П. А. ЛЕВАШОВ

ЦАРЕГРАДСКИЕ ПИСЬМА

о древних и нынешних турках и о состоянии их войск, о Цареграде и всех окрестностях оного, о Султанском Серале или Хареме, о обхождении Порты с Послами и Посланниками Иностранными, о любовных ухищрениях турков и турчанок, о нравах и образе жизни их, о Дарданеллах, проливах и проч.; о Царедворцах, о Султанах и их важных де лах от самого начала монархии их поныне, с обстоятельным известием о славных Кастриотовых подвигах; о державе их; о различных народах порабощенных игу их и о их вере, языке и проч.; о Греческих Патриархах и избрании их; о гражданских, духовных и воинских чинах и о многих иных любопытных предметах.

Письмо VI

О любовных ухищрениях турков и турчанок

М. Государь мой!

Зная ваше нежное и к любви склонное сердце, которое прелестями разных красот толь часто пленялось и других пленяло, почитаю, что сообщенное мною В. С. пред сим описание о султанском хареме было бы весьма [61] несовершенно, ежели бы я не упомянул нечто и о любовных ухищрениях турецких женщин и мужчин.

Можно сказать, что по всему земному шару, где только солнечные лучи досязать оный могут, вся одушевленная тварь без изъятия естественному закону любви подвластна; многие вопиют противу оной, но несправедливо; хотя же во всем свете главной любви предмет состоит в том, чтоб, любя, быть взаимно и самому любиму, но употребляемые средства к достижению сего весьма разнствуют у одного народа с другим, особливо у азиатцев с европейцами; например, плененный любовию ишпанец употребляет к снисканию склонности своей любовницы все средства благоугождать и старается всякий вечер пред окнами ее на цытре своей разные песни сколько можно нежнее и приятнее струнным гласом выражать, желая тем чувствительнее тронуть ее сердце.

Напротив того, объятый сею страстию турок бывает всегда смущен, печален и углублен в мыслях при изобретении способов, как и где видеть свою красавицу и каким образом ей изъявить любовь, потому что в Турции, как и везде на Востоке, весьма трудно мужчине иметь обращение с женщинами, и для таковой распаленный любовию турок старается сколько можно чаще ходить мимо дому своей любовницы ²¹, у которой он, кроме носу и очей, никогда ничего и не видит, поелику турецкие женщины всегда лицо свое имеют закрытое; следовательно, о красоте ее и никакого понятия не имеет; но в любви воображение наибольше действует; наконец, приметя ее, сидящую у окна, огражденного железною решеткою, извлекает свой острый кинжал из ножен и пронзает оным у себя руку выше локтя, а иногда и в разных местах себя уязвляет и купно с текущею кровию испускает из глубин своего сердца разные вздохи в показание тем горячести своей, на что смотря некоторые из харемных затворниц часто тем тронуты бывают и потом сами ищут способов, чтоб соответствовать своею любовию, которая у них без дальних околичностей оказывается существенностью дела, а не словами.

Все почти женщины магометанского исповедения почитают за весьма тяжкий грех возбудить к себе страсть своею красотою или другими приятствами и для того никогда с открытым лицом мужчинам не показываются; но когда которая таковую страсть воспалит в каком-либо мужчине, то думает, что совсем непростительно оставить его без действительного удовольствия. [62]

Хотя харемы, где женщины содержатся, и окружены высокими стенами и двери имеют запертые крепкими замками, а окна решетками, сквозь которые едва только перст пройти может, однако ж любовь отворяет везде себе вход, который тщетно стерегут евнухи.

Как известно из баснотворной повести, что Акризий, царь Аргийский, для сохранения чести и непорочности дочери своей прекрасной Данаи запер ее в нарочно устроенную медную башню и поставил около оной крепкую стражу со всех сторон, однако ж Юпитер нашел способ к ней спуститься, преобразившись в золотой дождь; из чего видно, что он был весьма умен и знал, каким образом разрушить преграды к наслаждению любви; ибо употребленное им средство было самонадежнейшее из всех возможных к преодолению предстоявших ему трудностей в рассуждении отменной силы и действия драгоценного сего металла, которому редкие двери и замки сопротивляться могут и противу коего также высота стен харемских не всегда служит в защищение.

Впрочем, есть много и иных способов ко входу в женские харемы; но все они весьма опасны, потому что самое легчайшее за то наказание бывает смерть, когда, по несчастию, отважный любовник попадет в руки хозяина харема, а некоторые из них самое мучительное истязание должны претерпевать; при всем том многие молодые люди, ослепленные или, лучше сказать, обезумленные любовию, на все страхи себя отваживают и, нарядясь в женское платье, входят к ним, пользуясь обыкновением, которое не позволяет хозяину харема к женам своим входить в то время, когда у них посторонние женщины в гостях находятся, что узнает он по туфлям, которые всегда у турков за дверьми оставляются; следовательно, таким образом любовник в харем свободно входить и выходить может, но когда хозяин о том сведает, он никоим образом не может избежать беды.

Кроме сей есть и другая для молодого человека опасность входить в харем к женщинам, которые, находясь во множестве, а мужа имея весьма престарелого, снедаются обыкновенно огнем любострастия без всякой отрады; будучи же в таком состоянии, сами иногда заманивают к себе молодых людей для утоления своей страсти и держат их у себя иногда до тех пор, пока их силы придут в крайнее изнеможение, и тогда умерщвляют их и зарывают в землю или мечут в нужные места, опасаясь, дабы чрез [63] нескромность их не сведали после соседи и чтоб не произошло чрез то харему поношения и неизбежной гибели.

Напротив того, многие молодые мужчины, особливо янычары, не лучше поступают и с женщинами; ибо когда, до несчастию, какая попадется в их шайку в летнее время, то они ее с собою по садам и по лесам до тех пор водят, что наконец по самому малейшему подозрению, что она из них кого-нибудь одного больше любит, из ревности убивают до смерти, вырезав у нее груди или растворя всю ее внутренность, и таким образом оставляют в снедь птицам и зверям.

Некоторые же турецкие женщины, отпросясь в баню или гулять, ходят в такие домы, где хозяйки, не имеющие мужа, так как торговки за деньги дозволяют им в своем доме с любовниками их прохлаждаться, а некоторые из них нарочно сводят дружбу с жидовками, с армянками и гречанками и в их домах назначают свидание своим любовникам.

Некто из иностранных путешествователей, который в мою бытность находился в Константинополе, сам мне сказывал, что, имея некогда любопытство видеть турецких женщин, просил одну знакомую ему армянку, живущую на Галате, чтоб показала ему нескольких турчанок, которые к ней часто в гости хаживали, что она и обещала и в назначенный к тому день велела ему придти к себе рано в дом поутру, что он исполнил самым делом: хозяйка посадила его в особливую камору, откуда сквозь стенное окошко свободно видеть мог и где он принужден был сидеть и дожидаться даже до четвертого часа пополудни, в которое время пришла одна ханым, то есть госпожа, со множеством служанок, которой муж был в отлучке, а именно в Мекке, куда отправился на поклонение Магометову гробу.

Сия госпожа как скоро вошла в комнату, тотчас сняла с себя верхнее платье, называемое фередже, открыла лицо свое и села в большое место на софу и приказала подать себе трубку табаку, которую одна из служанок ее, раскуря, подала ей немедленно.

Госпожа сия была вся унизана жемчугами и разными цветными каменьями, в горностаевой шубе, покрытой индейскою парчею, имела глаза большие, брови черные, длинные и широкие, волосы черные же, заплетенные во множество кос, ресницы весьма густо насурмленные, ногти крашеные, собою дородна и бела и по виду казалась быть лет около сорока; другая же гостья, которая подле [64] нее первая села, была ее сестра, также замужняя, а т девушка — ее дочь лет пятнадцати, отличной красоты, и была уже помолвлена за одного турка, четвертая же была лет в тридцать и собою очень недурна. Сия была наперсницею помянутой госпожи, пред коею предстояли служанки-невольницы с несказанным подобострастием, из них были четыре белых и две арапки, из, белых две имели лет по сороку, а две лет по двадцати; вид их показывал, что они были грузинки: означенная хамым, выкуря свою трубку табаку, выпивши чашку кофию и закусив варенными в сахаре розами, спросила у хозяйки водки, которая им всем и поднесла по стаканчику, кроме молодой девушки, сказавшей, что не пьет: они, подгулявши изрядно, начали по всем покоям ходить как у себя дома, потом пришли ко дверям, где вышеупомянутый любопытный странствователь был заперт, спросили у хозяйки, что в оной каморе находится, она сказала, что там лежит ее платье и некоторые товары, чем больше возбудила в них любопытство видеть оное платье и товары; наконец, сказала им, что там у нее мужчина спит, думая чрез то отвести от их намерения, но они еще более приставать начали, чтоб показала им оного мужчину, особливо если франк, ибо они весьма любопытны его видеть, так что хозяйка не знала больше, как их от того отвратить, и сказала, что ключ от двери потеряла; но они вздумали двери ломать; наконец научила служанку объявить, что янычары пришли к ней от Галатского паши и хотят с нею нечто говорить, чего сии гости испужавшись от требования своего насилу отстали и потом скоро домой пошли, браня хозяйку, что она им прежде не сказала, что у ней в доме мужчина есть и что они не могли тем воспользоваться; и так сей кавалер безмерно был рад, что за удовольствие своего любопытства заплатил одним толь ко страхом; а если бы они к нему туда ворвалися, то может быть, принужден бы он был их всех довольствовать, и наконец бы уже в таком случае хозяйка до другого утра их из своего дому не выжила, а между тем посторонние турки, подметя, что их женщины у христианки ночевать остались, могли бы взять подозрение и придти к ней в дом с обыском, из чего бы немалая ей беда приключиться могла. Из сего ясно видно, что сколь трудно и опасно в Туреции довольствовать свое любопытство, особливо христианину, и в самом безвинном деле.

