ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ

Людям мыслящим и просвещенным, к коим обращаю я свои слова, совершенно ясно, что в наше время печать во всем мире больше всего содействует прогрессу, цивилизации и счастью народов. Это действительно так, Но при условии, если служители печати чужды корысти, если они далеки от приобретения незаконных доходов и, непогрешимые в подхалимстве и лести, хранят высокое благородство своей души. Если девиз их — любовь к родине и соотечественникам, если все помыслы их направлены на служение государству, а взоры неустанно устремлены на поиски тех путей, что приведут к процветанию и истинному прогрессу страны; ежели ни одного, даже самого близкого друга они не станут незаслуженно восхвалять, как и не станут корысти ради порочить своего недруга; ежели клевету, которая противна принципам гуманности, они мыслят величайшим грехом — вот тогда их слова, западая в сердца сограждан, великих и малых, будут служить искоренению существующих недостатков.

В особенности это относится к историкам и авторам мемуаров, которые обязаны писать лишь о том, что они видели своими глазами или слышали от людей, заслуживающих доверия, и обращать особое внимание на правдивость своих повествований.

Теперь уже для всех очевидно, что одна из причин прогресса Запада — это благоденствующее положение тех, кто связан с печатным словом, ¹² людей; которые призваны замечать все недостатки в каждом сословии и каждом классе своего отечества.

Удостоверившись, что полученные ими сведения правдивы, все виденное и услышанное они без примеси личных соображений и корыстных расчетов выносят на страницах своих печатных органов на рассмотрение всего народа и призывают тем самым соответствующие учреждения исправить эти недостатки.

Если же иной раз и случится, что в дело вкрадется ошибка, они объяснят ее в мягких выражениях и постараются устранить недосмотр, допущенный органами печати.

Итак, можно сказать, что у счастливых народов этих стран имеются: язык говорящего, глаза видящего и уши слушающего. Увы, мы, к несчастью, лишены этих трех благ!

Цель этого вступления — сообщить вам, что в наших руках случайно оказались некие путевые заметки, которые бескорыстно и правдиво рассказывают о некоторых недрстатках нашей горячо любимой родины.

Исповедуя религию патриотизма, мы не могли допустить, чтобы это сокровище оставалось зарытым в землю и, движимые любовью к родине и своим соотечественникам, взяли на себя все издержки, связанные с опубликованием этой книги.

От всего сердца надеемся, что ни один из наших соотечественников, наделенный мудростью и справедливостью, не протянет перст возражения этим словам, ибо, даже мельком взглянув на разные стороны жизни нашей обездоленной страны, он своими глазами может видеть каждодневно и доподлинно то, что лицезрел, а затем описал в своем дневнике сей путешественник, горячо страждущий за свою родную землю.

Чуждые каких бы то ни было личных побуждений, мы хотим, чтобы те, кто облечен властью в нашей стране, взглянули глазами справедливости на содержание этой книги и вновь влили в иссохшее русло ушедшую воду, поднявшись в едином мужественном порыве на исправление недостатков и пороков, от которых разрушается наша экономика и нищает народ, которые умаляют в глазах иностранцев достоинство нашей нации и навлекают на нас величайший позор.

Мы желаем, чтобы наделенные властью способствовали расцвету Ирана и прославлению иранцев среди прочих наций, как это было в давние времена, и заслужат они тем самым себе вечную славу и бессмертие, дабы история человечества никогда не забыла их имена.

Мы обращаемся к уважаемым читателям с величайшей просьбой не подвергать автора упрекам и порицанию, не дочитав до конца книги. Когда же по прочтении они найдут ее достойной снисхождения или заслуживающей осуждения — предоставим это их совести.

Мы молим господа лишь о том, чтобы он украсил веру всех наших соотечественников и единоверцев бесценным украшением — любовью к родине, ибо наше дело — говорить и писать на подобные темы, и да поможет нам бог!

ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИБРАХИМ-БЕКА

Прежде чем приступить к изложению путешествия Ибрахим-бека, расскажем немного о нем самом, дабы читателю стали более понятны все обстоятельства его странствия.

Ибрахим-бек — сын некоего азербайджанского купца, который пятьдесят лет назад; отправившись для торговли в Каир, избрал местом своего жительства сей лучший из городов мусульманского мира и, ведя удачную торговлю, навсегда оставил намерение покинуть его.

Этот почтенный человек благодаря честности и религиозности, которые служат основой доброго имени и удачи в торговле, за короткое время собрал значительное состояние. Особенно он привлекал к себе внимание людей своим необыкновенным патриотизмом. В течение долгих лет, прожитых в Каире, этот благородный муж не изменил ни одному из своих прекрасных национальных обычаев и обрядов. И в общении с людьми, и в манере одеваться, в церемонии еды и отхода ко сну он следовал тем обычаям, которые впитал с молоком матери.

Он был столь ревностен в своем патриотизме, что за много лет не только не произнес ни одного арабского слова, но и не желал утруждать такими словами свою память. Все его разговоры только и были об Иране, он постоянно напевал песни своей родины и, кого бы ни встретил, всех расспрашивал об Иране и о своих соотечественниках. Словом, сам он был в Каире, а мыслями и душою своею — в Иране.

Зимними вечерами каждый божий день он собирал у себя небольшой круг друзей из своих просвещенных соотечественников, и весь вечер они проводили за тем, что читали исторические сочинения о деяниях великих иранских шахов.

Мирза Юсиф, который долгие годы жил в доме купца в качестве учителя его сына, читал бывало вслух книгу «Отрицающий истории» ¹³ или поэмы о знаменитых царях, таких как Кай Хусрау, ¹⁴ Джамшид, ¹⁵ Бахман, ¹⁶ Шапур, ¹⁷ Ануширван, ¹⁸ и сердце хозяина преисполнялось гордостью.

Каждый год в благословенный месяц рамазан ¹⁹ он нанимал четырех арабских чтецов Корана, из тех, что отличались особенно красивыми голосами, и весь месяц из ночи в ночь, от заката до рассвета читали они [14] достохвальный Коран, а предполагаемое божье воздаяние за сие праведное занятие он посвящал чистому духу великого шаха Аббаса Сефевидского, ²⁰ на чьи благие и великие деяния, о коих помнят во всех уголках Ирана, не могло наложить свою разрушающую руку жестокое время. И после каждого намаза ²¹ он по обыкновению искренне и горячо читал фатиху ²² в честь этого знаменитого шаха.

Особую склонность он проявлял к чтению книги «История Надир-шаха». ²³ Эту книгу он читал так часто, что заучил ее наизусть.

После смерти этого человека, столь ревностного в своем патриотизме, остался сын его Ибрахим, и по его-то имени названо предлагаемое читателю путешествие.

Я познакомился с этим юношей уже после кончины его отца. Вскоре после этого печального события я поехал в Каир и по старому знакомству прямо направился в дом Ибрахим-бека, где и остановился.

Как-то раз, осматривая его библиотеку, я обнаружил шесть или восемь рукописных и печатных томов «Истории Надир-шаха» в различных изданиях. Я подивился: какой смысл держать в библиотеке многочисленные экземпляры одной и той же книги — и в тегеранском, и в бомбейском, и в тебризском изданиях?

Подумав так, я спросил:

— Зачем вы собрали столько экземпляров одной и той же книги?

— Это память об отце, — ответил Ибрахим, — покойный так любил это сочинение, что все знали: если принести ему хороший печатный или рукописный экземпляр этой книги, он обязательно купит его за хорошую цену. Несколько таких томов, завещанных на богоугодные дела, уже унесли отсюда.

Трудно описать пером, до чего доходила страсть этого человека ко всему иранскому!

Случалось, что кто-нибудь умышленно или ненароком говорил про Иран что-нибудь плохое в его присутствии. Он называл такого человека богоотступником и малодушным и уже никогда больше не вступал с ним в беседу.

В Каире жило еще несколько уважаемых иранских купцов, чьи дела шли хорошо; состояние у каждого достигало полумиллиона. Все они, пострадав в свое время от притеснений и несправедливости чиновников иранского посольства, вышли из иранского подданства, дабы избавиться от сих напастей, и приняли подданство одной из крупных держав: Англии, Франции или России.

Не раз уже, движимые расположением, давали они советы этому одержимому человеку. Они убеждали его, что, оставаясь в иранском подданстве, он поступает неблагоразумно и даже жестоко по отношению к своим наследникам.

— Право, — говорили они, — иранские послы и чиновники и в Турции, и на Кавказе считают себя настоящими душеприказчиками и [15] опекунами живых иранцев. После твоей смерти они ничего не отдадут наследникам, уж мы-то хорошо знаем их и им подобных!

Но этот честный человек не внимал подобным словам, хотя и ему уже не раз приходилось платить ничем не обоснованные штрафы и поборы. Однако из-за своего патриотизма и терпения он так и не соглашался выйти из иранского подданства.

По причине этого даже хаджи Мирза Наджафали-хан, чьи злые и беззаконные деяния до сих пор помнят разоренные им иранцы в Стамбуле и в других городах Османской империи, самое имя которого они не могут произносить без отвращения, и тот после смерти этого купца отхватил из его наследства только тысячу лир и на том оставил наследников в покое. А ведь Наджафали в других случаях присваивал все наследство, если только удавалось придраться к чему-нибудь в завещании.

Ибрахиму было двадцать лет, когда умер его отец. В свои последние мгновения, как и подобает отцу, он обратился к сыну с таким напутствием:

