Библиотека сайта  XIII век

АБУ АЛИ АЛЬ-МУХАССИН АТ-ТАНУХИ

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

Предисловие ат-Танухи

Возможно, читатель, сочтя, что они отличны от тех рассказов и анекдотов, которые обычно находят место в книгах и принадлежат перу писателей, не оценит их высоко, особенно если он не поймет, что именно побудило меня записать их. Дело в том, что, давно встречаясь с достойными, образованными и хорошо владеющими пером шейхами, изучившими хроники царств и истории династий и государств, познавшими похвальные качества и пороки народов, их добродетели и [22] недостатки, оказавшимися свидетелями всяких необычных и удивительных событий, я слышал от них множество историй о царях и халифах, о литераторах и вазирах, о полководцах и эмирах, о людях высокопоставленных, о сборщиках налогов, о людях разумных, об острословах и болтающих вздор, о собеседниках, рассказчиках историй и сотрапезниках, о прозорливцах и людях проницательных, о людях щедрых и великодушных, о глупцах, о людях с кротким нравом, о философах, мудрецах, богословах и ученых, о знатоках хадисов, о факихах и авторитетных людях, выносящих решения, о людях образованных и адибах, о сочинителях писем, о людях красноречивых, сочинителях урджуз, ораторах, знатоках метрики и поэтах, о знатоках родословных, чтецах и людях с цепкой памятью, о людях с разнообразными познаниями, знатоках языка и грамматиках, о свидетелях в суде и судьях, о доверенных лицах, вали и начальниках провинций, о людях способных, о героях, о людях прославившихся и храбрецах, о воинах, солдатах и военачальниках, об охотниках и рыболовах, о сыщиках, соглядатаях, доносчиках и клеветниках, о переписчиках рукописей и учителях, знатоках счета и литераторах, чиновниках и начальниках диванов, об арендаторах, землевладельцах, о берущих на откуп сбор налогов, землепашцах и феллахах, о гадателях на дорогах, врачевателях, проповедниках и рассказчиках, об обманщиках и людях правдивых, об отшельниках, анахоретах, странниках по горам и пустыням, аскетах и людях благочестивых, о суфиях, достигших высшей ступени, и об их учениках, о людях, ищущих уединения, богобоязненных и набожных, об отрекшихся от мира и посвятивших себя богу, о пустынножителях и приводящих себя в состояние экстаза, об имамах и муэззинах, чтецах Корана и распевающих суры Корана, о людях рассудительных и достойных, о безрассудных и недостойных, о богатых и бедняках, о людях тупых и недоразвитых, понятливых и разумных, о людях ловких и осмотрительных, о фанатиках и убийцах, разбойниках и ворах, о людях ближних и дальних, о разорившихся и неудачниках, об аййарах, игроках в нарды и в шахматы, о людях с красивой и приятной внешностью, о собеседниках, весельчаках и насмешниках, о рассказчиках смешных историй и потешниках, о наследниках и расточителях, о приживальщиках и дармоедах, об обжорах и сотрапезниках, о любителях попоек и пьяницах, о [23] певицах и певцах, танцорах и гермафродитах, о владельцах певиц и их покупателях, а также о любителях слушать их пение, о шутниках и распутниках, людях безумных, полоумных, тупоголовых и глупцах, о людях мыслящих и о маньяках, о последователях системы мутазилитов, о меланхоликах, о мошенниках и хитрецах, об еретиках и лжепророках, о врачах, астрологах, о врачующих глаза, о кровопускателях и лекарях, о хирургах и костоправах, о торговцах снадобьями и аптекарях, о прорицателях, гадателях по полету птиц, по звездам и по приметам, о толкователях снов, нищих и попрошайках, о любимцах судьбы и о тех, кто ею обижен, о путешественниках и странниках, о бегунах и пешеходах, пловцах и ныряльщиках, моряках и мореплавателях, о мореходах и пустынепроходцах, о ремесленниках и мастеровых, о богачах и бедняках, о торговцах и людях состоятельных, о женщинах выдающихся, о женщинах свободных и рабынях, о свойствах камней и животных, о чудодейственных снадобьях и лекарствах, заклинаниях и чарах, об удивительных событиях и необыкновенных совпадениях, о странных снах и возвышенных повествованиях, а также другие истории о людях дурных и хороших, о полезном и вредном, об обитателях домов и палаток, пустынь и городов на Востоке и на Западе, вблизи и вдалеке.

Прошли годы, и старики, которые передавали эти истории, поумирали, и немногие из такого рода людей остались в живых, а с их смертью все, что они знают, [24] будет утрачено, если только кто-нибудь не запомнит их рассказы. А между тем я понял, что наши цари и правители в благородстве нравов значительно уступают тем знатным людям, о которых повествуют эти рассказы, иначе мы сами могли бы видеть подобных людей и не было бы нужды запоминать и записывать примеры из былых времен. Более того, как видно из этих историй, теперешние правители по своим характерам, привычкам, нравам и обычаям являют прямую противоположность своим предшественникам и отличаются от них до такой степени, что, если кто-либо из еще живущих стариков рассказывает какую-нибудь такую историю в присутствии правителей и сильных мира сего нашего времени, особенно если в ней речь идет о щедрости, доброте и благоденствии, о великодушии и роскоши или о возвышенности нравов, они в нее не верят, отвергают ее как небылицу или порицают как сумасбродство, ибо не могут себе представить ничего подобного.

Однако в наше время такие люди получают от сильных мира сего всего лишь почет, без денежных вознаграждений, и только такие милости, которые не влекут за собой никаких затрат. Они не дают такому человеку высокого поста, а только время от времени обращают к нему свой взор. Причина этого кроется в испорченности нашего века, уступающего в мудрости веку минувшему: нравы ныне ухудшились, а былые представления стерлись и изменились. Недостает жажды знаний, не хватает благородных устремлений. Простых людей от подобных вещей отвлекает забота о хлебе насущном, а сильные мира сего довольствуются лишь удовлетворением своих животных страстей. Мы достигли того [25] состояния, о котором в преданиях говорится, что времена будут становиться все хуже и хуже, жизнь человеческая все горше и горше и день Страшного суда грянет над самыми наихудшими из тварей.

Сыновья (прежнего) времени вступали в него, когда оно
было в расцвете юности,
А мы вступили в него, когда оно уже одряхлело.

Случилось так, что в 360 году ¹ я после многолетнего отсутствия появился в некоторых домах Багдада и не нашел в них тех, из кого раньше состояло общество столицы и чьи беседы придавали ему блеск. Я встретил там лишь немногих оставшихся шейхов. Мы поговорили, и я увидел, что старые рассказы, которые я хранил в своей памяти, сейчас преданы забвению и о них редко вспоминают, а те из них, которые еще имели хождение, были сильно искажены. При этом всякий, кто пересказывал что-либо из слышанного нами прежде, добавлял туда еще что-нибудь такое, что вконец портило историю и меняло ее смысл. И тут я понял, что любая из забытых мною историй могла бы, если бы она сохранилась в моей памяти, составить тему для застольной беседы того или иного рода.

К этому я добавил новые поговорки, изречения, остроты или мудрые высказывания, появившиеся совсем недавно, чтобы показать, что наш век не менее, а то и более, чем век минувший, изобилует разнообразными талантами в науках и сочинительстве. Но только в прошлом правители расточали образованным людям [26] свои милости, привлекали к ним всеобщее внимание, а в наше время правители воздерживаются от поощрения образованности и оставляют ее в безвестности.

Если разумный, наделенный вкусом к знанию, понятливый и смышленый человек склонит свой слух к моим историям и воспримет их в свое сознание, они могут послужить для него таким нравственным уроком и наполнить его такими достойными мыслями и чувствами, что ему не придется черпать все это из собственного жизненного опыта или воспринимать с чужих слов. Они помогут ему подготовиться к жизни в этом мире и в мире ином, благодаря им он постигнет последствия поступков хороших и дурных и увидит, к чему они могут привести. Он узнает, как следует управлять народом и [27] каких ошибок следует избегать, чтобы не оказаться в том или ином положении из числа описанных в моих историях. Имея это собрание перед глазами, он не должен будет тратить свою жизнь на поиски правильных путей, и ему не придется дожидаться, когда годы обнаружат перед ним последствия тех или иных действий. Я взял записи того, что заучил давно, и смешал с тем, что слышал недавно, не распределив истории по разделам и не снабдив эти разделы заголовками, потому что многие из них могут быть рассказаны по разным поводам. Если бы я попытался распределять их и подбирать по содержанию, это в большинстве случаев сделало бы мое повествование скучным и утомительным, а читатель, судя по первому рассказу того или иного раздела, решил бы, что все остальные в том же роде, и у него не хватило бы ни терпения, ни любопытства, чтобы воспринять все остальное, и он не пожелал бы глубже вникнуть в написанное.

И действительно, ценность этой книги не в распределении по темам и не в соединении сходного. Вероятно, ко многому из приведенного в ней нельзя подобрать ничего подходящего и похожего, потому что каждая из этих историй — единственная в своем роде. Когда все дается вперемежку, они лучше воспринимаются и легче входят в сознание. Я всячески старался избегать включения в книгу всего того, что было записано ранее и на что указал кто-либо другой как на достойную записи историю, разумеется исключая стихи, которые сюда не относятся. Однако я признаю, что в нескольких случаях включил в книгу рассказы или отрывки, которые можно найти в рукописях, и использовал то, что там было, но сделал это ради пользы, чтобы вызвать к ним интерес и приохотить читателя. Кроме того, я сделал это, [28] стремясь украсить это собрание и привлечь к нему многих из тех, кто изучает историю.

Благодарение Аллаху! Я молю его направить все мои речения, помочь мне в моих начинаниях и уберечь меня от ошибок, оплошностей и заблуждений. Воистину, на него я полагаюсь. Он — дарующий осуществление надежд. Он достаточен для меня, на него я всегда уповаю, на него полагаюсь, нет силы и мощи, кроме как у Аллаха. Он воистину всеблагой повелитель и прибежище. [29]

Рассказы

о халифах, эмирах и вазирах

*

об управляющих, секретарях, писцах и других чиновниках

*

о судьях и факихах

Рассказы о халифах, эмирах и вазирах

(1, 143, 266) (В скобках в начале рассказов указаны том, номер рассказа и страница по изданию Аббуда аш-Шалджи. Соответственно этой нумерации составлены “Примечания”) Вот что рассказал мне Абу Мухаммад Яхья ибн Мухаммад ибн Сулайман со слов Абу Джафара ибн Хамдуна со слов Абу Мухаммада Абдаллаха ибн Ахмада ибн Хамдуна:

— Я поклялся Аллаху, — сказал этот последний, — никогда не сохранять деньги, которые я выиграю, и тратить все, что попадет мне в руки таким путем, на свечи, на вино или на певиц. И вот однажды, играя в нарды с аль-Мутадидом, я выиграл у него семьдесят тысяч дирхемов. Прежде чем приказать выплатить мне эти деньги, аль-Мутадид встал на послеполуденную молитву, которую он предварял долгим поклоном, поглощавшим все его внимание. А я совершил обычный [30] обряд послеполуденной молитвы, сел и погрузился в размышления, сожалея о своей клятве и говоря себе: “Сколько же воска и вина придется мне купить на эти семьдесят тысяч дирхемов, и скольким певицам придется заплатить? Зачем дал я такую опрометчивую клятву? Если бы я не поклялся, то мог бы сейчас на эти деньги купить поместье. А теперь я поклялся развестись с моими женами, отпустить на волю моих рабов и отдать все мое имущество на нужды благотворительности, если я не растрачу все эти деньги”.