Сия трудность и опасность в любовных обращениях в Азии вымыслила такие хитрые способы, о которых в [65] Европе почти никакого понятия не имеют, как-то: употребляьт фрукты и цветки и иные вещи, коим присоединением слова или целые речи, как ниже сего явствует, например

Роза - гюль (кадыным гюль — смейся, или веселись, моя любовница).

Яблоко — елма (гечь калма — не мешкай).

Ренонкуль ²² - зембул (ил бени кабул - прими меня).

Копие - тел (кач дегюел - беги и приди ко мне).

Волос - кил (факрими бил - узнай, что я думаю).

Нитка - ипек (созу ун тут пек - держи свое слово).

Цветок - лила (сусени северым сени - я вас люблю).

Красное - ал (бугедже бизе кал - останься сей вечер у вас).

Широко - бол (гак ол - будь справедлив).

Орех - фундик (таврияден бинтик - вы мне наскучили)

Золото - алтын (гуиоинуми алдым - вы взяли мое сердце).

Мед - бакир (бенденын факир - слуга ваш беден).

Серебро - гуинмиш (иш им битмиш - мое дело кончено).

Огурец - бияр (он утту яр - мой любовник меня позабыл).

Изюм - узум (ики гиозум - мой глаз).

Дерево - ачь (серени бана ачь - скажи мне свою тайну).

Бобы - булгурдже (буюр бизе бургедже - приди ко мне ночью).

Шелк - ипек (мурадым сени юмпек - я хочу тебя поцеловать).

Янтарь - амбер (булусалым бер абер - будем вместе).

Груша - армут (юктор умут - не имей надежды).

Гранатовое яблоко - нар (юрегям янар - мое сердце горит по тебе любовию).

Сии имена выдумал один персидский стихотворец, Селмани-фарсы, и роспись таким словам весьма пространна; о многих на сей случай упомнить не мог: в подражание ему многие женщины из христианок живущие в Константинополе, таковыми знаками с их любовниками часто вместо писем пересылаются, или, гуляя в саду, им чрез знаки разных фруктов и цветов знать дают о их мнении [66] так искусно, что никак со стороны того приметить не можно, кроме двух любящих особ.

Исключение в Туреции женщин из мужских собраний делает, что тамошние беседы весьма скучны, особливо для человека, привыкшего жить в христианских землях сие лишение женщин наводит на сообщество таковую же томную мрачность, как иногда солнечное затмение на ясность дня, я чрез то скрывает от взора человеческого наипрекраснейшее сего света зрелище.

Мужчины большею частию весьма несправедливы в рассуждении женщин, обвиняя их часто за то, что мы сами их любим и до чего сами же их всеми силами доводим. Турки прямые их тираны, особливо евнухи, кои часто покупают себе наипрекраснейших девиц в жены или наложницы и, не будучи в состояния никак их довольствовать ни быть от них любимыми, столь бывают ревнивы, что изобразить того не можно, и для того содержат их взаперти и едва оставляют им только видеть самый слабый дневной свет и, беспрестанно разжигая их своим ласканием и страстным обниманием, только мучат их тем напрасно. В таковом томительном состояния среди злата, серебра и драгоценных бисеров сии несчастливые женщины, как сказывают, по большей части чахотны и удручены весьма тяжкими припадками.

Всякий сам по себе рассудить может, кто хотя мало праводушия и человечества имеет, какому должно быть суровому и зверскому сердцу, чтоб мучить и в заключении держать столь прекрасное творение, на украшение которого часто натура истощает все приятства свои. Магомет, желая превознести блаженство своего рая над христианским, единственно метафизическим, наполнил оный наипрекраснейшими и целомудреннейшими девами, называемыми в Алкоране гури; сверх того учители закона повествуют, что в царстве их небесном находятся такие сады которых древеса вечно цветут и беспрестанно производят такие чудесные яблоки, которые как только скоро истинный мусульманин сорвет, то оные тогда же в руках его претворяются в самых прекраснейших дев, каковые только он лицом, станом и дородством иметь сам пожелает. Хотя же в Алкоране и не упоминается, однако, по мнению моему и по сущей справедливости, должны бы и турецкие преподобные жены получать в награждение таковые же яблоки, которые в объятиях их тотчас бы преображаться [67] могли в таких молодцов, какого только каждая пожелать может особливо те бедные жены и девицы, которые на сем свете имели мужьями черных и притом безмерно ревнивых уродов.

О вспыльчивости турков и странном примере оной и о разных других свойствах, нравственность их изъявляющих

Турки почти все холерики, каковыми они и быть должны, поелику обитают в весьма жаркой стране: на лицах их разум изображен и варварство. Янычары же имеют отменно свирепый вид и христиан не терпят толико, что если бы не удерживало их сколько-нибудь правосудие, то каждый бы день были великие от них кровопролития; ибо у турков одинаковый суд как для христиан, так и для магометан. Вы увидите здесь опыт их жестокости, которой я сам был свидетель.

Некогда в собрании у французского посла Дю Вержена приглашен я голландского посла сыном, бароном Дошпие, и несколькими венецианскими и французскими дворянами ехать с ними на другой день на охоту, и мы при восхождении солнца были уже вне города на прекраснейшей долине, преисполненной разными источниками, которые своим журчанием а светлыми струями привлекали на себя все внимание, и нам нельзя было не остановиться здесь для наслаждения толь приятным местоположением. Тут множество разных птиц голосами своими предвозвещали благоприятную весну, и казалось, что земля Совсем вид свой переменила: всякий цветок и трава получали здесь при обновлении своем толику лепоту, что исполняли сердца наши особливым некиим восторгом, которым, однако же, недолго могли наслаждаться, поелику внезапно услышали в кипарисной роще, не в дальнем от нас расстоянии бывшей, превеликий крик, смешанный с воплем; мы, тотчас сев на лошадей, поскакали к тому месту, и лишь только туда приблизились, как представилось взору нашему плачевное явление. двое молодых турков, коим казалось не более как лет по 20 от роду, сражались между собою кинжалами; подле них лежала почти мертва прекрасная женщина; мы, имея при себе двух вожатых, коих там обыкновенно берут с собою, хотели удержать их бой; но они, в мгновение пред нами с жестоко бросясь друг на друга, лишили себя жизни и пали на землю. [68]

У лежащей же прекрасной женщины приметили мы в лице жизненные знаки, и как с бароном тогда случилось несколько крепких спиртов, то посредством оных привели ее в чувство и любопытствовали узнать о причине то. странного приключения.

