек в обычную для своей эпохи форму исторического повествования, допустив при этом значительную вольность в трактовке событий и образов. Он переставляет и переосмысляет отдельные эпизоды, ¹² стремится драматизировать свое [98] изложение, сочиняя пространные и витиеватые речи и послания Скандербега, турецких султанов и даже некоторых второстепенных действующих лиц, заставляя их объясняться цитатами из античных авторов, клясться Геркулесом и т. п. Барлетий излагает также устами своих героев некоторые из имевших хождение в средние века политических теорий и исторических концепций. Так, например, в одном из своих писем султану Скандербег, в книге Барлетия, излагает популярную в средние века теорию «смены царств» и говорит о судьбе Вавилонского, Халдейского, Мидийского, Персидского царств и некоторых других мировых монархий древности. В тексте книги — масса отступлений от основного изложения, главным образом за счет подробного комментирования второстепенных эпизодов, ¹³ экскурсов по истории упоминаемых в книге стран, городов, крепостей (географическая терминология у Барлетия вообще обильна).

Однако все это не помешало Барлетию создать достаточно выразительные образы Скандербега, его союзников и врагов. Скандербег рисуется Барлетием прежде всего как идеальный «христианский монарх» и как защитник христианства против мусульманства. Такая трактовка образа главного героя подчинена основной идее книги Барлетия — изобразить Скандербега в борьбе с турками не как руководителя национально-освободительного движения албанского народа, а как участника стародавней борьбы христианских народов Европы с исламом. Поэтому Барлетий использует некоторые богословские и церковно-полемические произведения своего времени, главным образом римско-католического происхождения (последнее не является случайным, так как Барлетий был священнослужителем католической церкви). Так, например, он заставляет своего героя в качестве непременного условия мира требовать от турок поголовного принятия христианства. Эта идея пропагандировалась в многочисленных сочинениях римско-католических деятелей — современников Скандербега и, в частности, в посланиях упоминаемого [99] в «Повести о Скандербеге» римского папы Пия II. ¹⁴ В другом случае, в одной из самых больших и значительных по содержанию речей султана Магомета, обращенных к его полководцам, отразилось отношение к народам Европы некоторых турецких и туркофильствующих византийских хронистов XV-XVII вв., характеризовавших их как сборище пьяниц, лентяев, бахвалов и совершенно неопытных в воинском деле людей. ¹⁵ Все это находится в явном противоречии с описанием блестящих побед албанцев, венгров и поляков над турецкой армией в той же книге Барлетия. Эти противоречия и домыслы не могут, однако, заслонить от читателя созданный Барлетием монументальный и величественный образ Скандербега — вождя и любимца своего народа, защитника и освободителя порабощенных турками народов Балканского полуострова. Объяснить это можно только тем, что Барлетий, вынужденный эмигрировать в Италию после захвата турками Албании, оставался горячим патриотом (что доказывает не только его книга о Скандербеге, но и книга об осаде Шкодера). Составленную Барлетием историю жизни Скандербега пронизывает струя народного творчества — отзвуки тех многочисленных сказаний, легенд и песен о народном герое Албании, которые до наших дней бытуют на его родине. ¹⁶ Произведения народного творчества дали Барлетию прежде всего материал для первых глав его книги, посвященных детству и отрочеству Скандербега (сведения об этом периоде жизни народного героя Албании до сих пор остаются весьма скудными). В книгу Барлетия попадает распространенный в фольклоре многих народов и стран сюжет вещего сна матери героя перед его рождением — сна, который, по словам Барлетия, растолковывают отцу Скандербега жрецы Аполлона. К таким же распространенным в фольклоре сюжетам [100] относится упоминание о родимых пятнах на теле Скандербега, о признаках воинской доблести, проявленных им уже в младенчестве, о его необыкновенной физической силе и красоте.

В биографию Скандербега вводятся Барлетием не только эти общераспространенные фольклорные мотивы, но целый ряд легенд и преданий, связанных исключительно с именем народного героя Албании. К ним относится рассказ об отдаче в заложники турецкому султану Скандербега и его братьев, некоторые эпизоды пребывания Скандербега при турецком дворе, история его возвращения на родину.

В описании этих эпизодов, а также и в дальнейшем изложении биографии Скандербега постоянно встречаются образы, эпитеты и сравнения народно-поэтического происхождения. Таковы, например, сравнения Скандербега с натянутым луком при описании поединка с татарином, осажденных в крепости — с овцами, прячущимися от волка, турок — со змеей, которую не следует класть за пазуху, и многие другие. Из народного творчества заимствованы и некоторые приемы вещевой символики. Блестящим образцом такого приема является описание ответа Скандербега Балабан-паше, который был по происхождению албанцем и вассалом отца Скандербега. Когда Балабан, отправленный султаном во главе очередного похода в Албанию, пытался подкупить Скандербега, посылая подарки и обещая от имени султана «прощение» и возвращение прежних почестей, он получил от Скандербега ответные «дары». Последний послал ему соху, мотыгу и серп, советуя при этом не воевать на своей родине, но обрабатывать по-прежнему ее землю. Наконец, в заключении книги Барлетий приводит целиком слова народного плача по Скандербегу и при этом, очевидно, настолько близко к подлинному плачу — жанру, весьма распространенному в албанском фольклоре ¹⁷, [101] что этот кусок текста по содержанию и языку не соответствует характерной для Барлетия манере изложения (об этом подробнее см. в комментарии, стр. 224-225).

Трактовка Барлетием личности Скандербега как идеального, по понятиям средневековых историографов, «христианского монарха» была подхвачена западноевропейскими интерпретаторами биографии народного героя Албании, которые в значительной степени исказили его образ. Ярким примером такого искажения является французская версия биографии Скандербега, посвященная ее автором — французским дворянином Ж. Лаварденом — королю и «благородному дворянству». ¹⁸ Здесь суровый и закаленный в боях воин Скандербег, деливший, по словам современников, со своими войсками все трудности непрерывных походов и боев, выступает перед читателями окруженным блестящей свитой и не лишенным даже черт галантности.¹⁹ Однако Скандербег стал героем не только небольших аристократических, изящно оформленных книжечек, какой является книга Лавардена, и не только массивных фолиантов немецких или испанских хроник XVI в., порой прикованных цепями к своим местам в библиотеках замков и монастырей. В народе ходили по рукам многочисленные скромно оформленные брошюрки, посвященные борьбе европейских народов с турецкой агрессией, в которых часто рассказывалось о героических подвигах албанского народа и его вождя. Как и все популярные, ходившие по рукам среди самых широких читательских кругов издания, эти книжки сохранились в очень незначительном количестве и являются в настоящее время библиографической редкостью. ²⁰[102]

Популярность имени Скандербега в Европе, слава о нем, докатившаяся к концу XVI в. до далеких от Албании Британских островов, привлекла к книге Барлетия внимание исследователей, и уже в XVII в. вокруг вопроса о достоверности этой книги началась полемика, продолжающаяся до наших дней. Полемика вокруг книги Барлетия прежде всего заставила его критиков и защитников для подтверждения своих доводов заняться разысканиями архивных и документальных данных о жизни и деятельности Скандербега; эти материалы собраны в настоящее время в количестве, достаточном для того, чтобы не только проверить Барлетия, но и восстановить в общих чертах подлинную биографию народного героя Албании.

Первым критиком Барлетия выступил в 1680 г. французский историк церкви Анри де Спонд, выразивший сомнение в достоверности некоторых фактов биографии Скандербега, сообщенных Барлетием, особенно в первых главах его книги. Анри де Спонд первый назвал Барлетия восторженным панегиристом Скандербега, а его книгу — далекой от исторической действительности. ²¹   Его соотечественник Жан Дюпонсэ, не возражая против обвинения Барлетия в несоответствии некоторых из сообщенных им фактов биографии Скандербега с исторической действительностью, пытался объяснить это спешкой, с которой Барлетию пришлось писать свою книгу. Однако Дюпонсэ считает, что далеко не все в биографии Скандербега придумано Барлетием; в доказательство этого он приводит некоторые документальные источники, например письма папы Калликста III. ²²

Критика Барлетия, начатая де Спондом и некоторыми другими исследователями, была продолжена и развернута Биемми, который не только противопоставил Барлетию открытого им Антиварино, но и привлек значительный материал из сочинений современников [103] Скандербега — его соотечественников (Франко), а также итальянских и византийских историков (Волатеррано, Понтано, Филельфо, Ринальди, Сагредо, Халкокондила и других).

Работы А. де Спонда, Дж. Биемми и некоторых других французских и итальянских ученых, наряду с распространением в европейских странах переводов книги Барлетия, привлекли к ней внимание еще более широкого круга ученых, среди которых появлялось все больше и больше критиков Барлетия. Его упрекали если не в сознательной подтасовке фактов биографии Скандербега, то в их чрезвычайном приукрашивании. Известный английский историк Э. Гиббон считал, например, что Барлетий «облек Скандербега в пышные и тяжелые одежды, разукрашенные многочисленными фальшивыми драгоценностями», ²³ т. е. сделал его скорее театральным, чем действительным героем. Еще дальше пошел немецкий ученый Фойгт, автор монументальной биографии папы Пия II, сыгравшего в борьбе Скандербега с турецкой агрессией весьма непривлекательную роль. Упоминая об итальянском походе Скандербега, Фойгт не только называет книгу Барлетия «лживой» и полной «хвастовства», но и характеризует воинов Скандербега, способных якобы успешно воевать только у себя на родине, как «шайку разбойников», угоняющих скот, нарушающих правила гостеприимства. Вопреки историческим фактам Фойгт утверждает, что вмешательство Скандербега вообще не оказало никакого влияния на исход борьбы за неаполитанский престол. ²⁴

Приведенные примеры показывают, как далеко заходили в своих выводах критики Барлетия и как далеки они бывали подчас от исторически справедливой оценки деятельности Скандербега.

