АБУ АЛИ АЛЬ-МУХАССИН АТ-ТАНУХИ
ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ
(1, 78, 153) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф ибн Якуб ат-Танухи со слов своего отца: — Я находился вместе с моим господином Бадром ал-Лани, у которого я служил катибом, в лагере аль-Муваффака, который сражался с предводителем зинджей. Один из зинджей по имени Киртас, приближенный Предателя, пустил в аль-Муваффака стрелу и, попав ему прямо в сосок, воскликнул: “Получай от Киртаса!” С тех пор эта фраза стала у стрелков поговоркой. Когда поверженного аль-Муваффака унесли с поля [63] боя, он едва дышал. Стрелу извлекли из раны, но ее наконечник остался в теле, так что рана стала гноиться и образовалась опухоль. Аль-Муваффак был при смерти. Это стало известно людям из войска Предателя, и они каждый день кричали нам: “Посолите его!” — словно мясо, чтобы оно подольше сохранилось. Все врачи говорили, что нужно вскрыть эту опухоль, но аль-Муваффак не позволял им сделать это. Тогда они сказали аль-Мутадиду, что, если опухоль не вскрыть, гной проникнет в глубь тела и убьет его. Аль-Мутадид велел им прибегнуть к какой-нибудь хитрости, обещая защитить их от гнева аль-Муваффака.
Тогда один из врачей отрастил ноготь большого пальца правой руки до такой длины, что за ним можно было спрятать острие ножа, и, придя к аль-Муваффаку, попросил у него разрешения пощупать нагноение и посмотреть, что там происходит. Аль-Муваффак сказал ему: “Может быть, ты хочешь вскрыть его?” Но врач показал ему свою руку, говоря: “Как могу я вскрыть твою опухоль, если у меня в руке нет ножа?” Тогда аль-Муваффак позволил ему ощупать нагноение, и врач быстро прорезал его своим ножом так, что наконечник стрелы выпал, а вслед за тем вытекло много гноя. Эта неожиданная операция сначала испугала аль-Муваффака, но, когда освобождение от гноя принесло ему облегчение и он почувствовал прилив сил, он наградил и одарил врача и потом позволял лечить себя, пока совсем не выздоровел.
Абу-ль-Аббас задался целью поймать Киртаса и, каждый раз, когда встречал его на поле боя, бросался на него в надежде захватить в плен. Однако Киртас яростно защищался, все время повторяя на варварском арабском языке: “О Билибас! — он хотел сказать Абу-ль-Аббас. — Если попаду тебе в руки, сделай из меня тетиву для лука”. Аль-Мутадид продолжал охотиться за Киртасом и в конце концов захватил его в плен.
Раненого Киртаса привели к аль-Муваффаку, и тот приказал отрубить ему голову. Но аль-Мутадид попросил не убивать его, потому что сам хотел расправиться с Киртасом по своему усмотрению. Аль-Муваффак сделал так, как просил его аль-Мутадид, и тот забрал пленника и сделал тетиву из его пяти пальцев.
Я спросил отца, как аль-Мутадид сделал это, и он объяснил, что сначала у Киртаса вырвали ногти, а [64] потом содрали с него кожу, начиная с кончиков пальцев через плечо и спину и снова через плечо с другой руки: человеческая кожа настолько прочна, что это возможно. А потом он приказал скрутить эту кожу в тетиву, при помощи которой Киртас и был умерщвлен.
(3, 61, 91) Вот что рассказал мне хаджиб Абу-ль-Хасан Али ибн Ахмад, известный под именем аль-Хорасани, который был управляющим у Муизз ад-Даули:
— Однажды я был с Муизз ад-Даулей во дворце халифа на приеме у халифа аль-Мути. Когда церемония приема окончилась, Муизз ад-Дауля сказал мне: “Скажи ему, что я хотел бы обойти дворец и осмотреть сады и дворики. Не прикажет ли он кому-нибудь провести меня по дворцу и показать все это?” Я перевел его слова на арабский для халифа, который велел своему слуге Шахику и хаджибу Ибн Аби Умару сделать это.
Эти двое двинулись впереди Муизз ад-Даули, а я шел позади. Когда мы отошли от халифа, они остановились и сказали: “Эмир, тебе не пристало обходить дворец в сопровождении множества приближенных, выбери двоих-троих, кого хочешь, а остальных отошли”. Муизз ад-Дауля взял с собой своего катиба ас-Саймари и человек десять хаджибов и слуг. Остальных своих слуг и воинов он оставил в зале приемов. Я остановился, чтобы затянуть пояс, в то время как Муизз ад-Дауля пошел дальше с Шахиком и Ибн Аби Умаром, не дожидаясь меня. Эмир шел быстро, а я, затянув свой пояс, догнал его и потянул сзади за одежду. Когда он обернулся, я сказал ему по-персидски: “Ты понимаешь, где ты находишься? Куда ты торопишься? Тебе и невдомек, что здесь умертвили с тысячу эмиров и с тысячу вазиров. К чему тебе ходить по этому дворцу вот так, без охраны? Почему ты так уверен, что где-нибудь в узком проходе не притаились десяток-два слуг, чтобы убить нас?”