Она, пришед в себя и укрепясь несколько поднесенными ей от нас плодами, благодарила нас чувствительно что мы сжалились над ее горестным состоянием, сожалея притом, что она наше великодушие ничем заплатить не, может, как тем только, что откроет нам чистосердечно глубину своего сердца, дабы возбудить тем в нас соболезннование о своем несчастии, о котором возвестила следующее: «Я, великодушные господа, родом из Смирны, дочь Чурбауджи: осталась семи лет после отца и матери и имела в Станбуле (Станбулом называют турки Константинополь) дядю янычарскою чиновника Ахмет эфенди (Ахмет — собственное имя, эфендий же значит господин, и сие слово придают всем чиновникам). По смерти моих родителей, дядя взял меня из Смирны в свой дом с немалым имуществом. Градоначальник, бывший хорошим отцу моему приятелем, дал мне 15 000 пиастров (Пиастр или левок — турецкая монета, составляет на российские деньги 60 копеек), а прочее вдесятеро более сего взято на султана: братьев и сестер я не имела, и так разделить мне сей суммы было не с кем. Я воспитывалась в хареме (Харем — дом, где жены живут) дяди своего до 18 лет и долго не знала, что есть любовь, как на 16 году от рождения нечаянно почувствовала сию бедственную страсть, увидев в саду молодого человека. Сперва я испугалась и не приметила, как он ко мне приблизился. Он изъяснял мне, что давно уже страстно меня любит, что видал меня чрез решетку всегда, когда прогуливалась я по саду, и требовал от меня, чтоб учинила я конец его мучению и сказала: люблю ли его или нет. Я молчала, но взоры наши мгновенно встречались, и я узнала, что должна была отдать долг природе. Посредством одной преданной мне невольницы установила я с Селимом свидания, и любовь наша продолжалась более года без всякого препятствия. Вам известно, государи моя, сколь строги законы наши для женщин: всякий раз, когда я выходила в сад, трепетала от ужаса, чтоб кто-нибудь из невольников или из домашних наших меня не приметил. [69] в один вечер пришел Селим с братом своим Солиманом, которому он открыл всю тайну и который, коль скоро увидел, также в меня влюбился: мы сидели под густым деревом и думали, что находимся вне всякой опасности; но в самое то время явился пред нами дядя мой. Селим и Солиман бросились стремительно от него и спаслись бегством, а я осталась одна. Поступок мой был столь ему противен, что он покушался лишить меня жизни: но не знаю, отчего рука его дрожала так, что не мог меня. Напоследок приказал он мне следовать за ним, пришед в дом, заключил меня в погреб. Там сидела я несколько дней и поминутно проклинала любовь, которая ввергнула меня в такое несчастие. Наконец зашла ко мне служанка моя: я, увядя ее, удивилась, ибо все время, как я заключена была, она ко мне не являлась; и мне представилось, что она подкупила моих надзирателей и пришла меня увидеть. Подошед ко мне, уведомила меня, что Селим чрез подарок нашел удобный способ увезть меня в Эндрем (Эндрем по-турецки значит Адрианополь) и там на мне жениться. Я решилась согласиться на его желание, ибо знала, что скупость дяди моего не дозволит добровольно выдать меня замуж в рассуждении 15 000 пиастров моего приданого. Избавясь же в ту же ночь от одной неволи, увидела себя в другой, быв похищена Солиманом. Служанка моя не только продала верность свою, но и меня за деньги. На рассвете мы уже прибыли к несчастному сему месту, где теперь обретаемся, и тогда вдруг предстал Селим и остановил нас: он ехал из деревни Тарапии (Тарапия — деревня недалеко от Константинополя, где некоторые чужестранцы имеют загородные домы) в Царьград. Крик мой понудил его броситься ко мне: Солиман препятствовал и начал с ним биться; извозчик же, видя такое странное приключение, ударил по лошадям и уехал. Конец сего приключения вы, великодушные христиане, более меня знаете, ибо вы при оном были, а я в беспамятстве упала на землю, я если б не вашим вспоможением, то, конечно бы, не осталась жива». Сим окончив она речь свою, просила нас, чтоб мы ей дали двух при нас бывших янычаров для провождения в дом дяди ее; мы на то согласились и, удовлетворя ее прошению, пожелали ей лучшего в любви счастия, сами потом возвратились в Константинополь, ибо уже был 12 час, и, едучи, рассуждали о сей вредной [70] страсти, которая не исключает ни братства, ни дружества и представляли в мыслях своих Венеру чудовищем.

Между живущею в Царьграде турецкою чернью ничего нет обыкновеннее, как принимать опий, приготовляемый из сгущенного незрелых маковых головок соку, который производит сперва веселость, а потом глубокий сон; но несправедливо думают, будто оный в общем употреблении, а особливо в войске во время сражений; ибо в таковом случае подвергло бы оно себя неминуемой гибели в рассуждении крайнего и продолжительного бесчувствия, коим сопровождается самая кратковременная бодрость. Всеместный у них порок есть любострастие, и они ничего не опускают, чем только можно возбудить похоть, хотя таковое насильственное средство до чрезмерности изнуряет их силы, и было бы сущею пагубою, если бы частое омовение, предписанное законом, не вознаграждало некоторым образом ущербу, претерпеваемого в сем случае здоровьем.

Табаку курят везде много и почти спят всегда с трубкою, никогда, однако же, не плюют и всю слюну в себя глотают, отчего бывают у них на бороде, голове, бровях, и других местах тела, где волосы растут, некоторые летучие огни, кои немало их беспокоят. На охоту весьма мало ездят и любят легкий труд, предоставляя тяжкие работы для невольников. Молодые люди у них полагают в главную себе забаву воинские упражнения и занимаются по большей части борьбою, конским ристанием, плаванием, стрельбою и метанием копий. Во время сна не раздеваются никогда донага и голову покрывают тяжелее еще, нежели днем. В прочем они великие лицемеры, и никто не превосходит их в чванстве; ибо если получат именитое какое звание или чин по благоволению начальства или по заслугам, тотчас приемлют на себя такой вид, как бы состарилися уже в той степени, на которую недавно возведены. Также когда возымеют благополучный в чем успех, становятся непомерно горды и уподобляются совершенно полякам как в сем обстоятельстве, так и тогда, когда постигнет их несчастие и потом опять просияет надежда к благополучию, то есть когда печаль, уныние и робость пременятся вдруг в несносную пашинскую спесь. Корыстолюбие действует тут сильнее, нежели в иных местах, и у многих превращается в владычествующую страсть, которой все в жертву приносится. Они смеются редко и в беседах никогда почти не [71] плодят напрасно слов; почему и отменная приветливость почитается у них более худым, нежели добрым знаком.

Супружество у них не иное что есть, как простой гражданский договор, который каждая сторона может уничтожить и приступить к разводу, коль скоро имеет на то право, состоящее для жены в том, когда муж слаб, предан без меры роскоши, не исполняет ниже по пятницам супружеские обязанности и не снабдевает ее пищею, одеждою и прочим нужным; а для мужа, буде жена непослушна, вероломна и не может с ним разделять ложа, что все рассматривается и подробно исследывается судиею, и в случае одобренного и определенного от него развода муж обязан обеспечить жену пропитанием на всю ее жизнь. Никому, однако же, невозбранно вступать вновь в союз при обоюдном на то согласии. Впрочем, мужчины могут иметь кроме законных жен еще наложниц двух родов, наемных и невольных.

Что же принадлежит до брачных обрядов, то оные заключаются в следующем. Желающий взять за себя законным образом девушку извещает о том ее родителей и, по соглашении с ними, подписывает договорные статьи в судебном месте при двух свидетелях. Приданое должен изготовить он, а не отец или мать и сверх того имеет учинить некоторое подаяние бедным и искупить пленника или узника, если не скуден; и когда все приготовлено и распоряжено, тогда невеста его, которой он дотоле никогда в лицо не видал и возлюбил по одному слуху о ее красоте или особливых каких достоинствах, приезжает к нему самою отдаленною дорогою на коне, покрытом богатым ковром в провождении музыки; после чего обыкновенно бывает до вечера пляска и пиршество у женщин в одних, а у мужчин в других покоях; при наступлении же ночи все расходятся и разъезжаются по домам, а новобрачная отводится в спальню евнухом, а где его нет, там мать исправляет сию должность; и на другой день собираются сродники и друзья и, взяв окровавленный платок, носят оный по улицам, чего, однако же, ныне в больших городах не бывает. Между помянутыми договорными статьями главнейшая почитается та, что жене по смерти мужа своего вольно взять свою уреченную часть, равно как и детям после матери своей, хотя бы отец был жив или нет. Касательно же наемниц наблюдается договор, учиненный с ними и записанный в судебном месте точно так, как и [72] всякое иное обязательство по гражданским делам; почему содержание их предпочтительнее, нежели у европейцев, из коих некоторые всем жертвуют для любовниц своих другие ничем и оставляют нередко без всякого призрения как их, так и детей, с ними прижитых.

О Дарданеллах, проливах а проч.

М. Государь мой!

В рассуждении проливов Восфорского, соединяющего Черное море с Марморным, и Геллеспонтского, протекающего из Марморного в Архипелажское, или Морейское, достойно замечания то, что один из них всегда запирается дующими попеременно южными или северными ветрами. Черное море, в которое спадает мною больших рек, каковы суть, например, Дунай, Днестр, Днепр и Дон имеет весьма сильную струю чрез упомянутые проливы. Средиземное море, против которых морской ход бывает труден и продолжителен.

При Восфорском или Константинопольском проливе. который длиною от 30 до 35 верст, а шириною в самых узких местах только на версту, построены четыре крепости, две старых да две новых. Из старых находится одна на азийском, а другая на европейском берегу расстоянием от Царьграда верст на семь, для пресечения сообщения с Черным морем: они восприяли свое бытие от Магомета Второго еще до предпринятой им осады Константинополя. Новые же при устье сего пролива, кои гораздо выше первых, построены Амуратом Четвертым. Оба Восфорских берега усеяны увеселительными замками, дачами и деревнями, между коими непрерывно продолжаются прекрасные сады и рощи.

Геллеспонтский пролив, имеющий длины от 65 до 70 верст, защищается другими четырьмя крепостьми, Дарданеллами называемыми. Из старых двух дарданелльских крепостей, между коими пролив не шире двух верст, стоящая на европейской стороне именуется Сесто, а на азийской Авида. Обе они занимают те места, где прежде были города того же имени, и снабжены многими пушками чрезмерной величины, которые расставлены на башнях и на валах под оными; но большая из них часть без лафетов и утверждены в деревянные колоды. Сии крепости [73] заложены Магометом Вторым по взятии уже Царьграда; но как венециане в прошедшем столетии, а именно в 1655, 56 и 57 году, торжествовали совершенно над морскими ополчениями турков и истребляли весь их флот, коль скоро выходил из Дарданелл, то Амурат Четвертый принужденным нашелся построить в следующем после того году у нижнего Геллеспонтского устья, которое немного шире полуверсты, еще две крепости, именуемые новыми Дарданеллами, из коих лежащая на европейском берегу имеет основание свое на мысе, выдавшемся в архипелаг, прикрывается несколькими круглыми и четвероугольными башнями и расположена правильнее той, которая находится на азийской стороне.

