Библиотека сайта  XIII век

Переписка гр. П. А. Румянцева о восстании в Украине 1768 года.

Помещаемая в настоящей книжке часть переписки Румянцева по делу украинского восстания 1768 г. состоит из 15-ти документов, — исключительно от него выходившие, донесений, писем, сообщений и ордеров или приказов, и, касаясь самого важного периода восстания, — когда, по разбитии главных гайдамацких сил, вошедшие между собою в сношения екатерининские вельможи принялись уяснять для себя событие, с которым они имели дело, и причины его вызвавшие, представляет потому наибольший интерес. Она главным образом и вращается около этого вопроса и лишь отчасти касается хода восстания и сообщает о нем некоторые, впрочем, весьма немногие, сведения.

Румянцев, начавший, как мы уже видели, действовать наугад, не имея представления ни о причинах и целях восстания, ни о взглядах на оное своего правительства, ни тем более какого-либо полномочия вмешиваться во внутренние дела соседнего государства, получал, однако Высочайшую апробацию всем принятым им мерам — по усмирению восстания. По обыкновенному порядку международных отношений в подобных случаях, он мог лишь придвинуть русские войска к польской границе, дабы восстание в столь близком соседстве не отразилось как-нибудь на спокойствии вверенного ему края; но Польша, и только она одна, как выражался сам Румянцев, могла все сносить, теперь же она распалась, так сказать, надвое, и огромная часть шляхты восстала против своего короля, которого посадила на престол и поддерживала Екатерина. Уже одно восстание конфедератов грозило клиенту ее серьезною опасностью; начавшееся в Украине народное восстание увеличивало смуту; то и другое колебало строй и порядок в Польше, поддерживаемые Россиею. Поэтому, как ни странно само по себе это обращение оружия русского против единоверных и единокровных братьев, восставших против явных врагов России — конфедератов, против [90] несносного ига польско-жидовского, в защиту веры отцов, но оно входило в политические расчеты Панина и Екатерины, и Румянцев попал, так сказать в их тон и заслужил одобрение. Извещенный об этом Паниным, он с ловкостью истинного царедворца относит честь успеха его действий к самому Панину, воспевает его, якобы, мудрость, с видимым удовольствием отмечает, что восстание сломлено и с уверенностью говорит, что Кош запорожский, которого участие в сем деле подозревалось, даже не знает о вышедших из него партиях для поддержки и руководства восставших и только слышал о происходящих в Украине волнениях (№ XII). Повторяя почти тоже во всеподданнейшем донесении Екатерине, посланном через день, 30 июля (№ ХIII), он всю надежду в усмирении восстания возлагает на действие манифеста Екатерины от 9 июля 2 ), которым она призывала восставших положить оружие, угрожая непокорным суровыми карами, — спешит распубликованием этого манифеста и, входя в смысл оного, заявляет, что относительно крестьян он решился показывать лишь вид оружия, а обращать оное только против действительных грабителей. С таким приказом (.№ XVI) он действительно обратился к полковникам Протасьеву и Вульфу, хотя уже позже, спустя три недели. Усмотрев в полученной апробации полномочие на дальнейшие действия по усмирению восстания, притом ему как бы исключительно предоставляемое, Румянцев выражает крайнее неудовольствие по поводу какого-то препятствия, сделанного командированному их полковнику Протасьеву генерал-майором Кречетниковым, который, полонивши, как известно, главные гайдамацкие силы, думал, кажется, сам воспользоваться и честью и плодами нетрудной победы, и предписывает своему подчиненному строго держаться данных ему инструкций, тогда как Кречетников в свою очередь считает себя естественным распорядителем этого дела, ссылаясь на отдаленность Румянцева от театра восстания (.№ XV). Положение дела было действительно неопределенное и при более серьезных обстоятельствах, чем усмирение горсти беззащитного народа, обнаружившееся разногласие русских генералов могло бы повести к большим затруднениям, но оно устранено было начавшимися еще прежде между ними сношениям по предписанию коллегии иностранных дел. Так и на этот раз Воейков, к которому отправлены все партии переловленных гайдамак, обращается с запросом к Румянцеву, куда бы, по его мнению, их девать. Затруднение было действительно большое и стоило запроса, хотя он и не разрешен по существу. Дело в том, что все гайдамаки, за исключением запорожцев, были иностранные подданные, захвачены в чужом государстве, как виновные против него только, и не русским властям было их судить и казнить; но с Польшею и ее подданными давно уже не церемонились, и Румянцев, хотя находил “не неприличным” отправить всех пойманных [91] к главному начальнику польских войск в Украине и Подолии, Браницкому, но за всем тем советовал Воейкову удержать их у себя, употребляя на работы городские и крепостные, пока не получится разрешение о них оттуда, откуда распоряжались и всеми делами Польши (.№ XIV). В свою очередь, Румянцев, осведомившись, что Воейков предписал полковнику Протасьеву, перешедшему уже, по письму Репнина, под начальство Прозоровского, отправлять пойманных гайдамак в елисаветскую провинцию, т. е. в соседство к Запорожью, предостерегает Воейкова от этой меры, могущей, по его мнению, повлечь за собою новые беспокойства и опасность, т. е. волнение в самом Запорожье, и советует ему тех из гайдамак, которые окажутся русскими подданными, отправлять в Глухов для приговора над ними в генеральном суде, а польских подданных, куда будет приказано свыше (.№ XXI).

