БЕРНГАРД ТАННЕР

ПОЛЬСКО-ЛИТОВСКОЕ ПОСОЛЬСТВО

в

МОСКОВИЮ

Немецкий город, или Кукуй.

Много лет тому назад недостаток ли ремесленников в Московии, сношения ли с чужими народами (без коих они не могли управиться хорошо со своими делами) понудили Москвитян за большое из царской казны жалованье призывать к себе немцев, знавших разные ремесла; потому-то и проникло в Московию немало разнообразных сект. Сначала немцы у схизматиков встретили радушный прием, но с течением времени, по несходству в нравах и особенно в вере, сделались ненавистны тем, кому прежде были приятны — дело иногда доходило до взаимных убийств. Для спокойствия тех и других немцы были переселены на то место, кое выше мы назвали Стрелецкой слободой, и, переменив имя, новый немецкий поселок москвитяне прозвали Наливками (Naleiki). Это намекавшее на пьянство прозвание, употреблявшееся москвитянами, как брань и насмешка, обидно показалось немцам. Видя, что москвитяне в пьянстве грешнее их, раздраженные новопоселенцы выпросили у царя для поселения другое место и нашли нужным переселиться за полмили от города. Основавшись там, они сохранили ненавистный москвитянам порядок на образец германских городов при сооружении и умножении домов, которые они строили красиво и расчетливо. Весь новый поселок иноземцев назывался прежде Немецкой слободой (как бы — Немецкой свободой), а ныне носит неизвестно откуда взятое имя Кукуй. Между обитателями его большая разность в вере и в национальности. Во-первых — немцы; из них весьма много лютеран (Кильбургер: Немецкие купцы если и живут в самом городе Москве, то все же их не насчитаешь там больше 9—10 семей. Прочие с офицерами и ремесленниками живут в отдельном месте, называемом Немецкой слободой и лежащем от города на добрый мушкетный выстрел между Яузой и ручейком Кукуем, отчего и вышло известное по всей России, оскорбительное выражение: tschisna Kukui (?). Там три лютеранских кирхи, покровителем коих состоит ныне здравствующий герцог готский, учредивший для их поддержания ежегодные взносы и переписывающийся с причтом, У реформатов одна кирха, где пастор поучает по-голландски. Все четыре деревянные, без колоколов и органов; в каждой большая кафельная печь... Есть в Нем. слободе и школа. Mag. v. Busching. ч. III, 338), у коих при двух храмах два пастора; [69] кальвинистов меньше, эти при одном своем храме имеют и одного наставника в вере. Меньше всего — католиков, признающих еще римского первосвященника видимой главою истинной церкви; храма и священника они не имеют (Адам Брандт (1692—1694) писал: лютеранам, коих там (т. е. в Москве) много, как и кальвинистам, дозволено свободно отправлять богослужение. Первые в Немецкой слободе имеют две прекрасных каменных кирхи, вторые — одну, тоже прекрасную. Католики же, подобно жидам, могут совершать службу лишь в купленном ими доме, но с тем условием, чтобы в царстве не было ни одного иезуита и не совершалось мессы, а иначе — его прогонят, что и было с одним иезуитом нисколько лет назад, дерзнувшим это сделать... Нынешний царь Петр Алексеич лютеранам подарил камню на новую церковь, позволил соорудить и колокольню). Кроме того, итальянцы и даже французы. Многие изо всех них ради почестей и благ земных перекрестились и приняли веру схизматиков. По просьбе католиков посол, мой князь, просил было царя позволить им содержать на свой счет католического священника; но схизматикам ненавистно имя папы — просьба не имела успеха. Каждый ремесленник ежемесячно получает хорошее жалованье из царской казны. Между этими иноземцами есть степени в звании и должностях; одежда не у всех одинакова; однако она у всех сходна тем, что она — немецкая и больше все на образец немецких дворян, особенно у женщин и девиц. Служанок, коими бывают либо дородные москвитянки, либо безобразные татарки, они одевают в немецкую же одежду, которая — к смеху зрителей — безобразит их неуклюжую фигуру.

При каждом доме есть хорошо содержимый сад, засаженный латуком и цветами, хотя это и дает повод москвитянам смеяться. Был я раз у немцев, с коими очень подружился, в гостях и, когда пообедали они и мы, стал есть латук; стоявшие вокруг москвитяне в удивлении и с неудовольствием стали нас уговаривать — не есть, дабы не уподобиться травоядным скотам. А как дошло до полных чарок вина да больших стоп пива (оно там [70] пречерное и препьяное, впрочем голова от него не болит) — так небось москвитяне скотским не сочли пить с нами до рвоты.

Секретарь немецкой канцелярии, еще помнивший кое-что по-латыни, заметил, что я очень ценю немецкое гостеприимство, и сказал мне: не угодно ли вам будет, господин, поступить на службу великого цезаря нашего (так называют они царя) по знанию вами разных языков — польского, чешского, немецкого, латинского и итальянского? Сулил большое жалованье, повышения, золотые горы... Я сперва было и соблазнился деньгами, но, узнав от других такого же рода немцев, что кто раз поступил на службу к царю, тому на всю остальную жизнь приходится закабалить себя со всем домом, вскоре ему вежливо ответил, что золотая свобода дороже мне золотых обещаний...

В числе прочих заведений немцев есть в одной мили отсюда большой стеклянный завод да железный, а близ р. Яузы, впадающей за городом в Москву, бумажная фабрика. Еще и поныне есть следы, что они когда-то искали золотой и серебряной руды, но напрасно: все золото и серебро, какое только у них есть, ввозится из других стран.

Разных драгоценностей у москвитян много — жемчугу, смарагдов, бирюзы, сапфиров, благодаря частым торговым сношениям с персиянами. По крайней мере, мелкие граненые рубины до того у них дешевы, что продаются на фунты — по 20 московских или 6 немецких флорина за фунт.

К той части города, где на помянутых уже фабриках работают немцы, прилежит ровная местность. Она полюбилась царю, и он для своего удовольствия устроил и развел в ней два сада, из коих один убран наподобие садов итальянских, а другой обращает внимание тремястами с изящными верхушками башенок, расположенных по ограде с редким искусством, и тем сделал местность эту еще лучше. Полюбив это место больше прочих, царь поставил себе за правило в хорошую погоду еженедельно ездить туда — поглядеть, погулять и распорядиться, коли что нужно для украшения.

Перед этим городом есть у них общедоступное кружало, славящееся попойками и не всегда благородными, однако свойственными москвитянам удовольствиями. У них принято отводить место бражничанью не в самой Москве или предместье, а на поле, дабы не у всех были на виду безобразие и ругань пьянчуг. У них ведь обыкновенно тот, кого разберет охота позабавиться с [71] женщинами да попьянствовать, уходит за город в ближайший кабак суток на двое либо на трое, приносить там жертвы Венере с Бахусом и кончает большею частью тем, что пропивает кабатчику все до рубахи, выталкивается на общественное поле, а потом, проспавшись, является опять в город, голый вполне или на половину, где пьянчугу и встречают рукоплесканьями и похвалой. Мне и самому довелось видеть такого рода забулдыг, когда они проходили мимо посольского подворья совсем голые, исключая разве известных частей тела, прикрытых лоскутом полотна, и возбудили в народ такие клики, что многие посольские бросились к окнам, ожидая увидеть нечто необыкновенное и любопытное, а увидали лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве.

У москвитян большая езда из одной части города в другую, чем и кормится множество не знающих никакого ремесла извозчиков (zwosczik). Все их имущество — лошадь да деревянная повозка. Они поджидают на городской площади седоков и задешево, за несколько наших крейцеров, возят далеко. Народ этот до того упрям, что встретившись, переломают скорее друг другу колеса, чем свернут с дороги, коли встречный седок не вельможа.

Переговоры послов в царской думе.

