НИКОЛААС ВИТСЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ В МОСКОВИЮ

1664-1665

MOSCOVISCHE REYSE: 1664-1665. JOURNAAL EN AANTEKENINGEN

7 мая.

На следующий день утром он пригласил нас послушать его певчих и посмотреть богослужение. В назначенный час мы опять поджидали его в монастыре, и, когда он шел в церковь, мы появились перед ним и били челом. Здесь принято являться с низким поклоном каждое утро перед тем великим, к кому имеешь дело или просьбу. Он сразу велел привести нас в церковный портал, откуда мы могли видеть церковные церемонии и слушать пение, которое он приказал [183] исполнить специально для нас. Как велено, так и сделано. Мы прошли в церковный притвор, и, так как дверь, по велению патриарха, оставили открытой, мы видели и слышали все. Церковь снизу доверху увешана иконами, алтарь отгорожен иконостасом и имеет три выхода; средний — самый большой, и сюда, как сказано, никому нельзя входить, кроме духовенства. Его используют священники, и то только тогда, когда идет важная служба, как, например, при выносе тела Христа ²⁶³. Великолепные кресты и иконы висят против алтаря на стене. Вся церковь в свечах, также и перед каждой иконой свеча, зажигая которую, монах всякий раз крестится. Против алтаря стоят два аналоя, их переставляют в церкви по надобности, с них священнослужители читают по церковным книгам. Прямо против того же алтаря стоит высокое кресло для патриарха, но теперь он почти все время стоял, как стоят и все другие.

Трудно точно описать богослужение, хотя я и все видел, так как не понимал их языка и не знал значения многих церемоний. То, что видел и мог запомнить, я опишу. Вначале один дьякон читал нараспев много молитв, обращаясь к святым и к Богу. После некоторых слов он останавливался и замолкал; тогда все монахи начинали петь "Господи, помилуй", и это продолжалось, наверное, полчаса. Затем с амвона он молился за всех умерших царей, патриархов, митрополитов и святых русской церкви, а также за нынешнего царя и его семью. При назывании каждого имени все громко нараспев произносили пожелания и литанию ²⁶⁴, одновременно крестясь и делая поклоны. После этого спели "Аллилуйя" и "Кирие Элейсон" ²⁶⁵. Дьяк продолжал стоять лицом к патриарху с опущенной на грудь головой, он облачен в ризу [стихарь], это кусок ткани, свободно висящий с плеч до земли.

В это время мальчик лет 12, уже монах [послушник], вышел на середину церкви и стал нараспев читать из Евангелия. Два монаха такого же возраста поддерживали эту книгу. Покончив с чтением, они с большой торжественностью отнесли книгу и положили ее на аналой, стоявший в середине церкви. Из книги стал читать упомянутый дьякон, подложив под нее длинную полосу своей ризы [ленту-орарь]. Часто [184] он ошибался при чтении, и тогда патриарх поправлял и его, и мальчика (здесь редко кто умеет хорошо читать), а кто ошибался, тот за каждую ошибку бил челом. Читали одного из праотцев церкви. Затем все вместе долго и хорошо пели. Эти белорусы [украинцы] особенно хорошо понимают музыку. Затем сам патриарх громко читал "Отче наш" и "Верую".

Священник, который пока стоял внутри алтаря, где он по временам выполнял свою роль, вышел оттуда, держа в высоко поднятых руках книгу, думаю, это было Евангелие, за которой несли кадила, большие свечи и кресты; перед этим все кланялись, а патриарх, мне кажется, поцеловал книгу. Затем патриарх открыл Евангелие, которое стал читать священник, стоя перед открытым средним входом в алтарь. Между тем в знак почтения все сняли свои клобуки. После чтения священник с книгой отправился в алтарь; и снова все молились за умерших царей, а также и за настоящего.

После этого священник принял в алтаре причастие и вышел с просфорой на блюде; он нес это блюдо, накрытое драгоценным покрывалом, на голове, а с рук его свисали кадила. За ним другой священник нес в чаше вино. Когда святыню обносили, все кланялись, пока все не унесли обратно в алтарь, где была выполнена остальная часть обряда ²⁶⁶. Для причастия они употребляют выдержанное красное вино, в которое опускают хлеб, вырезанный треугольными кусочками из целого хлеба. Я видел, как священник много раз благословлял вино с хлебом [просфору], при этом произносил длинную молитву и часто крестился вместе с присутствующими, но так как это происходило внутри алтаря, то я не все мог хорошо увидеть.

Как только церемония и причастие священнослужителей в алтаре закончились, оттуда вышел один и очень торжественно поднес патриарху оставшиеся куски просфоры и вино, а тот дал по кусочку и глотку каждому монаху, и они, осеняя грудь крестом, складывали обе руки так, чтобы ничего не уронить ²⁶⁷.

Затем снова пели и при этом делали много странных причуд с поклонами и скрещиванием рук. Никто не проходит мимо Его Святейшества без очень низкого поклона; все [185] оказывают ему большой почет. Один раз во время этого представления патриарх встал и поцеловал висевшую на стене икону, изображавшую Страшный Суд. Затем в третий раз молились за царей. По большим праздникам патриарх сам служит, и тогда все происходит гораздо великолепнее и церемоний больше, но почти всегда и всюду происходит примерно то же самое, что я рассказал. Когда обносили тело Христа, я слышал, как один монах сказал другому: "Посторонись, сукин сын!"

Когда все это закончилось, началось другое необычное богослужение за упокой души недавно умершего в Москве господина. Это они называют "помянуть усопшего" [панихида]. Молились Богу за него с пением, чтением и поклонами, опять кадили ладаном. Но что самое любопытное: в середине церкви поставили стол, а на нем — свечи и полное блюдо каши [кутья] из вымоченного, очищенного и толченого ячменя или пшеницы, залитой медом. Это в память покойного, которому как бы предлагают ее, хотя он не ест; когда блюдо с кашей постоит там некоторое время, его уносят в алтарь, где, как я слышал, кашу съедают священники. Помянув покойного, прочитав опять молитвы и получив благословение Его Святейшества, все расходятся. Все это длилось более 2 часов.

Пока мы находились в Новом Иерусалиме, где никто не знал латыни. Его Преосвященство, узнав, что я понимаю латинский язык, предложил мне перевести присланные ему из Иерусалима и находившиеся у него в церкви надписи; он хотел иметь такие же надписи здесь, но переведенные на русский язык, чтобы показать их людям. Я перевел их на голландский язык, кто-то другой — на верхненемецкий, с него на русский. В переводе с голландского языка это звучит так: "С этого изваяния страдающего Христа враги-еретики позорно и с безбожной жестокостью сбросили голову в году MDCXI [1611]. Но и вы так часто дерзко подымали голову против него, вашего Бога и спасителя! Восстановите же вы покорным внешним унижением и искренним внутренним обращением, ради вас самих и ради них [еретиков], поруганную честь Христа, отнятую врагами. Здесь, где прежде [186] господствовали еретические заблуждения, они теперь побеждены, искоренены, как захваченные враги, и повешены трофеи в память победы, прославляя его [Христа] могилу. Мы поклоняемся тому месту, где стояли его ноги".

У этого патриарха были обожженные большие пустые горшки с широким туловом и узким горлом [голосники], их вставляют в стены церкви для звука. Патриарх позволил нарисовать свой портрет, но теперь он не смеет повесить его, боясь клеветы, будто он возводит себя в сан святых. Еще мне сказали, что недавно патриарха обвинили, будто он не молится за царя, и, хотя это неправда, ему очень угрожали, и даже некоторые митрополиты пытались отравить его.