— О, дорогой сын, я выполнил по отношению к тебе свой родительский долг. Кроме родного языка, я обучил тебя иностранным языкам и тем наукам, которые нынче необходимы, чтобы стать дельным и достойным человеком. Все это ты хорошо усвоил, как позволили тебе твои природные способности. О нравственности твоей, целомудрии и религиозности говорить, слава богу, не приходится. В этом отношении я доволен тобой, бог тебя не обидел. Теперь, когда свеча моей жизни догорает, я дам тебе мое напутствие, а ты выслушай его хорошенько, это поможет тебе стать достойным обоих миров. Первое: поручаю твою мать и тебя господу. Потом ты сам поймёшь, сколько трудов мы с ней положили, чтобы воспитать тебя. Второе: будь внимателен к Мирзе Юсифу Аму, твоему учителю и воспитателю, ибо после отца с матерью больше всего надобно чтить учителя, а особенно такого, как Юсиф. Он человек благородный, праведный, честный и искренний. Он с самого твоего детства живет у нас, и его следует считать членом нашей семьи. Третье: никогда не забывай своих прекрасных национальных обычаев. Некоторые неблагородные и легкомысленные люди плохо говорят об Иране. Не верь им, все это ложь. А даже если и правда, не будь с ними заодно в поношении своей родины. Четвертое: скрывай свои тайны от всех, за исключением испытанного и честного друга. Пятое: берегись льстивых людей, беги на целый фарсанг ²⁴ от всякого, кто рассыпается в похвалах тебе. Ведь такой человек мало того, что одолеет тебя всякими просьбами, еще поднимет тебя на гору спесивости и эгоизма, которые являются худшими среди человеческих пороков, и ввергнет тебя в пучину гордыни. Шестое: сам в гости ходи поменьше, старайся, чтобы ходили к тебе. Опасайся пренебречь намазом и другими религиозными обязанностями. В щедрости не проявляй излишеств: не давай столько, чтобы стать известным — если прославишься щедростью, со всех сторон к тебе устремятся нищие, а коли не дашь, они станут твоими лютыми врагами. Это относится не к дервишам, ²⁵ а к льстивым [16] просителям. А ежели случится в разговоре кто-нибудь скажет то, с чем ты не согласен, — не вступай в бесполезные споры и смолчи. Особенно я настаиваю на том, чтобы ты лет на шесть-восемь оставил торговлю. Слава богу, средства к жизни у тебя есть — подожди до тридцати лет, а тем временем поезжай путешествовать туда, куда повлечет тебя сердце. Для этого путешествия я вписал отдельно в завещание на твое имя тысячу лир, они не входят в общую сумму. Но не ограничивай свое странствие тем, что посмотришь всякую всячину в городах. Оставайся в каждом месте по нескольку дней и разузнай внимательно условия жизни и средства к существованию людей этой страны, а также осведомись о статистике торговли, т. е. какой годовой доход у них от торговли и какие товары и сколько они вывозят ежегодно. Приехав в какой-нибудь город, старайся найти одного-двух человек, достойных доверия, и подружись с ними, чтобы впредь они были твоими корреспондентами. В это путешествие возьми с собой Юсифа Аму, если он еще будет здравствовать, — он будет тебе охраной от бед. В этом городе ты знаешь моих друзей. Уважай их больше, чем я уважал, а тех, которые не были моими друзьями, остерегайся, ибо я на выбор друзей затратил немало труда. Свести доброе знакомство с людьми и узнать их — большой труд, это настоящее искусство. Во время путешествия помечай в записной книжке приезд и отъезд из каждого города и записывай свои ежедневные впечатления: придет время, и все это тебе пригодится. Остальные свои наставления я подробно изложил в завещании, а теперь — да хранит тебя бог!

После смерти отца Ибрахим-бек, благодаря своей честности, нравственности и высоким душевным качествам, которые вытекали из его благородной природы, стал пользоваться уважением не только друзей, но и врагов. Все его дела и поступки одобрялись многими людьми, а в чувстве патриотизма он даже превзошел своего отца.

Некоторые острословы из его соотечественников, желая подшутить над ним, говорили в его присутствии разные неприятные вещи об Иране. Поминали они об отсутствии порядка, о том, что солдаты босы, а должности в областях покупаются взятками; народ обманывают правители, беглербеки, ²⁶ старосты и полицмейстеры, и любой из них всевозможными кознями может обложить человека штрафом или засадить в тюрьму. Говорили, что в некоторых городах имеется до пятнадцати тюрем с колодками и оковами, а также о том, что в одном городе люди сидят в бесте ²⁷ в десяти-двенадцати местах: в домах духовенства, или в доме начальника казенной конюшни, или у какого-нибудь сартиба. ²⁸ Возмущались грязью в городах и тем, что мечети не освещены и закрыты по одиннадцати месяцев в году, а осенью завалены арбузами и дынями. Городские бани не в порядке, тысячи людей, среди них и страдающих инфекционными болезнями, входят в один и тот же бассейн; вода в нем плесневеет и мутнеет от грязи, и бассейны эти — настоящие рассадники заразы. Говорили они о том, что духовные лица враждуют между собой [17] и завидуют друг другу. Каждый из них держит при себе, под видом сеидов, ²⁹ группу в 10 — 12 человек из отъявленных бандитов и подонков общества, у которых чешутся руки на имущество горожан. Эти духовники сеют повсюду смуты и непорядки, а потом пожинают плоды, творят, что хотят, и грабят народ. Поэтому происходят бесчисленные эмиграции несчастных людей.

Такие неприятные разговоры, в которых нередко ложь мешалась с правдой, эти люди вели больше всего для того, чтобы задеть Ибрахим-бека. Несчастный, слушая эти речи, негодовал, обвинял их в безверии, в отсутствии патриотизма. И как часто от попреков и брани дело доходило до драки, и тут уже вырывались бороды и сыпались затрещины!

Но друзья знали его убеждения, поэтому не обращали внимания на его грубую ругань и не обижались на скандалы, которые он устраивал. Случалось и наоборот: они хотели порадовать его приятными речами. Тогда они шли в кофейню, садились там и, видя его приближение, заводили разговор о величии и процветании Ирана. Простодушный Ибрахим, уловив, что беседа будет ему по душе, приходил в хорошее расположение духа и весь превращался в слух. Первым признаком его хорошего настроения было то, что он вынимал из кармана коробку с сигарами, ставил на стол и приглашал всех:

— Пожалуйста, закуривайте!

Собеседники тотчас же начинали разговор о мудрости шаха:

— Его величество изволили издать указ о том, чтобы в каждом городе построили несколько высших школ, а правителям областей выслано строжайшее предписание не чинить несправедливостей населению. Об этом распространяются особые указы от министерства, выражающие высочайшую волю шаха.

Другой говорил:

— Зилли Султан ³⁰ сам подготовил сто тысяч всадников и пехотинцев, снабдив их новым оружием и всем необходимым снаряжением.

Бедный Ибрахим, слыша такие слова, будто пьянел от радости и, сидя с трепещущим сердцем, не чувствовал ни рук ни ног. Он подзывал хозяина кофейни и заказывал ему для господ кофе и кальян, а сам все угощал собеседников сигарами.

Разговор становился еще оживленнее.

— Я хорошо знаю, что по первому приказу шаха, — говорил один, — только племена шахсаванов ³¹ и талышей ³² могут поставить в течение двух недель пятьдесят тысяч всадников в полной боевой готовности, со всем снаряжением за свой счет.

— А бахтиарские ³³ всадники еще лучше, — подхватывал другой, — они могут снарядить в течение двух недель сто тысяч людей в полной боевой готовности!

Некоторые из собеседников, считая, что и этого мало, заводили разговор о мужестве народных ополченцев Мараги и Афшара. ³⁴ К концу [18] такой беседы Ибрахим от избытка признательности оплачивал кофе и кальян всех собеседников, а иной раз ему приходилось расплачиваться и за весь ужин и за проезд в экипажах.

Небезызвестный хаджи Карим из Исфахана, живший тогда в Каире, знал об Ибрахиме поразительные истории. Вот его рассказ:

— Случилось так, что мне изменило счастье, и я крайне обеднел. У всех своих знакомых я уже занял деньги и не мог больше рассчитывать, чтобы кто-нибудь помог мне хотя бы одним шаи. ³⁵ Я отказался от мысли взять в долг, и дело дошло до того, что я уже не знал, что буду есть на ужин. А хуже всего было то, что уже шесть месяцев я не платил за квартиру. Хозяин дома, араб, которому надоело выслушивать мои «не сегодня — завтра», подал жалобу в суд, и оттуда пришла бумага с предписанием, чтобы я, уплатив двенадцать лир, освободил квартиру. После бесконечных просьб и молений я получил отсрочку на десять дней. Боже мой, что было делать?! И вот как будто мне сердце подсказало, что помощь я найду у Ибрахим-бека. Чтобы привести в исполнение свой план, я написал копию со старого письма, которое мне некогда прислал один родственник из Тегерана. Затем я пошел к хаджи Мирза Рафии, исфаханскому купцу, взял у него старый конверт, на котором была почтовая иранская марка, вложил в него мое письмо и отправился туда, где, по моим сведениям, каждый день проходил Ибрахим-бек. Я сел и стал ждать его появления. Когда он показался, я, сделав вид, что не замечаю его, вынул из-за пазухи письмо и углубился в чтение. Он приблизился, я поднял голову и поздоровался. Он громко отозвался: «Здравствуйте, ага хаджи Карим, откуда изволите идти?». Я сказал: «Иду с почты, вот получил письмо из Тегерана». — «Из Тегерана?!». — «Да». — «Это чудесно, какие же новости?» — живо спросил он. — «Я еще не дочитал, но вижу вот имена шаха и разное другое», — ответил я ему. В чрезвычайном волнении Ибрахим-бек пригласил меня в кафе выпить чашку чая и почитать письмо. — «Хотя у меня и очень много дел, но раз вы так интересуетесь вестями из Тегерана — какой может быть разговор, пойдемте!» — согласился я. Мы вошли в кофейню, заказали себе кофе и кальян, и я начал читать ему письмо. Вот содержание письма:

«Уважаемый брат! Я удостоился прочесть ваше почтенное письмо, и я очень благодарен, дорогой брат, за ваши приветствия. Вы посылали двадцать пять лир через одного купца из города Оску ³⁶ агу хаджи Абдурразака. Упомянутую сумму я получил и, согласно вашему распоряжению, послал в Исфахан на имя Мешеди Мухаммада Ризы, который передал десять лир вашим домашним, а остальные ссудил в долг аге Хасану. Он, конечно, об этом вам напишет. Других дел, заслуживающих внимания, как будто и не было, да вот какое случилось важное событие несколько дней тому назад. Вроде бы и не было причин для того, чтобы высокое правительство Ирана объявило войну правительству Англии, однако это произошло. Вот уже несколько дней, как распространились тревожные слухи, [19] которые сразу же лишили нас всех покоя. Как выяснилось, причиной послужил такой факт: английский посланник в одной дипломатической беседе, содержание которой, разумеется, нам неизвестно, ответил садразаму ³⁷ без должной вежливости. Садр-азам доложил об этом его августейшему величеству. От его величества тотчас же поступил строгий приказ министру иностранных дел телеграфировать в Лондон, чтобы оттуда прислали приказ послу принести извинения. В противном случае через две недели иранские войска, двинувшись в сторону Герата, займут всю Индию. В тот же день его высочеству Зилли-Султану по телеграфу поступил приказ, чтобы четвертый полк, снарядившись в две недели всем необходимым, выступил в сторону Аби-Шахра (Бушира). ³⁸ Помимо этого, 24-го числа месяца Раби ал-Аввал ³⁹ в столице должно самым внушительным образом расположиться войско. Личному войску шаха и прочим войскам — пехоте, коннице и артиллерии, в количестве пятидесяти тысяч человек, предписано провести маневры и достигнуть в военном искусстве такой ловкости и сноровки, чтобы это было на удивление как своим, так и иноземцам. “Кибла мира” ⁴⁰ лично отдал сии монаршьи повеления. Короче говоря, поднялась суматоха. Наиб ас-Салтане, военный министр, словно какой-то заурядный полковник, носился то туда, то сюда. От грязи и пыли, осевших на его лице, никто его не узнавал. От порохового дыма потемнел воздух, через него не пробивались солнечные лучи. Как раз в тот день пришла телеграмма из Лондона. Не знаю, что именно в ней было, но стало известно, что немецкий посол принял на себя обязанности посредника. От самого его величества немецкого императора поступила специальная телеграмма светлейшему шаху: “Пользуясь нашей совершенной дружбой, я хотел бы просить вас, ваше величество, преумножить ваше высокое благоволение во имя сохранения и упрочения мира и общенародного спокойствия, ибо перед вашим чистым разумом не скрыто, что в наши дни, ежели в одной части мира раздастся гул пушек, — он может охватить мировой войной всю землю, так как политика тесно связывает все государства между собой. Война породит нераз.бериху, которая нарушит торговлю между странами, являющуюся источником жизни рабов божиих. Ради искренней дружбы, кою я питаю к вам, ваше величество, я не хотел бы, чтобы причиной мировой войны стал Иран, и надеюсь, что вы простите опрометчивый поступок посланника”. После этого стало известно, что войны не будет. Договорились на том, что английский посланник с целью извинения явится в дом его сиятельства садр-азама и, высказав ему лично свои сожаления, публично удовлетворит его обиду. Говорят, что через месяц упомянутый посланник был смещен с должности и отозван из Тегерана. Иранское правительство никогда больше не согласится принять его, и на его место приедет другой».