Между тем восстание продолжалось: на место разбитых гайдамацких партий являлись новые. Одна из таких оказалась даже в ближайшем соседстве с Переяславом, близ Канева, под предводительством атамана Майбороды. Посланный Румянцевым отряд, под начальством секунд майора Вурма, загнал ее к Мошнам и, истребивши здесь, оставшихся в живых 26 человек с атаманом Майбородою представил в Переяслав; но это не значило положить конец восстанию. Румянцев умножал число действовавших отрядов, — в свою очередь умножались то там, то здесь и партии гайдамак. С другой стороны надежда на действие манифеста Екатерины оказалась почти напрасною. Можно полагать, что в селах украинских, где распространялся манифест, было в это время лишь незначительное число жителей, огромное же большинство их скрывалось в лесах, или пристало к гайдамакам. Те из несчастных страдальцев, которые, положась на уверения русских властей и доверясь словам своей природной царицы, возвратились к своим помещикам, подверглись от них жесточайшим истязаниям и даже лишению жизни, другие, видя, что не лучшая участь постигает и тех, которые противятся русскому оружию, в унынии и отчаянии не знали, на что решиться и, наконец, наиболее смелые и решительные открыто заявили, что не могут считать разбойниками тех, которые избавили их от неминуемой гибели (со стороны, конечно, конфедератов). Никто и не думал преследовать и выдавать гайдамак, как расчитывали при издании манифеста, многие, напротив, то не отставали от них, то вновь к ним приставали. Румянцев, прибывший теперь (в августе) в Переяслав для летних смотров собранным туда войскам, прежде исполнения некоторых указаний в полученном им Высочайшем рескрипте, решился, как сам пишет, ознакомиться с положением дела на месте. Между тем здесь то он и мог получить нужные для этого сведения. Переяславская консистория, полковая канцелярия, суд и другие места завалены были массою всевозможных жалоб, протестов, донесений, сообщений, промеморий и т. п. о происходивших уже несколько лет в Украине [92] невероятных насилиях со стороны униатов и поляков “благочестивым” священ- никам и народу. Тут жили епископ Гервасий и мотренинский игумен Мелхиседек, которые энергически вели борьбу с притеснителями от самого начала оной, отстаивая свободу веры; тут скитались в огромном числе изгнанные из своих приходов, как православные, так и униатские священники; тут же витала бе-жавшая от разъяренного народа польская шляхта, которая, вызвав своим бе-зумным фанатизмом происходившую страшную резню, одна нашла у русских властей не только защиту, но даже квартиры и денежную помощь. Здесь сошлись таким образом обе враждовавшие стороны, и сведения одной могли быть проверены показаниями другой. И что же? И православные, и униаты, и поляки (по-следние в формальных просьбах на имя Румянцева) единогласно показывают, что виною страшного восстания были неслыханные мучительства за веру от уни-атского офицера Мокрицкого и его пособников — польских панов. Православные наряду с польским игом ставят и жидовское, выражаясь о жидах, что они “самою из них выжатою кровью обогащались”. Румянцев и пишет в этом смысле Репнину, Панину, Екатерине, стараясь просветить их на счет совершающихся в Украине ужасов, их происхождения, основы, характера, могущих возникнуть от них опасных последствий и единственного способа к их устранению. По его представлению и словам “сей не безбедственный мятеж произвели две крайности: простое усердие к вере благочестивой и противоборство оной от римского духовенства, распространяемое с лютым безчеловечием”. “Когда сими жестокими угнетениями страждущие сердца дышали внутреннею ненавистью против своих гонителей, то при таком расположении не трудно было преклонить непросвещенные умы простолюдинов так называемым гайдамакам, составив ложные от имени ее величества указы о своем туда приходе и уверивши, что они их пограничных жителей навсегда из под польского владычества освобождают и что все сии пограничные места приемлются под россйскую державу”. “Многие из сих (жителей) вплелись к мятежникам в лучшем намерении и надежде на вышеписанные ложные предложения”, “теперь же все они предались отчаянию с опасности мщения своих властей, кои отдавшимся уже в руки и начали отмщать даже отнятием самой жизни”, и “сей один страх возрождает истребленные шайки и может продолжать и долго в тех местах волнения”. Единственный за тем способ прекращения губительного восстания Румянцев указывал в том, чтобы “облегчить участь сих польских подданных и изобрести средства, чтоб не оставить их в жертву полного мщения их господ”. Румянцев указывал на надежность обоих соседей — Польши и Турции, доказывал, что по этому одному “полезно сохранить единоверие давнее наше в польских жителях, как обязательство ревности, усердия их к нашей стороне” и выяснял это на отношении восставших к конфедератам, предостерегал, что если отнять у них свободу “благочестия” и “подвергнуть состояние тому же, что [93] и были”, то “тогда поведут они общее с Сечью дело”, и что он не ручается и за тамошних (левобережных) жителей, “чтоб они на сии, по их разумению законные подвиги себя не определили”, так как и “они равно польским жителям о гайдамаках думают”.

Мы с намерением сделали свод выдающихся мест из четырех бумаг Румянцева по одному и тому же предмету (№ XVII, XVIII, XIX и XXI), чтоб яснее представить его взгляд на восстание 1768 г. Для нас драгоценен этот взгляд, как голос современника, занимавшего высокое положение и находившегося так близко к театру событий, как голос лица посредствовавшего между двумя противными сторонами и потому чуждый какого либо пристрастия. Нас, однако, многое поражает в этом взгляде. Румянцев считает одинаково крайностью ревность украинского народа к вере благочестивой, как и лютые безчеловечия его врагов; знатному вельможе не понятным кажется, как можно из разности в исповедании подвергать себя жесточайшим мучениям, жертвовать даже жизнью, и он называет это простым, т. е. неразумным усердием к вере. Он допускает свободу православия для жителей Украины, но не на основе исторических прав их, а только как “обязательство их ревности и усердия к нашей стороне”. Он рассматривает разыгравшееся на его глазах кровавое событие вне всякой связи с прежним и тогдашним ходом событий в Польше, он забывает добытые им же сведения, что оно вызвано ближайшим образом насилиями конфедератов, что в конфедерации участвует сам папа и польско-католическое духовенство, что тут целая система, что основа ее более глубокая и отдаленная и цели ее более широкие. Первостепенный государственный сановник не знает судеб столь родственного ему народа, в девизе руководителей и помощников этого народа не видит общенародного инстинкта, влекущего его под державу россйскую, и этих последних, под именем гайдамак, истинного смысла которого. он не отгадывал, считает просто разбойниками и злодеями, которых должно беспощадно истреблять. Как помещик, он считает справедливым привести взбунтовавшихся крестьян в повиновение их господам и только для лучшего в этом успеха признает необходимым привести в умеренность власть сих последних. Тем не менее, Румянцев по высказанному им взгляду на восстание в Украине стоит гораздо выше других деятелей, имевших к нему отношение. Кречетников, на долю которого выпало завладеть гайдамацким табором под Уманью, просто пожелал воспользоваться громадною добычею награбленного гайдамаками у польской шляхты и жидов и принялся переправлять ее обозами за Днепр (№ XX). Воейков еще в 1766 г. определил свои отношения к религиозным преследованиям в Украине, вызвавшим нынешнее восстание, когда свой отказ переяславской консистории - заявить в киево-губернской канцелярии королевские привилегии на свободное исповедание прав. веры - мотивирован тем, что <дела веры суть весьма деликатны”. Репнину, который жуировал в Варшаве [94] и охотился за польками, было просто не до дел веры и хотя ему более всех других была известна кровавая картина народных страданий в Украине, но он смотрел на все происходившее глазами поляков. Подобно Прозоровскому, внимавшему ляментам, бежавшей под защиту его шляхты, и он всю вину восстания в Украине, сваливал на переяславского архиерея Гервасия и мотронинского игумена Мелхиседека (№ XXIII и XXIV). Румянцев твердо отстаивал невиновность этих доблестных, защитников православия как пред Репниным и Прозоровским, так и пред Паниным (№ XXII), говоря о Гервасии;, что все действия его основаны были на “должности пастырства, на праве бытия древнего во всей стране; сей благочестия и по установлениям новейшим самого короля нынешнего”, а о втором свидетельствуя, что он более года уже находится в Переяславе и даже сведений о своем монастыре не имеет.