Патриарх расспрашивал меня об альманахах, что они теперь предсказывают, особенно альманах Фурмана, а также спросил, что я думаю о комете. Сказал мне: "Дела царя теперь худые, потому что он лишен моих благословений". Рассказал, что его хотели побить камнями за то, что он велел оказывать иконам поменьше почестей, "и если бы вы что сказали, я был бы еретик". В его Иерусалим русские приходят уже на богомолье.

У него 20—25 человек дворцовых юнкеров. Они должны следить за тем, чтобы рабочие, большинство которых перекрещенные, усердно трудились.

В его монастыре всем запрещено пить водку из-за монахов, которые ее слишком любят и тогда плохо ведут службу. В каменных алтарях видны маленькие сточные отверстия, из них вытекает вода, когда священники, собираясь принять причастие, сперва умывают руки. Когда приходит время для еды, все рабочие кричат: "Христос воскрес" — Христос восстал. С этими словами они заканчивают работу. Недавно несколько митрополитов, как нам там рассказали, пытались отравить патриарха.

Было раннее утро, и мы уехали, после того как еще раз отдали поклоны патриарху у его крыльца и поели. Теперь был мясной день, но монахи никогда не едят мяса. Мы ели опять из серебряной посуды. Подали 10-12 блюд; с собственного стола патриарха нам прислали 6—7 блюд из рыбы [187] и молочных продуктов, несомненно, хорошо приготовленных. Это было необычной милостью. Были рыба в сухарях, молоко с яйцами и мукой и т.д. Когда мы уезжали, он [патриарх] подарил нам хлеб, наверное, локтя полтора в диаметре. Мы получили подводы в дорогу, куда сложили наши вещи и питание. По пути мы посетили владельца стеклодувного завода Койета ²⁶⁸. Вечером мы спали на том же месте, где ночевали по пути сюда. Утром 8 мая еще до рассвета мы попали вовремя в Москву, и никто не узнал, где я был.

9 мая.

В субботу ²⁶⁹, до полудня, приставы пришли и сказали, что памятная записка [посла] переведена, но нечего ждать на нее ответа; посол указал на очевидную несправедливость этого; пристав понял и обязался передать в приказ; поэтому посол еще надеялся на ответ.

После полудня я посетил нашего младшего пристава Ивана Ивановича ²⁷⁰. Он меня по здешнему обычаю хорошо угостил, представил свою жену.

Князь Барятинский, с которым посол сперва договорился о продаже своих лошадей, теперь раза два проехал мимо нашего двора, чтобы похвастаться своей каретой с шестью лошадьми, разукрашенными перьями, попонами и т.п., а на некоторых из них были шляпы; он приказал открыть ворота [посольского двора] и, хитростью выманив нескольких наших людей, сказал им: "Почему вы не держите слова?" Это разозлило посла; он сразу послал за приставом и заявил ему, что, если поступок князя не будет исправлен, он сам отомстит и подобным же образом оскорбит. Пристав сразу захватил одного или двух стрельцов, которые открывали ворота.

10 мая.

В воскресенье я был у ротмистра Эггарти на свадьбе, скорее для того, чтобы ознакомиться с обычаями страны и великолепием этого дня у немцев, чем из-за удовольствия от обеда. Теперь пристав опять привез сообщение, что [188] докладная записка, которую посол снова подал, хотя и была переведена, но ответа не будет, так как посол уже знал волю царя.

11 мая.

В понедельник посол отправил своего секретаря ²⁷¹ в приказ к думному дьяку Алмазу с просьбой дать ответ на его записку и получил такой же ответ, а именно, что послу еще с Лукианом ²⁷² послали решение бояр и дьяков, в которое внести изменения уже невозможно. Посол просил, чтобы ему письменно ответили, что не хотят дать резолюцию на его запрос.

Шведский комиссар [А. Эберс] во время выпивки сказал мне, что, когда его спросили о титуле Их Высокомогуществ в Штатах, он ответил, что этого не знает; почему так ответил, — не знаю.

В понедельник приставы заявили послу, чтобы он не рассчитывал на палатки и кареты, т.е. русские повозки, в пути он сможет достать крестьянских лошадей и телеги, и более ничего. На это посол ответил, чтобы и они в будущем не ждали от нас кораблей, и теперь он верит, что у царя нет требуемого.

Утром 11-го пристав сказал, что доложил царю о вызывающем поведении князя Барятинского у наших ворот, но князь заявил "наверху", что это произошло случайно, что ворота открывали, когда со двора выехало несколько повозок. На это посол сказал: "Если он меня не оскорбил, то я и не оскорблен". (Однако все это произошло!)

Теперь, в начале мая, почти все наши немцы отправляются в Марьину рощу развлекаться; особенно вчера, 10-го.

13 мая.

Царь приказал устроить смотр всем своим пехотинцам. Они прошли через площадь Кремля, мимо дворца, а царь смотрел на них из окна. Я же направился туда тайком и видел, что все они на внутренней площади дворца, воткнув в землю свои секиры и держа мушкеты в руках, три-четыре [189] раза били челом перед царем, которого они не видели. Их начальные люди держали речи перед царем и поздравляли его с рождением сына, а им жаловали кафтан или шубу, каждому по заслугам и должности, стрельцов пожаловали каждого рублем; эти подарки обошлись вместе в 18 тысяч рублей.

Посол простился со шведским комиссаром и генерал-лейтенантом [Бауманом].

Когда сегодня у нашего пристава вино взяло верх, он открыл нам, почему послу отказали в палатках и каретах, — виноват был князь Юриан [Ю. А. Долгорукий]; пристав называл его блядиным сыном и чтобы его мать и т.д.; да еще он сказал: "Здесь важные господа испортят все, а нас потом посылают за моря, чтобы исправить испорченные ими дела"; говорил, что письменно изложил все в нашу пользу, но князь Юриан Алексеевич Долгорукий все опять испортил; мало хорошего сказал он и о своем товарище [приставе С. Ф. Толочанове], что тот тоже был плохим посредником и все передавал в худшем для нас свете.

14 мая.

Посол был на обеде в слободе у Арденуа опять, как и всегда, в сопровождении своего телохранителя. Во время обеда Семен — старший пристав — прислал сообщить, что и его тоже следует пригласить, он хотел бы прийти, но не из-за посла, а ради хозяина дома. Хозяин, однако, сделал вид, что не слышит; он знал, как подобных скотов надо угощать, но все же передал: ворота открыты, улица широкая, хочет — может прийти, не захочет — может не приходить как не приглашенный. Пристав пришел, сел за стол, напился пьяным и уехал один, не желая ехать с нами из-за ранга. Его товарищ опять говорил о нем мало хорошего: что он горд, не захотел с нами ехать. Вечером Семен передал Арденуа, что надо устроить банкет; ему ответили, что нет женщин и поэтому банкета не будет, но если он хочет что-то получить, то завтра утром посмотрят, останется [190] ли что-нибудь для него; так же он поступил и в других местах.

15 мая.

Посол снова настаивал на том, чтобы получить ответ на свою памятную записку. Пристав пообещал, но сомневался в результате. В этот же день они спросили, намерены ли мы в понедельник уехать. Посол ответил, что ни одного часа не задержится, если ничего не сможет добиться, после чего в этот же день пришли подводы.

16 мая.

В субботу посол снова послал в приказ за ответом, но там притворились глухими. Один из наших толмачей, крещеный еврей, бывавший в Амстердаме и в Италии, сказал в пьяном виде одному русскому, который у нас на посольском дворе ругал голландцев людьми без короля: "Что? Голландцы могут сделать больше, чем царь и польский король вместе взятые, они повсюду бывали и хорошо известны". Это было сразу передано, и ему стоило трех-четырех рублей, чтобы вымолить молчание того, кто об этом знал, иначе он наверняка получил бы кнут или ссылку.