Но пока я был погружен в свои мысли, аль-Мутадид незаметно наблюдал за мной. Окончив свой поклон, он воскликнул: “Хвала Аллаху! — и затем, обратившись ко мне, спросил: — Абу Абдаллах, о чем ты думаешь?” — “Я думаю хорошую думу, мой господин”, — ответил я.

Он стал заклинать меня своей жизнью сказать ему правду, что я и сделал.

Тогда он спросил меня: “Неужели ты действительно думал, что я намерен дать тебе семьдесят тысяч дирхемов за игру?” — “А ты, что же, собирался меня обмануть?” — спросил я. “Да, — ответил он. — Я обманул тебя. Вставай и больше об этом не думай”.

И он приступил к молитве. А меня охватила еще большая досада, чем в первый раз, потому что я сожалел о потере денег и корил себя за то, что сказал ему правду.

Окончив молитву, аль-Мутадид сел и сказал мне: “Абу Абдаллах, заклинаю тебя моей жизнью, открой мне, о чем ты теперь думаешь”. И мне не оставалось ничего другого, как признаться.

Тогда он сказал: “Что касается долга за игру — ты его не получишь, я обманул тебя, но я подарю тебе другие семьдесят тысяч дирхемов. Не будет на мне греха за это, а ты можешь принять их без угрызений совести. Так ты будешь освобожден от своей клятвы и сможешь, взяв эти деньги, законно купить на них поместье”.

Я поцеловал ему руку, а он велел принести деньги и передал их мне. Я взял их и купил на них поместье.

(1, 155, 287) Вот что рассказал мне катиб Абу Али аль-Хасан ибн Мухаммад аль-Анбари со слов Сафи аль-Хурами, слуги и вольноотпущенника аль-Мутадида:

— Однажды, — сказал он, — я шел впереди [31] аль-Мутадида, когда он направлялся во внутренние покои. Подойдя к дверям покоя, принадлежащего матери аль-Муктадира, Шагаб, он остановился, чтобы послушать, что там происходит, и подглядеть в просвет между занавесями. Там он увидел аль-Муктадира, которому было тогда около пяти лет, сидящего в окружении десяти мальчиков-рабов его возраста. Перед ним на серебряном блюде лежала гроздь винограда — в то время года это было редкое кушанье. Мальчик съел одну виноградинку, а потом стал раздавать всем по очереди по виноградинке. Когда очередь доходила до него, он ел, а за ним ели все остальные, пока он не роздал весь виноград. Аль-Мутадид вспыхнул от гнева и ушел, не заходя в покои.

Увидав его недовольство, я спросил, чем оно вызвано и почему он так поступил. “Сафи, — ответил он, — если бы я не боялся адского огня и позора, я бы убил сегодня этого мальчика, ибо его смерть пошла бы на пользу мусульманам”. — “Господин, — сказал я, — да хранит его небо! Что сделал этот мальчик? Да защитит тебя Аллах, господин! Проклятье дьяволу!” — “Горе тебе, — отвечал он, — я знаю, что говорю. Я управляю государством, и я привел его в порядок, в то время как прежде, до меня, оно было в полном расстройстве, но я умру и знаю, что после моей смерти народ выберет моего сына. На трон возведут Али аль-Муктафи, но, я думаю, ему не суждено долго жить, потому что он страдает тяжким недугом (Сафи сказал, что аль-Мутадид имел в виду золотуху). Он скоро умрет, и народ, желая сохранить власть за моей семьей, не найдет никого старше Джафара и изберет его. А он еще ребенок, он щедр от природы. Ты сам видел, как он кормил этих мальчишек тем же, что ел сам, и разделил поровну столь редкое кушанье, а ведь обычно мальчики жадны. Женщины, близкие к престолу, одолеют его, и он станет раздавать им накопленные мною деньги так же, как роздал этот виноград. Придет конец благоденствию в государстве, он погубит его. Пограничные области будут утрачены, дела придут в полный беспорядок, бунтовщики восстанут, и произойдут такие события, которые приведут к падению власти Аббасидов”.

“Нет, господин, — ответил я, — да продлит Аллах твою жизнь, чтобы твой сын успел еще при твоей жизни вырасти и достигнуть зрелых лет, изучая твое правление и во всем уподобляясь тебе, чтобы твои страхи [32] никогда не сбылись”. Он ответил: “Запомни, что я тебе сказал, ибо так все и сбудется”.

Весь тот день аль-Мутадид был мрачен.

Вскоре судьба нанесла свой удар: он умер, его преемником ненадолго стал аль-Муктафи, а после его смерти трон перешел к аль-Муктадиру — все, как предсказывал аль-Мутадид. И всякий раз, когда я видел, как аль-Муктадир, напившись допьяна, требовал денег, и их доставляли ему, и развязывали кошельки, а он раздавал их содержимое своим женам и рабыням или играл на эти деньги и расточал их на всякие подарки, я со слезами вспоминал слова господина моего аль-Мутадида.

Сафи рассказал мне еще одну историю:

— Однажды, — сказал он, — я стоял около аль-Мутадида, когда он захотел умастить себя благовониями. Он послал за слугой, который ведал его хранилищем благовоний. Когда этот человек явился, халиф спросил его, сколько у него ароматической мази. Тот ответил, что у него более тридцати китайских кувшинов мази, изготовленной при разных халифах. “А какая лучше всего?” — спросил аль-Мутадид. “Та, что изготовлена при аль-Васике”, — ответил слуга.

Аль-Мутадид велел принести эту мазь, и несколько рабов внесли на носилках огромный кувшин. Когда кувшин открыли, оказалось, что ароматическая мазь побелела от плесени и загустела от времени, от нее исходил удивительно сильный запах. Аль-Мутадид был поражен и, проведя рукой по горлышку кувшина, чтобы снять ту малость, которая к нему пристала, и не трогая содержимого самого кувшина, смазал этим свою бороду, говоря, что не смеет потревожить поверхность этого вещества, а потом велел унести кувшин. Рабы повиновались.

Но прошло время, и однажды, когда халифом был уже аль-Муктафи, он сидел и пил вино, а я стоял рядом. Пожелав умаститься ароматической мазью, он послал за слугой и, расспросив его о разных сортах ароматической мази, получил тот же ответ, что и его отец. Тогда он велел принести кувшин аль-Васика. Кувшин принесли и открыли. Халифу это благовоние очень понравилось, и он приказал достать немного из кувшина. Слуги извлекли примерно тридцать мискалей, из которых халиф тут же взял сколько ему было надо, а потом велел принести ларец для благовоний и положил в [33] него остаток, чтобы использовать его когда понадобится.

Потом престол перешел к аль-Муктадиру. Однажды он сидел и пил вино со своими рабынями, а я стоял рядом. Пожелав умаститься благовониями, он вызвал слугу и, задав ему тот же вопрос, получил тот же ответ, что его отец и брат. Тогда он велел принести все кувшины. Когда их доставили к нему в покои, аль-Муктадир стал брать из каждого — из одного сто мискалей, из другого пятьдесят, из каких-то меньше, из каких-то больше — и раздавать присутствующим, пока не Дошел до кувшина аль-Васика, мазь из которого ему особенно понравилась. Он спросил ларец для благовоний, и ему принесли тот самый ларец, который раньше принадлежал аль-Муктафи. Обнаружив, что кувшин не полон, но что большая часть хранящейся в ларце мази цела, он спросил, в чем дело, и ему рассказали все по порядку, Он подивился скаредности двух своих предшественников и отозвался о них весьма нелестно, а потом велел раздать всю ароматическую мазь из кувшина его рабыням. Он доставал благовоние целыми ратлями и раздавал его, пока кувшин не опустел наполовину, а я, негодуя, вспоминал всю историю с виноградом и предсказание аль-Мутадида.

И я сказал ему: “Господин, это самый лучший сорт ароматической мази и самый выдержанный, восполнить запас его невозможно. Не лучше ли тебе оставить его себе, а раздавать из других кувшинов?” Слезы лились у меня из глаз, когда я вспоминал о словах аль-Мутадида, и, видя это, аль-Муктадир устыдился меня и приказал убрать кувшин.

Не прошло и двух лет с начала его правления, когда все запасы этого благовония исчерпались и ему пришлось потратить немалые деньги, чтобы ему приготовили его снова.

(1, 156, 292) Кто-то другой — не Абу Али — сообщил мне, что все эти запасы ароматической мази, а также хранившиеся в кладовых мускус и амбра ушли на пахучие мази, которые изготовляла мать халифа. Рассказ об этом распространился в простонародье, поэтому нет нужды его передавать подробно. Кроме того, люди, хорошо знавшие о том, что творилось при халифском дворе, утверждают, что вся эта история — чистый вымысел, и я не стану ее рассказывать. [34]

(1, 158, 295) Мне сообщил Абу-ль-Касим аль-Джухани, что аль-Муктадир однажды захотел устроить пирушку на клумбе нарциссов в прекрасном саду в одном из маленьких двориков его дворца. Один из садовников сказал, что правильнее было бы сначала удобрить почву, чтобы цветы разрослись и расцвели пышным цветом, прежде чем халиф устроит на них пирушку.

Халиф ответил на это: “Как, унаваживать то, что должно находиться в моем присутствии и аромат чего я буду вдыхать?!” Садовник ответил, что так обычно поступают со всеми растениями, когда хотят, чтобы они хорошо разрастались. “Какой в этом смысл?” — спросил халиф. “Смысл тот, — ответил садовник, — что навоз защищает растения и помогает им расти”. — “Мы,— сказал халиф, — защитим эти цветы без навоза”.

И он велел приготовить вместо навоза такое же количество мускуса и удобрить им сад. Потом он пропировал в этом саду день и ночь, а утром снова пил там. Закончив пировать, он позволил слугам собрать все, что осталось на месте пирушки. Садовники и слуги бросились собирать мускус, снимая его с корней цветов, которые они для этого выдергивали вместе с землей. От этого сад превратился в ровное пустое место. А на этот мускус было истрачено много денег.

