АЛИ

ЕГОР МЕТАКСА

ЗАПИСКИ

АЛИ-ПАША

(Отрывок из Записок морского офицера)

(Статья сия заимствована из первой части сочинения под заглавием: “Записки капитана-лейтенанта Е. Метаксы, заключающие в себе повествование о плавании и военных подвигах соединенных российской и турецкой эскадр под главным начальством адмирала Ф. Ф. Ушакова и пр. с 1798 по 1803 год”. — Записки сии напечатаются, коль скоро первые части приведены будут к концу; о подписке же на оные будет объявлено чрез “Сына Отечества” в свое время.)

Союзные эскадры едва успели бросить якорь в устье С. Марского канала, как 28 октября (1798 года) получено было известие что Эпирский наместник Али-Паша вторгся внезапно с 20.000 отборного войска в Превезу, предал мечу большую часть несчастных ее жителей равно как и находившийся там французский гарнизон, состоявший из 250 человек, и что он угрожает таковой же участь и жителям Парги, если они не согласятся вступить добровольно в его подданство. Старшины сего города явились немедленно [61] к адмиралу Ушакову, прося именем своих сограждан и самого Бога, защитить Паргу от лютости Али-Паши.

Таковые поступки наместника Эпирского не могли не возбудить в союзных адмиралах крайнего негодования; они решились послать в Наргу гарнизон, несколько орудий и военное судно. Адмирал Ушаков написал к Али-Паше письмо и отправил меня с оным в Превезу, дав мне изустное приказание, привести с собою непременно российского консула майора Ламброса, которого Али-Паша схватил и держал скованного в своей галере.

Каймакан Калфоглу, на должности своей, военного комиссара при российской эскадре, отправился со мною на Адмиральском катере, дабы снестись с наместником Эпирским относительно продовольствия нашего, взяв с собою Султанский фирман (именной указ), по сему предмету последовавший. Жители С. Мавры проложили нам фарватер на некоторое расстояние по каналу, двумя рядами прутьев по причине мелководья, простирающегося от крепости С. Мавры до Арканинского берега. Приближаясь к устьям Превезского [62] залива и разговаривая с товарищем моим о происшествиях, коих страны сии были свидетелями, мы вспомнили, что на водах сих решена была некогда судьба Римской Империи победой, одержанной Августом над Антонием при Акциуме (Акциум ныне известен под именем Capo Figallo); ныне же, т. е. 19 столетии спустя, россияне в самых тех же местах полагали основание новой Греческой Республике, имея союзниками турок, владеющих остатками толико славных древних республик, турок, истребивших; владычество гордых римлян на восток. Сколь превратно благоденствие и самое бытие царств! Сколь непостоянны союзы и вражды между народами!! Нам представлялся образ несчастной и прелестной Клеопатры, приведенной в страх появлением римских кораблей, ищущей спасения на галере в сопровождении слабого и обожавшего ее любовника. Октавий, в память сей победы, построил близь Акциума город Никополь (град победы), которого развалины и теперь еще видны.

Калфоглу, в сем кратком нашем путешествии, дал мне полное понятие не [63] только о Али-Паше, но и о положения Турецкой Империи, во всех ее отношениях. Ему било тогда около 70 лет от роду, и седины, его покрывавшие, давали ему почтеннейший вид. Он был родом из Константинопольских греческих дворян, и с молодых лет служил почти всегда при Господарях Молдавских и Валлахских по разным должностям. Калфоглу говорил совершенно по-гречески, по-французски, по-итальянски и по-турецки, имел обширные сведения, был любезен в обществе, и душевно предан русским. Почтенный сей старец со слезами вспоминал о благодеяниях, оказанных ему фельдмаршалом Румянцовым-Задунайским, у которого он находился в плену несколько месяцев.

Около одиннадцати часов пристала мы к Превезе. Едва сошли мы на берег, как поражены были зрелищем самым отвратительным: толпа арнаутов (албанцы магометанского исповедания) сопровождала связанных волосяными веревками христиан разного пола и возраста, и продавала их за несколько пиастров! Сии несчастные рыдали и просили нас выкупить их из неволи. Я до [64] того был тронут картиной сей, напоминающей истязания, претерпеваемые несчастными неграми, что забыв, в какой нахожусь земле, выхватил веревку у стоявшего подле меня арнаута, и хотел силой освободить несчастных сих мучеников, но товарищ мой сказал мне по-французски: “Бога ради, не трогайте их: мы подвергаемся опасности быть изрубленными в куски!” Страх не уступил бы состраданию, но я имел поручение по службе, и жизнь моя не от меня зависела. Я продолжал путь в задумчивости и исступлении.