По окончании аудиенции, о которой сказано выше, после трехдневного промежутка, 23 мая по назначению князя последовало первое заседание, и как с утра совет, так и это, и последующие происходили в утреннее время (Во второй половине фразы, по-видимому, выпущено несколько слов. В подлиннике: subsecuta est sessio prima utque de mane consilium, ita et haec et sequentes matutino tempore dabantur. Для ведения переговоров были назначены: ближний боярин и наместник новгородский князь Никита Иванович Одоевский, ближний боярин и наместник астраханский князь Яков Никитич Одоевский, ближний боярин и наместник обдорский Василий Семенович Волынский, окольничий и наместник чебоксарский Иван Афонасьевич Прончищев, думный дьяк Ларион Иванов, дьяки Василий Бобынин и Степан Полков.). При отъезде послов на аудиенцию соблюдался следующий порядок: от ворот посольского подворья [72] и до царского дворца в прекрасном порядке по обе стороны ставились солдаты и держали вычищенное и яркое блестевшее оружие — бердыши, к которому, воткнув его в землю, привешивали пищаль; с боку висела у них сабля, по-ихнему называемая ордынкой. Здесь должно соблюдать разницу между солдатом и человеком иного звания: кроме солдата никто не имеет права привешивать саблю на бедро. Оттого-то прочие вместо нее и носят под одеждой длинные ножи (См. рис. 6). Триста отборных воинов, называемых ими “караульщиками” (krahulczik), с бердышами, пищалями, саблями и с малыми секирами стояли караулом на подворье для показания великокняжеского великолепия всегда в прекрасном, новом одеянии, с изукрашенным золотом либо серебром поясом или галунами; знамена у них были очень большие, искусно вышитые золотом и серебром, а барабаны величиною вдвое больше наших. Через трое суток их сменяли другие триста в новом же, но в ином одеянии, однако обыкновенно в красном, и таким образом во все время проживания послов в стенах Москвы менялись и солдаты и их одежда. Для большей пышности за каретой послов конюхи вели двух их коней под богатыми седлами; по чрезмерной их дикости им приходилось связывать на известном расстоянии самые ноги. Лошадь посла литовского однако ухватила неостерегшегося конюха так, что бедняга, к удивлению присутствовавших, заревел благим матом. Свирепое животное выпустило его не скоро, так что боль, длившаяся несколько недель, научила его быть осторожней. На первом заседании великокняжеские советники имели лишь случай познакомиться с послами — дело и ограничилось одними учтивостями; послы скоро вернулись домой. Через день, мая 25-го, назначено было второе заседание (См. в приложении о первом и втором заседании, или ответе).

Собравшаяся дума тут впервые услышала о причинах посольства. Главными считались: перемирие с царем на 14 лет, случение сил и заключение союза против турок, возвращение городов — Смоленска, Киева, староства велижского, которые отняты были у поляков, и наконец допущение католического богослужения. Насчет последней статьи, вслед за первым же предложением, царь сказал, чтоб и помину не было. Они так привержены (опечатка?) к католической истине, что не хотят о ней и слышать, тогда как богослужение иных исповеданий не только допускают, но содержат даже на свой счет [73] проповедников и пасторов. Другие статьи, менее важные, не требовавшие больших соображений, были быстро окончены.

Через три дня, мая 28, было третье заседание. На нем, как и на следующих, были совещания и прения лишь о прежних статьях. Июня 2-го было четвертое заседание, пятое — июня 8-го, шестое — 10-го, седьмое — 13-го, восьмое было назначено на 14-ое, девятое — на 16-ое. На каждое заседание послов провожали с помянутой церемонией, в каретах, на великолепно украшенных лошадях и — что тщательно соблюдалось — для показания царской пышности каждый раз все разных (В третьем ответе Н. Ив. Одоевский просил послов приступить, оставя все прежние досадительства, к изысканию новых способов для целости христианства. Но послы заговорили, что надо успокоить заходящие трудности, и просили, чтобы затем великий государь подтвердил прежние посольские договоры, отдал королю Киев и Дорошенка и не писался городами той стороны Днепра. В 4-м ответе 23 мая (стар. ст.) Сапега заявил об условии, которое могло привести к давно ожидаемому соглашению. “Христианские де государи, сказал он, в нынешнее турское на христиан наступление разный помочи Королевскому Величеству присвояют — который ратными людьми, сухим и морским путем, а иной казною на наем ратных людей”. И приклонясь к ближнему боярину ко князю Никите Ивановичу, молил, чтобы и великий государь... изволил помочь учинить денежною казной”. (См. Замысловского, Снош. Росс. с Польш. Ж. М. Нар. Пр., янв., 1888 г.). После многих переговоров бояре в 9-м ответе объявили, что отдать завоеванного нельзя, но что царь по склонности своей к братской дружбе и любви с королем изволяет учинить ему помочь казною; царь за свои убытки учнет тешиться тем, что задержит у себя завоеванные города, а король — тем, что удовольствуется казною, а уступить за вечный мир Украину нельзя — народы сейчас поддадутся турскому салтану. Но про вспоможение казною Сапега теперь сказал, что они об этом донесут королю, а прежде всего надо возвратить завоеванное. Бояре отвечали: что надо было уступить — уступлено, а Смоленск и остальные города “належат” к царю — их отдать невозможно. — Правда, что Смоленск прежде принадлежал к Московскому государству, сказал Сапега: только взят был войною, а кто вечного мира желает, тому надобно чужое отдать. Нечего смотреть на счастье: счастье ведь легко может обратиться в несчастье! – “В счастье своем, отвечали бояре, имеет великий государь надежду свою государскую на Всемогущего Бога и на заступницу христианства Пресвятую Богородицу, и погрозок никаких им, великим и полномочным послам, говорить непристойно. Великий государь держит под своею рукой Смоленск и иные города по самой истинной правде, а счастье его государское в руке Всемогущего Бога!”. Сапега заговорил, что у них нет полномочия довольствоваться за вечный мир казною; они уполномочены только на то, чтобы на вечный мир все завоеванное им возвратить; что им не объявлено, какое удовольствование будет королю и речи посп. за продление перемирных лет, и надеются де они, что казну на вечный мир изволит царь дать только за один Смоленск, а иное завоеванное все уступит. Но бояре на это сказали, что переговоры об удовольствовании казною должны идти за все завоеванное.). [74]

Простой народ толкует, будто князь во всем имеет изобилие, по-ихнему: во казни царжски воссего, воссего много, т. е. в казне нашего царя всего, всего много. Мы шутки ради спрашивали по-польски: маче-ли во казни царжски хворобы? имеете ли вы в казне той болезни? и другой вздор — они отвечали: qenoster, т. е. все полно, чему мы потом немало смеялись (Непонятное слово qenoster состоит, по-видимому, из двух частей: qeno и ster. Судя по переводу, первое значит полно, a ster (сравни в 19 гл. dobroster — добро-ста) = ста. Стало быть, qenoster значит полно-ста. Думать надобно, что поляки с Таннером смеялись напрасно). Июня 18-го было так холодно и ветрено, что выпал снег в орех величиною (!), на следующий день скоро при ясной погоде растаявший (ut nivem magnitudine nucis juglandis parem attulerit).

20-го июня, в день св. Феодора по старому календарю, по случаю именин царя (ob natalem czari) было большое торжество; никто какой бы то ни было профессии не смел работать, хотя по праздничным и воскресным дням в других местах обыкновенно работали. С утра до вечера во всех церквях был такой звон, что для непривычных ушей тошно было слушать. Пока были мы в недоумении по поводу этого нежданного и довольно тягостного торжества, на подворье к нам пожаловали пристава с известьем, что нынче день именин их царя, и почтительно объявили, что, изъявляя свою особенную милость к послам, он велел ради этого торжества нас угостить. В свою очередь и послы начали благодарить, желать всяких благ и до небес превозносить в присутствии приставов день именин. К полудню с телегами и прочими принадлежностями прибыли в прежнем же порядке и повара и, готовя на стол, возбудили было надежду, что угощение будет лучше; был понедельник, мы и думали, что они нас накормят мясным. Но увидав великопостные, почти сырые кушанья (числом однако 200), отравленные большею частью льняным маслом, мы оставили надежду. Тут истинно аппетит был обманут: один отворачивался, [75] другой зажимал нос, третьего тошнило: так по виду-то разохотились было они потрапезовать!

