Аль-Макризи. Книга увещаний... Предисловие.

Библиотека сайта XIII век

АБУ-ЛЬ-АББАС АЛЬ-МАКРИЗИ

КНИГА УВЕЩАНИЙ И НАЗИДАНИЯ В РАССКАЗЕ О КВАРТАЛАХ И ПАМЯТНИКАХ

КАТАБ АЛ-МАВА'ИЗ ВА-Л-И'ТИБАР БИ ЗИКР АЛ-ХИТАТ ВА-Л-АСАР

Изучение истории внешнего быта и искусства мусульманского Востока. Неразработанность фактического материала и методов. Вещественные и литературные источники. Обычный прием обобщения литературных источников. Необходимость монографического изучения. Особая важность литературного источниковедения истории внешнего быта и искусства в эпоху халифов. Группы литературных памятников. Приемы работы над литературными источниками. Переводы внешнебытовых текстов и их трудность: терминология и коньектуральная критика, описания предметов и пр. Пересказы описаний. — Преимущественный интерес к внешнебытовым и художественным данным в настоящей работе. Особая типичность Фатимидской эпохи. Рассказ о Фатимидском выезде у Макризи и источники его. Изучение топографии средневекового Каира. Сходные сообщения Ибн-Тагрибирди и Калькашанди. Составление церемониальных записей и характер нашего описания. Типичность новогоднего выезда. Указания текста на время окончательного сложения церемониала. Ближайшая цель нашей работы. Назначение приложений. — Описание выезда Бидарского султана у Афанасия Никитина.

История внешнего быта и искусства мусульманского мира — один из важных отделов общей истории культуры этой части человечества — до недавнего времени привлекала к себе весьма мало внимания. Некоторые части ее, так или иначе связанные с теми областями научного востоковедения, которые считались болеe важными, находили, разумеется, интересовавшихся и занимавшихся ими; но эти занятия носили по преимуществу случайный и попутный характер. Лишь по расширении культурно-исторических работ в этой обширной области, была признана важность и этого отдела изучений. Однако, при небольшом числе востоковедов вообще, история внешнего быта и искусства мусульманского мира насчитывает и по cиe время немногих специалистов. Особенно это чувствуется в первой части т. е. в истории быта; история искусства, вследствие большей доступности для невостоковедов по специальности т, е. для лиц, [2] незнакомых с восточными языками, но могущих, однако, принести в данном случае существенную пользу (к таковым мы относим так называемых общих историков искусства, архитекторов и пр.), — располагает большим количеством работников. При этом нужно все же отме-тить, что, раз осознана важность данной научной дисциплины, даже ограниченное число занимающихся, не может остановить начатого дела. Постоянным побуждением к дальнейшей работе служат основные сочинения общего культурно-исторического характера, — к таковым напр. принадлежит известное классическое сочинение А. Кремера о культурной истории Востока в эпоху халифов (A. v. Kremer, Culturgeschichte des Orients unter den Chalifen, Wien, I,1876, II, 1877), — наметившие ряд вопросов, нуждающихся в детальной разработке.

При признании важности изучения истории внешнего быта и искусства, признании, возникшем благодаря расширению культурно-исторических интересов, мы, кроме трудов общего характера, располагаем уже ценными монографиями, освещающими ту либо иную, наиболее заслуживающую внимания сторону (Библиографические данные можно найти в “Материалах для библиографии мусульманской археологии. Из бумаг бар. В. Г. Тизенгаузена”, изданных Я. И. Смирновым и мною в Записках Восточного Отделения (цитируемых далее под инициалами ЗВО), т. XVI.). Из более ранних подобного рода монографий мы можем назвать напр. прекрасную работу о мусульманских глиптике и металлических изделиях Ж. Рено (J. Reinaud, Monuments arabes, persans et turcs du cabinet de M. le duc de Blacas et d'autres cabinets, considered et decrits d'apres leurs rapports avec les croyances, les moeurs et l'histoire des nations musulmanes, I—II, Paris, 1828) или глоссарий арабских одежд Р. Дози (R. Dozy, Dictionnaire detaille des noms des vetements chez les Arabes, Amsterdam, 1845), — оба сочинения, кроме подробной разработки избранных ими тем, дают также интереснейшие сообщения по истории быта, верований и пр. Из более поздних работ можно назвать — А. Шакка об искусстве испанских и сицилийских арабов (A. F. Graf von Schack, Poesie und Kunst der Araber in Spanien und Sicilien, I—II, Zweite Auflage, Stuttgart, 1877), И. Карабацека о ткацких изделиях на средневековом мусульманском Востоке . (J.Karabacek, Die persische Nadelmalerei Susandschird. Ein Beitrag zur Entwickelungs-Geschichte der tapisserie de haute lisse, Leipzig, 1881), Ф. Шварцлозе об оружии домусульманских арабов (F. W. Schwarzlose, Die Waffen der alten Araber aus ihren Dichtern dargestellt. Ein Beitrag zur arabischen Alterthumskunde, Synonymik und Lexicographie, Leipzig, 1886) и др. При существовании, однако, необозримого материала, еще подлежащего разработке, эти прекрасные монографии должны быть названы лишь весьма редкими [3] явлениями. Maccе неразработанного фактического материала отвечает также неразработанность приемов, с которыми должно исследовать этот фактический материал. На этой стороне дела стоит несколько остановиться.

При всяком историческом изучении прежде всего возникает вопрос об источниках. Источники истории быта и искусства какой бы то ни было эпохи и какого бы то ни было народа, разделяются при первом же рассмотрении на две обширные группы — источников вещественных и литературных (В этом отношении художественно-бытовые занятия особенно важны для исторической методики, давая возможность данные литературные проверять данными вещественными и обратно, чего в остальных областях исторической науки мы сделать не можем. На эту важность указал еще в 1878 г. выдающийся русский историк А. Г. Брикнер — “Недостаточное развитие этой отрасли исторической науки объясняется отсутствием точных понятий о теории истории, о пределах, предметах и приемах истории”. (Труды III Археологического съезда, I, Киев, 1878, стр. 41)). Первая группа, вследствие опять-таки большей своей доступности, как вообще, так и в нашем частном случае, изучения мусульманского мира, имеет большее количество работников. При изучении второй группы источников необходимо обратиться к изучению письменных памятников, что требует, разумеется, предварительного знакомства с тем языком, на котором эти памятники написаны, т. е. в нашем случае некоторого знакомства с одним из языков мусульманского Востока. Могущих ответить этому требованию всегда было очень немного. Наша работа, однако, входит именно в эту область литературного источниковедения истории внешнего быта и искусства мусульманского Востока. Поэтому, на эту сторону дела нам нужно обратить преимущественное внимание.