Когда мы подошли к дому французского консула Ласаля (La Salle), занимаемому Али-Пашою, нам представилось другие зрелище еще ужаснейшее прежнего: по сторонам большой лестницы дома сего, поставлены были пирамидально человеческие головы, служившие трофеями победителю обезоруженных Превезских жителей. Кто не видал обагренной кровью отрубленной человеческой головы с открытыми глазами, тот не может судить об ужасе, нас при доме Али-Паши постигшем! Пораженное мое воображение было увлечено столь далеко, что мне казалось слышать вопли неодушевленных сих голов, [65] призывавших мест и сострадание. На третьей ступени смрад, присоединясь к ужасу, столь сильно подействовал над растроганными чувствами моими, что я принужден был остановиться. Мне сделалась дурно: я сел, был объят холодным потом, и внезапное волнение желчи причинило мне сильную рвоту, избавившую меня, может быть, от самой смерти. Между тем толпа арнаутов и турок, окруживши лестницу и Пашинский дом, смотрели на меня свирепо, не постигая, чтобы невинно пролитая кровь, нескольких сот христиан могла возбудить толикое сострадание в сердце постороннего человека. Почтенный Калфоглу поддерживал меня, и приказал предстоявшим подать воды; освежась оною, я продолжал путь, и мы вошли в вертеп свирепого, Али-Паши. Его не было дома; он делал смотр коннице своей, находившейся в лагере, расстоянием от города верстах в трех. Я имел время отдохнуть, а чрез полчаса пушечные и ружейные выстрелы, топот конницы, звук литавр и труб возвестили возвращение Али из лагеря. Во все сие время три чиновника Пашинские занимали нас в передней комнате, делая нам вопросы [66] касательно плавания нашего из Константинополя и с островов нами от французов освобожденных.

С четверть часа спустя после прибытия Паши с маленького заднего крыльца, означенные чиновники повели нас к нему в угольную комнату, которая была убрана на скоро равными парчами и малиновым бархатом. Али-Паша сидел на диване, держа в одной руке трубку, а в другой четки дорогой цены. Он был одет весьма богато: пуговицы, покрывавшие его зеленую, бархатную куртку, были бриллиантовые, кинжал также осыпан крупными драгоценными каменьями, накинутая на него шуба была из самых лучших соболей, а голова обвита зеленой шалью. Паша сей среднего роста, довольно плотен и лет около сорока пяти; большие его глаза каштанового цвета сверкали как огонь; лице, у него круглое, усы темно-русые и румянец во всю щеку.

Я сделал ему обыкновенный поклон и вручил письмо, сказав по-гречески: “Его Императорского Величества, Всемилостивейшего Государя моего, адмирал, находящийся теперь в С. Мавре с соединенными эскадрами, послал меня к Вашему Превосходительству с сим письмом, [67] требуя на оное ответа”. Али-Паша привстал, принял от меня письмо и сказал: “Добро пожаловать! Г. Калфоглу, по турецкому обряду, поцеловал его полу и стал перед ним на колени. По стенами комнаты стояло несколько арапов и арнаутов, вооруженных и весьма богато одетых; один из них подал мне большие кресла, обитые малиновым бархатом, и я сел рядом с почтенным Калфоглу, который на турецком языке изложил причины нашего приезда. Али-Паша отвечал ему несколько слов, потом, оборонись ко мне, спросил о здравия адмирала, и тот ли это самый Ушаков, который разбил в 1791 воду в Черном море славного мореходца Сейд-Али? Я отвечал, что адмирал Ушаков есть тот самый, который также в 1790 году разбил при Аджидере, Хассана-Пашу, взял в плен 80-ти-пушечное судно и сжег Пашинский корабль. Потом спросил Али-Паша: сколько адмиралу лет.

— Пятьдесят семь, — отвечал я.

— Так он гораздо старее меня! — сказал Али-Паша.