17 мая.

Когда приставы в последний раз пришли к нам, посол подарил каждому из них по большому серебряному кубку, что они охотно приняли, уверяя посла в своем добром отношении; жалели, что не все кончилось как хотели бы, но что это не их вина, и т.д. Когда они ушли, Семен прислал толмача с просьбой к послу, нет ли для него шляпы; ему подарили красивую шляпу. Князь Яков прислал одного из дворцовых юнкеров пожелать послу счастливого пути. Посол отправил одного из наших к нему с ответным визитом. Князь хотел подарить ему две золотые монеты, но он не взял. Посол отправил князю в подарок простые сбруи от проданных ему лошадей, за что тот обещал послу подарок, что, однако, не выполнил. Князь просил посла прислать [191] ему своего кучера к новым купленным у него лошадям, чтобы он разок правил; кучера послали, и они проехали раза два мимо дома Барятинского. Очевидно, между этими знатными людьми была теперь ненависть.

18 мая.

День 17-го прошел в упаковке нашего багажа. В понедельник, 18-го, рано утром, посол еще дважды посылал узнать, будет ли ответ, но — ничего! После этого мы немедленно, так как здесь больше нечего было делать, да и нечего есть и пить, поставили наши вещи на телеги и уехали из Москвы в десятом часу этого дня. У нас было 80—90 багажных повозок, карета для посла, 6 повозок для отдыха офицеров, мы же все ехали больше верхом на белых лошадях царя; посол в карете, запряженной шестью лошадьми; старший конюший ехал впереди; совсем не было стрельцов, т.е. никаких пышных проводов. Князь Яков еще раз прислал своего дворецкого, чтобы пожелать послу счастливого пути, предлагал свои услуги и благодарил за дружбу. Он пожелал еще устно попрощаться с послом, просил прислать к нему за продуктами, если в первую ночь пути мы остановимся вблизи его поместья, нас там встретят по-дружески. Приставы пришли в этот день еще раз и привели послу в подарок лошадь из царской конюшни; при этом Иван произнес речь, перечислив титулы царя.

Как только мы выехали из города, приставы стали молча прощаться, так что посол начал говорить первым: просил поблагодарить Его Царское Величество от своего имени за прием и за все. Они взяли на себя обязанность все передать, пожали ему и нам руки и, сказав "прости", уехали. На прощание Иван еще раз просил меня продолжать дружбу. Здесь мы все, кроме посла, который ехал на своей лошади, сели на маленьких лошадей от подвод. Нас провожали 12 верст ²⁷³, почти все — наши соотечественники — офицеры и купцы. На склоне горы около речки мы разбили палатки, из телег устроили лагерь. Здесь купцы роскошно угостили посла, а на следующее утро они уехали.[192]

Пристава, которого нам дали для сопровождения, зовут Алексей Иванович [Баранов], он дворянин из Пскова, сотник. Еще нам дали в путь 30 стрельцов. Сейчас уже очень жарко, да, жарче, чем у нас в самое жаркое время года.

19-го мая мы оставались весь день на месте, чтобы удобнее запаковать багаж.

20 мая.

Из этого ночного лагеря отправились после второй ночи рано утром и проехали 18 верст, до Черкизова. Там остановились на плоскогорье поесть; перед отъездом мы с несколькими из наших соотечественников еще попировали, они угощали посла, какое внимание!

В полях и лесах было теперь очень хорошо, слышно было пение птиц.

Когда мы выезжали из Москвы, был день святого Николая — большой праздник с процессиями и церемониями ²⁷⁴.

Простояв 3-4 часа, мы продвинулись еще на 12 верст. Отсюда посол через пристава передал свое удивление: подаренная ему лошадь оказалась слепой на один глаз, и слуга, который ее привез, забрал попону с собой. Он отослал бы ее [лошадь] обратно, если бы пристав посмел ее взять.

Проехав 12 верст, мы разбили палатки недалеко от деревни Радумля.

21 мая.

В Мошницу мы прибыли в 10 часов утра 21-го. Здесь остановились на день, это на 57-й версте от Москвы и 25 верст от прошлого лагеря ²⁷⁵.

22 мая.

Тут мы остановились на ночь из-за плохих дорог, погоды и испорченных бревенчатых мостов. Уехали отсюда за час до рассвета и продвинулись на 4 мили до реки Ямуги, в 5 верстах от Клина, у возвышенности. Сюда пришел ответ [193] из Москвы о слепой лошади, а именно, что, когда подарили лошадь, получатель ничего не сказал, значит, у нее были оба глаза, так что, наверное, она потеряла глаз из-за небрежности [приемщика]. Что касается попоны, то царь не привык дарить лошадей с попонами; все же пристав приведет лошадь на постой и осмотрит ее.

Отсюда прибыли мы вечером в Завидово, в поле. Но прежде, чем продолжу, скажу немного о городе Москве: говорить много нет нужды, многие ее описывали, и многим она знакома. За три часа на лошади быстрым ходом я объехал ее деревянные стены; кроме деревянных, есть еще белая и красная каменные стены, последняя идет вокруг замка [Кремля]. Большинство домов деревянные, дворы в беспорядке; на улицах бревенчатые мостовые, грязные, вонючие лужи никогда не чистят. Люди с некоторым положением ездят в каретах или верхом. Через город текут реки: Яуза, Москва и Неглинная; он лежит и на возвышенности и в низине, по рельефу гор. Кремль, жилища и церкви все из камня, хорошо построены, большинство по итальянскому образцу; церквей очень много, самая старая во всей Москве стоит во внутреннем дворе ²⁷⁶, куда не позволено входить ни одному иноземцу; хотя они и построены по итальянскому образцу, но расположены все же беспорядочно. О золотом кресте и позолоченном остроконечном верхе колокольни слыхали все; так же известен и большой колокол, который стоит там неподнятым, две колокольни ²⁷⁷, довольно высокие, стоят внутри [Кремля]. Царица, царь и их дети имеют каждый отдельные жилища, последних [т.е. детей] еще никто [из посторонних] не видел. Дома князя Якова и Его Преосвященства — добротные каменные здания; с одной стороны Кремль окружен сухим рвом и низким каменным бруствером. Вне Кремля находятся каменные лавки; по каждому виду товаров они расположены рядами. Внутри других стен проживают все, кто хочет, кроме иноземцев, которые размещены в пригороде. Царские стрельцы живут все в одном месте [Стрелецкая слобода в Москве]. Церквей несколько тысяч, большинство из камня. Неприличные бани ²⁷⁸ у нас известны.[194]

Считая характер народа и его веру известными, не буду их описывать, скажу только, что они хорошие христиане, но необучены и плохо воспитаны. Обучение там не в почете, и тех, кто занимается наукой, называют еретиками. Они чрезмерно сладострастны и очень склонны к пьянству; я стыжусь вспоминать примеры того и другого как у женщин, так и у мужчин. Вступают в брак еще детьми, и это по разным причинам. Они все рабы, кроме самого царя.

До Завидова, куда мы прибыли вечером, проехали 9 миль. Отсюда отправились в село Якиманское до реки Шоши [Sjosja], которая около деревни Шоша впадает в Волгу. Перейдя реку Шоша, мы оказались на берегу Волги, где поели, а вечером попали в деревушку в лесу.

24 мая

была Троица, и мы праздновали этот день: состоялись проповедь и причастие. Мы находились лишь в 3 милях от Твери, проехав накануне 9 миль.