Что же принадлежит до пристани Константинопольской, то оная есть из числа тех, кои почитаются наибольшими и самыми лучшими в свете, и имеет ту выгоду, что везде корабли к самому берегу свободно проходить могут. Вход в оную между сералем и Галатою нарочито пространен, и расстояние от одного края к другому заключает в себе около версты. Сие место ограждалось прежде от наступления неприятелей цепью, которую император Лев повелел опустить в воду во время морской осады города сарацынами в осьмом столетии и чрез то понудил их возвратиться. Константину последнему служила также сия цепь защитою против флота Магомета второго, но не против твёрдости духа его; поелику он совершил весьма трудное и необычайное дело и перенес сухим путем из Восфора повыше Галаты в пристань Несколько своих судов и с ними предпринял осаду города. Балдуин же фландрский во время своих покушений против Царьграда прервал сию цепь посредством большою и весьма крепко сооруженного венецианского корабля.

О образе жизни турков

М. Государь мой!

Желание угодить вашему любопытству, сколько дозволяют собственные мои испытания, и то рвение, с коим я всегда стремился исполнять в точности волю вашу, возлагают на меня долг не проходить молчанием ничего, что сам видел и в чем совершенно удостоверен от людей, имевших долговременное пребывание в Турции и упражнявшихся тщательно в познании свойств земли и [74] обитающего тут многочисленного народа, который так, как и все прочие, причастен равной почти мере добра и зла. Со стороны образа его жизни похвальна особливо в нем всеместная почти трезвость, удерживающая его от премногих бесчиний, коим невоздержание подвергает столь. многих из наших соотечественников и других европейцев.

Турки вообще преданы сладострастию, но в такой мере, которая не истощает сил их и не расстраивает чувств. Они убегают хлебного и виноградного вина и умеренны большею частию в пище, которую разделяют на многие приемы. Сарацынское пшено, баранина, масло, плоды, зелень, крупичетая мука, мед и дворовые птицы суть главные их съестные припасы. Напитки также у них немногообразны и состоят в кофее, шербете, составляемом из вишенного и иного соку и некоторых других подобных. Склонность к покою и трудам действует над ними по различию обитаемых ими климатов: живущие в Албании, Иллирии и других частях Европы находят удовольствие в многодельной и трудолюбивой жизни, а те, которые в Азии, склонны больше к покою, но не столько как цареградские, кои любят совершенную праздность и возлагают все почти работы на убогих греков, армян и других, рабскую здесь жизнь провождающих людей.

Тщеславие же, служащее главною причиною действя человеческих, удовлетворяется тут у коварных могуществом властвоватъ над животом и имением тех, коих жребий им завиден, а у добродушных ревностным исполнением закона касательно предписанного в оном благотворения, как-то: устроение фонтанов, врачебниц, мостов, гостиниц, больниц и прочего, что нужно для бедных и странствующих и служит к их успокоению. В прочем более важны и величавы, нежели грубы, и не столь вообще горды, сколько неуступчивы по крайней своей вспыльчивости, наносящей часто им смерть за такую малость, которая иногда и упрека не стоит. Подобострастие их к властям основывается единственно на предуверении о святости всего, предписанного Магометом, нежели на чувствовании в оном необходимости к сохранению союза и благоустройства в обществе, что самое произвело у них ту жестокость в наказаниях, которая уподобляется более лютости плотоядных зверей, нежели самой величайшей строгости правосудия; поелику нигде не дерзают столько на безмерные злодеяния, как там, где оные производятся от имени грозного и мстительного божества, на кое кроткие человеки боятся возвести и мысленный взор свой. В прочем у [75] них кроме многих вздорных обыкновений, восприявших начало свое от крайнего невежества, в великой силе скопление, и они не довольствуются, как другие суемысленные, вырезыванием одних ядр, но простирают над большею частию несчастных жертв бесчеловечие свое далее и чрез то великое множество их погубляют; избегших же смерти и имеющих страшный и безобразный вид продают весьма дорого.

Казни, производимые здесь над чиновниками и теми простолюдинами, кои к возмущению склонны, как, на пример, янычары, морские служители и иные, совершаются обыкновенно внезапно и скоро, без надлежащего исследования, достойны ли смерти или нет; ибо нередко случается, что минутный гнев кизляр-аги, великого визиря или капитан-паши и иного вельможи стоит жизни многим невинным, коих они без дальней расправы повелевают умерщвлять в то самое мгновение, когда соделаются они им противны. Самые паши редко знают, за какую вину или по каким проискам осуждены на смерть. Капиджи, исполнитель уголовного приговора, посылается к ним тайно за головою и, коль скоро прибудет, вручает им о том указ, буде не предстоит опасность в сопротивлении, который они приняв и возложив на главу произносят сии слова: да совершится воля Господня и султанская; потом, прочитав кратко молитву, возлагают на выю свою присланную при указе шелковую вервь и повергаются на пол, где в то же время бывают удавлены или поражены кинжалами.

Самая же мучительная и страшная казнь определяется грекам, обвиняемым в смертоубийстве или измене; ибо их сажают живых на кол, связан им прежде руки и низринув на землю, где один палач, сидя на осужденном, притискивает голову его, между тем как другой втыкает в проход его кол и вколачивает молотком до тех пор, покуда не выйдет вон чрез грудь или плеча. Поелику же суд во всей турецкой земле не предполагает в рассуждении полного самовластия султанского никакой точно правоты и мог бы чрез то легко ослабить свою силу и взволновать всюду народ, то правление изобрело тут средство содержать оный купно и в трепете и удовольствии, что будто единое токмо зло наказуется, и сие средство состоит: 1) в совершенной противоположности выгод черни и вельмож и допущении последним высасывать дотоле из нее кровь, пока нестерпимая боль не распространится на все общество, в которое время удовлетворяется негодование его [76] смертию сих пиявиц и отписанием в казну их имения; 2) в строгой и повсеместной расправе со стороны тех предметов, кои менее важны для двора, нежели для народа, а особливо в точном наблюдении предписанной законом меры и весу, за нарушение чего никто не избегает тяжкого телесного наказания, которое имеет столь спасительное действие, что можно за товаром, коего цена и доброта известна, и за всякими съестными припасами посылать столь же надежно пятилетнею ребенка, как и совершенно взрослого и расторопного человека.

О царедворцах и ближних султанских служителях

М. Государь мой!

Слепое повиновение, которое некогда было толь полезно для мужественных султанов в совершении их подвигов, ныне не иное что, как тень величества их последователей, преданных ласкательству и порабощенных неге и любострастию; ибо двор Оттоманский превращен теперь в сущую темницу, наполненную нёвольниками, которые отличаются от каторжных богатыми токмо цепьми: самые братья султанские не лучший имеют жребий и непрестанно окружены стражею, редко их допускающею видеть единокровного своего, целовать полу его одежды и свидетельствовать ему глубочайшую свою покорность. Но коль ни велико тут рабство и коль ни многочисленны способы к его хранению, однако нередко случается, что зависть между самыми стражами султанскими расторгает все узы оного и производит страшные действия в умах буйного и к возмущению весьма преклонного народа.

Правительство изобрело средство противоборствовать сильно сему злу, но средство толико же пагубное, как и самое зло, поелику состоит в умерщвлении душевной бодрости у тех, кои определены занимать первые в государстве степени и места, в чем хотя и великий оказывается успех, но дотоле токмо, пока природа не возбудит в ком смелости на сокрушение оков тиранства. При дворе султанском гордыня имеет престол свой в сердцах одних безобразных евнухов, кои, быв отвержены от всего, что питает дух истинного величия, и не имея ни супруг, ни детей, естественно свирепы и враждуют непрестанно противу прочих чинов и служителей, кои с сокрушением всегда пред ними пресмыкаются; но когда воспримут [77] какую власть, стараются уподобиться им в коварстве и злости и изрыгают обыкновенно лютость свою на безгласных граждан, пока не возымеют случая распространить оной далее. И как всюду почти в восточных странах верховная власть присвоила себе право над животом и имением подданных и единственно блюдет о сохранении оного, не заботясь нимало о жребии частных людей, то и султаны турецкие стараются наслаждаться полною мерою благ, какие только можно вкушать смертным, и содержат для себя народ в невежестве, бедствии и непрестанном страхе. На таковой конец учреждено тут великое воспитательное училище для тех, кои должны быть блюстителями личной безопасности и неизменности образа их правления; устроение оного есть следующее:

Младенцы, помещаемые тут и приуготовляемые для службы султана и для важных государственных должностей, должны быть породы христианской или иноплеменные из дальних стран, кои пленены турками на войне или захвачены татарами, лезгинцами, алжирцами и иными, разбой и набеги производящими народами, и должны быть благообразны и не иметь никаких на теле пороков: прежде принятия обыкновенно предоставляют их визирю, и от его изволения зависит, в котором отделении помянутого заведения быть им должно, и в самом ли Цареграде или предместии оного Перу, либо в Адрианополе, где обретаются главные для них обиталища. По принятии поручаются капа-аге, главе белых евнухов, коим предоставлено иметь о всем, что до них ни касается, бдение, или, лучше сказать, производить над ними всю ту жестокость, какой они вообще причастны.