В двух наиболее замечательных трудах по истории быта в русской исторической литературе — в сочинении И. Е. Забелина (И. Е. Забелин, Домашшй быт русских царей в XVI и XVII ст., 3-е издание, Москва, 1895) о домашнем быте Московских царей и в сочинении Д. Ф. Беляева (Д. Ф. Беляев, Ежедневные приемы Византийских царей и праздничные выходы их в храм св. Софии в IX—X вв. (Записки Императорского Русского Археологического Общества, новая серия, т. VI), СПБ. 1892) о приемах и выходах Византийских василевсов — были высказаны некоторые, касающиеся работ подобного рода мысли, упомянуть которые здесь своевременно. Отмечаем следующие соображения И. Е. Забелина (стр. XIII), касающиеся общих приемов разработки бытовой истории. “Обыкновенный способ обработки бытовой истории”, пишет он: “заключается в том, что разновременные, разноместные и разносословные бытовые факты сводят под известное оглавление и таким образом составляют рассказ о той или другой стороне быта, о том или другом порядке жизни. При [4] первоначальных работах такой способ почти миновать нельзя. Но должно сознаться, что он грешит излишним обобщением фактов, из которых каждый представляет или должен представлять как бы общую черту, не выясняя однако ж того или другого общего типа жизни, а рисуя только вообще жизнь народа в известный период времени, иногда очень значительного объема. Нам кажется, что этим способом мы едва ли получим надлежащее, истинное понятие о свойствах и типическом характере прожитой жизни, что исследования наши мы начинаем с конца, а не с начала, ибо составляем характеристику общего типа в то время, когда нам вовсе неизвестны типы частные, к которым всегда относится самая наибольшая часть собираемых нами фактов и общее которых, одно оно, только и может характеризовать общий тип народной жизни. Поэтому, нам кажется, мы должны остановить свое внимание прежде всего на изучении этих частных типов, мы должны непременно раскрыть их если бы и не были они заметны на первый поверхностный взгляд” (Приводим еще несколько цитат из той же книги, вполне отвечающих нашей точке зрения. “Предмет до чрезвычайности обширен, разнообразен, мелочен и дробен. Требуется особенное внимание и страшно копотливая работа только для того, чтобы собрать в одно место необходимый материал... Но еще труднее дать этому материалу научную форму, по крайней мере настолько, чтобы облегчить последующие работы, т. е. разобрать, распределить этот материал, связать в одно научное целое, чтобы сам он, помимо наших указаний и толкований, выговорил заключительное слово, т. е. научный вывод, результат исследования. Все это представляет неимоверные трудности особенно по той причине, что как ни велико множество материалов этого рода, оно все-таки отличается замечательною неполнотою. Вы ежеминутно встречаете пробелы, самые мелочные, но однако такие, которые затрудняют дело до невероятности. Добросовестное отношение к фактам не позволяет вам двинуться с места по случаю таких пробелов и работа при всем вашем усилии не достигает этого желанного заключительного слова” (стр. XII— XIII). Когда “будут раскрыты частные типы, то общий тип народной жизни не замедлит раскрыться сам собою и только тогда будут возможны полные и верные характеристики не только частных, но и общественных форм народного быта” (стр. XVI). “В мелочах яснее и полнее раскрываются свойства каждого предмета, а тем более, если дело идет о характеристике человеческого быта, о характеристике нравов, обычаев, домашних положений и условий жизни... Мелочи старой жизни кладут краски и тени в наших представлениях об историческом быте народа, образуют, если можно так сказать колорит в исторической картине, и во всяком случае ничто так не способствует образованию наиболее верного, правильного взгляда на прошедшее, как эти мелочи, которые иногда одною чертою рассказывают несравненно больше, чем целое исследование... Читатель гораздо больше прочтет между строками, как это всегда бывает при чтении сборника бытовых фактов” (стр. XIX)). В том же духе высказался и Д. Ф. Беляев (стр. 5) отметивший, что смешение всех эпох в одну общую эпоху приводит к недоразумениям и путанице, что при рассмотрении того или другого бытового явления всегда необходимо иметь в виду время, к которому оно относится [5] и что чем теснее будет период времени, к которому мы отнесем данное в источнике бытовое явление, тем будет вернее.

Эти теоретические соображения вполне применимы и к истории быта мусульманского Востока, в частности той эпохи, которая имеет особое значение в нашем случае. Эпоха халифата, эпоха, прибавим, наиболее сильного слияния бытовых форм, какое, может быть, знала мусульманская культура за все время своего существования, — нашла блестящее обобщение в вышеупомянутом труде А. Кремера. Здесь, из богатого и разнообразного собрания литературных источников, была дана соответствующая бытовая картина, за которую, как и за многое другое, это сочинение вполне заслуживает название классического. Но вслед за появлением его, тотчас жe возникла необходимость детального изучения затронутых в нем вопросов, а вместе с этим, сплошь да рядом, иное освещение их, иногда даже полная перестановка. В некоторых отношениях эта задача уже выполняется; в отношении же истории внешнего быта и искусства мы до сего времени таких работ не имеем. Это обстоятельство чрезвычайно важно установить, коснувшись общих задач интересующей нас научной дисциплины.

Итак, признав детальное, монографическое изучение — единственно возможным и должным при занятиях литературным источниковедением истории быта и искусства в эпоху халифатов, мы должны обратиться к тем особенностям, которые представляет это изучение в данном случае. В особенно благоприятных условиях находятся занятия тогда, когда материал вещественный и материал литературный имеются в одинаковой полноте и исследователь может данные одной части источников пояснять данными другой. До нас уже было, однако, указано (Karabacek, Susandachird, 1: “Denkmaeler der vergangenen Kunstepochen des saracenischen Mittelalters gehoren ueberhaupt zu den Seltenheiten”.), что вещественных памятников искусства и быта мусульманского средневековья имеется в нашем распоряжении далеко не в изобилии (сравнительно конечно) (Свод этим вещественным памятникам, особенно по отношению к средневековому Египту, дан в книге Stanley Lane Poole, The art of the Saracens in Egypt, London, 1880. Тут же имеются некоторые сопоставления вещественных данных с литературными). Нет сомнения, что тем более важное значение приобретают в таком случае памятники литературные (Аналогичное заявление относительно памятников карловингского искусства делает J. Schlosser, Beitraege zur Kunstgeschichte aus den Schriftquellen des fruehen Mittelalters, Sitzungsberichte der phil.-hist. Classe der kais. Akademie der Wissenschaften, B. 123, Wien, 1891, as. 1—2. При отсутствии вещественных памятников, он указывает на Quellenforschung), хотя тем сложнее [6] представляется работа над ними. Эпоха халифатов, во многих отношениях являющаяся наилучше разработанной из всех эпох историй Ислама, в этом отношении представляет большие затруднения для занимающихся ею. Считаясь, однако, с существующим положением мaтepиaлoв, необходимо обратить особое внимание на характер дошедших до нас литературных памятников и, при возможности определить различные их группы, указать метод, который можно избрать в том или ином случае.