Теперь вернемся к Ибрахим-беку и его переживаниям. От радости у него перехватило горло, он тихо прошептал: [20]

— Да стану я жертвой за шаха! Садр-азам тоже великий и ревностный человек — да хранит их обоих господь!

Несчастный так возликовал от этих вестей, что и описать невозможно. Хаджи Карим Исфахани, между тем, дочитав письмо, поднялся и сказал:

— Простите, у меня дела. Разрешите мне уйти. Ибрахим-бек от полноты сердца воскликнул:

— Куда же вы, Карим-ага, ведь время обеда! Пойдемте, что-нибудь перекусим, мы ведь оба проголодались.

— Нет, благодарю вас, — стал отнекиваться хаджи Карим, — мне надо идти — много дел. Даст бог, увидимся в другой раз. До свидания!

С этими словами он удалился.

Ибрахим-бек, заплатив за кофе и кальян, вышел на улицу. От радости он не знал, что предпринять, куда пойти. Без всякой цели он подозвал извозчика, сел в коляску и, не указывая направления, приказал: «Езжай!». Извозчик гнал так быстро, что вскоре они очутились на окраине города. Тогда извозчик осведомился:

— Господин, куда прикажете ехать?

— Поезжай, поезжай, — ответил Ибрахим-бек.

После продолжительной прогулки, уже на закате солнца, без завтрака и обеда Ибрахим-бек вернулся домой в самом радушном настроении и тотчас же направился в библиотеку. Там он взял «Историю Надир-шаха» и начал читать описание похода в Индию. От этого радость его еще более возросла.

Вошла мать и спросила:

— Сынок, где ты сегодня обедал? Я тебя весь день прождала.

— Матушка, — ответил Ибрахим, — я ничего, не ел, но мое сердце так полно, что не ешь я десять дней, и то не почувствовал бы голода.

Лишь сам Ибрахим-бек знал, как велика была его радость в тот вечер.

На следующее утро, совершив поскорее обычные обряды, он вышел из дома с мыслью встретить кого-нибудь из своих друзей и побеседовать с ним о вчерашнем письме хаджи Карима, чтобы и на сегодня продлить свое удовольствие; ведь рассказать об удовольствии — это значит хоть наполовину испытать его снова.

Случилось так, что он никого не встретил и решил поискать хаджи Карима. Но сколько он ни ходил из одной кофейни в другую, нигде не мог его найти. Со своей стороны хаджи Карим Исфахани хорошо понимал, что номер его удался и что Ибрахим будет искать его. Поэтому в этот день ради скорейшего достижения цели он не выходил из дома.

Бедному Ибрахим-беку за весь день не удалось найти ни одного сочувствующего, с которым он мог бы поделиться переполнявшей его радостью.

Волей-неволей пришлось ему к вечеру вернуться домой. После намаза и ужина он еще немного почитал, а на следующий день, выйдя из дома, [21] он, по своему обыкновению, сразу направился в большую кофейню на площади Мухаммад Али-шаха.

Было около полудня, когда появился прятавшийся хаджи Карим и увидел, что Ибрахим-бек сидит один. Словно бы не заметив его, хаджи хотел пройти мимо, но Ибрахим-бек в крайней поспешности позвал:

— Хаджи, хаджи!

Хаджи Карим, почувствовав, что случай ему благоприятствует, обернулся и поздоровался с Ибрахим-беком.

— Дорогой хаджи, куда же вы идете? — спросил Ибрахим-бек.

— Да вот здесь неподалеку у меня одно дело.

— Сделайте милость, посидите со мной, выпьем кофе.

— Никак не могу, нужно идти.

— Что за спешка, баба, ⁴¹ присядьте пожалуйста!

— Право, не могу.

— Дорогой хаджи, я отлично знаю, что у вас нет ни магазина, ни должности, ни службы, так что это за уловки?

— Вы справедливо изволили заметить, что у меня нет определенных занятий, однако есть одна причина, которая поважнее всего.

Тогда Ибрахим-бек, удерживая хаджи за полу кафтана, стал просить:

— Присядьте же, скажите, что это за причина?

— Дело в том, что я задолжал одному неотесанному арабу, а мне в свою очередь должен другой человек, и он обещал мне отдать деньги в начале следующего месяца. Вышло так, что я свой долг должен вернуть сегодня к вечеру, а денег-то и нет. Араб где-то здесь поблизости от этой кофейни, и раз денег при мне нет, я боюсь, что этот проклятый, увидев меня, начнет посреди улицы браниться и требовать долг. И вам будет неловко, и я опозорюсь. На улице, куда ни шло, можно еще замешаться в толпе торговцев, но здесь такой возможности нет. Стоит ему только войти сюда, он увидит меня еще издали, и тогда, уноси ты мои ноги — быть скандалу!

— И что же, ваш долг велик? — поинтересовался Ибрахим-бек.

— Да не очень, всего пятнадцать лир.

— Наличных при мне нет, но господь милостив, посидите.

Хаджи наконец сел. Ибрахим-бек подозвал хозяина кофейни и попросил у него перо. Затем он вынул из кармана чековую книжку, что-то написал и протянул бумагу хаджи.

— Вот чек на пятнадцать лир. Получите их в банке, когда пожелаете. А теперь выпейте кофе, а то он остынет. Когда вернут вам долг, вы принесете мне деньги.

— Ваша милость велика! Поистине, вы вырвали меня из когтей этого бесчеловечного араба. Сейчас я вам напишу расписку. Даст бог, дней через двадцать я получу деньги и верну вам. Если не все сразу, то хоть в рассрочку, по пяти лир. [22]

— К чему еще расписка? Достаточно вашего слова. Лучше поговорим немного. Скажите, вчерашнее письмо при вас?

— Да.

— Дайте его мне, — попросил Ибрахим-бек, — я еще раз почитаю. Уж очень приятное содержание. Всякие проходимцы и негодяи плетут ложь и, не стыдясь, говорят, что и консулы, и даже простые иностранные подданные всё, что хотят, то и творят в Иране. Будто нет на них управы. Эй, негодные, придите и прочтите своими незрячими глазами эту бумагу, которую мусульманин прислал своему единоверцу из Тегерана!

Хаджи Карим вынул письмо из-за пазухи и подал его Ибрахим-беку.

— Здесь нет никаких секретов? — спросил Ибрахим-бек.

— Если б и были, я не стал бы от вас утаивать.

Ибрахим принялся читать письмо. Читая, он то и дело тихо восклицал: «Да благословит тебя бог! Да стану я жертвой за тебя!».

С большим волнением он несколько раз перечитал письмо, и все ему было мало.

— Хаджи Карим, — сказал он, — дайте мне это письмо на несколько дней.

Хаджи, боясь, что его плутни раскроются, ответил:

— Если бы в нем не было упоминания о жене и детях, я не возражал бы. Но так — вы сами понимаете, не подобает отдавать письмо.

Взяв письмо, он попрощался и поспешно вышел. Так он смог заплатить за квартиру и освободился от забот.

Из этого рассказа легко судить, какой степени достигало патриотическое рвение Ибрахим-бека. Этот пылкий юноша с тех пор, как помнил себя, никогда не употреблял слово «Александрия» только потому, что оно ассоциировалось у него с походом Александра на Иран, во время которого были разрушены города, пал город Истахр — древняя столица Ирана и был убит Дарий. ⁴² В случае надобности он называл Александрию Египетским портом.

Таковы немногие примеры, показывающие патриотизм и благородный пыл Ибрахим-бека.

Не приходится скрывать, однако, что некоторые близорукие люди относили эти чувства на счет его невежества и тупого фанатизма. Но это не так. Мой дорогой соотечественник, хотя и был молод, отличался умом, опытностью, проницательностью и здравым смыслом человека, умудренного жизнью; к тому же он считался одним из образованнейших людей своей эпохи. Но стоило ему услышать слово «Иран», он совершенно терял самообладание, всем его существом целиком завладевала любовь к родине. Он не переносил, если кто-нибудь дурно отзывался о предмете его любви, — и эта можно считать только положительным качеством его натуры.

Случилось так, что я уезжал из Стамбула. Через два месяца, когда я вернулся домой, мой сын сказал: [23]

— Отец, к нам в гости заезжали двое из Каира. Они оставались у нас три дня, а потом выехали в Иран.

— Как их зовут? — спросил я.

— Они оставили вам письмо на столе в библиотеке — прочтите. Я взял письмо и прочел. Вот оно:

«Да будем мы твоей жертвой!

«Намереваясь совершить паломничество в святой Мешхед, ⁴³ мы с Юсифом Аму прибыли из Каира в Стамбул и остановились в вашем доме, который был для нас единственной надеждой на пристанище. Я сожалею, что не дождался встречи с вами. Три дня мы причиняли хлопоты вашим домашним, а на четвертый отбываем через Батум в Хорасан. Если вернемся благополучно, станем называться паломниками, а коли погибнем, примите от нас изъявления искренней дружбы. Увидев в вашей библиотеке среди прочих книг “Книгу Ахмада”, ⁴⁴ мы взяли ее, чтобы почитать в пути. Хотя автор и кажется человеком, достигшим совершенства в науках и осведомленным в важных и великих проблемах, но что касается Ирана, то тут он пишет нечто такое, что поневоле начинаешь думать: или он совсем не знает Ирана, или заблуждается, или это вообще какой-то чудак.

«Еще раз молюсь за вас. Юсиф Аму шлет вам поклон.

Ибрахим».