(1, 172, 312) Мне рассказал кади Абу-ль-Хасан Мухаммад, сын кади Абд аль-Вахида аль-Хашими, о том, как один из военачальников задолжал большую сумму денег старшине купцов и медлил с уплатой долга. Вот что говорил об этом сам купец:

— Я решил обратиться к халифу аль-Мутадиду, потому что всякий раз, как я обращался к военачальнику, двери его дома оказывались запертыми, а его слуги оскорбляли меня. Я пробовал с ним договориться по-хорошему и прибегал к посредничеству, но из этого тоже ничего не выходило. Я даже обращался к Убайдаллаху ибн Сулайману, но и он не сумел мне помочь. Тогда один из моих друзей сказал: “Я верну тебе твои деньги, и тебе не придется обращаться к халифу. Идем со мной сейчас же!”

Я отправился с ним, и он привел меня на рынок ас-Суласа к старику-портному, который обычно сидел за шитьем или читал Коран в мечети. Друг рассказал ему мою историю и попросил пойти к военачальнику и [35] уладить это дело. Мы все вместе отправились к военачальнику, который жил неподалеку от портного. По дороге я немного отстал и сказал моему другу: “Ты затеял весьма неприятное дело и втягиваешь в него помимо нас с тобой еще и этого старика. Его просто поколотят, когда он подойдет к дверям моего должника, а вместе с ним и нас с тобой. Вот ведь такой-то и такой-то и даже сам вазир пытались увещевать этого военачальника, но он ни на кого не обращал внимания. Почему бы ему забеспокоиться из-за какого-то портного?”

На это мой друг, смеясь, ответил: “Ничего, ничего, иди и ни о чем не тревожься!”

Когда мы подошли к дому военачальника, слуги при виде портного стали всячески проявлять к нему почтение и кинулись целовать ему руку, но он им этого не позволил. Тогда они сказали: “Что привело тебя сюда, о шейх? Хозяин уехал, но если мы можем сделать что-нибудь для тебя, скажи, и мы немедленно все выполним, а если нет, то зайди и подожди его возвращения”. Такой прием меня приободрил, мы вошли в дом и сели. Вскоре появился и сам хозяин и, увидев портного, приветствовал его с большим уважением и сказал: “Я готов выслушать твои распоряжения, прежде чем сменю одежду”.

Портной заговорил с ним о моем деле. Тогда военачальник сказал: “Клянусь Аллахом, у меня в доме не более пяти тысяч дирхемов. Возьмите эту сумму, а также серебряное и золотое конское снаряжение в качестве залога за остальную часть долга, которую я выплачу в течение месяца”.

Я охотно согласился, и он принес деньги и конское снаряжение, ценность которого соответствовала остатку долга. Я принял все это, а портного и моего друга сделал свидетелями нашего договора, согласно которому залог за остаток долга должен был находиться у меня на протяжении месяца, а по истечении этого срока я волен был продать его и возместить весь долг полностью.

Портной и мой друг засвидетельствовали сделку, а когда мы возвратились в дом портного, я положил перед ним деньги и сказал: “О шейх, твоими руками Аллах вернул мне мое имущество, и я буду очень рад, если ты примешь от меня четверть, треть или половину денег”. — “Ты слишком торопишься отплатить злом за [36] добро, — ответил он. — Забирай свои деньги, и да благословит тебя Аллах!”

Я сказал, что у меня есть к нему еще одна просьба, и, когда он пожелал ее выслушать, я попросил его объяснить, почему военачальник послушался его, в то время как с презрением отказывал самым влиятельным людям. “Ты получил, — ответил он, — то, что хотел, а сейчас, будь добр, не мешай мне заниматься моим делом и зарабатывать на пропитание”.

Но я настаивал, и он рассказал мне такую историю:

— Сорок лет я предводительствовал на молитве и обучал чтению Корана в этой мечети, а на жизнь зарабатывал портняжным делом, потому что никакого другого не знаю. Однажды, много лет назад, возвращаясь домой на закате после молитвы, я увидел какого-то тюрка, стоявшего возле своего дома. В это время мимо проходила красивая женщина, и тюрок, а он был пьян, схватил ее и стал тащить в дом, а она сопротивлялась и звала на помощь. Однако помощь ниоткуда не приходила, и, несмотря на все ее вопли, защитить ее было некому. Кроме всего прочего она кричала: “Муж поклялся разойтись со мной, если я проведу ночь вне дома, и если я войду в этот дом — все пропало, это не только навлечет на меня позор, но и разобьет мою жизнь”.

Я подошел к тюрку и стал останавливать его, прося, чтобы он отпустил женщину, но он ударил меня палкой по голове, нанеся тяжелое увечье, и заставил женщину войти в дом.

Я возвратился домой, смыл кровь, туго перевязал рану и отправился на вечернюю молитву, а окончив ее, обратился к людям с такими словами: “Пойдемте со мной к врагу Аллаха, этому тюрку, и не оставим его в покое, пока не вызволим женщину”.

Все встали, пошли и подняли шум у дверей того дома. Тюрок вышел в сопровождении слуг, и они набросились на нас с побоями, а меня он ударил особенно сильно, так что я чуть не умер, и соседи отнесли меня домой едва живого. Дома мне промыли раны, и я уснул, но ненадолго, потому что боль не давала мне спать. Проснулся я в полночь и больше не засыпал, думая о случившемся. Я сказал себе: “Вероятно, этот тюрок всю ночь пьянствует и не замечает времени, и, если я призову на утреннюю молитву, он подумает, что наступил рассвет, и отпустит женщину, так что она [37] успеет прийти домой до окончания ночи. Так она будет спасена от одного из двух несчастий и ее семья не будет разрушена в добавление ко всему тому, что ей пришлось вытерпеть”.

С большим трудом я дошел до мечети и, поднявшись на минарет, прокричал призыв на молитву, а потом сел и стал смотреть на улицу, ожидая, что женщина выйдет из дома. Я решил, что, если она не появится, я начну молитву, чтобы у тюрка не было сомнения, что утро действительно наступило и что пора ее отпустить.

Прошло немного времени, женщина все еще была в доме тюрка, а улица наполнилась конными и пешими с факелами, и все они кричали: “Кто это призвал на молитву? Где он?”

Сначала я был так напуган, что боялся заговорить, но потом решился обратиться к этим людям и попросить их помочь женщине. И я прокричал с минарета: “Это я призвал на молитву!” Тогда они сказали мне: “Спустись и держи ответ перед повелителем правоверных!”

Думая, что мне пришел конец, я спустился к ним, и тут оказалось, что это был отряд городской охраны во главе с Бадром, который отвел меня к халифу аль-Мутадиду. Увидав халифа, я весь затрясся и задрожал, но он подбодрил меня и спросил: “Почему ты потревожил мусульман, призвав их на молитву в неположенное время, так что те, у кого дела, займутся ими раньше времени, а те, кому надлежит поститься, будут воздерживаться от еды в то время, когда можно принимать пищу?”

Я ответил: “Если повелитель правоверных обещает сохранить мне жизнь, я скажу ему всю правду!”

Халиф сказал, что моей жизни ничто не угрожает. Тогда я рассказал ему все про тюрка и показал следы побоев на моем теле, после чего халиф приказал Бадру немедля привести и тюрка-солдата и женщину. Меня увели, и через некоторое время привели тюрка вместе с женщиной. Аль-Мутадид расспросил ее о случившемся, и она рассказала ему то же, что и я. Тогда аль-Мутадид велел Бадру сразу же отвести женщину домой под надежной охраной, которая доставит ее к мужу, объяснит ему, как было дело, и прикажет от имени халифа не прогонять ее и встретить ее по-хорошему.

Потом он призвал меня и в моем присутствии задал тюрку такие вопросы: “Каково твое жалованье?” [38] Солдат ответил. “Какой тебе выдается паек?” — “Такой-то”. — “А твой приработок?” — “Такой-то”. Потом халиф стал перечислять все то, что этот солдат получал бесплатно, и тюрок признал, что его доход очень велик. Тогда аль-Мутадид спросил его, сколько у него рабынь. Тюрок ответил. Халиф сказал ему: “Разве этих рабынь и всего твоего огромного богатства не достаточно? Почему ты нарушаешь предписания Аллаха и порочишь доброе имя правителя? Ты не только творишь беззаконие, но еще и нападаешь на человека, который пытался тебя усовестить!”

Солдат молчал и не мог ответить ни слова. Тогда халиф велел принести мешок, пестики для толчения гипса, веревки и кандалы. Солдата связали, заковали в кандалы, засунули в мешок, после чего слугам было приказано колотить его пестиками. Все это происходило у меня на глазах. Сначала солдат кричал, потом умолк и умер. Халиф повелел выбросить тело в Тигр и приказал Бадру забрать все, что было у этого тюрка.

Потом он сказал мне: “О старик, если ты когда-нибудь увидишь какое-либо беззаконие, большое или малое, требуй, чтобы оно прекратилось, даже если речь пойдет о нем, — и он указал на Бадра. — А если с тобой случится неладное и тебя не послушают, тогда пусть знаком между тобой и мной будет призыв на молитву примерно в это время, а я, услыхав твой голос, пошлю за тобой и каждого, кто откажется тебя слушать или причинит тебе вред, накажу точно так же, как этого солдата”.

Я поблагодарил его и ушел.

А потом среди высокопоставленных лиц и слуг разнесся слух об этом происшествии, и с тех пор всякий, кого я прошу поступить с кем-нибудь по справедливости или воздержаться от беззакония, подчиняется мне, к моему удовольствию, страшась аль-Мутадида, так что мне еще ни разу не приходилось призывать на молитву в условленное время.

(1,173, 319) Вот что рассказал мне мой отец со слов Абу Мухаммада ибн Хамдуна:

— Однажды вечером, — сказал он, — я пировал с аль-Мутадидом, и тут он получил донесение. Прочитав его, халиф перестал пить и проявил признаки раздражения. Он послал за Убайдаллахом ибн Сулайманом, [39] которого немедленно привели. Вазир дрожал от страха, думая, что его собираются арестовать.

Халиф швырнул ему письмо, присланное главой тайной службы Казвина, в котором сообщалось, что там был обнаружен дейлемит, проникший в этот город в переодетом виде. Халиф велел Убайдаллаху немедленно написать начальнику войска и казначею в самых резких выражениях, грозя им смертью за то, что они допустили такое дело, а после всех жестоких укоров потребовать, чтобы они поймали пришельца, где бы он ни находился, хоть в самой дальней части области дейлемитов. Надлежало также уведомить их о том, что сами они будут считаться заложниками, пока не раздобудут дейлемита, и приказать им никого не впускать в город и никого не выпускать, чтобы ни один дейлемит не мог в него тайно пробраться, и следить за всем происходящим еще строже и внимательнее, чем обычно. Убайдаллах должен был добавить, сделав на этом особый упор, что халиф шлет туда войско.