Прежде чем обратиться к разъяснению этих вопросов, мы позволяем себе несколько остановиться на соответствующем изучении литературного источниковедения истории искусства западноевропейского средневековья. Один из лучших знатоков этой стороны дела проф. 10. Шлоссер, выпустивший особую хрестоматию, заключающую в себе ряд текстов по истории средневекового искусства (J. Schlosser, Quellenbuch zur Kunstgeschichte des abendlandischen Mittelalters; ausgewahlte Texte des vierten bis funfzehnten Jahrhunderts, Wien, 1896. (VII Band в серии Quellenscliriften fur Kunstgeschichte und Kunsttechnik des Mittelalters und der Neuzeit, Neue Folge, касающейся западноевропейского искусства и весьма интересной с точки зрения литературного источниковедения)), попытался во введении к этой книге дать классификацию этих текстов (стр. VIII след.). Из его перечислений мы можем убедиться в значительном богатстве и разнообразии источников для истории европейского искусства в письменных памятниках. Разделив всю обширную литературу на три главные группы — теоретических, исторических и эстетических сочинений, он перечисляет различные виды художественно-исторических описаний, среди которых мы находим и особого рода надписи к произведениям искусства, и описания художественных изделий в поэзии, и таковые же описания в исторических трудах, и инвентари (Относительно этого богатейшего отдела литературного источниковедения имеется в настоящее время большой трехтомный труд Mely et Bishop, Bibliographie generale des inventaires imprimes, Paris, 1894, где, конечно, говорится лишь об европейских инвентарях), и особые монографии о выдающихся памятниках, и итинерарии, и топографические описания и пр. Подобная классификация является возможной уже при разобранном и ясном материале.

Обращаясь к литературным источникам истории быта и искусства в эпоху халифатов т. е. преимущественно к памятникам арабской литературы, мы не только не можем дать подобного рода классификации, но должны констатировать полную неразобранность источников в этом отношении. Bcе извлечения, которыми мы можем в настоящее время пользоваться, относятся почти исключительно к одному виду литературных [7] памятников — именно к сочинениям историческим в тесном смысле этого слова. Выписки делались почти исключительно из летописей и других исторических сочинений, иногда даже без приведения текста; в целях же объяснения к отдельным словам сообщались лексические данные. Далеe этого изучение не шло. Кроме того, среди этой группы исторических сочинений не были указываемы и особо выделяемы те из них, которые дают сравнительно с другими более богатый материал и не были отмечаемы такие, которые ничего не дают в этом отношении (Некоторые замечания в этом отношении относительно западноевропейских летописей см. у Schlosser, Quellenbuch, XVII). Наконец, материал историко-художественный не отделялся, поскольку это возможно, от материала историко-бытового. Все эти задачи предоставлены решению будущего. При всем том нельзя сказать, что мы не имеем в своем распоряжении материалов по внешне-бытовой и художественной истории мусульманского Востока, доступных и для невостоковедов. Среди собрания подобного рода материалов, несомненно на первом месте должны быть поставлены капитальные труды знаменитого французского ориенталиста Э. Катрмepa об истории монголов в Персии (Е. Quatremere, Histoire des Mongols de la Perse, I, Paris, 1836) и об истории Мамлюкских султанов в Египте (E. Quatremere, Histoire des sultans Mamlouks de l'Egypte, Paris, I, 1, 1837, I, 2. 1840, II, 1, 1842, II, 2, 1845). Согласно господствовавшим в его время приемам работы (Об этом, как и о многом другом в отношении к теоретическим вопросам разработки истории быта и искусства по литературным данным см. интересную статью Французского историка Ch. Langlois, Les travaux sur l'histoire de la societe francaise au moyen age d'apres les sources litteraires, Revue Historique, t. 63, 1897, pp. 241—266. Ср. его жe, La societe francaise au Xlll-me siecle d'apres dix romans d'aventure, Paris, 1904. Introduction), Катрмер собрал, исключительно в примечаниях к данным им переводам исторических текстов, ряд ценных выписок из различных мусульманских историков; тут идет дело о различных памятниках быта и искусства, могущих дать разнообразные и богатые материалы занимающимся в этой области. Необходимо отметить, однако, что пользование этими сочинениями затруднено до чрезвычайности — не только не имеется никаких указателей, но даже оглавления, которое хотя немного помогло бы ориентироваться. Чтобы узнать — какие материалы имеются в этих книгах, нужно внимательно просмотреть их с начала до конца.

Другие литературные источники, кроме собственно-исторических сочинений, почти совершенно не были затронуты. Даже не выяснено, имеются ли в иного рода источниках материалы для этой стороны дела (Сравнительной известностью пользуется так называемый “инвентарь Мустансыра”— напр. Stanley Lane Poole, о. с. 10. Но это собственно не настоящий инвентарь, а лишь перечисление главнейших предметов, расхищенных при Myстансыре из халифской казны. Это перечисление включено в те главы Макризи, которые касаются сокровищниц Фатимидов и были пересказаны в свое время Quatremere'oм (в Меmoires geographiques et historiques snr l'Egypte). Мы, в примечаниях и приложениях к переведенному нами тексту, использовали эти главы Макризи. Интересная опись имущества вельможи Аббасидской эпохи сохранилась у Якута — см. Jacuts geographisches Worterbuch, hsg. vоn F. Wuestenfeld, II, *** — *** (арабский текст) и С. Barbier de Meynard, Dictionnaire geographique, historique et litteraire de la Perse, Paris, 1861, 241 (французский перевод; заметим, однако, что как в предметах, так и в числах, текст издания и текст перевода весьма различны). Эта опись относится к халифату Муктадира, к 301 г. X. (913-014 по Р. X.)). [8] Конечно, и в исторических сочинениях мы можем найти еще очень много неиспользованных и совершенно неизвестных сведений.