Присланный от имени царя князь пригласил послов в столовую. Те, видя столь приятные снеди, поблагодарили за угощение и попросили позволения откушать по-своему мясного, на что согласие и было дано; сырые же эти, достойные скорее людоедов кушанья хотят-де они оставить на постный день, что и было исполнено: заведующие кухней обоих послов, поделив поровну, велели отнести их к себе на кухни. Но привезенные ими напитки мы не преминули потребить и осушить с ними. Когда они ушли, мы с музыкой отлично откушали по-своему и, осушая кубки за здоровье царя, весело отпраздновали день его именин.

Настало 21-ое июня, когда назначено было десятое заседание. Послы, вернувшись с него, казались столь недовольными, что я слышал, как мой князь не раз повторял, что лучше вести дело с дикими татарами и турками, чем с непостоянными москвитянами, которые раз утвержденное отменяли и отмененное вторично утверждали (В десятом ответе Черторыйский отверг предложение бояр удовольствоваться за завоеванное казною и сказал: “никогда того не слыхано, чтобы кто имал деньгами за многие завоеванные страны; у короля и речи посполитой при отпуске их, послов, и в мысли того не было и в наказе, им того не написано, и полной мочи они на то не имеют”. Оставив переговоры о вечном мир, перешли к вопросу о перемирии. Черторыйский сказал, что за продолжение перемирных лет изволил бы Царское Величество уступить из завоеванного Киев (он ведь належит королю и по договорам), Смоленск, Невль, Себеж, а Чигирин с Заднепровьем пусть будет в те перемирные лета в стороне царя. Сапега сказал, что они бы приняли и казну, лишь бы вместе с тем уступили им хоть часть завоеванного да вскоре отдали Киев. Бояре на продолжение перемирных лет предложили 30,000 руб. и спросили у послов, сколько они казны в сторону Королевск. Величества употребляют? Черторыйский отвечал, что на продолжение перемирия на 10 лет употребляют они казны 6 миллионов польским счетом добрыми монеты. Сапега впрочем тут же сбавил два миллиона. “И Черторыйский Сапеге говорил усмехаясь: “господине брате, вдруг ты много убавливаешь, и то твое объявление моему противно!”. Боярам такое требование показалось чрезмерным, и они сказали, чтобы послы употребляли того, что учинить возможно, а не делали таких великих и непристойных запросов.). [76]

Одиннадцатое заседание происходило 22-го июня, двенадцатое — 27-го, тринадцатое — 28-го, четырнадцатое — июля 3-го, пятнадцатое — 5-го. Это заседание давало посольству мало надежды достичь каких-либо результатов: замечено было, что москвитяне упрямо стоят на своем. Главный пункт несогласия — требование вернуть города Смоленск, Киев, староство велижское, заключавшее города Себеж, Невль и Велиж, отнятые у поляков москвитянами. Царь не хотел их вернуть и настаивал, чтобы они просили какого-нибудь равносильного вознаграждения. Послы стали просить 6 миллионов золотых. Изумленные москвитяне предложили 600 тысяч. Осмеивая и отвергая эту несоразмерно малую сумму, послы в свою очередь заявили, что король польский, коли они не порешат иначе, может и хочет вернуть их силою. Царь и думные бояре с гневом возразили на это, что они намерены в скорости отправить в Турцию посла и заключить против Польши союз с султаном, посла же князя, как чересчур упорного, грозили тем временем задержать, пока придут вести, какой оборот приняли дела с султаном, а второго посла отослать в Польшу. Горько было, признаюсь, слышать этот неожиданный ответ, но врожденное польской натуре благородство пренебрегло этими тщетными угрозами и страхом, и послы нашли средство приготовиться к сопротивлению и к встрече с ними. Они вернулись на подворье, созвали кое-кого из более важных посольских чиновников и к немалому их беспокойству рассказали эту трагическую сцену; мы остальные ощутили большой страх. Но испытанный в подобных делах польско-литовский гений и тут нашел легкий способ воспротивиться и отразить силу силою. Для того, чтобы рассеять страх, наверху поставили трубачей и барабанщиков, на балконе тоже устроили музыку, задали знатную попойку и так разгулялись, что всем нам казалось это удивительным: мы еще тогда не знали, что значит это неожиданное веселье.

Музыка играла уже несколько часов. Для разузнания причины этого необыкновенного веселья явились пристава и, не могши ни от кого добиться толку, приступили к послам. Послы приняли их хорошо, предложили им за здоровье царя добрую золоченую чарку (иначе они бы отказались: так мало расположены они к иноземцам, что даже во время попоек не любят пускаться с ними в откровенный разговор) и на их вопрос о причине такого веселья сказали, что послы прощаются не только друг с другом, но и со всей Московией; кроме того, князь-де готовится в ссылку. Выслушав это, они прилично откланялись и ушили. [77]

А начатое веселье послов и после этого не прекращалось; до полуночи раздавался не умолкавший треск барабанов, звук труб и музыкальных орудий и побудил наконец самого царя узнать, что значит это веселье и где оно. Обеспокоенный царь позвал было спавшего при нем слугу, не дозвался, встал сам и, стараясь его разбудить, свечою спалил ему его длинную, по обыкновению, бороду. Тот однако проснулся только тогда, когда бороду точно пожаром охватило до подбородка. Горела борода, а он, не помня себя, стал кричать, что горит дворец. Итак он был послан узнать, где происходит это веселье. Горюя о несчастной бороде, спаленной царем (они считают ее главным украшением), он вышел и, руководствуясь звуком труб, явился к нам на подворье. От караульных о причине такого веселья он ничего узнать не мог и вынужден был, как ни стыдился за спаленную бороду, взойти на ту самую галерею, где раздавалась музыка, и расспросить встретившегося посольского чиновника. Столь приятного гостя чиновник провел к послам; послы ему дали тот же ответ, что и приставам, и чтобы лучше полюбоваться на москвитянина с необычайным у них, безбородым и украшенным волдырями лицом, поднесли ему за здоровье его царя чарку вина и спросили, что это с его лицом. Со стыдом и слезами он рассказал, что борода спалена царем, и ушел, получив такой ответ. Послы между тем еще более развеселились, приказав трубам играть громче. Царь не мог от звука труб заснуть и в скорости прислал опять того безбородого сказать послам, чтобы они хоть ради него прекратили веселье, потому что он не может заснуть, что и было сейчас же исполнено, и отягченные вином и дремотой, все улеглись спать (Торговаться продолжали и в 11-м ответе. Сапега в свидетели призывал Бога со Св. Богородицей, что они и рады бы дружбе между вел. государями, но без прибавки от части завоеванных городов перемирия учинить невозможно. Послы настаивали, чтобы Киев отдать по договорам и с тою стороною Днепра да к тому додать Себеж, Невль, и стали притом упорно и говорили, что им невозможно без того в договоры о перемирных летах вступить. Бояре, видя их такое упорство, сказали, что царь указал им объявить 100,000 ефимков. Послы молчали многое время, а потом Черторыйский сказал: “то-де бредня, что за такие великие города и земли объявляют бояре казны малое число, приводя их к тому, чтобы они на деньги отчизну свою продали, а того-де никогда не будет, чтобы без возвращения части завоеванного учинить такое продолжение перемирных лет”.

