Библиотека сайта  XIII век

1030-1041

ЛЕТОПИСЬ ГОДА ЧЕТЫРЕСТА ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО

 Первое число месяца мухаррама в этом году ¹ случилось в субботу. Эмир Мас'уд, да будет им доволен Аллах, в этот день в кушке /149/ Дер-и Абдала'ла перешел в сад, чтобы там жить. Там же разместили и диваны и еще множество построек прибавили там. Когда я туда приехал через год, дехлиз, дергах и дукканы все были другие, их соизволил [построить] этот государь, ибо он столь хорошо разумел строительство зданий, что зодчих не ставил ни во что. Вот, новые дома, которые вы видите в Газне, достаточно свидетельствуют [об этом]. В Нишабуре, в Шадьяхе дергахов и майданов не было; их он тоже начертил своей рукой, — один прекрасный серай и несколько маленьких сераев и майданов, так что [там] стало так, как [теперь]. В Бусте, в Дешт-и Човган ², он повелел соорудить разные пристройки в Ляшкергахе эмира ³, своего отца так что и посейчас некоторые стоят на месте. Сей царь был мастером во всяком деле, *господь да помилует его и да будет славно поминание имени божиего*.

Из Герата через людей Бу Сахля Завзани было отправлено письмо [государя], чтобы ходжа Ахмед, сын Хасана, явился ко двору, и Ченги, начальник крепости, освободил его от уз ⁴. Ходжа Ахмед говорил ранее хаджибу Арьяруку, салару Хиндустана, что твое, дескать, имя как будто запачкано. Лучше поедем со мной к государю, вот увидишь, я скажу государю, что следует, и ты вернешься сюда обратно [одаренный] почетной одеждой и обласканный, потому что дела пришли в порядок и теперь на престол царства воссел такой великодушный и мягкосердный государь, как эмир Мас'уд. Арьярук не устоял перед соблазном, на него подействовали чары этого большого человека, и он поехал с ним. В пути он оказывал ходже столь много услуг, что им конца-краю не было. В ту пору из людей пера не было никого знатней, чем он. Досточтимый ходжа Абдарреззак, старший сын ходжи Ахмеда, сына Хасана ⁵, был заключен в [156] крепости Нендене ⁶. Сариг, виночерпий, освободил его согласно повелению [государя] и доставил к отцу. Сын в присутствии отца много благодарил Сарига, а ходжа промолвил: «Я ему еще больше благодарен», — [потом], обратившись к Саригу, сказал: «Возвращайся назад в Нендене, потому что пограничное место нельзя оставлять без начальника ⁷. По приезде ко двору я о тебе /150/ доложу [государю], про то, что тебе полагается [касательно] повышения в чине, ты получишь». Сариг повернул обратно, а великий ходжа, не спеша, доехал до Балха, явился на служение к эмиру, отдал поклон и изъявил смиренность и покорность. Эмир тепло его расспросил [о том, как он поживает], удостоил [царского] покровительства и милостиво с ним] побеседовал. Ходжа откланялся и удалился. Остановился он во [вновь] отстроенном доме, три дня отдыхал, а затем явился ко двору.

Устные сообщения, которые от ходжи Ахмеда, сына Хасана, передавали Бу Сахлю [Завзани], сводились к тому, что я, дескать, состарился и с этим делом никак не справлюсь. Бу Сахль Хамдеви способный человек и смышленный, ему надобно предоставить должность ариза, а тебе — место везира, я же буду блюсти пользу государства издали и давать нужные указания. На это Бу Сахль [Завзани] отвечал: где, мол, мне равняться с господином, разве я подходящий человек для такого дела? Не гожусь я, кроме как для злодеяния. А ходжа возражал, дескать, слава Аллаху, разве не ты управлял всем с той поры, как прибыл в Дамган к эмиру, так что государственные дела поправились. Ныне на престоле государь и в государстве все благополучно; теперь лучше всего довести тебе дело до конца. Бу Сахль в ответ: мол, происходило так потому, что [тогда] при государе никого не было, а [сейчас], когда ты, господин, приехал, откуда у меня и подобных мне [людей] возьмется [столько] смелости и дерзости? Куда былинке до солнца! Все-де мы ничего не стоим, приехал настоящий господин, и у всех руки стали коротки. «Ладно, — сказал ходжа, — я об этом подумаю», — и отправился домой. [157]

Пришел Бу Сахль и принес сообщение от эмира: государь, дескать, говорит, что ходжа в пору отца нашего понес много трудов и претерпел много невзгод и обвинений. [Даже] очень удивительно, что [158] его оставили в живых. То, что он остался жив, послужит украшением времени нашего царствования. Ходже надобно [лишь] дать согласие на везирство; это, дескать, требуется /152/ для твоей же славы. Подручные и помощники есть, все будут трудиться, как ты укажешь, дабы дела утвердились в порядке. Ходжа ответил: «Я дал зарок больше совсем не служить на султанской службе, но раз государь повелевает и изволит разрешить меня от клятвы, я соглашаюсь. Однако эта служба будет сопряжена с условиями. Ежели [я], раб, потребую исполнения всех условий, и государь их прикажет исполнить, то все слуги [государевы] сразу же выступят против меня, станут моими врагами и снова поведут ту же игру, как вели в пору покойного эмира, и я опять попаду в большую беду, а ныне у меня врагов нет и живу я со спокойным сердцем. Ну, а коль скоро я не потребую исполнения условий, то совершу предательство, мне припишут бессилие, и не простят меня ни господь бог, велик он и всемогущ, ни государь. Ежели для моей службы подчас это будет необходимо, я потребую исполнения ее условий полностью и буде [тогда] получу согласие и поддержку, то осуществлю все, что нужно с помощью добрых советов и сочувствия».

Я возвратился назад и принес [этот] ответ. Бу Сахль удалился [из дворца] раньше, а я все, [что поручали мне], возлагал на него. Но что было делать, ни эмир, ни ходжа от меня не отступали. [Ходжа Ахмед] в ответ сказал: «Я повинуюсь, а пока что подумаю и напишу соглашение, дабы завтра его доложили на высочайшее усмотрение, да прибавит ему Аллах превосходства, и я получил бы собственноручные ответы государя султана, скрепленные его печатью. И пусть это дело обставят так, как в пору покойного эмира, ты ведь знаешь, /153/ как оно тогда было справлено, тебе [это] ведомо, на то ты и Бу Наср». Мы пошли и доложили [государю]. Эмир сказал: «Хорошо, завтра ему надобно покончить все дела, чтобы послезавтра надеть одеяние [везира]». Мы ответили, что доложим и пошли. [159]

На другой день явился ходжа, и когда прием у государя кончился, пришел в терем, остался наедине и сел. Бу Сахль и Бу Наср отнесли соглашение к эмиру. Эмир потребовал чернила и бумагу и статья за статьей написал собственноручно на соглашении ответы и скрепил своей печатью, а внизу написал присягу. /154/ [Соглашение] принесли к ходже. Прочитав ответы, он встал и облобызал землю. [Затем] он пошел к престолу, поцеловал руку эмира, отступил назад и сел. Бу Сахль и Бу Наср представили ему присяжную грамоту. Ходжа громко прочитал ее и поставил на ней свою подпись, призвав [160] в свидетели Бу Насра и Бу Сахля. Эмир за письменную присягу обратился к ходже с милостивой речью и дал ему хорошие обещания, а ходжа облобызал землю. Потом [эмир] сказал: «Пора расходиться, ибо завтра состоится облачение в одеяние [везира], а то все дела приостановились; есть у нас много важных вопросов и нужно все разрешить». — «Слушаюсь и повинуюсь», — промолвил ходжа. Соглашение унесли с ним, а присяжную грамоту положили [на сохранение] в государственной канцелярии ⁹. Содержание присяжной грамоты и соглашения я уже привел в Макамах Махмуди ¹⁰, которые я сделал, в Книге макам ¹¹, и здесь не повторяю, потому что слишком растянулось бы.

/155/ На другой день, девятого числа месяца сафара ¹⁴ ходжа явился ко двору. Он пошел впереди, а за ним последовали сановники, вельможи, серхенги, родичи государя и свита и сотворили обряд поклонения [государю]. Обратившись к ходже, эмир сказал: «Надобно [тебе] надеть одеяние везира, ибо у нас много дела впереди. [Всем] надлежит знать, что ходжа наш — наместник во всем, что обращается на пользу [нашей державы]. Его распоряжение и указание имеют силу во всех делах и то, что он порешит — неоспоримо». Ходжа [161] облобызал землю и промолвил: «Слушаюсь и повинуюсь». Эмир сделал знак хаджибу Бильга-тегину, предводителю хаджибов, чтобы он проводил ходжу в вещевую палату. Тот подошел и взял ходжу под руку, ходжа поднялся и направился в вещевую палату. [Там] он оставался до позднего утра, ибо для облачения одеяния разведыватель небес ¹⁵ определил счастливый час. Все царские родичи и свита оставались поодаль ¹⁶, кто сидя, кто стоя. Ходжа надел одеяние, — я [тоже] стоял и смотрел и то, что я рассказываю, рассказываю как очевидец, имевший [к виденному] касательство и [производивший] оценку, — то был кафтан из багдадского саклатуна ¹⁷, белый пребелый, с весьма мелким узором ¹⁸, [к нему] чалма из длинного полотнища, однако необычайно тонкого и дорогостоящего, весьма тонкий с вышивкой плащ ¹⁹, большая цепь и пояс со всаженными в него сорокамискаловыми ²⁰ бирюзовыми каменьями. Хаджиб Бильга-тегин оставался, сидя у дверей вещевой палаты.