Установив таким образом в общих чертах существование различных групп среди литературных источников бытовой и художественной истории, нам нужно также определить те приемы, при помощи которых можно использовать эти источники. Здесь прежде всего представляются две точки зрения — можно руководствоваться данным бытовым или художественным явлением и можно руководствоваться данным историческим текстом. В первом случае, из ряда источников — хотя бы сходного содержания, напр. летописей — выбирается все, имеющее отношение к данному бытовому или художественному факту. Во втором случае, выбираются все бытовые и художественные факты из данного литературного источника. К этому же случаю относится и перевод того или иного рода текста. Обращаясь теперь к истории мусульманского Востока, мы, в немногих работах историко-бытового и историко-художественного содержания, находим применение обоих приемов (напр. первого — в вышеприведенном глоссарии Дози, второго — в пересказе Катрмера так называемого “инвентаря Мустансыра”). Нужно, однако, отметить, что все же значительно большее количество работ приходится отнести к первой группе. Переводов, особенно критических, снабженных комментариями, доказывающими ту либо иную точку зрения на текст, мы, можно сказать, вовсе не имеем. В некоторых случаях имеются и должны иметь место пересказы текстов, о чем, впрочем, мы еще будем иметь случай говорить далее.

На вопросе о переводах так называемых “реальных”, т. е. внешне-бытовых текстов, мы считаем нужным остановиться, так как наша тема принадлежит именно к этой группе. Выше мы уже приводили мнение одного из знатоков в обращении с подобного рода мaтepиaлaми и здесь только отметим, что его слова относились собственно к русским источникам. Когда же приходится работать с источниками иноязычными, [9] дело, разумеется, еще более усложняется. К этому позволим себе добавить, что подобная работа над восточными текстами еще значительно труднеe, чем подобное же исследование текста, написанного хотя бы на одном из классических языков: оставляя даже в стороне большую графическую и грамматическую трудность, приходится считаться с отсутствием необходимых для облегчения работы пособий. Всегда нужно иметь в виду то, что целый ряд так называемых вспомогательных исторических знаний совершенно не разработан в истории Востока и что, вследствие этого, приходится иногда останавливаться над вопросами, которые, при иных условиях, сравнительно легко могли бы быть разрешены. Переходя далее к приемам работы над внешне-бытовыми текстами, мы не будем долго останавливаться над этим вопросом в виду, того, что эти приемы ничем существенно не отличаются от приемов обыкновенных научных переводов. Наметим лишь некоторые типичные черты. Необходимо на первый план выставить громадное значение терминологии. При чтении подобных текстов, бытовые и художественные термины являются самым главным препятствием. Даже наличность необходимых пособий — нахождение данного слова в каком-нибудь словаре, предложенное уже кем-нибудь на основании другого текста значение и пр., — все это иногда не может помочь делу. Вопреки обычной работе над переводами, тут не помогает и контекст. Приходится подыскивать места, где это слово упомянуто в подобном же значении; для этого же надо выйти за пределы данного текста, иногда и данного сочинения. Кроме того, тот путь, которым дошли до нас эти термины, сложен и опасен. Культурные названия сплошь да рядом заимствуются из чужих языков; воспринимаются народом в измененном виде; опять-таки иначе заносятся в письменность. Орфографическая устойчивость подобных слов принадлежит к разряду наиболее шатких. У самого автора какого-нибудь сочинения внешне-бытовой термин может быть ошибочно записан, как вследствие простой, наиболее возможной в данном случае ошибки, так и вследствие вышеупомянутой орфографической неустойчивости. Переходя от переписчика к переписчику, термин может измениться до полной неузнаваемости, причем современный ученый, при разборе текста, очень часто совершенно не может сказать — имеет ли он дело с различной системой начертания, или с ошибкой. О порче начертания при переписке мы распространяться не будем — это слишком обычный факт для текстов не только внешне-бытового содержания. Для восстановления истинного смысла непонятного слова представляется один путь — конъектура, и тут работа над этими текстами вступает в наиболее сложные [10] условия. Коньектуральная критика, требующая особой осторожности в применении и заслуженно вызывающая иногда скептическое к себе отношение, полновластна во внешне-бытовых текстах. Как понимание термина из сопоставления аналогичных мест, так и коньектура его, являются необходимым спутником чтения внешне-бытовых текстов не только рукописных, но и изданных, и при том изданных критически. Ничто не затрудняет так издателя как термины; более же всего, думаем мы, именно термины внешне-бытовые, так как их, при крайнем разнообразии, не найти ни на какой карте, весьма редко — в специальных глоссариях. В последующем мы будем иметь неоднократно случай представить этому фактические доказательства. Но не одна только терминология представляет затруднения при чтении внешне-бытовых текстов; случается, что при ясности грамматического строя и значения терминов, смысл фразы все же остается непонятен. Мы разумеем — описание предметов. Когда не удовлетворяющее нас описание может быть проверено и дополнено самим описываемым или сходным с ним предметом, тогда особые затруднения устраняются. Но, при сравнительной редкости самих вещей, постоянно приходится иметь дело лишь с одними описаниями. В таком случае, во-первых может быть неудовлетворительно самое описание, потому что текст сплошь да рядом недостаточно точно и подробно описывает предмет который как мог быть плохо понят описывавшим автором, так и казаться слишком обычным и известным для того, чтобы заслуживать подробного описания. Во вторых, затруднение может встретиться в самом переводчике — бывает трудно, оторвавшись, так сказать, от текста, мысленно восстановить предмет, который никогда не был перед глазами. Мы не будем останавливаться на иных трудностях подобных внешне-бытовых описаний: неудовлетворительном состоянии текста, гиперболичности числовых данных, невыясненности метрологии и пр. В дальнейшей нашей работе мы будем неоднократно встречать примеры затруднений подобного рода.

В целях определения различных видов работы над внешне-бытовыми текстами, мы можем указать, что рядом с наиболее желательным видом работы, критическим переводом, такое же право на существование имеет и пересказ описаний. Дело в том, что иногда, мы имеем интересные сведения, причем, однако, безразлично в рукописи или в печати, состояние текста не дает нам возможности, вследствие тех или иных недостатков, установить точно смысл всего текста. В таком случае, в ожидании сверки рукописей пли нового, критического издания, работы, за которую приняться почему-либо не удобно, можно [11] все же, думается нам, пользоваться доступными местами текста в целях вспомогательных. При этом, конечно, всегда желательно возвращение к пересказанным текстам с тем, чтобы, уже в лучших условиях, дать перевод их.

Таковы, в самых общих чертах, те соображения о приемах работы над внешне-бытовыми текстами, которые мы считали необходимым высказать прежде, чем перейти к характеристике задач нашей работы. Сущность ее, впрочем, уже уясняется и из этих соображений. Наш труд, посвященный литературному источниковедению, является в основании переводом и пересказом внешне-бытовых текстов.