Тогда ближние бояре и думные люди из ответной палаты ходили к Вел. Государю на верх к пришед сели по-прежнему, и Одоевский сказал, что Вел. Государь для покоя христианского и не хотя иметь с турским салтаном миру, как чинит Его Кор. Вел., указал им объявить на продолжение перемирных лет в прибавку к г. Себежу 100,000 рублей. Но из этого кроме разговора ничего не вышло. Боярам стало досадно, и они сказали, что видно послы хотят жить на царских кормах без дела, и что если они к делу не приступят, царь велел им и отпуск сказать. Послы просили донести о прибавке городами и казною. Бояре ходили к Вел. Государю вторично, а пришед Одоевский объявил, что царь к прежнему прибавляет Велиж с уездом. Но послы к этим двум городам просили еще г. Невля, “а то-де им уступлено два кабака!”). [78]

На утро явились пристава, объявили о заседании, на которое послы и отправились, хоть и не со свежей еще головой. Это уже шестнадцатое заседание происходило 6-го июля, за коим следовало семнадцатое июля 15-го и восемнадцатое — 16-го июля. На трех этих заседаниях все переговоры были тайные, так что нельзя было слышать ни малейшей подробности. Но лев с распущенными когтями скрывался недолго — один, по крайней мере, его выдал. Дело в том, что когда послы, стоя за благо речи посполитой, мужественно защищали свое дело и не хотели принять предлагаемых им гибельных и насильственных условий, москвитяне, видя, что прения ни к чему не приводят, хотели их запугать. На следующий день, делая вид, будто за чрезмерное упорство хотят безо всяких результатов отослать послов в Польшу, они велели приехать подводам (это мужики с телегами и лошадьми) для того, чтобы помочь везти их кладь. Угроза эта была сильнее предшествовавшей; москвитяне стали все готовить к отъезду, однако нарочно, единственно с целью склонить послов согласиться на угодные им условия. Но и тут их хлопоты пропали даром; ибо послы предпочитали вернуться, не кончив дела, чем согласиться на то, что было в ущерб речи [79] посполитой. Поэтому и сами они велели вывезти свои экипажи, готовить, выносить вещи, нагружать, и не шутя собираться в дорогу”. Видя, что угрозами достигнешь меньше, чем разумными совещаниями, москвитяне отложили в сторону свои пререкания с послами и предпочли назначить опять заседание. Итак последовало девятнадцатое по порядку заседание 21-го июля, двадцатое — 22-го, на которых они, оставив пустые запугиванья, мало помалу склонились на предложения послов.

Скрепление договора между москвитянами и поляками присягою.

Как ту первую пустячную угрозу встретил приятный хор барабанов и труб, так и второе пустое запугиванье кончилось уплатой 2 миллионов.

Как отрадно блеснул после туч нам Феб лучезарный,

Как был сладок покой, купленный долгим трудом!

Итак, когда рассеялись тучи препирательства, двадцать первое [80] заседание явило нам 23-го июля золотого Феба, в сиянии лучей, на белой четверне фортуны! Заседание кончилось к удовольствию послов: обе стороны помирились на двух миллионах наличными деньгами, и царь возвращал староство велижское со всеми городами, крепостями и селениями, с тем однако условием, чтобы помимо князя оно не доставалось никому, потому что делает - де он это ради князя-посла, что после и было исполнено королем польским. Заключили и союз против турок. О католической вере, в виду успеха в прочем, князь - посол, дабы их не раздражать, не решился напоминать, и послы таким образом при дуновении зефира мирного Громовержца, сопровождаемые поздравлениями, вернулись к себе на подворье (После 14-го ответа послы июня 24 (стар. ст.) прислали боярам письмо, где касались вопроса, какие пункты в прежних договорах, подтвердить, какие оставить до комиссии. Послы требовали, чтобы католикам дозволили выстроить костелы в Смоленске и Москве и быть при каждом двум ксендзам; заявляли, что древо св. Креста отдано не все, не возвращены мощи святых, украшения костельные, колокола, наряд быховский, книги, дела и письма разных воеводств; что же касается титулования обоих государей, неотдачи на срок Kиева, союза, нетворения договоров одному государю без другого с турским салтаном, вопросы эти они соглашались отложить до комиссии, о времени и месте которой должны будут уговориться царские послы, имеющие быть у короля для отобрания присяги; с ними же должен будет решиться и вопрос о “дедичном Его Кор. Величества городе” Чигирине.

Но 13-го июля в 21-м ответе зашла речь о другом: бояре объявили послам, что вместо Велижа царь готов уступить Невль, если перемирие будет заключено на 13 лет. Послы сказали, что им продолжение перемирия сверх 10 лет учинить и г. Велиж отлучить от витебского воеводства невозможно. Июля 14-го происходило совещание бояр. — Опасаясь, что поляки, выманя города и деньги, учинят какую-нибудь неправду, бояре 14 июля порешили отложить переговоры с ними о продолжении перемирия и отправить послов великого государя к королю с полномочием относительно заключения договора. В том же заседании бояр 14-го июля присутствовал и патриарх. Патриарх говорил: послу, отправленному к королю, труднее будет заключить договор, чем теперь боярам при содействии всей палаты и его, государева богомольца. “Для целости святых божиих церквей и для унятия разлития крови христианской” патриарх советовал уступить Речи Посполитой города, которых требовали послы, и заплатить им 200,000 р., а для верности деньги и город Невль не отдавать, пока король на евангелии не укрепит перемирия, и просил, чтобы в городах, и селах, уступленных Речи Посполитой, церквам божиим и всякой святыне разорения и православным христианам, как духовным, так и мирским людям, неволи не было. Он просил также не вносить в новый договор статью о союзе, которую нельзя привести в исполнение, а неисполнение обещания — великое пред Богом согрешение. Великий государь решил согласно с мнением патриарха, и договор был заключен”. (Замысловск., Снош. Росс. с Польш., Журн. Мин. Н. Пр., янв., 1888)). [81]

В эти дни случилось, что какая-то женщина, влюбившись в одного из посольских, хотела завести с ним интригу, о чем узнал муж и стал ее бранить либо бить. Озлобленная любовью женщина частью ради большей свободы, частью и из мести зарезала мужа и тем выместила свою досаду. Ее уличили, и она должна была подвергнуться наказанию, но не казни, потому что здесь в случае человекоубийства ставят одну лишь свечу либо несколько за душу убиенного и во искупление своей вины. Однако за мужеубийство ей назначили кару: обнажив и связав ей назад руки, закопать ее до половины в землю на трое суток, а по прошествии их отпустить [82] на свободу. Что же вышло? Голодные, тощие собаки, бегающие по всему городу, почуяв, напали на несчастную, стали ее кусать и, несмотря на то, что она отбивалась, к ужасу присутствовавших (ибо они даже защитить ее не смели) терзать. Безоружная, вопя и барахтаясь, скрежеща зубами, коими схватила не одну собаку, она защищалась, как могла, наконец потеряла силы и через несколько времени умерла. Собаки ее после вырыли и почти целиком сожрали. Предоставляю читателям судить, каков этот поступок — тиранский или уж вовсе зверский (А будет жена учинит мужу своему смертное убийство или окормит его отравою, а сыщется про то допряма, и ея за то казнити — живу окопати в землю, и казнити ея такою казнию безо всякия пощады, хотя будет убитого дети или иные кто ближния роду его того не похотят, что ея казнити, и ей отнюдь не дати милости и держати ея в земле до тех мест, покамест она умрет. Уложение царя Алексея Михайловича, глава XXII, 14.

Корнелий Бруин (1702 г.) пишет: 19-го январи я был свидетелем ужасной казни. Женщина, умертвившая мужа, была живая зарыта в землю до самых плеч. Она показалась мне в этом положении еще довольно свежею и с видом мало расстроенным. Ей около головы и плеч повязали белый холст, но она просила, чтобы с нее оный сняли, потому что он мешал ее дыханию. Ее окружали трое или четверо солдата, имевшие приказание не дозволять ей получать никакой пищи. Но позволено было бросить в яму ее несколько копеек, за которые она благодарила наклонением головы. Эти деньги употребляются на покупку свечей, которые зажигаются в церквах пред иконами за упокой души, а частью также на покупку гроба. Может быть даже, что стражи частицу из этого подаяния берут себе или покупают на них какую-нибудь пищу, которую тайком дают преступникам, ибо многие из них, как сказывают, довольно долго живут в этом положении. Но эта женщина умерла на другой день после того, как я ее видел.). [83]

24-го июля последовало двадцать второе заседание, 25-го — двадцать третье. На этих заседаниях прошло уже все вполне согласно (В 22-м ответе 15-го июля шла речь о том же, о чем и в 21-м. В 23-м ответе, справив договорные письма, об стороны решили подтвердить их Присягою). Единственно только и оставалось подтвердить договор с той и другой стороны клятвою, которую они и назначили на следующий день. 26-го июля утром началось приготовление не столько к заседанию, сколько к религиозному обряду. Послы явились во дворец, чтобы решить, в каком месте происходить обряду присяги — в палате ли, где происходили заседания, или в княжеской капелле. Решение князя было — в капелле. Услыхав это, большая, бывшая тут толпа, в коей был и я, ради любопытства потеснилась туда; желая поглядеть на царскую капеллу, вместе с другими, дабы меня не увидали (я был одет по-немецки) при помощи задних втеснился и я; иначе, если бы меня узнали, я конечно, и простоял бы за дверьми. Какой-то поп, когда я уже был внутри, спросил меня, как бы недостойного быть в столь святом месте: чего мне здесь надо? как я вошел? Если бы присутствовавшие не засвидетельствовали, что я крещен (что я должен был доказать крестным знамением), меня бы вовсе выпроводили из церкви.