Убайдаллах пообещал выполнить все эти приказания и хотел было пойти домой, чтобы составить эти письма, но халиф велел ему оставаться на месте и написать их тут же, своей рукой, а потом показать ему. Убайдаллаха усадили, и он, в весьма возбужденном состоянии, написал письма и показал их халифу, который, удостоверившись, что все сделано, как надо, велел принести кожаный мешок, куда их вложили. Потом все это отправили. А Убайдаллаху было велено послать вслед еще кого-нибудь, кто сможет потом вернуться и сообщить о прибытии халифских посланий в Нахраван.

После этого Убайдаллах поднялся и ушел, а халиф вернулся в покои, где мы до того пировали. Вид у него был очень утомленный, и он сначала прилег, а потом снова принялся пировать.

Я испросил у него позволения говорить и сказал: “О повелитель правоверных! Ты хорошо проводил время, когда пришло это донесение. С ним вполне можно было подождать до утра, а завтра сделать все необходимые распоряжения. А ты вместо этого прервал пиршество и перестал получать удовольствие, растревожил своего вазира и напугал его семью и друзей, послав за ним в такое неурочное время, и все это для того, чтобы дать ему распоряжения, которые прекрасно можно было отложить до утра”.

“Ибн Хамдун, — ответил он, — это не твое дело, но [40] уж коль скоро я позволил тебе говорить, знай, что дейлемиты — наихудший народ в мире, самый хитрый, самый зловредный и самый жестокосердный. Клянусь Аллахом, при одной мысли о том, что они могут тайно проникнуть в Казвин и собраться там во множестве, а потом напасть на жителей и захватить этот пограничный город, я испугался за судьбу государства. Чтобы отвоевать его обратно, потребовалось бы много времени, и это ослабило бы государство до такой степени, что наша династия могла бы пасть. Я подумал, что, если отложу это дело хоть на час, время может быть упущено и они двинутся на Казвин. И уж, конечно, если бы они овладели этим городом, то потом бросились бы на меня прямо из-под моего трона и захватили бы столицу. Поэтому я не мог наслаждаться напитками и не мог бездействовать ни единого часа, не приняв мер против них. Вот почему я так поступил”.

(1, 175, 326) Кади Абу-ль-Хасан Мухаммад ибн Абд аль-Вахид аль-Хашими рассказал мне историю, которую он слышал от кади Абу Али аль-Хасана ибн Исмаила ибн Исхака аль-Азди, который был сотрапезником аль-Мутадида и позволял себе довольно свободно держаться с халифом:

— Однажды, — сказал он, — мы пировали с аль-Мутадидом, когда пришел Бадр и сказал: “Господин, привели торговца тканями из Биркет Зальзаля”. Аль-Мутадид перешел из покоев, где мы пили вино, в другие, расположенные рядом, так что нам было все слышно и видно. Потом опустили занавес, халиф облачился в халат, взял в руку копье и сел с видом человека разгневанного и стремящегося внушать страх. Так что даже мы, несмотря на наши дружеские отношения, забеспокоились.

Привели немощного старика, которого халиф спросил грозным голосом: “Это ты торговец тканями, который сказал вчера такие слова?” Старик упал без чувств, и его унесли, а когда он пришел в себя, привели обратно, и халиф сказал ему: “Как такой человек, как ты, осмеливается говорить, что "некому заботиться об интересах мусульман?" А где же я, и о чем я пекусь?”

Торговец ответил: “Повелитель правоверных! Я торговец, который разбирается только в пряже и ткани и еще в том, как разговаривать с женщинами и простыми [41] людьми. Проходил человек, у которого я покупаю товары, и, когда мы обнаружили, что он нам недовесил, я сказал эти слова, имея в виду всего лишь мухтасиба, и больше никого. Клянусь, я говорил только о мухтасибе и обещаю больше этого не повторять”. Халиф сказал: “Надо послать за мухтасибом, сделать ему строжайший выговор за то, что он проглядел такое дело, и повелеть ему уладить его, а впредь следить за путешественниками и торговцами и заставлять их вести себя как полагается”.

После этого халиф отослал старика, заверив его, что ему ничто не угрожает, а затем вернулся в веселом расположении духа и снова принялся пировать. Немного опьянев, я сказал: “О господин, ты ведь знаешь, какой я любопытный”. Я испросил разрешения высказаться и, получив его, заметил: “Ты, мой господин, пил в свое удовольствие, а потом бросил все и пошел толковать с этим псом из простонародья, на которого мог прикрикнуть любой из здешних стражников, и этого было бы вполне достаточно. Тебе показалось мало того, что этого проходимца допустили пред твои очи, ты еще стал переодеваться, вооружаться и самолично допрашивать его, и все из-за каких-то слов, вполне обычных для простолюдина, — ведь он не вкладывает в них никакого особого смысла!”

“Хасан, — ответил он, — ты не понимаешь, к чему такие слова могут привести. Если простые люди станут их повторять, перенимая друг у друга, они осмелеют, привыкнут к подобным речам и будут считать, что это вполне дозволено. А такие разговоры легко внушают народу недовольство властью и исламом и побуждают к бунту против правителя. В таких случаях лучше всего пресекать зло в самом зародыше. Когда этот человек уйдет из дворца, у него голова пойдет кругом и выговор, который он получил, покажется ему гораздо более жестким, чем на самом деле, проявленная к нему строгость преумножится в его воображении, а наша решимость требовать от властей исполнения обязанностей и соблюдения закона покажется еще более грозной. Он станет рассказывать о нашей бдительности многим людям, и они поймут, что ни единое их слово не ускользнет от моего внимания и что всякий, говорящий что-либо подобное, будет призван к ответу. Это освободит меня от многих забот, ибо этот человек всех предупредит и они впредь будут следить за собой. Исчезнет источник [42] зла, которое иначе могло бы распространиться, и тогда уж потребовалось бы множество мер, чтобы его пресечь, а сейчас этих нескольких слов вполне достаточно”. Я и остальные присутствующие произнесли благословение халифу и принялись его восхвалять.

(1, 176, 329) Мне рассказал управляющий, состоявший на службе у Абу-ль-Касима ибн Аби Аллана, который уступил его мне для управления моим поместьем в аль-Ахвазе. По словам Абу-ль-Касима, этот человек был старше его и, насколько мне известно, вполне заслуживал доверия. Его имя было Зу-н-Нун ибн Муса.

— Когда я был мальчишкой, — говорил он, — аль-Мутадид приехал в ахвазские земли. Однажды я отправился из одного селения под названием Шантаф в районе Маназира в Аскар Мукрам. Я ехал на осле продавать дыни в городе, в Аскаре.

На пути мне повстречалось множество солдат, но я не понял, кто они такие. Несколько воинов подъехали ко мне, один из них взял три или четыре дыни, и они отправились дальше. Я испугался, что мне достанется за пропажу этих дынь, и принялся плакать и причитать, а мой осел кричал. Тем временем войско скрылось.

Вдруг к нам приблизился большой отряд, впереди которого ехал один человек. Он остановился и спросил меня: “Почему ты плачешь и причитаешь, мальчик?” Когда я объяснил ему, что произошло, он повернулся к воинам и сказал: “Немедленно приведите сюда этого человека!” Возможно, тот стоял прямо за мной, потому что его тут же доставили. На вопрос, тот ли это человек, я ответил утвердительно. Всадник приказал высечь его бичом, а сам в это время стоял тут же. Я не сходил с моего осла, а все войско остановилось. Всадник все время поносил того, кто взял у меня дыни, называя его собакой и всякими другими словами, а потом спросил его: “У тебя что, не было с собой денег на эти дыни? Ты не мог их купить? Ты не мог удержаться? Они что, принадлежат тебе или твоему отцу? Разве человеку не пришлось потрудиться, сея их и поливая, разве не платил он за семена для них и налоги за них?”

Он продолжал задавать подобные вопросы, пока виновного осыпали ударами, и он получил их уже чуть ли не сотню. После этого всадник велел поднять того человека, а всем остальным — отправляться в путь. [43]

Тогда солдаты принялись ругать меня: “Неужели такой-то должен был получить сотню ударов из-за этого земледельца из Хузистана, да будет он проклят?!” А я спросил одного из них об этом всаднике, и он ответил, что это был эмир Абу-ль-Аббас аль-Мутадид.

(3, 11, 20) Вот что рассказал мне писец Абу Яла Мухаммад ибн Якуб аль-Бариди:

— Когда я приехал к Сайф ад-Дауле, он принял меня с уважением и по-хорошему, как друга. По вечерам я приходил к нему во дворец вместе с другими гостями. Однажды вечером он сказал мне: “Убийство твоего отца явилось для меня величайшей удачей”. Я спросил его: “О господин, да продлит Аллах твою жизнь, как это было?” Он ответил: “Когда мы вернулись из Багдада, мой брат Насир ад-Дауля. предоставил мне только управление Нисибином, где я и оставался, хотя доходов от него мне было недостаточно. Но я был терпелив и какое-то время стойко сносил все невзгоды, выпавшие на мою долю. Ибн Тугдж ушел в Египет, оставив в Сирии только Яниса аль-Муниси, который должен был посылать ему небольшую дань. Тогда я решил собрать войско, пойти на Сирию и захватить ее, изгнав Яниса, и по мере сил противостоять Ибн Тугджу, если он выступит против меня. Удастся мне это — хорошо, а нет, так я по крайней мере сумею хоть ненадолго поправить свои дела благодаря этому решительному вторжению.

Но я увидел, что собрать армию без денег невозможно, а у меня их не было. Тогда я надумал посетить моего брата и попросить его поддержать меня: дать мне денег и тысячу воинов, обеспечив их содержание, а я возглавил бы войско. Этот поход раздвинул бы границы его державы и укрепил бы его могущество. А я тогда страдал перемежающейся лихорадкой.

Я отправился в Мосул, прибыл к брату и приветствовал его. Он спросил, что привело меня к нему. Я ответил, что вскоре объясню ему, в чем дело, и мы расстались. Затем я отправил ему послание, в котором изложил свой план, но он воспринял его с крайним неудовольствием и решительно отверг. Тогда я решил поговорить с ним, изъяснив дело устно, но он еще резче высказал свое несогласие. Но я продолжал повторять свою просьбу, пользуясь посредничеством всякого, кто [44] отваживался заговорить с ним на подобную тему, а он отказывал всем подряд. Он и впрямь был упрям, если уж он отказывал в чем-либо по первому разу, то стоял на этом до конца.