Главное содержание нашей работы — перевод текста, описывающего торжественный выезд фатимидских халифов. Перед нами, таким образом, определенная историческая эпоха. Поэтому, могло бы казаться, что избравший эту тему является, как то обыкновенно бывает при историческом изучении, специалистом по истории Египта (хотя бы средневекового мусульманского) или Фатимидов (Истории Фатимидов, кроме соответствующих глав в общих историях Ислама, посвящены монографические работы — F. Wuestenfeld, Geschichte der Fatimiden-Chalifen (Abhandlungen der Koenigl. Gesellschaft der Wissenschaften zu Goettingen, B. 26 — 27), Goettingen, 1881 и главы IV—VI (pp. 92—190) книги Stanley Lane Poole, A History of Egypt in the middle ages, London, 1901). Мы в самом начале должны оговориться, что подошли к этой теме с совсем иной стороны. Нас, в данном случае, интересовали не те или иные изменения в жизни мусульманского Египта, равно как и не историческая судьбы Фатимидов, а лишь явления, имеющие отношение к истории внешне-бытовых или художественных фактов средневековой мусульманской культуры. Не отрицая того, что в частных случаях нам постоянно приходится считаться с ограниченными местными и временными условиями, мы все же указываем, что с общей точки зрения исходили не из интересов областной истории, а из интересов определенного отдела исторического изучения. При этом, конечно, возникает вопрос — в какой меpе можно в различных отношениях рассматривать мусульманскую культуру как нечто целое, но вопрос этот имеет настолько общий характер и настолько обширен, что мы не считаем себя обязанными отвечать на него; заметим лишь, что как общая точка зрения, так и специальные работы в нашей области, установили признанный факт — культурную общность всего мусульманского мира (На такой точке зрения в изучении мусульманского искусства стоит напр. J. Franz-Pascha, Die Baukunst des Islam, 2-te Auflage, Darmstadt, 1896, рассматривающий единую мусульманскую архитектуру, с разделением ее на ряд групп или стилей (см. as. 78—79). Наоборот, сочинения об искусстве по областям, напр., вышеупомянутая работа Stanley Lane Poole'a, при научных объяснениях, должны обращаться к сравнениям из других областей мусульманского искусства, так как без этого частности не будут понятны). [12]

Тот факт, что у нас имеется описание торжественного выезда из эпохи Фатимидов, объясняется, в значительной мере, случайностью, — нашлись авторы, которые описали выезд на основании более ранних источников и сочинения которых дошли до нас. Но нельзя не отметить, что именно Фатимидская эпоха особенно интересна с той точки зрения, с которой мы приступаем к рассмотрению текста (Оценка египетской культуры в эпоху Фатимидов до сих пор не может считаться завершенной — в то время как напр. Th. Noeldeke, Orientalische Skizzen, Berlin, 1892, 3 считает эту культуру очень высокой, историк средневекового Египта Stanley Lane Рооle, History, 117—118, 186, 188 — относится отрицательно к культурным успехам за это время (кроме искусства, 188—189)). Шиитская, т. е. еретическая с точки зрения правоверного Ислама, не имеющая давних и прочных традиций, в сравнительно короткое время достигшая весьма большой политической силы, Фатимидская династия чрезвычайно выиграла в географическом положении, заняв Египет, одну из главных, центральных частей мусульманского мира. Именно для внешней обстановки власти, Египет, как центр торговой и промышленной жизни (В этом отношении ряд интереснейших указаний можно найти в капитальном труде W. Heyd, Histoire du commerce du Levant au moyen age, Leipzig, 1886, 1—П. По вопросу о бытовом воздействии мусульманского Востока на Западную Европу много данных собрано у Н. Prutz, Culturgeschichte der Kreuzzuge, Berlin, 1883), должен был дать очень много. Стекавшиеся со всего известного тогда мира предметы ремесел и художеств должны были входить в бытовую обстановку самих халифов и окружавшей их знати. Роскошная обстановка двора являлась одним из средств для того, чтобы импонировать в общем враждебно настроенному населенно. Сокровищницы халифов наполнялись не только благодаря торговле; значительную роль тут играли и внешние политические отношения. Можно предполагать на основании некоторых косвенных указаний, что не без пользы для обогащения Фатимидской казны еще до завоевания Египта предпринимались и некоторые экспедиции Карматов, таких же еретиков и союзников Фатимидов. Благодаря всему этому, мы рассматриваем внешнюю обстановку Каирского халифата, особенно ту сторону ее, которая относится к предметам роскоши, — как смешение самых разнообразных по происхождению предметов искусства и ремесла, в громадном количестве, конечно, сделанных в мастерских мусульманского мира. [13]

Известиями о богатстве Фатимидской казны востоковеды обязаны, главным образом, тем подробным сообщениям, которые дал арабский писатель XIV — XV вв., проживший большую часть жизни в Египте, историей которого он главным образом интересовался — Макризи (766 — 845; 1364 — 1442) (О нем и его сочинениях см. С. Brockelmann, Geschichte der arabischen Litteratur, II, 1902, 38—41). Его обширный труд (один из многих других), озаглавленный *** и посвященный истории и географии Египта, дает массу материалов, до сих пор в значительном количестве не использованных, хотя этот труд Макризи был известен уже с давних пор. Сочинение это, имеющееся в значительном количестве рукописей, было уже пятьдесят лет тому назад издано в Булаке (1270 X.; 1853—1854 по Р. X.) и после того из него неоднократно делались извлечения, но многое еще осталось неиспользованньм. Издание, как почти все восточные издания (за исключением бейрутских), вовсе не критическое и требует для пользования им привычки. Новое, критическое издание во многих вопросах понимания текста оказывается совершенно необходимым, однако, вряд ли можно скоро на это рассчитывать, — согласно обычаю, раз изданное долго ждет переиздания. Что касается далее до полного перевода этого сочинения, то эта работа потребовала бы многих лет, так как при наличности Булакского издания, без сличения с рукописями, справиться со всей этой работой, по нашему мнению, невозможно (Перевод, далеко не полный, U.Bouriant, Maqrizi, Description topographique et historique de l'Egypte, Memoires publies par les membres de la mission archeologique au Caire, t. XVII, Pp. I — II, Paris, 1895—1900, не затронул интересующих нас внешне-бытовых текстов). Вследствие разнообразия затронутых Макризи специальных вопросов, наиболее правильный, с нашей точки зрения, путь - это путь отдельных комментированных переводов частей сочинения. Этому принципу следовали мы в настоящей работе, положив в основание ее именно известие Макризи об одном из выездов Фатимидских халифов. Относящихся к церемониалу описаний очень много у Макризи, — пестрой вереницей тянутся перед нами различные описания приемов, общественных молитв и выездов, пересыпанные специальными топографическими и бытовыми терминами. Разобраться в одном из описаний бывает возможно тогда, когда есть предварительно знакомство со всеми ими. Читатель нашего перевода увидит, если будет знакомиться с нашими примечаниями, что, в целях комментария, мы должны были проштудировать все имеющиеся [14] у Макризи сообщения о Фатимидском церемониале. Только таким путем оказалось возможным дать посильный ответ на ряд вопросов.