Я не в силах описать внутреннюю красоту, благолепие и богатство этой капеллы св. Николая, о коей я упомянул выше: у меня просто в глазах потемнело от чрезмерного блеска золота, серебра, алмазов, жемчугов. Расскажу однако, насколько умею. Внутри капелла несколько темна, тесна; иконостас (altare), по греческому обычаю, по середине капеллы опоясанный как бы сценой, богато украшен золотом и серебром. Выше, в ширину капеллы, стоят 12 изображений апостолов в прекрасном порядке, а посреди них и иконостаса виднеется Спаситель; под ними — их патриархи. В середине иконостаса, под главным из апостолов — врата в два раствора, тогда еще открытые, за коими увидел я большой блиставший множеством драгоценностей престол; на нем-то и совершают они свои священнодействия. По обе стороны капеллы 2 иконостаса, на коих справа — Господь Христос, изображенный в очень большом виде, слева — соответствующей же величины Божия Матерь. В каждом таком иконостасе опять была дверь поменьше и по бокам опять два иконостаса; в одном — св. Николай, особенно ими чтимый патриарх, в другом — блаженная Дева с младенцем на [84] руках, которая была так прекрасна, что не хотелось оторвать глаз. По середине капеллы стоял высокий аналой для чтения евангелия, покрытый богатой пеленой. На нем лежала книга Евангелие, толщиною в 8 дюймов, художественно изукрашенная золотом, серебром и всякого рода жемчугами. Кругом стояли в прекрасном облачении попы в ожидании московских бояр и послов.

Князь-посол между тем отправил карету за своим капелланом доминиканцем, перед коим он долженствовал дать присягу. Взяв с собой облачение, распятие и свечи да в серебряном окладе образ блаж. Девы, он приехал во дворец с другим тоже капелланом ясновельможного воеводы. Послы хотели было войти в капеллу, но капелланы воспротивились на том основании, что католические обряды непристойно совершать в схизматической церкви, почему и была избрана палата. К московским попам послали дьяка сказать, что послы не могут, не смеют давать присягу в их капелле — неугодно ли им взойти наверх? Итак поднявшись, они пошли в таком порядке: впереди шли два чернеца, т. е. монаха, в диакoнcкoм облачении с помянутым выше аналоем; потом один нес всю позолоченную свечу; за ним шли два попа в пышном облачении, кадя на евангелие, с коим шли впереди два как бы аббата; на обоих были изукрашенные золотом и каменьями облачения. По бокам их два как бы дьякона несли два больших серебряных подсвечника с зажженными свечами; за ними наконец еле двигался старик вроде епископа в облачении, расшитом цветами из крупного жемчуга, с двумя капелланами по бокам в одинаковых, богатых ризах. Тут снова пробудилось во мне желание проникнуть внутрь, и когда мы толпою дошли до самых дверей палаты, сенаторы промеж себя возбудили какой-то важный вопрос, и прежде чем был он решен, нас больше часу держали за дверьми. Как только впустили других, с большим трудом вошел и я.

Сначала монахи по середине поставили аналой, на который была положена та огромная книга, и с зажженными свечами стали по бокам. Все расположились по порядку чинов, так что ближайшим к книге стоял епископ. Московские сенаторы поодиночке подходили к этой книги и первым начал формулу присяги тот первенствовавший князь (Н. И. Одоевский?) на русском языке; повторяя ее, другие часто и низко кланялись пред тою книгой и, произнесши присягу, отошли в глубоком благоговении. Наш капеллан доминиканец устроил алтарь на подобие католического и при двух державших светочи спальниках принял присягу послов, сидя [85] альбе и столе. Так кончился обряд присяги у тех и других (Вот как описывается эта присяга в наших документах:

“И после того учинили обещание против того ж польские послы и целовали Евангелие польской печати в то место, где напечатано: В начале бе Слово, а после того целовали послы и распятие. А как послы обещание учинили, и в то время бояре с послами записьми разменялись”.). Дабы раз утвержденный клятвою сторон договор не был нарушаем, послы для прочности просили, чтобы и сам князь дал присягу. Сенаторы обещали в один из следующих дней.

За это время мы между прочим угощались и развлекались и в Кукуй-городе, где проводили время с немцами либо за игрой в пирамиды, либо за разговорами, а больше всего за пивом, которое очень нам полюбилось. Наш драгунский лейтенант влюбился там в одну молоденькую вдову - лютеранку и сделал ей предложение. Она имела мать, отчима, братьев, сестер и многочисленных [86] друзей. Отчим, родом немец, был когда-то на царской службе в должности геометра, или учителя артиллерии и, проведши несколько лет среди безобразных нравов москвитян; задумал было побывать на родине. Но несчастный за одну только мысль об отъезде заплатил так тяжело, что едва не лишился жизни. Они знали, что ему знакомы все их укрепления, боялись измены и по немилосердной злобе к иноземцам судили его и приговорили перебить ему руки и ноги, дабы он не убежал против их воли, а правую руку отсечь совсем, что и было приведено в исполнение, исключая того, что вместо правой ему отсекли левую, потому что он объявил себя лютеранином и сказал, что правою он должен креститься — так чтобы совсем не лишиться возможности делать крестное знамение. Принужденный ползать на коленах, несчастный еле излечился, когда случилось с ним еще беда благодаря этой свадьбе. Он явился в приказ, т. е. в немецкую канцелярию с просьбою о дозволении вступить падчерице в брак; просьба была не уважена. Однако, так как жених был из посольских и потому надеялся, что свадьба пройдет ему безнаказанно, то и стал торопить отчима свадьбой. Несмотря на отказ канцелярии, тот согласился сыграть свадьбу тайно. Невеста приняла сначала католичество и была обвенчана с женихом нашим капелланом-доминиканцем; свадьбу сыграли у одной вдовы - капитанши. Веселье их длилось два дня, а на третий, глядь, является стража и отводит безжалостно в тюрьму вдову - хозяйку, отчима - калеку и еще других гостей. Молодые с матерью успели однако же убежать и скрылись в городе. Заключенные, потеряв надежду на освобождение, должны были подвергнуться наказанию и, чтобы совершенный вопреки недозволению властей проступок послужил в науку другим, вдову вывели на площадь, положили наземь и, обнажив, дали ей всенародно 50 ударов, не смягчившись ни воплями, ни заступничеством присутствовавших, пока не отсчитали назначенного числа. Несчастная лежала недвижимо; мы думали, что она умерла. Однако, когда ей дали понюхать спирту, она очнулась и на руках со слезами была отнесена женщинами домой. Отчиму, не взирая на его убожество, дано было за это же 100 палок. Орудие этого столь человеколюбивого наказания - палка, чуть не в мизинец толщиною, но столь твердая и крепкая, что ломается нелегко. Когда ею бьют, преступники вопят страшно. Этого рода битье (по-ихнему “батоги”) происходит чуть не ежедневно, ибо они так наказывают за всякое, даже за самое большое преступление: им любо слушать вопли и стоны. Другой еще род наказания, который они называют [87] knoti (кнут), есть бич, похожий на тот, каким дрессируют лошадей; на его конце медные прутья в ³/₄ фута. Этим бичем они часто забивают до смерти, потому что каждый удар страшно рассекает кожу. В иных случаях они сажают в тюрьму, морят голодом и прибегают к более легким наказаниям.

Непостоянство москвитян. Взятие Чигирина турками. Водосвятие.

Москвитяне так непостоянны и ненадежны, что свое скрепленное публичной присягою слово, как только некоторые сомнения стали возбуждать их недовольство, не смогли сдержать долее одной ночи. Они стали придираться к тому, что не подтвержден договор предшествовавших посольств, который называют они андрусовским. Итак 27-го июля было назначено двадцать пятое заседание, на которое явились послы, думая, что будет торжественно совершена царская присяга. Но вышло не то; договор, сохранение коего хотели москвитяне, потребовал на прочтение целых шесть часов, так что мы терялись в догадках, недоумевая о причине этой необычайной задержки.