У меня уже не оставалось никаких посредников, кого я мог бы попросить и кому он мог бы уступить, кроме его жены-курдянки, матери его сына Абу Таглиба. Я отправился к ней и изложил ей свое дело, прося поговорить с ним. Она сказала: "Ты ведь знаешь его характер. Если я стану просить его сразу после того, как он тебе отказал, он откажет и мне и я утрачу свое влияние на него, а толку все равно не добьюсь. Подожди несколько дней, пока я не увижу его в более сговорчивом настроении или пока не подвернется какой-либо удобный случай для того, чтобы заговорить с ним, поддержать твой замысел и попросить помочь тебе".

Я понял, что она права, и стал ждать. И вот однажды, когда я сидел у брата, неожиданно вошел человек, присматривавший за почтовыми голубями, и принес депешу, принесенную голубем, который, как объяснил этот человек, прилетел из Багдада. Когда Насир ад-Дауля прочитал эту депешу, он весь потемнел и воскликнул: "Мы принадлежим Аллаху, и к Аллаху мы возвращаемся!" А потом, выказывая скорбь и ужас, сказал: "О люди! Надменный глупец, невежда, негодяй, лишенный разума, расточитель, дурной правитель без средств и без войска умертвил человека мудрого и рассудительного, благоразумного и совестливого, превосходного правителя, обладавшего и богатством, и большим войском. Воистину, это невиданно!" — "Господин, — сказал я, — что за известие ты получил?" Он швырнул мне бумагу и велел прочитать ее. Оказалось, что это послание от его поверенного в Багдаде, написанное за день до того, в котором он сообщал, что в тот час, когда он это писал, с разных сторон пришли точные сведения о том, что Абу Абдаллах аль-Бариди умертвил своего брата Абу Юсуфа и стал правителем Басры.

Прочитав это и услыхав его восклицания, я чуть не умер от волнения и страха. Я был уверен, что он предположит во мне те же качества, которые приписывал Абу Абдаллаху, и вообразит себя в роли Абу Юсуфа, ведь я прибыл просить у него войска и денег. Я был уверен, что эта мысль побудит его схватить меня и заточить в тюрьму. Поэтому я принялся всячески ублажать и успокаивать его, понося Абу Абдаллаха [45] аль-Бариди, осуждая его поступок и порицая это безумное дело в самых сильных выражениях, пока разговор не закончился.

Затем я сделал вид, будто у меня начинается приступ перемежающейся лихорадки. Я встал, а он велел слугам сопровождать меня. Я сел на лошадь и отправился к своим солдатам, ибо, прибыв в Мосул, я разбил лагерь за чертой города и не жил в доме. Въехав в лагерь, находившийся в ад-Дайр аль-Али, я не спешился, а приказал моим приближенным немедленно сниматься, причем тихо, без трубных сигналов, и следовать за мной. Сам я уехал без промедления, а мои приближенные вскоре догнали меня. Я пустил свою лошадь галопом, опасаясь козней Насир ад-Даули.

Я и не заметил, как прибыл в Балад с частью своего войска, остальные ехали вслед за нами. Когда они догнали меня, я сразу двинулся дальше, не дав им передохнуть. Отъехав от Балада на расстояние фарсаха, мы увидали, что нас догоняет множество солдат со знаменами. Я был уверен, что это отряд, посланный братом, чтобы захватить меня, поэтому я велел своим людям приготовиться к сражению, но самим его не начинать, а быстро следовать дальше.

Тут я заметил бедуина, который скакал к нам в одиночку. Догнав меня, он сказал: "О эмир, почему ты так торопишься? Твой слуга Данха едет с посланием от эмира Насир ад-Даули и просит тебя подождать его". Услыхав имя Данхи, я сказал себе: "Если бы против меня замышляли что-либо дурное, не посылали бы Данху". Поэтому я спешился и бросился на землю, потому что езда утомила меня и лихорадка одолела меня.

Когда Данха подъехал, он выразил неудовольствие тем, что я так поспешно отбыл, а я открыл ему свои мысли и сказал ему правду. Он сказал: "Уверяю тебя, это все миновало, происшедшее внушило эмиру уважение к тебе, и он, посылая меня за тобой, велел передать такие слова: "Ты приехал просить меня о чем-то, но я был раздражен и поэтому отказал тебе. Потом я понял, что ты прав, и ждал, когда ты повторишь свою просьбу, чтобы принять твое предложение. Ты же уехал, не поговорив со мной об этом деле и даже не попрощавшись со мной. А сейчас, если хочешь, остановись в Синджаре или Нисибине, и я снабжу тебя и людьми и деньгами, которые тебе нужны для похода в Сирию".

Я велел Данхе выразить Насир ад-Дауле горячую [46] благодарность и передать ему то-то и то-то. "Кроме того, — сказал я, — объясни ему, что я уехал, не простившись, потому, что узнал о нападении бедуинов на мои земли, и поскакал, чтобы перехватить их, а просьбу свою я не повторял, чтобы не досаждать ему. Если же он принял мое предложение, то пусть считает меня своим сыном, и все, что я завоюю, станет его. Поэтому я буду ждать исполнения его обещания в Нисибине".

Я отправился дальше, а Данха вернулся к Насир ад-Дауле. Спустя несколько дней Данха прибыл с тысячью вооруженных воинов и деньгами на уплату им и на расходы, а также с нужным количеством лошадей и мулов, которые везли еще пятьдесят тысяч динаров. Он сказал: "Вот люди, и вот деньги. Испроси благословения Аллаха и отправляйся".

Тогда я двинулся на Халеб и захватил его, а потом отправился в свой знаменитый поход против Ихшидидов, который длился до тех пор, пока они наконец не отдали мне во владение эти земли, а я им — Дамаск. Так я стал независим от Насир ад-Даули, а случилось это благодаря тому, что твой дядя убил твоего отца”.

(1, 13, 41) Абу-ль-Аббас Хибат Аллах ибн аль-Мунаджжим рассказал мне историю, которую он слышал от своего деда:

— Однажды какая-то женщина, остановив Хамида ибн аль-Аббаса на дороге, пожаловалась ему на свою бедность, попросила вспомоществования и вручила прошение, которое принесла с собой. Он сел и подписал бумагу, согласно которой ей должны были выдать двести динаров. Казначей не захотел выплачивать такую сумму простолюдинке и спросил об этом Хамида, который ответил, что думал о двухстах дирхемах. Но поскольку по воле Аллаха он написал динаров, то от своих слов уже не отступится. И вазир заставил казначея выплатить женщине все деньги.

Спустя несколько дней некто вручил Хамиду ибн аль-Аббасу прошение, в котором говорилось, что человек этот и его жена раньше были бедны, а потом жена обратилась к вазиру, и тот дал ей двести динаров, после чего она возомнила о себе и теперь пытается заставить его развестись с ней. И он просил вазира велеть кому-нибудь обуздать его жену.

Хамид рассмеялся и повелел выдать человеку [47] двести динаров, говоря: “Дайте ему эти деньги и скажите, что он теперь сравнялся богатством со своей женой, и она больше не будет требовать развода”. Человек взял деньги и ушел домой богачом.

(1, 21, 57) Кади Абу-ль-Хусайн Абдаллах ибн Ахмад ибн Аййаш рассказал мне, как один человек, который никак не мог найти работу, подделал письмо, якобы написанное от имени Али ибн Мухаммада ибн аль-Фурата, который тогда был вазиром, сборщику хараджа в Египте Абу Зунбуру. Человек этот отправился в Египет и отнес это письмо правителю. Однако чрезмерность заверений и множество благословений подателю письма, явно им не заслуженных, а также несовершенство стиля вызвали подозрение правителя, и он дал этому человеку небольшую награду и велел выплачивать ему содержание, пока не рассмотрит его дело, а сам отправил Ибн аль-Фурату в особом пакете письмо, в котором рассказал об этом случае.

В поддельном письме говорилось, будто податель его когда-то оказал вазиру большую услугу и тот относится к нему с глубоким уважением. Это послание попало к Ибн аль-Фурату, когда у него были друзья. Он рассказал им эту историю, заставив их немало подивиться, и спросил, что ему делать с этим человеком. Один из друзей посоветовал отрубить ему руку за то, что он подделал почерк вазира. Другой сказал, что надо отрубить ему большой палец, третий — что его следует высечь и заточить в тюрьму, четвертый предложил разъяснить дело Абу Зунбуру и повелеть ему удалить этого просителя от своего двора, потому что, если этот человек, затратив столько усилий, ничего не получит, уже одно это послужит ему достаточным наказанием. А Ибн аль-Фурат сказал: “Как вы строги и нетерпимы! Человек предпринял трудное путешествие в Египет, пытаясь воспользоваться нашим именем и обратить его в источник богатства. Может быть, он, не имея доступа к нам и не находя способа получить от нас такое письмо, избавил нас от труда и сам его написал, полагая, что оно послужит его цели, а потом отправился на поиски средств к существованию, пытаясь превратить нас в их источник. Так неужели добрейший из вас считает разочарование наилучшим, что должно выпасть на его долю?” [48]

Потом он обмакнул перо в чернила, перевернул поддельное письмо и написал на нем своей рукой: “Это мое письмо, и я не знаю, почему ты усомнился в его подлинности и откуда взялись у тебя эти сомнения. Разве ты знаешь всех тех, кто оказывал нам услуги в годы превратностей и в дни, когда мы скрывались? Разве все эти люди тебе известны? Отсюда твоя подозрительность. Этот превосходный человек — один из них, я обязан ему больше, чем об этом говорится в письме, и нас связывают более крепкие нити. Поэтому одари его щедро, непрестанно следи за его благополучием и дай ему самую лучшую должность, для которой он годен”. Добавив еще несколько наставлений такого же рода, он тут же отправил письмо.

Спустя довольно много времени к Ибн аль-Фурату пришел человек приятного вида, хорошо одетый и ухоженный. Он стал его благословлять, проливая слезы и целуя перед ним землю. Ибн аль-Фурат не знал его и сказал: “Да благословит тебя Аллах, что с тобой?” Тот ответил: “Я тот, кто подделал письмо Абу Зунбуру, которое вазир в своем великодушии — да вознаградит его Аллах! — признал подлинным”. Ибн аль-Фурат рассмеялся и спросил человека, сколько Абу Зунбур ему дал. Тот ответил: “Все вместе — его личные пожертвования, государственное содержание, которое он мне назначил, и плата за исполнение должности, которую он мне предоставил, — составляет двадцать тысяч динаров”. Ибн аль-Фурат сказал: “Хвала Аллаху! Оставайся у меня, и я позабочусь о том, чтобы ты получил во много раз больше”. Человек согласился. Ибн аль-Фурат испробовал его и, обнаружив, что он владеет профессией катиба, взял его на службу и дал ему возможность разбогатеть, и тем обеспечил его преданность.