Как наш текст (см. ниже прим.1 к переводу), так и многие другие сообщения Макризи, основаны на сочинениях, большая часть которых не дошла до нас; труд Макризи есть собственно громадная компиляция, особенно драгоценная именно тем, что сохранила ряд сведений, которые без нее были бы совершенно утрачены. Во многих случаях источники известий бывают названы, — тогда чрезвычайно интересно знать характер и содержание этого источника; возникает следовательно вопрос об изучении источников Макризи. При иаучных переводах, в обязанность переводчика входит определение источника данного текста. Как увидим ниже и относительно нашего текста возникает вопрос об источниках, который мог бы значительно уклонить пашу работу в сторону, чуждую нашим непосредственным интересам, если бы мы уже не имели опыта разбора источников Макризи в работе К. Беккера (С. Н. Becker, Beitraege zur Geschichte Aegyptens unter dem Islam, Strassburg, 1902 (специально глава I, Zur Geschichtsschreibung unter den Fatimiden, 1—32). Этой работой дан в общих чертах ответ на выраженное Фан-Бершемом пожелание, чтобы было приступлено к изучению источников Макризи. См. М. van Berchem, Notes d'archeologie arabe. Monuments et inscriptions Fatimites, Journal Asiatique, VIII serie, t. XVII (1891), 431, note.). В тех случаях, когда нам приходится иметь дело с источниками, мы всегда имеем возможность опираться на данные этой работы.

Но и в другом отношении, исследователь текста Макризи находит себе значительную помощь. При описании различного рода церемониалов, особенно же церемониала выезда, всегда приходится иметь дело с данными топографическими. Эти данные способны иногда очень задерживать работу — вспомним, что Д. Ф. Беляев, для главной цели своего труда, приемов и выходов Византийских царей, должен был написать целое исследование, посвященное топографии дворца (Д. Ф. Беляев, Обзор главных частей Большого Дворца Византийских царей, Записки Императорского Русского Археологического Общества, новая серия, т. V, СПБ., 1891). Мы, для работы над Фатимидским выездом, имеем помощь в том, что топография средневекового Каира служила уже предметом специальных изучений. П. Равесс (P. Ravaisse, Essai sur l'histoire et sur la topographie du Caire d'apres Makrizi, Memoires publies par les membres de la mission archeologique francaise au Caire, t.1, fascicule III, Paris, 1887, 409—480 et t. III, fascicule IV, 1890, 33—114) подробно разобрал тексты Макризи, имеющие отношение к истории и топографии Каира в эпоху Фатимидов и, руководясь его сочинением, мы можем легко восстановить топографическую картину сборов и [15] шествия процессии. Хотя внутренней топографии дворца работа Равесса совершенно не касается, однако это не затруднило особенно наш перевод — церемониал выезда происходит в значительной части вне дворца.

Описание новогоднего выезда дошло до нас, однако, не только в тексте Макризи; мы имеем сообщения о том же, буквально совпадающие с данными Макризи, у другого, тоже египетского автора, ученика Макризи, — Ибн-Тагрибирди (813—874 = 1411—1469) (О нем и его сочинениях см. Brockelmann, II, 41—42), который включил их в ***. Это сочинение, также посвященное истории Египта, было издано в Европе голландскими учеными Иейнболлом и Маттесом (Abu'l-Mahasin Ibn Tagri Bardii Annales, ediderunt T. G. J. Juynboll et B. F. Matthes, Lugduni Batavorum, I, 1—2 и II, 1—2, 1852—1861; второй том (в первой части которого интересующее нас описание) Juynboll издавал один. Интересующий нас текст находится II, 1, ***). Издание это может быть названо критическим, так как снабжено рядом примечаний, служащих комментарием (среди этих примечаний многие принадлежат Флейшеру) и основано на сличении рукописей. Однако, издателям не удалось избежать некоторых ошибок, которые должны быть исправлены уже на основании текста Макризи. Можно сказать, что если бы мы не имели под руками плохого, некритического текста Макризи, то даже критическое издание Ибн-Тагрибирди не дало бы нам возможности разобраться в описании церемониала, не говоря уже о том, что Ибн-Тагрибирди не включил в свое описание ряда сообщений Макризи о других церемониях, которые дошли до нас, только благодаря сообщениям Макризи. Что касается далее до источника Ибн-Тагрибирди, то весьма возможно, что его описание есть прямо-таки список с Макризи. Любопытно отметить, что из всех культурно-исторических данных Макризи, Ибн-Тагрибирди отметил лишь выезды, и то не все, а некоторые; из них интересующий нас, стоит на первом плане.

Kpoмe coчинений Макризи и Ибн-Тагрибирди, описание выезда и прочих церемоний сохранилось еще у третьего писателя — Калькашанди (умер в 891 = 1418) (О нем и его сочинениях см. Brockelmann, II, 134). Сочинение этого писателя, озаглавленное ***, касающееся управления Египта, равно как его истории, географии и культуры, по cиe время находится в рукописях и никем не издано. Однако, пользованье им возможно благодаря тому, что Ф. Вюстенфельд сделал в свое время конспективный перевод той [16] части его, в которой находится интересующий нас выезд (F. Wuestenfeld, Die Geographie und Vorwaltung von Aegypten nach dem arabischen des Abul-'Abbas Ahmed ben 'Ali el-Calcaschandi, Goettingen, 1879 (B. XXV der Abhamd-lungen der Koniglichen Gesellschaft der Wissenschaften zu Goettingen и отдельно). Интересуюший нас выезд описан на стр. 202 — 208). Данные Калькашанди по источникам, быть может, совершенно независимым от источников Макризи, в описании выезда очень сходны с сообщениями последнего и, насколько можно судить по конспективному переводу Вюстенфельда, совпадения почти буквальны. Те указания, которые в данном месте не имеются у Калькашанди, иногда находятся в какой-нибудь другой части его труда. Приходится сожалеть, что мы не имеем возможности пользоваться этим текстом в рукописи или критическом переводе, так как перевод ВюстенФельда в общем поверхностен, в чем мы будем иметь случай неоднократно убедиться. Тому, кто захотел бы представить себе картину торжественного выезда по этому переводу, пришлось бы для дополнений обращаться к арабским подлинникам; перевод этот. кроме того, конспективен и не имеет комментария.

Таковы те три источника, из которых мы черпали наше описание. Из них Макризи и Ибн-Тагрибирди служили для нас основанием, — их тексту мы следовали буквально. Данными Калькашанди мы пользовались лишь попутно, как дополнением к переводу.

Определив таким образом те материалы, на которых основана наша работа, переходим к другим, относящимся к содержанию нашего перевода соображениям.