Когда я увидел, что автором письма был мой друг Ибрахим-бек, я очень пожалел, что не оказался в Стамбуле во время его приезда и не отговорил его от путешествия по Ирану. Я бы посоветовал ему, проехав через Батум и Ашхабад в Мешхед, этим удовольствоваться и тем же путем вернуться обратно. Я ведь знал, что, приехав в Иран и увидев тяжелое положение своей родины, он будет страдать. Я боялся, кроме того, что, наблюдая всякие неполадки, он не станет воздерживаться и будет ругать и поносить даже высокопоставленных особ и подвергнет себя тем самым всяческим неприятностям. Ведь я хорошо знал Ибрахима, да и сам он как-то к случаю рассказал о такой истории, происшедшей с ним в Каире:

Так что легко себе представить, какие беды могли обрушиться на голову такого человека в Иране. Поэтому я не одобрял его путешествия в Иран и очень из-за этого тревожился.

Прошло восемь месяцев.

Однажды слуга доложил мне, что вернулись те два гостя, которые уезжали в Иран. Я побежал к дверям. После рукопожатий, объятий и приветствий мы вошли в комнату, и я сказал:

— Брат мой, я очень о вас беспокоился! Если бы я знал, где вы находитесь, то послал бы телеграмму. Но, слава богу, вы вернулись целы и невредимы. Надеюсь, аллах был милостив и путь ваш, как морем, так и сушей, не доставил вам неприятностей?

— Нет, ничего, — ответил Ибрахим, — только в районе Трапезунда был небольшой шторм и нас качало, но и это быстро кончилось.

— А каким пароходом вы плыли?

— Русским.

— А теперь чувствуете себя хорошо?

— Благодарю вас, хорошо. [25]

— Ну расскажите же мне об этом продолжительном странствии, где пришлось, видно, ехать и на лошадях, и на верблюдах?

— Всякое бывало — что доставали, на том и ехали.

— Почему же вы не предупредили меня о своем намерении путешествовать?

— По правде говоря, я об этом не думал, и только за два-три дня до отъезда у меня возникло такое желание. А причиной тому стал ага Ахмад Ширази. Вы должны знать агу Ахмада. Когда вы изволили гостить у меня в Каире, он как-то заходил в мой дом.

— Да, да, я припоминаю.

— Этот человек за честную сорокалетнюю службу своего отца должен был получать из Тегерана ежегодно сто двадцать туманов ⁴⁸ пенсии. Но прошло десять лет, а он ничего не получил. Бедняк отправился в Тегеран. И там выяснилось, что эти суммы ежегодно поступали из Тегерана на имя иранского посольства в Стамбул. ⁴⁹ И вот это-то посольство, которое считает себя опекуном и душеприказчиком всех живых и мертвых иранцев, из года в год безнаказанно и без зазрения совести поглощало эти деньги так же, как прибрало к рукам имущество прочих несчастных иранцев, проживающих в Стамбуле и его окрестностях. Короче говоря, этот злосчастный ага Ахмад Ширази, перенеся все тяготы такого длинного пути, вернулся в Каир ни с чем. Вы ведь знаете меня — я сразу же побежал к нему, чтобы узнать последние новости об Иране. Прихожу и спрашиваю: «Что нового?». — «Да ничего», — отвечает он. «Я спрашиваю, — поясняю я, — о состоянии монархии и о положении государственных министров». Он снова отвечает: «Ничего не могу сказать». Я спросил его еще об организации войска, о разных государственных учреждениях. Отвечает: «Ведь я уже сказал, ничего нового!». — «Поразительно! — воскликнул я. — Что ж, в этой стране, быть может, совсем нет ни военного министерства, ни министерств внутренних дел, иностранных дел, просвещения, финансов, юстиции, земледелия и торговли?». — «Названия-то такие есть, — говорит он, — чиновники и писцы тоже существуют. Дошло до того, что ради двух полусгнивших старых суденышек завели министерство морских дел и назначили министра. Из этого нетрудно заключить, каковы и прочие министерства». Из-за этих вздорных и нелепых речей я вернулся домой совсем расстроенный. Всю ночь я думал: что делать? Не может быть таких вещей, какие болтают о моей родине! Да и разве правильно, что наказ путешествовать, который дал мне покойный отец, я исполнил только для посещения европейских стран, где был по два, по три раза, и ни разу не повидал родины? Лучше всего отправиться мне на поклонение в святой Мешхед, а затем навестить другие области и уж, конечно, столицу. Если мне приглянется какое-нибудь место, думал я, то, вернувшись в Каир, я продам свое имущество, возьму семью и слуг и поеду в Иран и там, на священной земле родины, проведу остаток моих дней, занявшись торговлей или земледелием. На другой день я сказал [26] Юсифу Аму, чтобы он распорядился сборами, так как через день мы едем в Мешхед, а затем в путешествие по Ирану. Вот тогда-то, восемь месяцев назад, мы и заезжали к вам по пути в Иран, а теперь возвращаемся в Каир.

— Хорошо, — сказал я, — и что же вы увидели? Каково положение в стране, как ею управляют?

Ибрахим тяжело вздохнул:

— Не вам бы спрашивать и не мне отвечать. Увы, лучше бы мне никогда туда не ездить и не видеть всех этих ужасных вещей. Пусть бы мои представления о родине остались прежними!

— Я так и знал, — заметил я, — что вам не вернуться из этого путешествия довольным. А теперь уж, если расскажете обо всем, что видели, хуже не будет.

— Все, что я видел и что происходило со мной, я записывал. Завтра я принесу вам свой путевой дневник, и вы сами прочтете. А пересказать все это у меня и язык не повернется! Признаться, у меня не лежало сердце к тому, чтобы описывать все эти безобразия, но я не хотел идти наперекор последней воле отца. Он завещал мне ради будущей пользы записывать во время путешествия все происшествия и все мои наблюдения в каждой стране, где я побываю.

Так прошел вечер, мы поужинали, и я сказал Ибрахим-беку:

— Вам надо пойти отдохнуть с дороги. Да хранит вас аллах! На этом мы разошлись и легли спать.

Утром, когда, совершив намаз, мы пили чай, Ибрахим сказал:

— Юсиф Аму, приготовь белье на смену, пойдем в баню. Потом, обращаясь ко мне, добавил:

— Представьте, все эти восемь месяцев мы не видели бани.

Юсиф Аму раскрыл чемодан, чтобы достать бе.лье, но Ибрахим велел подать себе прежде всего дневник. Взяв тетрадь, он протянул ее мне.

— Это мой дневник. Я записал в него все, что я видел, ничего не преувеличив и не преуменьшив. Если у вас есть время, почитайте его, пока мы не вернемся из бани.

Я взял дневник. Предвижу, что и читатель с нетерпением ждет подробностей путешествия, поэтому я привожу дневник полностью.

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ ИБРАХИМ-БЕКА

18-го числа ... месяца вместе с моим учителем Юсифом Аму, который поистине для меня и дядя, и отец родной, отправился я на поклонение святым местам в Мешхед и в путешествие по Ирану. В два часа дня мы выехали первым поездом в Египетский порт [т. е. Александрию], куда прибыли в тот же день. Там мы провели ночь, а на следующий день в четыре часа пополудни, взяв билеты первого класса на пароход «Принц Аббас», отплыли в Стамбул. [27]

Погода стояла прекрасная, и я целый день прогуливался по палубе. Собеседника не находилось, и я был погружен в свои мысли.

На третьи сутки мы прибыли в Стамбул. В пути мы останавливались только один раз — у крепости Султания, что находится у входа в Стамбульский залив.

Эта крепость обнесена большими укреплениями, оснащенными по всем правилам военной техники. Говорят, что в ее бойницах расположено около тысячи пушек и ни один корабль не пройдет мимо без охранного разрешения. Позднее эти сведения подтвердили люди, которые видели крепость своими глазами.

Наш пароход после проверки пропусков подошел к Стамбулу. Как всегда, он остановился далеко от причала, и к таможне нас подвезла одна из многочисленных лодок, которые так и сновали вокруг парохода.

После проверки в таможне мы сразу же отправились в дом одного нашего знакомого. [Здесь Ибрахим-бек имеет в виду меня]. Хотя самого хозяина, моего хорошего друга, не было в это время в городе, его домочадцы встретили нас с большим почтением и ни на минуту не отступали от обычаев гостеприимства. Мы были даже смущены такой заботой. Хотя этот дом для меня почти свой, но отсутствие хозяина всегда несколько смущает.

На четвертый день мы подписали свои визы в иранском и русском посольствах и сели на немецкий пароход, отправлявшийся в Батум. Через несколько дней мы прибыли туда.

Пришли русские таможенные чиновники, проверили наш багаж, тут же подписали билеты, и мы сошли на берег.

На набережной мне сразу же бросилась в глаза большая толпа иранцев, и в каком виде! Глядя на них, я почувствовал изумление и жалость. Они окружили нас с криками: «Ага, к нам, к нам! У нас хорошая гостиница, и чай, и квартира!». Они уж было подхватили вещи, как вдруг один человек из толпы подал нам знак остановиться. Он отвел Юсифа Аму в сторону и сказал ему на ухо, чтобы мы не шли в кофейню с этими людьми, так как все они — проходимцы, воры, жулики. Лучше будет, если мы остановимся в отеле «Империал», неподалеку отсюда.

— Хотя, — добавил он, — плата там несколько велика — рубль-два за ночь, но отдохнуть там можно спокойно.

Юсиф Аму приказал носильщику:

— В отель «Империал!».

В отеле мы сняли комнату за два рубля и провели там ночь.

Поутру, встретив на улице одного из своих соотечественников, мы спросили, когда уходит поезд на Тифлис. Он сказал нам, что один отходит сейчас, а другой будет вечером. Поняв, что на утренний поезд мы уже опоздали, мы решили до вечера погулять по городу. Мы спросили, как зовут нашего собеседника и откуда он родом.

— Мое имя Али, родом я из Ленкорани, а вы откуда? [28]

— Из Каира.

— Я тоже бывал в Каире, сказал он и осведомился при этом о некоторых лицах, живущих там.

Я заметил:

— Странно куда ни глянешь, повсюду здесь видишь иранцев, снующих без дела. И какой у них несчастный, жалкий вид! Можно подумать, что у них ни гроша нет за душой.

— Да, здесь много наших земляков. Сегодня воскресенье, вот они и столпились здесь. Завтра многие из них отправятся на работу

— А чем они занимаются?

— Работают чернорабочими или грузчиками. Человек сорок пять, пожалуй, — это продавцы фруктов, повара или разносчики. А остальные бродяжничают, без средств на пропитание.

— И сколько же их всего?

— Да тысячи четыре-пять наберется.

Я подумал: «Боже мой, в одном маленьком городишке пять тысяч иранцев! И в каком бедственном положении!».

— Да что вы хотите, ага, — продолжал мой собеседник, — ведь все города, села и даже маленькие деревушки Кавказа переполнены иранцами. Здесь еще их мало по сравнению с другими местами

— А как же иранское правительство? Оно разрешает им покидать родину?