Утром поля 28-го они имели двадцать шестое заседание. Питали твердую надежду, что на этом заседании совершится присяга царя. Но по свойственному ли москвитянам несогласию и раздорам, по непостоянству ли самого князя произошло то, что ей помешало

частное между ними пререкание.

Змея эта затаилась в траве, когда сенаторы — одни стараясь сдержать клятву, другие изменить, третьи совсем переиначить, рассыпали семена несогласий. Поэтому, чтобы помешать стараниям послов, они и откладывали царскую присягу, пока не придут к полному соглашению. Августа 1-го последовало двадцать седьмое заседание. Но и на нем не пришли ни к каким результатам, спорили только о царской присяге, которую сенаторы обещали на следующий день (но попусту, ибо не было заседания). Между тем пришло доброе известие о победе, одержанной над турками при г. Чигирине, который целое лето они осаждали в числе 200 тысяч, а москвитяне со столькими же тысячами его защищали. Рассказывали, будто главный воевода Ромодановский хоть и отнял у турок стан и, взяв громадную добычу, перебил их до 50 тысяч, но за то, что и сам потерял большую часть войска, впал у царя в немилость, который и решил его [88] отозвать и сменить. Однако удержавшись стараниями друзей, он снова заслужил расположение и любовь царя нанесенным неприятелю поражением, о коем сейчас расскажу. Дело в том, что не очень-то горюя о потере стана, турки повели осаду Чигирина энергичней, взяли город и предали его полному разорению. Воевода вошел в прилежащий к городу замок и, зная, что и ему долго не продержаться, велел тайно понаделать в земле подкопов, насыпать в них пороху и добровольно сдал замок неприятелю. Турки торжествуя заняли и окружили его всем войском; глядь, воевода зажег подкопы, и тысячи турок вместе с замком взлетели на воздух, еще больше было засыпано землей и погребено заживо без помощи могильщиков (В 25-м ответе 18 июля бояре прилагали за 13-летнее перемирие города Себеж, Велиж, Невль да казны 100,000 рублей. Послы сначала соглашались заключить перемирие только на 11 лет, потом прибавили полгода, потом еще полгода и наконец, после многих разговоров, согласились на 13 лет. В том же заседании положили переслаться письмами, где были бы изложены все условия, на которых может быть заключено перемирие.

В 27-м ответе послы, поблагодарив бояр за объявление победы над турками, стали было говорить, что следует сразу отдать все уступленные города и казну, но потом просили отдать Невль да Велиж и половину казны (100,000 р.), а в стороне царя оставить другую половину да Себеж, пока король подтвердит состоявшиеся договоры.).

Двадцать восьмое заседание происходило 6-го августа, на коем с обеих сторон были сильные прения, так что послы вынуждены [89] были с досадой и негодованием уехать, особенно когда увидали, что они не только колеблятся в утвержденных уже присягою договорах, но и желают все пересмотреть сызнова (В 28-м ответе июля 30-го говорили о форме перемирных записей).

Августа 9-го было двадцать девятое заседание. Ничего не было пагубней его для послов, потому что из-за пагубного их непостоянства споры тянулись с 9-го часу утра до 4-го вечера, и вернувшиеся в досаде послы тут только впервые и покушали (В 29-м ответе 31-го июля перемирные записи постановили и справили и затем сидели с послы до четвертаго часа ночи и приговорили те записи написать набело и для обещания съехаться в 30-м ответе. На том же съезде, при постановлении перемирных записей, говорили послы, чтобы дать им по тому договору казну червонными и ефимками, а мелкия деньги в Польше у них не ходят. И ближние бояре и думные люди послам говорили: что возможно, и то им дано будет золотыми и ефимками, а иное мелкими деньгами, потому что ефимки в государстве Царского Величества переделывают в деньги.). Замечательно, что в то время, как они так долго, серьезно и усердно препирались в стенах ответной палаты, челядники их тоже не раз заводили с москвитянами ссоры и, не будь стражи, дело дошло бы до убийства. Главным образом возникали они из-за обмана при продаже соболей. Ибо когда мы узнали, что москвитяне сварливы и плутуют не хуже жидов, мы стали предлагать полцены. Москвитяне сейчас начинали ругаться и сердиться; в ответ стали было пускаться в дело и кулаки, зашло бы и дальше, если бы тотчас же не пришли караульные. Увещевая чересчур расходившегося продавца, они вытянули его несколько раз по спине палкою, приговаривая: “Пуди, пуди, бледин сын!” (Вот еще факт, рисующий взаимные отношения московских обывателей и поляков. Июля 20-го два шляхтича из свиты Черторыйского Андрей Хахульский да Лаврентий Дубровский в погребке против книжного ряда пили продажное рейнское и церковное вино. Вышли они пьяные. “И как будут против Ветошного ряда, и из лавок Стригального ряда лавочники, которые в то время сидели, учали их бранить и... и называть бусурманами. И они де тех лавочников хотели было за то ударить. И они-де, выскоча из лавок и выхватя у них у подпилых их два обушка, учали теми обухами и палками, поваля в грязь, бить и, бив его Андрея замертво, выхватили у него из-за пояса мешок с деньгами 12 р. да у Дубровского из кафтана 3 рубля”. По осмотру оказалось, что оба шляхтича действительно избиты до крови - на лице, спине, голове и шее есть синяки и кровь. Спрошенные сидельцы отозвались незнанием; квасник, видевший как шляхтичей били, тоже. Тогда шляхтичи сослались на гайдука Станислава Стрыгу, который во время битья пил у квасника квас. Гайдук сказал, что лавочники хотели было и его бить, да не дал квасник, а что сам квасник польских дворян не бивал, только видел, кто бил и их знает. Квасник заперся и за утайку был бит батогами.). [90]

10-го августа тридцатое заседание в день св. Лаврентия, по случаю празднования нами св. мученику, утром пришлось отложить, ибо они и в праздниках не сходятся с нами. Со второго однако часа до 10-го ночи прения происходили. Москвитянам казалось трудным вернуть г. Смоленск и Киев да и сумму-то в 2 миллиона польской монетой дать не хотелось (сумму, составляющую только 200 тысяч золотых); однако они обошлись без дальнейших пререканий, потому что уже давно согласились на требования послов и подтвердили это публичною присягой (Августа 3-го был 30-й ответ, на котором предполагалось справить перемирные беловые записи. Послы просили от царя поминок королю и жалованья себе, “чтобы им, послам, перед прежними не было бесчестья и зазору”. Бояре обещали дать “за их труды” соболей на 2000 рублей, но о поминках королю сказали, что прежде они не посылались, и в Посольском приказе записи тому не сыскано, а если и посылались, то с послами Е. Цар. Величества; так же будет сделано и теперь. Но послы уверяли, что бывшему в Москве послу Беневскому было дано да и королю с ним послано жалованье золотыми и соболями. “И ныне бы указал Вел. Государь учинить в том против прежнего обыкновения, а без того им, послам, совершить доброго дела невозможно”.

Послы стали просить поминок королю. Бояре ходили наверх, а через четверть часа думный дьяк Ларион Иванов объявил им, что Вел. Государь удивляется, что они, послы, сего числа начатого и великого дела за своими запросами к совершению не привели и указал их отпустить на подворье.).