Когда ходжа вышел, он встал, поздравил и вручил ходже один динар, платок и два пребольших бирюзовых камня, вправленных в перстень, и пошел впереди ходжи. [Ходжа] сказал ему: «Заклинаю тебя душой и головой султана, шествуй рядом со мной и скажи другим хаджибам, чтобы они шли впереди». «Не говори мне этого — ответил Бильга-тегин, — ты ведь знаешь мою любовь к тебе, к тому же на тебе государево одеяние и нам, слугам, надлежит блюсти его славу». И он пошел впереди ходжи. При нем находились [еще] два других хаджиба и множество мертебедаров. [Тогда же] произвели одного из гулямов ходжи в хаджибы с цветным кафтаном, ибо хаджибу ходжи не в обычае шествовать впереди него в черном. Когда он дошел до середины палаты, навстречу ему вышли другие хаджибы, /156/ подвели его к эмиру и усадили. «Да будет благословен ходжа!» — возгласил эмир. Ходжа поднялся, облобызал землю, подошел к престолу и поднес эмиру жемчужное ожерелье. Говорили, что цена ему была десять тысяч динаров. Эмир Мас'уд вручил ходже бирюзовый перстень, на камне которого было начертано имя эмира, и промолвил: «Се перстень царства нашего, даем его тебе, дабы было ведомо [всем], что вторым, после нашего приказа, повелевает ходжа». Ходжа принял [перстень], облобызал руку эмира и землю и удалился к себе домой. За ним двинулась такая свита, подобно коей никто не запомнил, так что в султанском дворце не осталось никого, кроме дежурных. Ходжа вышел через Дер-и Абдал'ала и последовал к дому. Начали являться вельможи и служилая знать. Они подарили столь много гулямов, денег ²¹ и одежд, каких не видывали ни у одного везира, одни от души ради сближения [с ходжой], другие из страха [перед ним]. То, что было доставлено, переписали, чтобы все отдать султану, так что [ходжа] не взял для себя даже нитки, ибо он был [162] самый благовоспитанный и самый благородный человек своего времени. Просидел он, [принимая поздравителей], до самой пополуденной молитвы и только ради молитвы поднялся. И день прошел весьма славно.

Когда литавры во дворце пробили час пополуденной молитвы, ходжа вышел. Выкликнули его коня и он уехал. В этот день до самого вечера к нему приходили люди, которым было чего бояться, и приносили дары. Ходжа позвал к себе Бу Мухаммеда Каини, личного своего дебира, который в пору его злосчастья состоял в дебирах у ходжи Абу-л-Касима Кесира по повелению эмира Махмуда, а потом находился в диване Хасанека, и дебира Ибрахима Бейхаки, служившего в нашем диване, и сказал им: «Дебирам волей-неволей приходится исполнять приказы, но у меня есть к вам доверие ²³. Завтра вам надлежит явиться в диван и приступить к работе по письменной части и привести [с собой] помощников и писарей».— «Слушаемся и повинуемся»,— ответили они. Дебир Бу Наср Бусти, поныне здравствующий,— человек благоразумный, отличный писец с прекрасным почерком руки; в Хиндустане он оказал многочисленные услуги ходже, в беде остался ему верен, и когда ходжа получил [163] свободу, он вместе с ним приехал в Балх. Ходжа обошелся с ним милостиво и соизволил предоставить ему высокую должность: [Бу Наср] отправился выколачивать налог ²⁴. И он собрал большие средства ²⁵. Бу Мухаммед и Ибрахим скончались, да простит их господь, а Бу Наср здравствует, он остался в Газне на службе царскому дому и в пору везирства Абдарреззака, да продлит Аллах его силу, он был его начальником посольского дивана. [Ходжа Ахмед] оказал милость и Бу Абдаллаху Парси, и тот все время трудился у ходжи. Этот Абдаллах во время везирства ходжи был начальником почты в Балхе и трудился славно. Во время несчастья [ходжи] он [тоже] испил много горя. При отставке Абдаллаха Эмирек Бейхаки ²⁶ спешно выехал из Газны, как я рассказывал, и у Абдаллаха отобрали многочисленное имущество.

/158/ На следующий день, во вторник, ходжа явился ко двору, повидал эмира и затем пошел в диван. [Там] постлали молитвенный коврик близ его садра, из шелка бирюзового цвета. [Ходжа] прочитал два рак'ата молитвы, затем сел с краю садра и потребовал чернил. Принесли [чернила], десть бумаги и книгу для записей, как приносят и кладут везирам. [Ходжа] взял ее и написал там: *Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала Аллаху, господу миров, и да почиет благословение на посланнике его, избраннике Мухаммеде, и на всем семействе его! Да зачтет мне Аллах, наилучший заступник. О боже, я следую смиренно тому, что ты любишь и одобряешь, милосерднейший из милосердных! Пусть он отпустит неимущим и бедным из благодарности к Аллаху, господу миров: монетой чеканной — десять тысяч диремов, хлебов — десять тысяч, мяса — пять тысяч, кербаса — десять тысяч зар'ов*. Затем он кинул книгу даватдару и тот сейчас же [написанное] привел в исполнение. Потом ходжа сказал: «Введите жалобщиков и просителей». Привели несколько человек. [Ходжа] выслушал их речи, справедливо разрешил [прошения] и отпустил их удовлетворенных, сказав: «Заседание дивана и двери палаты открыты, нет никаких преград, пусть приходит каждый, у кого есть дело». Люди очень благодарили и преисполнились надежд. Пришли мустовфии и дебиры и строго по порядку расселись по ту и по эту сторону. [Ходжа Ахмед] обратился к ним и промолвил: «Завтра приходите так, чтобы суметь дать ответ на все, что я спрошу, не отсылая [к другому]. До сих пор дела шли непохвально, всякий занимался своим, а дела султанские пребывали в расстройстве. Ахмед, сын Хасана, отлично вас знает, и так, как было до сего дня, он дальше не потерпит. Придется вам надеть другую шкуру и всякому исправлять свою должность!» Никто и дохнуть не посмел, все перетрусили и приумолкли. Ходжа встал и отправился домой. [164]

На другой день, в среду, седьмого числа месяца сафара ²⁸, ходжа явился во дворец, и эмир занялся разбором жалоб. Это был день весьма важный, знаменитый и торжественный. Когда прием кончился, ходжа пришел в диван, приступил к исправлению [своей] должности и повел дело так, как умел вести он. Поздним утром он позвал к себе Бу Насра Мишкана. [Бу Наср] явился в диван. [Ходжа] негласно передал для эмира устное сообщение, что, дескать, делo войскового надзора в беспорядке, как я уже докладывал государю. Бу Сахль Завзани пользуется уважением и стал досточтимым человеком. Ежели высочайшему мнению будет угодно, то пусть, позовет его [государь] и пожалует [его] халатом, чтобы он взял [на себя] надзор за этим делом, ибо оно — важнейшая из обязанностей. А я-де все, что сумею по части руководства и поддержки, исполню, дабы войсковое дело пришло в порядок. Бу Наср отправился и передал сообщение. Эмир сделал знак Бу Сахлю,— тот находился с недимами, сидя в собрании,— чтобы он подошел, и сказал ему несколько слов. Бу Сахль облобызал землю и вышел. Два хаджиба — один внутреннего серая, другой —внешнего ²⁹—проводили его в вещевую палату, надели на него весьма дорогостоящий халат и золотой семисотенный ³⁰ пояс, кои все справили еще той ночью. Бу Сахль явился [еще раз к эмиру] и отвесил поклон. «В добрый час!—сказал эмир,— [тебе] следует пойти к ходже и действовать по его указанию, надобно позаботиться о войсковом деле, ибо оно важнее всех дел». — «Слушаюсь и повинуюсь»,— ответил Бу Сахль, вышел и направился прямо в диван ходжи. Ходжа посадил его пониже себя и наговорил много любезностей. Бу Сахль вернулся домой, и все вельможи, царские родичи и свитские поехали к нему, воздали должное и принесли без меры всякого добра. Он же отдал распоряжение переписать рее, что доставили, и отправить в казну. [165]

В воскресенье одиннадцатого числа месяца сафара ³⁴ старшему хаджибу ³⁵ пожаловали очень большие знаки отличия: литавру, широкие значки, манджук, гулямов, несметную сумму диремов ³⁶, ткани некроеные и прочие предметы по тому же перечню, как давали хаджибу Али Карибу под Гурганом. Когда прием кончился, эмир приказал проводить его в вещевую палату. [На него] надели кафтан; литавру поставили возле верблюдов, а значки у ворот дворца. Манджук, гулямов, несметные диремы и сундуки с тканями разместили посередине сада. [Бильга-тегин] предстал пред лицо в пожалованном черном кафтане, в двурогой шапке, [опоясанный] золотым поясом. Он отправился на хазру и исполнил обряд поклонения. Эмир ласково с ним поговорил, и он вышел и явился в диван ходжи. Ходжа сказал ему много любезных слов, и он поехал домой. Вельможи и знать весьма достойным образом воздали ему, что полагалось, и должность старшего хаджиба тоже закрепилась за этим сановником. Он был человек /161/ великодушный, щедрый и благородный, однако нрав имел крутой, и повадку его считали непохвальной. Нет человека без изъяна! Совершенство — Аллах, да будет он преславлен и всевелик! [166]

Поразмыслив, этот человек не нашел в себе [силы] пренебречь [случившимся], потому что у низких наемных слуг в обычае раздувать такие дела, о последствиях же они не заботятся. Происшествие это случилось пятнадцатого числа месяца сафара ³⁸,— он примчался к ходже Ахмеду, рассказал приключение, преувеличив в десять-пятнадцать раз показал разбитую голову и лицо и порванный кафтан. Ходже это пришлось весьма кстати, ибо он искал повод наказать Хусейри. Он смекнул, что время сейчас благоприятное, потому что эмир, наградив его вчера кафтаном везира, сегодня не станет на сторону [167] Хусейри. Найдя пыльное место, [ходжа] сумел [на нем] поваляться.