— Да просветит господь вашего отца! Как говорится: «Хоть ты и слышал о дне восстания из мертвых, а руку от огня держи подальше». Что остается делать этим несчастным, если в Иране нет для них ни работы, ни защиты? Многие покидают родину из-за притеснения правителей, жестокостеи беглербеков, губернаторов и сельских старост. Как только эти негодяи разнюхают, что у кого-то завелось пять шаи, они тотчас же найдут тысячу предлогов, чтобы придраться к нему. Одному скажут, что его брат убежал с военной службы, другим, что сын его дяди пьяница или какой-нибудь его родственник шулер. Доходит до того, что человека сажают в тюрьму и облагают штрафом за мнимые проступки его соседа. А если уж ни к чему нельзя придраться, сами возводят всяческую клевету на него. Вот отчего люди покидают родину и уезжают в Турцию, Россию, Индию. Но и туда к ним дотягиваются когти послов, консулов и прочих стервятников. Этот нищий люд, который вы здесь видите, раздетый и разутый целыми днями работает, месит глину под палящими лучами солнца. Любой неверный их пожалеет, а эти консулы, послы и чиновники не знают милосердия и обирают их дочиста. Да еще с каждого ежегодно берут четыре рубля под видом платы за паспорт. Больше всего, я слышал, притесняют иранцев в Стамбуле и других городах Турции. Консульства только и занимаются добычей доходов для посольств, не знают других обязанностей. Представьте, что один из этих рабочих умер. Если у него что-нибудь есть, то первыми, кто появится у его тела, будут чиновники [29] из консульства, которые мнят себя и по светским, и по духовным законам его наследниками. Но они и не заглянут туда, если у покойного ничего нет. Тогда этим несчастным батракам приходится собирать между собой деньги, чтобы похоронить умершего. Вот и сейчас здесь, в Батуме, около пятидесяти иранцев сидят безвинно в тюрьме, а консулу и горя мало. А если он и сделает запрос, русские не примут его во внимание. Говорят, что, только получив хорошую взятку, он похлопочет об их освобождении. Обращение этих чиновников с народом хорошо известно! Они знают, что вся их жизнь зависит от существования народа, а без него они лишаются всех благ. Те, которые призваны заботиться о благе народа, сами же его и грабят. Что же тогда требовать от чужих?

— Но иранское правительство, разве оно не ведает о действиях своих чиновников? Надо, чтобы иранцы не молчали, пусть подадут прошение и пожалуются на притеснителей.

— Ей богу, они это знают лучше меня. Дело-то в том, что государство не только не платит жалованья чиновникам министерства иностранных дел, но еще и с них требует какие-то суммы. Поэтому оно и не может взыскивать с них за их действия. С этих консульств, что в Турции и России, их начальство собирает по две-три тысячи рублей в год. А они уж во всю стараются вознаградить себя за это и силой собрать с несчастного народа в пять-шесть раз больше.

Итак, эта первая неприятность, свалившаяся на меня в Батуме, заставила больно сжаться мое сердце. Невольно из самых глубин моей души исторглись тяжкие вздохи и стоны. До самого вечера, когда предстояло идти к поезду, бродил я по городу, не сознавая, куда иду и что делаю. Мы купили два билета до Тифлиса в первый класс по четырнадцать рублей и, вознаградив Али, попрощались с ним.

Половину пути мы проехали ночью. Утром я заметил, что временами поезд шел под землей сквозь прорытые в горах туннели. Я с восторгом Подумал о том, какие великие дела совершают человеческие сыны, связывая железной дорогой города и перенося поезда за несколько минут сквозь огромные горы. Очнувшись от этих размышлений, я услышал, как говорю себе по арабски: «Воля человека рассекает горы».

С нами в вагоне ехал один армянин.

— Какие чудеса совершает наука геометрия, — обратился я к нему. — Прорыть такие огромные горы и провести через них поезда — это дело, требующее великого искусства и бесчисленных затрат.

— Да, — отвечал мой собеседник, — искусство большое, да и денег сюда вложено немало. Однако государство, потратившись на постройку этого отрезка дороги, уже в прошлом году извлекло из него шестнадцать миллионов рублей чистой прибыли. Больше того. Видите эти места? Раньше это были бесплодные и безлюдные степи, где только дивы бродили по воле бога. Теперь же благодаря черной бакинской нефти прибыль многими миллионами рублей льется от иностранных государств в эту [30] страну. И вот, смотрите, на каждом шагу возникают цветущие села и деревни. В вашей иранской земле тоже много таких ископаемых сокровищ и полезных источников. Но по нерадивости вашего правительства и лености всей нации никто не думает всерьез об использовании этих несметных богатств, таящихся в недрах земли. Поэтому ваши сограждане в страшной нужде бегут за границу и занимаются там всяким презренным делом: батрачат, месят глину, работают грузчиками и всякое другое. А в конце концов многие из них кончают нищенством и попрошайничеством.

Ах, злорадные слова этого неверного острой стрелой пронзили мое сердце. Но что делать — спорить было невозможно. Поневоле мне пришлось встать и пойти в противоположный угол вагона, где я вскоре забылся сном, обессилев от горя.

Проснулся я от слов Юсифа Аму:

— Вставай, уже виден Тифлис.

Скоро поезд остановился — приехали. Мы выбрались из вагона, носильщик подхватил наши вещи. Я сказал:

— Остановимся в гостинице «Лондон». Ещё в Батуми Али Ленкорани советовал нам остановиться в ней.

Прибыв в эту гостиницу, мы сняли комнату за четыре рубля в сутки. После умывания я сказал Юсифу Аму:

— Пойдем, поищем-ка иранской кухни!

Мы отправились в квартал, известный под названием «Шайтан-базар». Там было несколько лавочек с иранскими кушаниями. Это были грязные, закопченные лавчонки, с медной почерневшей посудой и тяжелым запахом.

Но делать было нечего. Мы вошли в лавку, торгующую челавом, ⁵⁰ и попросили подать челав. Есть пришлось руками, а о чистоте и приятном вкусе нечего было и мечтать.

Прогуливаясь после еды по городу, я воочию убедился, что положение иранцев здесь еще хуже, чем в Батуме. Почти все они либо батрачат, либо работают на строительстве, либо дробят камни на улицах.

Сердце мое облилось кровью, когда я увидел, в каком ужасном положении они находятся и какую изнурительную работу выполняют. Можно было поклясться, что в этих городах весь самый черный и тяжелый труд достается в удел несчастным иранцам.

Нам попался по дороге один из наших земляков, и я спросил у него:

— Есть ли здесь иранские купцы?

— А как же, — ответил он, — в караван-сараях Халатова, Баранбекова и других много иранских купцов.

Узнав, как пройти к этим караван-сараям, мы направились туда. Войдя внутрь одного из них, я внимательно осмотрелся и увидел, что купцы сидят в лавках, заваленных тюками и кипами канауса ⁵¹ и ситцев из Хамадана и Буруджирда, йездской бязи ⁵² и наинского ⁵³ холста. Вдруг [31] я услышал, что кто-то окликает меня по имени: «Ибрахим-бек! Ибрахим-бек!».

Я остановился. Ко мне подбежал какой-то человек и приветствовал меня. Я ответил на приветствие.

— Наверное, вы меня не узнаете? — спросил он.

— Я припоминаю вас, — ответил я, — но точно не могу припомнить, где выпал нам случай встречаться.

— В Каире. Несколько лет тому назад, возвращаясь из паломничества в святую Мекку, я прибыл в Каир и в торговом доме хаджи Мирзы Мухаммада Рафии Мушки имел честь увидеться с вами. В тот вечер я был среди гостей.

— Это очень вероятно, — подтвердил я.

Он повел меня в свою лавку, и там мы разговорились.

— Скажите пожалуйста, — сказал я, — мне представляется, что здесь очень много иранцев. Помилуй бог, куда только ни бросишь взгляд, везде соотечественники. Больно и горько видеть, в каком они плачевном и жалком положении!

— Да, их много, — ответил мой собеседник.

— Сколько же?

— Говорят, что на Кавказе их около шестидесяти тысяч.

— Но почему же эти люди покидают родину, едут на чужбину и терпят здесь такие унижения и напасти?

— Из-за бедности иранского государства и безработицы, из-за вымогательства всех начальников по отношению к своим подчиненным, из-за безземелия крестьянства. Этих людей недолго думая отпускают в чужие страны, чтобы содрать с них один туман за визу, и никто не поинтересуется, куда они едут и что будут там делать. Ведь дошло до того, что в пограничных селах и деревнях даже на могильных плитах на кладбищах вы видите все сплошь женские имена, а мужских становится все меньше и меньше. Поистине, это поселения женщин.

— И бывают среди них еще торговцы или это все рабочие? — спросил я.

— Увы, если бы они были рабочими! А то ведь занимаются воровством и жульничеством и творят такие позорные дела, что нам совестно за них.

— А куда же смотрит консул?

— Да вразумит тебя господь! Какое консулу до этого дело? Он только взимает четыре рубля за паспорт да суммы покрупнее в виде разных взяток и штрафов. Или вот еще, если кто-нибудь из них умрет и оставит какие-нибудь сбережения, то консул тут как тут.

— Скажите, а деньги за паспорта этих шестидесяти тысяч человек — это ведь значительная сумма — получает правительство?

— Как идет у вас торговля? Какие товары вы привезли с собой из Ирана?

— Да вот хамаданские и буруджирдские ситцы, тебризский и миланский канаус. По сравнению с прошлым годом спрос на них сильно упал. Многие годы мы привозили этот товар сюда тысячами тюков и продавали его. А нынче и сотой части того не распродашь. Уж очень много плутовства: и краски и пряжу крадут, совершают всякие подделки, употребляют искусственные красители — вот покупатели и не желают брать. Еще немного, и ткани эти вообще не станут никому нужны. Тогда нам придется закупать для Ирана московские шелка. За короткое время, которое я занимаюсь торговлей, я видел немало русских и знаю, что они за несколько лет и с небольшими капиталами сумели развернуть ткацкое дело и благодаря своей честности стали миллионерами. И наоборот, многие иранцы, прибывшие сюда со значительными средствами, после десяти и даже двадцати лет работы терпят банкротство. А все потому, что мы никогда не думаем о народной и общественной пользе. Мы портим отечественные товары ради двухдневной прибыли, а вот не ведаем того, что «плохо увязанная ноша не достигает места назначения». Ведь пройдет некоторое время, и из-за подлогов и обмана такие товары совсем выйдут из употребления, и какой вред будет тогда нанесен всему иранскому народу! Теперь в Тифлисе, как я уже говорил, многие иранские товары исчезли совершенно. Поэтому среди иранцев с трудом найдешь человека с капиталом хотя бы в десять тысяч туманов. Как говорится в пословице, «все шапки Таги переходят на голову Наги». ⁵⁴ Главной причиной такого ужасного положения являются небрежение властей и привычка чиновников к взяткам. Ведь нет никакого противодействия этим двум злополучным вещам, являющимся основными причинами разорения нашей великой страны.

Я снова почувствовал, что не в силах больше выносить продолжение такого разговора, и спросил:

— Вы не знаете, когда отправляется поезд в Баку? [33]

Купец ответил, что вечером, но ему не хотелось бы меня отпускать. Он очень уговаривал меня остаться, но я, извинившись, сказал: — Да не уменьшится ваше милосердие, надо ехать.