Но лишь только Панин, в письме Румянцеву от 19 сентября, дал понять, что он сам и императрица, имеют иной взгляд на это дело, как Румянцев спешит отречься от прежних своих мнений заявляя, что “они были только гадательные, а не положительные” и что “смешанная там его идея простиралась только по воззрению на обстоятельства наружные”. Как ловкий дипломат, он выхваляет мудрость Панина, выражает готовность сообразовать свои действия с какими-то дополнительными повелениями, ему сообщенными, и наблюдать за поступками переяславского архиерея, предлагая и вовсе не пропускать к нему униатских, т. е. обращающихся из унии, по требованию народа, священников, а прибывших прежде всех выслать. В совете Екатерины восторжествовал голос Репнина, который все дело восстания считал плодом интриги двух лиц: Гервасия и Мелхиседека и их непомерного усердия в поддержании и расширении православия в Украине. О том, чего хотел народ, к чему он стремился, за что жертвовал последним достоянием и самою жизнью, тогда не спрашивали, но по исконной привычке искали главных зачинщиков бунта и - нашли. Народ же знать не хотел унии; он гнал от себя тех пастырей, которые, под тяжестью насилия, изменили вере отцов. Те толпами стремились в Переяслав, чтобы заручиться свидетельствами своего обращения, но их решили не пускать туда. Скоро и те, которых сочли главными виновниками кровавой смуты, были удалены. Тем надеялись положить скорый конец восстанию, думая, конечно, что, за неимением православных, народ примирится и с униатскими священниками, а что он сам станет униатским, кому какое до этого дело. Остальное должно было довершить “матернее милосердие” Екатерины, которым так старались успокоить и обнадежить страждущий украинский народ, хотя от этого милосердия никому там не было ни тепло, ни холодно, и народ не мог не видеть, что вместо милосердия против него направляется лишь оружие, а его врагам и мучителям оказывается защита и поддержка. При таких условиях восстание не скоро могло быть подавлено и хотя кн. Прозоровсий в сентябре доносил Румянцеву, что ни о каких гайдамаках [95] уже не слышно, но в дальнейшей переписке мы еще встретимся с новыми оного вспышками и новыми особенностями в его течении.

Пока остановились, кажется, на том, что восстание подавлено и плодом такого мнения надо считать приказ Румянцева переяславской полковой канцелярии (№ XXVI) отпустить по домам всех разновременно пойманных и при ней содержавшихся польских крестьян, участвовавших в восстании. С них взята присяга, что они возвратятся к своим помещикам и будут им покорны, полковой же канцелярии предписано снабдить всех их “письменным препровождением” с убеждением помещиков оказать раскаявшимся помилование. Были ли в тоже время отпущены польские шляхтичи, сбежавшие в Переяслав под защиту русского оружия, из настоящей переписки не видно, но едва ли это может подлежать сомнению. Их предполагалось отпустить еще в начале августа, взяв с них “рецессы”, или письменные отречения от конфедерации; но вероятно, явились случаи побега их в конфедерацию, и их высочайше велено задержать до поры в Переяславе. Один случай такого побега Румянцев указывал Панину в лице трехтемировского помещика Щенявского, который, воспользовавшись, пока ему нужно было, русскою защитою, очутился потом в рядах конфедератов и играл там главную роль. Так как Щенявский и до восстания вел себя в отношении к русским пограничным властям с большою пре дерзостью и нахальством, то Румянцев высказывался пред Паниным, что было бы не лишним взять его имение в секвестр для возмещения убытков разграбленной трехтемировской таможни, или для отдачи кому-либо из благонадежных. Последовало ли это согласие Панина, неизвестно; но самое предложение Румянцева прибавляет еще одну черту к характеристике нашей тогдашней политики в Польше.

Привела ли вообще эта политика хотя бы к ближайшей цели, — скорому усмирению восстания, покажет дальнейшая переписка.

XII.

        1778 года, июля 29.

Милостивый государь мой, граф Никита Иванович! Столь милостивым к себе. лестным признанием и почтен будучи от вашего сиятельства в последнем письме, отношу [96] следствия сии к причине содействующей, то есть руководительству вашему, которое начертает способы и пролагает стези познать мне, как сделать угодное в настоящих делах. Надеюсь, милостивый государь, что ни тень самая ласкательства, не сродного моему чистосердечию и усердию пред вами, не взой-дет тут вашему сиятельству на мысль, чтоб истиною не принять моих слов; где уже успели, сами показали, колико вы искусства, проницания и благо намерения во вверенной себе должности явили. Я только соединяю мой голос общему, что имя ваше, по прошлым и настоящим делам, всегда велико будет между людьми, прославившимися отличным благоразумием в нашем отечестве. Себя же счастливым найду, если восприятием моим, по вашим положениям, продолжать исправно могу на меня возлагаемое.

Польские разбои, по истреблении главной их толпы, меньше уже привлекают дальнейшего к себе внимания; я не сомневаюсь, что вложенные и пагубные мысли от злодеев в простодушных поселян теперь также исчезнут. Словом, я ныне сделанною мне откровенностью от вашего сиятельства будучи на случай вразумлен, всегда меры удобные готов буду взять на успокоение всяких пограничных волнований, которые, я чаю, одно содержание туда для публики посланных манифестов сильно будет утушать.

Я моими ордерами взыскавши от Коша запорожского ответы, одно только то в оных нахожу, что там не ведомы о своих козаках, грабление производивших в Польше. Хотя всю правду об участии открыть легко чрез пойманных, однако ж средства сии остаются теперь для Федора Матвеевича, к которому из запорожских козаков словленные злодеи отосланы все в Киев.

О получении все высочайшего именного указа и о первом восприятии по оному, прошу вашего сиятельства поднести ее императорскому величеству мое всеподданнейшее донесение, а мне позволить назваться с тою же совершенною преданностью, которая не кончится, как с жизнью. — Вашего сиятельства, милостивого государя моего, всенижайший слуга. — Следует подпись. [97]

XIII.

        июля 30 дня, 1768 г., № 744.

        В коллегию иностранных дел.

При высочайшем вашего императорского величества рескрипте, от 12 числа текущего месяца, отпущенный с коллегии иностранных дел, я, получив печатные экземпляры высочайшего манифеста, изданного на случай смятений, подъятых в Польше от самих крестьян, нам единоверных, по поводу злоумышленников, - в тот же самый день, то есть 20 июля, часть оных отправил к находящемуся в Польше полковнику Протасьеву, чтоб оные повсюду им распубликованы были, а другую - в полковую переяславскую канцелярию, предписав оной послать несколько исправных старшин, для рассеяния в пограничных польских местах, а паче в тех, где не укротились селяне от свирепства и граблений.

Я несомненно уповаю, что плоды сего премудрого восприятия явны будут вскоре в тишине и покое взволновавшихся польских жителей, которые из подаваемых им все высочайших и всемилостивейших от вашего императорского величества уверений познав свои заблуждения, непременно к лучшему обратятся, тем найпаче, что уже разбойнические партии ко злу их одобрявшие, чрез команды, из войск вашего императорского величества отправленный, все разбиты и переловлены. О происшествиях при том мне не остается повторять, когда генерал-аншеф и киевский генерал губернатор Воейков мне сообщает, что от него уже, по привезении в Киев, с другими запорожских козаков злодеями, самого главного разбойнической шайки начальника, называвшегося полковником, Железняка, о том вашему императорскому величеству все подданнейше донесено. [98]

Возвратившийся посланный от меня курьер в Сечь запорожскую привез от кошевого атамана на мои вопросы, в ордере ему данном, сей ответ: что они никаких команд в Польшу не отправляли, а и сами слышат, что из польских мужиков, назвавших себя запорожцами, производят грабления, и он атаман все предосторожности употребил к пресечению свободности в Польшу прокрадываться своевольным козакам. Но теперь допросы пойманных грабителей из запорожцев подадут в том подлинную достоверность, хотя примечая по обстоятельствам ныне собранным, является, что собственные склонности к мщению сих своевольников препровождали только на известные дерзновения, нежели чем общее согласие Коша к тому их руководствовало.