На следующий день эмир возымел желание отправиться в Мейхваран позабавиться охотой. Вывезли сераперде, всю кухонную утварь, питейный припас и прочие вещи, утром ходжа сел и написал своей рукой записку, [приложил] к ней печать, и послал к Бильга-тегину, сообщив на словах: «Ежели-де эмир спросит, почему не явился Ахмед, то надобно вручить ему сию записку, а буде не спросит, все равно, мол, нужно [ее] отдать, ибо она важна и откладывать не годится». Бильга-тегин ответил: слушаюсь, — они дружили друг с другом. Эмир не устраивал приема, поскольку собирался выехать. Вынесли значок и зонт, и множество гулямов стояло [в порядке]. Раздался голос, чтобы подавали слониху с балдахином. Подвели. Эмир сел в балдахин, и слониху погнали. Все вельможи стояли пешие, чтобы отвесить поклон, и когда [эмир] появился, они поклонились. Доехав до ворот терема и не видя ходжи Ахмеда, [эмир] спросил: «Отчего не явился ходжа?» Бу Наср Мишкан ответил: «Сегодня пятница и он знал, что государь решил поехать на охоту, не по этой ли причине он не явился». Хаджиб Бильга-тегин подал записку, ходжа, дескать, рано утром прислал эту записку и передал мне на словах, мол, спросит ли государь или не спросит, /163/ почему Ахмед не явился, а записку эту надобно [государю] вручить. Эмир взял записку — слониху остановили — и прочитал [Ходжа] писал: «Да будет долгой жизнь государя! Я, слуга [его], говорил, что из меня везира не получится, потому что не допустят; каждый вобрал себе в голову спеси, а у меня, старой головы, избавившись от несчастья, уже нет больше мочи открыто бороться с людьми и делать своим врагом целый мир. Однако, поскольку государь своими высокими словами подал мне добрую надежду, были взяты царские обязательства и по милости всевышнего господа я, благодаря государю, вновь обрел жизнь, высочайшее повеление было исполнено. Но не прошло и десяти дней, как Хусейри запятнал славу этого прекрасного деяния. Он возвращался в люльке из сада, напившись допьяна. На базаре Са'иди, не в безлюдном месте, а на виду у множества народа он велел гулямам побить тяжким боем [моего] доверенного человека, и те разорвали на нем кафтан. А когда он сказал, я, мол, слуга Ахмеда, [Хусейри] на Ахмеда обрушил сто тысяч ругательств. [Я], слуга [твой], ни за что ко двору не явлюсь и должность везира исправлять не стану, потому что переносить унижение от таких людей тяжко. Ежели угодно государю, то пусть отпустит слугу своего, чтобы поселился он в каком-нибудь рабате или крепост по высочайшему усмотрению. А коли не удостоит отпустить, то приказал бы наказать Хусейри так, чтобы пострадало и имущество его и тело — он ведь разжирeл и вытряс бы из отца и сына побольше денег. [168] [Я же], слуга [твой], с отца и сына достану в государственную казну триста тысяч динаров, и сия собственноручно написанная записка да послужит тому доказательством. Все».

Бу Наср не вернулся в диван, а направился в дом великого ходжи Ахмеда. Он прислал диванбана Бу Мансура и распорядился распустить дебиров. Мы разошлись. Вслед за наставником я двинулся к дому великого ходжи, да будет им доволен Аллах. Я увидел толпу и давку и столько зевак, что им числа не было. «В чем дело?» — спросил я у одного человека. Тот рассказал: «[Городской] наместник ³⁹ в дом ходжи привел Бу Бекра Хусейри с сыном, в джуббе и высоких сапогах, и держит здесь, и дыбу [тоже] доставили. Никто не знает, что случилось. Приехали кое-кто из знатных лиц и остановились, сидя верхом,— сегодня ведь пятница,— а никого не приняли, кроме ходжи Бу Насра, который приехал и вошел [в дом]». Я, Бу-л-Фазл, стал беспокоиться, когда услышал [это], потому что тот вельможа и сын вельможи весьма ко мне благоволили. Я вошел во двор и пробыл там до позднего утра. После принесли чернила и бумагу, и я только слышал, как Абдаллах Парси громко сказал: «Великий ходжа говорит, что хотя государь султан приказал тебе и сыну твоему по тысяче палок каждому, но я, дескать, сжалился над тобой и наказание прощаю. Надобно уплатить пятьсот тысяч динаров и откупиться от палок, а ежели нет, то приказ немедленно будет исполнен. Однако нет нужды, чтобы вы и батогов вкусили и деньги уплатили». Отец и сын в ответ: «Слушаемся и повинуемся тому, что ходжа повелевает, но пусть смилуется, он ведь знает, что у нас и десятой доли той возможности нет». Бу Абдаллах удалился, снова приходил и уходил, покуда не сошлись на трехстах тысячах динаров и они дали в том подписку. Было приказано взять обоих под стражу. Народ разошелся, а наставник мой, Бу Наср, остался там выпить вина. Я [тоже] пошел [169] домой.

Через час ко мне явился пристав Сенгуй и сообщил: «Меня, раба, прислал ходжа Бу Наср и велел передать тебе на словах: ты, мол, Абу-л-Фазл, поезжай-ка к государю султану и доложи, что я, [Бу Наср], отправился согласно высочайшему повелению /165/ к ходже и вылил воды в огонь, чтобы Хусейри и его сына не били. [От них] отобрали подписку [уплатить] триста тысяч динаров, и [обоих] взяли под стражу. Великий ходжа от того, что повелел [сделать] государь, и от новой [его] милости, которой удостоился, сильно приободрился и повеселел и оставил [меня], слугу твоего, выпить [с ним] вина; было бы зря не уважить [его]. Вот причина моей неявки и присылки мною Бу-л-Фазла, дабы за невежливость и самомнение на меня не было наложено взыскание». Я тотчас же отправился и на окраине города нашел эмира, расположившегося в одном саду, за развлечением и питьем вина. [С ним вместе] сидели недимы, играли и пели мутрибы. «Придется сообщение изложить письменно,— сказал я себе,— ежели не удастся сказать устно, пусть прочитает и цель будет достигнута». Затем я очень обстоятельно написал записку и выступил вперед. «В чем дело?» — окликнул меня эмир. «Слуга [твой], Бу Наср, прислал сообщение»,— ответил я и показал записку. «Прими»,— сказал он даватдару. Тот взял и подал эмиру. Прочитав, эмир подозвал меня к себе, отдал мне обратно записку и неслышно для других сказал: «Поезжай назад к Бу Насру и передай ему, что [все] вышло хорошо, и мы, дескать, тебя хвалим за то, что ты сделал. Послезавтра, когда мы возвратимся, мы прикажем все остальное, что потребуется. Ты, мол, отлично поступил, что не приехал и остался по-приятельски у ходжи за чашей вина». Я удалился и в час предзакатной молитвы возвратился в город, позвал Сенгуя и написал на бумаге: «Слуга [твой] съездил и поручение исполнил». До часа полуночной молитвы [мой наставник] оставался у ходжи и вернулся обратно сильно навеселе. На другой день, рано утром, он позвал меня. Я пошел. Он сидел один «Что ты сделал?» — спросил он меня, и я ему рассказал целиком все, что было. «Хорошо», —промолвил он, — потом сказал: «Этот ходжа пошел действовать, он здорово будет мстить и [много] народу проглотит. Однако наш государь — покровитель, он не забывает оказанную ему услугу. Когда он прочел записку ходжи, ему во что бы то ни стало нужно было сохранить [для себя] сердце ходжи, нельзя было допустить, чтобы вновь назначенному везиру через неделю было нанесено [безнаказанно] такое оскорбление. Государь рассудил и приказал старшему хаджибу отправиться во дворец отдать распоряжение [городскому] наместнику привести Хусейри с сыном в дом ходжи вместе с палачом и дыбой и отсчитать каждому по тысяче ударoв, чтобы впредь никто не отваживался бы поминать [170] имя ходжи иначе /166/ как добром. Отдав столь страшное повеление, [эмир], несмотря на то, что Хусейри совершил большое преступление, все же не хотел, чтобы честь и слава Хусейри сразу погибли. Ко мне спешно приехал человек и позвал [к государю]. Когда я явился к султану, он во всеуслышание сказал: «Ты что же это не захотел с нами поехать развлекаться?».—«Счастье слуги твоего в том,—ответил я, чтобы [всегда] служить государю, но ведь государь велел ему написать несколько важных писем в Рей и ту область и сказал, что приходить [самому] не надобно, а надо прислать дежурного дебира». Он рассмеялся,— при всех обстоятельствах он был великодушен,— и промолвил: «Помню, я ведь пошутил. Есть еще несколько соображений, которые необходимо написать в письме. Я хотел бы сообщить их тебе с глазу на глаз, а не через кого-нибудь другого». Он велел остановить слона. Слоновод спустился с шеи слона наземь, а также помощник его и гулям-телохранитель, который находился в балдахине вместе с султаном.