Между тем 11-го августа наступила годовщина, когда патриарх с несколькими прелатами освящает по обыкновению реку Москву. [91]

Он с своими попами взошел на возвышение, устроенное на реке под царским замком, просторное, но столь низкое, что они, протянув руку, могли достать до воды. Церемонию при освящении воды патриархом видеть вблизи было невозможно: сошлось столько народа смотреть на это годичное торжество, что все углы были заняты. Принужденный смотреть издали, я видел частые поклоны, показывание большого серебряного креста народу, который с низкими поклонами беспрестанно крестился. Как только увидали, что церемония кончилась, то старые и малые обоего пола, всякого звания стали раздаваться. Мы сперва пришли было в недоумение, что это значит. Освятив реку, патриарх взял образ блаженной Девы с младенцем и трижды его погрузил; в этот-то момент москвитяне и ну бросаться толпою в воду и голыми безо всякого стыда вместе спешили окунуться в освященную воду в таком множестве, что река поднялась и подняла плавучий мост (!). Удивляясь, я из любопытства спросил, какой смысл в этом погружении образа, но ответа хорошенько понять не мог. Тем не менее они приводили вот какую причину своего погружения: младенцы будто бы тут приобщаются крещению, а все грешники получают отпущение грехов и прощение (indulgentias). Когда окончились с наилучшим успехом эти погружения и непристойные крики, едва успел дойти патриарх со своими помощниками до своего двора, глядь — в первом часу пополудни в Земляном городе начался пожар. Сгорело уже несколько улиц, прежде чем полоскавшийся в реке народ оделся и прибежал на звон пожарного набата. До шестого часа огонь произвел такое опустошение, что истребил около 6 тысяч изб с садами, хлебом, скотом, многими церквями (на коих расплавились даже колокола) и несколькими людьми; потушить его было бы нелегко, если бы ветром не отнесло огня к белым стенам, называемым Белым-городом, где он, не находя пищи, мало-помалу загас.

Тридцать первое заседание пришлось на 15-ое августа, когда после обеда не посмотрели даже на праздник Успения, ибо послам хотелось избавиться от их непостоянства и низкого лукавства. Они надеялись, что за этим последует и царская присяга. Но москвитяне подтвердили другою, новою присягою свой уже подтвержденный присягою и вторично переделанный договор. И послы все еще были не уверены в предстоящем окончании заседаний, ибо испытав уже непостоянство москвитян, ожидали, что будут еще изменения в договоре и присяге. Все еще оставалась царская присяга, которую они старательно откладывали, чтобы в случае чего можно [92] было пойти на попятную. Однако пристава наконец обрадовали нас известием, что царская присяга назначена на 17-ое августа (Августа 5-го был 31-й ответ. Шла речь опять о поминках, но Черторыйский на этот раз сказал, что они препоны доброму делу чинить не хотят: король имеет надежду, что Вел. Государь наградит его своею любовью и помощью против басурманского наступления; они-де, послы, надеются, что когда приедут к королю послы от царя, то и поминки Королевскому Величеству будут.

Великие и полномочные послы! Великий Государь, Царь и Великий Князь Феодор Алексеевич, любя брата своего, Великого Государя Е. Кор. Величество, а вас, великих и полномочных послов, жалуя, велел спросить о здоровье и указал видеть вам свои Царского Величества очи и быть на подтверждении августа 7-го в среду, а на отпуск в четверг.).

Царская присяга и конец посольства.

Итак утром 17-го августа все посольские чиновники пышно разоделись, чтобы присутствовать с послами на последней аудиенции. В девятом часу утра приехали в карете пристава с большой свитой и, видя, что все уже готовы, не мешкая долго, усадили послов в карету и отправились на 32-ое заседание 17-го августа, где еще проспорили друг с другом целый час (пункты этого препирательства с той и другой стороны царю доносил какой-то князь), и после долгих споров наконец столковались. Послы были приведены в палату аудиенции и видели обряд присяги великого князя, уже сидевшего на троне; бояре в роскошнейших убранствах стояли по бокам. Церемония ее была непродолжительна. Сначала пришел как бы епископ с несколькими попами, несшими книгу Евангелие. Когда разместились они перед троном, епископ (supremus praefectus) стал говорить формулу присяги, которую царь, наклонив немного голову, повторял и так проговорил всю до конца. С окончанием ее [93] условия сенаторов наконец были утверждены прочно, и предприятие послов кончилось с успехом. Царь велел также передать королю условия договора, и стоявший при нем князь сейчас же, поклонясь перед троном, подошел к послам и вручил им государеву грамоту (litteras commissoriales), запечатанную великой печатью. Взяв ее, послы низко поклонились царю, благодаря за столь успешное окончание ими своего посольства и за его царскую милость к ним и их сопутникам, и с великою отрадой возвратились домой (Августа 7-го Вел. Государь указал быть послам на подтверждении андрусовских и посольских и нынешнего перемирного договоров.

Как Вел. Государь изволил обещание учинить, благовещенский протопоп, взяв с налоя королевскую подтверженную грамоту и запись польскую нынешнюю перемирную, отдал думному дьяку Лариону Иванову. Послы речи никакой не говорили и из палаты пошли. В ч от же день Вел. Государь пожаловал послов — вместо стола велел им дать жалованья 500 р., для того что они были сего числа у Вел. Государя на дворе с подтверженною Ворол. Величества грамотою.). Всех [94] разбирало любопытство по поводу подарков, которые великий князь обыкновенно раздает всем посольским людям, и мы с большим нетерпением ждали этого дня.

К вечеру явились к послам пристава с известием, что следующий день назначен царем для последней аудиенции и целования руки, из чего мы и заключили, что нам скоро будет отпуск, и мы с благим результатом закончим труды свои.

На утро они явились за послами с большею свитой и пышностью и предоставили им шесть белых с черноватыми тигровыми [95] отметинами лошадей, запряженных в вызолоченную карету (то и другое в предшествовавшие годы подарили французские послы), чтобы отвезти их на заседание. Это последнее 33-е заседание или, лучше сказать, прощание произошло 18 августа. Сопровождая послов, мы (ибо всяк желал присутствовать при прощальной аудиенции) были приведены в другое здание, деревянное.

Это были хоромы, украшенные коврами с изящными изображениями римских сражений (это подарил также французский король предшественникам царя); пол был расписан небесными созвездиями с зодиаком и течением планет. Войдя, мы увидели царя, сидевшего на низком троне. Пожелав уезжавшим послам счастливого пути, он обещал прислать и свои подарки королю, послам и прочим посольским людям. Эти дары не пленяли ни художественностью работы, ни богатством золотых и серебряных украшений, а состояли в собольих мехах, долженствовавших свидетельствовать о царском величии и щедрости. Наконец в знак своей милости царь протянул послам и прочим посольским людям поцеловать правую руку. Прощаясь с послами, он поручил поклониться брату своему королю польскому да еще пригласил послов на прощальное угощение, которое доставлено было на наше подворье, и наша аудиенция таким образом кончилась. Едва вернулись мы домой, приехали возы с кушаньями, поварами и кухонными принадлежностями в том же порядке, как было уже дважды упомянуто. Кушанья однако ж нравились мало, потому что были опять сырые и постные, хотя и был скоромный день.

На этом прощальном угощении надо было по необходимости присутствовать, чтобы царь не оскорбился и не подумал, что мы гнушаемся его милостью. Хоть для разборчивого желудка было оно и мало привлекательно, но вино трех сортов придало ему кое-какой вкус. Москвитяне, назначенные прислуживать, усердно потчевали нас вином. Когда зашумело в голове (что благодаря смешению водки, меда и вина происходит очень скоро), они принялись кричать, выть и даже ругаться. Изумленные послы заявили неудовольствие на то, что их присутствию не оказывается надлежащего уважения. Заметив это, пристава во избежание беды (у тех и других в голове шумело) приказали вывести караульным этих ругателей и пьяных. Это угощение сырьем с москвитянами, не замедлившими обнаружить свою непривлекательность, было непродолжительно. Принявшись за свой обычный обед, за коим подали нам мяса, мы наелись сытнее (Августа 8 указал Вел. Государь быть у себя на дворе Михаилу Черторыйскому с товарищи на отпуске в столовой избе. Чин приема был таков же, как и прежде, и встречники были те же. Вел. Государь изволил сидеть в столовой избе в своем месте, в царском венце и в диадеме с скипетром: яблоко стояло на стоянце по правую сторону государева места на окне. А как жаловал Вел. Государь к руке послов и дворян, и в то время изволил держать скипетр в левой руке. Казимир Сапега говорил перед Вел. Государем речь, поздравляя его о учиненном с Королевским Величеством миру и о победе над неприятели и прилагал желание свое, чтобы и впредь Вел. Государю дал Всесильный Господь Бог над теми неприятели победу и счастье Е. Ц. Величества ратем наипаче прежнего.