Из предписанных предосторожностей касательно выбегающих под высочайшее покровительство вашего императорского величества поляков, некоторые уже взяты с получения предварительного мне сообщения господина действительного тайного советника и кавалера графа Панина; а прочее, что в полном повелении от вашего императорского величества мне об них предписано, я также исполню сам, следуя на сих днях в Переяслав для смотру части полков моей дивизии, собранных там в лагерь; где будучи, удобнее еще могу сделать распоряжение на тушение последних мятежей в польских крестьянах, коих одних только теперь укротить осталось, когда не может в том успеть своею командою полковник Протасьев, которому дал я повеление - когда за опубликованием манифеста не отстанут сейчас от своих наглостей, в способе принуждения к приведению их в послушание своих властей, располагать свои команды в жилищах их, покудова волнование там не укротится, угрожая им страхом оружия, что и с ними поступать подобно, как с шайками разбойников, ежели тотчас не отложат своих дерзостей, и о последствиях вашему императорскому величеству доносить долженствую. —

Следует подпись. [99]

XIV.

        Августа 3, 1768 г., № 757.

Воспринявши в честь себе вашего высокопревосходительства требование мнения моего о содержащихся польских мужиках и козаках, взятых между гайдамаками, подаю мою мысль в следующем: что хотя не неприлично б было, мне кажется, их также, как и прочих, отправить к главному рейментарю графу Браницкому, что и сами ваше высокопревосходительство намереваясь учинить, давали мне знать сообщением своим от 14 июля; но когда уже от вас взнесено об оных под высочайшую резолюцию ее императорского величества, то до получения на то формального повеления, не будет траты напрасной ни времени, ни иждивению казенному, если их прикажете употреблять на городскую или к другим работам. Впрочем яко еще вы, милостивый государь мой, изволите сообщать с известий к вам об оставшихся и проявляющихся в Польше разорителях, то меня господин полковник Протасьев от 21 числа истекшего месяца рапортует, что он сведавши о оных разбойниках, в разных шайках состоящих, намеривающих соединить в одно все свои силы под местечком Белою Церковью, пошел прямо на истребление их туда. В посылке же в прибавок военной команды я, прибывши на сих днях в Переяслав смотреть собравшихся полков в лагере, распоряжение по обстоятельствам сделать не оставлю.

Имею честь за сим с моим все должным почтением быть, и прочее. — Следует подпись.

XV.

        Августа 4.го 1768 г., № 760.

Своим рапортом, от 31 числа истекшего месяца, вы мне представляете, что господин генерал-майор Кречетников своими [100] повелениями останавливает вас от исполнения предписанного от меня вам. Я сему тем паче удивляюсь, что вы не посланы в его команду, но командированы от меня, по возмущениям польских жителей пограничных и ради разорений, там происходящих от гайдамаков, для охранения целости границ, в чем должность лежит на мне единственно. А что к тому же еще он, господин генерал-майор, прибавляет, что мне тамошние обстоятельства неизвестны, то вы для того там находитесь, чтоб мне подавать об оных сведения, как за апробацию от ее императорского величества всех от меня воспринятых мер, на случай смятений пограничных польских, государственная иностранных дел коллегия мне предложила, что и самому господину генерал майору Кречетникову предписано от оной иметь о сих делах со мною сношение.

О сем вы имеете сообщить ему ли господину генерал-майору Кречетникову, или кто командующим будет, и действовать дальше по моему ордеру, что касается до преследования разбойнических шаек и возмущающих поселян. Но где польза службы и интерес ее императорского величества потребует, чтоб и от там командующих исполнить вам предписание, вы тому повиноваться должны непременно. — Следует подпись.

XVI.

        Августа 20-го 1768 г. №№: 777 и 778.

Я будучи известен, что польские мужики в тех местах, где вы находитесь, из отчаяния больше, которому предаются от страха мщения раздраженных своих господ, продолжают свое согласие с гайдамаками, думая их быть своими избавителями. Вы, на основании манифеста им публикованного, вразумите их всяким увещанием и обнадежите, что они от всяких воображаемых бедствий, яко единоверные, будут сохранены милосердием ее императорского величества, ежели тотчас, повинуясь повелениям высочайшим, отложат мятеж и сами вспомоществовать [101] станут истреблению вводящих оный. Силу же прямую оружия обращайте на явных токмо мятежников разорителей. — Следует подпись.

XVII.

        Августа 24-го 1768 г.

Милостивый государь мой, князь Николай Васильевич!

По поводу первого письма вашего сиятельства, которое получить имел честь в сей день, я приемлю случай сказать вам, что по настоящим польским делам, в исполнение высочайших ее величества повелений от государственной иностранных дел коллегии мне данных, надлежало мне найти способы как с другими командующими в Польше с нашей стороны генералами, так и с вашим сиятельством, ко взаимному сношению. Не мог однако ж я лучше в том успеть, как пользуясь тем путем, который ваше сиятельство теперь мне сами открываете, и потому не оставил тотчас предложить полковнику Протасьеву, чтоб он с карабинерным московским полком, так как ваше сиятельство требуете, остался в повелениях генерал-майора князя Прозоровского.

При сем обязанным я себя считаю изъявить мои примечания о причинах воздвигнувших сей не без бедственный мятеж, кои, может быт, вам более моего уже знакомы. Простое усердие к вере благочестивой, противоборство оной от римского духовенства, распространяемое с лютым бесчеловечием, без сомнения суть две крайности, возмутившие к мятежу польских крестьян. Елико надлежит до первого обстоятельства, то все то изъявляющие удручения не могут вам быть неведомы из протеста, чрез игумена мотронинского монастыря, поданного сего году в Варшаву от всего православного общества пограничных старост и губерний; а последнее оправдывает само шляхетство, выбегшее сюда под покровительство, формально в своих поданных мне просьбах сознавая, что настоящие в [102] отечестве их бедствия родили суровые поступки против исповедующих закон греческой церкви официала украинского униатского Мокрицкого. Когда сим жестоким угнетением страждущие сердца дышали внутреннею ненавистью против своих, гонителей, то при таком расположении не трудно было преклонить непросвещенные умы простолюдинов так называемым гайдамакам на все известные дерзости. Возжечь сей пламень нашли они наилучшую удобность, составив ложные от имени ее величества указы о своем туда приходе, и уверивши, что они сих пограничных жителей навсегда с под польского владычества освобождают.

Я все сие для того пишу, чтоб показать: хотя злые действия некоторых польских жителей по себе непростительны, но много однако же из них есть таких, которые вплелись к мятежникам в лучшем намерении и надежде на выше писанные ложные предложения, которыми уловили их на счет нашего покровительства. Теперь все они предались отчаянию с опасности воображаемых мучений от своих властей. Те, которые для рассеяния манифестов, изданных на случай смятений сих, посылаемы от меня были за границу, возвратившись объявляют, что во многих местах с благодарностью и повиновением жители оной приняли, однако ж, познав свой обман, показали уныние в своих сердцах, потому что не чают уже от раздраженных своих господ никакого себе помилования, яко отдавшимся уже в руки, и начали они отмщать даже отнятием самой жизни.

