Иосафат Барбаро. Путешествие в Тану. Предисловие 3.

Библиотека сайта XIII век

ИОСАФАТ БАРБАРО

ПУТЕШЕСТВИЕ В ТАНУ

Биография Иосафата Барбаро

В первый день декабря 1431 г. Франческина, вдова знатного венецианца Антония Барбаро, привела своего сына, Иосафата Барбаро, во дворец дожей, ¹ чтобы внести его имя в списки юношей, допущенных к процедуре «золотой баллоты» (ad ballotam aureatam, alla balla d'oro). ² Так назывался способ выборов (electio) в члены Большого Совета Венецианской республики небольшой группы (не более 30 человек) сыновей венецианской знати, достигших 18 лет (общим же законным возрастом для избрания в состав Большого Совета был возраст 25 лет). К 18 годам Иосафат уже потерял отца, поэтому о его возрасте и о том, что он родился от родителей, состоящих в законном браке, свидетельствовала его мать. Проверенные по этим признакам юноши получали право на жребий: кому из общего числа участников выпадал на долю золотой шар (ballota aureata, balla d'oro), тот становился членом Большого Совета ³ наряду с совершеннолетними. [65]

Очевидно, Иосафату Барбаро не достался желанный жребий, и он не вошел в Большой Совет своей республики. До 25 лет оставалось немало времени; он женился в 1434 г. на девушке из венецианской семьи Дуодо, а в 1436 г. надолго покинул Венецию, чтобы заняться заморской торговлей. Он отправился на берега Азовского моря, в Тану — самую отдаленную венецианскую колонию в краях Восточного Средиземноморья — и прожил там подряд 16 лет (с 1436 по 1452 гг.), вплоть до кануна завоевания Константинополя турками.

Можно предположить, что молодой Барбаро не случайно избрал Тану для начала своей карьеры. Оказывается, что именно там еще в середине XIV в. уже бывали по торговым делам как члены рода Барбаро, так и представители фамилии Дуодо. В документах из Таны под 1360 г. встречаются, например, имена Кандиано Барбаро и Рикарделло Дуодо, причем последний определен как купец в Тане. В XV в., непосредственно перед приездом Иосафата Барбаро в Тану, там — по свидетельству документов — совершали сделки многие члены семьи Барбаро (в актах упомянуты Андреа, Джордже, Лоренцо, Марко, Донато, Захария). ⁴ Ясно, что эти венецианцы посещали далекую колонию своей республики, жили и торговали в Приазовье. Юноша отправился туда по следам своих родичей.

Все время пребывания в Тане Барбаро был купцом (mercantante), отбросив как будто мысль о политической деятельности. Однако по возвращении на родину он через несколько лет вошел в среду правителей республики и последовательно исполнял государственные поручения в Далмации, в Албании, в Персии, а к концу жизни (он умер в 1494 г.) в самой Венеции. Так, с 60-х годов XV в. он стал видным политическим деятелем и крупным дипломатом. С полным основанием он мог считать, что, будучи гражданином (civis, cittadino) ⁵ своего государства, он большую часть жизни — ив молодости, и в старости — отдал странствиям, [66] нужным Венеции. Это относилось не только к поездкам посла, синдика, генерального проведитора, но и к путешествиям купца, как деятеля в главнейшей области венецианской экономики — в торговле левантийских и черноморских колоний.

В XV в., когда Тана уже не вела широко разветвленной торговли, как это было в XIV в., и поток транзитных товаров из Азии прервался после походов Тимура, усиления турецкой экспансии и распада Золотой Орды, торговая деятельность в Северном Причерноморье приобрела особый характер. ⁶ Это видно на примере дел, которыми был занят Барбаро в Тане. Судя по его записям, основным источником его доходов были рыбные промыслы. На Дону — выше Таны — он владел рыбными ловлями, «пескьерами» (peschiere). Это были отдельные участки речного берега, где работали наемные рабочие, ловившие рыбу, занимавшиеся ее посолом, заготовлявшие икру. Барбаро постоянно ездил на свои пескьеры; он следил не только за ходом работ и вывозом товара, но и за разрушениями и их ликвидацией после периодических проходов татарских орд поблизости от Таны. Другие венецианские купцы также владели доходными рыбными ловлями на Дону, но были случаи, когда они терпели неизбежные убытки. Барбаро назвал одного из своих товарищей — Джованни да Валле, — чья пескьера находилась где-то рядом с пескьерой Барбаро; этот купец потерпел немалый урон от татар: они похитили у него огромное количество бочек с икрой, несмотря на то, что по приказанию хозяина все бочки были зарыты в землю, а место было даже замаскировано. ⁷

Однако венецианские купцы с выгодой занимались рыбными промыслами — они продавали свой товар на суда, приходившие из Константинополя, с малоазийского побережья и из более отдаленных портов, вплоть до Венеции.

Несмотря на общее ослабление потока товаров, проходивших через Тану, туда несомненно продолжали поступать обычные товары с севера и с северо-востока, такие, как пушнина, воск и мед, а также из степи — кожи и хлеб. Но Барбаро, как видно, не занимался этими видами товаров и почти не упоминал о них.

В области торговли у Барбаро была еще одна специальность: он был знатоком (и, конечно, перекупщиком и продавцом) [67] драгоценных камней и жемчуга. Даже в захолустной Тане Барбаро удавалось получать камни, приобретая их у людей, приезжавших с Востока или из Персии. Однажды в Тане появился татарский посол, прибывший в Орду из Китая. Он остановился в доме Барбаро, который, между прочим, надеялся купить у него драгоценные камни. ⁸

Сочинение Барбаро весьма скудно показывает особенности характера автора или хотя бы некоторые черты, обрисовывающие его как человека. Все же кое-что в этом отношении можно отметить.