Потом для меня испросили прием [у ходжи] и тотчас же приняли. По дороге я видел Бу-л-Фатха Бусти, одетого в рубище, с бурдюком на плечах. Он преградил мне путь и сказал: «Уже почти двадцать дней я таскаю воду на конюшню, заступись [за меня], ведь я знаю, сердце великого ходжи смягчилось, а кроме как с помощью твоих слов ничего не выйдет».— «Я иду по важному делу,— ответил я» — когда его справлю, то постараюсь и для тебя. Надеюсь, желание [171] будет достигнуто». Придя к ходже, я застал его в гневе и ярости. Я поклонился. Он очень живо расспросил, [как я поживаю], и сказал: «Я слышал, ты поехал к эмиру, почему ты вернулся?»— «Государь отправил меня обратно по рейским делам, которые ведомы господину,—ответил я,— но письма можно написать завтра, сегодня у меня ничего не получается. Я пришел выпить немного вина с господином по случаю милости, которая снова оказана господину султаном из-за происшествия с Хусейри».— «Это ты отлично сделал,— промолвил [ходжа],— и я за это благодарен. Однако я совсем не желаю, чтобы ты просил за [Хусейри], ибо я ни за что согласия не дам, и ты огорчишься. Эти сводники забыли Ахмеда, сына Хасана, потому что несколько времени место оставалось свободно. Они захотели подчинить себе слабого везира и сочли его бессильным! Им покажут ширину гилима ⁴⁰, чтобы очухались!» — и, обратившись к Абдаллаху Парси, ходжа спросил: «Их еще не подтянули на дыбе?» — «Подтянут,— заметил я, — воля высокого господина. Я попросил старшего хаджиба, чтобы повременил немного, покуда не повидаю господина».— «Ну, повидал,— промолвил он,— а заступничества твоего я слушать не стану; все равно побьют, чтобы протрезвились. Абдаллах! Ступай, скажи, чтобы обоих подтянули на дыбе».— «Ежели нельзя обойтись без батогов,— сказал я,— то нам надо остаться вдвоем и поговорить малость по-хорошему и бить их повременим, а там будет воля господина». Ходжа кликнул /168/ Абдаллаха, чтобы он вернулся назад.

[Все] вышли, так что остались мы один на один. «Да будет долгой жизнь господина,— начал я,— в делах нельзя пускать стрелы из всех сил. Великие люди говорят «могучий прощает» и считают удачей, когда могут простить вместо того, чтобы предаваться мщению. Господь, велик он и всемогущ, даровал господину могущество и милосердие и удостоил его спасения от беды и неволи. Надо обязательно в свою очередь ответить добром каждому, кто [ходже] причинил зло, дабы тому человеку стало стыдно и он раскаялся. Предание о Ма'муне и Ибрахиме перед взором и в сердце господина ⁴¹. Напрасно было бы об этом рассказывать, ибо это все равно, как ежели бы я повез финики в Басру. Поскольку султан явил великодушие и призрел сердце и достоинство ходжи и прислал [меня], старика, сюда, и повелел подобного рода наказание, то следует понять, какое страдание было причинено его сердцу, ибо он ведь любит этого человека за то, что ему пришлось за него претерпеть от отца. Долг господина — поступить так, как поступают благородные и могущественные люди — не оскорблять его. Мне, слуге, было бы приятнее, чтобы [ходжа] пощадил чувства государя и велел бы этого человека задержать, [но] не бить, а отобрать от него с сыном письменное [172] обязательство на имя государственной казны ⁴². Потом вопрос о деньгах ⁴³ пусть будет повергнут [к стопам] государя,— что он сам соизволит приказать. Я сильно подозреваю, что он его простит, а ежели ходжа походатайствует, чтобы султан простил Хусейри, будет еще лучше, ибо и он будет благодарен [ходже]. Господин знает, в этих делах у меня иной корысти нет, как благополучие обеих сторон. В меру моего знания я высказал тебе все, что пришлось. [Теперь] воля твоя, чем кончаются такие дела, тебе лучше знать».

Я удалился, приготовился ехать и пришел обратно [к Бу Насру]. Он дал мне запечатанное письмо, я взял и направился к месту охоты. Приехал я туда незадолго до часа вечерней молитвы и нашел султана, пившего целый день вино и затем удалившегося в хергах и [173] остазшегося наедине. Я понес письмо к [султанскому] денщику Агаджи, отдал ему и сел где-то возле сераперде. На рассвете явился ферраш и позвал меня. Я пошел. Агаджи ввел меня. Эмир находился на тахтираване ⁴⁴ в хергахе. Я поклонился. «Передай Бу Насру: то, что он сделал насчет Хусейри — прекрасно. Вот, мы возвратимся в город и все, что нужно будет приказать, мы прикажем». Эмир сотворил утреннюю молитву и двинулся в город. Я погнал к городу побыстрей, /170/ чтобы увидеть моего наставника и, присутствуя при встрече, приветствовать великого ходжу вместе со всеми саларами и служилой знатью. Бу Наср видел меня, но ничего не сказал, и я встал на свое место. Показался значок и зонт султана; эмир сидел на коне. Собравшиеся двинулись вперед. Мой наставник подался ко мне и сделал знак, я подошел. «Что ты сделал? Что было?» — спросил он тихо. Я рассказал, как происходило. «Я так и знал», — промолвил он, и они тронулись. Подъехал эмир, [все] сели верхом. Ходжа находился справа от эмира, Бу Наср впереди, прочая свита и вельможи еще дальше впереди, чтобы не было никакой давки. Эмир все время разговаривал с ходжой, покуда не доехал до сада. «Что сделано с этим нахалом?» — спросил эмир. Ходжа ответил: «Пусть государь [сначала] счастливо расположится на месте, а [после] я извещу его через Бу Насра о том, что произошло и что надобно сделать».— «Ладно»,— промолвил эмир, и они поехали дальше.

Эмир направился на хазру, а ходжа уединился в тереме дивана, позвал моего наставника и передал [ему] устное извещение [для эмира]: дескать, государь, как подобает его высокому благоволению, сберег мою честь от [оскорбления] Хусейри, и я, слуга его, покуда буду жить, не сумею отблагодарить за одну только эту милость. Хотя Хусейри человек беспутный и вздорный, но он старик, у него имеются старые заслуги, он постоянно был единственным слугой и другом государя и по причине любви [к государю] претерпел невзгоды, как он видел сам. Сын его умней и воздержанней, чем он, и стоит службы. Подобных им, когда бывает нужно, не скоро сыщешь, а ныне надобно, чтобы к государю приспело побольше достойных рабов и слуг. Может ли рабская верность допустить устранение двух таких слуг? Цель моя заключается в том, чтобы знатным и простым людям стало совершенно ясно, насколько высоко меня ценит высочайшее мнение. Эта цель мною достигнута — все поняли, что должны блюсти свой предел. Я сам понял столько, что бить их не надо, отправил их под стражу, дабы немного их отрезвить. И письменное обязательство они дали покорно и с охотой, что окажут услугу государственной казне тремястами тысяч динаров. Эти деньги они дать могут, но разорятся, а нищие слуги не потребны. Ежели высочайшее мнение согласится, то не следовало бы отвергать [174] моего заступничества за них, а подарить им эти деньги и отправить обоих домой с почетом.

Хусейри с сыном вышли далеко навстречу. Сели и оба принялись благодарить. Бу Наср ответил: «Известно, каковы были мои старания, благодарите султана и ходжу». Сказав это, он удалился. Недели через две я слышал от Бу Насра, что эмир в тесной беседе, за вином, открыл Хусейри, как все происходило. Хусейри в тот день был в желтой как шафран джуббе, а сын его в бундарской джуббе ⁴⁵, очень роскошных, в них их и привезли. На другой день их [опять] привезли к султану, и он с ними обошелся милостиво. Ходжа попросил, чтобы обоих отвели в вещевую палату. [Там] по повелению султана на них надели халаты. [Оттуда] они предстали пред лицо [эмира], а от него [отправились] к ходже. Затем от ходжи обоих со многими почестями повезли домой. Горожане усердно воздали им должное. Все они уже померли, кроме ходжи Бу-л-Касима, сына Хусейри, который еще жив. Да здравствует он, и да смилуется Аллах над ними всеми! [175]

Каждый, кто прочитает сию макаму, /172/ должен смотреть на нее как на поучительный пример и мудрое назидание, а не глядеть на нее как на сказку, дабы твердо уяснить [себе], какие были и есть великодушные люди. В повестях о халифах я прочел один рассказ поры Му'тасима, он немного похож на то, что я рассказал, но происходило все страшнее. Я счел за нужное привести его [здесь], ибо книга, особенно историческая, украшается такими вещами, ведь слово расцветает от слова, дабы для читателей возросло удовольствие, и [книга] больше читалась, ежели будет угодно Аллаху, велик он и всемогущ!

РАССКАЗ ОБ АФШИНЕ И СПАСЕНИИ ОТ НЕГО БУ ДУЛЕФА

Куда я еду, я совсем не понимал. Наконец, я сказал себе, что лучше всего направиться во дворец, несмотря на очень ранний час. Ежели примут —хорошо, а ежели нет, то вернусь обратно, быть может, это наваждение исчезнет из моего сердца. Поехал во дворец. Добравшись туда, я известил дежурного хаджиба. Тот сразу же вышел ко мне и спросил: «Что означает [твой] приезд в такую пору? Тебе же хорошо известно, что повелитель верующих со вчерашнего дня /173/ предается развлечению, и ты некстати».— «То, что ты говоришь, совершенно верно, — ответил я, — но все же доложи государю о моем прибытии. Ежели можно будет, он соизволит меня принять, а ежели нет, я удалюсь».— «Хорошо»,— промолвил он, сейчас же доложил, сразу ж вернулся и сказал: «Пожалуйста, [государь] [176] принимает, войди». Я вошел и увидел Му'тасима в глубокой задумчивости, одного. Он ничем не был занят. Я произнес приветствие, он ответил на него и сказал: «О Бу Абдаллах, почему ты так поздно пришел? Я уже давно дожидаюсь тебя». Услышав это, я оторопел. «О повелитель верующих, я пришел очень рано, полагал, что государь почивает, и даже сомневался, примет ли он меня или нет?» — «Разве ты не знаешь, что случилось?» — спросил он.— «Не знаю,— сказал я». «Мы принадлежим Аллаху и к нему мы возвращаемся!— воскликнул он,— садись же, послушай».