25 мая

в 8 часов приехали в Тверь и после полудня переправились через Волгу, где остались на ночь. В прошлую ночь два-три медведя напали на наших лошадей, но стрельцы успели отогнать их выстрелами; при этом выяснилось, как русские воины обращаются с ружьем: один уронил его, пока стрелял, другой не знал, как его зарядить, третий, стреляя, отвернул голову назад, и т.д.

26 мая

в полдень перешли реку Тверцу, в 6 милях от Твери, и вечером прибыли в Торжок, проехав в этот день 18 миль. В Твери схватили возчика, который у нашего баталера ²⁷⁹украл 3 гульдена, увезли его связанным в Торжок, где присудили к денежному штрафу и наказанию: на глазах у всех он был избит "батогами".[195]

27 мая.

Продвинулись только на 4 мили, разбили палатки на берегу Тверцы. Комары, муравьи, москиты и жара мучили нас теперь, пожалуй, больше, чем тараканы и холод зимой. Да, мне думается, что жара в Индии ненамного больше, чем в этом месяце здесь. Крестьяне ходят и работают только в рубахах, а нам с нижним бельем слишком тяжело. И если зимой был постоянный холод, то теперь постоянная жара, небо всегда ясное и безветрие.

28 мая.

С утра проехали 3—4 мили до остановки. Мы находились среди леса. У нас было столько же солдат, как прежде, когда уезжали из Москвы, но теперь уже другие. До вечера мы проехали еще 5 миль до местечка Никола у Столпа ²⁸⁰, по названию церкви Св. Николая на Тверце. Мы были только в 2 милях от Вышнего Волочка, куда прибыли на следующий день, рано утром, проехав мимо реки Тсна. Здесь мы должны были стоять весь день из-за недостатка подвод: крестьяне разбежались; тех, кого поймали, крепко били.

30 мая.

Продвинулись на 7 миль до деревни Шатилово. По пути опять прошли мимо одной реки, названия ее не знаю.

31 мая.

Проехали 5 миль до остановки в полдень в деревне Береза, на реке Маргина, под Валдаем.

1 июня.

Проехали около 9 миль, безмерно измучились от жары, комаров, москитов и муравьев. Я же вместе с людьми, которых взял с собою, пошел в Иверский монастырь на [196] Валдае с письмом от Его Преосвященства ²⁸¹. Монастырь расположен на середине озера, длина которого 7 верст, ширина — 5, глубина озера во многих местах 70 сажен; на озере 8—10 островков; оно очень богато рыбой. Мы поплыли туда, шесть человек, сидя в лодочке, выдолбленной из одного ствола дерева.

Монастырь довольно большой, в нем 200 монахов во главе с архимандритом. Деревянные валы очень крепкие; там имеется 50—80 металлических пушек, 200 мушкетов, они хорошо обеспечены порохом и другими боеприпасами; в монастыре — красивые каменные здания. 11 лет назад его основал теперешний патриарх; есть здания, построенные еще 150 лет назад. Большая круглая церковь монастыря имеет пять глав, средняя — это часовня, в центре которой висит большое серебряное паникадило. Внутри церкви каменная галерея ведет в часовню, церковные двери из железа.

Меня в церковь пустили, я думаю, благодаря индульгенции патриарха, или же они готовы были взять на себя труд ее снова освятить ²⁸². Я увидел там большие ценности: все, что там блестит, это из золота; икона Девы Марии увешана драгоценностями на 100 тысяч рейхсталеров [50 тысяч рублей], покрыта золотым окладом; вокруг — иконы апостолов, их головы увенчаны жемчугом; дверцы, которые закрывали икону, были искусно вырезаны и густо позолочены. Алтарь, царские врата и аналой, а также сиденья для Его Царского Величества и Его Преосвященства тоже были искусно вырезаны, с колонками, изваяниями и т.д. Все завешано великолепными позолоченными иконами, не уступающими нашим шедеврам. Над дверями хоров много старинных икон; сверху вокруг идет галерея для певчих, тоже очень красиво выполненная. В часовне стоит гроб ²⁸³ с прекрасным балдахином, в нем лежит некий святой Яков, который якобы не истлел и будто бы совершил много чудес; гроб в основном из серебра; рядом висит икона в серебряном окладе. Эта церковь снаружи квадратная, а внутри круглая, сводчатая; по каменному "крыльцу" входят сперва в галерею, а затем в церковь, откуда через три двери вход в алтарь, он выступает тремя полукружиями; сюда нас не впустили.[197]

Второе здание в монастыре, имеющее важное значение, это большая трапезная для братии. Этот довольно большой дом построен почти по нашему образцу, с очень красивыми сводами в главном зале и такими же, как у нас, окнами и каменными полами. Там стоял длинный стол, уже накрытый белой скатертью; за него усаживается вся братия — человек 200; в верхнем его конце выступало сиденье для архимандрита. Стояла большая металлическая чаша, ударами по которой оповещают, когда пора есть или пить, когда вставать из-за стола. Посуда для питья и все столовые приборы, очень чистые, стояли все вместе. Примерно в середине комнаты — аналой, с которого во время еды читают вслух. Стены были завешаны персидскими коврами; к трапезной примыкает церквушка; там мы видели несколько очень хорошо нарисованных икон.

Каждый монах имеет свое отдельное жилище; для архимандрита и другого старшего монаха — добротные здания из дерева. Коптильни, пекарни, пивоварни — каждая имеет свое помещение. Воду они провели внутрь монастыря так, что рыба приплывает к самой кухне; странно, что хотя монастырь лежит на острове и окружен водой, однако, как бы глубоко ни рыли в расположении монастыря, до воды не достают.

Среди монахов здесь только двое русских, остальные все перекрещенные: белорусы ²⁸⁴, поляки, литовцы, татары и немцы; из них один, которому больше 100 лет, говорит, что уже больше 50 лет живет в России. В деревне, лежащей на берегу озера, все пленные, перекрещенные. Эту деревню создал тот же патриарх! Всех, кто попадает у него в немилость, переселяют сюда для молотьбы. Здесь я встретил одного перекрещенного силезца, который сказал мне, что находится в родстве с нами, он был на службе в нашей Бразилии ²⁸⁵. У этих иноземцев совсем другой образ жизни, чем у русских; они очень вежливы и не так суеверны. Когда мы вошли в церковь, они сказали нам: "Мы хорошо знаем, что вы иконам не оказываете почета, как и мы". Те из них, за которыми мы вошли в церковь, не принудили нас к внешнему благочестию, даже не заставили нас снять [198] шляпы, а сказали: "Вот, смотрите все это, и сохраните вашу веру для себя; мы не так настаиваем на внешних обычаях, как наши братья — урожденные русские". Некоторые из них понимали немного по-латыни, но из-за отсутствия практики они почти все позабыли. В обхождении они очень учтивы, лицом более похожи на нас, чем на русских.

Меня ввели к архимандриту, и я вел с ним долгую беседу; он спрашивал меня о многом, но ввиду того, что у них никогда не бывает общения с иноземцами, нет книг и они еще в юности были вывезены из своих стран, они не осведомлены о многих известных вещах: так, они спрашивали меня, есть ли в Амстердаме король, как далеко наша страна, что там делают, есть ли хлеб, сахар и пряности, что за страны Англия, Франция, и т.д. Я сделал грубый набросок карты нескольких стран, в том числе и их страны. Они спрашивали о знатных людях нашей страны, кто правит, как мы там живем, не сплошные ли у нас болота, и т.п. Удивились, как это я так быстро сделал на бумаге набросок карты; я ответил, что у нас этому обучают с детства и, кроме того, мы учим разные языки. Они записали наши имена; до нас иноземцы были здесь один раз, мы были вторыми.