В полемике вокруг книги Барлетия и ее героя значительное место принадлежит русским ученым, которыми был открыт и введен в научный оборот ряд новых документов о жизни и деятельности Скандербега. [104]

Еще в 1844 г. профессор Казанского университета В. И. Григорович обнаружил в архиве сербского Хиландарского монастыря на Афоне важные документы, относящиеся к биографии отца Скандербега. ²⁵ Больше же всего обнаружил и опубликовал документов о Скандербеге профессор Варшавского университета В. В. Макушев (1837-1883), работавший в архивах Милана, Венеции и других итальянских городов. ²⁶

В работах Макушева следует отметить, однако, один, но весьма существенный недостаток: так же как де Спонд, Гиббон и некоторые другие западноевропейские ученые, он скептически относится к значению борьбы албанского народа с турецкой агрессией, стремится принизить роль Скандербега в этой борьбе, «разоблачить» его биографов. Относительно последних В. В. Макушев вслед за Гиббоном пишет, что «сподвижники Скандербега создали из него какого-то мифического героя древности», а «писатели позднейшие... повторили без всякой критики басни, сочиненные в XVI в.». ²⁷ Столь ярко выраженная тенденциозность в характеристике важнейших источников биографии Скандербега, какими являются сочинения о нем его современников и соплеменников, в большой степени снижают ценность выводов В. В. Макушева из собранного им обильного документального материала, значение которого для исследователей жизни и деятельности Скандербега трудно переоценить.

После В. В. Макушева историей Албании попутно занимался еще ряд других русских славистов (П. А. Ровинский, В. В. Каченовский, И. С. Ястребов, А. М. Селищев). Всем им свойственна в той или [105] иной мере панславистская (чаще всего просербская) тенденциозность, но их труды нельзя игнорировать из-за собранных ими ценных материалов о Скандербеге, как документальных, так и фольклорных. ²⁸

Полемика вокруг книги Барлетия, начавшаяся со спора о достоверности этой книги, в XVIII-XIX вв. перешла в спор об историческом значении борьбы албанского народа с турецкой агрессией, отразила отношение буржуазных западноевропейских и русских ученых к истории турецкого завоевания стран Балканского полуострова. Кровавый поток турецкой агрессии, несший народам юго-восточной Европы нищету, разорение и рабство, представляется некоторым из этих ученых «мирным врастанием» турок в завоеванные ими страны при отсутствии сопротивления со стороны покоренных народов. При этом обычно подчеркивается превосходство общественно-экономического строя Турецкой империи перед общественно-экономическим строем завоеванных ею народов. Эта антиисторическая и лженаучная концепция, получившая особенно широкое распространение в работах ряда современных реакционных ученых, не нова и не оригинальна. Еще византийские и итальянские историки XV в., напуганные падением Константинополя и крушением Византийской империи, страшась вторжения турок в Европу, пытались приуменьшить размер этой опасности, распространяя версию о «гуманизме» турок, об их чуть ли не «просветительной» миссии. Вот, например, какой «портрет» турецкого султана Магомета II, учинившего кровавую расправу над населением завоеванного им Константинополя, рисует очевидец этих событий — венецианский дипломат Николо Сангундино: «Нрава он [106] меланхолического, роста среднего, вида почтенного. На лице его изображены свойственные ему человеколюбие и кротость, хотя он свирепствует против христиан из ненависти к ним. Ума он быстрого и проницательного... жизнь ведет воздержанную и умеренную до невероятности... не знает ни роскоши, ни чувственных удовольствий, ни чревоугодия, ни охоты, ни пляски, ни песен... не предается он по обычаям своего народа пирам и попойкам... Он находит возможным уделять время литературе и наукам... Его идеалы — Александр Македонский и Юлий Цезарь, описание подвигов коих он велел перевести на турецкий язык...» и т. д. и т. п.

И этот безудержный панегирик В. В. Макушев, по книге которого цитируется приведенный отрывок, считает «верным портретом» султана Магомета, не замечая даже такого вопиющего противоречия этой характеристики, как аттестация в одной фразе султана «человеколюбивым и кротким», а в следующей фразе свирепым ненавистником «христиан». ²⁹

Приведенный пример иллюстрирует методы исследования не только В. В. Макушева, но и ряда других буржуазных ученых — критиков Барлетия, которые стремятся всеми возможными средствами, вплоть до использования явно враждебных по отношению к Скандербегу источников, снизить значение его борьбы с турецкими захватчиками.

В числе таких источников критиками Барлетия привлекаются подчас свидетельства врагов Скандербега из числа албанских феодалов, итальянских, византийских и даже турецких историков. В. этих источниках критики Барлетия стараются найти свидетельства, компрометирующие личность и дела народного героя Албании, возглавившего борьбу своего народа за свободу и независимость. Однако даже беглое знакомство с некоторыми источниками, используемыми критиками Барлетия, убеждает нас прежде всего в их крайней тенденциозности.

Как можно, например, верить некоему Иоанну Музаки — албанскому князю, написавшему историю своего рода, цель которого — доказать [107] исконные права дома Музаки на владение Албанией? Естественно, что Скандербег обрисован в этой книге как узурпатор. ³⁰

Еще более тенденциозны и несостоятельны сообщения турецких и туркофильствующих, а также и некоторых антитурецки настроенных византийских хронистов о Скандербеге, на которых также часто ссылаются критики Барлетия. В турецких источниках Скандербег выводится бунтовщиком и изменником, который восстал против воспитавшего его султана и за это был жестоко наказан. ³¹ Византийские историки, такие, как Георгий Франдзи из Константинополя, Критовул с острова Имброса, не. скрывают своего презрения к «албанским дикарям», хотя и не могут скрыть своего удивления перед победами Скандербега, ³² а Лаоник Халкокондил из Афин, сочувствующий албанскому князю Георгию Арианити Комнену, тестю Скандербега, не скрывает своего враждебного отношения к последнему за его попытку ограничить права албанской феодальной знати. ³³

Несмотря на предубежденность всех этих авторов, на их явное стремление умалить значение борьбы албанского народа за свою свободу и независимость, турецкие и византийские источники биографии Скандербега нельзя игнорировать: они дают иногда важный фактический материал, в них встречаются сведения, отсутствующие в других источниках. Так, например, у Франдзи имеется точная дата смерти Скандербега, у Халкокондила — описание взятия турками албанской крепости Светиграда, изобилующее подробностями, отсутствующими в других источниках.

Несколько сложнее обстоит дело с оценкой итальянских источников биографии Скандербега. Сюда относятся сочинения целого ряда [108] его современников: Энея Сильвия Пикколомини (он же папа Пий II), ³⁴ Джиованни Понтано, Паоло Джовио, Рафаеля Волатеррано, Антонио Сабеллико и некоторых других авторов. Все они сочувственно, а иногда и восторженно отзываются о Скандербеге, когда речь идет о его борьбе с турками; однако ни у одного из них не освещена двурушническая роль некоторых итальянских государств, в первую очередь Венеции и Неаполитанского королевства, в истории борьбы албанского народа с турецкой агрессией.

Перечисленные примеры достаточно убедительно показывают, что все попытки воссоздания биографии Скандербега, предпринятые некоторыми учеными на основании критики книги Барлетия, не достигли своей цели. Причину этого следует искать прежде всего в недооценке значения борьбы албанского народа с турецкой агрессией и в стремлении во что бы то ни стало и любыми средствами, вплоть до использования явно враждебных по отношению к албанскому народу и его вождю источников, «разоблачить» первых биографов Скандербега. Конечно, албанским патриотам — современникам и «самовидцам» героической и самоотверженной борьбы Скандербега с турками трудно было удержаться от восхваления своего вождя и полководца, слава о котором гремела по всей юго-восточной Европе; однако панегиристическая тенденция албанских источников биографии Скандербега, и в первую очередь Барлетия, внесла в биографию народного героя Албании гораздо меньше домыслов и искажений, чем многолетние и упорные усилия «разоблачителей» Барлетия в различных странах Западной Европы. Последнее доказывается исследованиями современных албанских ученых, в распоряжении которых находится много документальных источников сведений о жизни и деятельности Скандербега.

Изучение жизни и деятельности народного героя Албании на его родине началось очень давно. Еще в тяжелые времена двойного — феодального и национального — гнета первые албанские писатели и поэты, заложившие основы албанской литературы, посвятили свои [109] лучшие произведения Скандербегу. Среди них были и основоположник албанской филологии Бардзи, издавший в 1636 г. биографию Скандербега, и знаменитый собиратель албанского фольклора Героним де Рада (1814-1903), и зачинатель новой албанской литературы Наим Фрашери (1846-1900) — автор монументального поэтического сказания о Скандербеге, и многие другие.

Новые возможности для албанских исследователей жизни и деятельности Скандербега открылись после 1912 г., когда 28 ноября, в день взятия Скандербегом албанской крепости Круи, ставшей его резиденцией и городом воинской славы Албании, была провозглашена независимость страны. Албанские буржуазные ученые начали усердно разыскивать, систематизировать и изучать источники биографии Скандербега; и тут, конечно, также не обошлось без ошибок и натяжек. Так, например, албанский поэт, переводчик и историк Фан Стилиан Ноли отрицает наличие феодализма и классовой борьбы в Албании во времена Скандербега, ³⁵ хотя приводимые им же документы свидетельствуют о существовании феодальных отношений и борьбы крестьянства с феодалами, на что указывает другой современный албанский историк — Алекс Буда, занимающийся историей Скандербега, так же как и Фан Ноли, не один десяток лет. ³⁶

Победа народно-демократического строя в Албании в 1944 г. открыла перед албанскими учеными еще большие возможности для изучения жизни и деятельности Скандербега. Результаты этого изучения, основанного на правильном понимании социально-экономических отношений в Албании в XV в., подтверждают достоверность большинства фактов, сообщенных Барлетием. Эти факты дают историкам народно-демократической республики Албании основания для трактовки борьбы Скандербега как национально-освободительной борьбы, проходившей в труднейших условиях не только из-за огромного материально-технического преимущества противника, но и из-за постоянных измен и вероломства союзников Скандербега как внутри страны, так и за ее пределами. [110]

Так, пользуясь в числе других источников сочинением Барлетия, современные албанские ученые восстанавливают подлинную биографию Скандербега, в течение трех веков искажавшуюся западноевропейскими интерпретаторами книги знаменитого шкодрийского историографа. ³⁷

II. Жизнь и деятельность Скандербега были хорошо известны народам соседних с Албанией славянских стран, принимавших участие в его борьбе с турецкой агрессией, и для них книга Барлетия не была единственным источником сведений об албанском народном герое, чем она до XVIII в. являлась для западноевропейских историков. В памяти народов славянских стран — в их преданиях, легендах и песнях — сохранился живой образ Скандербега; песни о нем бытовали, например, в соседних с Албанией районах Черногории еще в конце прошлого столетия. ³⁸ Что касается книги Барлетия, то в существующих библиографических справочниках нет сведений об ее переводах на какой-нибудь из славянских языков ранее середины XVIII в. ³⁹ [111]

Однако это вовсе не значит, что в славянских странах сочинение Барлетия не было известно: здесь оно распространялось в рукописной книжности, в сочетании с местными преданиями и легендами. При этом книга Барлетия на славянской почве также подверглась переработке — и переработке основательной, но только совсем не так, как за Балканами и по другую сторону Адриатики.

