НИКОЛААС ВИТСЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ В МОСКОВИЮ

1664-1665

MOSCOVISCHE REYSE: 1664-1665. JOURNAAL EN AANTEKENINGEN

25 января.

Приставы велели всей свите выйти из комнаты, будто хотели сказать послу нечто секретное. Вопрос их состоял в следующем: не знает ли посол о мирных переговорах между кайзером и турками? ¹⁴⁰ Им рассказали кое-что из газет, но на их просьбу дать об этом письменное сообщение ответили отказом. Эти переговоры вел младший пристав, человек простого положения, но, будучи раньше несправедливо наказан кнутом, он затем был повышен в должности; он говорит немного по-латыни.

Большой посольский двор ¹⁴¹, где мы пребывали, совсем запущен, ремонт только начинают. Когда мы спросили русских, по каким причинам нас так долго держат дома до приема царя, нам не назвали никаких иных причин, кроме: "Такова воля царя". Очевидно, это делают отчасти для того, чтобы подчеркнуть его величие, а также чтобы посол, по обычаю их страны, ничего не знал о жизни во дворце; тем самым они окажутся в более выгодном положении. [92]

29 января.

Я обратился к одному крещеному еврею, спросил его об обряде крещения. Он мне признался, что валяет дурака, что христианином стал из-за хлеба насущного. Кто хочет креститься, сказал он, должен жить 6 недель в монастыре, там поп обучает его говорить "Господи, помилуй", "смилуйся надо мною", креститься и бить земные поклоны, что он и проделывал по 300 раз в день перед местной монастырской иконой. Каждое утро или ночью, в часы молитвы, священник будит его со словами: "пора молиться" и учит, чтобы впредь он никогда не входил и не выходил, не перекрестившись и не повторив вышеупомянутых слов. Каждый день он должен стоять перед церковью и отбивать поклоны. Когда проходит срок подготовки, его спрашивают, отказывается ли он от своей прежней ложной веры, и если он говорит "да", то его раздевают догола и три раза окунают до пояса в воду, а священник держит свою руку над его головой, затем накидывают ему крест на шею и надевают чистую рубаху. И так он становится христианином и допускается в церковь. Его крестные отцы тоже присутствуют на крещении и оказывают почет новому христианину. Царь тоже одаривает новокрещенных деньгами, сукном, пищей или зерном, в зависимости от их положения, а в дальнейшем обеспечивает их какой-нибудь должностью.

Русские, держа нас как бы вроде заключенных, все время расспрашивали то одного, то другого, почему мы не надеваем наши лучшие одежды, и тихо добавляли: это было бы приятно царю, если мы поносим их или проветрим. Они все еще боялись чумы, как это было и в отношении подарков. Мы ответили, что все это уже давно сделано, но если нас будут еще долго держать в помещении, то мы должны будем снова запаковать наши одежды, так как они портятся от пыли. Но они серьезно попросили этого не делать, надеясь, что вскоре нам будет оказана милость увидеть ясные очи царя. Им было очень приятно, что мы сами проявили такую заботу о Его Величестве, [93] вывесив проветривать наши одежды. А если посол соскучился, что так долго должен оставаться дома, то они напомнили, что английский посол ¹⁴² должен был оставаться дома три недели, прежде чем его приняли.

31 января.

Посол снова просил приема и выяснял причину его задержки. Он [пристав] сказал, что сообщит об этом, как только придет известие сверху [из Кремля] ¹⁴³.

Мы узнали, что наши запасные лошади, особенно лошадь посла, поранили во время въезда многих людей, нескольких — смертельно, пострадали также и лошади многих бояр.

1 февраля.

Приставы с обычным приветствием принесли известие о том, что завтра мы появимся перед царем, и велели приготовить и упаковать подарки. Когда мы радостно заулыбались, что избавляемся от тюрьмы, русский сказал: неудивительно, что мы такие веселые, ибо милость царя большая. Он пожелал нам в добром здравии лицезреть ясные очи царя.

2 февраля.

В назначенный день, в 9 часов, появились приставы, одетые в царские, вышитые золотом парчовые кафтаны, не гнущиеся от жемчужин и драгоценных камней; их высокие черные лисьи шапки вызывали наше удивление. Стрельцы появились с ружьями на боку, по четверо в ряд — 148 человек, чтобы нести дары; все в зеленого цвета одежде. Каждый стрелец нес только по одной вещи, даже и самые маленькие; они шли с подарками друг за другом. Когда настал час приема, шталмейстер царя пришел с санями для посла и белыми лошадьми для свиты. Первая лошадь, на которую я сел, была белоснежная и великолепно украшена вышитым седлом, серебряными уздой и сбруей. Посол хотел, чтобы его карета следовала за свитой, но ему в этом отказали, [94] сославшись, что это не по обычаю страны и царь может быть недоволен.

Примерно в половине двенадцатого, по нашему времени, отправились во дворец с подарками. В нашей свите первым был телохранитель верхом, затем двое трубачей, барабанщик и снова двое трубачей, после них отдельно шел шталмейстер, за ним шли начальные люди и дворяне по двое в ряд, я был последним из них. Секретарь ехал один, держа в вытянутой вверх руке верительную грамоту, завернутую в шелковую ткань. Затем шел царский шталмейстер, за которым следовали трое саней, двое для приставов, средние для посла.

Слуги шли парами перед санями, пажи следовали за послом верхом.

Мы ехали к Кремлю, который находился на расстоянии менее трех мушкетных выстрелов; гонцы мчались взад и вперед: первый доложил, что посол готов, второй, — что он сидит в санях, и т.д. То передавали, чтобы мы остановились, то — чтобы ехали быстрее, затем — снова медленнее. Все это происходило, чтобы подчеркнуть величие царя и чтобы царь не слишком рано и не слишком поздно сел на трон. На всем пути до дверей царского зала с обеих сторон дороги стояли стрельцы. Калмыцкий царевич ¹⁴⁴ сидел на каком-то подмостке и смотрел на нас; когда он перед нами не обнажил голову и посол спросил причину этого, русские сказали: "Этот род татар не обнажит головы даже перед самим Богом". Около дворца стояли напоказ со своими подарками персы, они ждали приема после нас; это были крупные купцы, которые приехали сюда с двумястами саней ценных товаров и, по обычаю страны, с подарками царю от имени их шаха. Тут были 8 красивых лошадей, украшенных перьями журавлей, ценные ткани — бархат и шелк, ковры, сабли, серебро и различные бутыли с напитками. Стрельцы с нашими подарками уже тоже стояли с обеих сторон дороги, вплоть до зала Его Величества.

У Кремля мы сошли с лошадей, посол с приставами вышел из своих саней. Мы шли наверх по двое, с непокрытой головой, посол между приставами. Когда мы подошли к переднему залу, у нас отобрали шпаги ¹⁴⁵, у трубачей — их [95] трубы. Два боярина — князь Иван Михайлович Барятинский, стольник, и Микита Головчин, дьяк, сразу встретили нас и приветствовали посла от имени царя — перечислили титулы и справились о его здоровье. Не дожидаясь ответа, они проводили посла до царского зала и вернулись обратно. Этот первый зал был набит гостями ¹⁴⁶, дворянами и подсоветниками думы, одетыми в царские вышитые кафтаны, твердые от золота, жемчуга и камней.

Войдя в большой царский зал, посол пошел вперед, мы следовали за ним. У входа посла встретил князь Юрий Никитич Барятинский, который повел его к царю, придерживая за мантию. Подойдя достаточно близко, он остановился в 20 шагах от царя. Справа стояла в ряд свита посла, слева — переводчик царя ¹⁴⁷ и наш ¹⁴⁸. Алмаз Иванов ¹⁴⁹ — думный дьяк — тоже стоял слева от посла; иногда он подходил к царю, чтобы получить распоряжение и передать его послу. Царь сидел почти в углу зала ¹⁵⁰ на небольшом троне, к которому ведут три посеребренные четырехугольные ступеньки. Прежде ступеньки были большие и круглые, на них становились, подходя к царской руке, но теперь царь слишком великий, чтобы кто-нибудь мог так близко подходить к нему. Около трона посеребренные столбы с балдахином, на котором три-четыре башенки, наподобие таких, как у нас на органах, но тоже посеребренные. За спиной царя висела хорошо нарисованная небольшая икона. На нем был, по их обычаю, кафтан, а сверху другой с рукавами, все жесткое от золота и драгоценных камней, и желтые кожаные сапожки. На всех пальцах, кроме большого и среднего, были великолепные кольца с бриллиантами, рубинами и другими камнями. На голове была шапка, из какого материала, я не мог разглядеть, так как всю ее покрывали жемчуга и драгоценности; в руке он держал палочку [скипетр]. С обеих сторон от него стояли по два юных, сильных князя ¹⁵¹ — красивые внушительные мужчины; на них были высокие белые лисьи шапки, одежда из белого дамаста, подбитого горностаем, со свисавшими черными хвостами. У каждого на плече большой острый серебряный топор, с которого вокруг тела висели тяжелые цепи. Они стояли, как изваяния, не шевелясь, не [96] моргнув глазом. Лица у них очень белые, я думаю, что это с помощью краски. По фигуре царь очень полный, так что он даже занял весь трон и сидел будто втиснутый в него. Трон и по виду и по размеру был похож на исповедальню. Царь тоже не шевелился, как бы перед ним ни кланялись; он даже не поводил своими ясными очами и тем более не отвечал на приветствия. У него красивая внешность, очень белое лицо, носит большую круглую бороду; волосы его черные или скорее каштановые, руки очень грубые, пухловатые и толстые. Справа от него стоял князь Яков ¹⁵², очень известный и в русском государстве, и в соседних странах, а слева один подобный ему, тоже знатный человек. С левой стороны зала у стены сидели знатные бояре с непокрытыми головами, свои высокие лисьи шапки они использовали как муфты. Позади нас в два ряда стояли дворяне и дети боярские, все одетые в казенные одежды. Около двери, рядом с печкой, — наши слуги.

Стены зала были увешаны коврами с изображениями сцен римской истории ¹⁵³, потолок разрисован, как небесный свод: около каждого знака зодиака написано его название на русском и латинском языках. Окна по-новому, как у нас в ратуше, — резные и позолоченные; пол покрыт турецкими коврами.

Посол, собираясь говорить, хотел приблизиться к трону на один или два шага, но его удержали за мантию, после чего он сразу начал говорить и при каждом упоминании царского имени кланялся до земли. Царь нe сказал ни слова в ответ, за него говорили другие — справились о здоровье Их Высокомогуществ. Когда наш переводчик говорил слишком тихо и робко, царь велел сказать ему, чтобы он приблизился и говорил яснее. Когда закончилось приветствие, состоявшее в основном из комплиментов, царь устами думного дьяка спросил, что собственно привело сюда посла, на что тот ответил, что не смеет так долго задерживать столь великого монарха и хотел бы говорить об этом на следующем приеме. Когда посол подал верительную грамоту царю в руки, тот лишь прикоснулся к ней, а принял ее думный дьяк; последний отступил, остановился и сказал, что царь пожаловал посла [97] подойти к его руке, что и произошло, при этом полагалось сделать три-четыре поклона, прежде чем подойти к царю, и столько же поклонов при уходе от него.