«Боже мой, боже мой!— воскликнул я,— о повелитель верующих, ведь это же убийство, которое господу богу, велик он и всемогущ, не будет угодно!» Я начал читать стихи из Корана и предания и затем сказал: «Бу Дулеф — слуга государя и арабский конник. Хорошо известно, что сделал он в области Джибаль, сколько совершил подвигов и сколько раз подвергал жизнь опасности, покуда не ушел на покой. Ежели этот человек падет, то родичи и люди его молчать не станут, они возмутятся, и подымется великая смута». Халиф ответил: «О Бу Абдаллах! То что ты /174/ говоришь, совершенно верно, и для меня не тайна. Но я [теперь] бессилен, ибо Афшин вчера вечером заручился моей поддержкой, и я обязал себя торжественной клятвой не изымать [Бу Дулефа] из его рук и не давать повеления его вызволить».— «Как же помочь этой муке, о повелитель верующих?» — спросил я. «Я не знаю иного средства, как поехать тебе сейчас же к Афшину. Ежели он не примет тебя, ты ворвись и приступи к этому делу с просьбой, мольбой и плачем, но, само собой, от меня ему никаких сообщений, ни мало, ни много, не передавай и ничего не рассказывай. Может быть он уважит тебя, ибо знает твой [177] сан и чин, и откажется от Бу Дулефа, не станет его губить и препоручит тебе. Ну, а ежели он ходатайство твое отвергнет, значит, такова судьба, и помочь делу никак нельзя».

Когда взор Афшина пал на меня, ему стало не по себе, от ярости он побледнел и покраснел, жилы на шее у него вздулись. /175/ Было у нас такое обыкновение, что когда я приезжал к нему, он подходил ко мне и склонял голову долу, так что она доставала до моей груди. На сей раз он не сдвинулся с места и выказал [мне] полное небрежение. Я же не смутился и не оробел, ибо шел на важное дело. Я поцеловал его в лицо и сел сам. Он даже не взглянул на меня, и я это стерпел. Я начал разговор о чем-то, чтобы его занять, лишь бы не дать ему сказать палачу «руби мечом!» Он совсем не глядел на меня. Я поднялся и повел речь на иной лад, стал расхваливать персов, ибо сей человек был из них, из Усрушаны ⁵⁰. Я ставил персов выше арабов, хотя понимал, какой это великий грех, но поступал я так ради Бу Дулефа, дабы не пролилась его кровь. Афшин не слушал меня. «О эмир, да сделает меня господь твоей жертвой,— сказал я, — ради Касима, сына Исы, пришел я, чтобы оказал ты божеское великодушие и отдал его мне, за это тебе многое зачтется». С гневом и презрением он ответил: «Не отдаю и не отдам! Повелитель верующих выдал его мне и вчера вечером побожился, что больше о нем не произнесет ни слова, дабы я мог поступить, как захочу, ибо я давно уже этого жажду». Я подумал про себя: «Ахмед, твое слово и приговор — закон на всем Востоке и Западе. [178] а ты терпишь такое унижение от этой собаки». И опять я сдержался: нужно было перенести любое оскорбление ради Бу Дулефа.

Всю дорогу я твердил себе: «Ты ⁵² еще неизбежней сделал убийство Бу Дулефа, ибо сейчас же вслед за тобою примчится Афшин, и повелитель верующих скажет: «Я-де такого распоряжения не давал» Афшин вернется назад и убьет Касима. Когда я подошел к денщику [халифа], я был в таком состоянии, что на мне выступил пот и я задыхался. [Денщик] испросил для меня прием, я вошел и сел. Увидев меня в таком виде, повелитель верующих, по великодушию своему, велел денщику отереть с моего лица пот и ласково спросил: «Что [179] с тобой, Бу Абдаллах?» — «Да будет долгой жизнь повелителя верующих, — ответил я, — то, что приключилось со мной сегодня, я за всю жизнь не запомнил. Как жаль мусульманство, коему /177/ приходится терпеть подобное от скверны безбожия!» — «Расскажи», — приказал он.

Афшин встал разбитый, не владея руками и ногами, и удалился. Когда он ушел, Му'тасим спросил: «О Бу Абдаллах, как это ты осмелился передать от моего имени не приказанное распоряжение?». «О повелитель верующих,— ответил я,— не мог я допустить пролитие мусульманской крови, /178/ и это моя заслуга; господь всевышний не взыщет с меня за эту ложь», — и я привел несколько стихов из Корана и преданий о пророке, привет ему! Халиф рассмеялся и промолвил: «Правильно, так и надобно было поступить, как поступил ты. Клянусь богом, велик он и всемогущ, Афшин не уйдет от меня живым, ибо он не мусульманин!» Потом я помолился хорошенько за [180] повелителя верующих, возликовал, что Касим снова обрел жизнь и заплакал. «Позовите кого-нибудь из хаджибов!» — крикнул Му'тасим. Позвали, хаджиб явился. «Пойди в дом Афшина с моим собственным конем, посади на него Бу Дулефа Касима, сына Исы Иджли, и отвези с почетом и уважением в дом Бу Абдаллаха». Хаджиб пошел, и я тоже удалился.

Из этого рассказа каждый сможет понять, что за великодушные люди то были. Все они отошли [в иной мир] и осталась от них на память лишь добрая слава. Я записал это предание с той только целью, чтобы читателям досталась от меня какая-нибудь польза, а теперь, поскольку я с этим покончил, я снова возвращаюсь к повествованию «Истории». * А Аллах знает лучше!*

КАЗНЬ ЭМИРА ХАСАНЕКА, ВЕЗИРА, ДА СМИЛУЕТСЯ НАД НИМ АЛЛАХ!

Сей Бу Сахль, сын имама, был человек внушающий к себе уважение, ученый и образованный, однако в естестве его прочно укрепились злонамеренность и неприязнь — *неизменимо сотворенное Аллахом* ⁵⁶,— и в злобе он не знал угрызений совести. Он беспрестанно выжидал, когда великий и могущественный государь гневался на [181] кого-нибудь [из слуг своих], того слугу наказывал и отстранял. Тогда он выскакивал сбоку, находил удобный случай, разжигал [гнев] еще больше и навлекал на того слугу большие страдания. А потом Бу Сахль хвастался: это я, мол, свалил такого-то, и ежели он сделал, то испытал и отведал. Умные люди понимали, что это не так, качали головой и втайне над ним потешались: он-де враль. И только наставника моего, несмотря на все происки, чинимые им, он не смог устранить и не сумел достигнуть своего желания потому, что промысел божий не поддерживал и не одобрял его раздорничания, к тому же Бу Наср был человек дальновидный. В пору эмира Махмуда, да будет им доволен Аллах, Бу Сахль, не изменяя своему государю ⁵⁷, сумел расположить к себе сердце султана Мас'уда, да смилуется над ним Аллах, во всех смыслах, ибо понимал, что престол царства после отца достанется ему.

Когда Хасанека доставили из Буста в Герат, Бу Сахль Завзани препоручил его своему слуге Али Раизу, и ему пришлось претерпеть такие разнообразные унижения, какие он претерпел, ибо поскольку положение его было безвыходно, ему мстили и сводили с ним счеты. За это люди порицали Бу Сахля, дескать, сраженного и упавшего бить нельзя. Мужчина — тот, о котором говорят: *прощение в достоинстве его*, и который может это сделать. *Рек Аллах, да будет, [182] он преславен и всевелик, и слово его — истина: «О подавляющие гнев и прощающие людей, Аллах любит творящих благодеяния*» ⁶⁰.

/181/ Тоже и мой наставник рассказывал со слов Абдуса, который был очень плох с Бу Сахлем, что поскольку Бу Сахль говорил об этом весьма много, то однажды, когда ходжа Ахмед, сын Хасана, собирался удалиться после приема, эмир сказал, чтобы он подождал один в тереме, потому что будет ему устное сообщение через Абдуса. «Ходжа пошел в терем,— [рассказывал Абдус],— а эмир, да будет им доволен Аллах, позвал меня и сказал: «Сообщи ходже Ахмеду, что, дескать, дело Хасанека тебе не безызвестно, что [тебе ведомо], сколько неприятностей он мне причинил в пору моего отца и какие он на меня совершал посягательства после смерти отца, в пору моего брата, однако [ничего] у него не вышло. Но поскольку господь бог, велик он и всемогущ, отдал нам престол царства без труда, то наша воля — принять извинения виноватых и не заниматься прошлым. Однако идут разговоры о веровании этого человека, о том, что он принимает подарки от египтян на зло халифу, оскорбляет повелителя верующих и остановил переписку моего отца. Говорят, что посол, приезжавший в Нишабур и доставивший договорную грамоту, стяг и дары, будто бы передал устное сообщение [халифа], что Хасанек—кармат, и его, дескать, надобно казнить смертью. Мы слышали об этом в Нишабуре, но хорошо не помним. Как на это смотрит ходжа, что скажет?». Когда я передал сообщение, ходжа долго размышлял, потом спросил меня: «Что случилось у Бу Сахля с Хасаненком, почему он прилагает [183] такое старание пролить его кровь?» — «Сам не могу хорошо понять,— ответил я, — слышал только, что однажды Бу Сахль пришел в серай Хасанека в пору его везирства пешком и в дурра'е ⁶¹. Какой-то пер-дедар отнесся к нему с пренебрежением и прогнал».— «Боже мой,— ответил ходжа,— к чему хранить в сердце столь пустячное оскорбление!»