Первое наставление их состоит в молчании, смирении и повиновении, чему научают не столько нравственными убеждениями, как долгим стоянием на одном месте, постом, частыми ударами по пятам и разными тяжчайшими средствами. Ходжас, первый учитель, внушает им с великим тщанием основания, святость и силу Магометова закона, и когда они в оном довольно успеют, упражняются в изучении аравийского и персидского языков, яко необходимо нужных в отправлении важных в духовном и гражданском чине должностей, и для награждения скудости турецкого языка. Потом бывают наставляемы в конских рыстаниях, борьбе, искусном управлении белым и огнестрельным оружием и разных иных телесных упражнениях, служащих толико же к потехе султанской, как и воинскому званию, не презирая также и разного рода [78] ремесла, а особливо того, которое относится до приготовления уборов для султанской особы, и не исключая музыки, отечественной и отчасти всеобщей истории, правоучения, первых оснований физики, математики, географии и прочих наук, в коих, однако же, самые учителя их, именуемые калфасами, столь недалеки, что с нашими вовсе равняться не могут. Многие обучаются тут итальянскому и французскому языкам, а редкие славенскому, греческому, грузинскому и армянскому, кои сколь ни употребительны во владениях турецких, но при дворе не много уважаются. Касательно же надзирания за их поведением, то оное весьма строго, и евнухи как днем, так и ночью никуда не отлучаются и во время, определенное для сна, ложатся обыкновенно между пятью из них, дабы удобно видеть и слышать могли все, что ни происходит, и отвращать неблагопристойные поступки. В прочем одевают и довольствуют их пищею изрядно, доставляя им потребное к сохранению чистоты и соблюдению здоровья без скудости и излишества.

Из сих воспитанников употребляются сперва к должностям в палатах: кладовой, казенной и столовой, а оттуда избираются достойнейшие в ближние султанские чертоги, где возлагают на них служение по способностям их с званием придворных чинов: селихтар-аги (меченосца), чеюдар-аги (порфироносца), рекибтар-аги (стремянника), эбрикдар-аги (кубкодержца), дзулбентар-аги (челмохранителя), кекхуфор-аги (одеждничего), кезниджяр-баши (хранителя сокровищ), дзангерджи-баши (ловчего), турнакчи-баши (ногтечистца), бер-бер-баши (власобрея) тескерджи-баши (письмоводителя), арсагаляра (приемщика прошений), казна-кебаясы (казначея), килер-кеба ясы (хранителя напитков и всяких лакомств), дуганджя-баши (первого сокольничего), хаз-ода-баши (главного чертогоблюстителя), мукасы-беджи-баши (счетохранителя), капа-агасы (начальника ичугланов или пажей) и разных других, коим жалует султан первейшие достоинства областных правителей или пашей и иных важных чинов по достижении ими сорокалетнего возраста, прежде которого без чрезвычайного случая редко оные получают, и когда откроются праздные для них места.

Никакой европейский двор не исполнен толикого множества служителей, как цареградский, где древняя пышность греческих царей, примененная ко вкусу персидских, индийских и аравийских властелинов, распространена до безмерности и обращена в необходимость, но [79] необходимость вредную для султанов, кои среди всевозможных утех подвержены опасности лишиться внезапно жизни, быв непрестанно зависимы от толь многих тысячей людей, их окружающих.

Во внутренности серали самые прекрасные творения соединены с безобразными и самые совершеннейшие с самыми уродливейшими, и вообще не упущено ничего, что только удовлетворять может кичливому духу и гордыни тех, коим непрестанно внушают, что род человеческий существует не для иного чего, как токмо для их игры. Немые, глухие и карлы составляют также тут немалое число, и должность их состоит в том же почти, в чем многих италианских позорищных действователей, провождающих век свой в кривлениях и иных необычайных телодвижениях; в помаваниях же они несравненно искуснее сих последних, поелику чрез неприметные почти прикосновения и обороты тела могут удобно изображать все, что хотят, и с такою же скоростию между собою разглагольствовать безгласно, как мы на словах, и сей способ изъяснения толико здесь употребителен, что все почти придворные в оном не чужды.

Султаны и их наперсники употребляют сих людей для своей забавы и велят им часто бороться, ввергать друг друга в пруды и исторгать себя оттуда таким образом, чтоб было странно и смешно. Если кто из карлов от природы глух и нем и притом скоплен, таковой весьма уважается, и ему не возбранено пресмыкаться во все те места, кои сам султан посещает. Что же пренадлежит до аджамугланов, кои собственно определены для посылок и дворовых служб и которые приуготовляются к тому таковым же почти воспитанием, как и ичугланы, но с большим навыком к телесным упражнениям, то число их возрастает до нескольких тысяч, и из них наполняются убылые места в начальствах бостаиджи-баши (верховного садоправителя, коего власть простирается на все те места, где только есть увеселительные султанские домы, и на черноморский берег от Цареградскою пролива до города Варны), капи-аги (главы капиджиев или привратных стражей, коих до пятисот обретается в одной серали), ченеджир-баши (чиновника, повелевающею пятидесятью столослужителями), чауш-баши (диванского привратника, в ведомстве коего находятся все чауши или вестовщики, кои обыкновенно употребляются при посольствах и для объявления указов тем вельможам, у которых султан требует в подарок себе их головы) и прочих. [80]

М. Государь мой!

Искуснейшие и ученейшие греки по потерянии своей столицы удалялись в разные христианские земли и унесли с собою все знания и науки, а с ними и добродетели. Оставшие же в турецком владении их преемники оставили почти совсем упражнение в знании своего языка и чтении греческих писателей, отчего соделались не в состоянии пользоваться истинными источниками христианства и учинялись неспособными проповедывать надлежащим образом слово Божие. Беспорядок сей существует и поныне; едва могут они читать то, чего совсем не понимают. Между духовными людьми и то почитается ныне достоинством, если кто умеет читать, и во всей Турецкой земле едва ли сыщется человек десять, знающих греческих писателей в совершенстве.

Новый патриарх не упускает времени и сначала приказывает подписываться к султанскому повелению всем архиепископам и епископам, составляющим его епархию. Первое его старение состоит в том, чтобы рассмотреть доходы каждого архиерея; он их оценивает и приказывает прислать непременно назначенную сумму; а в противном [82] случае епархии их отдаются тому, кто даст больше. Архиереи, приобыкнув к сему уже издавна, не щадят подчиненных им настоятелей, сии приходских священников, а те прихожан, и не употребляют ни одной капли святой воды без того, чтобы наперед чего не заплатили. Если потом патриарху случится опять нужда в деньгах, то отдает он сбор свой на откуп кому-нибудь из турков, и обыкновенно случается, что если духовенство обложено двадцатью тысячами ефимков, то турок собирает двадцать две тысячи и пользуется излишком за свой труд; а сверх того во все время живет на иждивении всех епархий. По силе учиненного им с патриархом условия лишает неплатящих их звания и запрещает им церковнослужение. Когда нет у них наличных денег, то занимают они у жидов за великие проценты с поручительством своих прихожан. Таково есть нынешнее положение сей церкви, которая прежде сего была в толь цветущем состоянии.

Порядочное же и злоупотреблению непричастное избрание патриарха и отправление должностей, с саном его сопряженных, совершается следующим образом. По смерти или по отрешении цареградского патриарха двенадцать митрополитов составляют в доме патриаршеском собор или духовное собрание. Сии двенадцать митрополитов называются от греков избирателями и суть следующие:

1) Ираклийский, 2) Кесарии Каппадокийской, З) Никейский, 4) Ефеский, 5) Халкидонский, б) Лакедемонский, 7) Критский, 8) Афинский, 9) Деркийский, 10) Патрасский, 11) Трапезонтский, 12) Никомедийский. На сем собрании избирают они патриарха из митрополитов, архиепископов, епископов и пресвитеров. Если он из первых степеней, то облачают его тотчас в патриаршескую мантию, которая сделана из шелковой ткани багряного цвета и обложена широким золотым гасом с изображением напереди четырех евангелистов.

Потом Ираклийский митрополит вручает ему пастырский жезл и напоминает ему быть верным пастырем церкви Христовой и проч., а после все архиереи ведут его и сажают на патриаршеский престол, восклицая трекратно: «Аксиос!», то есть: «достоин!» После сего он встает и благословляет все собрание, которое в ответ возглашает ему: «Многа лета!». На другой день после того дают знать о сем избрании великому визирю чрез своего логофета, который бывает обыкновенно главнейшим переводчиком при Порте и греческой веры. Великий визирь назначает день для его принятия; и тогда избранный патриарх едет [83] ко двору верхом; архиереи пешествуют вослед ему, и великий визирь принимает его дружелюбно. По окончании обряда сего великий визирь вопрошает архиереев: точно ли патриарх избран надлежащим образом и достоин ли носить на себе столь важное звание. Сие все подтверждают они единогласно.