Послу поставили скамеечку, на которой он сидел до тех пор, пока перед царем не пронесли все дары посольства; царь их видел, но не смотрел на них. До их появления посол сказал, что Их Высокомогущества прислали дары в знак дружбы и что он привез и свои подарки в знак вежливости и изъявления долга. Все подарки были внесены, и когда их проносили, то перечисляли по названию в следующем порядке: одно большое зеркало в позолоченной раме, малое зеркало в черепаховой раме; стол, инкрустированный черепахой, на позолоченной ножке; ларец, инкрустированный черепахой, с ценной ножкой; ларец остиндский, лакированный, с подставкой к нему; остиндский лакированный сундук; большой фарфоровый горшок с остиндскими сладостями; большой бивень единорога; два больших слоновых клыка; два лакированных горшка; один ящик с сукнами следующих расцветок: 10 аршин ¹⁵⁴ шарлах (багряный), 10 аршин сукна красного, 10 аршин сукна фиолетового, 10 аршин сукна пурпурового, 10 аршин сукна цвета корицы, 10 аршин сукна светло-зеленого, 10 аршин сукна светло-синего, 10 аршин сукна цвета морской зелени, 10 аршин сукна зеленого, 10 аршин сукна белого цвета. Всего 100 аршин сукна весьма высокого качества. Пряности: 1 ящичек с корицей, 1 тючок муската, 1 тючок гвоздики, 1 тючок кардамона, 1 ящик ладана, 6 бутылок разных дистиллированных вод. Еще 6 разных бутылок, 4 фарфоровых умывальных таза. Затем последовали шелк, золотая и серебряная парча: 1 кусок золотой полупарчи, 5 серебряной, 6 — серебряного муара, 3 куска бархата, 2 куска атласа в цветочек, 4 куска парчи, 3 — шелкового муара, 3 — атласа, 4 — итальянского дамаста, всего 31 кусок, каждый по 10 аршин. Еще один тючок мускатных орехов, один тючок белого перца, ящичек бензоиновой смолы (росный ладан). Следуют серебряные изделия: два больших блюда, с позолоченными цветами; один серебряный умывальник, то же — меньшего размера, два канделябра в виде колоколов, две чаши для фруктов, одна большая чаша, два [98] кувшина; один сервиз серебряный, позолоченный, из пяти предметов; две полдюжины кубков, одна сахарница, один короб обшитый со специями, одна пудреница, шесть глубоких чашек, шесть канделябров, трое щипцов ¹⁵⁵, четыре солонки, две позолоченные серебряные чаши с крышками, небольшая фруктовая ваза с несколькими унциями золота на дне ее, две чаши для лимона, ларчик для драгоценностей, один русский фунт сырого золота, ларчик из янтаря. Все это несли 148 человек. У посла было с собой еще несколько предметов из серебра, чтобы использовать их в пути как подарки для русских господ.

Из вышеперечисленных подарков несколько были поднесены как личные подарки посла.

Перед внесением даров один из князей от имени царя должен был назвать титул Штатов, который русские говорят очень коротко, всего лишь "Генерал голландской и нидерландской страны". Он его не мог выговорить, и все господа заулыбались, даже сам царь закрыл рот рукой, чтобы не видели, что он смеется. Это было его единственное движение, которое я заметил, кроме того, что один раз он засунул пальцы за пазуху. Когда унесли подарки, царь велел сказать, что он жалует дворян и старших офицеров [посольства] подойти к его руке. Моя очередь была первой. Еще стоя на месте, я очень низко поклонился ему, пройдя 3—4 шага, я снова поклонился и в третий раз перед его троном, тогда он протянул правую руку, которую поддержал князь Яков ¹⁵⁶, и таким образом я ее поцеловал. Было занятно, когда царь недостаточно вытянул руку и я, чтобы не упасть, хотел опереться рукой о ступеньки и чуть не упал на него, но мне помог князь, который стоял слева от него; нет сомнения, что, если бы царь не вытянул дальше руку, а я свою шею, я упал бы ему на колени. Завершив это, я попятился на свое место с прежними церемониями и поклонами. После меня следовали мои собратья ¹⁵⁷, а также наши офицеры, включая и хирурга. После всего этого посол поблагодарил царя за милость, и мы все, кланяясь и пятясь, вышли из двери тем же путем, которым вошли: мы впереди, с непокрытыми головами, посол между двумя приставами, до [99] выхода во двор, где мы снова сели на коней, посол — в атласные сани царя, а каждый пристав в свои сани. Русские тех, кого считают христианами, как нас, хотя и называют еретиками, проводят по церковному подъезду ¹⁵⁸; не христиан проводят окольным путем. Персы все еще стояли со своими подарками напоказ. Лошадь одного из наших приставов разбила у них 10 бутылок с крепкими напитками. Так закончился этот первый прием.

Было около 10 часов, когда мы прибыли к [посольскому] двору, где наши приставы сразу сняли свои красивые кафтаны. Шталмейстер, который ехал перед санями посла, заговорил о подарке для него. Ему сказали, что он может завтра за ним прийти, что он и сделал; ему подарили серебряную солонку. Слуги, которые охраняли лошадей, получили каждый по монете. Приставы поздравили посла с тем, что он имел счастье видеть ясные очи царя, они не сомневались, что царь этой милостью <...> ¹⁵⁹

Вскоре прибыл пользующийся большим уважением князь Петр Семенович Прозоровский-меньшой с "царским столом" угостить посла. Стол накрыли белой скатертью и поставили тарелку, нож и вилку, три-четыре пустых кувшинчика, все из серебра, но металл так потемнел, что едва был похож на серебро. Посол сперва сел со шляпой на голове, в высоком конце стола; князь Петр справа от него. Когда они сели, нас тоже пригласили сесть. Я сидел против младшего пристава, первым вдоль длинной стороны стола. Посол повелел помолиться перед едой, но русский помешал, сказав, что это он может делать у себя за собственным столом, эта же пища царская, которая уже благословлена. Первым блюдом был жареный гусь, около него стоял шафрановый соус. Одно за другим было подано 70 блюд, которые мы все попробовали. Выпечка была вкусная, но мясо было так сильно нашпиговано чесноком, луком, лимонами и маринованными огурцами, что наши языки не выдерживали. Все было холодное как лед. Среди всего был старый жесткий жареный журавль, много соусов, а в них куски курятины, нашпигованные круглыми жареными шариками, и т.д. и т.д.; короче — вся пища, никогда не виденная у нас. [100]

После третьего-четвертого блюда князь велел нам встать появилась большая чаша, примерно в одну пинту, полная испанского вина, смешанного, по-моему, с водкой. Обращаясь к послу, он предложил тост за здоровье царя. Выпив сам, он дал из своих рук такие же чаши каждому приставу. Перед этим он перечислил титулы Его Царского Величества, которые он прочитал по записке, как русские читают все: даже во время приема большие господа ничего не могут сказать наизусть, а смотрят вниз перед собой, когда говорят. Мы должны были опорожнить эти чаши без возражений. Когда покончили с торжественным тостом, посол сказал, что не может пить столь крепкий напиток, ему станет худо, да, смертельно худо. На это был ответ: "Как это может быть, чтобы стало худо оттого, что пьют за здоровье царя?" После этого князь велел принести большой серебряный ковш красного меда. Посол принял его и предложил тост за здоровье Их Высокомогуществ, от которого князь отказался, говоря, что это будет в свое время, а сперва полагается выпить за здоровье Алексея Алексеевича, сына царя ¹⁶¹; ведь сына, сказал он, нельзя отделить от отца. Начали громко спорить; посол приводил разные доводы за Их Высокомогущества, которые суверенны, а Алексей Алексеевич только подданный. Ничего не помогло, спор разгорался, они хвастались своим царем и его сыновьями; посол сказал, что Их Высокомогущества тоже пользуются авторитетом, хотя их здесь умаляют, а ведь они тоже короли и принцы, и что было бы против всяких правил вежливости не оказать гостю почета, да и ни один монарх в мире не требовал такого. Но русский повторял свое: они в высшей степени удивлены, что он [посол] отказывается от того, от чего не отказывался даже римский император, или любой принц в мире, — что было неправдой, — и добавил, что они удивлены тем более, что он сидит за "царским столом" и пользуется столь большой милостью царя. Еще князь добавил, что у него только одна голова на плечах. Посол повторил то же самое. После получасового спора сели, ничего не выпив. Посол сказал, что при таких условиях он не выпьет ни капли.[101]

Немного времени спустя князь встал и снова предложил тот же самый тост за царевича. Теперь посол принял его, но сразу потребовал еще полный ковш меда и сказал, что раз он принял тост за Алексея, то пусть и они примут тост за Их Высокомогущества, в чем ему снова отказали. Нам между тем дали каждому по ковшу; посол не поднял, а держал перед собою на столе ковш за Алексея, а ковш за Их Высокомогущества поднял вверх и велел нам поспешно опорожнить ковши за их здоровье, что и было сделано. Посол выпил за Алексея после ковша за Их Высокомогущества. Русские выпили тоже, но за царевича, а мы за наш тост. Мы первыми опорожнили наши ковши, и наш переводчик сказал: "Это за Их Высокомогущества, а их тост — за Алексея". Так мы все выразили словами и делом, что пьем за здоровье Их Высокомогуществ. Тогда князь схватил другой ковш и выпил его за здоровье второго принца ¹⁶², что мы приняли, после чего он предложил тост за Их Высокомогущества. На это посол заявил, что за них уже пили, но если они хотят второй раз выпить за них, то он согласен; так и было сделано. Наконец выпили чарку крепкой водки за здоровье посла. Порядок тостов князь читал по цедулке.

О беседах за столом не стоит рассказывать. На столе появилось нечто подобное тому, что в Пскове нам подарил воевода ¹⁶³. Князь сказал, что по милости Бога и царя он может преподнести такие подарки. В комнате стало жарко. "Это по милости царя", — сказал князь, тогда как это было из-за толкотни стольких потных людей.

Прислуживающие за столом, а их было столько же, сколько .и блюд, подавали пищу в головных уборах, что также в обычае даже перед царем. По улице же они шли друг за другом с непокрытыми блюдами.

У меня спросили мое имя и имя моего отца. Ни к кому не обращаются по фамилии, а только по имени и отчеству, так что здесь я приобрел имя — Николай Корнельевич. Самых знатных людей страны при обращении называют только своим собственным именем и именем отца. Каждый хвастался своей страной, хозяином и своей [102] персоной. Это делали и русские, и голландцы; так, посол похвастался, что у себя дома имел больше власти, чем князь здесь.