Тесные взаимосвязи албанского и славянских народов существовали еще в глубокой древности. Эти народы издавна вместе отражали натиски иноземных завоевателей. В IX и Х вв. Албания приняла на себя основной удар походов византийских императоров, будучи составной частью Болгарского царства; в составе Сербского королевства Стефана Душана албанцы в конце XIV в. вступили в длительную и жестокую борьбу с турецкими захватчиками — борьбу, прославившую на века мужественный албанский народ. Во времена Скандербега наиболее тесная связь у Албании установилась с небольшим славянским княжеством Зетой, расположенным у северной границы Албании. Владелец Зеты Стефан Черноевич — сверстник и близкий родственник Скандербега (он был женат на его сестре Маре) — являлся его союзником. Слава Скандербега, обаяние его личности и популярность его имени среди народов Албании и соседних с ней славянских стран, естественно, в какой-то степени отразились и на его соратниках. Следствием этого явилось отождествление Скандербега с Черноевичем в фольклоре Черногории, а позднее и Сербии. Следы этого отождествления обнаруживаются в южнославянской версии биографии Скандербега, на которой следует остановиться подробнее.

Впервые сведения относительно «Повести о Скандербеге-Черноевиче» были опубликованы в 1888 г. П. А. Ровинским в его монументальном [112] труде о Черногории, ⁴⁰ на который мы уже ссылались. Эта повесть была известна П. А. Ровинскому в двух списках: в составе хронографа XVII в. из собрания епископа Порфирия (Успенского), хранящегося в Государственной Публичной библиотеке в Ленинграде, ⁴¹ и в сборнике конца XVIII в., находившемся тогда в городе Цетинье (Черногория). ⁴² [113]

Через два года сербский ученый Чедислав Миятович сообщил сведения еще об одном списке «Повести о Скандербеге-Черноевиче», находившемся в Народной библиотеке в Белграде. Как указывает Миятович, это была отдельная рукопись, переписанная в 1778 г. в сербском Хиландарском монастыре на Афоне, по словам ее писца иеромонаха Феодосия, «с древнего рукописа российского». Однако Ч. Миятович, приводя многочисленные выписки из этой рукописи, вполне убедительно доказывает, что ее оригиналом явился переписанный кем-то из русских текст сербской повести. Последнее подтверждается орфографией, языком, а главное — особенно ярко выраженной в этом списке просербской тенденциозностью. Источниками «Повести о Скандербеге-Черноевиче» Миятович считает сочинения известных уже нам авторов — современников Скандербега: Паоло Анджело, которого Миятович отождествляет с Антиварино и цитирует по публикации Биемми, Франко и, главным образом, Барлетия. К ним составитель сербской повести, по мнению Миятовича, прибавил от себя многочисленные сведения по истории Сербии, стараясь всемерно подчеркнуть роль своего народа в борьбе Скандербега с турецкой агрессией. ⁴³

П. А. Ровинский в своей книге высказался за необходимость издания «Повести о Скандербеге-Черноевиче» по списку Публичной библиотеки с восполнением имеющихся в нем многих пропусков по цетиньскому списку, и это было сделано в 1906 г. П. А. Лавровым в приложении к его рецензии на труд П. А. Ровинского.⁴⁴ [114]

Следует заметить, что отождествление Скандербега с Черноевичем проведено в этой повести чрезвычайно поверхностно, непоследовательно и запутанно, что бросается в глаза уже в заглавии: «Повесть о Скендербегу-Чрноевику, а в святем крещении нареченом Гиоргу». Здесь явная несообразность: современником и участником борьбы Скандербега с турками был, как указывалось выше, Стефан Черноевич, а не его внук Георгий — последний из светских правителей Черногории (после его удаления страна стала управляться духовными лицами — своими православными митрополитами). Ни с султаном Магометом II, ни тем более с его отцом Георгий Черноевич воевать не мог, так как родился гораздо позднее. Путаница произошла, очевидно, из-за совпадения имен Скандербега и его внучатого племянника.

В дальнейшем изложении «Повести о Скандербеге-Черноевиче» следы поверхностного и поспешного отождествления этих двух лиц обнаруживаются без особого труда и в значительном количестве. Так, например, в перечне языков, которые изучал Скандербег, наряду с «словенским» указан «арбанашский», т. е. албанский; изучать его Скандербегу, природному албанцу, было так же излишним, как Черноевичу — славянский язык. ⁴⁵ В посланиях и грамотах Скандербег последовательно называет себя «князем арбанашским», т. е. албанским, кем никто из Черноевичей никогда не был. При перечислении городов, отвоеванных Скандербегом у турок, говорится, что большинство из них принадлежало его отцу; однако ни один из этих городов никогда не принадлежал Черноевичам. ⁴⁶ Наконец, свою предсмертную речь к сыну Скандербег начинает так: «Сыну мой возлюбленный Иване! Аще господь бог даст тебе отечество твое, землю нашу Албанию...». ⁴⁷ Такую фразу также не мог произнести кто-нибудь [115] из Черноевичей, так как Албания никогда не была их отечеством. ⁴⁸

Все эти явные натяжки при приспособлении биографии Скандербега к какому-то из Черноевичей не снижают, однако, выдающейся историко-литературной ценности южнославянской версии биографии народного героя Албании. Ценность эта заключается в том, что на славянской почве книге Барлетия была придана прежде всего определенная и достаточно ярко выраженная публицистическая направленность, бросающаяся в глаза с первых же строк этого произведения: «О неразумнии грци и несовршении разумом на последныа дни! О преждьних своих разумех и храборствиих хвалящеся над другие народи, в последок неразумнейших от всех язык явилися есте сущих на земли...». ⁴⁹ Так резко упрекает автор южнославянской повести греков за то, что они в свое время помогли султану Мурату в его борьбе за престол и тем самым вырастили его «на свою погибель».

Выраженная с самого начала тенденциозность южнославянской повести, отсутствующая у Барлетия, не случайна: она может быть объяснена только тем, что это произведение создавалось в условиях жестокой борьбы с турками, в состоянии которой находились народы Балканского полуострова, за исключением греков, еще долго спустя после завоевания турками Албании. Барлетий же издал свою книгу в Италии, связанной с Турцией довольно сложными взаимоотношениями, в которых преобладал страх перед турками и опасение чем-либо раздражить султана. Отсюда та заметная сдержанность, которую проявляет Барлетий не только в отношении к грекам, но и в описаниях турецких нашествий, сопровождавшихся в действительности [116] грабежом, насилием, истреблением и массовым угоном в Турцию не только пленных, но и мирных жителей. Обо всем этом Барлетий — очевидец захвата турками Шкодера и других городов — не мог не знать.

Еще меньшие возможности были у Барлетия для показа в своей книге двурушнической, подчас прямо предательской политики итальянских государств, особенно Венеции, по отношению к Албании: ему, нашедшему приют в Италии, об этом также говорить было неудобно.

Наконец Барлетий, служитель католической церкви, совсем уже не мог показать соответственно исторической действительности отношение к Скандербегу высшего католического духовенства; эти отношения отмечены стремлением римских пап использовать национально-освободительную борьбу албанского народа в интересах католической церкви. Для этого папский престол постоянно обещал материальную поддержку Скандербегу, но, как правило, не выполнял своих обещаний.

Все эти причины, заставившие Барлетия быть умеренным в характеристике агрессивной политики Османской империи и умолчать о подлинном отношении к Скандербегу итальянских феодалов — духовных и светских, не существовали для автора южнославянской повести о народном герое Албании. Поэтому он не только акцентирует и разъясняет некоторые намеки Барлетия, но многое добавляет от себя. Эти добавления автора южнославянской повести, его трактовка борьбы албанского народа с турецкой агрессией и образа Скандербега отличаются от добавлений западноевропейских авторов к книге Барлетия не только своей антигреческой и антитурецкой направленностью, но и использованием иных источников. К этим источникам относятся прежде всего рассказы и предания славянских народов о некоторых исторических событиях времен Скандербега, о некоторых лицах, его окружавших или ему противостоящих. Отсюда в южнославянской повести более четкая, чем у Барлетия, характеристика турецких султанов, их полководцев, союзников Скандербега и, наконец, его самого. Кроме того — и это главное — в славянской повести дана более четкая и более соответствующая действительности картина [117] общего соотношения сил в борьбе народов Балканского полуострова с турецкой агрессией.

Все сказанное лучше всего иллюстрируется одним примером— описанием в южнославянской повести осады и взятия Константинополя турками в 1453 г.

Отсутствие описания этого события в книге Барлетия и в ее западноевропейских переработках весьма показательно. Для Барлетия, как и для большинства его современников — итальянских историков — падение Константинополя не являлось ни неожиданным, ни особенно крупным событием, так как было, по их мнению, уже давно предрешено и являлось «божьей карой схизматикам», т. е. отступникам от «истинной веры», какими считали католические писатели все народы православного вероисповедания.