Барбаро, конечно, обладал всеми качествами людей, привыкших совершать далекие и весьма опасные в его времена путешествия. Он был смел и находчив как в молодости, так и в старости, ⁹ при этом не любил повествовать о пережитых трудностях и о случаях, когда рисковал жизнью, намекая, по-видимому, на привычку Контарини ужасаться по поводу выпавших на его долю (порой действительно серьезных) бедствий. ¹⁰

Моральный облик Барбаро отличался одним качеством, которое, думается, выделяло его из большинства современников. В своих странствиях он научился с уважением относиться к чужеземцам независимо от их культурного уровня. Прожив долго в близком соседстве с обитателями степи — татарами, он умел и дружить с ними, и ценить их суждения, и помогать им, когда это требовалось. Все это отразилось в его труде, но автор ни в малейшей степени не выдвигал это свое качество как что-то заслуживающее похвалы.

Барбаро знал татарский язык, что, несомненно, сближало его с татарской средой, как в Тане, так и в степи. Он действительно знал образ жизни, нравы и обычаи кочевников. Когда он описывал, какими со стороны представляются глазам европейца разбиваемые в степях временные татарские станы, он прямо говорил, что они похожи на «огромные и красивейшие города»; он употреблял при этом четкое в понимании европейца слово «citta» и тем самым приравнивал эти степные станы ко всяким другим средневековым городам — конечно, не по типу, а по величине, по наличию ремесла, торговли. ¹¹ Резким отличием кочевнических городов он признавал отсутствие стен; но и по этому поводу не выразил порицания, а только привел в объяснение разговор [68] с одним татарским купцом, рассматривавшим большую надвратную башню в Тане. Барбаро спросил татарина, нравится ли ему такое замечательное сооружение. Последовал естественный со стороны степняка ответ: «Ба! кто боится, тот и строит башни!» (Pah! chi ha paura, fa torre!). Барбаро не только не осудил эти слова, но даже счел нужным признать их справедливость (по-видимому, с разумным учетом реальной в степях обстановки): «В этом, мне думается, он был прав». ¹²

Когда Барбаро был в Персии, он находился при Узун Хасане не только в Тебризе и других городах, но и в степях, где шах кочевал, по обычаю своей страны (secondo il lor costume), с женами и детьми, с приближенными, с войском и обозом, передвигаясь по местам с хорошей травой и обильной водой. Барбаро наблюдал походную жизнь огромного числа людей, ¹³ при которых находилось их имущество и несметное количество животных. И тогда венецианский посол с удивлением и, можно сказать, с почтением отметил, что движение совершалось быстро, «в полном порядке, с большим достоинством и даже с праздничностью»; ¹⁴ снабжение не нарушалось, и всем хватало хлеба, мяса, овощей и плодов.

Барбаро человечно относился к слугам ¹⁵ и даже к рабам. В Венеции он случайно обнаружил двух закованных в цепи людей, сидевших в винном погребе какого-то местного купца. Барбаро узнал в них татар (вероятно, он заговорил с ними по-татарски), и они рассказали, что попали в рабство к каталонским пиратам, бежали от них, но на море были схвачены венецианцем, который их и заковал. Освободив этих людей, Барбаро привел их в свой дом и в беседе признал одного из них как жителя Таны. Тот, в свою очередь, припомнил «Юсуфа» (так звали Иосафата в Тане) и стал благодарить его за вторичное спасение от смерти: оказалось, что однажды, во время сильного пожара в Тане, Барбаро помог группе людей, среди которых был и освобожденный им татарин, спастись от огня через пролом в стене. В дальнейшем Барбаро обеспечил обоим татарам возвращение на корабле в Тану. ¹⁶

Уважительное отношение со стороны Барбаро к людям, которых на Западе привыкли называть «genti barbare», ¹⁷ резко отличалось от высокомерного и нетерпимого отношения к ним, проявленного в сочинении Контарини. ¹⁸ Его отзывы о татарах грубы и [69] презрительны, поверхностны ¹⁹ и обусловлены страхом перед ними, ²⁰ чего вовсе не было у Барбаро.

Барбаро прожил суровую жизнь, большей частью вдали от родины, в трудных условиях существования, иногда многими месяцами находясь в пути, в обстановке риска и опасности. Быть может, это сказалось на сдержанном, порой деловом тоне его сочинения. Но было у него одно увлечение, не утерянное со времен молодости в Тане до старости в Персии. Это — самоцветы, драгоценные камни. В «Путешествии в Персию» он поместил на страницы своего рассказа ряд эпизодов с живыми диалогами об этом предмете своей страсти и в то же время редкостном, почти невесомом и очень дорогом товаре. Находясь послом при дворе Узун Хасана, Барбаро особенно приблизился к знаменитым центрам торговли драгоценными камнями и жемчугом. Он отметил персидский город Шираз (Syras) как один из богатых рынков, куда стекаются драгоценности. ²¹ Он говорил об отдаленных областях восточной Азии, откуда привозят драгоценности и изделия из шелка. ²² На Персидском заливе в Ормузе он встречал купцов из Индии, торговавших жемчугом, драгоценными камнями, шелковыми изделиями и специями. ²³