Когда настал вечер, они вдруг встали и ушли. Я проводил их до низу, до того места, где встретил их, а посол провожал их до последней двери наверху. Когда князь Петр ушел, приставы сказали, что, по обычаю, следовало оказать ему почет. Об этом мы знали, но не успели из-за его поспешного ухода. Наш переводчик объяснил, что подарок уже подобран и будет отослан к нему домой, что и было сделано. Это была большая, тяжелая серебряная чаша. Потом ушли и приставы, оставив всю пищу у нас. Простую пищу положили в бочки, и мы отдали ее стрельцам. Пиво, хлеб и мед привозили в санях, обитых красным сукном и серебром и запряженных парой лошадей.

3 февраля.

На следующий день приставы, по их обычаю, снова пришли к послу, он поблагодарил за угощение с царского стола и хотел передать свои предложения в письменном виде, но они не посмели принять, так как сперва должны сообщить об этом. Мы стали просить разрешения выходить теперь из дома, но и этого они не посмели, обещав завтра принести ответ. Эти люди, хотя и такие господа, по-рабски не берут на себя ни малейшей ответственности и не говорят ни слова от своего имени.

4 февраля.

Утром они пришли снова и сказали, что нам еще нельзя выходить до тех пор, пока верительная грамота царю не будет переведена. Мы просили, чтобы они постарались ускорить это дело и чтобы мы могли осмотреть их столь широко прославленный город Москву. Разговор зашел о калмыцком татарине [царевиче], которого мы видели, когда ехали на прием. Они сказали, что его страна расположена между Сибирью и Астраханью. До сих пор калмыки [103] были самостоятельны, со своим управлением из одного-двух лиц; они некрасиво сложены, глаза маленькие, лица плоские, желтоватого цвета; они язычники и молятся перед деревянными изображениями. Человек, которого мы видели, является вторым лицом в своей стране, сюда приехал и отдает себя в вечное рабство царю вместе со всеми своими подданными. У царя он просит защиту, которую ему обещали, и он уже пожалован кафтаном из царской казны, так что титул царя теперь снова вырос. Так они нам рассказали, но я очень сомневаюсь, правда ли все это. Приставы расспрашивали посла, слыхал ли он, что германский император создал в своих войсках целые полки длинношеих, очень некрасивых мужчин, с носами длиной в локоть. И в подобные шутки эти добрые люди верили всерьез. После полудня они снова пришли к нам с сообщением, что теперь царь пожаловал нас свободным выходом.

3 февраля.

Я впервые, по здешним обычаям в санях, в сопровождении четырех стрельцов осмотрел слободу, где живут иностранные купцы ¹⁶⁴. Нас поручают стрельцам, и мы как бы в их распоряжении; они же обязаны доставить нас домой, что они честно и выполняют. Люди на улицах должны расступаться, а кто зазевался и стоит на пути, того стрельцы лупят. Первые попавшиеся им крестьянские или наемные сани они захватывают, садятся в них вместе с нами и принуждают возчика возить задаром, куда бы мы ни поехали, и все это делается как по долгу службы царю.

6 февраля.

Посол попросил через приставов вторичный прием у царя. Когда же он сказал, что намерен в полдень немного проехаться по городу, они заявили, что об этом следует сперва доложить и просить царя, и если придет разрешение, то завтра он сможет выехать. [104]

Теперь мы, идя по улицам, заметили озорство русских: в сумерках у некоторых из наших отняли ружья, и нам сказали, будто за одну ночь были убиты 12 человек, им перерезали горло, и что это здесь часто случается.

Посол отправил меня к князю Петру Семеновичу Прозоровскому почтить его большой серебряной чашей. Когда я прибыл к его двору, слуги князя стояли у лестницы с непокрытой головой. Их было примерно 20 человек, они показали мне идти наверх, и я пришел в комнату, где сидел князь. Он встретил меня в середине комнаты, приветствовал и сел за высокий конец [стола], а меня с нашим переводчиком усадил на скамье рядом с ним. Большое число его слуг стояли в конце комнаты; двое менее знатных господ сидели на той же скамье, что и он, но далеко от него. Наши слуги — у конца стола, покрытого ковром. Зал был украшен коврами и шелковыми покрывалами разного вида, в углу на столе множество серебряных изделий стояли друг на друге в 4—5 рядов. Как только уселись, начали пить; чарку за чаркой он принудил нас влить в себя водку, испанского и французского вина мы должны были выпить невероятно много, все из его собственных рук. Для утоления жажды мы беспрерывно должны были опустошать кружку за кружкой пива разных сортов, так что вся эта жидкость здорово ударила нам в головы. Наши слуги не отставали, вместе с нами они получали вино из княжеских рук.

Беседы велись в соответствии с понятиями и знанием этих людей. У меня спросили мое имя, что у русских обычно первый вопрос, так как, обращаясь к кому-либо, они называют его по имени. Они уже узнали должность моего отца ¹⁶⁵, удивились этому и отнеслись ко мне, как они сказали, с еще большим уважением. Спросили также, находится ли Амстердам в Голландии, и еще подобные пустяки. Князь уверял меня в милостивом отношении ко мне царя. Он не хотел принимать чашу, которую я ему привез, пока я не сказал, что это будет большой обидой для посла, если он откажется принять вещь, на которой стоит его [105] [посла] герб; в этом я его обманул. Когда мы уходили, он проводил нас до двери своей комнаты, а другие менее знатные господа, бывшие с ним, и его слуги проводили нас вниз.

7 февраля.

На следующий день послу доложили, что до второго приема у царя ему нельзя выходить, а состоится прием в следующий понедельник, и тогда же, 9-го, будет совещание.

8 февраля.

Я посетил царского лейб-медика ¹⁶⁶, который теперь находился в немилости. Он рассказывал, как русские думают, что врачи могут исцелять как боги. Он попал в немилость потому, что однажды сказал, что царь такой же человек, как другие, что исцеление должно прийти от Бога, а от него зависит лишь применение того или иного лекарства. Царь ему редко показывается, они хотят, чтобы медицинское предписание давали, не осмотрев больного. Они очень застенчивы, стыдятся раздеться, и никто не смеет, под угрозой телесного наказания, сказать, чем больны царь или царица. Когда русский видит, что какое-то средство помогло одному, он хочет получить его и для себя, считая, что это полезно для каждого, и то, что раз было прописано, они часто принимают по собственному усмотрению. Никто еще не видел царевича, но этому доктору его один раз показали, однако лишь для того, чтобы в случае его болезни назначить лечение без его осмотра. О глупость! Он должен был обещать, что ни одному человеку не расскажет, что видел царевича и целовал его руки. Тогда же его с любопытством спросили о строении человеческого тела и как это стало известно. Когда же он рассказал о вскрытии трупов, они удивились и испугались; здесь подобных фактов не допустили бы. Сам царь сказал этому доктору, что не допустит подобных вещей, и если бы в его стране такое случилось, то отучил бы от этого. Царь редко принимает лекарства, бояре еще реже. [106] Доктор сказал, что медицина никогда не была здесь в большом почете. Однако сам он получает 70 рублей в месяц (на стол) и еще 250 рублей годового жалования, кроме того, ему подарили дом стоимостью в 6 тысяч рублей, а когда царь был к нему милостив, он часто дарил ему по несколько сотен рублей. За каждое кровопускание от тоже получал прекрасные подарки и вдобавок — пищу и напитки от имени царя, да еще корм на двух подаренных ему красивых лошадей. Ежегодно он получал через Архангельск трое-четверо свободных [от пошлин] саней; теперь же, хотя он часто бьет царю челом и остается лежать ниц, его никогда ничем не жалуют, кроме полагающегося ему жалованья. Вот как опасно служить царю. Пока он еще не может выехать из страны. Рассказал и как вылечил упомянутого калмыка от поноса. Русские уверяли калмыка, что и доктор должен был подтвердить, будто болезнь его от тоски по родине, и что если он хочет вылечиться, то не должен тосковать; приходя к нему, доктор часто заставал его за молитвой; сидя на полу, он читал какие-то листки, похожие на игральные карты, и щелкал пальцами "назло дьяволу".

9 февраля.

В упомянутый день посол был принят царем. Наш въезд произошел как и в первый раз. Нарочные еще чаще двигались туда и обратно, очевидно, царь не был готов к приему, и мы должны были то останавливаться, то снова идти, то быстро, то медленно, и т.д.

В первом зале, как и прежде, около двери двое вышеупомянутых бояр ¹⁶⁷ встретили посла и приветствовали его; перечислив титулы Его Царского Величества и Их Высокомогуществ, справились также о его здоровье. После этого они же проводили посла в зал. Как только он вошел, и прежде, чем стал на место, снова зачитали титулы царя, подчеркнув при этом, что царь оказал ему милость, допустив к себе. Когда посол тоже начал перечислять титулы, собираясь после этого произнести речь, Алмаз сказал, что здесь перед Его Величеством ему больше нечего говорить, а можно лишь [107] поблагодарить за милость — "царский стол" и уйти; это он сам лично приказал. Как повелели, так и сделали, и, ничего не успев сказать, мы должны были повиноваться и выйти. Послу доложили, кто будут комиссары [дьяки], с которыми он сейчас начнет беседу. Пока титул царя произносили по-русски и ставили скамеечку для посла, их лица казались не слишком благожелательными. Вот как здесь командуют послами, обращаются как с подданными; он хотел здесь говорить о своем поручении, а его заставили сказать то, что они считают нужным, т.е. благодарить за угощение. Когда посол хотел обсудить ряд вопросов, а потом уже выражать благодарность, Алмаз спросил: "Что он там все еще говорит, Его Величество ждет только благодарственных слов". Царь и вся его свита были одеты, как и раньше, кроме того, что на нем [царе] был надет более простой кафтан и бояр было меньше, чем в прошлый раз; они сидели только в правой стороне зала, а позади нас стояли те, которые были в переднем зале, но и их тоже было меньше, чем прежде.

Зачитав имена и звания дьяков ¹⁶⁸, посла привели в зал совещаний. Мы же и приставы должны были оставаться в другом помещении со всей свитой. Приставы между тем сняли с себя казенные кафтаны и сели с нами. Я пытался расспрашивать о странных обычаях их страны, но они притворялись глухими и не хотели говорить или не знали, что сказать, хотя хвастались тем, что у них есть все, о чем спрашивают, но о чем бы мы ни спрашивали, они отвечали, что все это у них есть, но нам этого видеть нельзя; так они ответили, когда я спросил о библиотеке царя и картах; говорят определенно, что здесь находятся древние книги Александра Великого ¹⁶⁹, а также летописи страны и карты; "Только одни наши братья, — сказали они, — имеют туда доступ". Они так ревнивы, что то немногое, что они знают, они не смеют или не хотят сказать; всегда думают, что у них ищут какую-нибудь выгоду. Они тщательно осматривали наши одежды, примеряли на свои головы наши шляпы с перьями, и мы вели малозначительные беседы с этими большими господами, подобно тому, как у нас разговаривают с детьми. О чем бы я ни спрашивал, [108] в ответ слышал "да" и "аминь", и больше ничего не мог узнать от них.