Совсем иной отклик нашло это событие среди народов славянских стран: можно прямо сказать, что падение Константинополя потрясло весь славянский мир. И не только потому, что пал центр православной церкви и резиденция ее главы — патриарха: рушилась последняя, хотя и слабая преграда на пути турецкой агрессии в страны Балканского полуострова. Впечатление, произведенное на славян падением Константинополя, нашло свое отражение в славянских повестях о падении Царьграда, получивших широкое распространение и в древней Руси. Из этих источников составитель южнославянской версии и мог почерпнуть материал для описания осады и взятия Константинополя, сделанного в сжатых, но ярких штрихах. ⁵⁰

Это описание прежде всего свидетельствует о хорошей осведомленности автора в подробностях осады и взятия турками Константинополя. Все несомненно написано если не участником, то со слов участников описываемых событий. Важно также отметить отношение автора к факту падения Константинополя и объяснение им причин этого события. Все это выражено буквально в двух фразах, но с исчерпывающей ясностью и определенностью: в первой из них говорится о неспособности населения Константинополя к обороне своего города («Царь Константин Палеолог цариградский аще имел люди [118] много во граде и богатства, но люди страшливы и к воиньственым борбам не привыкли»), что заставило императора Константина просить помощи у «латинских государей». Последние, как прямо и говорится в сербской повести; не только не дали помощи, но и обрадовались беде константиноградцев.

В этих двух скупых, но характерных замечаниях автора южнославянской повести о Скандербеге отразилась общая направленность его произведения: скептическое отношение к грекам, проявившееся буквально с первых же слов повести, которые приведены выше (см. стр. 115), и резко отрицательное отношение к католическому Западу, игравшему в борьбе народов Балканского полуострова с турецкой агрессией весьма непривлекательную роль.

Все это постоянно подчеркивается в южнославянской повести, для чего иногда вводятся новые эпизоды, а чаще расшифровываются некоторые намеки, имеющиеся в книге Барлетия, или упоминаются некоторые обстоятельства и детали, о которых умолчал шкодрийский историограф. Так, например, рассказывая о том, что султану удалось перебросить войска из Азии и таким образом обеспечить разгром польско-венгерских войск под Варной, автор южнославянской повести прямо говорит: «како су отдавно латыни сребролюбци, и тут показали — взяли от турак дар и не стали на своем слове... Такожде родошане (родосцы, — Н. Р.) сългали и царь цариградский — вси издали Владислава краля на свое зло и вечну погибель». ⁵¹

Отмечая где только можно свое отрицательное отношение к «латыням» и скептическое — к грекам, автор южнославянской повести [119] всячески старается подчеркнуть значение участия славянских народов в борьбе народного героя Албании. Для этого он, в явном противоречии не только с Барлетием, но и с исторической действительностью, окружает Скандербега «славянскими князьями», которые еще тогда, когда Скандербег находился на турецкой службе, будто бы убеждали его начать борьбу с турками. С тремястами «сербов» Скандербег, по словам южнославянской повести, бежит из турецкой армии через Сербию, где к нему присоединяется «много витязев добрих и великих и славных», и только достигнув границ Албании, Скандербег заручается помощью своих соотечественников. ⁵² Активное участие «славянских князей» в борьбе Скандербега подчеркивается и в дальнейшем изложении, для чего многие албанские князья переименовываются автором южнославянской повести в славян. В конце повести славянином объявляется и сам Барлетий (см. стр. 112, прим. 2). ⁵³

Просербская тенденциозность автора «Повести о Скандербеге-Черноевиче» заставила его много потрудиться над реабилитацией одного из действующих лиц этого произведения — сербского деспота Георгия Бранковича, союзника турок и одного из виновников поражения польско-венгерских войск под Варной (он не пропустил через свою территорию армию Скандербега, шедшую на соединение с этими войсками). Но все усилия автора южнославянской повести скрыть участие Бранковича в борьбе Скандербега с турками на стороне последних [120] не достигли своей цели. Интересно отметить, что автор южнославянской повести, реабилитируя Бранковича, действует теми же методами, что и Барлетий, когда последнему приходится говорить о вероломных и предательских поступках итальянских феодалов и Ватикана. Он кратко, скороговоркой, упоминает о фактах, компрометирующих Бранковича, и опускает очень меткую характеристику его, имеющуюся у Барлетия. Но факт остается фактом, и составителю южнославянской повести, хоть вскользь, но несколько раз приходится упоминать об участии сербских войск в войне со Скандербегом на стороне турок.

Таким образом, автору южнославянской повести не удалось до конца реализовать в этом произведении свою концепцию об активном и постоянном участии сербов в борьбе Скандербега, так же как не удалось ему отождествить Скандербега с Черноевичем. ⁵⁴

Все это не уменьшает, однако, заслуги автора южнославянской повести, заключающиеся прежде всего в том, что из громоздкого и несколько рыхлого произведения Барлетия он создал компактную и по-настоящему интересную повесть. При этом неизвестный писатель-славянин обнаружил не только хорошее знание книги Барлетия, но и достаточную осведомленность в других источниках биографии Скандербега: как уже отмечалось выше, сербские исследователи — Миятович, Радонич, а также Вулич ⁵⁵ и некоторые другие — достаточно убедительно доказывают, что в «Повести о Скандербеге-Черноевиче», кроме книги Барлетия, использованы сочинения Франко, Антиварино [121] и других авторов — современников и соратников народного героя Албании. Наконец — и это главное, — составитель южнославянской повести проявил незаурядное мастерство, сокращая книгу Барлетия за счет уменьшения количества и объемов речей действующих лиц, описаний множества деталей и эпизодов. Он в значительной степени снял также религиозно-дидактическую окраску книги Барлетия и придал ей определенное публицистическое звучание. Все это обусловило достаточно широкую популярность «Повести о Скандербеге-Черноевиче» в Сербии; она, очевидно, часто переписывалась (за это говорят довольно крупные разночтения между ее тремя известными нам списками) и перешла, как указывалось выше, в устную традицию, распространилась с Афона, где в кругах сербских монахов-книжников она скорее всего могла быть создана, по всей Сербии, за что говорит местонахождение ее списков (Белград, Цетинье). ⁵⁶

Трудно предположить, чтобы такое произведение, как «Повесть о Скандербеге-Черноевиче», не оставило следа в литературе других славянских народов: против этого говорит и содержание произведения, написанного на столь актуальную тему для народов славянских стран в течение XVI и XVII вв., как история завоевания турками стран Балканского полуострова, и его занимательный сюжет, а главное — огромная популярность имени Скандербега во всей Западной Европе. И действительно, следы южнославянской повести обнаруживаются в хронике Мартина Бельского и в русском хронографе начала XVII в.

III. Историографические труды знаменитого польского публициста и сатирика Мартина Бельского (1495—1575) внесли значительный вклад в литературу славянских народов, особенно в русскую историческую литературу XVII в., и получили широкое распространение за пределами его родины. Его «Польская хроника» издавалась в XVI— XVII вв. пять раз, а «Всемирная хроника» выдержала в XVI в. три [122] издания. В последнем и самом полном издании своей «Всемирной хроники» М. Бельский специальную главу, значительную по объему, посвятил истории Скандербега. ⁵⁷

С первого же взгляда на эту часть хроники Бельского обнаруживается большое сходство ее с южнославянской повестью о Скандербеге: начинается она тем же резким выпадом против греков и описывает тот же круг событий (в том числе и взятие Константинополя турками). В самом же конце, где в южнославянской повести упоминается Барлетий в качестве единственного источника этого произведения, у Бельского названы еще три автора (итальянцы из числа современников Скандербега) — Эней Сильвий Пикколомини, Паоло Джовио и Волатеррано. Внимательное изучение изложения истории Скандербега в хронике Бельского и сравнение ее с южнославянской повестью убеждают нас в том, что близость ее к тексту последней постоянно нарушается вставками из книги Барлетия. Вставки оказываются как раз в тех местах, где автор южнославянской повести из-за своей просербской тенденциозности отклоняется от Барлетия. Кроме вставок из книги Барлетия, попадаются дополнения и из других источников, которые каждый раз называются, — это в большинстве случаев ссылки на сочинения итальянских авторов. В одном месте — при описании битвы польско-венгерских войск с турками на реке Мораве в 1443 г. — Бельский ссылается на какую-то «венгерскую хронику». ⁵⁸ Отсюда он черпает отсутствующие у Барлетия и в южно-славянской повести подробности битвы и оценку ее значения, причем всячески подчеркивается роль венгерского полководца Яноша Гуниади. Бельский, например, пишет, что король Владислав «по совету Гуниади и папы Евгения» (у Барлетия здесь упоминается только папа) послал войска, «чтобы деспота вернуть на свое место» (в южнославянской повести и у Барлетия здесь говорится просто о помощи Бранковичу). Далее еще несколько раз подчеркиваются заслуги Гуниади, который, по словам Бельского, «перед этим уже несколько [123] раз побивал турок». ⁵⁹ Все это дает возможность Бельскому, с помощью привлеченного им нового источника венгерского происхождения, нарисовать более подробную и более яркую картину победоносной битвы соединенных польско-венгерских войск.

Более подробно, чем в южнославянской повести, описана Бельским и другая битва польско-венгерских войск с турками при Варне, закончившаяся поражением первых. Здесь Бельский вставляет на свое место все то, что исключил в своей переделке книги Барлетия автор южнославянской повести, в том числе краткую, но четкую характеристику двурушнической политики Георгия Бранковича, целиком перешедшую в русскую повесть о Скандербеге. Эта вставка, дополняющая и исправляющая изложение событий в южнославянской повести, как и все последующие, сопровождается ссылками на Барлетия. Так, например, говоря о причинах сдачи туркам албанской крепости Светиград, Бельский, явно полемизируя с автором южнославянской повести, который не упустил случая сделать в этом месте очередной антикатолический выпад, заявляет: «Пишет тот историк Маринус о другой причине сдачи крепости и города, что там не один народ был и не одной веры люди... одни других опасались, одни хотели быть над другими…». ⁶⁰

В южнославянской же повести здесь всячески акцентируются религиозные распри между сербами и «римлянами», причем подчеркивается хвастливость последних и что они любой ценой, вплоть до унижения перед турками, старались быть «выше» славян. ⁶¹

Иногда М. Бельский только ссылается на свои источники, но не приводит из них выдержек. Например, описывая битву Скандербега с турецкой армией, возглавлявшейся его племянником — Гамзой, он ссылается на Барлетия и Волатеррано и заявляет, что у них эта битва описана подробнее. ⁶²

Следует отметить, что в исправлениях и дополнениях М. Бельским текста южнославянской повести, почерпнутых из названных [124] выше источников, предпочтение отдается Барлетию, как наиболее авторитетному источнику. Так, например, описывая смерть султана Мурата II в Албании, Бельский говорит: «Пишет Волатерранус, что он живым был привезен в Андрианополь и там умер, но Маринус все это писал по свежей памяти (в тексте; «z ojcowskiej pamieci»,—Н. Р.) и поэтому более точен. ⁶³   Но на самом деле здесь более точным оказывается не Барлетий, а Волатеррано, сведения которого единодушно подтверждают византийские и турецкие источники (об этом подробнее см. в комментарии, стр. 195-196).