После этого [эмир] беседовал с моим наставником. О том, что происходило на том негласном собеседовании, наставник рассказывал: «Эмир, дескать, расспросил меня о Хасанеке, затем о халифе, а потом задал вопрос, что, мол, ты скажешь о вере и убеждениях этого человека и о получении им подарка от египтян? Я тут же обстоятельно рассказал все о жизни Хасанека, как он отправился в хаджж и из Медины поехал обратно через Сирию в Вади-л-кура ⁶⁴, как он получил египетские подарки, как было необходимо принять их, о путешествии через Мосул без заезда в Багдад и о том, как халифу пришло на ум, не приказал ли [ему так поступить] эмир Махмуд». «Так в чем же тут вина Хасанека,— спросил эмир,—ежели он ехал через пустыню, то стало быть он домогался убить всех тех людей?» — «Выходит [184] так,— /183/ ответил я,— халифу [это] изображали на всякие лады, покуда он не разобиделся, вышел из себя и назвал Хасанека карматом». Па этому поводу была переписка и ездили гонцы. Покойный эмир со свойственной ему обидчивостью и сварливостью однажды сказал: «Сему выжившему из ума халифу надобно написать, что я ради дома Аббаса по всему свету шарю, выискивая карматов; кого находят и уличают, казнят смертью. Было бы мне достоверно известно, что Хасанек кармат, так повелитель верующих уже получил бы уведомление, как с ним поступили. Хасанек мой воспитанник и наравне с моими сыновьями и братьями, и коль скоро он кармат, то и я кармат». Хотя это было сказано не по-царски, я, пойдя в диван, написал послание так, как слуги пишут господам. В конце концов, после долгих переговоров, порешили на том, чтобы халат, полученный Хасанеком, и редкостные вещи, кои египтяне посылали эмиру Махмуду, отправили с послом в Багдад, дабы их сжечь. Когда посол возвратился обратно, эмир спросил, в каком месте сожгли тот халат и драгоценности, потому что эмиру было весьма неприятно, что халиф назвал Хасанека карматом. Скрытно озлобление и нетерпимость халифа все возрастали, не явно, до тех пор, покуда эмир Махмуд не скончался. Все, что было, слуга [твой] полностью рассказал».— «Я понял», — промолвил эмир [Мас'уд]».

После этого совещания Бу Сахль, конечно, не унялся. Во вторник, двадцать седьмого числа месяца сафара, когда кончился прием, эмир сказал ходже: посиди, дескать, в тереме, ибо туда приведут Хасанека вместе с судьями и очистителями, дабы то, что было [им] куплено, все вкупе переписать на наше имя и засвидетельствовать.— «Слушаюсь»,— ответил ходжа и пошел в терем. Туда же пришли считавшиеся ходжами вельможи, начальник посольского дивана, ходжа Бу-л-Касим,— несмотря на то, что находился в отставке,— Бу Сахль Завзани и Бу Сахль Хамдеви. Эмир прислал туда ученого законоведа Небиха и войскового судью Насра, сына Халафа. Явились туда также и балхские казии, сановники, богословы и законники, очистители и исправители ⁶⁵ и люди известные и благочестивые. Когда это блестящее общество собралось, я, Бу-л-Фазл, и еще некоторые люди /184/ сидели снаружи терема на дукканах, поджидая Хасанека. Прошел час. Появился Хасанек без оков, в джуббе чернильного цвета, почти черной, поношенной, в дурра'е и очень красивой накидке, в нишабурской потрепанной чалме, в новых высоких микаловских сапогах ⁶⁶, с приглаженными на голове волосами, спрятанными под чалму, и только чуть-чуть было видно. С ним были начальник караула ⁶⁷ Али Раиз и много разного рода пешего люда. Его привели в терем и там он оставался почти до часа пополуденнои молитвы, затем его вывели и снова отправили под стражу. Следом за ним вышли [185] судьи и законоведы. Я только слышал, как двое разговаривали друг с другом: «Кто толкает Бу Сахля на это? Ведь он свою честь потеряет». За ними вышел ходжа Ахмед с вельможами и отправился к себе домой.

В купчей крепости ⁷⁰ перечислили всю движимость, имущество и [все] имения ⁷¹ Хасанека, как принадлежащие [отныне] султану. Одно [186] за другим называли Хасанеку имения, и он подтверждал продажу их добровольно и с охотой. Деньги, кои за них определили, он получил, и лица, [находившиеся там], дали [в том] письменное свидетельство. [Войсковой] судья составил судебную запись с решением и приложил к нему печать ⁷², [равно] и другие казии, как положено, в подобных случаях. Когда с этим покончили, Хасанеку сказано было удалиться. Он обратился к ходже и сказал: «Да будет долгой жизнь великого ходжи! В пору султана Махмуда я по его воле говорил вздор о ходже. Все это было ошибкой. Что толку от покорного исполнения повеления? Везирство мне поручили, приневолив, то не мое было место. На ходжу я никакого посягательства не учинял и с его людьми обходился по-доброму». Потом он промолвил: «Я совершил ошибку и заслуживаю любое наказание, какое прикажет государь, но пусть не пренебрегает мной великодушный государь. Я уже отрекся от жизни, позаботьтесь о моей семье. Да простит меня ходжа!» — и заплакал. Присутствующим стало жалко его, а ходжа прослезился и сказал: «Прощаю тебя! Не следует так отчаиваться, еще все может обойтись благополучно. Я обдумал, и ежели [таков] над ним приговор господа бога, велик он и всемогущ, то я согласен позаботиться о семье его». Затем Хасанек встал, встал и ходжа и [прочий] народ*. Когда все вышли и удалились, ходжа долго выговаривал Бу Сахлю, а тот очень извинялся: я, дескать, не мог совладать со своей желчью. Войсковой судья и законовед Небих доложили об этом собрании эмиру. Эмир позвал Бу Сахля и [тоже] хорошо его пробрал: я, мол, признаю, что ты жаждешь крови этого человека, [но] везира нашего /186/ честь и достоинство должно было соблюдать. «Я вспомнил ту дерзость,— ответил Бу Сахль,— которую он позволил себе по отношению к государю в Герате в пору эмира Махмуда, и не мог себя сдержать. Больше такой оплошности не допущу». От ходжи-начальника Абдарреззака я слышал, что той ночью, наутро после которой Хасанека казнили, Бу Сахль явился к его отцу ⁷³ в час молитвы на сон. «Зачем ты пришел?» — спросил отец Абдарреззака. «Я не уйду, покуда господин не уснет,—ответил Бу Сахль,—ибо не нужно, чтобы он писал султану записку и заступился за Хасанека».— «Я написал бы, да вы все испортили, это очень нехорошо»,— сказал отец Абдарреззака и ушел в спальню.

В тот день и в ту ночь осуществляли мероприятия для казни Хасанека. Нарядили двух вестников в одежде гонцов ⁷⁴, кои приехали из Багдада и привезли письмо от халифа, что Хасанека, кармата, надобно казнить и побить камнями, дабы в другой раз наперекор халифам никто не надевал египетский халат и паломников в ту страну не водил. Когда все было устроено, на следующий день, в среду за два дня до конца месяца сафара, эмир Мас'уд выехал с [187] намерением три дня охотиться и развлекаться с недимами, ближними людьми и мутрибами. В городе он приказал городскому наместнику воздвигнуть помост для казни с краю балхской мусаллы, в шаристане, и народ повалил туда. Бу Сахль верхом подъехал к помосту и остановился на возвышении. Еще раньше отправились конные и пешие, чтобы привести Хасанека. Когда его вели мимо базара Ашикан и он вступил в шаристан, его встретил придержавший там коня Микал. Он обозвал Хасанека наймитом и осыпал его гнусными ругательствами. Хасанек не взглянул на него и ничего не ответил. Простой народ слал проклятия Микалу за его непристойное поведение и за хулу, которая срывалась с его уст. А что говорили о Микале люди избранные, даже сказать нельзя. После Хасанека сей Микал, женатый на сестре Аяза, испытал много несчастий и претерпел много невзгод. Он жив и поныне и отдается служению бога и чтению Корана..., но когда какой-нибудь друг поступает мерзко, какой смысл рассказывать?

Хасанека подвели к подножию помоста — *упаси нас, боже, от злого приговора!* — и поставили гонцов, кои приехали из Багдада. Хасанеку приказали снять одежду. Он сунул руку за пазуху, подтянул гашник, завязал исподницы штанов, скинул джуббу и рубаху, отбросил их вместе с чалмой. И встал нагой, в одних штанах, скрестив руки, телом подобный серебру, лицом словно сто тысяч /187/ писаных красавцев. Весь народ из сострадания к нему плакал. Принесли железный шелом с наличником, нарочито тесный, так что он не покрывал ему лица и головы. Раздался приказ: «Прикройте ему голову и лицо, чтобы не разбить камнями, потому что голову отправим в Багдад к халифу!» Хасанека продолжали все так же держать, покуда не доставили более просторный шелом. Как раз в это время подъехал верхом джамедар Ахмед и, обратившись к Хасанеку, передал ему устное сообщение: государь султан говорит: это, дескать, твое заветное желание, кое ты сам просил [меня исполнить], когда, мол, станешь царем,— казни меня. Мы хотели помиловать тебя, но повелитель верующих пишет, что ты сделался карматом, и по его указу тебя предают смертной казни. Хасанек и тут ничего не произнес. На голову и лицо ему нахлобучили принесенный широкий шелом и затем крикнули: «Беги!» [Но] он не проронил ни звука и их не испугался. Кругом закричали: «Не стыдно вам?! Человека, которого убиваете, возведите на помост!» Поднялось большое волнение, [но] в народ помчались конные и волнение уняли. Хасанека подняли на помост, довели до места, до кобылы, на коей он никогда не сидел. Палач крепко привязал его и выпустил [концы] веревок. Раздался приказ: «Камнями его!». Никто не притронулся к камням, все [188] плакали навзрыд, особенно нишабурцы. Тогда раздали деньги горсти бродяг, чтобы они побили камнями, но человек уже был мертв: палач накинул ему на шею веревку и удавил. Вот Хасанек, его судьба и повесть о нем, да будет над ним милость Аллаха!