Между тем посол вел переговоры с дьяками, которые записывали все, что говорил посол, держа бумагу на коленях ¹⁷⁰; они перебивали друг друга до окончания фразы, все хотели казаться знатоками. Их манера говорить для нас необычна, каждый раз они повторяли: "Это Вы, Яков [Якоб Борейль — посол], сказали, а вот это говорим мы". Однако главное дело не было обсуждено; русские хотели обсудить, но посол не был к этому подготовлен. От имени царя они выразили недовольство, и вскоре начались пререкания и жалобы на то, что посол не захотел пить за здоровье Алексея Алексеевича раньше, чем за Их Высокомогущества. Может быть, именно из-за этого царь, казалось, был не так хорошо к нам расположен. Повторили, что еще никто не отказывался от тоста за наследников, сравнивали царя вместе с его двумя сыновьями со Святой Троицей, которая состоит из трех лиц в одном существе: Его Царское Величество — господин, Алексей — господин и Федор — господин, и все трое едины. "Как же вы хотите разделить их и между ними втиснуть другие тосты?" Все это оспаривалось доказательствами, но их здесь не признают. В разговоре один из них сказал послу, что они уже давно слышали о нем, как о красивом и крупном человеке (здесь очень ценят внешнюю красоту даже мужчин), и подобно тому, что скоро наступит лето, подымется высоко солнце, вызывая расцвет растений, то они хотели бы, чтобы их страна вырастила таких же мужчин; и подобными пустяками заняли два часа. После заседания поехали домой тем же путем. Приставы снова сняли свои казенные одежды.

Тем временем некоторые из нас осматривали большой колокол ¹⁷¹. Измерить его не разрешается, боятся, что его заколдуют. Одному прапорщику за нарушение этого запрета пришлось очень плохо. Я же с помощью добрых друзей узнал тайком, из чего он состоит и его размеры. Для литья этого колокола взвесили более 13 500 пудов меди; после того как его отлили, выяснилось, что в литнике и в форме осталось около 2700 пудов, так что в колоколе осталось [109] более 10 800 пудов меди, г.е. более 361 000 голландских фунтов. Кроме того, нашли еще немного невзвешенного серебра и английского олова. Высота его изнутри — шесть русских локтей ¹⁷², ширина от края до края тоже изнутри — около 8, язык [колокола] весит 300 пудов, т.е. 10 000 голландских фунтов. На нем вылиты изображения царя, царицы и патриарха, последний — над другими.

Сегодня я посетил знатока области Сибири; он рассказал, что требуется два-три года, чтобы добраться до крайних ее границ, или столбов; это потому, что ездят только зимой и то очень медленно из-за бездорожья; приходится много идти пешком, а багаж тянут собаки на маленьких санках. У людей тогда под ногами доски, чтобы пройти по еще не тронутому снегу и не провалиться. Когда люди очень устают, они тоже садятся на санки. Подобные собачьи упряжки используются и на охоте; употребляют и сани с парусами для езды на равнинных полях; по соболям стреляют стрелами, спереди закругленными. Люди там русской веры, но они очень невежественны. Живут в деревянных избах. Имеется много поселений из высланных царем людей, и чем больше увеличивается там население, тем дальше и распространяется территория царя. Она простирается очень далеко, на ту сторону р. Оби, которая получила название от своих двух устьев: "об" значит обе, т.е. два по-русски ¹⁷³. Там имеются и медные руды, но их не обрабатывают.

Когда сегодня у наших ворот один немецкий трубач сыграл в нашу честь песенку, то его схватили и посадили в тюрьму: никто, кроме наших [русских], не смеет без разрешения играть на трубе, объяснили они.

10 февраля.

Посол снова просил позволения на выход, в чем ему вновь отказали, потому что на это еще не было царского разрешения, которое, как думали приставы, поступит завтра.

Я посетил одного из персидских купцов, он был очень любезен, щедро угостил водкой, пастилой и сахаром. Я курил с ним какой-то белый табак из больших стеклянных [110] сосудов, которые они называют кальян. Мы сидели с ним как портные [поджав ноги]; он много рассказывал о своем шахе, его власти и стране, что он такого высокого роста, что в армии он из всех выделяется; еще сказал, что посланцев царя они угощают на серебряной посуде. Весьма презрительно отзывался о людях этой страны. Очевидно, он находил удовольствие в нашем обществе, сказав, "моя душа возвышается, когда я вижу иноземцев и разумных людей, так устал я от здешних скотов". Когда вы зайдете в следующий раз, то приходите не как гости, "а как друзья, как к себе"; перед уходом хотел нам что-то подарить, но мы отказались. Этот перс был вежлив, разумен и учтив, а по галантности далеко превосходил французских любезников. Русские не допускали, чтобы они к нам или мы к ним приходили.

Сегодня у нас во дворе вспыхнул пожар по халатности нашего повара, сгорел весь верх, но усилиями стрельцов пожар был потушен.

11 февраля.

На следующий день приставы сказали, что они умолили царя разрешить послу выход в сопровождении одного из них. Ввиду того, что старший пристав не мог добиться от посла почетной стороны ¹⁷⁴, он остался дома и отправил с послом младшего ¹⁷⁵, который теперь и впредь всегда сопровождал посла.

Здесь сейчас масленая неделя ¹⁷⁶. Русские теперь напиваются, как свиньи. Многие валяются на улице. Иноземцы должны теперь очень остерегаться. Это последняя неделя перед пасхальным постом, когда нельзя есть мясо, но едят масло и яйца ¹⁷⁷.

10-го я был на свадьбе в Немецкой слободе; жених был родом из тех людей ¹⁷⁸, невеста — местная. Свадебный обряд состоит из весьма искусного смешения голландских, лифляндских, польских и русских обычаев: пастор сопровождает невесту к ложу; в ее комнате устраивают стол, женщины и мужчины сидят отдельно. При вступлении в брак молодожены [111] выбирают себе на время свадьбы родственников — у кого их нет — для пышности. Музыканты приглашают гостей, а также жениха. На второй день он, садясь рядом с женой, срывает венец, который висит над ее головой.

12 февраля.

У нас во дворе снова начался пожар, поднялась большая тревога, так как это произошло ночью. Теперь наши ворота охраняют более строго, чем раньше, никого к нам не пускают, кроме только людей нашей нации.

13—14 февраля.

В пятницу и субботу мы видели много пьяных мужчин и женщин, попов и монахов разных чинов. Многие лежали в санях, выпадали из них, другие — пели и плясали. Теперь здесь было очень опасно; нам сказали, что в течение двух недель у 70 человек перерезали горло.

В следующую, т.е. первую, неделю поста все делаются очень набожными; они моются и чистятся, исповедуются и мало выходят; сняв с себя грехи, они не имеют больше оснований для молитвы, поэтому после окончания поста снова грешат, чтобы было о чем молиться. Царь стоит теперь ночи напролет в церкви и бьет поклоны, ест только два раза за всю неделю; он так чрезмерно набожен, что его во время молений можно использовать как кафедру ¹⁷⁹, положив ему на спину книгу, из которой читает патриарх.

За эти дни я видел несколько безумных ¹⁸⁰, они шли почти совсем голые, на них были только переднички на поясе, в эти пьяные дни они скоморошничали; русские считают их святыми, дают им деньги и сажают на почетные места за столом.

В эти же дни, повидав пьянство и пьяниц, их невыразимые излишества, я решил пойти к главному персидскому купцу познакомиться с ним; он приехал сюда со свитой одновременно с нами. Здесь я увидел давно известную вежливость этих людей, их остроумие, великолепие, а также отведал их [112] деликатесы. Сперва мы пошли к одному из членов его свиты; по их обычаю он посадил нас на ковры; многие из них затем присоединились к нам за столом. Они угостили нас табаком из больших водяных бутылок, с длинными тростинками: это белый рассыпчатый приятный табак; каждый по очереди один-два раза глубоко затягивался. Сразу принесли персидские яства: финики, засахаренные персики и абрикосы, изюм с зернышками, пастилу, рыбу их страны, уксус и крепкие напитки. Они вежливо попросили нас все это отведать; спрашивали о нашей стране, а мы — об их стране; знали, что наша компания ¹⁸¹ с ними торговала.

Как только их главный господин узнал, что мы у них во дворе, он сразу прислал нам бутыль персидского вина, такого же, как их шах послал царю, серебряные плевательницы и фарфоровое блюдо с пастилой; а когда мы немного посидели, он прислал просить нас на дружескую встречу к себе. Мы приняли это приглашение, и я взял слово, чтобы приветствовать его. Сидя, он очень низко поклонился, приветствовал нас и пригласил сесть, что мы и сделали. Мы были в большом зале, значительная часть которого служила столом и покрыта ценными турецкими коврами; он сидел на конце ковра, на голове — богатый тюрбан, одет в белоснежный дамастовый кафтан с золотым поясом вокруг талии. Около него лежала кипа книг, а позади — серебряные изделия, домашняя утварь, одежда, — все совершенно великолепное. При нашем появлении 8—10 человек его свиты встали к стене против стола; когда мы сели, сели и они, на расстоянии от него. Рядом с его большим столом был поставлен столик, покрытый скатертью из серебряной парчи, для нас, потому что мы сказали, что нам трудно сидеть по их обычаю. Мы сели так, что я оказался рядом с ним. Сразу принесли ценные горящие благовония в серебряной конфорке и по табачной бутыли на каждых двух человек, это для нас, а у него самого бутыль была серебряная, у других — медные. Очень дружески он предложил нам курить кальян, остальные тоже курили табак попарно; перед ним и всеми нами поставили серебряные плевательницы. В это же время один из них очень хорошо играл на лютне, [115] а нам подносили множество деликатесов и разные напитки; сам он пил воду.

Когда встреча была в разгаре, вошел один из русских скотов, его пристав, справиться о здоровье. Увидев нас, эта свинья сделал кислую мину и гневно спросил, кто мы такие и что мы здесь делаем. Ловкий перс наговорил ему, что мы наемные офицеры на службе царя и из любопытства пришли сюда. Пристав ушел, но сразу же вернулся и спросил, не из посольства ли мы. Ему снова дали тот же ответ, а этот глупец не мог сам определить по нашей одежде, кто перед ним и что мы за птицы, так как во всей Москве такого никто не носит. И так каждый сидел по своему обычаю. Когда накрывали стол, перед ним [главным купцом] разостлали большую красную скатерть; занятно, как они мыли лицо, руки и бороды, полоскали рот из чаши с великолепным кувшином; мы им тоже подражали. Перед ним поставили очень большое блюдо с горой искусно приготовленного тушеного риса, блюдо вмещало, наверное, два ведра. Затем пришел распорядитель, который стал перед ним на колени и для каждой пары господ зачерпывал по полной чаше риса, который они и мы ели полными горстями; поистине, никогда я не ел вкуснее. Затем появились тушеные куры, которые они руками разделили на всех, они были начинены яйцами, мясом и т.д. Затем подали жареную говядину и баранину с капустой; были и пироги с яйцами и жареным рисом, темно-коричневого цвета рыба, испанская редька, маринованный чеснок и т.д. Все было очень красиво подано; красивы были и их одежды, домашняя утварь; да, все это не уступало голландской опрятности.