(1, 31, 75) Вот что сообщил мне Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш со слов Абу Исхака Ибрахима ибн ас-Сари аз-Заджжаджа:

— Когда я был учителем аль-Касима ибн Убайдаллаха, я всегда спрашивал его: “Что ты сделаешь для меня, если Аллах пожелает возвысить тебя до положения твоего отца и ты станешь вазиром?” А он в ответ спрашивал: “А чего бы ты хотел?” Я отвечал: “Я бы хотел, чтобы ты дал мне двадцать тысяч динаров”, Это был предел моих желаний. Он соглашался. [49]

Прошло несколько лет, и аль-Касим получил должность вазира. Я все еще был при нем и стал его сотрапезником. Мне хотелось напомнить ему о его обещании, но я боялся сделать это. Однако уже на третий день после того, как он занял должность вазира, аль-Касим сказал мне: “Абу Исхак, что же ты не напоминаешь мне о моем обещании?” Я ответил, что полагаюсь на покровительство вазира, да поможет ему Аллах, и убежден, что он не нуждается в напоминании об обещании, которое дал своему преданному слуге. Он ответил: “Если бы не аль-Мутадид, я бы без колебаний выдал тебе все сполна. Но я боюсь, что мне придется объясняться с ним из-за этого, поэтому, будь добр, прими эту сумму по частям”. Я согласился.

Он сказал: “Садись в таком месте, где ты сможешь принимать у людей прошения о важных делах, и взимай с них за это плату. Берись без оглядки похлопотать у меня о любом деле, не задумываясь, возможно это или невозможно, пока на накопишь ту сумму, которую я тебе обещал”.

Я так и поступил, принося ему каждый день множество прошений, на которых он ставил печать, иногда спрашивая меня, сколько мне за это обещали. А когда я называл ему сумму, он говорил, что меня обманули, потому что такое дело стоит дороже, и советовал мне вернуться и запросить больше. В таких случаях я возвращался к просителям и торговался с ними, и они повышали плату до тех пор, пока не предлагали мне столько, сколько он сказал. Так я принес ему множество прошений и вскоре собрал двадцать тысяч динаров.

Спустя несколько месяцев он спросил меня, собрал ли я уже обещанную сумму. Я ответил, что еще не собрал. Он промолчал, и я продолжал приносить ему прошения, а он примерно раз в месяц спрашивал, собрал ли я обещанную сумму, но я всегда отвечал, что еще не собрал, боясь, что мой промысел прекратится. Наконец, когда я накопил дважды по двадцать тысяч динаров, он задал мне тот же вопрос, и я, устыдившись своего вранья, ответил, что с благословения вазира эта сумма собрана. “Ты снял с меня тяжкое бремя, — сказал он, — ибо я не переставал думать об этом”.

Потом он взял чернильницу и выписал мне три тысячи динаров из своей казны в подарок. Получив это, я перестал приносить ему прошения, ибо не знал, как [50] он к этому отнесется. На следующий день я пришел к нему и занял свое место как обычно. Он сделал мне знак, чтобы я показал ему бумаги, как всегда. Я ответил, что не брал ни у кого прошений, поскольку я уже получил обещанную мне сумму сполна и не знал, согласится ли вазир и впредь принимать от меня прошения.

“Велик Аллах! — вскричал он. — Неужели ты думал, что я лишу тебя твоего промысла, к которому ты привык, о котором люди уже знают и который придает тебе в их сознании значение и заставляет их толпиться у твоих дверей с утра до вечера? Если ты перестанешь принимать прошения, они подумают, что ты утратил мое расположение и пал в моих глазах. Приноси мне и впредь эти бумаги и бери свою мзду, не давая мне никогда никакого отчета”.

Я поцеловал ему руку и со следующего дня снова принялся передавать ему прошения и занимался этим ежедневно вплоть до его смерти.

(1, 32, 78) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш со слов одного шейха, имя которого я запамятовал:

— Мне сообщил Абу Абдаллах ибн Аби Ауф, что Убайдаллах ибн Сулайман скрывался в его доме.

“Однажды, — сказал он, — я посетил его в той комнате моего дома, которую предоставил в его распоряжение. Он встал, чтобы приветствовать меня, а я, не подумав, заметил в шутку: „Господин, прибереги это до того времени, когда мне такое обращение пойдет на пользу". Прошло всего несколько дней, и его назначили вазиром. Тогда мои домашние сказали, что мне нужно его навестить. Но я не последовал их совету, хоть и был тогда в незавидном положении. „Мне не грозит никакая опасность, — ответил я им, — и, если я приду к нему в такое время, ему может показаться, что я требую воздаяния за проявленную к нему доброту. Этого я не могу допустить, а если он хочет мне чем-нибудь услужить, он сам сделает первый шаг".

Я провел ночь в размышлениях — а это как раз было накануне того дня, когда обычно жалуют награды. Наутро ко мне прибыл посланец, который привез собственноручное письмо вазира, в котором он упрекал меня за то, что я медлю с появлением у него, и [51] призывал меня к себе. Я отправился к нему и застал его в окружении множества людей. Когда я приблизился к нему, он поднялся мне навстречу во весь рост и, обнимая меня, шепнул на ухо: „Настало время, когда я могу почтить тебя вставанием с пользой для тебя". После этого он сел и велел мне сесть рядом с ним на возвышении. Я поцеловал ему руку, сопровождая это поздравлениями и благословениями. Спустя некоторое время его позвали к аль-Мутадиду. Он встал, но велел мне оставаться на месте. Поскольку я продолжал сидеть на возвышении, все глаза устремились на меня и люди стали обращаться со мной в самом уважительном духе и с большим почтением.

Вскоре Убайдаллах вернулся, улыбаясь. Он взял меня за руку и отвел во внутренние покои дома, где сказал: „Знаешь ли ты, что халиф вызывал меня из-за тебя? Он получил письменное донесение о том, что я приветствовал тебя стоя в приемной вазира. Вот он и призвал меня, чтобы отчитать за это. „Что это ты принижаешь приемную вазира, вставая навстречу купцу? — сказал он. — Если бы он был правителем какой-нибудь провинции, и то это было бы незаконно, и даже если бы он был наследником престола, это тоже было бы слишком большой честью". И он продолжал в таком же духе.

Тогда я сказал: „Повелитель правоверных, я вовсе не забыл о значении приемной вазира и о различии званий. Но у меня есть объяснение, которое повелитель правоверных, возможно, соблаговолит выслушать, прежде чем осуждать меня". И я рассказал ему о том, что было между нами в то время, когда я скрывался в твоем доме. Тогда халиф сказал: „На этот раз я тебя прощаю, но пусть этого больше не будет". И я ушел".

После этого Убайдаллах сказал мне: „Абу Абдаллах, теперь я сделал тебя таким известным человеком, что, если у тебя не будет наготове ста тысяч динаров на случай превратностей судьбы, ты погибнешь. Нужно снабдить тебя этими деньгами про черный день, а в добавление к этому обеспечить тебя состоянием, которого достанет и тебе, и твоим потомкам". Я ответил: „Я твой смиренный и покорный слуга". Он велел призвать к нему катиба, а когда тот пришел, приказал ему немедленно созвать торговцев, договориться с ними о цене за сто тысяч курр съестных припасов, которые должны [52] были поступить от правителя ас-Савада, и сообщить ему. Катиб вышел из комнаты и через некоторое время вернулся и сказал, что он все устроил. Тогда вазир велел ему продать эти сто тысяч курр Абу Абдаллаху на один динар меньше за курр, чем было договорено с торговцами, а потом продать этот же товар торговцам от имени Абу Абдаллаха по условленной с ними цене. Потом от торговцев потребовали немедленно уплатить разницу, отложив взнос остальных денег до прибытия товаров. Секретарь также должен был разослать по округам приказание доставить торговцам товар”.

Абу Абдаллах продолжал: “Его приказание было выполнено, и я за несколько часов стал обладателем ста тысяч динаров, ничего для этого не сделав. Тогда вазир сказал мне: „Пусть это будет основой твоего состояния и обеспечением на черный день. И отныне ты принимай прошение у всякого, кто тебя о чем-либо попросит, назначай за это плату и приходи ко мне"”.

Абу Абдаллах продолжал: “Я приносил ему каждый день прошения, на которых зарабатывал тысячи динаров, посредничая в важных переговорах и принимая участие в прибыльных сделках, пока мое состояние не достигло теперешнего его размера. Иногда, принимая у меня прошение, вазир спрашивал, сколько мне за него обещали. Когда я сообщал ему сумму, он говорил: „Это неверно, это стоит столько-то, — называя большую сумму. — Возвратись и подними цену". Я отвечал, что мне стыдно так поступить. Он говорил: „Скажи им, что я не удовлетворю твою просьбу, пока плата не будет такой, как я сказал, и что я сам ее назначил". Тогда я возвращался к просителю, требовал от него соответствующего увеличения платы и получал его согласие”.

(1, 33, 82) Вот что рассказал мне мой отец, да будет доволен им Аллах, со слов кади Абу Умара:

— Я был вместе с кади Исмаилом, когда он вручил Убайдаллаху ибн Сулайману какие-то прошения, на которые тот поставил печать. Тогда Исмаил передал ему еще одно прошение, но, опасаясь, что тем беспокоит вазира, сказал: “Если вазир с помощью Аллаха может оказать такую милость”. Вазир поставил печать. Тогда кади подал еще одну, добавив: “Если вазиру это не трудно”. Вазир поставил печать и на это прошение. [53]

Тогда кади подал еще одно, говоря: “Если вазиру удобно это сделать”. Вазир опять поставил печать. Но когда кади с подобными же выражениями подал еще одну бумагу, Убайдаллах сказал ему: “Абу Исхак, сколько раз ты будешь говорить: „Если может, если удобно, если не трудно и тому подобное?" Тот, кто скажет тебе, что он сидит на этом месте, но однажды откажется сделать хоть что-нибудь, тот — лжец. Неси сразу все прошения”. Тогда Исмаил достал из своего рукава целую пачку бумаг и разложил их перед вазиром, а тот поставил печать на все бумаги, и всего было около восьмидесяти прошений.

(1, 68, 132) Мне рассказал Абу-ль-Аббас Хибат Аллах ибн Мухаммад ибн аль-Мунаджжим со слов кого-то из своих предков, что аль-Мамун сместил правителя по имени Амр ибн Нахьяви, зятя Мусы ибн Аби-ль-Фараджа ибн ад-Даххака, богатого жителя ас-Савада. Потом он приказал Мухаммаду ибн Яздаду отвести его в застенок и пытать, пока не получит от него письменного обязательства выплатить десять миллионов дирхемов, которые надлежало у него изъять. Амра передали Мухаммаду, а тот обошелся с ним уважительно и любезно, приказав исполнить все его желания и дать ему все необходимое. Он выделил ему богато убранные потайные покои в своем доме, дал ему рабов в услужение — сделал все, что подобало человеку его звания. Три дня он не заговаривал со своим пленником.