Сей один страх, не без основания внедрившись в их сердца, возрождает вновь истребленные заграничные шайки, и может продолжать и долго, хотя слабые, однако же неспокойные, в тех местах волнения. Сокращение сего представив зрелому вашего сиятельства проницанию, которое во многих делах свет познал, пишу только, что мне ближайшим кажется. Смею объявить способ, что ежели облегчить сих польских подданных участь ваше сиятельство в тамошней сторон изобрести изволите средства, чтоб не оставить их в жертву полного мщения их господ, но привести последних власть в умеренность, то уповать можно, что оные, притом провождаемы будучи увещеванием и обнадеживанием высочайшим ее императорского величества, яко единоверным, милосердием, возвратятся в свои дома к спокойной жизни. Я о сем писал в государственную иностранных дел коллегию и к его сиятельству [103] графу Никите Ивановичу Панину, с которым всегдашнюю о сем веду корреспонденцию, удостоившись получить от ее императорского величества высочайшую апробацию всем моим распоряжениям, воспринятым при нынешнем пограничном не спокойствии.

Польские шляхтичи просили меня многие, чтоб для защищения от разграбления их имений послать в оные на их кошт команды. Я положил было, чтоб в тех местах (оставить?) полк московский, и по сей причине писал к князю Прозоровскому, чтоб если надобность найдет подвинуть сей полк в даль от границы, то бы меня заранее о том предуведомил, чтоб для безопасности пограничной другим командам на его место вступить. Впрочем, принеся мою покорную просьбу, я ожидать буду, что ваше сиятельство по оной не оставите меня снабжать предуведомлениями в настоящих делах и подавать мне наилучшие средства, по своему благоразумию, к предохранению высочайших ее императорского величества интересов. А я навсегда имею честь с истинным слыть и пр.

Р.S Королевской пограничной трехтемировской камеры писарь Гоздава-Вилуцкий, выбегший сюда, просил на снабжение свое и служителей королевских, с ним вышедших, сто рублей на счет королевской, показав, что при разграблении помянутой камеры известным бунтовщиком Щенявским, лишился всех пожитков. Я толикое число денег из приличия приказал ему выдать, и вашего сиятельства прошу, осведомясь где надлежит, меня уведомить: верен ли счет возвращения быть может, ежели и другие, яко он сам, здесь живущие станут и более требовать таковых денежных ссуд? — Следует подпись.

Переяслав, № 783.

XVIII.

Письмо гр. П. А. Румянцева к президенту коллегии иностранных дел, графу Н. И. Панину, с извещением о задержании им в Переяславе перебежавших туда поляков, о причинах восстания в Украине), необходимости прекращения жестокого мщения украинским крестьянам со стороны их помещиков, посылаю им новых команд в Украину по просьбам тамошней шляхты, косвенном участии запорожского Коша в происходящем восстании и проч.

        Августа 26 дня 1768 г.

Милостивый государь мой, граф Никита Иванович!

Приложа о исполнении высочайшего ее императорского величества именного указа, в известной вашему сиятельству материи, [104] всеподданнейшую реляцию мою для поднесения в собственные руки, начинаю последование о пограничных делах всепокорнейшим благодарением, что ваше сиятельство преподаете мне способы, из милостивой откровенности своей, к произведению возложенных на меня повелений. Они посредствовали мне удостоиться за то и высочайшего ее императорского величества благоволения, которое приобретаю паче в последнем рескрипте. Я теперь нахожусь в лагере под г. Переяславом, и как мне хотелось самому ближе вникнуть в польские дела, то потому до сего времени все веленное первым рескриптом еще не было выполнено над выбегшими в сей город под протекцию поляками, кроме что оные обезоруженные жили под присмотром.

За проездом моим, когда они приведены чрез священника католического к присяге и спрошены под оною: будучи в Польше не присягали ль они конфедерации барской, или другой, против варшавского сейму? и одни из них признались, что в повиновении означенному барскому заговору присягали с принуждения конфедератов, наезжавших на их дома с командою, а другие совсем показали себя в том не участвовавшими, в сие самое время от 3-го августа получен рескрипт, в котором по 3-му пункту иные уже об них меры предписаны, и для того я, не требуя от них прежде повеленных рецессов, приказал как тех, кои хотя кроме принужденной присяги никаким больше противным действиям в со-гласии с конфедератами не винились, так и не объявивших себя преступниками к конфедерации, по настоящему времени, из предосторожности и сомнительства, задержать их неспускно в сем городе, объявив в причину сего задержания. обстоятельства в рескрипте значившиеся, и взяв от них всех обязательства о скромном пребывании, по присланной ко мне форме на польском языке от Федора Матвеевича Воейкова.

При сих обстоятельствах, сколько явны мне зрелые вашего сиятельства проницания, так обязанным себя нахожу представить здесь о тех, кои и мое внимание на себя привлекают. По объявлениям выбегающих сюда попов униатов к обращению в православие, и прочим обстоятельствам, нет больше сомнения, чтоб весь сей не без бедственный мятеж не подъят был из простого усердия к вере православной, которой противоборства свои римское духовенство распространяло с лютым [105] бесчеловечием над простолюдинами и с поруганием нестерпимым попам благочестивым. Каковы неистовые удручения мирским и духовным описаны обстоятельно в протесте сообщенном от синода иностранной коллегии, которые чрез архиерея переяславского все православное общество пограничных старост и губерний сего году переслали в Варшаву, где оный и внесен в книги. А и сами из пребывающих тут под покровительством шляхетства формально в подаваемых мне просьбах сознают, что настоящая в отечестве их бедствия родили суровые поступки, против исповедавших закон греческой церкви, официала униатского Мокрицкого; прибавив к сему еще и то, что ложный слух, пронесенный запорожцами, и составленные от имени ее императорского величества указы, чем простолюдинов легко было ослепить умы, что сии все пограничные места приемлются под российскую державу и навсегда с под владения польского освобождаются.

И так хотя злые действия некоторых польских жителей по себе не простительны, но много однако же из них есть таких, которые присовокупились к мятежникам в лучшем намерении и надежде на выше писанные предложения, которыми уловили их на счет нашего покровительства; теперь все они предались отчаянию с опасности воображаемых мучений от своих властей. Те, которые для рассеяния манифестов посланы были от меня за границу, возвратясь объявили, что в некоторых местах жители приняли содержание оных со всякою благодарностью и послушанием, но к тому не преминули жаловаться, сколько они после сего страшатся крайних бедствий себе, в руки отдавшись своим владельцам, которые то уже и показали, предав некоторых из них смерти.

Вникнув в примеры прошедших времен, ваше сиятельство сами найдете, что условия, заключенные с сею соседнею державою, не всегда оставались непоколебимы; потому мое, без предложения, мнение по сему преподать осмеливаюсь: чтоб не изгнать из сердец искренней преклонности к нашей стороне, которую соблюдать из тех же самых причин, во всякое

время не бесполезно изобрести средства, чтоб облегчая сих польских подданных участь, не оставить их в жертву полного мщения господ, но последних сократить к тому в умеренность власть; вы же, ваше сиятельство, изобильные найдете, уповаю, сами к сему средства. [106]

Я, по старанию о тишине пограничной, умножаю посылку за границу команд, слыша в близости продолжающиеся еще неспокойства по поводу наипаче отчаянных тамошних жителей однако ж, истребляя гайдамак, для самых жителей показую только вид оружия, повелевая больше командирам увещевать и обнадеживать их высочайшим императорским милосердием, яко к единоверным, чтоб они отошли в свои селения и жили покойно.