В доме игумена — второго лица в монастыре — нас угостили прекрасной рыбой, овощами, напоили хорошим красным вином и пивом; подали 10—12 блюд,, все приготовлено по-польски. Последним блюдом была жареная курица, которую приготовили в нашу честь. Обычно у них на кухне никогда не появляется мясо, и мы должны были остатки взять с собой. Когда мы уходили, они подарили нам большую бочку окуней, у нас ее стоимость, наверно, более 5—6 рейхсталеров, большой монастырский хлеб и медный кувшин с пивом, содержащий, наверное, четверть бочки. Пиво мы подарили крестьянам, хлеб съела лошадь.

В тот же вечер проехав 6 миль, мы устроили ночной лагерь около деревни Крестцы, названной так из-за множества там крестов. Шла уже вечерня, когда я уехал из монастыря, посла догнал еще до ночного лагеря.[199]

2 июня.

Здесь около деревни возник большой спор между русскими и нами: деревенские украли у нас большую бочку хорошего пива, которую мы со скандалом требовали обратно. Наши приставы давали нам плохое пиво, его невозможно было пить, казалось, что это теплая вода с бардой. Посол не хотел уезжать, пока не вернут украденное или не продадут хорошее пиво. Но в кабаке потребовали 30 рейхсталеров за бочку, которая едва стоила 2—3. Когда посол, чтобы пристыдить их, предложил им деньги, они закрыли кабак и вовсе отказались продавать. Спор разгорелся, и мы снова разбили уже упакованные палатки, поставив вокруг них караул из наших. Крестьян не пропускали ни к деревне, ни обратно, угрожая, что заставим всю деревню отдать украденное. Это легко было бы сделать, так как они робкие и без ружей, а у нас около 50 вооруженных людей, кроме русских солдат, которые советовали этого не делать. Вечером был заключен мир: пристав обещал достать пиво и провести расследование. Тогда мы сняли наш караул и предоставили нести его русским. Мир был закреплен большими чарками вина, выпитого под звуки труб за здоровье царя и других.

3 июня.

Мы продвинулись дальше на 7—9 миль и разбили лагерь из телег на берегу реки. Обед устроили в Зайцеве.

4 июня.

К этой деревне мы прибыли 3-го, а оттуда 4-го поехали в деревню Понеделе, проехав деревню Красные Станки, которая накануне сгорела дотла. А сегодня сразу отправились на девяти барках через озеро Ильмень в Новгород. Попы пришли к нам с иконой Николы и просили денег для Св. Николая, чтобы он, как покровитель вод, благополучно перевез нас.[200]

Как только мы прибыли в Новгород, вооруженные люди окружили старшего лейтенанта Хакета, который встретил нас в пути и в нашей компании шел к границе, куда он направлялся на службу. Его сразу увезли в Новгород, не дав поговорить с нами или кому-нибудь из нас подойти к нему. В городе его посадили в приказ, чтобы сразу увезти в Москву, а оттуда вместо Пскова послать к татарским границам; его обвинили в том, что он хотел как предатель тайно уехать из страны, о чем он и не думал; этот приказ последовал из Москвы. Очевидно, русские, которые были с нами, сообщили об этом и его оклеветали: он сразу и был отправлен. Его соотечественник ²⁸⁶, бывший в нашей свите пажом, с большим трудом получил разрешение поговорить с ним недолго, на середине моста, в присутствии их толмачей. Здесь же были арестованы еще несколько офицеров, наших соотечественников, из боязни, что они уедут из страны.

На озере мы встретили шведского посланника на пути его в Москву, со свитой в 94 человека ²⁸⁷. Они и мы шли по озеру своей дорогой и только приветствовали друг друга трубным звуком, без всякого обращения: русские все так устроили, что мы не могли поговорить. Это озеро довольно широкое, необозримо взгляду.

К вечеру мы прибыли к городу и остановились в трех верстах от места, где находился Благовещенский монастырь, на горе Городище, названной так потому, что прежде сюда доходили городские стены. Из-за наводнения это место превратилось теперь в остров; русские говорили, что такого наводнения здесь не было 20 лет; кругом все поля и леса лежали глубоко в воде, все монастыри и церкви казались островами, а здесь их было великое множество, они искусно построены и красивы по виду, что свидетельствует о величии и прежнем великолепии этого города, о котором так много говорят. Здесь процветали все виды торговли, это был непобедимый город; русские в своих хрониках рассказывают об этом то же самое, что и Юстинус ²⁸⁸. Когда мужчины воевали в Азии, то их жены, которые не могли более обойтись без них, взяли своих [201] рабов, или холопов, в мужья, а потом отправили их воевать с возвращающимися супругами, которые, думая, что перед ними слуги, разгоняли их кнутами. Поэтому одна гора поблизости носит название Холопья гора, и река, которую мы прошли, тоже сохранила это название, так как побежденные холопы были сброшены в нее. В настоящее время в Новгороде заняты восстановлением разрушенной крепости.

5 июня.

На этом острове нас оставили весь следующий день до вечера. В городе был большой праздник Варлаама ²⁸⁹, он похоронен в 7 верстах от города. Ему молятся во время наводнения, а также ежегодно в определенный день [6 ноября], когда все население с крестами, свечами, иконами и факелами идет молиться к его могиле; в других городах в этот день идут к соборам и совершают такую же церемонию, как здесь, где лежат останки этого святого.

Вечером, когда кончился праздник, пришли за нами; посол еще раньше направил человека в город с просьбой, чтобы приехали за нами, на что получил ответ: "Когда будет время, узнаете". От берега до гостиницы все было занято войсками, начальные люди были в лучшей одежде. Посла приняли на берегу большие шишки, если судить по одежде некоторых. Для посла и его офицеров прислали лошадей, таких пугливых, что стоило немалого труда их удержать, — они боялись знамен и барабанов, шли подпрыгивая, становились на дыбы. Та, на которой сидел посол, была с серебряной сбруей, увешана серебряными цепями и покрыта попоной из золотой парчи. Те, на которых мы сидели, были лишь немного менее великолепны. Пристав ехал справа от посла, толмач — слева, офицеры ехали впереди, слуги следовали за всеми.

Когда посол прибыл на постоялый двор, тот самый, где 17 лет назад умер господин Бург [в 1647 г.] — посол и бургомистр, — то молодой человек, приветствовавший [202] посла при нашем приезде сюда, теперь снова произнес то же самое приветствие, справился о его здоровье и, сказав, что ему дадут столько же корма ²⁹⁰, сколько он получал в Москве, ушел. Я снова убедился, что люди часто забывают, чему их учили; этот юноша не делал ничего без толмача, который ему подсказывал: говорите, молчите, дайте руку, уходите и т.д.

Мимо нашего двора прошло шествие воинов: стрельцы, солдаты, крестьяне и горожане, вооруженные по-разному: одни так, другие эдак, они шли целыми группами по 50—60 человек, несли мушкеты без курка, без шомпола и фитиля, что выглядело смешно; их было примерно 1000 человек. Была пятница, когда нас внешне так важно встретили с 12 прекрасными лошадьми, столько же было нарядно одетых господ.

6 июня.

В субботу пришел пристав спросить от имени воеводы, не можем ли мы уехать в понедельник рано утром, они этого очень хотели бы; на это ответ посла был "нет", но во вторник — можно. Тогда он передал послу, что ему следовало бы поторопиться: поляки перешли Двину. Здесь нас угощали, как угощают уезжающих, т.е. плохо; украли у нас много корма из привозимого, не хотели давать ничего, кроме мяса, а оно сразу портится при здешней жаре. В Москве мы могли получить деньги за пищу, от которой мы отказывались, и на них покупать продукты по своему желанию. Дни здесь теперь длинные: солнце садится в 9—10 часов вечера, а всходит очень рано, так что ночная темнота длится не более одного-двух часов; заря почти не сходит с горизонта.