Приведенные примеры показывают творческий метод М. Бельского, подробно разобранный автором монографии о нем польским ученым И. Хжановским. По мнению последнего, вся хроника Бельского в целом является «компиляцией из компилятивных источников», список которых приводится Хжановским (в том числе «Kronika wegrow», изданная в Польше в 1534 г.), причем на ряде примеров с применением параллельных цитат доказывается использование этих источников М. Бельским. ⁶⁴ [125]

Компилятивный характер «Всемирной хроники» М. Бельского отразился и в литературном оформлении этого произведения, прежде всего в его стиле, который не отличается ни оригинальностью, ни единообразием: в манере изложения отдельных частей чувствуется заметное влияние источников. В лексике хроники Бельского отчасти также отразилось разнородное и разноязычное происхождение отдельных частей этой книги. Все это в наибольшей степени относится к изложению истории Скандербега, объем, композиция и язык которой заметно отличается от остальных частей книги. По объему это — одна из самых крупных частей «Всемирной хроники», особенно резко выделяющаяся на фоне изложения 4-й главы, в которую входит рассказ о жизни и деятельности Скандербега; все остальное — описание царствования отдельных турецких султанов, рассказ о цыганах — изложено чрезвычайно кратко, в виде небольших отрывков (вся глава занимает 23 листа, из которых 17 уделено Скандербегу). Изложение истории Скандербега отличается распространенностью, обусловленной обилием подробностей, множеством речей действующих лиц; хотя Бельский и сократил количество речей, имеющихся в книге Барлетия, и некоторые из них изложил в третьем лице, все же в таком количестве их нет ни в одной из остальных частей «Всемирной хроники». Наконец, в изложении истории Скандербега Бельский особенно широко и последовательно употребляет просторечную лексику, фольклорные образы и сравнения. Мы не будем приводить примеров этих просторечных выражений и оборотов, равно как и народно-поэтических образов и сравнений, так как все они целиком перешли в русскую повесть и будут рассмотрены нами ниже; отметим лишь, что в подавляющем большинстве случаев все эти особенности стиля и языка изложения истории Скандербега в хронике Бельского обнаруживаются и в южнославянской повести. [126]

Чем же объяснить сходство содержания, а также стиля и языка этих двух произведений?

Ответа на этот вопрос мы не нашли в известной нам литература о славянской версии биографии Скандербега. Сербские исследователи южнославянской «Повести о Скандербеге-Черноевиче» не упоминают о хронике Бельского, а биографы последнего, так же как упоминавшиеся выше историки польской литературы, молчат и, очевидно, не знают о существовании сербской повести. ⁶⁵ Вопрос о соотношение южнославянской повести о Скандербеге и рассказа о нем в хронике Бельского может быть решен только в специальном исследовании; здесь уместно будет лишь высказать некоторые соображения в пользу предположения об использовании Бельским южнославянской повести.

Кто произвел сокращение и переработку книги Барлетия — Бельский или составитель южнославянской повести? Если это сделал. Бельский, то, во-первых, чем объясняется тогда, что, сократив и переработав книгу Барлетия, он постоянно потом ссылается на нее и вставляет из нее в свое изложение целые эпизоды, используя тем самым эту книгу дважды? Во-вторых, чем объяснить ту явную полемику Бельского с автором южнославянской повести, примеры которой были приведены выше? В-третьих, если считать южнославянскую повесть заимствованной из хроники Бельского, то прежде всего возникает вопрос: почему в конце повести в качестве ее источника назван только «Марин Скадранин», а не Бельский и те авторы, на которых он ссылается?

Если же предположить обратное и считать, что Бельский знал и использовал южнославянскую повесть, то это будет прежде всего еще одним, в дополнение к приведенным Хжановским, примером «компилятивного использования компилятивного источника», каковым является южнославянская повесть, составленная, как отмечалось выше (стр. 120), по книге Барлетия с привлечением других источников. Из последних в южнославянскую повесть попал ряд мелких и крупных [127] добавлений, уточняющих некоторые обстоятельства отдельных эпизодов жизни и деятельности Скандербега, — добавлений, которых нет у Барлетия (некоторые из таких подробностей отмечены в комментарии). Эти подробности и уточнения отсутствуют также у Бельского, что можно объяснить следующей гипотезой: имея под рукой текст южнославянской повести, в конце которой в качестве биографа Скандербега назван Барлетий, М. Бельский сравнил текст повести с книгой Барлетия и, не изменяя композиции южнославянской повести и не расширяя круга описанных в ней событий, вставил в свое произведение многое из того, что исключил при переработке книги Барлетия автор южнославянской повести, но исключил ряд подробностей, добавленных последним в отступление от Барлетия. ⁶⁶ В результате глава о Скандербеге в хронике Бельского получилась совпадающей по охвату событий и композиции целиком с южнославянской повестью, но наполненной подробностями, заимствованными из ее источника.

Наконец, просто трудно представить себе, чтобы такой автор, как Мартин Бельский, мог проделать значительную работу по сокращению и основательному переосмыслению книги Барлетия.

В историю литературы своей страны Бельский вошел как автор первого сочинения по всемирной истории на польском языке. Но исследователи истории польской литературы единодушно отмечают, что как историограф М. Бельский был автором несамостоятельным, использовавшим некритически и в подавляющем большинстве случаев без переработки, без ассимиляции в своем творчестве огромное количество самых разнообразных по своему происхождению и содержанию источников. Последнее дает основание, например, тому же Хжановскому заявить в его «Истории литературы независимой Польши», что «Всемирная хроника» Бельского не имеет научного значения. ⁶⁷ Автор [128] современного курса истории польской литературы называет эту книгу «полуварварским продуктом средневековой культуры», но одновременно отмечает в ней следы новых, гуманистических веяний. ⁶⁸ Оба автора признают тем не менее за Бельским заслугу первого польского историографа, создавшего труд по всемирной истории на своем родном языке, — труд, пользовавшийся в свое время значительной популярностью, будивший интерес к истории среди широких читательских кругов, которым до него такие книги, написанные по-латыни, не были доступны.

Однако если даже Бельский не является автором истории Скандербега, изложенной в его «Всемирной хронике», за ним остается заслуга одного из первых историков, популяризовавших биографию народного героя Албании в восточнославянских странах. «Всемирная хроника» Бельского, лежащая в основе публикуемой в настоящем издании древнерусской «Повести о Скандербеге», продолжала служить источником сведений о жизни и деятельности последнего в русской историографии до XVIII в., в конце которого на русском языке появились первые книги о Скандербеге, переведенные с французского. ⁶⁹ Из хроники Бельского почерпнуты сведения о Скандербеге составителем Густинской летописи середины XVII в. ⁷⁰ и русским [129] историографом конца того же столетия Андреем Лызловым. Последний, отмечая, что «о сем Скандербеге много славных мужественных воинских дел повествуется в историях воинских», не считает возможным говорить о нем в своей книге «ради ее краткости», так как по мнению Лызлова «о таковом знаменитом победнотворце лучше совершенно молчати, нежели мало писати». ⁷¹

IV. Имя Скандербега становится известным в нашей стране по крайней мере за двести лет до того, как появились на русском языке первые печатные книги о нем. Источниками сведений о его жизни и деятельности в древнерусской литературе явились не переводы книги Барлетия или ее западноевропейских переделок, а памятники историографии народов юго-восточной Европы, народов славянских стран.

Вскоре после своего выхода в свет «Всемирная хроника» М. Бельского была переведена на русский язык, о чем имеются сведения в известной описи царского архива 1575—1584 гг. ⁷² Несколько позднее литовский шляхтич Амброжей Брежевский перевел ее по приказанию польского короля Сигизмунда Августа «на науку и поучение русским людем», как говорится в приписке к спискам этого перевода. ⁷³ Перевод Брежевского не получил, очевидно, широкого распространения и известен всего лишь в нескольких списках. ⁷⁴ [130]

Гораздо большее распространение получили выдержки из обеих хроник М. Бельского, вошедшие в состав русских хронографов различных редакций. Одной из таких выдержек считается глава из хронографа 2-й редакции, озаглавленная: «О Албанской стране и княжестве их». ⁷⁵ Однако П. А. Ровинский в своей книге о Черногории, на которую мы уже ссылались, считает эту статью «коротеньким изложением» южнославянской повести о Скандербеге-Черноевиче. ⁷⁶ Два противоречивых мнения могли появиться потому, что статья хронографа об Албании имеет точки соприкосновения с обоими этими произведениями, но в целом не похожа ни на одно из них.

Статья хронографа «О Албанской стране и княжестве их» прежде всего совершенно иначе, чем оба эти источника, охватывает материал биографии Скандербега: в ней излагается только первый период жизни и деятельности народного героя Албании, до смерти султана Мурата. Второй период биографии Скандербега, которому и у Барлетия, и у Бельского уделено не меньшее внимание, чем первому, охарактеризован в этой статье одной только коротенькой фразой: «И паки Магмет с Скандабергом сотворяет брань не единожды или дважды, но многажды». ⁷⁷ После этой фразы сообщается, как и во всех версиях биографии Скандербега, о смерти и погребении Скандербега и о разграблении турками его могилы.