А затем пожаловал к руке — сначала послов, а потом и королевских дворян. После того через думного дьяка Лариона Иванова указал сказать послам свое жалованье — от своего стола еству и питье, с чем и ездил на Посольское подворье опять стольник князь Никита Урусов.). [96]

Когда обе стороны уже подтвердили договор торжественно присягой и заключили перемирие, рабы, взятые под Смоленском в плен и принужденные до того дня терпеть нужду, горе и невзгоды, воспользовались этим случаем, чтобы освободиться. Собралось их несколько, и один из них приступил к своему хозяину с просьбой отпустить его из плена, чтобы вернуться с послами в Польшу. Рассвирепевший хозяин не только не отпустил его, но еще жестоко избил и засадил в тюрьму. Другой узнал про это; чтобы и с ним того же не случилось, он забрал лучшее свое имущество и убежал тайком на наше подворье. Третьего, который задумал то же самое (он был шляхтич — поляк) да помехою была жена с детьми, предупредил хозяин — привязал на большую железную цепь и тем хотел было помешать его замыслу. Но пленник избавился от тиранства хозяина вот какой хитростью: он велел жене выменять немецкий плащ и шляпу и, обернув цепи, чтобы они не гремели, полотном, перебрался рано утром через стены своего [97] заключения и, закутавшись в плащ, миновал стражу нашего подворья, беспрепятственно пропускавшую одетых по-немецки. Очутившись в безопасности, он возблагодарил трижды благого Бога за освобождение. В самом деле, будь он узнан караульными, он не только был бы задержан, но и по-прежнему закрепощен своему хозяину. В цепях явился он пред послами, рассказал им о плачевном положении своем и прочих рабов, из которых москвитяне уже забили нескольких до смерти. Послы ужаснулись и завели сызнова переговоры с приставами об освобождении пленных, чтобы царь позволил всем вообще, кому угодно, уходить и присоединяться к посольской свите. Послы подлость москвитян уже знали и потому гневно заявляя свое неудовольствие на такого рода мирное соглашение, добились наконец того, что царь не только согласился, но и сверх того в угоду послам велел хозяина его заковать н наказать хорошенько. Много пришло пленных с детьми и пожитками, желая вернуться в Польшу; послы взяли их вместе с собою. В свою очередь многие из наших посольских слуг сдались на речи москвитян, остались и закабалили себя к ним в рабство, соблазнясь обещанием большой платы, но обманулись жестоко: лишь только мы уехали, они через несколько дней стали щедро им выплачивать на их спинах ударами вместо денег (Июля 27-го В. Государь указал полоняничные дела польских полоняников, буде которых доведется по нынешнему посольскому договору отпустить в Польшу, ведать в Земском приказе и тех польских полоняников по росписям вел. и полном. послов, князя Мих. Черторыйского с товарищи, сбирать и расспрашивать в Земск. приказе. И по тому указу о тех полоняниках статьи и полоняничные дела, которые были в Посольском приказе с приезду польских послов нынешнего 186 г., и росписи их и полоняники польские и их распросные речи из Посольского приказу для исполнения посланы в Земский приказ к думному дворянину к Кир. Осиповичу Хлопову.).

Когда посольство уже готовилось к отъезду, всяк хлопотал о себе либо усердно искал, чего купить.

19-го августа приехали возы с корчагами, наполненными деньгами, которые состояли из червонцев и золотых, а больше всего из копеек. Чтобы пересмотреть и пересчитать их, понадобилось почти три дня. Когда деньги были вновь пересчитаны, мешки и наполненные мешками корчаги были поставлены без призора. Пересчитыванием заведовал пан Гумовский, отличавшийся своими познаниями, [98] а пану Зброжеку было дано поручение класть мешки в корчаги и заделывать. Недоставало обвязчика, и потому, делать нечего, взяли плотника, крепостного нашего князя, (он взят был для починки наших экипажей), чтобы обвязывать эти корчаги. Соблазнясь набитыми мешками (каждый из них содержал 1000 флоринов копейками, а флорин равен 6 чешским грошам), он так и сяк стал раздумывать, как бы стянуть себе один. Случилось, что пан Зброжек, занятый перекладкой мешков, отвернулся. Плотник при этом случае один мешок и запрятал себе в сапоги и, одушевясь такой славной добычей, живо обвязал корчагу. Пошли обедать. На досуге, пользуясь благоприятным временем, он спрятал похищенный мешок. После обеда принялись опять за работу. Вдруг пан надсмотрщик Зброжек, соображая утреннюю работу, заметил, что он ошибся — мешок червонцев перемешал с мешками копеек. Однако, когда ему велено было отделить их, он был принужден несколько корчаг вскрыть сызнова; пересматривая мешки, он увидал, что одного нет. Испугавшись и удивляясь, какой это плут решился при нем на такую кражу, он заподозрил одного плотника, стал его допрашивать, бить, рвать на себе волосы и вопить. Плотник как ни в чем не бывало поклялся, что он ничего не брал. Что тут делать? Пан со слезами пошел к князю, заявил о пропаже 1000 флоринов, да что? ответ был обычный у господ: смотрел бы! Однако, жалея несчастного, князь посоветовал ему продолжать дело без шума и крика, но не надолго притвориться, как будто бы все было в порядке; вору-де невозможно же будет утаивать эти 1000 флоринов. Все и призамолкли и, не поминая про это, ждали благополучного исхода, что, как в своем месте будет рассказано, и случилось. Деньги послы разделили на три части, чтобы удобней везти: две взял князь для королевства польского, третью — воевода полоцкий для великого княжества литовского.

Теперь оставалось только одно — получение отдарков от царя за те дары, которые, как сказано, поднесли царю сами посольские люди на первой аудиенции. Наконец явились с одним князем пристава в сопровождении многих солдат, гордо несших на плечах обещанные царем дары, навешенные на шесты — собольи меха. Поклонившись от царя, князь объявил, что этими дарами жалуются послы и прочие посольские люди и, по прочтении росписи, тотчас же началась раздача мехов соразмерно с дарами послов. Когда посольские чиновники заметили, что они весьма мало соответствуют их дарам, то не только отказались от подарков, но стали [99] даже требовать у приставов возвращения своих серебряных вещей, которые они и получили назад при смехе с той и другой стороны. Остальные меха, которые должны были быть пожалованы менее значительным посольским людям, забрал себе князь-посол; так нам и не досталось от царя подарков, которые благоволит он обыкновенно давать всем — даже самым неважным (Дары послов были следующие:

По указу Велик. Государя те все подносные посольских дворян дары по челобитью их отданы им, а что им за те дары дано было государево жалованье соболи, и те соболи у них взяты. Впрочем оказалось, что Ян Гумовский, Голубь и Пасок вернули свои соболи без хвостов; у Геронима Жабы из свиты Сапеги в сороке не оказалось “одинакова соболя”; стопа же, поднесенная Францышком Древецким, осталась на казенном дворе, “для того что у него соболи не все. А трех человек даров сверху не снесено и дано им за то собольми по их сказке”, именно дар Казимира Хриницкого — две коробочки чеканныя серебряны в 40 руб.; Марка Савича часики серебряны в 30 руб.; Яна Свяцкого стопа серебряна в 35 рублев.). [100]

В эти дни приехали подводы — телег верно четыреста, чтобы удобней везти вещи послов и облегчить на пути большие повозки.

Тут не шутя стали все готовить в дорогу; ожидали лишь указа великого князя.

Прождали мы не долго: 23-го августа к послам прибыли пристава с известием, что завтрашний день назначен для отъезда. Изумленные послы просили отсрочки, говоря, что завтра большой праздник — день св. Варфоломея, апостола господня, они-де хотят пожить еще несколько дней на свой счет. Но напрасно только потеряли время с этими варварами: воля князя должна-таки была быть исполнена.

24-го августа послы решили попозднее исполнить этот указ и медлили приняться за дело, чтобы таким образом переночевать еще ночь. Но упрямые москвитяне настояли на своем и заставили выполнить указ. Как усердны были исполнители этого нерушимого указа своего князя, и как насильственно в тот же еще день были выпровожены послы из города — будет рассказано ниже, при описании возвратного пути в Польшу.

(пер. И. Ивакина)
Текст воспроизведен по изданию: Бернгард Таннер. Описание путешествия польского посольства в Москву в 1678 г. М. Императорское общество истории и древностей Российских. 1891

© текст - Ивакин И. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Abakanovich. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ИОИДР. 1891