Когда мы приехали сюда, воевода велел по всем улицам объявлять, чтобы голландцам не причиняли зла, угрожая такими и такими-то наказаниями; иначе здесь на улицах всех высмеивают. Когда посол попросил у воеводы еще одну барку, так как мы должны ехать водным путем, тот велел сказать, что их у него нет. Оказалось, действительно, [205] что в этом городе, богатом водой, нет лишних судов, даже лодку, переданную в распоряжение посла, воевода иногда просил для себя, пока мы здесь, что ему и разрешили; правда, она была так плохо сколочена из дерева, что скорее была похожа на торфяную барку, чем на яхту воеводы. Каковы снасти, таковы и матросы: они гребут как люди, непривычные к этому делу, и плыть могут только по ветру на парусах, поэтому мы всегда сами гребли. Когда посол хотел послать человека к воеводе с жалобой, ему ответили, что иностранцам не разрешается входить в город, а мы жили в пригороде; посол возразил, что в других странах можно прийти поговорить к королям и принцам, и т.д. Здесь мы все были снабжены оружием и готовились к сопротивлению на случай, если польские войска на нас нападут, о чем нам много наговорили.

9 июня.

Утром 9-го мы отправились водным путем из Новгорода. Все происходило так же, как при въезде: от двора до пристани солдаты стояли "в ружье", но теперь их было гораздо меньше. Для проводов привели убранных лошадей, но никто не провожал посла, кроме толмача, и то не по поручению [воеводы]. Привозимый корм нам раздавали нерегулярно, и хотя посол жаловался, — не помогло; воевода Василий Григорьевич Ромодановский заявил, что у него нет приказа; вину сваливали друг на друга. Отсюда мы шли на судах по Ильмень-озеру, иногда вдоль берега, и устроили обед в Завале, недалеко от каменного монастыря Троицы, что лежит на острове, в бухте озера, откуда берет начало река под названием Веряжа.

Посол направил из Новгорода одного из наших людей вперед, в Псков, чтобы там все приготовить к дороге в Ригу. Вечером мы прибыли к одному месту (это на той же воде); на озере — остров Вку, на котором было мало домов. Неимоверное количество комаров мучило нас так, что никто не мог спать. Ночью к палатке, где я лежал, подкрался очень крупный волк, и так как [206] солнце почти не заходит и были сумерки, то я его хорошо видел; я встал и натравил на него собак, он, однако, остался стоять, пока мы не прогнали его хлопаньем в ладоши.

10 июня.

В 3 часа утра мы расстались с этим пустынным местом и вечером прибыли в Сольцы, в 14 милях от Новгорода. По пути на реке Шелони, по которой мы плыли вверх по течению, мы немного поели.

11 июня.

Отсюда уехали и продвинулись на 7 миль по упомянутой реке Шелони, остановились на равнине. Русские нас теперь плохо кормили, поэтому посол решил снабжаться за свой счет. Русские, не желая позора, препятствовали этому, запретив крестьянам в окрестности что-либо продавать нам, так что мы были вынуждены обойтись плохой пищей.

12 июня.

Уехали отсюда и остановились в Дубровне, продвинувшись на 4 мили. Опока, мимо которой мы прошли, — это большое село с двумя церквями — была теперь совсем безлюдной: все крестьяне с женами и детьми убежали в лес, так как солдаты, которые стояли у них на квартирах, изводили их. В Дубровне крестьяне рассказали нам, что в трех милях отсюда сгорел дотла маленький городок и что зимой там девять поляков вызвали переполох, убивая мужчин, которые попадались им на глаза. Здесь убили 15 человек, и тех, кого могли захватить, увезли с собой. Явно видно, что все в ужасном испуге: обработанных земель мало, дома запущены, и много людей убежало.

Отсюда мы проехали в тот вечер еще 3 мили и находились около Ручьев, в 8 милях от Пскова, к которому [207] подошли на следующий день вечером, проехав еще 6 миль. Здесь мы собирались остановиться, но из города пришло иное сообщение. Микита Степанович Паганевич ²⁹¹, наш прежний пристав, пришел по своему желанию приветствовать нас.

13 июня.

В Пскове, начиная от ворот до постоялого двора, все было занято войсками, мне кажется, их было 1000 человек; они плохо обмундированы, кроме группы донских казаков, хорошо вооруженных, с карабинами на плечах; это крупные, сильные люди с длинными усами, одеты в белые кафтаны.

Сейчас здесь все в большой тревоге: в стране повсюду войска, по-прежнему от нас отстраняют всех иноземцев, и ни один иностранец, кроме нас самих, не может войти в наши ворота под угрозой большого штрафа. Саранский ²⁹²теперь держит управление как полководец, Нащокин ²⁹³ ведает полицией, младший Нащокин ²⁹⁴, который был в Голландии послом, — помощник воеводы ²⁹⁵. Воины, находившиеся здесь, должны были через день-два отправиться в поле и присоединиться к армии, которая стоит там против поляков.

Пока мы находились в Пскове, ни тот, ни другой воевода никого не прислал приветствовать посла, поэтому и посол никого не послал приветствовать их; при въезде и при выезде нам не предоставили парадных лошадей. Нащокин хотел, чтобы мы уехали отсюда водным путем в Дорпат, и сказал: "Когда я был послом в Голландии, я должен был ездить так, как они [голландцы] хотели". Он считал, что так наша отправка обойдется ему дешевле.

15 июня.

Мы взяли путь на Печору, куда прибыли 15-го к концу дня, это расстояние в 9 миль. Тридцать пехотинцев, которых нам дали с собой как провожатых, плохо вооружены; было [208] смешно, что свое оружие они уложили на наши телеги, и это здесь, на границе, где меньше чем в 6 милях находятся поляки. Когда мы выехали из города, оказалось, что за нами следовал отряд с 30 лошадьми. Сперва мы решили, что это поляки, и, навострив уши, схватились за ружья, но это были русские, которые направлялись в Печору, и нам дали их с собой как конвой. Они были вооружены саблями, карабинами, пистолетами, некоторые — луками и большими мечами. В Печоре мы нашли все сожженным, кроме монастыря, так поляки похозяйничали в наше отсутствие; они убили и увезли многих людей. Перед монастырем стояли три знамени вооруженных пехотинцев; к ним присоединились всадники [конвой], чтобы помочь в осаде. На пути мы встретили пять-шесть пленных поляков, еще одного при нас привезли в Печору.

16 июня.

Из Печоры мы уехали 16-го и в 3 часа после полудня подошли к лифляндским границам, а немного спустя к замку Нивенхёйзен. Господин Роотхауз встретил нас у пограничных столбов, коротко приветствовал посла, намереваясь проводить его до Риги. Между ним и нашим русским приставом, Алексеем Ивановичем [Барановым], возник спор. Швед не хотел пропускать русских через границу. Русский сказал: "Хорошо, мы не перейдем, но тогда и царские подводы тоже не перейдут". Швед ответил: "Вы можете перейти с шестью солдатами, но не войдете в замок, а проводите посла только до замка". Русский спросил, не задержат ли их и получат ли они обратный пропуск; это было ему подтверждено, после чего он повел нас к замку. Солдаты остались на границе, а подводы перешли ее. Посла приветствовали из замка пушечными выстрелами, и здесь мы расстались с русскими. Пристав получил на прощание серебряный кубок, капитан Юриан и другие служилые, соразмерно со своим положением, получили деньги. Посол просил поблагодарить царя за все доброе и т.д. [209]

В Пскове, пока мы там находились, совершали крестный ход с иконой Богородицы и иконой неизвестного мне святого, с хоругвями, крестами и разными мрачными непонятными суеверными предметами. Знатные и простые люди шли следом; входили и выходили из одной церкви в другую, и повсюду, где стояли иконы, их благословляли, при этом крестились, кадили [ладаном], делая много непонятных движений, и т.п.