— Вашему Превосходительству не можно дать более сорока лет, вы еще молоды! „Нет! — Мне сорок шест лет, — отвечал он. [68]

После сего разговора он распечатал письмо адмирала Ушакова, и просил меня показать ему, где его подпись; я привстал и показал ему оную; потом позвал он одного из своих секретарей (из Греков) которому и вручил письмо, проговорив несколько слов по-албански. Нам подали трубки и кофе в золотых чашках. Али-Паша вступил в разговор с товарищем моим, который вынул из-за пазухи Султанский фирман и вручил ему оный; он улыбнулся, подержал его несколько времени в руках, и возвратив фирман Каймакану, просил его прочесть содержание вслух. Г. Калфоглу начал читать фирман; а Паша в сие время призвал одного из предстоявших арнаутов, которому приказал (как мы то после узнали) угостить нас обедом в назначенной им комнате; что же касалось до Султанского фирмана, то Паша не обратил ни малейшего внимания своего на чтение оного, и не дал никакого удовлетворительного ответа военному комиссару Оттоманской Порты. После сего вошел секретарь и стал подле него на колени. Али-Паша нагнулся к нему, а тот на ухо прошептал ему по-албански перевод с письма, мною поданного. [69]

По выслушивании всего, Али-Паша усмехнувшись сказал мне:

— Жаль, что адмирал Ушаков не знает меня, так как бы должен знать! Он добрый человек, но верит всяким бродягам, преданным французам и действующим токмо ко вреду Султана и России.

Я ему отвечал, что адмирал выполняет повеления Государя Императора и Султана, обещавших даровать независимость Ионическим островам, изменнически покоренным Французской Республикой, и что воля Государей союзных есть утвердить Правительство, которое острова сии сами изберут.

— Хорошо! — отвечал Али-Паша, — я с вами поговорю уже обо всем наедине. Теперь ступайте кушать; вы, франки, обедаете в полдень, а мы в 9 часов; я пойду наверх отдыхать, а вас позову после, дам вам ответы и отпущу вас домой.

Чиновник Пашинский повел нас в другую комнату, где на полу подле маленького дивана, поставлен был на скамейке оловянный круглый столик в полтора аршина в диаметре, на котором лежали хлеб, две роговые ложки и одна серебряная вилка. Я сел на диване, а товарищ мой против меня на полу [70] обитом ковром несколько арапов стояло за нами, и каждый из них держал, по оловянному покрытому блюду. Длинное кисейное полотенца служило нам обоим вместо салфетки. Арапы начали подчивать кушаньем: прежде подали обыкновенный турецкий суп (чорба), который я и в привычке был есть у Кадырь-Бея, но тут почти ничего не мог взять в рот, расстроен, будучи кровавыми украшениями Пашинской лестницы. Менее нежели за полчаса подали нам около тридцати блюд, одно после другого, и мы, следуя азиатскому обычаю, должны были отведывать или, по крайней мере, брать всякого кушанья. Первое и последнее блюдо, именуемое, пилаф (оно составлено из риса с мелко накрошенными кусками баранины, и любимо всеми восточными народами), служат для насыщения желудка, а прочие для одних только губ. Кружка воды была единственным напитком во весь обед. У турок подают фрукты, варенья и конфеты в беседах, а за столом никогда. Потом подчивали нас умываньем, трубкой и кофеем.

После, обеда Али-Паша позвал одного моего товарища, а меня обступили его [71] любимцы, удивлявшиеся скромному моему обмундированию, состоявшему из одной форменной шпаги, шляпы и трости. Приметя, между окружавшими меня, секретаря Пашинского, переводившего доставленное мною Али-Паше письмо, я спросил его, где содержится консул наш Ламброс, но он не дал мне никакого ответа. Наскучив обществом сим, пошел я на пристань к катеру, спросить, накормлены ли наши гребцы, а более для того, чтобы узнать, не причинена ли им какая-нибудь наглость лютыми арнаутами. Гребцы были сытее нас: им, по приказанию Паши, принесены были два жареные барана, хлеб, сыр и ведро вина. Люди наши не выходили, вовсе на берег, а стояли на дреке под тентом (палатка на судне).

(Окончание в след. кн.)

Текст воспроизведен по изданию: Али-Паша (Из записок морского офицера) // Сын отечества, Часть 65. № 42. 1820