Мы распрощались, и я направился в гостиницу.

Хотя Тифлис большой и достойный обозрения город, но все эти разговоры так меня расстроили, что свет померк в моих глазах.

Я немного поспал, затем, поднявшись к отъезду поезда, заплатил по счету, купил билеты, и мы тронулись в путь.

Всю дорогу мысли мои были заняты лишь одним — я думал о бедственром положении этого обездоленного народа, рассеянного на чужбине и живущего там в унижении и нищете.

Под наплывом горестных чувств я то курил, то тяжело вздыхал, то горворил себе: «Нет, раз так — лучше отказаться от знакомства с родиной и положением ее народа и бросить записи своих впечатлений. Слишком уж все это горько и больно!», то снова приходил мне на ум завет покойного отца.

На следующий день поутру мы приехали в Баку и, сойдя с поезда, прямо направились в гостиницу «Кавказ», номер в которой стоил довольно дешево, примерно рубль в сутки. Хотя номера были очень грязны и прислуга неучтива, однако менять гостиницу не хотелось, так как мы должны были оставаться здесь только два дня.

Большинство обитателей гостиницы — мусульмане, многие из них сами готовили себе жаркое в комнате, другие курили терьяк. ⁵⁵ Я предложил Юсифу Аму выйти на улицу прогуляться и заодно отдышаться от тяжелого запаха этого проклятого терьяка.

Когда мы выходили, один из слуг обратился к нам:

— Мешеди, если у вас есть деньги или ценные вещи, то здесь не оставляйте: украдут — мы не отвечаем.

— Но ведь ключ от комнаты у меня в кармане, — удивился я.

— Да что там ключ, ключ! Я вас предупредил, а там — дело ваше! — Не бойся, у нас ничего нет, кроме нескольких рубашек и белья. Мы ведь не купцы и не банкиры.

Поведение слуги меня и удивило и насмешило.

Выйдя из гостиницы, мы направились к берегу моря, и я начал осматриваться. В одном месте я увидел такую же картину, как и в Батуме: несколько наших земляков, сидя прямо на земле, под лучами палящего солнца занимались охотой на насекомых, которых они выискивали у себя в воротах и в поясах шаровар.

В другом месте я заметил какую-то шумную толпу, все вместе они били одного человека и кричали: «Бейте этого проклятого иранца!», и всякий, кто подходил, накидывался на него.

— За какое прегрешение бьют этого несчастного? — спросил я. — Кто он и что сделал? [34]

— Этот иранец работает по найму матросом на корабле, хозяин которого мусульманин, житель Баку, — объяснили мне, — а те, кто бьют, — жители этого города и тоже работают на этом корабле.

— Что же это за мусульмане, которые, собравшись чуть ли не в пятьдесят человек, бьют одного безвинного чужестранца?

— Жители Баку очень жестоки к иранцам, — заметил отвечавший мне человек.

Я хотел было вмешаться в драку, но мой собеседник, показавшийся мне человеком благородным, удержал меня.

— Не ходите туда, — сказал он, — вас постигнет его участь. Сразу видно, что вы недавно приехали в наш город. И наши сердца тоже при виде этого обливаются кровью. Да не помилует бог того, кто явился причиной всех наших бед, унижений и несчастий!

Это была для меня как новая соль, посыпанная на старые раны моего сердца.

Прошептав «на все воля божия», мы пошли вдоль набережной, чтобы узнать о времени отправления парохода в Узунада. ⁵⁶

Нам сказали, что есть один пароход, который отходит на следующий день, но совершает каботажное плавание и часто причаливает, чтобы взять на борт грузы и пассажиров. Но есть и другой пароход, идущий прямо в Узунада, он отходит на четыре дня позже первого.

Я подумал, что лучше четыре дня плыть в открытом море, чем оставаться в этом городе и видеть лица этих жалких и жестоких людей.

Мы поспешно вернулись в гостиницу и, поручив слуге приготовить счет и купить билеты на завтрашний день, снова вышли на улицу.

В этом городе почти нет зелени: ни садов, ни огородов, ни цветников, но зато здания очень красивы и нарядны и много торговых солидных фирм, принадлежащих мусульманам и армянам. Черная густая нефть — одно из таинственных ископаемых богатств земли, увеличивает богатства этого города. Говорят, что некоторые из здешних торговцев-мусульман владеют состоянием в несколько миллионов рублей. Особенно выделяется хаджи Зайн ал-Абидин Тагиев, религиозностью и щедростью завоевавший всеобщее уважение. Говорят, что он поборник просвещения мусульман, широко занимается благотворительностью и является одним из горячих патриотов и ярых приверженцев Ислама. Да ниспошлет аллах нам побольше таких мусульман!

Здесь также проживают несколько достойных купцов из Ирана. Но поскольку я не был с ними знаком, встретиться нам не пришлось.

— Итак, теперь мы отправляемся в Иран, — сказал я Юсифу Аму. — Надо купить сахара, чаю, масла и риса.

Мы купили в дорогу пуд риса высшего сорта, он стоил очень дорого. Я осведомился о причине такой дороговизны и вот что узнал: из-за засушливого года иранское правительство строжайше запретило вывозить рис за границу. Поэтому вот уже два месяца, как цены на рис сильно возросли. [35]

К вечеру мы вернулись в гостиницу и хотели отдохнуть, но поспать не пришлось из-за большого нашествия блох и клопов. Мы так и не сомкнули глаз до утра, считая звезды на небе; исполнив два риката ⁵⁷ утреннего намаза единому богу, поспешили на пароход и пили чай там.

Пароход отошел в девять часов утра и на следующий день в этот же час бросил якорь в порту Энзели.

Погода была прекрасная. Я сошел на берег и заметил, что на пароходе одновременно идет и погрузка, и выгрузка и что весь груз — это рис.

Я спросил у какого-то ширванца: ⁵⁸

— В Баку мне говорили, что вывоз риса из Ирана за границу строжайше запрещен. А вот ведь грузят такую массу риса?

— Эх, божий человек, запрещение-то чье? Иранского правительства. Кто будет его здесь выполнять? Да, из Тегерана есть строгое запрещение, но для губернатора оно ровно ничего не значит. Он берет с каждого мешка риса взятку — кран ⁵⁹ в Реште и полкрана в Энзели, и разрешает провоз. В каждый пароход войдет тысяча или две мешков, а он делает вид, будто не видит.

Читателю нетрудно понять, каково было мне, несчастному, когда на меня на каждом шагу сыпались один за другим такие чувствительные удары!

Только к вечеру окончилась погрузка, и мы отправились дальше.

Мы останавливались еще несколько раз в портах Сари, Мешедисар ⁶⁰ и других и каждый раз были свидетелями всевозможных беззаконий. На четвертый день прибыли в Узунада, а оттуда прямым путем проехали в Ашхабад. Не задерживаясь здесь, мы наняли за сорок пять рублей коляску с четверкой лошадей и направились на поклонение в святой Мешхед, посещение которого долгие годы было страстным желанием моего сердца. Но и за недолгое пребывание в Ашхабаде я успел заметить, что положение моих соотечественников там было столь же плачевно, как и в местах, где мы уже побывали.

Мы ехали долго и наконец приблизились к русско-иранской границе, которая проходит возле Туса. ⁶¹ Вокруг Ашхабада русские построили красивые и высокие здания, расставили везде пограничные посты и караулы. Нас задержали на полчаса для проверки и отметки паспортов, а затем дали разрешение на проезд. Через десять минут мы подъехали к какому-то месту, где было множество разных знаков и указателей. Возница сказал, показав рукой:

— Вот здесь Иран, а там Россия.

Я приказал, чтобы он остановился, так как мне надо было сойти. Он, не постигая истинной причины этого, сказал:

— Потерпите немного, вода близко — там и оправитесь. — Мне нужна не вода, а земля, — отвечал я.

Он остановил лошадей. Я сошел и, взяв горсть этой святой земли, поцеловал ее, вдохнул ее запах и прижал к своим глазам со словами: [36]

— О, дорогая святыня, драгоценнейший бальзам моих страждущих глаз! Хвала господу, что наступил день увидеть тебя и осветить свой взгляд лицезрением тебя. Ты — прибежище всех нуждающихся, ты — место успокоения моих предков, ты взлелеяла меня в своей нежной колыбели, взрастила меня в ласке и величии. Чем мне отплатить тебе, кроме беззаветной любви, но разве это не высокая и не великая плата? Ибо закон святейшего ислама — да будут над ним лучшие молитвы и да вознесутся к нему прекраснейшие приветствия! — говоря о благодарности, положил краеугольным камнем веры любовь к тебе. Что еще сказать в похваду тебе такое, что было бы достойно твоей святости?

Волнение перехватило мне горло и невольные слезы брызнули из моих глаз на священную землю. Я дал волю сердцу и заплакал слезами радости, и мнится мне, что счастье, кое я испытал в тот миг, останется жить в моем сердце до самых последних дней моего существования!

Возница глядел на меня во все глаза и, наконец, сказал: — Да будь благословен хаджи-заде! ⁶² Сколько уж лет я проезжаю здесь, но в первый раз вижу человека, который бы так чтил землю своей родины. У меня даже сердце защемило. Я сам родом из Ганджи. Вот как и ты, всей душой привязан к родным местам, но наша страна пришла в полный разор от нерадения наших хозяев. Теперь, как говорят, вместо призыва муэззина ⁶³ слышен звон колокола. Что поделаешь? Если бы правительство Ирана было стоящим правительством, то были бы у нас и законы, и порядки, и равенство, и народ не продавали бы губернаторам по цене скота. Вот тогда бы и не надо было нам терпеть власть чужеземцев и все иранцы вернулись бы в Иран.

— Скажи, дядюшка, как твое имя? — поинтересовался я.

— Аббас.

Я похвалил его, и мы тронулись в путь, тая в сердце тысячи радужных надежд.

Минут через десять мы увидели какую-то жалкую лачугу; возле нее под палящим солнцем сидели несколько человек и курили кальян. Один из них крикнул:

— Эй, земляк, предъяви билет!

Извозчик пояснил нам, что это иранские чиновники, которые собирают деньги за паспорта. Я вышел и приветствовал их, но ответа не получил.

Один из них спросил:

— Сколько вас?

— Вы же видите, — сказал я, — что нас двое, а не больше. Что за расспросы?

— Давайте два тумана, — крикнул он.

Я молча отдал деньги, и он, сказав: «Поезжайте с богом!», пропустил нас. При этом он даже не взглянул на наши паспорта и не сделал в них никакой отметки. Мы поехали дальше, дивясь этому. [37]

К вечеру мы прибыли в маленькую деревню и, отдохнув в ней до полуночи, двинулись дальше.

Поутру фарсангах в двух от города мы увидели несколько сеидов, сидящих на земле. Нам объяснили, что эти господа собираются здесь для того, чтобы сопровождать паломников и зарабатывать на этом.