А тем временем аль-Мамун спрашивал, как обстоят дела, и, узнав, какой роскошью окружили Амра, был очень возмущен, хоть ему и сказали, что деньги у Амра требуют. На четвертый день Амр послал за Мухаммадом, который рассказал об этом так:

— Он сказал: “Мой друг, я знаю о том, что приказал тебе халиф делать со мной, но, клянусь Аллахом, я никогда не видал столько денег и даже половины или трети подобной суммы, и все мое имущество того не стоит. Возможно, халиф затеял все это, потому что жаждет моей смерти. Но ты проявил ко мне такую доброту, что я должен сделать все, чтобы оправдать тебя перед твоим господином. Поэтому я составил опись всего моего имущества, явного и сокрытого, — вот она”. И он вручил мне эту опись, и в ней было имущества всего на три миллиона дирхемов. Потом он поклялся [54] разводом, освобождением своих рабов и другими страшными клятвами, что оставил себе только одежду, которая была на нем. “Это все, что в моих силах, — сказал он, — больше ничего я сделать не могу. Возьми это, если считаешь возможным, и попроси халифа этим удовлетвориться. Если он согласится, это будет означать, что Аллах спас меня твоей рукой и избавил меня от смертельной опасности. А если откажется, это будет означать, что он передаст меня моему врагу аль-Фадлю ибн Марвану, что для меня равносильно смерти. Но, клянусь Аллахом, в этом случае я не заплачу ни единого дирхема и не стану уподобляться тем, от кого унижением можно добиться большего, чем почтением. Нет, я погибну, не отдав халифу ни гроша из моего имущества. Но тебе я при любых условиях глубоко благодарен и, если останусь жив, сумею это доказать, а если умру, тебя вознаградит Аллах”.

Я взял его опись и пошел к аль-Мамуну. Он спросил меня, чего мне удалось добиться в деле Амра ибн Нахьяви. Я ответил, что он предложил мне два миллиона дирхемов, и что сверх того у него ничего нет. Аль-Мамун вскипел от гнева и сказал: “Я наотрез отказываюсь брать эти два миллиона, равно как и четыре или восемь!” Тогда аль-Фадль сказал мне: “Ты усадил его на почетное место, окружил заботой и уважением, прислуживал ему сам и дал ему своих рабов — так почему бы ему не отказываться от уплаты?” Я ответил: “Тогда занимайся им сам, если хочешь”. И халиф повелел ему взяться за это дело.

Аль-Фадль взял Амра к себе и стал его мучить, требуя от него десять миллионов дирхемов, избивая и подвергая всяческим пыткам, но Амр отказывался дать деньги. Тогда аль-Фадль уменьшил свои запросы до пяти миллионов, но Амр отверг и это требование. Аль-Фадль готов был удовольствоваться тремя миллионами, но Амр все равно отказывался платить. Аль-Фадль стал пытать Амра еще свирепее, но потом, испугавшись, как бы не замучить его до смерти и самому не оказаться в ответе за эти деньги, как человеку, умертвившему должника, он перешел к более мягким мерам, стал вежливо обращаться с ним, одел его в почетную одежду и обеспечивал ему покой и удобства в течение нескольких дней, а потом, вспомнив, что я предлагал от имени Амра два миллиона, вежливо попросил его уплатить эту сумму, [55] Амр ответил, что у него никогда не было столько денег и что он никогда не предлагал мне уплатить их. Тогда аль-Фадль пошел к аль-Мамуну и все ему рассказал: как он пытал Амра, сначала требуя десять миллионов, как постепенно уменьшал сумму, как изменил обращение с ним и выразил готовность удовольствоваться двумя миллионами дирхемов, о том, как Амр наотрез отрицал наличие у него каких бы то ни было средств и утверждал, что никогда подобной выплаты мне не предлагал. А я при этом присутствовал.

Аль-Мамун совсем потерял терпение и готов был расправиться с аль-Фадлем. Тогда я сказал: “О повелитель правоверных! Людей нельзя мерить одной меркой, не на всякого действует жестокость. Аль-Фадль считал, что я неправильно обращаюсь с Амром, но, когда Амр попал к нему, ничего не смог с ним сделать. Если бы ты предоставил мне действовать самому, я бы без труда получил от него три миллиона, ибо вот она, опись Амра, составленная его рукой и удостоверяющая наличие у него такой суммы”. И я вынул бумагу и положил ее перед халифом. “Если бы я знал, — продолжал я, — что повелитель правоверных примет три миллиона, я предложил бы ему такую уплату. Я говорил о двух миллионах, рассчитывая добавить еще один, если халиф не захочет довольствоваться двумя. Но теперь, клянусь Аллахом, ничего не получится, и, после того, что с ним было, Амр не даст ни гроша. Если повелитель правоверных считает, что Амра нужно казнить, — это его дело, но, во всяком случае, сейчас уже нет никакой возможности взыскать с Амра хоть что-нибудь”.

Аль-Мамун несколько смутился и в раздумье опустил голову, но вскоре поднял ее и сказал: “Хорошо, не должно быть тому, чтобы один из моих катибов или чиновников-набатейцев оказался великодушнее, честнее и мудрее меня. Я дарю тебе, Мухаммад, Амра и его долги, бери его и делай с ним, что хочешь”. И я забрал Амра из дома аль-Фадля ибн Марвана и отправил его домой с должными почестями.

(1, 69, 136) Эта история напоминает мне другую, которую я нашел в записях кади Абу Джафара ибн аль-Бухлуля. Он утверждает, что Мухаммад ибн Ахмад аль-Хушами сообщил ему следующее:

— Аль-Хаджжадж ибн Юсуф однажды повелел [56] Мухаммаду ибн аль-Мунташиру схватить Азадмарда ибн аль-Фиринда и бить его по руке и ноге, пока не изымет у него деньги, которые тот был должен. “Однако мне удалось за одну неделю, — сказал Мухаммад, — получить от него триста тысяч дирхемов при помощи весьма мягких мер. Аль-Хаджжадж этим не удовлетворился, забрал его от меня и передал своему палачу Маадду, который стал избивать его, калеча сначала руку, потом ногу. Однажды, когда я проезжал по улице, Маадд вывез Азадмарда на муле и поставил его на моем пути. Азадмард попросил меня приблизиться и сказал: „Тебе поручали то же самое дело, что этому человеку, но ты обращался со мной по-хорошему, поэтому я охотно выплатил какую-то сумму денег, но, клянусь Аллахом, ни единого дирхема не удастся получить от меня силой. Тридцать тысяч динаров моих денег лежат у такого-то, возьми их в награду за твое доброе отношение". Я заверил его, что не возьму у него ничего, ведь он находится в таком бедственном положении. Тогда он спросил меня: „А знаешь ли ты, какое изречение пророка я слышал от твоих единоверцев?" Я ответил, что не знаю. „Когда Аллах желает людям добра, он ставит над ними лучших и посылает дождь вовремя, а когда он желает им зла, он ставит над ними наихудших и посылает дождь не вовремя".

Затем он велел погонщику мула двинуться, а я оставался на месте, пока не пришел посланец аль-Хаджжаджа и не вызвал меня к нему. Я нашел эмира в ярости с обнаженным мечом на коленях. Он приказал мне приблизиться. А я поклялся, что не подойду к нему, пока он не уберет меч с колен. Тогда Аллах внушил ему рассмеяться и спрятать меч в ножны, и он сказал: „Что этот огнепоклонник ^1а сказал тебе?" Я ответил: „С тех пор как ты почтил меня своим доверием, я никогда им не злоупотреблял и никогда не лукавил с тобой, с тех пор как стал твоим другом". И я рассказал ему все, как было. Но когда я собрался назвать ему имя человека, у которого хранились тридцать тысяч динаров, он сказал: „Не надо, не говори. Подумать только, этот неверный знает хадис о пророке, да благословит его Аллах и да приветствует!"”

(1, 70, 138) Муизз ад-Дауля Абу-ль-Хусайн Ахмад ибн Бувайх построил себе в квартале Баб аш-Шаммасия [57] дворец с прекрасными конюшнями вдоль одной из его стен и устроил на берегу Тигра ристалище, простиравшееся между дворцом и выходящим на реку садом, который примыкал к дому Сайда ибн Махлада, где потом поселился Абу Джафар Мухаммад ибн Яхья ибн Ширзад. Позднее Абу Джафар ас-Саймари превратил это ристалище в сад, а сейчас все это в пределах дворца Муизз ад-Даули. Он начал с того, что построил стену, которая окружала дворец, ристалище и большую дамбу, от конца аш-Шаммасии к ристалищу. В длину эта дамба составляла тысячу пятьсот локтей, а в ширину — больше семидесяти. Ее соорудили из больших кирпичей, а изнутри ее поддерживали опоры.

Работа над этим сооружением велась непрерывно, а строителей поделили на несколько групп. Муизз ад-Дауля сделал это после того, как задумал постройку столицы, которую сначала хотел основать в Кальвази, потом решил расположить напротив Кальвази, потом, перебравшись в Кутраббуль, задумал построить этот город там, а в конце концов воздвиг дворец в квартале Баб аш-Шаммасия. Это должно было быть такое сооружение, которое заменило бы ему столицу и потребовало бы меньше затрат.

Первоначально стоимость этих работ исчислялась в много миллионов дирхемов, но впоследствии значительно превзошла все расчеты.

Муизз ад-Дауля требовал, чтобы его вазир Абу Мухаммад аль-Мухаллаби нашел необходимые для этого деньги, несмотря на то что казне и без того недоставало средств из поступлений от хараджа на обычные расходы. Аль-Мухаллаби был сильно озадачен таким поручением. Но Муизз ад-Дауля заставил вазира и его катибов начать строительство. Однако один из придворных Муизз ад-Даули сообщил ему, что они относятся к исполнению его приказа очень небрежно, стремясь разделаться с этой работой как можно скорее и подешевле, а потом присвоить оставшиеся деньги. Он показал Муизз ад-Дауле одно место, где кирпичи были плохо скреплены. Когда он прошел по этому месту на глазах Муизз ад-Даули, который ехал рядом, из-под его ног выпал кирпич. Муизз ад-Дауля рассвирепел — он был хоть и добр от природы, но очень вспыльчив, а когда гнев остывал, он обычно раскаивался в содеянном, но только кому же под силу было сносить его ярость? Он призвал аль-Мухаллаби [58] и показал ему выпавший кирпич. Аль-Мухаллаби попытался было оправдаться, но Муизз ад-Дауля в гневе приказал сначала повалить его и выпороть, а потом удушить. На шею аль-Мухаллаби набросили веревку, и стоявшие на стене стремянные ухватились за ее конец и стали тянуть, а он задыхался.