Что же касается некоторых подробностей жизни и деятельности Скандербега, имеющихся в статье русского хронографа, то их можно найти и, в южнославянской повести, и в польской хронике, а чаще всего — в обоих источниках; в то же время попадаются детали, которых нет ни в одном из этих произведений. К последним относится, [131] например, следующая, отмеченная П. А. Ровинским как отсутствующая в южнославянской повести, фраза: «Слышав же угорский король и писал Скандабергу грамоты, что он роду христианскаго и он бы помнил свою веру и пришел бы в Албанскую землю в свою отчину, стоял бы на поганых содново с верными». ⁷⁸ Здесь обнаруживаются следы еще какого-то источника, быть может венгерского происхождения: дальше прямо говорится, что Скандербег «...учинил по воле короля угорского» и вернулся на родину. ⁷⁹

Самое же главное, что отличает статью об Албании из русского хронографа от польской хроники и сербской повести, заключается в ее стиле и языке! Статья о Скандербеге в хронографе изложена языком, типичным для русских историографических произведений начала XVII в., связанных своим происхождением с посольским приказом: в ней просторечная лексика уживается рядом с тяжеловатыми оборотами деловой письменности, что больше всего сказывается в речах действующих лиц. Приведем два примера.

«Кто ратного дела устрашается, — говорит Скандербег своим воинам, — тот бы со мною не ходил, а турскых бы людей слышачи многое число не боялися: в малых людех бывает крепость велика, а во многих — гордость, и таковым бог противится. И сего ради всегда бывает от малых победа на великия». ⁸⁰

«И воевода осадной Петр Пернатой ⁸¹ отказал: мы своему государю не изменники, а что нам сулишь, то и так у нас будет. Что еси к нам привез, того от нас не отвезешь». ⁸² [132]

Все сказанное относительно статьи русского хронографа «Об Албанской стране и княжестве их» дает основание считать ее не просто вставкой из хроники М. Бельского, а самостоятельным произведением компилятивного характера. Автор последнего проявил хорошее знание доступных ему источников, содержащих сведения об описываемых им событиях, а также свою индивидуальную манеру в стиле и языке, чем и объясняется то обстоятельство, что статья об Албании не выпадает из всего изложения событий в хронографе 2-й редакции, являясь его составной и неотъемлемой частью.

V. Статья о Скандербеге в составе хронографа 2-й редакции, весьма распространенной в рукописной книжности XVII и XVIII вв., сделала имя народного героя Албании широко известным в нашей стране, — быть может, даже более известным, чем в западноевропейских странах, где выходили о нем печатные издания, далеко не всегда доступные широким читательским кругам. Она будила интерес русских читателей к истории далекой от России, но мужественно боровшейся с турками Албании и желание узнать подробнее о жизни и деятельности Скандербега. Этому же интересу и отвечало новое, наиболее полное и законченное произведение русской литературы о народном герое Албании — «Повесть о Скандербеге, княжати албанском», впервые публикуемая в настоящем издании.

В заглавии этого произведения указано: «Выложена с польския кроники на руское с Мартинова писма Бельскаго». Однако следует сказать, что если это добавление принадлежит не кому-нибудь из переписчиков повести, заметившему ее сходство с главой из хроники М. Бельского, а ее составителю, то он явно приуменьшил значение своего труда: в русской повести налицо значительная переработка польского источника. В ней прежде всего в значительной степени переосмыслено идейно-политическое содержание биографии народного [133] героя Албании, который выступает в русской повести не как средневековый феодал и «идеальный христианский монарх», а как настоящий вождь своего народа, возглавивший его борьбу за свою свободу и независимость.

Если у Бельского опорой Скандербега внутри страны является «рыцарство», т. е. албанская знать, то в русской повести в этой роли выступает весь албанский народ, и это постоянно подчеркивается. Лишь только Скандербег появился в албанском городе Круе, «как то уведали тутошние люди — большие, и середние, и малые — с великою радостию пошли к Скандербегу, радуясь тому, что его милостивый бог привел на вотчину иво, и государем иво учинили на княжестве Олбанском».⁸³ Так описывает автор русской повести начало правления Скандербега в Албании. И только после того, как Скандербег с помощью местных жителей овладел Круей и поставил на турецкой границе крепкий заслон из двух тысяч своих «лучших людей» — продолжает свой рассказ автор русской повести, — к нему явились соседние феодалы, которые пока что только «прославили его ж выизволителем отчины своей из неволи» (об оказании помощи Скандербегу со стороны этих «окольных княжат» в русской Повести здесь еще ничего не говорится).

Все это рассказано автором русской повести не совсем по Бельскому: у того ничего не говорится, например, ни о «людях средних и малых», т. е. о простых албанских пастухах и земледельцах, ни об избрании ими вместе с «большими людьми» Скандербега «на княжество Албанское», хотя для Бельского это не было бы необычным — в Польше исстари короли выбирались. Введение в биографию Скандербега такой весьма существенной детали (а момент его избрания всем народом) в русской повести потом еще раз подчеркивается) [134] говорит о несомненных демократических тенденциях автора русской повести.

Эти демократические тенденции в дальнейшем изложении биографии албанского народного героя в русской повести определяют многие моменты поведения Скандербега. Так, например, после первой победы над турками Скандербег, по словам автора русской повести, «за то людям своим кланялся» (у Бельского здесь сказано, что он обратился к съехавшемуся по его приказанию «рыцарству» с благодарственной речью), а в дальнейшем, после описания каждой победы албанцев над турками, автор русской повести не забывает отметить, что Скандербег всю военную добычу, кроме «наряда», т. е. вооружения и боеприпасов, раздает «людем своим». Ко всему албанскому народу, а не только к албанским феодалам обращены в русской повести и речи Скандербега, начинающиеся обычно фразой: «Милые соседи и люди мои». У Бельского Скандербег обращается с речами опять-таки только к «благородному рыцарству».

Наконец, демократическая тенденция автора русской повести сказалась и в описании отношения Скандербега к мирному турецкому населению освобожденных им албанских городов и к пленным туркам. Постоянно подчеркивая жестокость турецких султанов и их полководцев, беспощадно истреблявших не только пленных, но и мирное население захваченных ими городов, автор русской повести не забывает каждый раз отметить, что пленных Скандербег всегда возвращал на родину за откуп. Гуманное отношение Скандербега к турецкому населению албанских городов подчеркивается автором русской повести при описании возвращения его в Крую. И у Барлетия, и в южнославянской повести, и у Бельского здесь описан настоящий турецкий погром, когда албанские воины с криками: «Бейте! Бейте неприятелей наших!» — ночью врывались в дома турецких жителей и истребляли всех поголовно, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей.⁸⁴ Все эти подробности опущены в русской повести, автор которой, очевидно, заметил их несоответствие с его трактовкой образа Скандербега как народного вождя и полководца, [135] методы ведения войны которого не могут совпадать с методами турецких агрессоров.

Можно привести еще много примеров, как автор русской повести пытается создать новый, отличный от описанного в источнике его произведения — хронике Бельского — образ Скандербега, который в отличие от портрета Скандербега в западноевропейских версиях получился наиболее близким к тому образу народного вождя и полководца, каким он навсегда остался в памяти своего народа и народов славянских стран — в их песнях, сказаниях и преданиях, вдохновлявших и продолжающих вдохновлять албанских писателей и поэтов на создание многочисленных литературных и поэтических произведений о жизни и деятельности Скандербега, о чем уже говорилось в начале нашей статьи.

Новая трактовка образа Скандербега в русской повести дала возможность ее автору более логично и последовательно, чем в хронике Бельского, раскрыть смысл и значение борьбы Скандербега с турками, более убедительно мотивировать его успехи в этой борьбе. Читая Бельского, трудно поверить, что такой типичный правитель-феодал, каким выведен у него Скандербег, к тому же опиравшийся на албанскую знать, мог возглавить всенародное движение против иноземных захватчиков. Слишком хорошо известно, что албанские феодалы в тех редких случаях, когда они, на время прекратив междоусобные войны, пытались организовать отпор турецкой агрессии, боялись вовлекать в эту борьбу широкие народные массы, которые могли обратить оружие против своих местных поработителей и угнетателей. И только полководец, веривший в свой народ и не боявшийся его, полководец, пользовавшийся безграничным доверием и любовью своего народа, мог возглавить его национально-освободительную борьбу с иноземными захватчиками. Так и было в действительности.

Более того, общенародный характер борьбы Скандербега с турецкой агрессией обусловил всю его стратегию и тактику — тактику партизанской войны, которая только и могла быть успешной в борьбе с численно во много раз превосходящим, прекрасно вооруженным и снабженным всем необходимым противником. Опираясь [136] на поддержку местного населения, среди которого он набирал свои войска, Скандербег при каждой встрече с турками разделял свою армию на маленькие подвижные отряды. Отлично знавшие природные условия своей страны, знавшие каждую горную тропинку, отряды внезапно нападали на турок в таких местах, где турецкая армия не могла развернуться — в ущельях, на перевалах, в узких долинах бурных горных рек. Такая тактика деморализовала и изматывала силы турок, не давала им использовать свое численное и материальное преимущество. Инициатором и организатором всех этих смелых партизанских налетов на вражеские войска, заканчивавшихся, как правило, победой немногочисленных албанских отрядов над турецкими армиями, был всегда сам Скандербег. Его образ в русской повести — образ народного вождя и полководца — не только максимально соответствует своему прототипу, но — и это главное — становится неотделимым от всего содержания этого произведения, в ярких и впечатляющих чертах рисующего картину народно-освободительной борьбы албанцев с турецкой агрессией.

Более четко, чем у Бельского, показано в русской повести и международное значение борьбы албанского народа. Для примера рассмотрим два эпизода.