В один миг они окружили нас и начали громко кричать, приглашая за собой. Мы договорились с одним из них; потом расположились на берегу ручья, совершили омовение и намаз и выпили чаю. Юсиф Аму приготовил с помощью аги сеида немного плова, и мы, позавтракав, двинулись дальше. Ага сеид сидел в коляске рядом с нами. И вот, наконец, через полчаса перед нашим счастливым взором засверкали благословенные купола священной гробницы, ⁶⁴ которая является частицей Каабы ⁶⁵ и провозвестницей рая.

Дважды мы выходили из коляски и читали молитву паломников и наконец в величайшем волнении вступили в этот святой град.

Тут прежде всего мы направились в дом аги сеида, где нам отвели комнату. Мы сложили свои вещи, отобедали, потом, захватив узелки с рубашками, бельем и всякой всячиной, отправились с Юсифом Аму и агой сеидом в баню, дабы помыться, переменить одежду и достойно предстать пред священной гробницей.

Войдя в баню, мы чуть не задохнулись от запаха гниющей воды. Яма, наполненная смрадной жижей, носит название «бассейн», или иначе «курр». ⁶⁶ Вода в этом водоеме от грязи приобрела цвет павлиньего пера, а отвратительный запах ее кружил голову.

Я тут же подумал, каким ужасным рассадником заразы является эта лужа с ее застойной водой, которую не меняют по три месяца, где полощутся день и ночь все жители города, мужчины и женщины, не исключая больных, убогих и запаршивевших!

Я дивился тому, что никто из правителей и улемов ⁶⁷ этого города не обратит внимания на страшное зло, порождаемое этой грязной лужей, полагая, видно, что достаточно назвать ее «курр», чтобы это сняло с нее всю скверну.

По моему мнению, всякий, кто назовет эту воду чистой, погрешит против нашего святого шариата, ⁶⁸ который предписывает нам опрятность. Да и как можно вымыться столь грязной водой, цвет и запах которой внушают лишь отвращение? В других мусульманских странах, как например в Египте и Турции, вода в банях течет из кранов, где горячая вода находится рядом с холодной. Вода эта в высшей степени чиста и свежа, так что люди могут ее пить.

Словом, мы вошли в баню чистыми, а оттуда вышли грязными. Ага сеид посоветовал нам оставить узелки в бане и прямо идти на поклонение святой гробнице, но я заявил:

— Нет, сначала зайдем домой, у меня там дело, а уж тогда пойдем на поклонение. [38]

Когда мы пришли домой, я попросил агу сеида, чтобы разогрели самовар и принесли его нам. На это ага сеид заметил, что сейчас не время пить чай.

— Просто я хочу еще раз помыться, чтобы смыть грязь бани, — объяснил я.

— Что вы, баба, ведь бассейн чистый и воды в нем целый «курр»! — Пусть так, но все же он грязный и зловонный.

Одним словом, принесли горячей воды, я помылся, переменил белье и дал себе зарок не ходить больше в Иране в баню.

После этого мы отправились к гробнице восьмого имама ⁶⁹ на поклонение, свершение коего было предметом моих давних и страстных желаний.

Вступив в святую гробницу, мы поцеловали порог и вместе с агой сеидом начали читать молитву паломников — «Зийарат-наме». ⁷⁰

Ах, при лицезрении этого священного места, этой частицы рая и чуда милосердия я забыл все невзгоды и горести, которые претерпел в пути!

. Но язык ничтожного грешника нем, он не в состоянии описать эту святыню, этот подлинный рай. Да и кто из подобных мне дерзнул бы отверзнуть уста, чтобы описать внешний вид и устройство хотя бы одного кирпича из тех глиняных кирпичей, которые составляют эти чистые врата — вместилище ангелов высшего мира?!

Те, кои в состоянии постигать сокровенное и горели в свое время желанием поклониться этой небесной гробнице, хорошо знают, что эта святая обитель — место отдохновения и очищения души.

Исполнив обряд поклонения, мы все вместе совершили намаз и вышли.

В течение двадцати двух дней утром, днем и вечером я приходил в это бесценное место и каждый день успевал еще посмотреть какой-нибудь уголок города.

Однажды мы отправились с агой сеидом осмотреть больницу, находившуюся при святилище.

Что это была за больница! Всякий, кто попадал в нее, болел до тех пор, пока в ней оставался, — вылечиться он мог, лишь с божьей помощью удрав оттуда.

В больнице нет ни сведущих врачей, ни лекарств, а о чистоте и прочих больничных удобствах и говорить не приходится. Под видом расходов на больницу управляющие без зазрения совести ежегодно кладут» в свой карман большие суммы из казны святилища. По словам аги сеида, святой храм имеет от всех своих владений и приписанных земель более двухсот тысяч туманов дохода. Но безбожные и бессовестные дармоеды считают эти суммы своими и под разными предлогами присваивают их себе, не имея фактически права ни на один грош. [39]

Сверх того, каждый вечер, якобы для угощения паломников, варится плов из двух харваров ⁷² риса со всеми необходимыми специями, и все это уплывает в дома чиновных лиц, их родственников и свойственников, которые фиктивно приписаны к святой гробнице. И меньше всех видят этот рис и мясо паломники и путешественники.

И даже некоторые из высоких правителей пользуются от награбленных яств, а посему ни во что не вмешиваются. Все они — опекуны и попечители этих несчитанных даровых денег. Иногда и губернаторы протягивают к ним руку. Нет ни контроля, ни наказания за хищение.

Что касается жителей города, то они озлоблены, можно сказать, ожесточены и при торговых сделках требуют по пять туманов за товар, которому красная цена — туман. При каждом слове они бесстыдным образом клянутся именем святого. Я сам покупал что-то на базаре, и торговец запросил три тумана, а потом с клятвами и божбой уступил мне эту вещь за семь кранов.

Но что хуже всех этих зол — это положение солдат по сю сторону границы. Каждый человек, которому доведется понаблюдать их жизнь, содрогнется от ужаса.

Однажды мы пошли, как обычно, на поклонение. Вдруг я увидел несколько человек в крайне рваной и грязной одежде из грубого холста, цвет которой уже невозможно было распознать. На головах у них были надеты какие-то невообразимые шапки всевозможных фасонов и видов, а пятки покрылись коростой от грязи. Возраста они были самого различного: были тут и пожилые люди лет пятидесяти, и двадцатилетние юнцы, каждый держал в руках ружье.

Я спросил агу сеида:

— Как будто это рабочие, но почему у них ружья?

— Эх, господин любезный, да это ведь правительственные солдаты. Ночью они несли караул в крепости, а теперь, сменившись, бегут на базар. И ты увидишь, что один из них превратится в мясника, другой — в сапожника, те станут менялами, а эти — продавцами фруктов. И каждый из них обязан давать определенную взятку своим полковникам и генералам.

Когда я услышал о всех этих ужасах, свет померк вокруг меня. Из самых глубин моего сердца исторгся стон:

— О господи, вот возмездие за те несправедливые споры, которые я вел в Каире! Ведь, когда мне говорили что-либо подобное, я не верил, вступал в настоящую схватку и зря обижал людей.

— Досаднее всего то, — продолжал ага сеид, — что эти солдаты почти все заработанное ремеслом и поденной работой, за вычетом взяток офицерам, тратят на терьяк и курят его в кальянах.

Совершенно ошеломленный, я спросил:

— А солдаты — это местные жители, или они из других областей Ирана? [40]

— Нет, это приезжие; в основном из племен халхали и мишкин. ⁷³ Они несут в городе гарнизонную службу, и их меняют раз в два-три года.

Спустя некоторое время ага сеид сказал:

— Многие из паломников берут здесь на время пребывания жену. Если и вы думаете — скажите, я сделаю необходимые приготовления.

— Я могу жениться, но можешь ли ты дать клятву, что у женщины истек срок после развода? ⁷⁴

— Ведь ты женишься для своего удовольствия, почему я должен давать тебе клятву?

— Вот видите, вы не уверены в этом. Нет уж! Я даже и в Европе ни в чем не погрешил против шариата, как же я это сделаю в сем святом месте? Многие негодяи, оказывается, творят такие беспутные дела, а я-то до сих пор не верил! Увы!

Итак, после двадцатидвухдневного пребывания у святой гробницы я поручил Юсифу Аму готовиться к отъезду в Тегеран.

Юсиф Аму сказал мне на это:

— Господин бек, за все время путешествия я вас ни о чем не просил. Я преисполнен благодарности за то, что, служа вам, смог поклониться этой священной гробнице, посещение которой составит мое счастье и в этом, и в том мире. Теперь же я прошу выслушать одну мою просьбу и исполнить ее.

— Говори, — разрешил я.

— Послушайтесь совета: тем же путем, каким мы прибыли из Каира, давайте вернемся назад. Я хорошо знаю ваш нрав. В этой стране, видя всякий день разные бесчинства, вы легко будете впадать в гнев. И я очень боюсь, что в конце концов, не дай бог, вы захвораете. Как тогда мне держать ответ перед вашей матушкой? Часть Ирана вы уже видели, а Тегеран — то же, что и Хорасан: «по горсти можно судить о целом харваре», как говорят, и «урожайный год узнается по весне». Или вы ожидаете увидеть в Тегеране что-нибудь такое, что вас порадует?

— Юсиф Аму, ты хорошо знаешь, что, помимо других причин, уже только по завещанию отца я ни на минуту не переставал относиться к тебе с уважением и всегда почитал тебя как отца родного. Но я хочу, чтобы в этом вопросе ты мне не прекословил. От своего намерения я не откажусь, даже если мне придется пойти наперекор воле отца и ослушаться твоего совета. Это путешествие уж, видно, мне предназначено. Пока я не съезжу в Тегеран, не доберусь до министров и правителей государства и сам не дознаюсь истинных причин их небрежения, причин бедственного положения народа и разрухи государства, нет мне покоя! Или я сложу на этом голову, или постигну причины всех этих ужасов. Аминь!

Бедный Юсиф Аму был вынужден замолчать и не сказал больше ни слова.

На следующий день мы отдали последнюю дань святой гробнице и прочли там прощальную молитву.

Грустные покинули мы этот истинный рай, дали туман на чай хранителю обуви и, вернувшись в дом аги сеида, стали готовиться в дорогу.

Возница подвел лошадей, мы сели и в тот же день достигли того места за пределами города, где собираются караваны. Ага сеид проводил нас, мы вместе поужинали и, вручив ему три червонца, распростились с ним.

Горькие и неприятные происшествия нашего странствия совершенно изгнали из моей памяти наказ отца: находить по прибытии в каждый город одного или двух достойных людей, с которыми можно было бы свести дружбу.

Да кроме того, повсюду я видел таких людей, что выполнить это намерение было все равно невозможно: ничего человеческого я в них не чувствовал, как будто кровь застыла в их жилах. Они без малейшего колебания ухватились бы за каждый туман любого выгодного дельца, даже если бы это нанесло ущерб в сто туманов их стране, их соотечественникам и единоверцам. Для них словно и не существовало таких понятий, как благо народа, достоинство и процветание страны, престиж государства.