Здесь пребывающее шляхетство подали мне просьбы, чтоб для охранения их имений послать в оные команды на их кошт. Под сим пре текстом я отправлю в показанные ими места команды, которые там содержаны будут к истреблению последних разбойнических отделений и к приведению в тишину мятущихся; сие учинить тем более нужно, что московский карабинерный полк, которому, по письму ко мни с Варшавы князя Николая Васильевича Репнина, повелел я уже обращаться по повелениям командующего корпусом генерал-майора Прозоровского. может в даль в Польшу подвинуть быть от границ наших.

Я еще беру смелость, из доверенности ко мни вашего сиятельства, идеально токмо начертать одно рассуждение, оставив зрелому вашему проницанию обратить виды оного по лучшему искусству. Староста трехтемировский Щенявский, от давних времен злодей нашим граничным жителям, его отвага не в том только была, что безвинно непрестанные делал грабления, но в одно время захватив двух драгун с форпоста с капралом, и усиловуясь завладеть одним островом, нашей стороне надлежащим, поставил в страх на оном виселицы. Я сие вспоминаю потому, что даны уже были об нем с вашей стороны повеления, чтоб его подхватить. Он теперь в конфедерации и главным руководителем, а староство его трехтемировское самое ближнее к нашим границам, и в оном неспокойства крестьян продолжаются; не могут ли сии обстоятельства быть достаточными поводом, чтоб сии показанные Щенявского деревни взять под секвестр? Польза из оных ежели бы признана не была потребною стороне нашей, то предлог есть взыскивать во удовольствие разграбленных с повеления его Щенявского королевской трехтемировской камеры, или отдать оные одному из благонамеренных. [107]

Говоря о запорожских козаках, должен объявить вашему сиятельству мои примечания, что не одна алчба, сродная сим людям к хищение, побудила их на своевольства, но в Сечи пронесенная вообще молва, что грабительствовать теперь в Польше есть благословенное дело. Можно думать без ошибки, что не без участия в сем были главные их старшины, ибо пойманные признаются, что строгости никакой не хранилось в удержании их выбегов в Польшу, и уверено, что сия польская страна достанется под начальство гетманское и кошевого,

Я в прочем имею честь вверить себя вашему сиятельству в непременную милость, с моею совершенною преданностью и усерднейшим высоко почитанием назваться. — Следует подпись.

№ 793. Из лагеря под Переяславом.

XIX

26 августа 1768 г.

Реляция в коллегию иностранных дел.

Приводя в исполнение высочайшие вашего императорского величества мне данные повеления о поляках, выбегающих под протекцию, когда, при моей бытности теперь в лагере, под городом Переяславом, открыли под присягою одни из них преступления свои в присяге одной только, кроме всяких злых содействий к конфедерации, по принуждению якобы им в том чинимом, а другие не признались в участии никакому противному заговору, и приступлено было, чтоб у первых взять подлежащие рецессы, то в сие самое время получил я другой высочайший рескрипт вашего императорского величества, от 5-го августа из иностранной коллегии пущенный ко мне, в котором предписаны другие уже меры к поступлению с ними. Почему и повелел я их всех в сем городе неспускно держать с большим против прежнего присмотром, взяв от каждого обязательства о пребывании во всяком благочинии в [108] замену дозволяемого им покровительства, по присланной Форме на польском языке от господина генерала губернатора Воейкова, и объявив им, в причину сего задержания, обстоятельства, изображенные в сем высочайшем рескрипте.

Сокращая в близости границ волнения польских жителей, которые до днесь еще не успокоены, и не истреблены совершенно остатки разбойнических шаек вновь возрождающихся по поводу и участию самих же тамошних жителей, коих одно отчаяние, по воображению страха от мщения своих господ, подвигают на всякую крайность, прибавляю я часто посылки за границу военных команд, предписуя начальникам больше взбунтовавшихся жителей обращать увещеванием и обнадеживанием высочайшим вашего императорского величества милосердием, ежели они возвратятся в свои дома к спокойной жизни, а прямую силу оружия. Обращать паче на злых разорителей.

По распубликовании высочайшего вашего императорского величества манифеста, изданного на случай сих смятений в Польше, возвратившиеся нарочные объявляют, что в одних местах со всеподданнейшею благодарностью и повиновением жители оный приняли, в других показали уныние в своих сердцах, потому что не чают уже от раздраженных своих господ никакого себе помилования, а некоторые прямо объявили, что они не могут тех признавать разбойниками, которые от предстоявшей им от поляков за православную веру смерти их охранили, следственно и от поисков над оными отказуются. Сих упорствующих против кратчайших и им спасительных средств, конечно, страх оружия посланных туда команд принудит отложить всякую жестокость и неповиновение.

Я, недавно услышав, что близ Канева делает разорения вновь собравшаяся шайка разбойническая под предводительством атамана Майбороды, отправил для поимки оной секунд-майора Вурма с одним эскадроном карабинерного ростовского полку и двумястами козаков, который их, преследуя, настиг в местечке Мошнах, где они заперлись в замке; когда начали сопротивляться команде (их прежде увещевали к сдаче) и подстрелили одного карабинера, который от тех ран и умре, то помянутый секунд-майор, их, атаковав, взял 26 человек с помянутым атаманом Майбородою живых. А 6 оставил [109] убитых, прочие же, бросившись к побегу в реку, в оной утопились. Сих разбойников представил он ко мне в Переяслав, из которых по допросам показавшие себя запорожцами отданы, будут в надлежащий суд, а с польскими жителями, в сей же шайке нашедшимся, как поступать — прошу в реляцию себе высочайшего вашего императорского величества повеления.

И при донесении всеподданнейшем о выше писанном, представляю именной список 3 ) всем шляхтичам, содержащимся в городе Переяслав.

Вашего императорского величества всеподданнейший раб, — Следует подпись.

26 августа 1768 года, из лагеря под Переяславом.

XX.

        26 августа 1768 г., из Переяслава.

Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня императрица и самодержица всероссийская, государыня всемилостивейшая!

В исполнение высочайшего вашего императорского величества повеления, посланные от меня надежные люди во все места ведомства моего пограничные, чрез которые из Польши проезды бывают, для отыскания сведения о проходе обозов генерала Кречетникова, возвратясь теперь объявили, что они как по запискам смотрителей форпостных, так и под секретом. посторонними разведываниями, ни в котором месте не нашли, чтоб пропущены были какие его посылки. Донося о том всеподданнейше, уповаю, что все такие корысти, к пред осуждению толь близкому общей славе и чести военных начальников приобретенные, ежели еще не провезены, то следовать будут чрез форпосты, состоящие под ведомом господина генерал-губернатора киевского Воейкова. Следуеть подпись.  [110]

XXI.

Выписка, сделанная М. А. Максимовичем из письма гр. П. А. Румянцева к Ф. М. Воейкову, которым Румянцев отклоняет Воейкова от начатой им посылки пойманных гайдамак в елисаветградскую провинцию, а советует отправлять таковых в Глухов для суда.

Граф П. А. Румянцев в сообщении своем к киевскому генерал-губернатору Воейкову, от 26 августа 1768 г., между прочим, пишет:

„Я не хотел поверить рапорту, теперь полученному от полковника Протасьева, что он отправляет пойманных гайдамак, по ордеру вашего высокопревосходительства, по способности, в елисаветградскую провинцию. Я, будучи предан вашему высокопревосходительству всяким чистосердечием и откровенностью, нахожу потребным сказать, что в те места отправлением сих гайдамак само собою умножить причины неспокойства и опасностей. Лучше будет, ежели вы прикажете всех малороссийского ведомства от места до места отправлять в Глухов, к поступлению с ними паки по надлежащему, как и я, то всегда чиню, а польских мужиков туда давать, где повелите определить, если уже оное имеете на свои представления". — Следует подпись.