/188/ Сей рассказ весьма поучителен: все причины распри и вражды за хрупкие блага сего мира они отложили в сторону. Глупец тот, кто душой привязывается к этому миру, ибо подает он милостиво, а отнимает мерзко! Стихи:

*Клянусь жизнью твоей, этот мир для житья не место,
Коль для острого глаза слетит с него покрывало.
Пребывание в нем жизнь людей веселит, однако,
Он век их снабжает недолгоценными вещами.*

Рудаки говорит:

Гостю, зашедшему в дом мимоходом,
Сердце навек оставлять в нем не гоже.
Глубоко под прахом тебе почивать,
Хоть ныне твой сон на шелковой ткани.
Что пользы тебе пребывать меж людей,
В могилу сойдешь ведь ты одиноко.
Друг твой под прахом — муравль да муха,
Заместо кудрей, украшавших тебя,
Теперь только ветхие пряди волос.
Цена им пусть будет динар иль дирем
Увидев тебя с пожелтевшим лицом,
Сердце остынет его, он не слепой.

Когда с этим покончили, Бу Сахль и народ удалились с места казни, и Хасанек остался одинок, как одинок появился из чрева матери. Потом я слышал от Бу-л-Хасана Хербели, моего друга и близкого к Бу Сахлю человека, он рассказывал: «Раз Бу Сахль пил вино, вместе с ним был и я. Он устроил прекрасное собрание, стояло много гулямов, и мутрибы все [были] с приятными голосами. Между тем тайком от нас он приказал принести голову Хасанека на блюде с крышкой. Потом сказал: «Доставили плодов первинок, покушаем их?» — «Покушаем»,— ответили все. «Подайте»,— приказал [Бу Сахль]. Принесли блюдо, поодаль сняли крышку. Увидев голову Хасанека, мы обомлели, я потерял сознание, а Бу Сахль смеялся. Случайно он держал в руке вино, вылил в сад ⁷⁵. Голову унесли. На другой день, оставшись вдвоем, я его очень бранил, [а] он ответил: «У тебя куриное сердце,— с головой врага так и следует поступать. История эта получила огласку. Все порицали Бу Сахля и кляли за нее. С того дня, как казнили Хасанека, наставник мой, Бу Наср, не переставал поститься, был очень удручен и озабочен, каким я его никогда не видывал. «Какая еще надежда осталась?» — повторял он [189] [беспрестанно]. В таком же состоянии пребывал ходжа Ахмед, сын Хасана, и в диване не сидел.

/189/ Хасанек почти семь лет оставался [вздетым] на столб. Ноги его совсем облезли и ссохлись так, что и следа не осталось, покуда не разрешили снять и похоронить. И никто не знал, где голова, где тело. Мать Хасанека была женщина очень твердая духом. Я слышал так, что месяца два-три от нее скрывали это событие. Когда же она узнала, то не стала вопить и причитать, как делают женщины, а наоборот, заплакала горько, так что у присутствующих от ее скорби сердце обливалось кровью. Потом она промолвила: «Большой человек был мой сын: такой государь, как Махмуд, дал ему сей мир, а такой государь, как Мас'уд, тот мир». Обряды оплакивания сына она исполнила весьма достойно. Умный человек, слышавший об этом, высказывал одобрение. И было за что. Один из нишабурских стихотворцев сочинил на смерть его жалобные стихи, и они здесь упоминаются:

...Отсек ему главу, что головой была голов,
Была венцом красы столетия и царства.
Кто б ни был он — кармат, еврей или безбожник,
С престола уведенным быть на плаху — не законно.

Абдаллах, поскольку положение его стало весьма трудным, прекратил бой. Хаджжадж прислал к нему устное уведомление: «Дескать, остается день-два до твоего пленения. Я знаю, что в ответ на мое предложение тебя пощадить, ты не сдашься, так сдайся по приказу Абдалмелика, я отправлю тебя в Сирию с почестями, не в оковах. Тогда он будет знать, что надобно сделать, дабы не причинить еще большего разрушения священному храму».—«Я подумаю об этом», — ответил Абдаллах. В ту ночь он /190/ совещался со своими приверженцами, кои еще оставались [с ним]. Большинство советовало, [190] нужно, мол, сдаться, дабы усобица утихла и тебе не причинили страдания. Он пошел к матери, Асме,— она была дочерью Бу Бекра Cиддика, да будет им доволен Аллах,—и рассказал ей все обстоятельcтва. Несколько времени Асма подумала, потом спросила: «О сын, восcтание, кое ты поднял против дома Омейи, оно ради веры или мирских благ?» — «Клянусь богом,— ответил он,— оно ради веры, и доказательство тому то, что я из благ мирских не взял ни одного дирема, что тебе ведомо».— «Тогда,— промолвила мать,— претерпи и смерть и убийство и примерную казнь, как брат твой Мус'аб, ибо отец твой был Зубейр Пловец ⁷⁸, а дед с моей стороны — Абу Бекр Сиддик ⁷⁹, и-да будет им доволен Аллах. Он был благороден и не поддался приказу сына Зияда, Убейдаллаха». — «О мать, — сказал [Абдаллах], — и я тоже стою за то, что ты говоришь, но я хотел знать, что думаешь и чувствуешь ты об этом деле. Теперь я знаю, и смерть за веру мне радостна, но страшно мне, что коль убьют, то надругаются над телом». Мать ответила: «Когда режут овцу, что ей до того, примерная ли то казнь и сдерут ли с нее шкуру».

Абдаллах всю ночь молился и читал Коран. На рассвете он совершил полное омовение, сотворил в сообществе утреннюю молитву и в двух рак'атах [ее] прочел суру «Нун и Перо» ⁸⁰ и суру «Не проходило ли над человеком» ⁸¹. [Потом] надел кольчугу и нацепил оружие — у арабов пешим, как он, никто не бился — тотчас же обнял мать и простился [с ней], а мать поправляла на нем кольчугу, зашивала под мышками и говорила: «Ты стисни зубы с этими нечестивцами», — как будто посылала его скушать халвы и, конечно, не голосила, как делают женщины. Абдаллах вышел. Войско свое он нашел разбежавшимся, повернувшим вспять и оставившим его, кроме немногих его домочадцев и родичей, кои в латах, кольчугах и шеломах хотели вместе с ним оказать сопротивление. «Повернитесь ко мне!»— крикнул он. Все повернулись к нему. Абдаллах прочел этот бейт:

*Коль я узнаю свою судьбу, то ее претерплю,
А кое-кто знает ее, но считает далекой*.

Придя на место боя, они остановились. Был вторник, семнадцатое число месяца джумада-л-ула семьдесят третьего года хиджры. С той стороны появился Хаджжадж, сын Юсуфа, с многочисленным войском и построил его. Жителей Химса он поставил против Ка'бьг, дамассцев — против ворот Бену Шейба, /191/ арданцев — пробив ворот Сафы и Марвы, палестинцев — против ворот Бену Джумах, киннасринцев — против ворот Бену Сахам. Хаджжадж и Тарик, сын Амра, с большим отрядом войска встали у Марвы, там же держали и большое знамя. [191]

Абдаллах, сын Зубейра, увидев надвинувшееся на него со всех сторон несметное войско, обернулся к своим людям и сказал: «*О потомки Зубейра! Коль вы мне по душе, то потому, что мы все из семьи арабов. Нам прервали дальнейшую жизнь, но нас не обрекли на позор! И еще, о племя Зубейра, да не устрашат вас удары мечей! Всюду, где бы я ни появлялся, меня находили едва живого среди убитых. Лечение нанесенных [мечами] ран мучительней боли от их ударов. Берегите мечи свои, как бережете свою честь. Неизвестен из вас никто, кто бы сломав меч свой, спас себе жизнь, ибо коль скоро у мужа пропадет оружие, он станет как беспомощная женщина. Не взирайте на трудности. Будьте каждый образцом храбрости для других. Не отвлекайтесь расспросами обо мне, пусть никто не спрашивает — где Абдаллах, сын Зубейра, а буде кто спросит обо мне — я в первом ряду*». Потом он прочитал стихи:

*Сыну Сельмы он не желает быть невечным,
Какую бы хитрость тот ни применил.
Я не куплю себе жизнь путем позорным,
Не вознесусь, смерти страшась, [на небо], здравый* ⁸².