18 июня.

Мы выехали из Нивенхёйзена и к вечеру прибыли в Раузе.

19 июня.

Доехали до места Тайвола, или "Капральский кабачок". Отсюда 20-го мы продвинулись вперед на 7 миль и остановились в 5 милях от Вольмара, около постоялого двора, кажется, он назывался Уденкаак.

21 июня.

Добрались до крепостной стены Вольмара. Посол и свита вошли в замок и посетили коменданта; пушка палила. Ночью, однако, мы переночевали в поле, по нашей привычке в палатках и на телегах.

По пути я видел древний обычай здешних крестьян; они вешают кресты на деревья, где прежде стояли их идолы; кресты в память [умерших] женщин обмотаны красной ниткой, а связка соломы, размером с гроб, на которой лежали умершие, привязана к кресту ²⁹⁶. Они говорят, что всякий раз, когда проходят мимо этих деревьев с крестами, то вспоминают своих умерших. Эти люди еще крепко связаны с язычеством. Едва ли они верят в воскресение мертвых, в рай и ад; их принудили к христианству, и они ненавидят своих господ. В определенное время года они приносят жертвы на могилы умерших — кур, вино и т.д. Да говорят, что иногда они подбивают ступни умерших железом, чтобы те [210] вернее могли подняться на небеса. В церкви они не хотят или не умеют ни молиться, ни петь, если пастор им все не подсказывает. Из ненависти к шведам они не хотят учиться ни читать, ни писать.

Господин обер-лейтенант Стефкен, наш бывший пристав, или скорее комиссар, который сопровождал нас по стране [от Риги до русской границы], встретил нас в "Розовом кабаке", между Тайволой и Уденкааком; он должен был теперь проводить нас до Риги.

22 июня.

Мы отправились из Вольмара. Удивительно, что хотя недавно здесь, или точнее в России, была такая жара, теперь же очень холодно и ночью морозит ²⁹⁷. Из Вольмара нас провожали при прощании пальбой из пушки. В этот день мы обедали в корчме Шталмейстера, в 4,5 милях от города. Вечером остановились ночевать на постоялом дворе Унгура, в двух милях от крупного озера по названию Орёл. В этот день я разговаривал с человеком, которому, как он сказал, 150 лет.

23 июня.

Проехали три с лишним мили до корчмы Инзеем <...> ; разбили палатки на высоком холме, около простой крестьянской избы, в 7 милях от Риги.

24 июня.

После полудня мы прибыли к парому Нивермолен, в двух милях от города [Риги], а 25-го, в четверг, вошли в него. В полумиле от города нас встретили нидерландские купцы, они приветствовали посла и провожали его с 12 каретами; мы и также посол ехали все в хорошем порядке верхом. От имени графа [Оксенштирна], находившегося в это время на Двине на судне по пути в Швецию, нас встретили также господа: Кроненштерн — барон и т.д. и советник Хелмис — ассистент. Последний произнес по-латыни поздравительную [211] речь, на что посол ответил по-французски. После них подошли еще два человека от имени Совета ²⁹⁸ с тем же приветствием на верхненемецком языке, на что посол ответил на нижненемецком, после чего мы сели в кареты и въехали в город. Посол сидел в карете графа, я — в карете губернатора, шесть-семь других [карет] были тоже к нашим услугам. Когда мы вошли в город, пушки палили, как и прежде. Наши младшие офицеры и пажи ехали верхом, слуги шли пешком.

После одного-двух дней пребывания посол принял визиты губернатора и членов Совета. Без промедления посол ответил контрвизитами, и так мы здесь задержались до 10 июля, когда наш багаж был перевезен на судно, направляющееся в Любек; ветер был все еще встречный.

Между тем я побывал в Митаве, главном городе Курляндии; это большой, но редко застроенный город. Улицы грязные, замок большой, до войны был красивый, но сейчас опустошен и заброшен ²⁹⁹. Посетил я и замок Доблен ³⁰⁰, немногим больше полдня езды [от Митавы], где герцог [Якоб Кеттлер] ³⁰¹ нас хорошо встретил, роскошно угостил и беседовал со мной о многом, главным образом о настоящей войне. Он очень прост в обращении, познакомил меня с супругой [Луизой фон Бранденбург]. Утром слушал обоих проповедников: как проповедника герцога — он лютеранин, так и проповедника его жены — она реформатка. "Вот видите, — сказала она, — как мирно мы живем с мужем, хотя и разной веры, однако мы часто вместе ходим в обе церкви". Я должен был рассказать ей обо всем происходящем, о причине нашей войны с англичанами. Она сочла, что король ³⁰² и особенно принц Роберт ³⁰³ поступили неблагодарно по отношению к нашему государству. Сказала, что хочет, чтобы ее брат ³⁰⁴ выступил бы посредником, и т.д. и т.д. Герцог передал через меня привет послу, предлагая выдать паспорт и все необходимое для проезда через его земли. Он дважды щедро угощал нас, в полдень и вечером, по обычаю страны вино пили из больших кубков.

Через один или два дня после возвращения в Ригу посол отправил моего товарища к герцогу в Доблен, чтобы [212] поблагодарить его за любезное предложение и за то, что он так хорошо принял меня. После этого герцог меня вновь пригласил, но, так как мы только и ждали попутного ветра, чтобы уехать, я не мог отважиться на это.

11 июля.

В субботу посол поехал прощаться к губернатору и в магистрат, а на следующий день они пришли с визитом вежливости.

12 июля.

В воскресенье утром, когда должна была начаться проповедь, ветер стал попутным, и мы стали поспешно собираться. В полдень обедали у Беккера, и так как попутный ветер держался, то вечером мы сели на судно. Нас провожали с прежними церемониями, стреляли из пушки, когда мы сели на корабль. Барон Кроненштерн, советник Хелмис и еще двое других из Совета провожали посла. Шведам казалось странным, что мы так поспешно уезжаем в святой день [воскресенье]. Однако, прежде чем мы отплыли, ветер переменился, стал встречным. Кроме того, здесь не принято садиться на корабль, пока он не отошел от берега, и мы задержались на этом месте до утра вторника, когда ветер вновь стал попутным, и мы вышли из залива.

14 июля.

Обер-лейтенант Стефкен проводил нас до моря; ему подарили красивую лошадь и карету. Господин Беккер провожал нас в море. С шанца стреляли из восьми пушек. Как только мы вышли в открытое море, ветер снова изменился, но мы еще проплыли вперед порядочное расстояние. Нас пытались уверить, что в Восточном [Балтийском] море два английских капера ³⁰⁵ подстерегают нас, и мы вооружились несколькими мушкетами.[213]

15 июля.

Стоял штиль.

15-23 июля.

С 15-го до 23-го мы добрались только до о-ва Борнхольм. Погода была плохая, ветер встречный, так что нам приходилось на всем этом пути лавировать.

25 июля.