XXII.

        Сентября (8?) дня 1768 года, Глухов.

Милостивый государь мой, граф Никита Иванович!

При отъезде обратном отсюда военной коллегии курьера, имею честь вашему сиятельству объявить, что я как в рассуждении Порты Оттоманской более уже не слышу известий, сверх [111] сообщенных от меня вам с нарочным курьером, так и командующий теперь корпусом генерал майор князь Прозоровский и находящийся в Польше полковник Протасьев рапортами своими уведомляют, что на настоящее время утихло довольно волнение тамошних жителей. Помянутый генерал-майор предложил мне экстракт из повеления ему данного от нашего посла князя Репнина, где он, судя поступки архиерея переяславского и игумена мотронинского монастыря Мельхиседека, признает их давшими повод и участвующими в настоящих смятениях польских. Я уже вашему сиятельству, от 26 числа прошедшего месяца, имел честь объяснить, что сей старец поведение свое против прибегающих к нему униатских попов основывал на должности своего пастырства, на праве бытия древнего во всей стране сей благочестия, и по установлениям новейшим самого короля нынешнего о взаимной свободе в перемене состояния так православного на униатское, яко и последнего на первое, приводя в оправдание свое, что его предместники в самый Радомысль, место кафедральное бискупов униатских, посвящали в Переяславе попов; но не извинительно одно только, что к тому приступил он без формального повеления себе. Но как всем вещам в отдаленности можно виды приделать иные, совсем от существенных разные, то паче же при настоящем случае употребить могли поляки, преобразив всякие известия в пользу своей стороны, ища тем способом удержать в сей страна людей, к крайнему их недовольству обращающихся к вере, прежде ими исповеданной и от которой они отведены одним насильством и принуждением властей, то потому предрассуждение ведет мысль, что, и наш посол иногда не столь удобно обозреть может настоящие действия, как в отдаленности от его пребывания происходящие.

По разумению сего я мои примечания представил вашему сиятельству в помянутом письме, сколько мне сии дела, как близкие на них взирающему, кажутся в настоящем положении и следствиях своих; так и теперь, доверенностью вашею, пользуясь, в прибавок прежнему сказать осмеливаюсь; поелику обоих наших здесь соседей союз установленный не есть столь тверд и неподвижен, чтоб всегда нам обнадеяться возможно на непоколебимость оного, разумея их свойства удобопреклонные во все стороны, то из сих причин во всякое время полезно сохранить единоверие давнее наше в польских жителях, как [112] обязательство ревности и усердия их к нашей стороне. Пример сему показует и настоящий случай; когда конфедераты, собираясь на самом против нас берегу реки Днепра, ко умножению своих сил забрали было к себе всех польских козаков, чтоб с оными ополчиться против наших войск, то коль скоро сии козаки и другие жители вооруженные противниками сведали, что их ведут поборствовать по вере римской, вдруг не только отложились от послушания своим вождям, но и прямо на самих их по сему случаю восстали; инако же все сии действия и силы должны были они на наши войска или на жителей пограничных устремить, которые вопреки обратили на вред самих заводителей, не хотя быть их единоверными и единомышленниками. Известный губернатор Сасин, под арестом содержащийся, уполномочен был нарочно от господина своего, бунтовщика Щенявского, чтоб собрать всех пограничных козаков и противо нас поставить; токмо сии жители, сведавши, для чего сие делается, притеснили самого конфедерата столько, что он, с опасности лишиться жизни, выбежал в наши границы.

Проницание вашего сиятельства, конечно, не минет сей пункт сообразить со всеми окрестностями оному противостоящими. Я уже до сего вам объявил, что опубликованный манифест, хотя произвел в жителях желаемое действие, но гайдамаков не перестают они признавать за прямых своих избавителей от несносного им ига польского, в рассуждении принуждения веры, а жидовского, по тягостным их сборам, истощающим силы их и, как они говорят, самою из них выжатою кровью обогащавшихся. Та и другая тягость, удручавшая их несказанно, отмщевалась рукою их полякам и жидам при настоящем случае. В таком сих жителей положении, когда в сердцах их распространилась и усилилась горячность к благочестию, ежели отнять их в том свободу, и, удалив надежду, которую они полагают в покровительстве высочайшем ее императорского величества, подвергнуть их состоянию тому же, что и были, то я ваше сиятельство предварительно предуверяю о следствиях неприятных, неминуемо из того возродящихся, что тогда поведут они общее с Сечью дело, ибо запорожские и польские козаки союзом самого родства и преклонности так между собою сопряжены, что брат один в том селении, другой в другом жительствуют и по произволению переменяют свое пребывание. [113]

Я не ручаюсь и за всех здешних жителей, чтоб некоторые из толпы на сии, по их разумению, законные подвиги в том случае себя не определили; я приметил тайную уже молву, будучи в Переяславе, в живущих близ границы, что они равно польским жителям думают о гайдамаках.

Но не возомните, ваше сиятельство, чтоб я моими объяснениями преподавал вам советы или оные писал бы к какому либо наставлению; нет милостивый государь, мне достаточно известно и ваше благоразумие, и изобилие в способах предохранительных интересов ее величества и пользы государства; а я только мои примечания о делах себе приближенных, столько от должности моей, как и в воздаяние особливо дознаваемой от вас к себе откровенности и милости, приношу, будучи всегда с должным высокопочитанием вашего сиятельства.

Р. S. Я, против моего расположения, и летние дни принужден был препроводить в Переяславе, покудова мог уже видеть, что все ватаги разбойников вблизи границ истреблены. Теперь я нахожусь в Глухове, куда меня на некоторое время призвали по моей должности другие дела; я на сих днях выеду в Полтаву для осмотру подков другой раз в лагери собранных, где будучи в приближении, еще удобнее и лучше могу разведать обстоятельства наших и в ту сторону соседей. — Следует подпись.

XXIII.

        Сентября 8-го (1768 г.)

Милостивый государь, князь Александр Александрович!

Рапорт вашего сиятельства, от 31 августа, с приложенным экстрактом, я имел честь получить исправно, и на оное в ответе сим служу. По препоручению в команду вашу [114] московского карабинерного полка, ваше сиятельство имеете полную власть располагать оным, по надобности случаев и точному своему благо рассмотрению, ибо в рассуждении гайдамак, о коих из рапорта вашего видно, что их в Польше уже не слышно, нет нужды оному более обращаться тамо, как и мне командировать туда другого полку, а вместо того приказал я господину генерал-порутчику фон-Дальке: если бы появились вновь каковы либо партии гайдамак, по первейшим известиям посылать на ту сторону Днепра, для истребления оных, команды; по примеру тому, как в бытность мою здесь то чинено было с успехом.