Когда кончился обед, сняли скатерть и убрали лакированный сосуд, в котором была наша пища. За столом они не молятся. Затем мы снова мылись, но теплой водой. Когда во время еды мы пили за здоровье их шаха, они все с большим почтением встали. Хозяин передал нашему послу большой привет. Он пожалел, что не мог выполнить свой долг и лично прийти приветствовать его: русские не позволяли. Попрощавшись, он отправил 7—8 своих господ с горящими свечами проводить нас домой. Я повторяю еще раз, что у [116] этих людей больше поучительных бесед, учтивости и добрых нравов, чем у многих легкомысленных придворных юнкеров в Европе.

Последние два дня этой недели пьянства наши приставы не появлялись, также не явились они и в первый день поста.

15 февраля.

Наступил сыропуст ¹⁸², и я обедал у одного англичанина. Там мы видели танец группы самоедов [ненцев], которые несколько дней назад были отправлены своими родичами к Его Царскому Величеству; они приехали со 130 оленями. Это дикие люди, питаются они мясом и рыбой. Самоед буквально — это есть себя; они еще язычники, кроме немногих, которых русские учат креститься. Они очень малы ростом, приземисты, с крупными головами и короткими шеями, почти безбородые, волосы черные как смоль, нечесанные, свисают с головы прямо, как скрученные веревки. Одежда из шкур, верхний кафтан шерстью наружу, а нижний — шерстью внутрь, штаны из меха, другой одежды у них нет. Охотятся они с помощью лука и стрел. Когда голова мерзнет, они натягивают свой кафтан на голову, что очень странно выглядит. Ненцы плясали на одной ноге, хлопали в ладоши, били себя по голове и пели для нас на своем языке; все это казалось нам смешным. В зале висело зеркало, один из них, увидав себя в нем и подумав, что видит одного из своих, крикнул: "Брат, иди сюда!", затем перекрестился и наконец, когда тот все не шел, спросил нас: где же он? Это очень робкий народ; царь однажды создал целый полк из них, решив их видом испугать врагов; они же, еще не встретив врага, все убежали, а некоторые умерли, и сказали прямо, что не хотят воевать. Их женщины одеты почти так же, как мужчины.

Нам сказали, что царь велел оценить привезенные нами подарки, что сделали, несомненно, намного ниже их стоимости, не больше 50 рублей за те, которые стоили 600—700 гульденов ¹⁸³; большой фарфоровый горшок с вареньем — 1 рубль, а он стоил 30—40 гульденов. Золото оценивалось только [117] чистое, если же в нем были примеси, оно считалось без цены. Фарфоровое блюдо, стоившее 60—70 гульденов, оценили в 10 стейверов ¹⁸⁴, стол — 800—900 гульденов оценили в 15 рублей, лакированный горшок — 30 стейверов и т.д. Ничего этим людям не нравится больше, чем чистое серебро и золото, а искусство изделия они не ценят. Нам сказали, что поэтому и царь появился перед нами не в самом богатом платье; говорят, он смотрит не на качество, а только на размеры подарка. Перед другими же он сидел в короне на большом троне со скипетром и державой.

Царь расспрашивал своих докторов, как толковать недавно появившиеся кометы, и я узнал, какой странный и сомнительный ответ они дали ¹⁸⁵.

17 февраля.

Когда я нанял учителя русского языка, мне запретили приводить его в наш двор, следовательно, запретили учиться; вот какие это тупые скоты: сами невежественные и другим не позволяют чем-то заняться для развития ума; Алмаз сам наложил этот запрет.

Несколько дней назад я рассказывал, что меня угощали персы; теперь я принял некоторых из них у нас на посольском дворе, хотя и с большими трудностями: мы должны были сами лично сопровождать их по улице и оказать давление на наших русских охранников — стрельцов, которые принудили нас ограничить время их приема одним или полутора часами и пригрозили, что заставят гостей уйти, если мы не отпустим их вовремя. Их старцы никогда не пьют вина. Когда они произнесли тост за здоровье наших Высокомогуществ, они в знак вежливости выпили до ногтя ¹⁸⁶, а на наш тост за здоровье их короля они выпили не до дна. Когда мы подняли тост за здоровье их главного купца, они сперва выпили за нашего посла. Я заметил, что им было очень трудно сидеть на скамьях, как мы, и они часто подтягивали ноги. Наши караульные стрельцы просили не передавать приставам, что персы были у нас, и не допустили, чтобы мы проводили их домой.[118]

20 февраля.

Приставы пришли с приказом от царя, чтобы посол передал им свою докладную записку, и они доставят ее в приказ. Посол отказался это сделать, он хотел сам передать ее дьякам и с ними обсудить. Разгорелся спор; они говорили, что это приказ их большого господина, спросили посла, знает ли он, кто они такие, чтобы им отказывать в этом; посол спросил их то же самое. Они уже начали говорить об обратном пути посольства, почему и надо торопиться. Посол сказал, что они не должны так неуважительно обращаться с ним, что Их Высокомогущества столь же влиятельны в своей стране, как царь в своей, и их тоже следует уважать и почитать; и если они не разрешат ему самому доложить свои дела выше, то он предпочтет уехать обратно без результата.

21 февраля.

После этого на следующий день они пришли с ответом, что посол через три дня будет иметь беседу с дьяками. Значит, несомненна истина: с этим народом так: чем круче месишь, тем тесто лучше; теперь они были вдвое вежливее, а посол, напротив, не скрывал своего возмущения. Русские, даже без царского на то приказа, обращаются с иностранными послами невежливо, думая, что этим они возвеличивают своего царя; и если такое удается, они докидывают начальству, надеясь получить за это благодарность. Такова политика этой страны, отсюда так плохо обходятся здесь со всеми посольствами.

22 февраля.

Здесь был большой праздник. Всю ночь и весь день звонили колокола: был день рождения царевича Алексея Алексеевича, и он совпал с днем, когда проклинают всех нечестивых ¹⁸⁷, как они говорят, т.е. турок, татар, католиков, евангеликов и всех, кто желал или желает зла этой стране. [119] У дворца на большой площади перед собором устроен помост, покрытый красным сукном, где показывается царь в короне, рядом патриарх, а теперь митрополит ¹⁸⁸, епископы, архиепископы и всех рангов духовенство с крестами. Нет недостатка в книгах, по которым вышеупомянутое проклинание происходит со многими словами и церемониями; все это продолжается около двух часов. Здесь участвует царь со всеми своими знатнейшими князьями и боярами.

По окончании этих церемоний царь устраивает для своих приближенных обед. Он принимает их в своем зале, но сидят они за отдельными столами. Когда он в хорошем настроении, то сам часто подает им ковш, что является большой милостью; нередко он в шутку выплескивает вино на их бороду и одежду, мимо рта. Говорят, что тогда знать там необузданно шумит и орет, как у нас дети в латинской школе, когда учитель вышел, и все хором лопочут, как утки. Часто им велят замолчать, на что они не смеют пикнуть, но постепенно снова переходят на повышенный тон. Тем, кто по положению пониже, посылают пищу домой.

Этот обряд проклинания, который происходит открыто перед всеми, нам, однако, не показали, иначе я сказал бы об этом больше. Когда я выскочил из посольского двора без охраны, капитан нашего караула послал вслед двух стрельцов, чтобы заставить меня вернуться; я был уже почти у ворот Кремля, но, когда пошел дальше, они призвали на помощь кремлевский караул; и так мы вернулись. Как бы мы ни пытались тайно ускользнуть, нам это не удавалось, они всегда следовали за нами. Я видел, что во всем городе церкви и часовни были полны народу и в дверях их сотни духовных лиц, которые обменивали кресты и иконы ¹⁸⁹; все крестились.

Теперь нашему послу удалось выехать развлечься. Младший пристав Иван, наш провожатый, был наверху у царя, на богослужении; наши караульные послали за ним. Как только кончилась служба, он немедленно пришел и сопровождал посла, который не может выйти из дома без провожатого, а мы — без стрельцов, так мы здесь связаны. Правда, я крепко поспорил с этим приставом, сказав, что [120] обычно лица, сопровождающие свиту посла, не следуют за ними в места, куда все могут свободно ходить, что это против правил остального мира и что я, свободный человек, прибывший из столь далекой страны, чтобы увидеть ясные очи царя и все великолепие, о котором говорят в мире, должен лишиться всего этого потому, что нас отовсюду отстраняют, не разрешают осмотреть ни Кремль, ни здания внутри его; мы лишены возможности выходить из города и осмотреть пригородные места, дома, и т.д. и т.д. Он извинился, не зная, что ответить, кроме "таков наш обычай". Вокруг нашей кареты шли нищие, прося подаяние ради Бога и доброго царя. Здесь видно много слепых, я это приписываю дыму в банях.

24 февраля.

В назначенный день сегодня посол вместе с нами, как и прежде, был привезен в приемный зал Кремля для беседы с дьяками. Ввиду того, что теперь у них пост, никто не играл на трубе и не били в барабаны, также и наши молчали. Перед приемным залом посла встретил дьяк, который произнес обычные титулы и добавил, что царь приказал ему принять посла вежливо. По прибытии в приемный зал перед обсуждением началась та же песня; дьяк говорил: "Великий Государь прочел Вашу грамоту, и в ней сказано," — и т.д., поэтому он назначил этих дьяков, и он назвал свое имя и других. Посол изложил свои дела в письменном виде, и дьяк обещал действовать. Русские заговорили об обратной дороге; они охотно отправили бы нас и зимой. Посол сказал, что он еще не намерен уезжать, так как ожидает почту с родины.

На обратном пути из Кремля мне удалось увидеть их богослужение через открытые двери церкви: иконы размещены одна над другой до самого верха, кое-где между ними горели свечи ¹⁹⁰. Священник стоит перед аналоем, похожим на алтарь, с обеих сторон зажжены большие свечи; сам он стоит спиной к народу и читает; он одет почти как католический священник. Все стоят, а при определенных словах люди бьют поклоны; священник читает поучения кого-нибудь из церковный отцов; [121] они очень любят Григория. В середине церкви я увидел большую серебряную церковную люстру ¹⁹¹ с горящими свечами. Эта церковь находится в Кремле, и мы должны были пройти возле нее; по просьбе русских, посол, проходя мимо, обнажил голову. Когда русские увидели, что за нами шла собака, они быстро закрыли церковные двери и схватили ее; если бы она успела забежать в церковь, то осквернила бы ее ¹⁹².

В тот же день состоялась русская свадьба, и мне рассказывали, что когда у невесты все хорошо, то ей и гостям наливают [вино] из позолоченного ковша, после того как молодожены встали, полежав полчаса вместе; но если у невесты оказался недостаток, то наливают из ковша с дыркой, и из него все выливается; пока они лежат, гости кричат жениху: все ли хорошо? Постель и подушка молодых из оленьих шкур, а у простых людей покрывало из овечьей шкуры. Жених первым отправляется в постель, а невеста должна прийти к нему сама. Перед этим невесту сажают на бочку с семенами, покрытую шкурами. Отец невесты, в присутствии гостей, начесывает ей волосы на лицо, затем стрелой с железным наконечником делает ей пробор; отец начинает, а все присутствующие заканчивают ее прическу, постепенно открывая ее лицо. Каждый кладет ей на голову денежный подарок.