С благоприятной погодой и попутным ветром мы были в Травемунде. Это укрепленный морской городок, принадлежащий городу Любеку. Отсюда, как и в дальнейшем, мы тайно [инкогнито] отправились сразу же в Любек. Судно тем временем пустили вверх по реке Траве. Наша гостиница, под названием "Ангел", находится против ратуши. Это красивый город с великолепными зданиями; у него удобная гавань внутри города, он прочно и искусно окружен стенами. Все улицы хорошо и правильно расположены; торговля процветает. Середина города лежит выше, две-три длинные улицы прорезают весь город вдоль, а от них боковые спускаются вниз. Несколько больших церквей, великолепно украшенных и с высокими шпилями, покрыты медью; внутри они убраны по католическому обычаю. В одной из церквей находятся еще останки Св. Иогана и его убийц на Кресте — quod credat judeus Apella ³⁰⁶, дальше две колонны из цельного камня, змеиная кожа обернута вокруг цепи, на которой висит люстра [паникадило], далее изваяние Марии, совершавшей ложные чудеса, и еще другое изваяние — убийцы, который должен умереть. В церкви красивый орган с огромными трубами, драгоценные облачения [ризы], которые еще используются.

Ратуша внутри украшена пятью чучелами львов, они были пойманы давно, недалеко отсюда в лесу, почему и площадь, где стоит ратуша, называется "Львиная дичь". В одной из церквей нарисована собака, якобы на стоимость ее ошейника [214] была построена эта церковь. Не знаю, каким кайзером эта собака была отпущена с драгоценным камнем на ошейнике и как случайно, спустя, кажется, 100 лет, она была поймана. Вот как долго этот драгоценный ошейник сохранялся невредимым! Стоит осмотреть и винный погреб ратуши, под винным домом, ради его многочисленных и разнообразных вин. Там найдется и вино Коринта и многие итальянские вина. На одном доме видны несколько каменных голов, это изваяния тех, которые когда-то пытались предать город, а также, изваяние человека на коне, раскрывшего предательство.

За городом расположены красивый и аккуратный старый приют для бедных, монетный двор, больница гильдий и много благотворительных домов [для сирот и престарелых].

Мужчины одеты как у нас, женщины — по-местному, в коротких пальтишках, головы от солнца покрывают соломенными шляпами. Правление города состоит из бургомистров и членов Совета, многие из них имеют большие доходы и живут в роскоши.

29 июля.

Из Любека отправились в Гамбург; мы — обычной дорогой, а посол, с одним из наших, поехал через Мольн. Можно было бы многое рассказать о Гамбурге, но так как этот город известен, то в этом нет надобности. Его прочные валы, замечательные шпили, красивые церкви и ворота превосходят все окружающее. Цейхгауз [арсенал] может снабдить оружием 30 тысяч человек; вместе с бюргерами город может в короткое время вооружить 50 тысяч человек; 50 рот бюргеров насчитывают каждая по 300—500 человек. Город делится на старый и новый, первый еще сохранил свои валы. Одни из ворот хранят память о легендарном разбойнике Клауссе Стортебекере ³⁰⁷, ворота в виде мраморной кафедры, украшенные многими резными фигурами. Около каждых ворот стоит будка часового. NB: как и почему так получилось: однажды бургомистры самовольно оставили ворота открытыми, и чтобы в будущем такого не случилось, гильдии построили такие сторожки.[215]

Пасторы и правители [города] одеты почти одинаково; мужчины одеты как у нас, а женщины — необычно, особенно на свадьбах, при крещении и т.п. они одеты очень странно. Говорят, здесь по городу ездят 12 сотен наемных карет. Улицы узкие и полны народа.

3 августа.

Из Гамбурга мы уехали 3-го августа, переправились через Эльбу в двух милях вниз по течению. Здесь на реке стоял каг ³⁰⁸, полный людей — английская комиссия. Гамбуржцы приготовили ³⁰⁹ еще один военный галиот, чтобы охранять свою реку. Вечером мы находились в городке Букстехуде; он очень укреплен, имеет двойную крепостную стену и вал.

4 августа.

Вечером прибыли в деревню Ахим в одной миле от Бремена. Проехали деревню Севен, где находится большой монастырь, посвященный Бенедикту. В нем остались еще три-четыре католические монахини, которые живут здесь до смерти либо могут выкупиться за деньги. Там находится его изваяние [Св. Бенедикта], которое прежде плакало, а также его бандаж от грыжи и еще другие дурачества старого папства. Деревня принадлежит шведскому генералу Дугласу ³¹⁰. На воротах монастыря изображен герб Ван Галена ³¹¹, а также имя его строителя.

Прошел я и мимо замка городка Отерсберг; это большое здание, основательно построенное и хорошо укрепленное; ров и вал окружают дома около замка, болота делают его неприступным.

5 августа.

В 8 часов мы приехали в Бремен, где находятся отличная ратуша, столб Роланта ³¹², кабак, библиотека, арсенал и церкви, а также хорошие валы и т.д.[216]

Начиная с Гамбурга, да и здесь, солдаты проявляли к нам большую вежливость, брали ружье на караул, палили, часовой стоял на вахте и т.д., хотя мы ездили инкогнито.

В Бременской церкви, в старой исповедальне, на картине изображена коленопреклоненная монахиня, а за ней — дьявол с пятью приманками к соблазну ³¹³. В тот же день к вечеру мы уехали из Бремена; проехали одну милю дальше Долменхорста, когда магистрат Бремена прислал представителя с прощальным приветствием послу. В Долменхорсте находится прочный замок с крепкими валами. Город довольно большой, дома там простые.

6 августа.

Отсюда мы уехали в Ольденбург, куда прибыли в полдень. Сказали, что мы из свиты посла, и нас расспрашивали, с нами ли посол или нет. Граф [Ольденбург] ³¹⁴, который отлучился лишь на часок из города, распорядился, чтобы ему сообщили, когда придет посол, хотел оказать ему любезность и угостить его.

Осмотрели мы замок и конюшню, последняя широко известна. Мы все пили из позолоченного рога, о котором рассказывают так много басен, на нем написано по-латыни: "Mater dei, miserere mei" ³¹⁵; видели гербы Франции, Бургундии и др. Уже давно приготовлена в церкви красивая усыпальница для еще здравствующего графа; ему далеко за 80 лет. NB: о том, как нас встретили у ворот и как они за это извинились.

7 августа.

Вечером приехали в Леер и Апен, пройдя в полдень мимо княжеского замка, сильно укрепленного, он принадлежит еще Ольденбургу, а также мимо замка Штикхаузен — укрепления Восточной Фрисландии; замок очень сильно укреплен, но в нем мало воинов. Леер, или Леерорт, — открытый торговый город, густо заселенный. Когда мы его осматривали, то дважды в нашу честь дали по шесть [217] выстрелов. Какой сильной и неприступной была бы эта крепость, если бы Их Высокомогущества <...> разрешили ее укреплять ³¹⁶.

8 августа.

Уехали отсюда и вечером прибыли в Винсхотен, обедали в Ниве Схансе, проехали мимо старого Сханса ³¹⁷, где все стояли под ружьем и в нашу честь палили из пушки. Прошли еще мимо нескольких редутов ³¹⁸. Мы шли именно этим путем, чтобы обойти Эмден и Гронинген из-за чумы, а Мюнстерлянд — из-за вражеской угрозы ³¹⁹. Наконец, объехав Гронинген, через Зойдларен и до Зволле, а оттуда через Амерсфоорт и Наарден, 12 августа в сохранности приехали домой, за что должны благодарить Бога.

Николаас Витсен ³²⁰

(пер. В. Г. Трисман)
Текст воспроизведен по изданию: Николаас Витсен. Путешествие в Московию. СПб. Symposium. 1996

© текст -Трисман В.Г. 1996
© сетевая версия - Тhietmar. 2003
© OCR - Halgar Fenrirsson. 2003
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© Symposium. 1996