Как видно уже из заглавия, переведенный нами текст касается части халифского церемониала. Описание находим мы лишь у более поздних авторов — современников Мамлюкской эпохи. Эти, в свою очередь, могли позаимствовать их у предшественников — писателей эпохи Айюбидов (Об указании на то, что подобный источник имелся у Макризи (а также, может быть, и у Ибн-Тагрибирди) см. наше прим. 1 к переводу). Могли быть также иные источники — напр. какие-нибудь сохранившиеся от Фатимидской эпохи архивные документы. Вопроса о сложении и развитии церемониальных книг и записей, коснулся Д. Ф. Беляев, (Приемы и выходы, XXVI след.) говоря о Византийском придворном Уставе царя Константина VII Багрянородного. Он пришел к мнению, что тот тип, который имеет эта книга, т. е. свод всех практиковавшихся в данное время церемоний и обрядов, — есть явление позднейшее. Такого рода книги составляются постепенно и задачей их не является сочинение чего-либо нового, а лишь [17] сохранение и санкция утвердившегося обычая (XXVI—XXVII). Они развиваются из отдельных записей замечательных обрядов, приемов и выходов, целиком иногда вносимых в своды (XXXI). Из сравнения видно, “что записи об отдельных приемах и выходах служили основанием для составления церемониалов и что многие черты почти буквально брались из записей и вносились в церемониал, т. е. отдельный факт возводился в общее правило и вносился в обряд того или другого выхода или приема” (XXXIV). Описание отдельного обряда в такой общей записи могло составляться как на основании одной записи, если она бывала достаточно полна, так и на основании нескольких (там же). Наконец, между единичной записью обряда в определенных исторических условиях и общим сводом церемоний, могли находиться еще небольшие сборники обрядов одного рода (XXXV). Уже из одного сравнения исторических судеб Византийской империи и Фатимидского халифата, мы можем увидеть, что в последнем случае недоставало самого существенного элемента для выработки писанного свода церемоний — времени. Поскольку мы знаем, такого свода и действительно не существовало. Но данные, находимые у Калькашанди и Макризи, дают нам повод думать, что предшествующие стадии записей существовали при Фатимидах. Так, мы не только имеем частичные описания тех либо иных церемоний, возводимых к данным историческим случаям, но даже располагаем рядом записей соблюдавшихся обрядов, не в применении к данному случаю, без имен и дат, без отнесения к какому-нибудь прошедшему событию. Церемония интересующего нас описания принадлежит к этому второму, более развитому типу церемониальных записей.

Наше описание мы озаглавили — торжественный выезд Фатимидских халифов. Однако, текст наших арабских источников относится не ко всякому случаю, а к определенному празднованию, — именно к празднованию начала года. Но это торжество являлось вместе с тем самым крупным праздником Фатимидских халифов; при других описаниях мы встречаем различные ограничения сравнительно с этим выездом и ни один из прочих выездов не описывается с такими деталями. Есть, впрочем, еще один выезд, пользовавшийся большим вниманием у Фатимидов — день открытия Нильского канала во время половодья (***), но мы все же предпочли новогодний выезд. Этот день открытия канала является слишком связанным с географическими и топографическим условиями Египта, а потому недостаточно типичен для всего мусульманского средневековья; кроме того, он не описан подробно у Ибн-Тагрибирди (хотя и приводится вкратце у персидского путешественника Насыри-Хосроу), [18] так что мы, переводя его, были бы лишены второго текста для сравнения.

Новогодний торжественный выезд, описанный, как мы имели случай упомянуть раньше, не по обряду определенного года, с определенными историческими лицами, а согласно выработанному на более продолжительный срок обычаю, сложился, разумеется, постепенно, но для записи должен был получить санкцию известного промежутка времени. Если важно хотя бы отчасти определить — откуда Калькашанди, Макризи и Ибн-Тагрибирди взяли свои описания, то имеет также некоторое значение уяснить — когда сложился этот церемониал. Мы не находим иных указаний для этого, как текст самого описания, в котором имеются некоторые косвенные указания. У Ибн-Тагрибирди мы имеем сообщение (см. наше прим. 1 к тексту), что всю эту церемонно установил My'изз, т. е. первый же Фатимидский халиф Египта, при котором состоялось завоевание этой страны. Возможно, что My'изз, лишь основавшись в Египте, позаботился о введении ряда церемоний, долженствовавших увеличить внешний блеск его двора. С другой стороны, в конце описания, мы имеем прозвание мечети Акмар — “теперешней”; говорится, что халиф останавливался у места “теперешней” мечети Акмар. Следовательно, церемония происходила в таких формах еще до постройки этой мечети, которую воздвиг халиф Амир (495—524=1101—1130). Но наиболее существенным для составления, хотя бы приблизительного критерия относительно времени сложения церемониала, мы считаем перечисление при описании процессии различных войсковых частей. У Калькашанди (180—181) мы имеем перечисления фатимидских войск, с объяснением названий их. Здесь, кроме названных в честь халифов Амира и его преемника Хафиза, полков Амирийя и Хафизийя, мы имеем также полки Джуюшийя и Афдалийя, названные так в честь везиров — Бедра-ал-Джемали, прозывавшегося “Эмир-ал-Джуюш” и его сына Афдала, и возникших поэтому в последней четверти XI века и в первой четверти XII. Вот к этой эпохе мы и относим скорее всего окончательную запись церемониала торжественного новогоднего выезда.

Наш текст естественно может вызвать, помимо прямого своего содержания, целый ряд иных соображений. Необходимо установить — входит ли в нашу работу или нет выяснение ряда вопросов, возникающих при изучении текстов фатимидского церемониала. Мы должны теперь же указать, что в нашу задачу не входило — ни прослеживать генезис того либо иного внешне-бытового факта, ни ставить изучение на сравнительную почву. Мы убеждены, что описания нашего текста могут [19] дать в частностях поводы для детальных изысканий, в которые мы здесь не вдавались, ограничиваясь лишь тем, что посильно отмечали их, указывая степень разработки. Мы также не сопоставляли фатимидский выезд с иными, могущими иметь с ним ту или иную близость: это могло бы быть, думаем, уже предметом специального изучения. В этом отношении отметим особенно близость по времени, почти одновременность нашего церемониала с вышеупомянутым Уставом Константина Багрянородного. При отсутствии в этом отношении у Фатимидов традиции, а также при культурной и географической близости Византии и Египта, воздействия здесь вполне возможны.