Что ж принадлежит до здешнего епископа и мотронинского игумена поступков, я в самом начале по приезде моем в Переяслав усмотря великое множество здесь униатских попов, о том епископу сказал мое удивление, но в ответ от него получил следующее: (См. сент. книжку “Киев. Старины”) что между положениями обоих церквей не возбранено униатам по надобностям, приходить к православному, а православным попам к униатскому архиереям, (Текст оного см. в майской книжке „Киевской Старины", стр. 308) что по пре терпении многими из православных попов от конфедерации великих в вере утеснений и мучительств, принуждены оные были иные сделаться униатами, а иные искали убежище у него, и (Упоминаемого здесь списка в сборнике М. А. Максимовича не оказалось) что по вступлении гайдамак в Польшу, кои, согласись с мужиками, мщение свое, как показывают, за прежние от поляков мучительства производили столь далеко, что невинные младенцы щадимы, не были, обратившиеся в унию священники не имели другого средства к своему спасению, как только, подражая перво вышедшим, искать себе защищения у его же; а по миновании от конфедерации и гайдамаков беспокойства, большая часть оных обратно отправились. Но игумен мотронинский объявляет, как он еще в прошедшем 1767 году, в мае месяце, выехал из монастыря своего, находясь всегда вне оного, не только об обращениях гайдамаков, но и монастыре своем никакого известия не имеет.

Впрочем, особливым для себя имею удовольствие пожелать вашему сиятельству, при сем случае, в порученном вам деле благополучных успехов. — Следует подпись.

Отправлено 8 сентября из Переяслава. [115]

XXIV.

        23 сентября (1768 г.)

Милостивый государь мой, князь Николай Васильевич!

При благодарении за последнее письмо вашего сиятельства, от 9/20 сентября, я нового ничего из здешних мест сообщить вам не нахожу, как повторить прежние мои изъяснения, коль нужна благость помещиков польских к своим взбунтовавшимся крестьянам, чтоб привести их в прежнее повиновение, к которому они уже преклоняются, и колеблются одним только страхом мщения.

О поступках архиерея переяславского я нимало не сведом, тем меньше ручаться могу за игумена мотронинского, хотя первый всегда мне кажется таким черноризцем, который в глубокой своей уже старости (Ему было в это время 84 года, — Ред) посвятил себя строгому благоговению, и совсем не является удобным к сплетению той интриги, в которой его подозревают. Многих же к нему униатских приходящих попов я сам в Переяславе видел, которые сказуют, что прежде в унию их привело принуждение тамошних властей, а теперь от оные к благочестию обращает неминуемая гибель, которою угрожает простой народ возмутившийся.

Я сам, кроме вашего объявления, был в том уверен, что положение дел вами отправляемых сколь приносит для вас славы, то не меньше плотите вы за то трудами и неумеренною заботою. В обстоятельствах сих я представляю вам, любезнейший мой друг, что не будет такого препятствия и самой невозможности, которую бы вы своим талантом не в состоянии были преодолеть. Я думаю, против недоброхотов есть много и доброжелателей, которые свои силы соединяют вашим на восстановление благосостояния общего. [116] Я, обнадежившись вашим благосклонным обещанием о частых меня уведомлениях в происхождении ваших дел, имею честь пребывать с должным почтением. — Следует подпись.

XXV.

        27 сентября (1768 г.).

Милостивый государь мой, граф Никита Иванович!

Если вспоможение во всякой вещи делает нас обязанными, то, как больше должны мы благодарностью таковым людям, которые в делах наших руководствуют нас полезными наставлениями. Так, милостивый государь, я стал должен вашему сиятельству непрестанным чувствованием великого вашего ко мне благоволения, которое доказует в письме своем от 19-го сего месяца, вразумляя меня изображениями, одним — в виде министра другим — в качестве друга. Тут ваше сиятельство, в особе государственных дел правителя, показали мне верховность своего просвещения содеяниями, относящимися к наибольшим между великими, столько же и превосходства в дружеской для меня откровенности, снисходительности и усердия. Я сии начертания сохраню как поучения мудрости, которые тем драгоценнее для меня, что я, оным, следуя, беспечным останусь от всякого преткновения.

Посему изъясню я вашему сиятельству, что мои примечания, на которые мне ответствуете, касательно до религии и состояния взволновавшихся польских крестьян, были только гадательные, а не положительные; смешанная там моя идея простиралась токмо по воззрению на обстоятельства наружные так пограничных жителей польских, яко и из предосторожности против соседа другого, который явно уже обнажается теперь в своих намерениях.

С курьером, вчера отправленным, наполнил я мои к вам депеши, предусматривая по положению и движениям турецких [117] войск. Их непременное намерение, вступя в Польшу, воспятить нашим там подвигам. Между повелениями, долженствующими непосредственно уже ограничить сей случай, я вашему сиятельству наибольше нужным повторить честь имею то, что от 5-го числа писал о приведении всех здешних военных сил под единоначалие. С моей стороны, сколько позволяли здешние способы, я предосторожность на неожидаемые происшествия уже употребил и располагать буду; но всякий начальник лучше тут подействует, когда не могут встретиться расположением его другого мысли и несогласия.

Я немедленно начну исполнять прибавленные мне теперь повеления о польском шляхетстве и крестьянах, и столько же наблюдение имеет и за поступками архиерея переяславского, если бы его не воздержало одно уже повеление ваше, которому сообщено противное с униатскими попами вовсе пресвятись может, ежели ваше сиятельство изволите согласиться, чтоб их ни единого чрез границу в Переяслав не пропускать, так как и пришедших назад выслать.

Теперь все правила, поелику они в системе толь полезной, коль описаны мне вашим сиятельством интересующие намерения ее императорского величества, я с благодарением от вас узнавши, все последования в сих делах нужных соглашать оные стараться буду. Воспоминая то в честь себе, что ваше сиятельство бывши в том мне руководителем, станете вы принимать посему все действия мои, как плод ваших наставлений, позволяя тем самым непрестанно называться с отличным почтением и совершенною преданностью. — Следует подпись.

XXVI.

Предписание гр. П. А. Румянцева переяславской полковой канцелярии отпустить пойманных вместе с гайдамаками украинских крестьян, к их помещикам с формальными видами, взяв с первых присягу в покорности, располагая последних к прощению, и проч.

        Сентября 27- го (1768 г.) № 940.

Ордер полковой переяславской канцелярии. Всех преданных к содержанию при оной полковой канцелярии польских жителей, взятых вместе с гайдамаками по возмущениям, от них в Польше происходившим, та канцелярия [118] имеет ныне, освободив, отправить их домой, но со взятием однако ж наперед от них присяги, что они, чувствуя сию милость, прямо в оные возвратятся и будут там жить в тишине и повиновении властям своим; а чтоб их при сем отпуске охранить от истязаний помещиков, кои бы иногда и над раскаявшимся прежнее возмущение мстить захотели, то полковая канцелярия, на сей случай, дать им имеет урядовое от себя письменное препровождение к их помещикам, склоняя последних в оном к прощению в преступлении, от буйства и слепоты происшедшем, в котором отпущаемые признательно раскаиваются и дали клятвенный пред Богом по себе обязательства о всякой отселе покорности; однако же, своею мстительностью противиться они будут собственному своему интересу, тем паче, что на отпуск помянутых сих людей не инако, как в сей надежде, приступлено. К сим присоединить и напред по моему ордеру присланного жителя польского местечка Медведовки, Саву Шпаченка, пойманного обще с козаком сотни каневской Василием Кущенком, который к осуждению отослан в суд генеральный. — Следует подпись.

Текст воспроизведен по изданию: Переписка гр. П. А. Румянцева о восстании в Украине 1768 года // Киевская старина. № 4. 1882

© текст - В. А. 1882
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR - Неверов С. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Киевская старина. 1882