Блеск и красоту лучших экземпляров драгоценных камней, какие он только видел, Барбаро, не скупясь на слова, описал в «Путешествии в Персию». Узун Хасан собрал большие богатства и подлинные ценности в пышных шатрах своих передвигающихся резиденций. Он охотно беседовал с умным старым венецианцем, о многом его расспрашивал и с удовольствием демонстрировал ему свои сокровища. К тому же при Барбаро прибыли послы из Индии ²⁴ с подарками: это были редкие животные (тигр, жираф, слоны и др.), тончайшие ткани (tele bombagine sottilissime), драгоценные камни, фарфор (porcellana), сандаловое дерево, тюки со специями. Никакие из этих ценностей не остановили внимание венецианского посла, кроме драгоценных камней. Узун Хасан пригласил его осмотреть их, предупредив, что гостя ожидает некое «праздничное зрелище» (in poco di tanfaruzzo). ²⁵ Шах [70] наслаждался обществом знатока; показал вначале лишь хорошие, но не поразительные вещи — небольшие рубины, низаный жемчуг («не совсем круглый», — заметил Барбаро), алмаз («не очень чистый, но хорошей воды»), камеи с птичьими головами («иные, чем в Италии»). На вопрос, хорош ли подарок, Барбаро дипломатично ответил, что подарок превосходен, но что Узун Хасан «заслуживал бы гораздо бoльшего». На это польщенный шах выразил желание показать ему еще другие свои драгоценности. Постепенно — во время встреч и бесед — Барбаро осмотрел все сокровища Узун Хасана и отметил среди них редчайшие вещи. ²⁶ Эти воспоминания настолько живо сохранились в памяти автора «Путешествия в Персию», что он неоднократно переходил на прямую речь, передавая диалог с персидским правителем. В числе ослепительных богатств последнего выделялись величиной и красотой «балaсы» (разновидность рубина). ²⁷ В отношении отдельных камней Барбаро отметил их исключительный вес и величину, прекрасный цвет, особенную форму (в виде финика, оливы, каштана). Один огромный уплощенный (in tavola) балас, «совершеннейшего цвета», с мелкими арабскими буквами (letterine moresche) по краю, вызвал восхищение венецианского знатока. Узун Хасан опросил, какого мнения Барбаро о стоимости этого баласа. «Я усмехнулся, и он ответил мне тоже усмешкой. — “Все же скажи, как тебе кажется". — “Господин, я никогда не видел подобного камня, ответил я, и думаю, что нет другого, который мог бы с ним сравниться. Если бы я назвал его цену, а балас имел бы голос (il balascio havesse lingua), то он, вероятно, спросил бы меня, встречал ли я действительно подобный ему камень; я был бы принужден ответить отрицательно. Поэтому я полагаю, что его нельзя оценить золотом. Может быть, он стоит целого [71] города..."». ²⁸ После баласа, о котором шла речь, Барбаро при рассматривании других сокровищ восхитился рубином необычайной величины, заключенным в золотую оправу; Барбаро счел его «дивной вещью» (cosa mirabile per esser di tanta grandezza). ²⁹

Бывали случаи, когда Барбаро оценивал драгоценные камни не только как знаток и любитель, но и как политик. После победы Узун Хасана над Грузией (в 1477 г.) побежденные грузины просили принять в качестве контрибуции не деньги в размере назначенной им суммы (16 тысяч дукатов), а четыре ценных баласа. Узун Хасан предложил Барбаро установить, соответствуют ли баласы требуемой денежной сумме. К Барбаро же успели проникнуть посланцы грузинского царя, чтобы убедить венецианского посла произвести оценку в благоприятном для грузин смысле. Барбаро видел, что камни не стоили 16 тысяч дукатов: в своей записи он откровенно назвал их только «ragionevoli», т. е. «неплохими», «удовлетворительными», и заметил (для читателя-венецианца), что ни по величине, ни по красоте они не равнялись баласам на алтаре собора св. Марка в Венеции. Но, решив помочь христианам, а не мусульманину, он определил цену каждого баласа именно в 4 тысячи дукатов. Узун Хасан отнесся к такой оценке с недоверием и иронически заключил: «По-видимому, баласы очень дороги в твоей стране». ³⁰

Кроме драгоценных камней Узун Хасан показывал Барбаро редкие камеи. В связи с одной из них, — по-видимому, европейской, античной, — возник ярко воспроизведенный автором разговор; перед тем Узун Хасан, снова предвкушая удивление, которое должно было охватить его собеседника, опять произнес слово, означавшее в его устах высший эффект: «Я хочу, чтобы ты получил немножко tanfaruzzo!». ³¹

«Он дал мне в руки камею, величиной с марчелло, ³² на которой была вырезана (scolpita) голова красивой женщины с волосами, собранными сзади, и с гирляндой, и сказал: “Посмотри, это — Мария?". Я ответил отрицательно. Тогда он спросил: “Кто же она?". Я объяснил, что это изображение какой-то античной богини (una delle dee antique), которую обожествляли “бурпары" (burpares), то есть идолопоклонники (gli idolatri). Он [72] спросил, каким образом я это знаю. Я ответил, что мне это ясно, потому что такие изделия (lavori) изготовлялись раньше пришествия Иисуса Христа. Он слегка покачал головой и больше ничего не сказал». ³³

Мы привели эти подробности из рассказов Барбаро о драгоценных камнях и произведениях искусства (камеи) потому, что в них проявились увлечения автора. При неустанной деятельности в сфере торговли и политики он оказался еще большим любителем и настоящим знатоком драгоценных камней.

Эти подробности интересны еще и потому, что приводимые в них сведения, как правило, не фиксируются средневековыми авторами, хотя книг о всевозможных самоцветах и их чудесных свойствах было немало. В силу своего «хобби» Барбаро обратился к побочной теме и через нее придал своему рассказу живость и занимательность.

В эпизоде с камеей проявились черты итальянской культуры эпохи Возрождения. Персидский шах, по-видимому, знал, что он обладает ценной художественной вещью, а посол одного из культурнейших городов Средиземноморья подошел к ней именно «по-итальянски»: в это время произведение античного искусства не могло быть совершенно чуждым итальянцу из кругов городского купеческого патрициата, каким был Барбаро. Хотя венецианский дипломат и не был гуманистом, как многие из его просвещенных соотечественников, тем не менее, он выступил и перед Узун Хасаном, и перед своими читателями как представитель страны Возрождения.