Первый из них — описание смерти султана Мурата — играет большую роль в изложении истории Скандербега еще у Барлетия. Выше уже отмечалось, что у него смерть турецкого султана в Албании осмыслена как возмездие за его враждебное отношение к христианам, которые нашли за себя мстителя в лице Скандербега. В славянской версии биографии народного героя Албании описанием смерти Мурата заканчивается первая часть произведения, четко разграниченного вставкой о взятии Константинополя на две части. Естественно, что здесь у Барлетия и в славянских повестях о Скандербеге подводится итог первому этапу его борьбы с турками. Наиболее четко это выражено в русской повести. Умирающий султан, завещая своему сыну и преемнику довести до конца борьбу со Скандербегом, признает, что последний помешал ему продолжить традиционную политику турецких султанов — политику непрерывных завоеваний новых земель и жестокого укрощения «силных [137] царей, и королей, и великих княжат». Последним звеном этой политики, направленной на завоевание мирового господства, был захват Константинополя, который Мурат, по его собственным словам, не мог осуществить из-за постоянных войн со Скандербегом: «Уж бы яз в то время и Царьгород взял, толко б мне не тот Скандербег мешал».⁸⁵ Приведенной фразы у Бельского нет.

Так в русской повести формулируется международное значение борьбы Скандербега: эта борьба задержала турецкую экспансию в Европу, помешала султану Мурату захватить остатки Византийской империи. Тем самым борьба Скандербега с Турцией, начатая им как борьба за освобождение своего народа, переросла в борьбу международного значения.

То же обстоятельство подчеркивается и во втором эпизоде (в конце повести) — в речи Скандербега к римскому папе, одной из тех речей, которые в значительной степени сочинены автором русской повести. Речь — очень краткая, но выразительная — хорошо иллюстрирует творческие приемы автора русской повести. В начале ее дается буквальный перевод соответствующего места хроники Бельского: Скандербег жалуется, что нет у него на теле целого места, «где б быть новым раном». Здесь явная гипербола (в конце повести говорится, что Скандербег за всю свою жизнь «никаковы раны ни от кого не принял — толко... под ним конь пал... и ногу маленко потиснули ему»), гипербола народно-поэтического происхождения, примененная совершенно сознательно для усиления впечатления. Вторая часть речи целиком сочинена автором русской повести. Скандербег коротко, но твердо, с сознанием собственного достоинства и значения своей борьбы с турецкой агрессией заявляет, что, если бы не он «стоял и оборонял всех христиан — давно бы мы себе и мест не познали от турков». Таким образом, Скандербег в русской повести выступает не просителем, старающимся разжалобить своих собеседников, но человеком, сознающим свое достоинство и значение.

В борьбе Скандербега с турками принимали участие все народы Балканского полуострова за исключением греков; последнее обстоятельство [138] дает повод автору русской повести местами акцентировать антигреческую тенденцию славянских повестей о Скандербеге.

Если сравнить строки, которыми начинается у Бельского глава о Скандербеге, и начало русской повести, то при всем внешнем сходстве бросается в глаза их различие по содержанию. Бельский, отмечая «глупость» и недальновидность греков, лишь упоминает о том, что они «много пишут о своей мудрости и былом могуществе над другими народами»; автор русской повести переносит на это акцент и начинает свое повествование с резкого упрека грекам за их бахвальство. Для усиления акцента он вставляет фразу собственного сочинения о неумеренности бахвальства греков. Далее в русской повести греки объявляются не только «глупыми», но и самыми ленивыми людьми на свете, причем заявляется, что они «никогда воинского дела от себе не являли». На все это у Бельского нет даже намека.⁸⁶

Таковы некоторые стороны содержания «Повести о Скандербеге», появившейся в результате переработки польского источника на русской почве.

Что касается литературного оформления русской повести, то и здесь в известной степени сказалась самостоятельность творчества неизвестного русского писателя.

«Повесть о Скандербеге» прежде всего несколько короче соответствующей главы из хроники Бельского. Сокращение произведено в основном за счет изложения событий первого периода жизни и деятельности народного героя Албании, когда он находился на турецкой службе. При этом эпизоды, в которых описывается личная храбрость, сила и ловкость Скандербега, сокращены гораздо меньше, чем описание его походов и боев в рядах и во главе турецкой армии. Гораздо короче изложены в русской повести и описания награждения Скандербега турецким султаном; в ней, например, даже не упоминается о получении им турецкого воинского звания «санджака», о чем говорится у Бельского и в южнославянской повести. Цель [139] этих сокращений нетрудно предположить: отмеченные подробности опущены потому, что они плохо согласуются с трактовкой образа Скандербега как вождя своего народа, как непримиримого и последовательного противника турок.

Интересные наблюдения можно сделать над способами изложения речей и посланий действующих лиц в «Повести о Скандербеге».

Обилие и пространность речей является характерной особенностью книги Барлетия, послужившей одним из главнейших поводов для нападок на его произведение; в сочинении речей и посланий он действительно проявил значительную свободу и самостоятельность. Последнее, очевидно, почувствовал и Бельский: у него многие речи, как уже отмечалось ранее, сокращены или изложены в третьем лице. В русской же повести некоторые из речей оказываются вновь изложенными от первого лица. Понадобилось это автору русской повести, очевидно, для тoгo, чтобы сделать свое произведение наиболее занимательным, наиболее доходчивым для широких читательских кругов. Такой прием для древнерусской историографии и литературы является традиционным: исстари было принято именно так разнообразить и популяризировать изложение летописей, хронографов, исторических повестей.

В речах и письмах действующих лиц автор русской повести местами стремится также более четко, чем в хронике Бельского, охарактеризовать взаимоотношения между своими героями. Так, например, в письмах Скандербега к турецкому султану автор русской повести, опуская в титуле султана имеющееся у Бельского слово «князь», подчеркивает разницу между законным властителем своей страны «князем албанским» Скандербегом и выскочкой, получившим престол в результате интриг и убийств, «турецким атаманом» Муратом. Со своей стороны, Мурат считал Скандербега своим мятежным вассалом. Последнее в русской повести подчеркивается тем, что все довольно многочисленные эпитеты, которые употребляет Мурат в хронике Бельского по отношению к Скандербегу («отступник», «злодей», «разбойник» и другие), заменены здесь одним словом — «вор». В XVII в. это слово чаще всего употреблялось в отношении «мятежников» против «законной власти». [140]

Особенно интересны добавления, внесенные автором русской повести в последнюю, предсмертную, речь Скандербега ⁸⁷ к своему сыну, заслуживающую особого внимания: в ней дается не только завершение образа Скандербега и излагается его политическое «кредо», здесь налицо попытка автора русской повести нарисовать портрет «идеального монарха» в духе своего времени. У Барлетия. эта речь пространна, риторична, содержит ссылки на примеры из древней истории. В славянских повестях все это значительно сокращено; автор же русской повести в изложении этой речи не только сокращает, но и дополняет Вольского, что видно из сравнения речи Скандербега в польской хронике и в русской повести. При сравнении обнаруживается, что у Бельского отсутствуют следующие фразы, имеющиеся в русской повести: «Не буди ленив, пиров не добре люби, войны не откладывай на пришлые часы — для того царства погибают... не токмо царю или какову правителю — и всякому человеку добро правда». Автору русской повести принадлежит также рассуждение о сребролюбии с заключительной сентенцией, звучащей как пословица: «добро злато в людех, а не в сокровищах». Наконец, переосмыслена и одна из заключительных фраз речи Скандербега. У Бельского сказано: «Мог бы я тебе многое иное сказать, но счастья дать не могу, а счастье от добрых дел приходит»; ⁸⁸ в русской же повести имеется следующее: «Могл бы яз тебя, сыну мой милый, всему доброму научить, а разума части тебе не могу дати — то дар божий есть. А от доброго разума и счастье бывает».

Не трудно заметить, что многие из мыслей, которые русский автор добавил от себя в монолог Скандербега, перекликаются с идеями, высказанными в некоторых произведениях русской литературы и публицистики конца XVI — начала XVII в., дающих оценку деятельности Ивана Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского. Можно отметить почти буквальные совпадения некоторых выражений с фразами одного малоизвестного произведения русской публицистики начала XVII в., специально посвященного вопросам государственного [141] устройства, в котором трактуются проблемы отношений между царем и его подданными.⁸⁹ Так при очевидном влиянии политических идей своего времени автор русской повести о Скандербеге сочинил последнюю и важнейшую по значению речь своего героя.

Для полноты характеристики метода использования автором русской повести своего источника в части изложения речей действующих лиц, следует еще сказать, что получается, когда автор русской повести перестает критически относиться к своему источнику и перерабатывать его. Лучше всего это продемонстрировать на примере, который уже привлекался в начале настоящей статьи, когда говорилось о методах использования своих источников первым биографом Скандербега — Марином Барлетием. Последний допустил в сочиненном им от имени Скандербега письме к турецкому султану значительное искажение образа народного героя Албании, приписав ему идеи, принадлежавшие римскому папе Пию II.

В славянской версии биографии Скандербега начало письма сокращено и несколько переработано. И в южнославянской повести и у Бельского Скандербег прежде всего остроумно издевается над пышным и многословным титулом султана и заявляет, что он не имеет уже права на такой титул. Далее, вслед за Барлетием, от лица Скандербега излагается популярная в византийской историографии теория «смены царств». Все это целиком перешло и в русскую повесть (в ней только несколько сокращен список древних государств, последовательно сменявших друг друга), так же как и дальнейшее требование немедленного и поголовного принятия христианства султаном и его подданными.

Если можно еще поверить, что Скандербег изложил в письме к турецкому султану не принадлежащие ему, но популярные в то время идеи «смены царств», так как источники и, в первую очередь, сохранившиеся в итальянских архивах письма Скандербега, свидетельствуют [142] о его большой эрудиции (об этом см. комментарий, стр. 214), то уж никак нельзя представить себе, чтобы такой трезвый и здравомыслящий политик, каким изображен он у Барлетия и каким он и был в действительности, мог предложить туркам в качестве непременного условия мира поголовное принятие христианства. Здесь первый биограф Скандербега, а вслед за ним Мартин Бельский и автор русской повести допускают явное искажение действительности, искажение образа народного героя Албании. Это искажение особенно заметно в русской повести, где образ Скандербега. как мудрого политика и народного вождя очерчен наиболее ярко.