Когда об этом узнали военачальники и высокопоставленные тюрки и охрана, они поспешили к Муизз ад-Дауле, поцеловали перед ним землю и стали молить его пощадить аль-Мухаллаби. Его опустили, развязали веревку, и он пошел домой чуть живой. Однако вида он не показывал, чтобы не злорадствовали его недруги, жаждавшие его падения, чтобы не распускали слухи о том, что он человек конченый, раз его господин отдалил его от себя. К тому же он не хотел, чтобы Муизз ад-Дауле сказали, что он затаил на него обиду, потому что тогда беды не миновать. Он имел обыкновение после таких происшествий устраивать пирушку — созывал певцов и музыкантов, приглашал гостей, чтобы показать, как мало заботит его все то, что с ним случилось. И в этот раз, вернувшись домой под вечер, он велел подать еду и поужинал в обществе друзей. Он совсем обессилел из-за ужасной боли, но все же держался, вел беседу и просил принести вина. Тогда друзья сказали ему: “Вазир, тебе лучше отдохнуть и поспать, ведь сейчас не время пить вино”. Они уговаривали его, а он стал успокаивать и утешать их и прочитал такие стихи:

Повелитель правоверных и его деяния подобны судьбе,
а поворотов судьбы не приходится стыдиться.

Он выпил еще несколько чаш, а потом поднялся.

Все это рассказал мне некто со слов одного из сотрапезников аль-Мухаллаби, который при этом присутствовал.

(1, 71, 142) Впадая в ярость, Муизз ад-Дауля имел обыкновение отдавать приказ о казни, но он не хотел, чтобы этот приказ выполняли, и любил, когда у него просили помилования. Особенно часто это случалось с его приближенными.

Впервые это обнаружилось, когда эмир приказал казнить одного человека из аль-Ахваза, где в то время находился эмир. После того, что случилось, и стали просить о помиловании. Этот человек по имени Ибн Кардам аль-Ахвази, начальник монетного двора на рынке [59] в аль-Ахвазе, чеканил порченые динары. Эмир, не зная этого, послал множество таких монет в Басру, чтобы купить на них лошадей. А там в это время были почтовые чиновники, и монеты не пошли из-за того, что были неполноценные. Их вернули, и объездчики лошадей, которых эмир посылал в Басру, вернулись и рассказали ему об этом деле. Эмир страшно возмутился, послал за Ибн Кардамом и, заговорив с ним, пришел в такую ярость, что тут же повелел повесить его на мосту через аль-Хиндуван в аль-Ахвазе. Этого человека увели и повесили, и он умер.

Потом тот человек, которому Муизз ад-Дауля повелел повесить Ибн Кардама, вернулся и явился перед эмиром. Тот спросил его, что с преступником. Человек ответил, что его повесили, и он умер. Эмир страшно разгневался и обругал того человека, а вместе с ним и всех присутствующих, говоря: “Неужели среди вас не нашлось ни одного, кто попросил бы меня пощадить этого человека?” Потом он стал рыдать, потому что на самом деле кровопролитие приводило его в ужас. Приближенные сказали: “Мы этого не знали и боялись тебя ослушаться”. С тех пор всякий раз, как он приказывал кого-нибудь казнить, его просили пощадить осужденного и повторяли эту просьбу многократно, пока он не отменял свой приговор.

(1, 72, 143) Вот что рассказал мне Талха ибн Убайдаллах ибн Каннаш:

— Однажды, когда я находился среди сотрапезников Сайф ад-Даули и мы вели дружескую беседу, привели какого-то человека, которого эмир, сказав ему что-то, повелел казнить, что было немедленно исполнено. Тогда эмир обратился к нам и сказал: “Какая невоспитанность! Какие дурные нравы при моем дворе! Можно подумать, что никто из вас не видал людей, не слышал рассказов о царях, не жил на свете и не был воспитан в вере и добродетели!..” Мы, подумав, что он заметил за кем-нибудь из нас какой-то проступок, вызвавший эти упреки, ответили: “Правилам поведения мы обучались только у нашего господина, да хранит его Аллах! — к нему было принято так обращаться, — и мы не знаем, чем заслужили эти укоры. Может быть, наш господин соблаговолит объяснить нам, в чем дело?” [60]

Он ответил: “Разве вы не видели, что я без нужды велел казнить мусульманина, движимый частично властолюбием, а частично низкими политическими расчетами? Но я надеялся, что среди вас найдется благоразумный человек, который попросит меня отменить этот приговор, и я бы так и поступил, сохранив мою власть над ним и над всеми другими подданными. А вы этого не сделали, и из-за вас я напрасно пролил его кровь”. Мы стали объяснять, что не осмелились перечить ему. “Как, — спросил он, — даже когда дело идет о человеческой жизни? Это не объяснение!” Мы пообещали больше так не поступать и продолжали оправдываться, пока он не успокоился.

(1, 73, 144) Вот что сообщил мне Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф аль-Азрак со слов своего отца, который рассказал ему следующую историю:

— Во времена аль-Муваффака и аль-Мутадида я был катибом Бадра ал-Лани и обычно заходил с ним вместе к нему во дворец и бывал там с ним. Однажды я видел, как он поджарил живьем Мухаммада ибн аль-Хасана ибн Сахля, прозванного Шайламой.

Абу-ль-Хасан спросил отца, как Бадр сделал это и какова была тому причина. В ответ он рассказал:

— Один из сыновей аль-Васика поселился в городе Мансура и начал борьбу за халифский престол, опираясь на помощь Шайламы, которого он сделал своим вазиром и который поклялся ему в верности от имени многих жителей столицы — хашимитов, судей, военачальников, солдат, багдадских молодчиков и приверженцев разных толков. Силы его возрастали, и слух о нем распространился в народе, так что он решил, наконец, открыто появиться в городе и укрепиться там, чтобы занять дворец халифа аль-Мутадида сразу же, как только ему удастся захватить самого халифа. Но аль-Мутадид, узнав обо всем, кроме имени претендента на престол, напал на дом Шайламы и арестовал его. В доме оказались списки тех, кто поклялся в верности узурпатору, который, услыхав о случившемся, бежал из города.

Аль-Мутадид повелел сжечь эти списки публично, опасаясь, что воины, прослышав о том, что ему известны все имена этих списков, подумают, что он поступит с ними так же, как с Шайламой. [61]

Потом он начал допрашивать Шайламу об этом деле, и тот признался во всем, скрыв только имя претендента. Сначала аль-Мутадид обращался с ним по-хорошему, надеясь выведать у него это имя, но тот отказывался и после долгих переговоров сказал: “Клянусь Аллахом, я не назову тебе его имени, хотя бы ты поджарил меня живьем!” Тогда аль-Мутадид приказал своим приближенным принести длинные тяжелые шесты, на которых устанавливают палатки, и крепко привязать к ним Шайламу, а затем принести угля и разложить его на кирпичах на глазах у связанного. Затем разожгли огонь, и слуги халифа вертели привязанного к шестам Шайламу над пламенем, пока он не умер.

После этого аль-Мутадид приказал разрушить стену старого города, и ее действительно начали сносить, но тут хашимиты собрались и заявили, что эта стена была их гордостью и памятником их прошлого. Тогда аль-Мутадид приказал приостановить разрушение стены, но уволил смотрителей, которые содержали ее в порядке, и облегчил к ней доступ, после чего она впала в запустение и горожане стали растаскивать ее по частям, так что через несколько лет сами разрушили большую ее часть. Кроме того, они расширяли за счет земли, на которой она стояла, свои дома, примыкавшие к ней, и вазир аль-Муктадира ввел налог на пространство, занятое таким образом под частные жилища. Это дало большие денежные поступления, но уже через несколько лет привело к постепенному разрушению города и довело его до того состояния, в котором он находится теперь.

(1, 74, 147) А вот еще одна история о поразительной стойкости.

Когда Бабека аль-Хуррами и его побратима аль-Мазьяра вели к аль-Мутасиму, аль-Мазьяр сказал: “Бабек, ты совершил такое, чего никто еще не совершал, яви и теперь беспримерную стойкость!” Бабек ответил: “Ты увидишь мою стойкость”. И когда их привели к аль-Мутасиму, халиф приказал отрубить им руки и ноги у него на глазах. Палач начал с Бабека и отрубил ему правую руку. Когда хлынула кровь, Бабек стал размазывать ее по лицу, пока оно не стало совершенно неузнаваемым.

Аль-Мутасим велел спросить Бабека, зачем он это [62] сделал. Бабек ответил: “Скажите халифу так: ты приказал отрубить мне руки и ноги и решил умертвить меня. Ты, конечно, не собираешься прижигать обрубки моих ног и рук, и кровь будет течь, пока меня не обезглавят. Я боялся, что потеряю так много крови, что лицо мое побледнеет. Тогда люди, глядя на эту бледность, могут подумать, что я боюсь смерти и побелел от этого, а не от потери крови. Вот почему я размазал кровь по лицу, чтобы никто не увидел этой бледности”. На это аль-Мутасим сказал: “Если бы его преступления не были столь тяжки, за такую стойкость его бы следовало помиловать”. И велел палачу продолжать делать свое дело. Бабеку сначала отрубили руки и ноги, потом его обезглавили, собрали обрубки, сложили все вместе, облили нефтью и подожгли. То же самое сделали и с его побратимом, и ни тот, ни другой не издали ни единого стона.

(1, 76, 151) К числу пыток, которые применял аль-Мутадид, относится и то, как он умертвил Исмаила ибн Бульбуля. Мне рассказывал мой отец со слов тех, кто присутствовал при этом, что аль-Мутадид приказал принести большой сосуд, наполнить его расплавленным свинцом и полить этот свинец водой. Затем Исмаила по грудь затолкали в этот сосуд и держали там, пока свинец не застыл и пока дух не покинул его тело, и он умер. Он рассказал мне еще, что с другим человеком аль-Мутадид велел поступить так: ему плотно заткнули хлопком все отверстия в теле — рот, глаза, уши, ноздри и т. д., а потом связали и так оставили, и он задыхался и распухал, пока его череп не лопнул, и он умер.

Комментарии

1 970-71 г.

1а Огнепоклонник — здесь: “зороастриец”, представитель древнеиранской религии.

(пер. И. М. Фильштинского)
Текст приводится по изданию: Абу Али аль-Мухассин ат-Танухи. Занимательные истории и примечательные события из рассказов современников. М. Наука. 1985

© текст - Фильштинский И. М. 1985
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR - Матвейчук С. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1985