Русские во время обедов и праздников ведут за столом очень неподходящие беседы, как мужчины, так и женщины, без всякого стеснения перед другими. Мне сообщили достоверные свидетели, что самые знатные господа, т.е. самые знатные после царя, о которых я умалчиваю ради их чести, говорят за столом со своими супругами о таких вещах, о которых обычно умалчивают; немцы, присутствовавшие при этом, были поражены.

Мне показали русское прошение-челобитную: по их обычаю сперва наверху пишется имя царя, затем — "Во имя Святой Троицы" и т.д.; прошение написано на длинный узких цедулках, склеенных вместе сибирским клеем. Внизу истец ставит свое имя, прибавляя "ваш раб"; так должны писать царю все, вплоть до самого знатного ¹⁹³, и даже тесть царя, к которому ни его дочь, ни царь не обращается иначе, как [122] только по имени. Прошение заканчивается словами: "Будь ко мне, бедному, милостив".

26 февраля.

Уловкой оставив стрельцов и просто одетый, я направился ко дворцу, чтобы его хорошо осмотреть; я пробрался почти во все их приказы. В дворцовом приказе было около 300 писцов, они сидят в маленьких комнатках по 4-6 человек в каждой и пишут на свитках, лежащих на коленях. Я осмотрел и кухню, и весь двор, и помещение царя и царицы. Перед Ильей Даниловичем ¹⁹⁴, тестем царя, я бил челом, присоединившись к немецким офицерам, чтобы среди них ближе подойти к нему. Прошел весь дворец неузнанным, иначе ни в Кремль, ни во дворец стрельцы нас не пускали.

1 марта.

Мы приняли причастие. После полудня послу показали несколько ненцев: они все пали ниц перед ним, плясали и пели для него; перед ними поставили мясо, которое они жадно проглотили, напились водки. Когда я спросил, сколько им лет, они сказали, что не знают никаких лет. Они молятся перед изваяниями, но говорят о Боге; на просьбу помолиться по-своему они ответили отказом. Они молятся странным образом.

2 марта.

Сюда приехал польский посланник ¹⁹⁵ со свитой из 16 человек. Его приняли не слишком пышно.

4 марта.

Мы видели, как он ехал наверх [на прием к царю]. Его верительную грамоту, как и нашу, несли перед ним. Он ехал со свитой на собственных лошадях, что здесь считается позорным ¹⁹⁶. Одет он был в красный атлас, сидел на коне гордо и изящно; его тщательно охраняли; пристав ехал справа [123] от него и постоянно смотрел ему в лицо, следя за тем, куда он смотрит. Когда он проехал мимо нас и увидел, что мы не русские, т.е. без длинных кафтанов, он спросил: "Кто это?". Русский ответил ему. В то же время появились посланники казаков, а также греков и черкесов. По внешности это красиво сложенные мужчины, с приятными жестами и нравом, хотя и грубо одетые; их одежда — из овечьих шкур шерстью наружу, у некоторых черная, у других белоснежная, шапки из того же материала; шерсть блестит, как шелк, очень тонкий и ценный, а черная шерсть не уступает по красоте бархату. Говорят, что у этих людей самые красивые женщины в мире, из них шах персов выбирает себе жен. Еще на прием к великому царю пришли ненцы, а также калмыки из Восточной Сибири, прилегающей к Катаю ¹⁹⁷, у них самостоятельный князь. Говорят, они приезжают сюда, чтобы предложить свои услуги царю от имени их князя Тайчжи Мончака. Этот Тайчжи женат на черкесской татарке, племяннице Григория Синсилевича, царевича черкесов, теперь он князь; через этот брак черкесский князь пытается добиться тесной связи с Россией. Эти люди [калмыки] одеты в грубые шкуры овец и других животных, иногда, но редко — в шитые кафтаны из шкур разных диких зверей. Они носят в ушах большие кольца, иногда продетые и через нос. Теперь же, когда они ездят к царскому двору, им пожаловали красные кафтаны; у самого главного из них висит на груди медная коробочка с их идолом. Это люди небольшого роста, плотные и желто-коричневого цвета; лица у них плоские, с широкими скулами; глаза маленькие, черные и сощуренные; голова бритая, только сзади с макушки свисает коса. При ходьбе они прихрамывают, так как ноги у них кривоватые от постоянной езды на лошадях. Это хорошие всадники, в бою употребляют лук и длинные ножи. Когда они закончили свои дела у царя, им подарили вышитые кафтаны, которые им тут же при царе надели. Все эти нации были выставлены перед Посольским приказом, чтобы польский посол, проходя мимо, увидел, кто и сколько приезжают покорно приветствовать царя. Мы стояли оттуда тоже недалеко. Калмыки между тем курили трубки, говоря, что без нее не могут жить. Я просил узнать, [124] видали ли они таких людей, как мы; они ответили, что не видали, но у них есть братья, которые были в Индии, в Китае и в других странах, и те там встречали таких людей, как мы.

Все эти упомянутые нации приходили и уходили от царя со свитками в руках. Поляк, грек и казак были уведены тем же путем, что и мы, но остальные, не христиане, должны были идти окольным путем, чтобы не осквернить церковь, находившуюся рядом. Это было впервые, что мы свободно стояли в Кремле, но так как мы пришли индивидуально и капитан у ворот еще не знал приказа, то хотел нас выгнать, тащил меня и других наших за платье, пытаясь отогнать нас как скот, очень невежливо. Я разгорячился, угрожал побить его и сказал, что мы уйдем только, если он вынесет нас отсюда, после чего он сразу отправился наверх жаловаться и там узнал о приказе и разрешении.

6 марта.

Я посетил одного друга, туда же пришел человек, чей дядя до отца настоящего царя ¹⁹⁸ был царем. Сейчас его дела плохи, ибо здесь заходящее солнце не в почете ¹⁹⁹.

7 марта.

Под видом купца я был у царевича Тайчжи Йалба Доиса, вышеупомянутого калмыка; к нему меня привел, ради моего друга, пристав калмыка, при условии, что я никому не буду говорить об этом. Мы пришли с товаром, чтобы пристав, в случае обнаружения нас, имел оправдание; это были украшения, серьги. Двор Тайчжи охраняется караулом, никто не может прийти к нему без этого пристава; Тайчжи — человек очень некрасивый, коричневато-желтый, с плоским широким лицом, лоб у него высокий, черные волосы, сзади коса. Он протянул нам руки, посадил нас и сразу собственноручно подал нам два раза чашу. Его уже одели по-русски. Речь его звучит очень странно: клохчет, как индюк, а когда внимательно прислушивается к разговору, то храпит, как свинья. В комнате, где мы сидели, стало очень жарко; он [125] снял шубу, обнажил грудь и бесстыдно чесался при нас; его тело и лицо в прыщах, как у ощипанного гуся. Этот правитель, который у себя на родине может привести на поле боя 30 тысяч человек, теперь был предан своим дядей и с его коварной помощью вывезен русскими из своей страны во время боя. Здесь его держат как пленного; он же, говорят, предлагает царю все, что у него есть, за что будет пожалован титулом князя-царевича. Может быть, он примет русскую веру, иконы уже висят в его комнате, он уже умеет креститься, и тогда он станет русским придворным, подобно другим крещеным татарским князьям. Калмыки, которые, как сказано выше, третьего дня ехали ко двору, это люди из его народа; они могут (как мне передали) собрать 10 тысяч человек против Крыма, и Тайчжи думает, что будут обсуждать и эти его дела. Тайчжи — это его титул, что означает как бы главный управитель; его имя — Йалба, а Доис — имя его отца. Прежде он имел другое имя, но он все время болел и, считая, что причиной болезни является имя, переменил его. На некоторые вопросы он отвечал, что еще молод и мало что слыхал. "Наша страна, — сказал он, — простирается до страны Могола", думаю, что он имел в виду хана [Монголии], а эта страна простирается до Китая; сказал, что его отец и дед с этим же Моголом были в Китае; он кое-что знал о Китайской стене и слыхал, что туда приезжают такие люди, как мы. Несомненно, это были португальцы; спросил, бывал ли я там и был ли в степи. Тогда я охотно расспросил бы его о дороге, но из-за русского не посмел. Он показал мне свою местную письменность в продолговатой молитвенной книжечке, тщательно написанной; они читают и пишут, как у нас. Затем показал мне еще другую книжку, тунгусских калмыков, по содержанию подобную первой, но письмо имело совсем другой вид и читалось справа налево. Странно, что толмач, который хорошо понимал его язык и отчетливо слышал, как он читал, не понял содержания книги; он завернул свои книжечки в платок и обмотал их лентой, очень крепко, крест-накрест. Бумага похожа на ту, которую привозят из Турции. Под его правой рукой висела на кожаном ремешке коробочка, где он хранил свиток своих молитв, [126] который ежедневно вынимал, и, держа в руках прямо перед головой, стоя на коленях, 9 раз кланялся до земли. Он хотел узнать у меня, как мы молимся Богу. Я показал: сложил руки вместе и стал на колени. На мой вопрос о его вере он ответил, что молится Богу, который наверху; не знал он ни о Христе, ни о Магомете. У него были с собой странного вида четки, в виде мелких бусинок, по которым он отсчитывал молитвы Богу. У них имеются монашки и монахи, если их можно так назвать, но нет монастырей, так как там ни у кого нет домов; один из самых важных их обычаев, который они соблюдают, состоит в том, что те [монахи] отрезают косу. Женщины и мужчины одеты одинаково.

Когда они женятся, то жен покупают за лошадей: кто больше даст, тот ее и получит. Каждый берет столько жен, сколько хочет, и может отпустить их, но тогда уже женщины не могут [вторично] вступать в брак. Когда я спросил, как же они потом кормятся, он сказал, что они тогда делаются блудницами. Свадьба у них состоит в том, что поп их благословляет и торжественно призывает к согласию. У великого хана одна вера с ними [калмыками].

Тайчжи сказал приставу, что хотел бы, чтобы его собратья, приехавшие теперь сюда, пришли к нему, но русский его обманул, сказав, что он [Тайчжи] пожалован очень многими рублями, те — гораздо меньше, поэтому они не могут его посетить. Самое смешное из всего — это его жалоба приставу, что больше он не может обойтись без женщины. Пристав резко ответил, что к нему никого не пустят. При расставании Тайчжи взял нас за руки, так же как при нашем приходе; он дружески просил, чтобы завтра мы снова пришли. Это и я хотел бы, но не смог.

6 марта.