Потом он крикнул: «С богом! Вперед, доблестные воители, нападайте!» Как разъяренный лев он бросался во все стороны. Не было стороны, куда бы он ни устремлялся с менее десятка бойцов, где бы прочь от него в страхе не бежали [враги], подобно тому, как лисы удирают от львов. Они дрались на жизнь и смерть. Бой становился все жарче, /192/ а врагов было много. Абдаллах напряг силы, чтобы отбросить всех людей, стоявших против ворот, на Хаджжаджа, и те уже были близки к бегству. Хаджжадж приказал выдвинуть вперед знамя, и люди пришли в себя. Из среднего полка выступили прославленные бойцы и сцепились друг с другом. В этой схватке Абдаллаха, сына Зубейра, сильно ударило в лицо камнем, с лица побежала кровь. Он сказал:

*Не льется кровь из наших ран на следы позади нас,
А каплет кровь на стопы наши, идущие вперед!*

Другой камень, еще сильней, попал в грудь, так что оттого у него задрожали руки. Один из новообращенных людей Абдаллаха, заметив кровь, закричал: «Повелителя верующих убили!» Враги не могли его узнать, ибо лицо его было закрыто, [но] когда они услышали новообращенного, то поняли, кто Абдаллах. Множество людей поспешили к нему и убили ⁸³. *Да будет им доволен Аллах*. Голову его сняли и принесли к Хаджжаджу, тот положил земной поклон. Поднялся крик: «Абдаллаха, сына Зубейра, убили!» Зубейровцы держались, покуда не перебили всех. Усобица улеглась. [192] Хаджжадж вступил в Мекку и приказал исправить минарет, разрушенный камнеметом, и произвести другие благоустройства. Голову Абдаллаха, сына Зубейра, да будет им доволен Аллах, [Хаджжадж] отправил к Абдалмелику, сыну Мервана, а тело его велел вздеть на столб. Весть о его убиении принесли к матери. Она не стала голосить, а [только] промолвила: «*Мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся!* Ежели бы мой сын поступил не так, то он не был бы сыном Зубейра и внуком Бу Бекра Сиддика, да будет ими доволен Аллах!» Прошло некоторое время, Хаджжадж спросил: «Что делает эта старуха!» Ему рассказали о ее словах и душевной стойкости. «Великий боже!— сказал он,— ежели бы Айша, матерь веруюих, и эта сестра были мужчины, то халифство никогда не досталось бы дому Омейи. Вот сила духа и стойкость! Надо бы ухитриться вам суметь привести ее к сыну, что-то она [тогда] скажет?» Для этого назначили несколько женщин, они постарались и ухитрились свести Асму в ту сторону. Увидев столб, она поняла, что [на нем] ее сын. Она повернулась к одной из женщин, самой знатной из всех, и [только] сказала: «Не пришло ли время снять с коня этого всадника?» Больше ничего она не добавила и ушла. Известие об этом принесли к ХаджЖаджу, он остался в изумлении и приказал снять и похоронить Абдаллаха.

Харун ар-Рашид, приказав казнить смертью Джа'фара, сына Яхьи Бармека, распорядился, чтобы его разрубили на четыре части и вздели на четырех столбах. Эта повесть очень известна, и я не привожу ее [здесь], потому что речь весьма долгая, читателям она наскучит и они позабудут «Историю» и, быть может ⁸⁵, станут говорить о Бу-л-Фазле неподобающие вещи. Харун тайком назначил людей, чтобы они хватали каждого, кто подходил к столбам, оплакивал, причитал и жалел, приводили бы к нему и наказывали. Через некоторое время Харун раскаялся, что низверг семью Бармеки. Однажды шел какой-то басриец; его взор упал на один из джа'фаровых столбов и он сказал себе:

*Ей-ей, не будь пред доносчиком страха
И пред недреманным оком халифа, [193]
Мы бы свершили тебе поклонение
Так же, как люди смиренно чтут Ка'бу ⁸⁶*.

Ибн Бакийят ал-Вузара ⁸⁹ тоже казнили в ту пору, когда Азуд ад-довле Фенна Хусров взял Багдад и сын его дяди, Бахтиар, был убит,— его звали Иззад-довле,— в борьбе, которая шла между ними. То рассказ длинный и излагается он в книге «Таджи», сочиненной Бу Исхаком ⁹⁰, дебиром. Сей сын Бакийят ал-Вузара был гордец из гордецов, человек образованный и богатый, имел много оружия, снаряжения и слуг, но [нрав] у него был необузданный. Он служил везиром и халифу ат-Та'и ли-л-лах /195/ и Бахтияру и во время происходившей распри совершал невежливые, обидные и безрассудные поступки в отношении такого человека, как Азуд ад-довле, тогда как при бессилии своего государя совершение [таких поступков] ошибка. [194]

От судьбы он уйти не мог: когда Азуд ад-довле взял Багдад, он, конечно, приказал его казнить, и его убили стрелами и камнями. На смерть его сложили следующие жалобные стихи ⁹¹:

*Высочайший в жизни сей и в загробной!
Клянусь, ты одно из чудес на земле!
Когда вокруг тебя стоят люди, они словно
Собрались к тебе в день раздачи наград.
Ты стоишь среди них как проповедник,
А люди стоят, будто они на молитве.
В душе они почитают величие твое,
Его берегут и хранят надежные люди.
Ты к ним простираешь торжественно руки,
Словно тянут к тебе они руки с дарами.
Горят по ночам огни вокруг тебя,
Таким ты бывал в дни твоей жизни.
Когда чрево земли оказалося тесным,
Чтоб вместить величие твое после смерти,
Могилой твоей стало пространство меж землей и небом,
За саван пришлось одеянье, несомое ветром.
Ты раньше Зейда сел верхом на коня,
На коего сел он в минувшие годы.
А сие — добродетель, подражанья достойная,
Она брань врагов от тебя отвращает.
Я до тебя никогда не видал существа,
Кое было бы объято столь большим благородством.
Судьбы превратностью ты пренебрег,
И месть несчастья тебя погубила.
От перемен ночей ты нас оберегал,
Добиваться стал рок твоего поношенья.
Твоя несчастная судьба для нас все доброе
В великие грехи преобразила.
Для общества ты был счастливою звездой,
Ушел ты и от злополучия оно распалось,
/196/ Во мне тоска сердечная таится по тебе,
Смягчается она лишь слез потоком неуемным.
О если бы я в состоянии был исполнить
Свой долг тебе, признать заслуги и что должно,
Я б землю всю осыпал мерными стихами,
С проливающими слезы оплакивая друга.
Нет в прахе у тебя могилы, чтоб сказать: полейте!
Но ты как столп стоишь под проливным дождем из слез.
Однако буду горевать я по тебе смиренно,
Боясь, чтоб кто-нибудь не счел меня ума лишенным.
И да приветствует тебя навеки милосердный
По милости, являемой нам беспрестанно*.

Эти прекрасные стихи принадлежат Ибн ал-Анбари, и в сказанном выше стихе «Ты раньше Зейда сел на коня» он имеет в виду Зейда, сына Али, сына ал-Хусейна, сына Али ⁹², сына Абу Талиба, да будет ими всеми доволен Аллах! У этого Зейда не хватало больше сил терпеть тиранство дома Омейи, он восстал в пору халифства [195] Хишама, сына Абдалмелика ⁹³, а Наср, сын Сейяра был [тогда] эмиром Хорасана. Повесть об этом восстании долгая, ее можно найти в летописях. Кончилось дело Зейда тем, что его убили, да будет над ним милость Аллаха. [Тело] его вздели на столб и держали на столбе три-четыре года, *да рассудит Аллах его и все семейство посланника с ними!* Стихотворец дома Аббаса побуждает Бу-л-Аббаса Саффаха ⁹⁴ к избиению сынов дома Омейи в касыде, которую он сочинил. Имя стихотворца было Седиф; эти стихи я привожу из той касыды:

*Вспомни о гибели ал-Хусейна и Зейда
И об убиенном в стороне Михраса* ⁹⁵.

Сообщение о казни Хасанека я довел до конца и связал его в этом сочинении с несколькими растянутыми и скучноватыми повестями и замечаниями. Может быть, читатели простят меня, примут мои извинения и не останутся мною недовольны. Приступаю снова к «Истории», ибо еще много удивительного [остается] за завесой. Коли жив буду, все расскажу, ежели будет угодно всевышнему Аллаху.

/197/ ОТПРАВЛЕНИЕ В ЭТО ВРЕМЯ ПОСЛОВ К КАДЫР-ХАНУ ДЛЯ ВОЗОБНОВЛЕНИЯ БРАЧНОГО ДОГОВОРА И ОБЯЗАТЕЛЬСТВА МЕЖДУ ОБЕИМИ СТОРОНАМИ

Одна из дочерей Кадыр-хана по брачному договору должна была стать женой эмира Мухаммеда, потому что эмир Махмуд, да будет им доволен Аллах, в ту пору предпочитал, чтобы стороны во всем поддерживали Мухаммеда — почем он знал, что скрыто за завесой неизвестности. Когда же эмир Мухаммед попал в узилище и стало [196] невозможно привезти ту девицу, пришла надобность заключить новый брачный договор на имя эмира Мас'уда, да будет им доволен Аллах. В понедельник, третьего числа месяца раби ал-аввель ⁹⁹ [эмир Мас'уд] встретился негласно с везиром ходжой Ахмедом и с моим наставником Бу Насром. Они обсудили сей вопрос и было решено отправить двух именитых послов,— одного из числа недимов и одного из числа казиев,— для [заключения] договора и обязательства. [Выбор] единодушно [пал] на ходжу Бу-л-Касима Хусейри, который жив поныне, да здравствует он, /198/ и на Бу Талиба Таббани, происходившего из знаменитого семейства Таббани. Он был единственным по своей учености, знанию, богобоязненности и воздержанию, при всем этом статного роста и хорош собой. Почерк и перо его были подстать лицу. Редко я видел в Хорасане почерк равный по красоте его почерку. Сей благородный человек три года оставался в стране турок. Он возвращался обратно, достигнув цели, но когда добрался до Первана ¹⁰⁰, то [там] скончался. В своем месте я об этом расскажу.

Мой наставник написал послание и два словесных заявления на сей счет, весьма замечательных. Первоначальный образец [их] пропал и я, конечно, его переписал ¹⁰¹, ибо каверзное Дело, чтобы [его опять] увидеть. Сначала я поведаю о семействе Таббани, потому что это связано с несколькими мыслями о государях, а потом будут приведены списки, так как в каждом таком отрывке из отрывков найдется много любопытного и достопримечательного. А я делаю свое дело и докучаю, авось извинят.

(пер. А. К. Арендса)
Текст воспроизведен по изданию: Абу-л-Фазл Бейхаки. История Мас'уда. Ташкент. Изд-во АН УзССР. 1962

© текст - Арендс А. К. 1962
© сетевая версия -Тhietmar. 2004
© OCR - Монина Л. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© АН УзССР. 1962