№ 221

1651 г. июля 18. — Письмо галичского стольника А. Мясковского из польского лагеря королевичу Каролю с сообщением об общей дезорганизации польско-шляхетской армии после битвы под Берестечком

Пресветлейший милостивый пан королевич и п. мой милостивый.

Сообщил я в. к. м. п. м. м. о необыкновенном и позорном бегстве казацкого войска из-под Берестечка, а также об их кровавых потерях и о трофеях, которые [ранее] были взяты у наших и [теперь] возвращены, как пушки, хоругви и разные, очень нужные письма и бумаги. В числе других есть одна грамота цесаря турецкого, данная им Хмельницкому на княжество русское, [в бумагах] описаны все способы, которыми Ра-кочи должен был брать Краков и стать королем Польши.

При этом сообщил я о том, как казаки пошли врассыпную, и как много их погибло в лесах и болотах, как и самим крестьянам пришлось их бить под Дубном, где 6 тысяч трупов уложено под Иквой. [Я сообщал], как другие казаки разбежались из-за голода по Полесью, Подолии, Волыни, оставив в добычу все добро и богатство, которое и по сей день в большом количестве находится в руках военных, как в виде денег, так и в виде разной добычи.

Теперь, когда король е. м. п. н. м. хотел преследовать остаток бегущих и завершить свою победу, какая-то фортуна нарушила единство республики (сжалься, боже) раздором среди рыцарского сословия, ибо неизвестно с какой целью и не считаясь ни с достоинством короля, ни со строгостью права, ни с гибелью Речи Посполитой, безбожно [566] шумели, ослушались короля е. м. и не хотели двинуться с посполитым рушением ни на шаг дальше за Берестечко. Какие только ни существовали в мире советы, примеры, доводы и притом все, что снисходительность и просьба могли [сделать], все это применил е. к. м. с сенатом, лишь бы только на две недели упросить ополчение, чтобы захотели помочь усилиям е. к. м. Но будто к камням обращались. Душа боится вспоминать об этом. Напишу только то, что сбылось в отношении короля е. м. В интересах государства — хорошо действовать и плохо слушать. О вине, чтобы не позорить народа нашего, вспоминать не смею.

Боюсь только, что бог сильно накажет наш народ за его неблагодарность и что нашей несчастной отчизне предстоит больше испытаний из-за злодеяний некоторых [людей], чем из-за благих намерений многих. Не хотели мы понять, что никто не может пользоваться миром и спокойствием иначе, как посредством войны и крови врага.

Как-то выродились мы, злую правду говоря, по сравнению с нашими предками. Ибо мы двух недель пожалели для сохранения того, что они приобретали ценой большого пролития своей крови. И сверх всего бросали короля с большим срамом и позором, что [притом] каждый считал смелостью, а некоторые [даже] добродетелью. Когда же дело дошло до абсурдных заявлений, их мм. пп. сенаторы просили, чтобы разрешили хотя бы лановый набор солдат и сбор денег. И так с трудом они согласились на установление тройного налога, что составит триста тысяч злотых. А когда об этом велись переговоры, то некоторые уже не только в одиночку, но и отрядами бежали, и целые поветы сломя голову через Стырь уходили, никем не преследуемые. А что было бы перед лицом неприятеля?

Хорошо мы изучили, что такое воевать при помощи посполитого рушения. Дай боже, чтобы до этого никогда не доходило, ибо мы обнаружили, что [суть ополчения] чужда и противна народу, а теперь ярко проявилась мелочность, пагубность [ополчения].

Большое дело, что е. к. м. ничуть не огорчился этим постыдным отступлением шляхты и хоть затаил в сердце благородную боль, однако, с бесстрашным духом следовал своими путями к Киеву, не позволив ополчению сбить себя с толку, которому, следуя примеру Болеслава Кривоустого, следовало бы послать кудель и заячьи шкурки.

Не говорю, что всем, но многим из тех, которые позорнейшим образом покинули лагерь и сломя голову лезли на переправу на Стыри, где целый полк не мог сдержать их натиска, побросали на дорогах возы и много продовольствия, лишь бы только иметь возможность бежать. И особенно тем, которые меньше всего воевали или же вовсе не были в бою и саблю из ножен не вынимали. Великие паны, которые владеют самыми лучшими родовыми имениями и пожалованиями республики, не захотели сопровождать короля е. м. даже на расстояние в одну милю. К моему сожалению, я вынужден писать об этом не для того, чтобы унизить мой народ, а чтобы я мог излить перед в. к. м. справедливый гнев тех из нас, которые жертвовали головами своими за веру, короля и республику.

Так как мне вчера не удалось отправить это письмо в. к. м. п. м. м., то сообщаю о случившемся. Е. к. м., видя малое количество войска [567] и большое уменьшение числа кварцяных хоругвей, а также замедление с прибытием обещанных по решению сената пополнений (который просил уговорить е. к. м., чтобы он не вздумал по прямоте характера подвергать опасности свою личность), решил отступить, немало сожалея о том, что не мог довести победу до конца. Сожалеет и все войско о том, что оно будет лишено присутствия короля, являвшегося живой душой этого войска. По указанию е. к. м. я остаюсь при войске, откуда, насколько позволит место и время, буду стараться сообщать в. к. м. о наших продвижениях, дай боже, счастливых.

А теперь передаю скромные услуги мои милостивой благосклонности в. к. м.

В лагере под Дунаевцами, миля от Кременца, 18 июля 1651.

В. к. м. п. м. м. нижайший слуга