Правитель и подданный, повелитель и подчиненный, ученый и невежда, купец и ремесленник — все думают только о себе и как враги строят друг другу разные каверзы.

Можно ли довериться и положиться на дружбу этих людей? В таком городе, как святой Мешхед, где, казалось бы, есть все условия для развития торговли, нет ни одной компании, ни одного торгового общества, а ведь многие имеют капитал, и всяких местных изделий и продуктов, вроде ковров, терьяка, хлопка и так далее — там, слава богу, хоть отбавляй! Это тоже говорит об их разобщенности.

Что касается подделки товаров и продуктов — в этом они на редкость мастера. Ковры портят поддельными красителями, в терьяк подмешивают муку и клей, чего доброго и пыль. Уж сколько раз правительство запрещало поддельные красители и отдавало строжайшие приказы не смешивать терьяк ни с чем — это не помогало, ибо чиновники, получив взятку, смотрели на запрещение сквозь пальцы.

Самое страшное зло в стране — курение терьяка. Мужчины и женщины, молодые и старые — все подвержены привычке потреблять эту губительную отраву. Курят совершенно открыто везде — в лавках и на базарах, а власти словно и не видят. Вот причина того, что в нашей стране не осталось ни мужества у мужчин, ни нежности и прелести у женщин. Правительство абсолютно равнодушно ко всему и не думает вести с этим [42] несчастьем борьбу, которая, быть может, не оказалась бы слишком трудной.

Потрясает то, что высшие духовные лица, улемы государства, не считают этот убийственный наркотик вредным, хотя он и доводит людей до бессознательного состояния гораздо скорее других наркотиков. Говорят даже, что в домах некоторых улемов, которые и по образу жизни, и по обличью истые улемы, его потребляют наравне с обычным чаем.

Во время пребывания в Мешхеде мне случилось побывать в одной из лучших и крупнейших мечетей Ирана — мечети «Гаухар-шад» ⁷⁶ и послушать проповеди десяти проповедников. Все десять, как один, по одному образцу говорили об омовении, об очищении и прочих ритуалах, о том, куда надо поставить ногу и как повернуть руку, словом, поминали всякие мелочи, а суть-то совершенно упускали. Они ни словом не обмолвились о священной войне, о ее формах и причинах, о защите родины, о том, как все это должно происходить. И вот враг веры проник в их собственный дом.

Истинно можно сказать, что со времен пишдадидов ⁷⁷ до нынешнего дня никогда еще на Иран не сваливалось столько бед и не проявлялось такого безразличия к ним!

Как бы то ни было, на следующее утро мы выехали из города, ведя за собой караван тоски и горя, и спустя несколько дней прибыли в небольшой городок Сабзавар. Город этот торгует в основном хлопком, и торговля находится в руках кавказских армян. Они ввезли сюда машины, которые, как и в Египте и прочих странах, прессуют этот хлопок в кипы.

В Сабзаваре мы пробыли только один день и снова тронулись в путь.

Через несколько дней прибыли в Нишапур; и уже при въезде в город нам в глаза бросилась большая мечеть. Я вошел в нее, чтобы осмотреть, и увидел, что в мечети нет ни души.

Посреди мечети был разостлан огромный ковер, длина которого, как мне представилось, была не менее четырнадцати заров. ⁷⁸ Приблизившись, я увидел, что в одном углу ковра спит собака.

Буквально стон вырвался из глубины моей души, и слезы невольно заволокли глаза, я схватился за голову и воскликнул:

— Боже праведный, такой несравненный ковер и такое ужасное назначение! Осталось ли хоть что-нибудь от веры и богобоязни у людей этой страны!

После расспросов я узнал, что в этой мечети нет ни проповедника, ни муэззина, в ней не творят намаз и не собирают верующих.

На место нашего постоя я вернулся в предельном отчаянии и горькой безнадежности. Бедный Юсиф Аму с первого взгляда понял, что случилась новая неприятность и что я страдаю, но промолчал. А я также не [43] посвятил его в причины моего огорчения, хотя сердце мое разрывалось на части.

Покинув город, мы вскоре прибыли в Дамган.

Подойдя к базару, я заметил какую-то странную толпу. Посредине стоял человек, держа руку у рта, а рядом с ним находился другой, отталкивающей внешности; в руках он держал веревку, конец которой был как-то прикреплен к носу первого человека. Куда бы он ни потянул веревку, тот несчастный следовал за ним. Я удивился и подумал, что это вид какой-нибудь борьбы или танца, так как кругом было много зрителей.

— Что это за сборище? — задал я вопрос хаджи Хусайну, нашему вознице.

Он в свою очередь спросил об этом у одного из толпы. Ответили, что привязанный человек — пекарь, он пек хлеб с недовесом, а губернатор проверил и обнаружил это. Тот, что тянет веревку, — палач. Он просверлил у пекаря нос и продел сквозь него веревку.

— Ну и закон, просто руками разведешь! — не удержался я.

— Пройдите подальше — увидите еще и не то! Там трем мясникам отрубили уши. Палачи ходят по базару, требуя взяток, и в каждой лавке побираются чем-нибудь, — пояснил мне кто-то из толпы.

В тот же миг я услышал, что в толпе поднялись крики. Палач, с окровавленным ножом, повел несчастного дальше, все время толкая его в спину, и, останавливаясь возле каждой лавки, собирал деньги.

Бедняга Юсиф Аму, понукая лошадей, кричал мне:

— Не смотри, бек, не смотри туда!

И вправду, от этого зрелища сердце мое словно застыло. Погнав лошадей, мы поехали в караван-сарай, находившийся за пределами города, там и провели ночь.

На каждом перегоне от Хорасана до Тегерана устроены вместительные и удобные караван-сараи с большими хранилищами для воды. В караван-сараях могло бы разместиться до тысячи паломников, и всем хватило бы свежей воды. Все караван-сараи выстроены очень прочно из обожженого кирпича, с применением извести и алебастра; они остались стоять как памятники эпохи великого шаха Аббаса Сефевидского.

Длинные шоссейные дороги — тоже память о том великом падишахе — да одарит его аллах морем своего милосердия! Из одного этого можно понять, как сей благородный государь заботился о народе, о его благе и как был щедр. Мало того, после завоевания Грузии сюда переселили группу тамошних жителей — грузин, расселив их в местах, более всего подвергавшихся набегам туркмен. Для переселенцев построили укрепления, снабдили их лошадьми, вооружением, положили им государственное жалование и оставили для охраны паломников. Потомки тех переселенцев живут здесь и до сих пор.

Словом, все, что я слышал от своего покойного отца о качествах этого милосердного шаха, все было правдой, а сказанное — лишь малая доля [44] того, что он сделал. Мой покойный родитель приглашал каждый священный рамазан четырех известных арабских чтецов Корана, и, пока они читали нараспев Коран, он возносил молитвы в честь благородной души сего высокочтимого государя.

Если будет угодно господу, я, кроме этих беглых слов, вознесу еще покойному шаху хвалу, достойную его великих дел.

Я почитаю своим долгом с помощью господней запечатлеть на страницах моего путевого дневника образ сего великого и благородного шаха, дабы наша нация, видя его черты, вспоминала его с благодарностью и почтением.

Если же небо не позволит мне выполнить это намерение, то завещаю тому, кто захочет опубликовать мой дневник, пусть в приложении к этой книге издаст карты Ирана времен шаха Аббаса, дабы потомкам известно было, что в эпоху этого мужественного государя границы нашей священной родины простирались от Балха, по берегу Каспийского моря, до Дагестана и Кавказских гор и на юге — вплоть до самого Багдада и Оманского залива. Какие необыкновенные усилия, какие великие траты требовались для защиты дорог и путей столь обширного государства, для безопасности его торговли!

И действительно, если кто-нибудь проникнет внимательным взором в суть положения страны в те времена, он поймет, какие невероятные старания прилагал этот мудрый падишах для процветания державы и благоденствия народа! От его внимательного взгляда не ускользала ни одна мелочь в деле расширения торговли и умножения народного богатства, а ведь они-то и являются важнейшей основой прогресса и цивилизации. Доказательством того служат хотя бы шоссейные дороги, которые можно увидеть во многих местностях Ирана. Они были построены для облегчения перевозок и переездов. Можно сказать, что в то время ни один из иностранных правителей так не заботился о расширении торговли, которая является причиной усиления государства, как этот мудрый монарх.

Все события той эпохи свидетельствуют о его поистине сулеймановой мудрости. ⁷⁹ Выравнивали непроходимые пути, мостили дороги, строили крепкие мосты через реки, возводили в нужных местах прочные караван-сараи, завязывали дружеские отношения с разными странами, дабы вести успешную торговлю, и с совершенной религиозной терпимостью поддерживали эти отношения.

Об этом говорят и указы шаха Аббаса о неприкосновенности посланников иностранных держав, об охране жизни и имущества купцов любой национальности от всякого беззакония и притеснения, и назначение наиболее религиозных и умудренных послов в другие государства, и уравнение прав народов без различия их веры и обычаев при условии их верности государству. [45]

Если кто-нибудь сопоставит все эти дела с условиями жизни той эпохи, то он восхитится и подивится ясной мысли и твердой воле сего правителя.

Впрочем, я несколько отвлекся. Я не ставил своей целью давать историческое описание, но похвальные деяния справедливого монарха невольно побудили меня к этому.

Всякий, кто захочет постичь всю высоту его благородства, чистоту помыслов и верность слову, пусть прочтет рассказ о том, как он пешком странствовал из Исфахана в святой Мешхед и босым прошел двести фарсангов пути, так что по окончании этого путешествия его ноги целый месяц были покрыты волдырями.

Силу преодолеть такие трудности может дать только искренняя любовь к своим святым. Да, место, где подняла свой флаг любовь, где сердце было пленено любимой, невольно тянет влюбленного, и все невзгоды пути покажутся ему благодатью.

Вот почему за все время путешествия он ни разу не возроптал на трудности, а обращался со слугами и прочими окружавшими его людьми весело и приветливо, никого не обижал.

Чтобы определить расстояние от Исфахана до Мешхеда и получить самые достоверные разультаты, он измерил этот путь собственными ногами. Со всеми он был добр, часто ободрял погонщиков, чтоб они не пали духом и не сочли бы, что ему тяжелы путевые невзгоды. А потом, из почтения К восьмому имаму, он весь пост совершал обряд подметания благословенной гробницы и исполнял обязанности слуги у порога сего святилища, чистил своими руками подсвечники и все ночи напролет с ножницами в руках обрезал фитили у свечей.

Однажды ночью шейх Бахай ⁸⁰ — да помилует его аллах! — глядя, как этот благочестивый государь обрезает фитили свеч, экспромтом сказал четверостишие, посвятив его шаху Аббасу и святой обители: