Изложить связно и последовательно то, что действительно было с самых ранних пор существования мира, есть труд столь тяжелый и почти безнадежный, что и глубочайшие поныне умы согласны в том, что это значит лишь тратить даром и труд и время. Неудивительно посему, что всякая древность окутана продолжительным мраком и что в период, когда первобытным народам более нравятся ужасы войны, нежели сладостные плоды мира — науки, главное место занимают невежественные вымыслы. Мало того, неисповедимый Промысел Божий и непостижимое Его Правосудие оставляют этот народ под бременем диких нравов и невежества до той поры, пока он, как и все остальные, не просветится собственным прозрением, собственным светом. Дошедшие же до потомков памятники, вырезанные на меди или на камне, а также и устные, могущие бы возвестить о давно прошедшем, подвергаются столь разнообразной порче, что едва оставляют по себе след: ибо съеденный ржавчиною металл или треснувшие либо стертые камни могут превосходно свидетельствовать о чем угодно, но отнюдь не дают верного представления о том, что было, а гораздо вреднее то, что описывающие эти сомнительные памятники еще более затемняют их разноречивыми объяснениями. Со своей стороны, и в записях, и устных преданиях чуть ли не совсем затирается истина, либо вследствие ненадежности памяти людской, либо тщеславных измышлений, либо неистовства войны и властителей, или же благодаря невежеству пишущих. Ко всему этому присоединяются и другие, еще большие, затруднения. Ведь нередко — как заметил кто-то — целые царства рушатся или переносятся на другое место; несколько племен сливаются в одно, или одно распадается на многие; пустыни заселяются, а тщательно обработанные земли превращаются в суровые пустыни; леса вырубаются и обращаются в плодоносные нивы; большие города разрушаются и, как бы из праха их, возникают новые на новых местах. Реки меняют свои русла, болота высыхают, и даже само море то наступает, то отступает. Считая поэтому все, что касается, в каком-нибудь отношении, древней истории, не достоверным, я с трудом нахожу какие-либо твердые основания, на которые я бы мог опереться. Хотя и странно, что почерпаемые со страниц Св. Писания свидетельства об исторических событиях не суть лишь умозаключения, основанные на длинном [237] ряде выводов, ибо Св. Писание преследует цели более важные и более возвышенные, нежели подробное изложение мирских, летописных событий, однако нельзя отрицать того, что уже из одной десятой главы книги Бытия можно узнать гораздо более и гораздо вернее о происхождении народов, нежели из свидетельств всех остальных, дошедших до нас, письменных памятников. Поэтому и мы постараемся, прежде всего, этим божественным путеводным светочем, ибо это, по общему убеждению, вернее, — осветить, насколько это возможно, корни происхождения московского народа, окутанные столь глубоким мраком. Подвигаясь затем дальше в пучине времени, мы не преминем воспользоваться также и светскими писателями, хотя вначале нам придется довольствоваться одними предположениями, так как мосхи, случайно упоминаемые у чужеземных писателей, значатся то под одним названием, то под другим. Но так как их собственная история почти что не сохранила никаких остатков древности, то всякий свет, внесенный в этот, поистине киммерийский, мрак, может быть лишь отрадным, как бы слаб он ни был. Я со своей стороны, конечно, сочту себя вполне вознагражденным за настоящий, хотя бы и небольшой труд, если дам им какому-нибудь ученому, более, к его счастью, даровитому, нежели я, как бы руководящую нить и докажу необходимость не только исправить ошибки, могущие встретиться у меня, но и расследовать точно и обстоятельно то, чего я лишь поверхностно коснулся. Ибо я не настолько страшусь справедливой оценки и не так уж против поправок, чтобы не желать от души полного раскрытия истины. А пока я кратко опишу обычаи и некоторые новейшие события мосхов, основываясь иногда на более достоверных памятниках, русских и иных, а иногда на личном моем опыте и на наблюдениях очевидцев. При этом я усердно прошу читателей простить мне, если я повторю кое-что общеизвестное, и позволения свободно обсуждать общераспространенные понятия о нравах. А так как в последних весьма трудно разобраться, то не должно отнюдь при этом поддаваться ни чувству приязни, ни чувству вражды. Ибо мне хорошо известны и чувство взаимного отвращения между отдельными лицами, и присущее всем народам вообще зло — зависть и презрение. Я также хорошо знаю, что люди ревниво относятся к добродетелям и порокам смертных, постоянно расходясь друг с другом и ошибаясь, благодаря личному чувству. Благодаря этому, зачастую, одно и то же у разных народов то превозносится, то осуждается, ибо даже самый негодный поступок мы хитро скрашиваем придуманным выражением ”благочестивый обман” или ”государственная необходимость” и нередко одно и то же чудовищное проявление варварства, которое мы в других всячески стараемся пояснее обнаружить, в самих себе мы таим, благодаря лишь различным названиям. От всего этого, ввиду его дикости и непристойности, я [238] намерен воздержаться, в остальном же я усердно прошу еще и еще простить мне местами самое изложение, местами — его порядок, так как я только урывками мог трудиться над писанием сих сказаний, среди постоянных суровых жизненных забот на чужбине и после почти пятилетней разлуки с музами. Всякий беспристрастный читатель простит мне поэтому и зияющие пробелы, и несвязность событий, вследствие молчания источников. К тому же никогда, клянусь, это сочинение не вышло бы в свет, не будь на то воли светлейшего герцога тосканского, моего милостивого государя. Сей доблестный князь, служа своею справедливостью — правителям, а благочестием — всем христианам неким сверхъестественным, блестящим примером, побужденный выдающейся любовью к просвещению, неутомимо заботился о том, чтобы нам, в слабой попытке нашей, оказана была ученая помощь, и прежде всего помощь достославного Антония Мальябекки, достойнейшего помощника такого государя, красы ученых, в котором счастливо соединились все те высшие умственные дарования, из коих каждое в отдельности украсило бы уже любого ученого. Из предосторожности, впрочем, я желал бы здесь предупредить, что под названием московитов я разумею всевозможные народности, ныне под властью Российского государства находящиеся, и что, говоря то о них всех вообще, то об отдельных народах, я более придерживался нового и достоверного, нежели древнего и сомнительного, хотя мосхи не без основания считаются причастными славе скифов и готов, так как они либо одного с ними происхождения, либо же, смешавшись с ними, действовали в тех же русских землях, подпадая лишь в разное время под разное владычество. При наименовании правителей я также, вперемежку, употреблял то название царя, то короля, а иногда и великого князя, зная, что отчасти все эти выражения — равнозначащи, а отчасти, в разное время, предпочтительно употреблялось либо то, либо другое наименование.

Для того же, чтобы можно было потом, с бульшим удобством, продолжать рассказ, мне придется, в самом начале его, повести речь несколько издалека, предпослав самые краткие и необходимые сведения о корне происхождения мосхов.