Наша цель, таким образом, определяется — мы даем опыт критического перевода сводного арабского текста внешне-бытового содержания. Этим же определяется и характер перевода — мы стремились к возможной точности и буквальности особенно в тех случаях, когда имели дело с описаниями предметов внешнего быта и искусства. Для того, чтобы разъяснить эту буквальность перевода, мы приложили комментарии в примечаниях. Кроме терминов внешнего быта и искусства, мы имеем также дело с названиями разных чинов и должностей. Когда эти названия оказывались переводимыми, мы передавали их русскими терминами; в остальных случаях мы оставляли арабское слово, всегда поясняя его значение в примечании, либо даже в самом тексте.

Нам нужно также сказать несколько слов о тех двух приложениях, которые следуют за нашими примечаниями к описанию выезда. Первое из них касается лишь некоторых фатимидских сокровищниц потому, что об остальных описанных у Макризи, уже говорилось в примечаниях. Второе выделено из описания сокровищниц потому, что содержание его не вполне подходит под эту рубрику. В обоих приложениях мы следовали уже иному принципу — не переводу, а пересказу. Выше мы уже приводили соображения, по которым перевод внешне-бытовых текстов не всегда оказывается возможным. В данном случае, мы имеем дело с описаниями, имеющимися лишь в тексте Макризи. Сто лет тому назад, Катрмер дал пересказ первого приложения, руководясь парижской рукописью, — мы думаем, что повторение такого же пересказа при новых условиях, не будет бесполезно. Во всяком случае, мы считаем эти приложения дополнением к описанию выезда, включенным в наш труд для иллюстрации этого последнего. При этих описаниях, еще рельефнее, думаем, вырисуется обстановка церемониала Фатимидских халифов. [20]

В заключение этого введения в описание торжественного выезда Фатимидов, мы позволяем себе указать, что в одном древнем памятнике русской письменности сохранилось описание сходного церемониала выезда, также у мусульманских властителей. Ввиду значительного сходства в частностях, мы приводим некоторые выдержки из этого описания нашего почтенного предшественника пo интересу к внешнему быту старого Востока. Мы разумеем — замечательное путешествие тверича Афанасия Никитина в Персию и Индию в 1466 — 1472 г., нашедшее уже ceбе превосходных истолкователей в И.И.Срезневском и И.П.Минаеве (И. И. Срезневский, Хожение за три моря Афанасия Никитина в 1466—1472 гг., Ученые Записки Второго Отделения Императорской Академии Наук, Книга II, Выпуск II. СПБ. 1856, стр. 225—307. И. П. Минаев, Старая Индия. Заметки на хожение за три моря Aфaнacия Никитина, СПБ. 1881 (из Журнала Министерства Народного Просвещения). При цитатах мы пользуемся изданием Хожения в Полном Собрании Русских Летописей, т. VI, СПБ. 1853, стр. 330 след.). Интересующие нас отрывки находятся в описании Никитиным города Бедеря, т. е. Бидара, столицы Бахменидов. Выезд тринадцатого из этой династии, Мухаммеда-шаха II (867—887=1463—1482), описал нам в Хожении Никитин. Это сопоставление мы делаем, вовсе не высказывая каких бы то ни было предположений о возможных заимствованиях из церемониала Фатимидов в церемониал позднейших мусульманских властителей Индии, хотя наблюдательный персидский путешественник Насыри-Хосроу (Ch. Schefer, Sefer Nameh. Relation du voyage de Nassiri Кhоsгаu pendant les annees 437—444 (1035—1042), publie, traduit et annote par—, Paris, 1881. О сообщаемом факте см. р. 139; ***. Под *** разумеется, конечно, не мусульманский правитель, так как Дехли тогда еще не был завоеван Исламом. Присутствие этих немусульманских царевичей, равно как и других — из Рума, Славянских земель, Грузии и пр., объясняется известной терпимостью Фатимидов) отметил присутствие в свите Фатимидского халифа во время выезда — сыновей царя Дехли, явившихся в Каир со своей матерью. Картина может быть вполне однородна при однородности создавших ее культурных условий. Некоторые местные особенности (напр. обезьяны, пищали и пр.) могут быть удалены без ущерба для общего впечатления (Комментарий см. у Срезневского, 285 след. и у Минаева, 65 след.).

По описанию Никитина — бояре “силны добре и пышны велми; а все их носят на кроватех своих на сребряных, да пред ними водят кони в снастех золотых до 20, а на конех за ними 300 человек, а пеших 500 человек, да трубников 10, да нагарников 10 человек, да свирелников 10 человек. Султан же выезжает на потеху с матерью да с женою, ино с ним человеков на конех 10 (или 30) тысящь, а [21] пеших 50 тысящь, а слонов водят 200 наряженных в доспесех золоченых, да пред ним 100 человек трубников, да плясцев 100 человек, да коней простых 300 в снастех золотых, да обезьян за ним 100”. (Стр. 335—348).

“На баграм на Бесерменьской выехал султан на теферичь, ино с ним 20 везырев великых, да 300 слонов наряженых в булатных доспесех да с городкы, да и городкы окованы, да в городкех по 6 человек в доспесех, да с пушками да с пищалми; а на великом (разночт. — их) слоне (— 4х) 12 человек, на всяком слоне по два пра-порца великых, да к зубам повязаны великыя мечи по кентарю, да к рылом привязаны великыя железныя гири, да человек седит в доспесе промежу ушей, да крюк у него в руках железной великы, да тем его правит; да коней простых 1000 в снастех золотых, да верблюдов 100 с нагарами, да трубников 300, да плясцев 300... Да на султане ковтан весь сажен яхонты, да на шапке чичак олмаз великы, да сагадак золот со яхонты, да 3 сабли на нем золотом окованы, да седло золото; да пред ним скачет Кофар пеш да играет теремьцем, да за ним пеших много, да за ним благой слон идет, а весь в камке наряжен, да обивает люди, да чепь у него велика железна во рте, да обивает кони и люди, чтобы кто на султана не наступил близко. А брат султа-нов тот сидит на кровати на золотой, да над ним терем оксамитен, да маковица золота со яхонты, да несут его 20 человек. А Махмут (важный сановник) сидит на кровати на золотой, да над ним терем шидян с маковицею золотою, да везут его на 4-х конех в снастех золотых; а около людей его много множество, да перед ним певици, да плясцев много, да все с голыми мечи, да с саблями, да с щиты, да сулицами, да с копии, да с лукы с прямыми с великими, да кони все в доспесех, да сагадакы на них”. (Стр. 340—341, 351).

“Султан выезжает на потеху во вторник да в четверг, а с ним выезжают 3 возыри; а брат султанов в понеделник, а с ним также множество конных и пеших, урядно, и слоны велми чюдно выезд их в утварех золотых”. (Стр. 342, 352).

Текст воспроизведен по изданию: Торжественный выезд фатымидских халифов. СПб. 1905