Итак, значительно переосмыслив идейное содержание биографии Скандербега, несколько переработав ее композиционно, пересмотрев отдельные художественные приемы, переработав характеристики действующих лиц, неизвестный русский писатель создал по материалу хроники М. Бельского и по ее канве новое произведение, существенно отличающееся от своего источника.

Некоторые же языковые особенности обоих произведений сближают их. Язык русской повести о Скандербеге, так же как и язык ее источника — хроники М. Бельского, — характеризуется прежде всего широким использованием просторечных слов и выражений, употреблением фольклорных образов и сравнений.

Важно отметить, что многие из фольклорных образов и сравнений, перешедших в русскую повесть из ее источников, имеются уже у Барлетия и в южнославянской повести. Последнее обстоятельство увеличивает их ценность, так как в этих образах дошли до нас отголоски народных преданий и песен, которые сложили о Скандербеге его соратники и современники в Албании и соседних с нею славянских странах.

Приведем несколько примеров образов и сравнений народнопоэтического происхождения, отсутствующих у Барлетия, но имеющихся в «Повести о Скандербеге-Черноевиче» и в хронике М. Бельского, оставленных автором русской повести без изменения или же переосмысленных им.

К первым относится чрезвычайно выразительное, почерпнутое из повседневной практики сравнение боевого порядка албанских войск [143] с растянутым в воде неводом. Далее, только в славянских повестях имеется не менее выразительное сравнение султана Магомета со злой собакой. Таким сравнением подчеркивалась хорошо известная современникам жестокость турецкого султана, ярко проявившаяся в тех двух аналогичных ситуациях, при описании которых оно применено: во время долгих и безуспешных осад Круи и Константинополя.

Что же касается случаев переосмысления автором русской повести образов и сравнений из числа имеющихся в хронике М. Бельского, то для примера приведем уже отмеченное выше при разборе книги Барлетия сравнение осажденных в крепости с животными, прячущимися от волка. Составитель русской повести усиливает это сравнение жителей осажденного города с напуганными животными противопоставлением «целоумных людей» «бешеным», сравнивая последних с овцами. В результате сравнение получилось более выразительным, чем у Барлетия и у Бельского.

В русской повести, хоть и не очень часто, попадаются образы и сравнения, отсутствующие у Бельского. Приведем по этому поводу всего два примера, характеризующие творческий метод автора русской повести с разных сторон. Первый — просторечное сравнение, звучащее как пословица: «Хотя недруг с воробья, а ты ево ставь болши лебедя»; ⁹⁰ второй — сравнение книжное, риторическое, в русской повести редкое и выпадающее из общего стиля ее изложения: «... притягаешь... гладкими словесы, что магнит железо».⁹¹ Сравнениями первого типа русская повесть изобилует, причем часто они идут одно за другим, как бы нанизываясь друг на друга. Вот одна из таких «цепочек» сравнений, с помощью которой автор русской повести сделал максимально выразительной речь турецкого полководца: «...не то храбрость храбраго, что побивает много, — то храбрость храбраго, что может кто сердце свое утолить. Не то похвала твоя, Скандербеже, что многих побиваешь, — то похвала твоя...» ⁹².

В последнем примере нетрудно заметить еще одну особенность творческого метода автора русской повести: ритмическую структуру [144] некоторых из сочиненных им речей действующих лиц, близкую к произведениям русского устного поэтического народного творчества. Близость эта усиливается постоянным употреблением парных словосочетаний, испокон веков бытующих в русских былинах и сказках: «добрый молодец», «злая смерть», «прямая правда» и многие другие.

Относительно лексики русской повести о Скандербеге необходимо еще отметить две особенности: обилие просторечных русских слов и выражений, а также значительное количество оставленных без перевода польских слов. Наряду с такими типично русскими народными словами и выражениями, как «почать», «зычать», «туды и сюды», «тутошние люди» и многие другие, употребляются польские слова: «тять» (рубить, сечь), «рушиться» (двигаться), «посесть» (овладеть), «место» (в смысле «город»), «прапор» (знамя), «шальный» (от польского «szalony») и другие.

Употребление польских слов дает основание сделать предположение относительно места создания русской повести о Скандербеге: она могла быть создана там, где издавна существовала живая связь родственных по происхождению славянских языков — польского и русского. Известно, что из пограничных с Польшей украинских и белорусских земель в русскую литературу пришли многочисленные произведения зарубежных литератур самых разнообразных жанров, начиная от нравоучительных «Великого зерцала» и «Римских деяний» и кончая остросатирическими «фацециями» и «жартами». Все эти произведения на русской почве подверглись настолько значительной переработке, что их никак нельзя считать произведениями заимствованными, переводными.

Следует отметить, выражаясь словами одного из современных исследователей древнерусской литературы, что материал западной повествовательной литературы скоро «обнародился», захватив гораздо больший круг читателей, чем это мог сделать материал предшествующей переводной литературы. ⁹³ То же относится и к публикуемой [145] в настоящем издании «Повести о Скандербеге». В ней налицо и значительная переработка ее польского источника, и литературное оформление, выдержанное в лучших традициях русской литературы и публицистики, и просторечный, яркий, образный язык, делающий это произведение доступным самым широким читательским массам. Поэтому «Повесть о Скандербеге» должна встать в ряд таких перешедших в Россию через Украину и Белоруссию произведений зарубежной литературы, переработанных и ассимилированных русскими книжниками, как «Римские деяния», «Повесть об Аполлоне, короле Тирском» (встречающиеся, кстати сказать, в двух случаях в одном рукописном сборнике с «Повестью о Скандербеге») и многие другие.

Если литературное оформление «Повести о Скандербеге» дает основание для предположения о месте ее создания; то идейно-политическое содержание этого произведения, его направленность, дает право отнести его к определенному времени.

Отношение русских людей к туркам, точнее — к завоевательной политике османских султанов, отразившееся в древнерусской литературе и публицистике, развивалось в XV—XVII вв. в основном в следующих направлениях.

В первых откликах русской литературы на события 1453 г. — в цикле повестей о падении Царьграда — звучали отчетливые нотки сочувствия к грекам, скорби о судьбе «царствующего града», падение которого осмыслялось, однако, как «божья кара» за вероотступничество, за унию с католицизмом. «Безбожные турки» изображались в этих повестях самыми мрачными красками как клятвопреступники, убийцы, оскорбители и разорители святынь и т. п.

Через сто лет, когда уже изгладилось в памяти русских писателей и публицистов непосредственное впечатление от взятия и разорения Константинополя турками, в русскую литературу начинают проникать отголоски реакции западноевропейских, католических писателей и публицистов на эти события, о которых уже говорилось в начале настоящей статьи. Во второй половине XVI в. завоеватель Константинополя султан Магомет II оказался в русской литературе и публицистике уже настолько «реабилитированным», что создалась [146] возможность появления таких произведений, как сочинения Ивана Пересветова, в которых, хоть и в аллегорической форме, этот султан представлялся уже образцом политического деятеля.

Совсем другое отношение сложилось в России к туркам и к их знаменитому султану «Магомету-завоевателю» в начале XVII в. Теперь, когда волна турецкой агрессии, разлившись по Балканскому полуострову, подходила к границам нашей страны, трудно и невозможно было уже изображать турок носителями «порядка», законности, прогресса и культуры. Набеги крымских татар и турок на южнорусские земли, сопровождавшиеся грабежом, разорением, насилием и угоном в плен мирного населения, были у всех на виду.

История Скандербега, изложенная в хронике Бельского, была в такой ситуации настоящей находкой для русских писателей-публицистов. Она давала богатый, интересно и занимательно изложенный материал о героической борьбе албанского народа с турецкой агрессией, проходившей в условиях не только огромного материально-технического превосходства противника, но и в условиях почти полного отсутствия помощи со стороны соседних государств, в обстановке незатухавших феодальных распрей. Все это напоминало русским людям только что пережитые времена — времена героической борьбы нашего народа с боярской «смутой» и иностранной интервенцией, борьбы, проходившей также без помощи извне. Живые впечатления современника водили пером неизвестного русского писателя, когда он перерабатывал хронику М. Бельского в русскую повесть о народном герое Албании; отсюда — неподдельная взволнованность его рассказа, его публицистическая страстность, в весьма малой степени обнаруживающаяся у Бельского, который писал историю Скандербега как беспристрастный хронист, заботившийся больше всего о приведении в известную систему сведений, почерпнутых из самых разнообразных источников.

Предположение о появлении в русской литературе «Повести о Скандербеге» в первые десятилетия XVII в. подтверждает также и то обстоятельство, что старейший из известных списков повести — Соловецкий — относится к середине того же столетия. [147]

Отнесение «Повести о Скандербеге» к началу XVII в. объясняет, наконец, и чрезвычайную яркость образов ее героев. Эти образы борцов за свободу и независимость своей родины, так же как и образы иноземных поработителей, были близки автору русской повести. Он не только знал их по произведениям русского былинного эпоса или древнерусской литературы, главным образом по историческим и воинским повестям периода татаро-монгольского нашествия, но и видел их вокруг себя среди многочисленных знаменитых и безымянных героев освободительной борьбы украинского и белорусского народов. Поэтому в русской повести, в отличие от западноевропейских версий биографии Скандербега, последний и предстоит перед нами как подлинный народный герой, каким великий воин Албании был и остается для своего народа до наших дней.

В комментариях, кроме различной исторической литературы, документов и хроник, использованы охарактеризованные в статье Н. Н. Розова прямые и косвенные источники «Повести о Скандербеге». К ним относятся книга М. Барлетия ⁹⁴ (см. стр. 95), хроника М. Бельского ⁹⁵ (стр. 122), южнославянская повесть в публикации П. А. Лаврова ⁹⁶ (стр. 113), книга Д. Франко ⁹⁷ (стр. 94) и сочинение Антиварино, использованное Д. Биемми ⁹⁸ (стр. 94).

Текст воспроизведен по изданию: Повесть о Скандербеге. М.-Л. Наука. 1957

© текст - Розов Н. Н. 1957
© сетевая версия - Тhietmar. 2003
© OCR - Halgar Fenrirsson. 2003
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© Наука. 1957