Интересно упоминание об Иосафате Барбаро одного из представителей его рода, гуманиста Эрмолао Барбаро (1452—1493). ³⁴ Судя по литературному наследству и его содержанию, Эрмолао имел гуманистическое образование и поддерживал связи с гуманистами. По-видимому, он не признавал Иосафата Барбаро человеком своего, гуманистического круга. В письме от февральских ид (т. е. от 13 февраля) 1486 г. к гуманисту Арнольду Босту ³⁵ в Гент Эрмолао отвечал на вопросы фламандского корреспондента о своих занятиях, об отношении к религии, о составе семьи. Касаясь последнего, он назвал своего деда, Франческо Барбаро (1398—1454), автора многочисленных писем ³⁶ и перевода из Плутарха жизнеописаний Аристида и Катона, сообщив о намерении напечатать — лишь только минует эпидемия чумы — письма этого [73] гуманиста. Между прочим Эрмолао добавляет и сведение еще об одном представителе своего рода, но пишет об этом несколько небрежно, не приводя даже имени: «Жив еще один Барбаро — тоже наш родственник; о нем ты мог прочесть, что он был послом к персидскому шаху». ³⁷

Некоторое время после приезда из Таны Барбаро жил, по-видимому, в Венеции и, вероятно, продолжал деятельность купца. За этот период можно отметить только 1455 г., указанный им самим, когда он повстречал в Венеции двух татар из Таны. Но венецианское правительство имело в виду направить Барбаро на службу, связанную с его знанием Востока, и в марте 1460 г. сенат высказался за его назначение консулом в Тану (designatus est consul noster Tane). ³⁸ Однако Барбаро не пожелал занять этот пост, так как ему предстояла деятельность, связанная с Далмацией и Албанией. В 1463 г. Барбаро действовал как «officialis rationum veterum» ³⁹ в Далмации, а в июле 1465 г. он был назначен проведитором в Албанию. С этих пор Барбаро вступил в сферу как военной, так и дипломатической борьбы Венеции с турками.

До 1463 г. Венеция всячески пыталась налаживать мирные отношения с султанами; ⁴⁰ однако когда турки овладели значительной частью Мореи, которая уже не могла защищаться (Мистра и ее земли были захвачены турками в мае-июле 1460 г.), война стала неизбежной и началась в апреле 1463 г. ⁴¹ В связи с этим особо важное значение приобрел не только Негропонт, ставший для Венеции ее восточным форпостом, но и восточный берег Адриатического моря — Далмация и Албания, [74] потому что приблизилась опасность турецкого нападения на Италию. ⁴²

В Албании шла жестокая война между местными албанскими династами и турками. Героем этих войн, легендарным еще при жизни, был албанский князь Георгий Кастриота, прозванный в Турции (где он был до 1443 г. заложником) Скандербегом. ⁴³ Любую турецкую осаду, даже руководимую самим Мухаммедом II, выдерживала Кройя, неприступная крепость Скандербега, расположенная в горах восточное Дураццо. Барбаро был отправлен проведитором (иначе «провизором») в Албанию, чтобы следить за обороной мест, принадлежавших Венеции на морском побережье, а также, чтобы поддерживать союз с албанцами в общей борьбе против турок. В «комиссии», полученной Барбаро 17 августа 1465 г. от дожа Христофоро Моро, указывалось, что проведитор получал в полное распоряжение венецианские вооруженные силы в Албании — как пешие, так и конные — и что венецианские правители (ректоры) городов и их гарнизоны также должны были подчиняться проведитору в случае, если он примет решение двинуть войска в поход. ⁴⁴ Таким образом, Барбаро, как проведитор, имел власть командующего войсками.

Венецианское правительство возлагало немалые надежды на военный и дипломатический таланты своего посланца. Поручая ему руководство защитой целой страны — тем более трудное, что эта страна находилась на непосредственных подступах к Италии, — сенат просил Барбаро приложить «всю энергию и помыслы, всю заботу и старание» для сохранения центра провинции — крепости Скутари, для снабжения ее продовольствием и для поддержания ее боеспособности. Приказывалось запасать для этого укрепленного пункта и других крепостей зерно, вино, растительное масло, уксус, воду и вообще все необходимое для пропитания (ad victum), а также лес и фашины для ремонта (ad reparia) крепостных сооружений. Предписывалось следить, чтобы немедленно удалялась земля (letamen sive terrenum) у подошвы стен и чтобы были разрушены все строения вне их. ⁴⁵ Таким образом, Барбаро [75] держал в руках оборону страны в целом, имея под командованием значительные войска.

Еще более сложные обязанности Барбаро в Албании касались дипломатической стороны дела. Он должен был уметь и ладить с албанцами, и предупреждать — если случалось — их переговоры с турками. Даже при осуществлении общих, казалось бы дружных усилий против турок надо было зорко следить за намерениями албанцев. Еще до прихода Барбаро в Албанию, в 1448 г. Скандербег проявил настолько явное стремление овладеть главной опорой венецианцев — городом Скутари, что Венеция стала искать поддержки против своего албанского врага ⁴⁶ у самих турок. В то же время Венеция постоянно опасалась вмешательства в дела восточного побережья Балканского полуострова со стороны неаполитанских королей, сначала Альфонса I Арагонского, а после его смерти в 1458 г. — сына его, Фердинанда I. Как пишет Тирье, «интересы Венеции были настолько сложны (complexes), что настоящее, т. e. искреннее, правдивое соглашение (accord franc) между синьорией и другими христианскими государствами представлялось затруднительным». ⁴⁷

Несомненно, что Барбаро с успехом выполнял предписания своего правительства, потому что летом 1469 г. он получил новую «комиссию» от того же дожа и с теми же высокими полномочиями: «Повелеваем, чтобы под твоим начальством действовали войска, как пешие, так и конные». ⁴⁸ Обстановка в Албании стала еще труднее и сложнее: после смерти Скандербега (в январе 1468 г.) наступила анархия среди мелких албанских правителей, стремившихся к захвату власти. Бесперспективная для Венеции война длилась еще десять лет и кончилась в 1478 г., когда турки взяли и Кройю, и Скутари. Но деятельность Барбаро в Албании прервалась раньше. Он был отозван в Венецию по решению Сената от 15 декабря 1470 г., ⁴⁹ после того как за несколько лет прошел суровую, но полезную практику активного и самостоятельно действовавшего дипломата.

Положение Венеции в войне с турками к тому времени резко ухудшилось: летом 1470 г. турки завоевали Негропонт, и перед [76] ними обнажился путь на Италию. Венецианское правительство начало тогда готовить грандиозный план подавления турецкого могущества путем наступления по способу клещей, которые должны были охватить турецкие владения с Константинополем в центре: с востока силами Персии, с севера силами татарской Большой Орды, с моря силами венецианского флота. В этом плане роль послов к персидскому шаху Узун Хасану последовательно поручалась лучшим дипломатам венецианской синьории — Катарино Дзено и Иосафату Барбаро.

Деятельность в качестве посла к Узун Хасану, выдающемуся правителю Персии, составила особую и существенную главу в жизни Барбаро. В сложнейшей обстановке, когда и в Европе, и в Передней Азии международные отношения были неустойчивы и перестраивались в зависимости от политической и военной активности турок, в лагере противников Мухаммеда II вырастали внутренние осложнения. Это выразилось, например, в том, что некоторые державы не были склонны вкладывать свои силы в общую борьбу с турками, опасаясь, что Венеция в случае победы могла бы получить необыкновенные выгоды, потому что она располагала, как казалось, сильнейшим союзником в лице Узун Хасана.

Доменико Малипьеро, будучи членом венецианского сената и находясь в центре политического руководства своего государства, конкретно определил создавшуюся ситуацию: император Фридрих III (1440—1493), поддавшись проискам (trama) со стороны правящих кругов Милана и Флоренции, ⁵⁰ уклонился от общего одновременного удара по врагу и, следовательно, от помощи Узун Хасану — основному противнику турок на почве Малой Азии (Анатолии). Вследствие этого возникла скрытая помеха освобождению «Греции», т. е. бывшей Византийской империи, где в случае удачи экономическое господство наверняка оказалось бы в руках Венеции: она стала бы «хозяйкой» (patrona) положения. Вот это интереснейшее место из Анналов Малипьеро, где выражена тенденция политики императора и итальянских городов по отношению к туркам и Венеции: «Император Федериго пытается заставить “диэту" не оказывать помощи Узун Хасану: тогда турки будут свободно действовать против Венеции. Это несомненно были козни герцога Миланского Галеаццо и флорентийцев, для которых нетерпимо, что в войске Узун Хасана считаются только с послом Венеции. Ясно, что если будет завоевана Греция, ее хозяйкой станет [венецианская] синьория». ⁵¹ [77]

Несмотря на то, что при дворе Узун Хасана энергично действовал венецианский посол, опытный дипломат Катарино Дзено, ⁵² который к тому же приходился родственником Узун Хасану, ⁵³ венецианский сенат решил направить в Тебриз еще одного посла. На этот пост в январе 1473 г. был избран уже известный своим искусством в международных делах Иосафат Барбаро. ⁵⁴ Он должен был отплыть из Венеции вместе с персидским послом, возвращавшимся к Узун Хасану. Кроме того, что уже составляло сущность «комиссии» предыдущего посла, а именно кроме задачи убедить Узун Хасана двинуть наибольшие военные силы против Мухаммеда II и вырвать из его власти Анатолию, — основное владение, как бы «сердце и внутренности (viscere) врага», — Барбаро поручалось важное и рискованное дело: доставить Узун Хасану большое количество вооружения (munitiones; artiglierie), военных специалистов и инструкторов, ⁵⁵ а также ценные подарки. Все это стоило очень больших денег, и постановление было вынесено с участием всех трех групп sapientes или savi (consilii, terre ferme, ordinum). Но момент был критический; недаром решение предварялось торжественными словами: «Подошло время и понуждает величайшая необходимость» (Appetit tempus et urget maxima rerum necessitas). Вот перечисление того, что было отправлено на Восток, чтобы умножить мощь Узун Хасана, усилить удар на «общего врага», «дракона и ненасытного змея, разрушителя веры и ниспровергателя государей»: две легкие и две тяжелые галеи ⁵⁶ приняли груз в виде шести крупных стенобитных бомбард (bombarde grosse ... per ruinar ogni muro et torre); 10 средних и 50 малых бомбард; 500 «спингард» — длинных пушек (так называемых кулеврин) с их двуколками. Посылалось много пороху, ружей, [78] мотыг и лопат. ⁵⁷ Подарки Узун Хасану состояли из серебряных сосудов и парчи, шелков и сукон. ⁵⁸

Корабли с послами и ценным грузом отбыли из Венеции в половине февраля 1473 г. и к 1 апреля пришли в Фамагусту. На Кипре было много дел, за которыми Барбаро должен был внимательно следить: судьба правителя Карамании (Малой Армении), почти лишенного турками его владений, следовательно — союзника Персии; волнения, разыгравшиеся в Фамагусте после смерти кипрского короля Иакова III (ум. 6 июля 1473 г.) в связи с борьбой между претендентами на обладание Кипром; положение овдовевшей королевы — венецианки Екатерины Корнаро; наконец, план венецианцев во что бы то ни стало подчинить своему влиянию остров с его важнейшим значением единственных тогда ворот к торговле с Востоком.

Действуя в рамках широкой политики, касавшейся всего восточного Средиземноморья, Барбаро поддерживал с Кипра связь с «генеральным капитаном моря» — начальником венецианского военного флота Пьеро Мочениго. Флот готовился нанести удар туркам у самого Константинополя, приурочив свое выступление к моменту выхода Узун Хасана с сухопутным войском против турок в Анатолии.

Задания Барбаро были изложены в переданной ему дожем Никколо Троном «комиссии от 28 января 1473 г.». ⁵⁹ Это была так называемая «открытая комиссия» (patente, aperta comission), содержание которой сводилось к словам: «Чтобы Узун Хасан продолжал войну» (che lo signor Uxon proseguisca la guerra) — т. е. не покидал мысли о войне и приступал к ней. Но через некоторое время Барбаро была вручена вторая комиссия, которая определялась как «li secreti comandamenti»; ⁶⁰ в ней заключались предположения — и требования — венецианского правительства относительно того договора, который надлежало заключить с Узун Хасаном в случае его полной победы (в которой в Венеции были как будто уверены) над турками. Прежде всего, предлагалось прельщать Узун Хасана захватом восточной части Малой Азии — Анатолии, потому что победа там поведет его к господству над всем полуостровом, «над всей Азией». ⁶¹ Интересны условия, которые должны были быть соблюдены в пользу Венеции: на главном [79] месте среди них поставлено право свободного прохода через проливы в Черное море к Трапезунду; здесь звучат отклики условий в результате тех войн в прошлом, ведя которые, Венеция боролась за торговлю в северном и южном Причерноморье. ⁶² В инструкции с особенным ударением повторялось поручение о благополучии венецианских купцов, на что Барбаро должен был направить все мысли и все старания (drezar tutti i tuo (sic) pensieri, studi e spiriti...) и довести до осуществления все намеченные планы; ему по преимуществу поручались подобные нелегкие переговоры; в этом заключалась его дипломатическая задача.

Однако политическая ситуация в корне изменилась, потому что еще на Кипре Барбаро узнал о сбившем ход всех событий крупнейшем для венецианской политики крахе — о поражении Узун Хасана 10 августа 1473 г. под Эрзинджаном. Случилось то, чего добивались главным образом итальянские соперники Венеции: она не смогла торжествовать, пользуясь плодами разгрома турок, на что слишком надеялась, не проявив присущей ей осторожности. Однако сенат сразу же решил вести прежнюю политику, т. е. продолжать побуждать персидского правителя к новому походу против турок с целью полного их изгнания из Анатолии (как писалось в документах: «la total eversion et la eiection de lo inimico fuor de la Natolia»). Поэтому венецианскому послу опять предлагалось увлекать Узун Хасана картинами несомненных будущих побед и неимоверного разрастания его могущества, когда он присоединит к своим владениям «universum dominium» непобедимого до сих пор турецкого султана.

Только в феврале 1474 г. Барбаро двинулся в путь с Кипра в Персию. Этот путь, ⁶³ возможный как раз в те годы (из-за турецкой опасности направления путей на Восток постоянно менялись), начинался именно с Кипра, откуда переправлялись на южное побережье Малой Азии, обычно в Селевкию Киликийскую, а из этого города по прямой линии шли на восток, через Адану и, перейдя Евфрат, на Урфу (Эдессу) и Мардин. Здесь направление пути отклонялось к северу; он пролегал через города Саирд и Хой, между озерами Ваном и Урмией и достигал Тебриза.

Барбаро, крайне редко упоминавший об опасностях своих странствий, рассказал о трагической встрече (4 апреля 1474 г.) с группой курдов в горах Армянского Тавра между городами Саирд и Востан, т. е. уже на территории, подчиненной Узун [80] Хасану. Персидский посол, спутник Барбаро, венецианец-секретарь и еще два человека были убиты, а Барбаро, хотя и раненый, спасся только благодаря своему прекрасному скакуну. ⁶⁴ Перед Тебризом снова повстречался отряд туркменов и курдов; они избили и посла, и его переводчика, но все же отпустили их. Барбаро явился к Узун Хасану раненый, ограбленный, в изодранной одежде, ⁶⁵ но с верительными грамотами (la lettera di credenza), которые он все время бережно хранил на груди. Так началась (с 13—14 апреля 1474 г.) дипломатическая миссия Барбаро при дворе Узун Хасана.

Когда Барбаро прибыл в Тебриз, Узун Хасан был уже подготовлен к его появлению. В Венеции, несмотря на ошеломившее всех известие о полном проигрыше Персией сражения под Эрзинджаном, не теряли надежды, что персидский шах соберет силы для новой попытки сразиться с Мухаммедом II и, быть может, сломить его. Поэтому в течение ближайшего времени — в 1473— 1474 гг. — венецианские послы ехали в Тебриз один за другим. Не успел уехать из Персии Катарино Дзено, как сенат немедленно отправил туда Паоло Оньибена с единственным поручением — уговорить Узун Хасана не складывать оружия, засвидетельствовать перед ним, что Венеция полна решимости проводить прежнюю политическую линию: соблюдать союз с Персией и не вступать в соглашение с султаном. ⁶⁶ После того как Оньибен в марте — апреле 1474 г. покинул Тебриз, туда явился (с Кипра) Барбаро; в августе того же года приехал — через Каффу и Кавказ — Амброджо Контарини, проследовавший после остановки в Тебризе в Исфахан (la terra, chimata Spaam), навстречу находившемуся в степях Узун Хасану. Здесь же (30 октября 1474 г.) произошла встреча Контарини с Барбаро. Контарини пробыл около Узун Хасана только до конца июня 1475 г., но Барбаро после этого оставался при персидском шахе еще почти три года.

Ни одному из трех послов, сроки пребывания которых в Персии наплывали один на другой, не удалось достигнуть цели, имевшей в течение ряда лет кардинальное значение в политике их правительства: после Эрзинджана Узун Хасан не выступил против турок. Возможно, что он не слишком прислушивался к речам недолго пробывшего у него Паоло Оньибена и особенно приехавшего последним из троих послов Амброджо Контарини, но он, несомненно, относился с уважением к Иосафату Барбаро. И тем [81] не менее даже этот умный человек не смог убедить его действовать по венецианскому плану.

Последней войной Узун Хасана была война с Грузией. В этом походе его сопровождал Барбаро, наблюдавший персидское войско в действии. Оно состояло из огромной конницы (huomini da fatti a cavallo), из меньшей по численности пехоты (huomini da fatti a piedi), из людей, обслуживавших лагерь (huomini per sussidio del campo). И тогда же Барбаро записал, что ободренный победами Узун Хасан как будто намекнул на возможность похода на турок. ⁶⁷ Однако проницательному наблюдателю, каким был Барбаро, это намерение не показалось реальным; опираясь на свой большой опыт, он не мог поверить таким намекам. ⁶⁸ Действительно, после грузинской войны его сомнение подтвердилось: «я увидел, что у него (у Узун Хасана) не было ни малейшей мысли о походе против турок». ⁶⁹ Истощивший все возможности дипломатического воздействия на восточного союзника Венеции, Барбаро решил вернуться на родину. Сенат препроводил ему официальное разрешение (от февраля 1477 г.) закончить миссию посла в Персии; ⁷⁰ Узун Хасан выразил согласие на его отъезд. Барбаро вернулся в Венецию 7 марта 1479 г. ⁷¹ Мир Венеции с турками был заключен 25 января 1479 г., пока Барбаро был в пути.

Малипьеро, никогда не отходивший в своих «Анналах» от общего политического фона событий, так определил состояние Венеции в ее длительной и тяжелой войне (1463—1479 гг.) с турками как раз к моменту завершения посольства Барбаро в Персию, т. е. к концу войны: «Венеция уже 13 лет ведет эту жесточайшую войну (questa guerra ardentissima) без всякой помощи от кого бы то ни было, покинутая всеми (abbandonata da tutti); кошельки частных лиц (de' particulari) пусты; состояния их разрушены. Венеция не имеет денег, ни чтобы выплатить “рефузуры" («Ie refusure» — собранные вперед или преждевременно налоги), ни чтобы содержать военный флот (1'armada). Команды военных судов волнуются и подымают крик на причалах (i galioti vien tumultariamente a cridar a le scale). Нет средств содержать 40 вооруженных галей, но и это, столь значительное их число не достаточно для того, чтобы сопротивляться громадным силам противника». ⁷² [82]

Тяжесть положения усугублялась серьезностью дел на Крите: «Город Кандия в величайшем страхе перед турками: он не имеет крепости, куда можно было бы скрыться. Безоружные крестьяне пытаются бежать в горы..., а горожане (i borghisani) уже восставали против (критского) правительства (ha tumultuado davanti'l rezimento»). ⁷³ To же самое происходило на острове Корфу.

Таково было состояние Венеции, принужденной отказаться от былых смелых проектов покорения турок. В это время Барбаро, который не смог ничего сделать для своей родины в смысле помощи с востока (к тому времени не осуществились также и планы движения татар хана Ахмеда на Фракию), ⁷⁴ возвращался домой. Находясь еще в Тебризе, он присутствовал при смерти Узун Хасана (6 января 1478 г.); следовательно, сама собой закончилась его дипломатическая деятельность в Персии. К тому же в стране поднялась настоящая смута по поводу наследования престола. ⁷⁵ Подобно тому, как за четыре года до того Барбаро вступил в эту страну ограбленный и полуодетый после схватки с курдами, так и теперь, уходя из этой страны, он надел бедную одежду (drappi poveri e miserabili) и в сопровождении единственного оставшегося у него слуги-славянина (uno garzon schiavone) ⁷⁶ присоединился к какому-то армянину, направлявшемуся в Эрзинджан (Assengan). Путь в Венецию был долгим (около года) и трудным, с риском потери не только скудных средств, но и жизни. Барбаро медленно двигался через Эрзинджан, Чемиш-гизек, Арапкир, Малатью, Алеппо, Бейрут. Перебравшись на Кипр, он оттуда морем достиг родного города. Его рассказ об обратном пути интересен яркими подробностями, описаниями небезопасных порой приключений (встречи со сборщиком пошлин в Малатье, с мамлюками в Триполи); кажется, что, приближаясь к концу записей, автор перестал скупиться на воспоминания о красочных эпизодах своих странствий (le cose appertinenti al camino). ⁷⁷

Барбаро было 66 лет, когда он вернулся в Венецию из Персии. Однако через три года он опять на государственной службе. В ноябре 1482 г. он взял на себя управление (intravit regimen) областью Полeзине с ее главным городом Ровиго, стал «capitaneus Rodigii et provisor generalis totius Policinii et aliorum locorum citra Padum». ⁷⁸ В результате войны с Феррарой область Полeзине очень пострадала; Барбаро принял меры к облегчению и даже полному снятию налогов и долгов с населения, организовал ремонт крепостных стен, навел порядок в административных [83] делах. В феврале 1485 г. он закончил восстановление Полeзине; совет коммуны Ровиго вынес ему благодарность за его полезную деятельность. ⁷⁹

Под конец жизни Барбаро был удостоен еще двух высоких должностей в правительстве, причем таких, которые отнюдь не являлись только почетными. Он вошел в одну из групп «savi» или «sapientes», а именно — стал «savio del Consiglio»; через его руки проходили важнейшие дела, подготовлявшиеся для рассмотрения их сенатом (Consiglio dei pregadi). ⁸⁰ Кроме того, он был советником дожа Агостино Барбариго. Таким образом, до самого преклонного возраста Барбаро не оставался вне политической жизни Венеции.

К исходу 80-х годов XV в. Барбаро принялся за работу над своими двумя «Путешествиями» — в Тану и в Персию. Как было сказано выше, он писал свой труд во время правления дожа Агостино Барбариго, ⁸¹ точнее же—в краткий срок между 1488/89 и 1492 г.

Нельзя не высказать здесь одного — вполне вероятного — предположения о том, почему Барбаро, даже освободившись (в ноябре 1482 г.) от служебного поста в Полeзине, неохотно и лишь под давлением, по-видимому со стороны дожа, принялся писать о своих путешествиях. 7 марта 1479 г., когда он вернулся на родину после шестилетнего пребывания на Востоке, он либо уже знал, либо сразу же узнал в Венеции об окончании войны с турками и о заключенном 25 января 1479 г. в Стамбуле мирном договоре между Венецией и Мухаммедом II. ⁸² Старый, опытный политик, он, конечно, еще до смерти Узун Хасана понял, что Персия не выступит против турок и что в этом отношении его дипломатическая деятельность не принесла никаких плодов; но это была неудача только с одной стороны. Теперь же, вместе со своим городом, он ощутил полный и окончательный провал всех усилий в трудной 13-летней войне, завершившейся тяжелым для его родины договором. Венеция потеряла не только Негропонт, но и все наиболее ценные владения в Морее. Венецианцы отдали туркам город Скутари — свою главную опору на далматинском побережье, а вместе со Скутари и неприступную когда-то крепость Кройю. Оба эти места в 60—70-х годах Барбаро защищал вместе с албанцами Скандербега, а теперь остатки населения покидали их стены, на которых размещались турецкие солдаты. Хотя и сохранив ряд купеческих станций на Леванте и торговые [84] привилегии даже в Константинополе, Венеция должна была уплатить туркам крупные суммы золотых дукатов — 100 тысяч в течение двух лет и в дальнейшем по 10 тысяч ежегодно за право свободного ввоза и вывоза товаров в турецкие города и порты. ⁸³

Вскоре после приезда Барбаро прибыл из Стамбула в Венецию Джованни Дарио, ее представитель, заключавший договор с турками, и представитель султана к дожу. ⁸⁴ Толпы народа смотрели на этого посла, который держал себя надменно и вызывающе. Дож Джованни Мочениго должен был принять из его рук унизительный подарок — пояс султана — и передать ему ратифицированный договор. Всему этому был свидетелем Барбаро, только что вернувшийся в Венецию и сразу попавший в атмосферу общей подавленности и оскорбленной национальной гордости. Возможно, что сознание политического упадка родного города — и неудачи своего служения ему — мешало Барбаро заняться описанием тех мест, где он побывал в надежде на успехи Венеции, но в такие годы, когда эта надежда оказалась неосуществимой, успехи, столь нередкие в жизни Венеции, на этот раз не достались ей.

В венецианском Государственном архиве хранится завещание Иосафата Барбаро от 6 декабря 1492 г. с двумя добавлениями (кодициллами) от 8 и 18 августа 1493 г. ⁸⁵ Согласно общепринятой форме подобного акта, в начале его сообщается, что завещатель принадлежит к приходу (или к «конфинию») ⁸⁶ св. Марии Формозы, что он поручил нотарию Франческо Малипеде записать свои последние распоряжения, что он назначил душеприказчиками («комиссариями») свою жену Ченоне, своих зятьев сер Надаля и сер Марко Дзульяна, своего сына Дзуана Антонио.

Завещатель желал быть похороненным в монастыре св. Франческо делла Винья, что и было исполнено; плиту с могилы уничтожили, по-видимому, при Наполеоне, когда монастырь стал казармой. Сохранилась копия латинской надгробной надписи: «Sepultura M(agnifici) D(omini) Iosaphat Barbaro, de confinio sante Marie Formoxe, et eius heredum. 1494». ⁸⁷

Кроме жены и сына в завещании названы еще три дочери Барбаро — Магдалуца, Франческина-монахиня и Клара — «fia [85] natural». Как обычно, завещатель приказывал раздать некоторое количество дукатов церквам и монастырям для совершения заупокойных месс, религиозным учреждениям (госпиталю, странноприимному дому и т. п.) и отдельным лицам; среди последних— все дочери и три служанки, которым оставлялись небольшие деньги «за хорошую службу» (per suo bon servir); отдельно упоминался слуга Мартин Сарацын. ⁸⁸ Основное имущество, как движимое, так и недвижимое (beni mobeli e stabeli), отказывалось сыну, при котором, «не терпя нужды» и «имея пропитание и одежду» (victo e vestito), должны были проживать мать и сестра Магдалуца. Ни о невестке, ни о ее дочери Лукреции (внучке Иосафата Барбаро) нет речи — ввиду наследства, оставляемого сыну, отцу Лукреции.

Через несколько месяцев (к августу 1493 г.) возникли, очевидно, какие-то новые обстоятельства, и Барбаро велел приписать к завещанию особое добавление, в котором говорилось об увеличении некоторых из указанных раньше сумм. Быть может, на завещателя повлияла его дочь Магдалуца, потому что, если наследство кое-кого из одаряемых возросло с 5 до 10 дукатов, ее доля разрослась в 40 раз, достигнув двух тысяч дукатов (на случай, если она выйдет замуж; тысяча дукатов давалась ей, если замужества не будет). Обращает внимание добавка при имени Мартина Сарацына, названного здесь рабом: кроме денег в размере 10 дукатов, он должен был получить свободу. ⁸⁹ Но спустя всего десять дней Барбаро резко объявил недействительными (nullius valoris, roboris et momenti) изменения, внесенные им в основное завещание: будто человек, не привыкший склонять свою волю в угоду чужому влиянию, поспешно изменил результат временно охватившей его слабости. Был ли он в этом справедлив — осталось неизвестным. Однако решение завещателя относительно освобождения раба Мартина Сарацына осталось неизменным. ⁹⁰

Завещание Барбаро — единственный документ, где отразились немногие сведения об его семье и имуществе; здесь же проявилась одна из черт его характера — волевого или, быть может, упрямого; здесь же оставила легкий след его доброжелательность к людям из хорошо знакомых ему далеких восточных стран.

Текст воспроизведен по изданию: Барбаро и Контарини о России. М. Наука. 1971