Приставы пришли с приказом, что наш вестник ²⁰⁰ может получить для Их Высокомогуществ грамоту и уехать; этого посол и требовал, но русские неохотно пошли на это, так как не собирались признать за правительством Нидерландов и правильный титул. Корбет сразу поехал в приказ; приняв [127] грамоту, он сказал, что не сомневается, что она написана как подобает, он покажет ее послу и с ним обсудит. Он велел везти ее перед собой на лошади, а сам сел в сани одного сотника на почетную сторону. Сразу принесли теперь и подарки царя: для него [Корбета] — один тиммер [от 40 до 60 шкурок] подкладочных соболей, 4 соболя для его юнкера и 2 — для переводчика и слуги. Когда посмотрели грамоту, то увидели, что обращение старое: "Почетным регентам Нидерландии и Голландии" и две строчки [текста ответа] написаны внизу. Печать царя и весь его титул были на обратной стороне листа. Не медля, посол вызвал приставов, и, когда они появились, начались споры. Посол сказал, что очень удивлен подобной надписью, она не направлена Их Высокомогуществам и только Его Царское Величество отказывает в том, в чем не отказывает ни один монарх или страна, и если царь сомневается во власти Их Высокомогуществ, то он [посол] готов это показать и доказать, но такое обращение не смеет принять, это стоило бы ему и вестнику головы, и чтобы царь никогда не посылал таких грамот или послов с подобными верительными грамотами — ни грамота, ни посол не будут приняты; если такое обращение и принимали раньше, то это делалось лишь для поддержания дружбы. Пристав сказал, что жалеет посла, так как знает, что пока ничего не может быть изменено и что посол вводит новшества. Он, однако, не сомневается, что царь пожалует Штаты требуемым титулом при отъезде самого посла. А сейчас дать вестнику то, о чем так долго спорили, было бы бессмысленно. Однако он обещал все передать и завтра принести ответ, что и было сделано. Ответ был таков, что царь не желал изменить что-нибудь в этой грамоте, и если курьер не возьмет ее с собой, то ничего хорошего посольство не добьется. Русский сказал еще, что посол был первым, кто отказывается от послания Его Царского Величества. На это посол ответил, что царь может делать что хочет, но что он отправит курьера без этой грамоты, которую пошлет обратно царю. Русский сказал, что она не будет принята. [128]

Ничего нельзя было поделать, и посол решил и обещал сохранить эту грамоту с надлежащим почетом, после чего он немедленно в почетном конце комнаты положил подушку, накрыл ее шелковой тканью, а на нее поместил грамоту со всем уважением и почетом. Здесь требуют с особым уважением относиться к написанному от имени царя, и эту грамоту нельзя класть на непристойное место или носить ее за поясом. Кто в присутствии посла сделает ошибку при произнесении имени царя, того лишают головы, кто ошибется при написании его имени, того лишают руки. Никто не смеет сесть на письмо, где стоит титул царя. Поэтому русские и наши немцы всегда носят свои прошения на груди.

7 марта.

Я посетил митрополита из Газы ²⁰¹, который прислан сюда иерусалимским патриархом, чтобы помочь решить церковные споры. Это старый почтенный человек. Он одет по греческому обычаю, носит очень длинную бороду, белую от старости. На груди у него висит маленькая коробочка, знак его ордена и духовного сана. Когда он выходит, перед ним несут его посох. Он пользуется у царя большим, уважением. Это человек большой учености, хорошо говорит по-латыни, а также на древнегреческом языке. Он сидел, окруженный старыми теологическими книгами, угостил меня вареньями, пирогами и водкой. Мы беседовали с ним об армянских, греческих и грузинских христианах. Он долгие годы жил в Риме у иезуитов, путешествовал по Германии и другим странам. Сперва он серьезно думал, что мы купцы, как мы и притворились. Но, когда выяснилась моя причастность к послу, я извинился за притворство: это ведь произошло из страха перед русскими. Тогда он нас еще любезнее пригласил навещать его, чем мы доказали бы ему нашу дружбу. Он проводил нас к выходу, сам, по их обычаю, идя впереди нас.

После полудня я поехал за город. Посмотрел двух огромных медведей из двух царских домов развлечений, принадлежащих один царевичу, а другой — царице. Это [129] деревянные дворцы, весьма внушительные здания, большие и, несомненно, красивые. Охотничий и соколиный дома я тоже посмотрел, но только снаружи: иноземцам не разрешается войти внутрь.

9 марта.

Два дня спустя пристав пришел от имени царя и просил посла показать письма от других монархов мира, в которых те титуловали бы Их Высокомогущества упомянутым титулом. Но посол не смог их показать.

В тот же день наш шталмейстер был предательски смертельно ранен двумя ранами. Преступник был схвачен, по обычаям страны ему отрубили пальцы ног, заковали в цепи, и вскоре он будет отправлен как ссыльный в Сибирь.

10 марта.

Господин Корбет, еще в санях, отправился на родину; большинство из нашей свиты проводили его за ворота. В тот же день сюда привезли 300 саней с пленными татарами, на каждых санях сидели 4—5 человек. В эти же дни уехал также и польский посланник, и тогда многих из знати посадили в башню за то, что они при его отъезде не приоделись в лучшие одежды. Я также видел, как один крестьянин по неосторожности около лавки икон удовлетворил свою естественную потребность и был крепко избит кнутами; .его заставили сунуть эту грязь за пазуху и целовать это место.

11 марта.

Приставы просили посла, если у него есть еще какие-то дела к Посольскому приказу, не откладывать их, а подавать.

Я снова посетил, теперь вместе с нашим пастором, митрополита из Газы. Он много рассказывал нам о положении его церкви. Сказал еще, что не знаком с нашей верой, так же как мы не знакомы с его верой, почему и пожелал, чтобы мы осведомили друг друга. У них исповедуют старое [130] греческое, т.е. Восточное, учение о крещении и в церковных церемониях и в быту. Они предпочитают лучше умереть, чем даже в мелочах отступить или изменить что-либо в своем учении. Это из-за опасности турецкой веры, которая легко могла бы отвлечь их от своей собственной. Они не верят в чистилище, но молятся за умерших, так как считают, что в раю и в аду есть лучшие и худшие места. Иконы они почитают в память изображенных на них святых, мысли которых пробуждали души ²⁰². Они считают, что Святой Дух от Сына не исходит, они признают решения всех церковных Соборов ²⁰³. Он показал незнакомые нам разные греческие книги; они написаны на греческом языке: как на древнем и среднем, так и на современном. Короче говоря, он открыл нам всю их религию. Русские, говорит он, имеют с ними одно богослужение, немного отличаются лишь внешние церемонии. Русские не считают армян христианами, однако армяне читают проповеди, здесь же никто этого не умеет ²⁰⁴; эти [русские] крайне суеверны, те — нет. Русский рассчитывает на блаженство с помощью добрых дел, а армяне к тому еще — и веры. Русский простой человек думает, что иконы — это сам Бог, и поэтому он обязан оказывать им божественный почет, а он [митрополит] понимает это иначе, и т.д. Одним словом, греки понимают свою веру и по ней живут, хотя это та же вера, что и у русских.

13 марта.

Приставы неожиданно, без предупреждения, пришли к послу. Царь соизволил немедленно пригласить посла на совещание. Посол сильно удивился, так это было неожиданно, поспешно. Сказано — сделано. Подали лошадей и сани, и мы отправились наверх по старому обычаю, кроме того, что теперь стрельцы не стояли на пути, а только во дворе и то прибежали туда очень беспорядочно; они извинились, что не могли так быстро их собрать. После многих окольных разговоров и длительных споров они спросили, не имел ли посол поручения предложить посредничество между Польшей и царем, на что посол прямо ответил отрицательно. Это [131] было бы, продолжали они, приятно царю и не только ему, но и полезно всей коммерции. Они думали, что нидерландский посол таким посредничеством мог бы дать царю доказательство друужбы. Это была только просьба, и так как посол не имел такого поручения, то скоро разошлись. Правда, это предложение было сделано чрезвычайно осторожно и вежливо.

14 марта.

Я верхом объехал вокруг всего города; притом что лошадь дала быстрым шагом, это заняло целых три часа; два раза переехали реку Москву, а Неглинную и Яузу один раз. Вал [Кремля] очень запущен, частокол из бревен упал. С одной стороны видны несколько неупорядоченных бастионов из земли, с другой стороны много деревянных башенок, а с третьей — вал, но это плохой бруствер. Вокруг него идет канава — сухой ров.

15 марта.

На следующий день, когда пришли приставы, я просил разрешения снаружи осмотреть железные рудники. Они ответили, что это не маленькое дело, но при случае доложат об этом царю. Насколько ревнивы эти люди, ведь все эти рудники открыты и обрабатываются иноземцами.

Когда они услышали, что у меня в комнате были гости, они сказали мне: "Ну, Николай Корнельевич, как это вы так жадны, что и нас не пригласили?" И это всерьез! Какая вежливость! Я, едва зная, что на это ответить, извинился, якобы думал, что у них пост, но что я всегда готов накрыть стол для них у себя в комнате, когда только они пожелают.

17 марта.

17-го здесь руками палача были казнены примерно 120 человек, кроме тех, которые кнутом или иначе были наказаны. Одного, я видел, сожгли заживо. Это был монах, который обокрал свой монастырь, и, как русские сказали, он и [132] колдовал своим крестом. Здесь был сложен костер в виде домика из квадратно уложенных друг на друга бревен; вокруг и внутри "домика" полно соломы, примерно на два фута высоты. Страдалец влез туда наверх сам, свободно, ничем не связанный, перекрестился на все четыре стороны и сказал присутствующим — "прости" (прощайте). Затем палач поднял одну или две балки, и монах прыгнул внутрь, а над его головой сдвинули балки. Как только палач слез, зажгли солому с четырех сторон одновременно, так что "домик" сразу вспыхнул. Монах крикнул только раза два, заметался в огне и задохнулся от дыма. Это было ужасно, через щели видны были муки страдальца. Размер этого "домика" был примерно 12 футов в квадрате, немного выше человеческого роста.

На том же месте у двух-трех человек были отрублены руки и ноги, а затем голова. Одни потеряли руки, другие — ступни; жуткое зрелище. Ничем не связанные, они ложатся на землю и кладут голову, руки или ноги на два бревна. Затем подходит палач с маленьким топориком и отрубает сперва руки и ноги, а затем голову. Тот, кто читает приговор, это простой писец, он стоит на скамье, без всякого караула и стражи. Здесь же прибавилось еще третье исполнение [приговора]: одного человека повесили на высокой виселице. Как покорно подымаются эти люди, когда их собираются пожаловать петлей! Все не связаны, сами идут наверх к палачу, который набрасывает им на шею толстую лубяную петлю и, после взаимного целования, вздергивает их. Не успеешь оглянуться, и дух уже вон, без всякого труда палача. Они крестятся, пока руки двигаются. В другом месте я видел еще двоих повешенных, у которых отрубленные руки и ноги были пригвождены к виселице. Еще в одном месте женщине вырезали язык. В общем, то здесь, то там вешали, обезглавливали и т.д. Кнутом бьют, прогоняя по улице. Странно происходит тут правосудие: люди едва за два часа до смерти узнают, что умрут. Потом приходит поп, который их кое-как благословляет, с ним же они едут в санях к месту казни. Приговоренный держит в руке горящую свечу; каждый, кто хочет дать милостыню, покупает ему у священника восковую [133] свечку. Когда он уже мертв, эти свечки горят для него, затем их гасят и собирают. Кто хочет, бросает на тело один-два пятака для жены и детей; пока я стоял около виселицы, пришел ребенок повешенного просить милостыню. Да, жены и дети часто наблюдают это правосудие.