Потом визирь говорит патриарху: «Когда народ твой нашел тебя достойным обладать и управлять всеми духовными правами, то и Государь мой в том тебя утверждает, уповая, что пребудешь всегда послушным как ему, так и его преемникам». После сего берет из рук Ираклийского митрополита пастырский жезл и отдает оный патриарху в правую руку, дарит его кафтаном и потчивает кофеем и шербетом. По окончании сего патриарх возвращается от визиря в свой дом. Если же избранный патриарх случится из нижней степени, то наперед должен быть посвящен двенадцатью архиереями; а потом уже производят с ним все вышеупомянутые обряды. Титул патриарха есть следующий: Святейший архиепископ нового Рима и патриарх вселенский. Власть его и правление простирается во всей европейской Турции; в островах Ионии, Корфе, Ленкадии, Кефалонии, Занте, Кефире, или Кериго, Мореи и во всей Греции со всеми островами архипелага до Родоса и Малой Азии и до Фароса, исключая Кипр, который состоит под управлением архиепископа того острова, именующегося Высокопреосвященным архиепископом Кипра и новой Юстиниании, и который независим от патриархов.

Цареградский патриарх платит ежегодно Порте вместо подати от 4000 до 6000 руб. кроме различных подарков великому визирю и прочим чиновникам. Все митрополиты, состоящие под его управлением, посвящаются им обще с двумя или тремя архиереями; наперед же должны быть избраны епископами, находящимися под управлением каждого архиепископа, и коих число простирается до 200. Все они посылают ежегодную подать к Порте, также несколько и для патриаршеского престола. Патриархи и архиереи, от них не зависящие, состоящие во владении турецком, получают свои грамоты от султана, по которым могут между всеми христианами делать суд и расправу и налагать наказание на свое духовенство. От прочих же податей начальникам разных областей увольняются и могут ездить верхом, не будучи нигде нимало обеспокоены магометанами. [84]

Все вышеупомянутые обряды наблюдаются также и при избрании епископов в их епархиях, исключая подтверждения султанского, которое дается только патриарху и архиепископам, от патриарха не зависящим. Весьма те обманываются, которые судят о доходах греческих пастыреначальников по благосостоянию и пышости епископов европейских; ибо самая богатейшая епархия не приносят больше 10 000 рублей, а беднейшая едва одну тысячу, и из сего числа должны они платить подать султану, посылать подарки чиновникам и содержать себя. Приходы их собираются с домов: всякий христианский дом должен заплатить, смотря по состоянию, от пяти до десяти паров. В наружном виде почти нет у них никакого различия от прочих монахов, или калуэров, выключая только время пребывания их в своей епархии, когда обыкновенно сопровождают их два или три человека из духовенства, составляющие всю пышность их и великолепие.

Второй патриарх Александрийский, которого все богатства и доходы состоят из осьмя церквей и котормй имеет великолепный титул следующий: Святейший патриарх великого града Александрия, Ливия, Пентаполяса и всея Египетския страны; Отец Отцов, Пастырь Пастырей, Архиерей Архиереев, третийнадесять алостол и Вселенский Судия... Думаю, что Вы М.Г.М. вместо смеха сожалеть будете о бедном состояния сего в прежние времена славного престола, имевшего в управления своем 300 митрополитов я архиепископов, также служившего покровом и подпорою многих великих Отцов церкви. Что касается до титула греческих пастыреначальников, то кажется, они больше имеют на них права, нежели некоторые владетели на свои, поелику получали их от вселенских соборов и императоров; а многие государя заимствовали свои от одною только епископа.

Третий патриарх Антиохийский и живет в гораздо лучшем состоянии, нежели первый, хотя место его пребывания есть не что иное, как весьма небольшая деревня. Под управлением своим имеет он также некоторых митрополитов, как-то: в Месопотамии, Алеппо, Дамаске, называемом турками Шам, Триполе, Лаотикии, или Латекии, Тире и Сидоне, Берите и еще в двух или грех епархиях, коих названия не упомню. Власть его и суждение простирается над христианами грековосточного исповедания в Персии, Индия, Вавилоне, Месопотамии и во всей Сирия‚ до Антиливана, составляющего предел между Сирия и Палестины. Титул его есть следующий: Святейший [85] патриарх великого града Антиохии и всех тех мест, которые ниже означены.

Четвертый патриарх Иерусалимский, живущий по части в Царе-граде, потому что не в состоянии жить в своей Епархии, ибо живучи, должен необходимо отсылать часто подарки к начальнику города и арабским беям или князькам. В управления имеет он 13 архиереев, именно: 7 архиепископов и б митрополитов, которые есть следующие: Кесарии филиппинской, Скифополиса в Каменистой Аравии, Вифлеемский, Патрский, обеих стран Иордана, Птоломаидский и Назаретский, архиепископы суть: Неаполитанский, Лидийский, Газский, Иоптийския, Севастианский, горы Синая и горы Фавора. Хотя в епархиях некоторых из сих архиереев находятся довольно христиан, однако ж не осмеливаются они их посещать по причине набегов от арабов; а ездят в свои епархии только Вифлиемский, Назаретский и Лидийский, и живут в них месяца по два; а по большей части пребывают в патриаршем доме в Царе-граде. Доходы патриарха сего состоят в подаянии христиан, приходящих из иностранных мель на поклонение в обетованную землю, или в присылаемой милостыне из других государств. Титул его есть следующий: Святейший патриарх святого града Иерусалима и всей земля обетованной, Сирия, Аравии, обеих стран Иордана, пределов Галилеи и святого Сиона. Иерусалимский патриарх не избирается своими подчиненными архиереями, но назначает сам в своем завещания по себе преемника, который по большей части бывает митрополит Кесарийский. Когда же сей митрополит стар или слаб или не имеет довольно учености, и смирения, то избирает он на подвластных своих другого достойнейшего.Армяне имеют трех патриархов, из которых главнейший именуемый католикос, живет в малой Армении в месте, называемом Четыре церкви, и пользуется великими отвсюду доходами, доставляемыми ему святым миром и его пастыреначальством. Он посвящает двух прочих, из которых один живет в Царе-граде, а другой в Иерусалиме и кои по большей части суть не что иное, как патриархи викарные и подвластные первому, который имеет в управления своем многих епископов. Все они гораздо больше имеют богатства патриархов греческой церкви потому, что народ их несравненно богатее и больше обращается в торговле, нежели греки.

Греки имеют в Царе-граде, Галате и Пере 25 церквей. Армяне б, а католики 2 в Пере. Титул митрополитов и [86] архиепископов заключается в слове Святейший, а епископский: Друг Божий. Если кто пишет к ним из архиереев равного с ними достояния, то называет их только Снятый или Друг Божий или Брат в Боге такого или другого престола. Патриархи в посланиях своих пишут полный свой титул. Они друг от друга не зависят; и если когда который из них случится в местах, находящихся под управлением другого, то не может ни служить, ни проповедывать без согласия на то обладающего там Патриарха или его наместника.

Священникам позволено жениться один раз только в своей жизни, но с тем, чтобы они обязались сими узами прежде своего посвящения: для сего самого должны признаться на исповеди, что они отроки и желают посягнуть на отроковице: если же объявят, что знают уже женщин, то не могут получить священства, разве подкупят своего духовника. По поставлении его диаконом духовник свидетельствует, что он отрок и желает вступить в супружество с отроковицею; потом его женят и поставляют в священники. Во второе супружество он вступить не может; ради чего и избирают ему самую лучшую девицу, которая подает надежду, что проживет долго. В рассуждении мяса священники воздерживаются два раза в неделю, как и миряне. Книг у них весьма мало; ибо их уставы и прочие молитвенные книги чрезвычайно дороги и редки, потому что должно оные доставать из Венеции, и сие неудобство произвело у многих обыкновение правила своего не читать. Что касается до обедни, то не всякий день ее служат, потому что запрещено им за день перед службою прикасаться к женам своим.

Желающие вступить в монашество объявляют намерение свое иеромонаху, который их и постригает; и сие пострижение стоит им около двенадцати левков. Прежде упадка греческой церкви настоятель монастыря рассматривал ставленника прилежно и для испытания его искуса приказывал ему жить в монастыре три года. По истечении сего времени если он не переменял своего намерения, то настоятель приводил его в церковь и отстригал пучок

волосов, который прялепливал на носку к стене близ алтаря. Теперь греки не сохраняют уже точно своего устава; принимают в монахи молодых людей, а в некоторых монастырях и отроков лет десяти или двенадцати. Сии мальчики по большей части бывают дети священников, которых учат читать и писать и употребляют в самые низкие должности, что служит им вместо искуса. В строжайших монастырях продолжают искус еще два года после пострижения.

Монахи и прочие церковники здесь весьма убоги и не наблюдают чистоты, потому что большая часть из них имеют свое пропитание от тягостною труда, а особливо от земледелия и собирания винограда. Белое же священство и того хуже и ведет жизнь самых простых крестьян. По смерти жен своих отдают они свое имение в монастырь, где и препровождают сами время до конца жизни, упражняясь в земледелии.

В монашеской жизни у греков находятся три степени совершенства, почему и монахи различаются тремя разными одеждами: находящиеся в искусе носят простой, из толстого сукна подрясник; постриженные имеют оный гораздо тоне и полнее, а иеромонахи облачены сверх того длинною рясою. Во многих местах Греции монахи разделяются на пустынников или затворников. Пустынники живут человека по три и по четыре в особливом месте, зависящем от монастыря, которое нанимают на всю жизнь свою: они имеют свою особливую церковь и после молитвы упражняются в собирании огородных овощей, винограда, оливок, винных ягод и прочих плодов, которые запасают для себя на весь год. Сии монахи отличаются от живущих в монастыре только тем, что меньше прочих имеют обращения с людьми и в уединении своем живут в малом числе.

Жизнь же отшельников или затворников есть из всех самая строжайшая. Они совсем уединены и удалявшиеся добровольно в ужаснейшие ущелины едят только по одному разу в день, выключая праздников; пища их едва достаточна им для подкрепления их жизни; сии суровости и всегдашнее уединение помрачают и возмущают часто их воображение. Большая часть затворников углубляются в плачевные размышления, совсем удаленные от познания должностей наших, а к тому бедные сии отшельники не собирают милостыни; монахи доставляют им чрез несколько времени понемногу сухарей, которые с прибавкою некоторых полевых трав составляют все их пропитание.

Надобно думать, что монахини греческие ведут жизнь не так строгую. Большая часть из них суть устарелые кающиеся грешницы, которые по обращении своем положили обет сохранять те добродетели, которыми в молодости своей пренебрегали; а другие в монастыри удаляются для того, чтобы вести жизнь не толь позорную под надзиранием такой начальницы, которая часто бывает не очень строга и сурова.

Вообще монахи не столько пребывают в бдении, как отшельники. Они встают ежедневно в час пополуночи слушать вместе моление; ночи же на великие праздники препровождают все в молитвах и бдении. После полуночной службы монахи расходятся по кельям и приходят в церковь в пять часов читать утрению, канон и первый час, который начинается при восхождении солнца; потом каждый идет на свою работу, оставшие же в монастыре приходят опять в церковь читать третий час и шестой и [89] слушать обедню. После обедни идут в трапезу, где во время стола бывает чтение; в четыре часа поют вечерню; в шесть часов ужинают; после ужина читают повечерие, а в восемь часов монахи ложатся спать.

Второй пост Рождественский - продолжается сорок дней; во все сие время едят рыбу, выключая середы и пятницы; многие же не едят оной и по понедельникам. Третий пост учрежден во имя святых апостолов Петра и Павла; начинается на первой неделе после Пятидесятницы и оканчивается в день святого Петра. И таким образом продолжается иногда больше, а иногда меньше, [90] смотря по тому, рано или поздно была Пасха. В продолжение сего поста позволяется есть рыбу; если же случится день святых апостолов в постный день, то и в оный мясо есть запрещается.

Последний пост начинается в первый день августа и оканчивается в праздник Успения, почему и называется постом Богородицы. Запрещается в оный есть рыбу, включая день Преображения Господня; в прочие же дни довольствуются раковинами и огородными овощами. Во все сии посты монахи питаются огородными овощами, сухими плодами и пьют одну воду; а впрочем, во весь год греки постятся по середам и пятницам; по середам для того, что в сей день взял Иуда деньги с иудеев, дабы предать им Господа; а по пятницам потому, что в сей день он был распят. Если праздник Рождества Христова случится в среду или в пятницу, то миряне едят мясо, а монахам разрешается сухоядение. Миряне едят мясо от Рождества до 4 генваря, 5 же число сего месяца постятся потому, что по преданию их Иисус Христос б числа был крещен. Для сей самой причины епископы или их наместники под вечер в сей день освящают на весь год воду, которую пьют и окропляют ею домы; и если оной недостанет, то освящают опять другую; всякий берет оной с собою несколько домой в запас. Священники ходят со святою водою ко всем своим прихожанам. В день Богоявления за обеднею также освящают воду, которую дают пить находящимся под епитимиею и лишенным причащения; окропляют ею церкви, которые чем-нибудь были осквернены, и очищают прокаженных. В сей день освящают все источники, колодези и самое море. Освящение сие производится торжественно и приносит священникам немало прибыли; потому что они, угождая набожности народа, бросают перед обеднею в освященную воду небольшие деревянные кресты.

Греки постятся еще 14 сентября в честь Воздвижения Креста; постятся также в день Усекновения главы Предтечи; и в сии дни не едят и рыбы и питаются только огородными овощами так, как и в Троицын Понедельник. Ввечеру сего дня собираются они молиться Господу о ниспослании на верных Святого Духа. В замену сего пощения не сохраняют они поста в следующую середу и пятницу, в которые едят скоромное, празднуя сошествие Святого Духа. Одним словом, вся набожность греков состоит по большей части ныне в том, чтобы сохранять посты ненарушимо. Дети, старики, беременные женщины и больные от сего не увольняются; прочими же [91] христианскими добродетелями занимаются они весьма мало. Правда, что в сем виноваты не столько они, сколько их пастыри, которые здесь хотя гораздо многочисленнее всех прочих христианских земель, но весьма худо исполняют должности своего звания. Во многих местах Греции находится почти целая дюжина монахов против одного мирянина. Надобно думать, что великое число духовенства произвело в Греции такое чрезвычайное множество церквей; всякий день строили там новые и тогда, когда надлежало покупать на то позволение за деньги от кадия; и ныне не позволяется исправлять в церквах и ветхости, не заплатя денег. Каждый священник думает, что должно ему иметь собственную свою церковь. Большая часть из них служат весьма неохотно в чужой церкви и соглашаются на то с великою трудностию.

Нынешние греческие церкви чрезвычайно бедны и недостаточны. Нет у них ни одной довольно пространной и не было, выключая в Царе-граде святой Софии, и в самое цветущее состояние их империи. Некоторые из оставшихся поныне старинных церквей имеют два притвора покрытые: колокольня поставлена на передней стене в средине между двумя башнями и только для одного вида и вовсе без колоколов, коих не позволяется иметь. Все сии строения почти одинаковы и построены большею частию в виде четвероконечного креста. Греки сохранили еще древнее употребление куполов и глав, которые строят не худо. Алтарь обращают всегда на Восток, и служение совершают точно таким образом, как и в России.

Греческое духовенство наблюдает весьма строго законы течения природы, и в известные времена не позволяется женскому полу входить в церковь. В таком случае остаются они при дверях церковных, и им запрещается тогда принимать причастие и прикладываться к иконам. Но в некоторых монастырях, в которых содержат женщин для мытья белья, правило сие сохраняется не столь строго. Образа их все писаны, и нет у них никакой резьбы. При больших церквах находятся настоятели, привратники и певчие; прежде сего имели они в храмах и кафедры для проповедования, но теперь нет оных нигде; потому что вышли у них из обыкновения поучения, в коих теперь священники весьма мало искусны и иначе не проповедуют, как при чрезвычайных случаях или за деньги.

Монастыри построены все одинаким образом. Посреди двора всегда церковь, а кельи около оной. Греки во вкусе своем не показывают никакого различия, то не очень [92] похвально, потому что перемена и различие приводят в совершенство художества. По старинным монастырским колокольням приметить можно, что греки употребляли только колокола малые; но с тех пор, как турки оные им вовсе запретили, привешивают на веревках к древесным сучьям железные полосы, подобные колесным шинам толщиною в полдюйма, а шириною дюйма в три или четыре и вдоль просверленные несколькими скважинами. По сим полосам ударяют небольшими железными молотками, дабы возвестить монахам, чтобы они шли в церковь. Есть еще у них другой род била, которое они стараются привести в согласие с вышепомянутыми полосами и которое состоит в деревянной дощечке шириною от четырех до пяти дюймов, кою держа в руках, бьют по оной деревянным молотком.

Наружность веры у греков имеет порядочные правила и обряды; но не спрашивайте их ни о чем в рассуждении существенной ее силы, потому что они наставлены ныне в законе очень мало и почти совсем его не знают.

Таинство крещения совершается точно так же, как и у нас, погружением и обливанием, и с такими же точно обрядами. Брачное же сочетание происходит следующим образом: сочетающиеся идут в церковь со своими посаженным отцом и матерью, коих иногда берут и по четыре, а особливо если невеста в доме старшая. Не знаю, почему она больше всех имеет выгод и преимуществ; ибо если у отца десять тысяч ефимков, то дает он большой дочери пять тысяч, а остальное число разделяет прочим своим детям, хотя бы их было и до дюжины.

Священник, встретя у церковных врат сочетающихся, спрашивает о их согласии; потом полагает каждому на голову венец из виноградных сучьев, украшенный лентами и цветами, а после, взявши перстни, обручает их по обыкновению с приличными к тому молитвами; только с тою разностию, что вместо трех раз заставляет их меняться кольцами раз тридцать и наконец оставляет кольцо у жениха, а серебряный перстень у невесты. В сие время посаженные отцы и матери меняются также между собою кольцами; и судите о продолжительности сего обряда, если их случится по четыре. Венчание происходит так же, как и у нас, и после оного священник нарезывает несколько кусочков хлеба и кладет в блюдо, наливши в оное немного вина; сперва отведывает сам, а потом дает жениху, невесте, посаженному отцу и матери и прочим гостям. В сей день родственники, друзья и соседи посылают к ним [94] баранов, телят, птиц и вина и празднуют с великим пированием месяца два; торжество подобное производится также и после похорон.

Едва только кто умрет, то завывальщицы начинают по должности своей испускать вопли. Сии наемные плаксы воют и бьют себя в грудь, а между тем другие их подруги приговаривают нараспев похвалы покойнику; потому что припевы могут служить для всякого возраста, пола и состояния. Вынос и похороны одинаковы с нашими; впрочем, все молодые люди, щеголи и щеголихи не упускают ни одного случая, чтобы не быть на похоронах; и сие есть лучшее их место свидания; притом хотя они тут и одеваются в лучшие свои платья, однако ж сие не препятствует им плакать по обычаю. Признаться должно, что греки и гречанки имеют весьма нежное и чувствительное сердце; и если где кто умрет, то все друзья, родственники, соседи, большие и малые собираются туда друг перед другом проливать слезы; в таком случае непременно уже должно плакать или по крайней мере притворяться плачущим, чтобы не показаться не знающим благопристойности.

В первый год после кончины покойника, а иногда и во второй дают бедным людям всякое воскресение по большому пирогу, вина, мяса и рыбы; в день Рождества Христова делают такое же подаяние; так что по улицам носят беспрестанно баранину, птиц и склянки с вином. Священники раздают нищим, сколько им вздумается, а [95] остатками пользуются сами; потому что все сии приношения переносятся из церкви к ним. Наследники в первый год подают бедным ввечеру и поутру мяса, хлеба, вина и плодов в таком количестве, которым бы мог довольствоваться покойник, если бы был жив.

Письмо XIV

О торжествах греков, предрассудках, дани и проч.

Деревенские и полевые торжества отправляются у них с великим весельем. Накануне праздника проводят они весь день в пляске, песнях и пированиях. Во всем архипелаге происходит ружейная стрельба, и кто больше делает шуму, тот почитается у них удалее. День праздника назначается для таких же пиршеств, только должно что-нибудь заплатить туркам за позволение веселиться; часто и они пируют вместе с ними, а особливо ночью, опасаясь выговоров и наказания. Лучшие и прекраснейшие женщины непременно тут присутствуют и весь тот праздник препровождают в великих веселостях, помышляя очень мало о святом, которому празднуют.

Пляска их нарочито странна и почти единообразна. Танцующие держатся обыкновенно друг у друга за конец платка; мужчина кривляется и делает скачки, а девица почти не переменяет своего места. Знатнейшие у них праздники суть: день святого Михаила, святого Андрея, святого Николая, святого Георгия и сорока мучеников. Прежде сего читывали празднуемому святому акафист, но теперь сие не употребляется на всех островах архипелага. Хозяин, располагающий торжеством, дает бедным только один обед: в сем подражают они пиршествам первых христиан, которых за то апостолы жестоко упрекали.

Во многих деревнях в первое воскресение поста каждая семья приносит в церкву хлеб с четырьмя рожками, на которых, как и посредине хлеба, назначено имя Иисуса Христа. Священник его благословляет и раздает рожки четырем человекам из всякого семейства, а средину пятому, кто тут на тот раз случится; сии пять человек дают ему за то несколько денег, и он их уверяет, что сей хлеб гораздо важнее и имеет в себе силы больше обыкновенного благословенного хлеба. [96]

Во всем архипелаге уверены в том, что диавол оживляет часто греков православного исповедания. Жители острова Санторина чрезвычайно боятся сих мертвецов. Один вздорный и задумчивый крестьянин был убит в поле неизвестно кем и каким образом. Спустя два дня после его погребения пронесся слух, что видели его прохаживающимся скорыми шагами, разбрасывающего в домах уборы, загашающего ночники, хватающего сзади людей и делающего прочие тому подобные пакости. Сначала сему только смеялись, но наконец дело обратилось не в шутку;

и как многие честные люди начали на то жаловаться, священники признали жалобы справедливыми, да и не без причины: начали делать заклинания, однако ж крестьянин от того нимало не исправлялся и продолжал свои пакости. После многих собраний знатнейших градских жителей, священников и монахов заключено, что должно пропустить девять дней после погребения. В десятый день произвели службу на том месте, где погребен был покойник, дабы выгнать оттуда демона, который, по мнению их, там заключился; а после службы вырыли его из могилы и положили вырезать у него сердце.

мясник клялся, что тело было еще тепло, из чего заключили, что в теле покойника непременно обитает дьявол. Начали повторять с великим криком: вруколакас. Множество людей утверждали, что тело сие не было окостеневшим, когда несли его из деревни в церковь для погребения, и так согласились все идти на морской берег и там сердце покойника сжечь; однако ж, несмотря на сие, прежние тревоги и пакости продолжались по-прежнему. Говорили, что он бьет по ночам людей, выламывает двери, ломает окна, раздирает платье и разливает кружки и [97] склянки. Все люди замешались в своем воображении; целые семейства оставили свои домы и ночевали на улице. Всякий жаловался на какое-нибудь новое ругательство; при наступлении ночи нигде ничего не было иного слышно, кроме вздохов и сетований. Во всем городе начали кричать единогласно, чтобы мертвеца сожечь всего, дабы избавиться от поселившегося в нем диавола. И так вынесли его на самую вершину острова, где приготовлен был великий костер, на котором тело все сгорело и было истреблено совершенно. После сего не слышно уже было более жалоб на вруколакаса, перестали бояться диавола, и все обратили в шутку.

Все христиане мужеского пола, живущие во владениях Оттоманской Порты, от 17 до 60 лет, платят султану поголовные деньги. Богатые дают в год по 12 левков; ремесленники по шести, а крестьяне около трех левков. Цареградские греки могут почитать себя счастливыми, не платя больше ничего; но находящиеся в отдаленности от сей столицы столько налогами разнородными обременяются, что едва могут содержать себя с своим семейством; ибо городские начальники налагают на них подать по своему произволению; и бедные люди не имеют никакой помощи и защиты, хотя бы и легко могли иногда избавиться от чрезвычайной тягости своего ига, послав от всего общества в Царь-град нарочного к султану с прошением; но сие должно делать не инако, как с великою тайностию, поелику в противном случае претерпят непременно от начальника жестокую казнь. Многократно случалось, что коль скоро паша какой осведомится о подобном деле, сажает в темницы всех, на кого имеет подозрение, налагает на них оковы, а иногда лишает и жизни. Таково есть нынешнее состояние бедных христиан; кроме когда епископ случится великого разума и может подать им некоторое облегчение; однако ж в рассуждении недостатка в деньгах такое облегчение случается весьма редко. Жители островов архипелага находятся в лучшем состоянии, нежели матерой земли, потому что находятся под управлением капитан-паши, то есть великого адмирала, и откупают у него над собою управление и судопроизводство и не имеют над собою из турков никого, кроме кадия или судьи, и платят поголовно в год не больше как левка по три, или около двух рублей. Жители острова Хио живут и того еще благополучнее, принадлежа первородной [98] султанской дочери или перворожденному сыну. Они пользуются такою свободою, что ни городской начальник, ни янычаре не имеют никакой власти их притеснять или обременять налогами. Но Крит, Родос и Кипр находятся в таком же точно состоянии, как и жители матерой земли.

Комментарии

21 Любовница — здесь: любимая, возлюбленная.

22 Ренонкуль — лютик (фр.).

23 Камлот — суровая шерстяная ткань.

24 Ефимки. — русское название талера.

25 Секины — французское название цехинов, золотой дукат.

26 Штоф — плотная шелковая ткань.

27 Камилавка — головной убор православного священника (высокий цилиндр фиолетового цвета).

28 Епитимья — церковное наказание верующих за нарушение религиозных предписаний.

29 Маргаритка — жемчужница, устерсы — устрицы, мушели — немецкое название раковин.

30 Оглашённые — те, кому предстоит принять христианское крещение.

31 Налой — аналой — стол в православном храме, куда кладется евангелие и крест.

32 Проскомидия — первая часть христианской литургии, когда приготавливается хлеб и вино для причащения (евхаристии).

33 Кутья — каша с изюмом, подаваемая на поминках и в сочельник.

34 Вруколакас — болг. «върколак», волколак — человек, обращающийся в волка, оборотень.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествия по Востоку в эпоху Екатерины II. М. Восточная Литература. 1995