Эшафотов здесь не употребляют, только скамьи, на которых стоит писец с двумя помощниками, и перед ними без особого труда происходит казнь прямо на улице. Мертвые тела бросают в ямы за городом, где раз в год над ними служат панихиду и поминают их.

Еще одну женщину осудили быть заживо закопанной в землю. Она была виновна в смерти мужа, и таково было наказание за это. Напротив, того, кто сломает жене шею, даже не бьют кнутом. Наказания преступников здесь очень жестокие и неправомерные: нюхателям табака разрезают ноздри, пьющих вино и покупающих его из запретных [не казенных] кабаков бьют кнутом. Кто описку сделает в титуле царя, хотя бы в одной букве, того лишают руки. Кто неуважительно прикоснется к иконе, лишается жизни или ссылается, если это русский, а немца либо лишают жизни, либо обязывают совершить обряд перекрещения. Кто стрелял в ворону, сидящую на крыше церкви, того бьют кнутом. Кто-то стрелял вблизи помещения царя, это стоило ему правой руки и левой ступни. За разные преступления лишают человека глаза, носа или уха, разрезают щеки или лоб. Должников бьют по голеням. Кроме того, что сжигают людей, их бросают живых и связанных в огонь для пытки и оттуда вынимают. Кто имел дело с коровой, того привязывают к ее рогам за мужской член и так кнутом гонят по улицам. Самое обычное наказание — это ссылка в Сибирь, куда попадают тысячи. Если муж совершает преступление, за которое его ссылают, то жена и дети должны отправиться с ним.

В тот же день, когда происходила эта трагедия, один изверг из нашей свиты отрубил, тоже одному из наших, нос, так что тот висел, держась только за маленький кусочек кожи.

17-го посол вызвал приставов очень рано и просил доложить, что считал бы несправедливым, если англичанам [134] возобновят привилегию, против нас направленную, по которой только они могут вывозить вар [деготь для судостроения]. Эту просьбу в письменном виде они взяли с собой, чтобы передать царю. После полудня они вернулись с известием, чтобы посол приготовился завтра попрощаться с царем. Это звучало странно для ушей посла, так как он еще не получил ответа на свои предложения. "Это вы можете получить потом", — сказали они. Посол спросил пристава, на каком языке будет получен ответ и, если на русском, то потребуется время для перевода. И еще сказал, что нигде в мире так не обращаются с послами, что это против всякого разума и справедливости, что он чувствовал себя во власти царя, но чтобы пристав знал, что посол прислан от суверенного государства, которое он представлял. Пристав сказал: "И не гневите нашего царя". Они, видно, были очень недовольны тем, что посол так резко отказал им в просьбе о посредничестве; князь Юрий Алексеевич Долгорукий ²⁰⁵ поэтому и сказал: "Зачем нам дольше задерживать посла? Он получит наш ответ на свои письма, раз он нам так резко отказал", и т.д.

18 марта.

Пристав пришел сказать, чтобы посол явился завтра, т.е. 19-го, пред глазами царя для прощания. Ну как это странно звучало для нас, когда еще не был получен ответ. Однако это должно было произойти, и мы слышали теперь, что почти готовы все ответные грамоты Генеральным Штатам со старыми надписями.

Сегодня на Илью Даниловича было наложено сделать 800 земных поклонов во дворце ²⁰⁶.

19 марта.

В упомянутый день, в 10 часов, приставы пришли к послу, чтобы проводить его к царю для прощания. С ними была карета для посла с шестью дымчато-белыми лошадьми и обычные белые лошади для свиты. Приставы тут же присоединились к послу и усадили его в карете с правой [135] стороны, чему посол был удивлен, так как по своему рангу старший пристав никогда не хотел ехать с ним и всегда сажал его в санях в середине. У них высшая почетная сторона — это первая с правой стороны. Стрельцы стояли в большем числе, чем прежде.

Когда посол пришел наверх, думая, что идет к царю, как думали и сами приставы, то оказалось, что его подвели к комнате совещания, где уже собрались дьяки. Перед первым залом по обычаю произнесли титулы Его Царского Величества для приема посла Голландско-Нидерландских Штатов. Затем подошел один дьяк, который проводил посла в комнату совещания. Там он снова произнес титул и сказал, что Его Царское Величество велел этим дьякам (он перечислил их имена и титулы) вести переговоры. После рукопожатия все сели: посол с одной стороны стола, три дьяка в высоком конце, Алмаз против посла, писцы и толмачи стали вокруг.

В переднем зале, где находились дворяне, сейчас было полно дьяков [секретарей приказа] и гостей в великолепных казенных одеждах и в высоких шапках. Они сидели и болтали, как у нас крестьяне в трактире; жесты такие же: один сидит на скамье, другой на ней лежит, а третий подбрасывает свою шапку. Друг друга называют блядиным сыном или сукиными детьми, наваливаются один на другого, сидя просто рядом на скамьях; их было около 40 человек. И беседы их не лучше: у меня спросили, когда начнется морской бой между нами и англичанами, граничит ли наша страна с Англией, воевали ли мы с ними на суше и т.д., и другие дурацкие вопросы.

Между тем на совещании с послом дьяк произнес титул посла и сказал, чтобы он теперь с царем прощался, что ответная грамота готова, но с обычным титулом, за исключением одного слова. Если раньше писали "От светлейшего...", так царь пишет и своим князьям и рабам, и это словечко "от" является знаком собственности, то теперь оно было опущено и написано: "Мы, светлейший... почетным регентам Голландии и Нидерландов" ²⁰⁷.

Посол, однако, отказался принять такую грамоту, дома это стоило бы ему головы, так как выходило за пределы [136] полученной им инструкции. Посол сказал, что находится во власти царя, который может делать все, что хочет, но он считает странным отказ русских, потому что никто не делал из этого спорного вопроса, а что Штаты действительно "Высокие и Могущественные", он готов доказать тем, что лучше ему уехать без всякой грамоты. Они сказали: "Вы ищете немилости царя, и вы ее получите отказом. Никогда ничего подобного не случалось с нашим Великим Господином; знаете ли вы, где находитесь? И до сих пор, Ваше Превосходительство, никогда такого не требовали и даже против словечка "от" не возражали. Если приедете домой без грамоты, то это не будет вам к выгоде и не будет одобрено у нас. Может быть, царь и признает для ваших Штатов этот титул, когда его послы к нам приедут; ну какую же услугу вы нам оказываете? Разве мы не за деньги вывозили оружие из вашей страны? Разве мы прежде не дарили тысячи фунтов селитры вашим регентам?" ²⁰⁸

Они хотели передать царю все здесь сказанное, на что потратили полчаса. Вернувшись, они сказали, что посол не увидит больше очи царя и может уехать без грамоты. Посол ответил, что, к сожалению, не может принудить царя и что он говорил только по поручению; он возражал против столь странного обращения с людьми, которые считаются друзьями царя; такое нигде в мире не слыхано, чтобы отправить посла, не дав ответа "ни да, ни нет". На это они обещали, что посол еще до отъезда получит письменный ответ. Посол прибавил, что ему лучше быть в немилости царя, чем в немилости Их Высокомогуществ. "Вот что, — сказали они, — хотя турки или римский император дают вашим Штатам эти титулы, наш царь сам себе господин, делает, что он хочет, и не применяется ни к кому, а вы, очевидно, хотите его принудить". Посол это отрицал, он только просил, а теперь все предоставляет воле царя; он знает, что царь самодержец, но здесь, а не у нас; мы, правда, называли царя, по его просьбе, великим князем Литвы, хотя он ею не владел.

Итак, мы должны были вернуться, и нам не была оказана честь взирать на ясные очи царя и получить пищу с его стола, который был уже готов. Посол сам открыл дверь и [137] ушел, не попрощавшись. Русским он сказал еще, что у них, наверняка, давно не было посла, с которым бы так плохо обращались. Его Царское Величество хотел навязать его хозяевам бесчестие, на что не имеет власти.

Мы прошли через церковный подъезд, где стояла группа греческих священников с подарками для царя. Это были весьма искусные изделия красивой резной работы по дереву, одна очень древняя книга, много икон, святая земля и резная работа с изображением страданий Христа — Страсти Господни; все эти предметы связаны с богослужением.

Очевидно, царь был сильно разгневан на нас за то, что ему, как выше говорилось, отказали и не предложили нашего посредничества в мирных переговорах, о чем некоторые из наших купцов уговаривали царя — о желательности этого посредничества. Еще я думаю, что кое-кто из зависти рисует наши военные дела в мрачном свете, говоря русским, что англичане теперь съедят нас целиком без остатка. А шведский комиссар Адольф Эберс наговорил русским, будто ему неизвестно, что другие страны признали титул "Высокомогущественные" за Генеральными Штатами. Это он мне в пьяном виде сам рассказал.

Действительно, если бы дороги были сколько-нибудь годны, мы должны были бы через три дня уехать. Нас уверяли, что если бы мы не попали в немилость царя, то сегодня он нас угощал бы в своем дворце; послу угрожали, что о его поведении сообщат. Во время упомянутого совещания посол сказал, что не может принять подобную грамоту, а перевели, будто он сказал, что не хочет ее принять, что здесь звучит весьма обидно. Поэтому они и были сильно разгневаны; после, однако, все было выяснено.

20 марта.

Посол, сказавшись больным, попросил приставов к себе и сказал им, что дружески просит о скором прощании и окончании дел; он сожалеет, что столь неприветливо был принят и что приехал в эту страну; очень просил передать это царю, что приставы обещали сделать.[138]

Я узнал теперь, что все, что у нас во дворе случалось или было сказано, даже те слова, которые посол говорил за столом, передавались выше. Никто к нам не приходит, чтобы об этом не узнали; это делают толмачи, они либо сами слышат, либо узнают от слуг, которые стоят за столом. Я видел много доказательств этому: так, мне предложили, что расскажут все, о чем мы говорили несколько дней назад за нашим столом, даже и то, что было сказано накануне. Предметом разговора был, мне кажется, Юпитер на небе, который казался довольно крупным; этот тупица русский принял это за комету и предсказал из этого явления многое к своей выгоде.

(пер. В. Г. Трисман)
Текст воспроизведен по изданию: Николаас Витсен. Путешествие в Московию. СПб. Symposium. 1996

© текст -Трисман В.Г. 1996
© сетевая версия - Тhietmar. 2003
© OCR - Halgar Fenrirsson. 2003
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© Symposium. 1996