Я говорил по-персидски, поэтому слуги халифа меня не понимали. Ас-Саймари сказал ему по-персидски: “Он говорит чистую правду”. Эмир ответил нам: “Если бы я сразу вернулся назад, они бы подумали, что я боюсь, и я лишился бы их уважения. Они бы сочли меня трусом. Но вы не отходите от меня далеко. С нами не справиться и сотне этих молодчиков, да и их хозяин [65] едва ли решится разыграть со мною такую скверную шутку”. И он пошел вперед так быстро, что мы не успевали рассмотреть то, что нас окружало.
Вскоре мы пришли в покои, где находилась медная статуя женщины, а перед ней статуи поменьше, изображавшие ее прислужниц. Мы никогда не видели ничего прекраснее этих статуй — особенно хороша была самая большая. Муизз ад-Дауля пришел в восторг и спросил, что это такое. Ему ответили, что эту статую называли Шугал и что ее привезли аль-Муктадиру из какой-то индийской страны, где местные жители ей поклонялись. Когда царь Омана завоевал и покорил эту страну, он увез эту статую. Муизз ад-Дауля сказал: “Клянусь Аллахом, я влюбился в эту статую из-за ее красоты, и хоть я и воздерживаюсь от покупки рабынь, я бы дал за нее сто тысяч динаров, если бы она была рабыней. Я намерен попросить халифа отдать ее мне, чтобы она была около меня и чтобы я мог все время смотреть на нее”.
Ас-Саймари ответил: “Не делай этого, а то тебя обвинят в ребячестве”. Мы поспешили поскорей осмотреть дворец и выйти из него, ни о чем другом не помышляя, и у нас отлегло от сердца, только когда Муизз ад-Дауля соединился снова со своими воинами и охраной. Взойдя на свое судно, он повернулся к ас-Саймари и сказал ему: “Абу Джафар, я проникся еще большей симпатией к халифу, ибо, если он затаил против меня злой умысел или затеял недоброе, ему ничего не стоило бы умертвить меня сегодня”.
Ас-Саймари ответил: “Это так, и ты можешь возблагодарить Аллаха”. А когда Муизз ад-Дауля вернулся к себе во дворец, он велел раздать десять тысяч дирхемов потомкам Абу Талиба в качестве благодарственной жертвы за свое спасение. Деньги раздали, а те, кто их получил, так и не узнали причины этого.
(3, 68, 101) Вот что рассказал мне Абу Мухаммад со слов кади Багдада Абу Яхьи ибн Мукаррама, который, в свою очередь, слышал об этом от своего отца:
— Неподалеку от меня, — рассказывал он, — жил шейх по имени Абу Убайда, человек образованный и знавший множество историй. Он был сотрапезником Исхака ибн Ибрахима аль-Мусаби. Он рассказал мне, что однажды в полночь его позвали к Исхаку, который посылал к нему одного посланца за другим. Он очень [66] встревожился, зная неистовый нрав Исхака и легкость, с которой тот проливал кровь. “Я испугался, — рассказывал он, — не вызвал ли чем-нибудь его недовольство, находясь с ним, или не наговорил ли ему кто-нибудь обо мне каких-нибудь небылиц, которые могли его раздосадовать и из-за которых он мог решить умертвить меня.
Я вышел из дома, охваченный страхом, и направился в его дворец, где меня водили из комнаты в комнату, пока не привели на женскую половину, от чего мое отчаяние возросло еще больше. Меня привели в маленькую комнату, у входа в которую я услыхал сдавленные рыдания. Исхак сидел на стуле, держа перед собой обнаженный меч. Увидав это, я растерялся, но все же приветствовал его и стал перед ним. Он сказал: „Садись, Абу Убайда". Эти слова успокоили меня, и я сел. Тогда он швырнул мне несколько бумаг, которые оказались донесениями предводителей отрядов городской охраны, которые сменялись каждые четыре дня, и каждый из них сообщал о событиях, происшедших в его дни. В большинстве донесений говорилось об арестах женщин — дочерей вазиров, высших чиновников, военачальников и эмиров, которых застали при неблаговидных обстоятельствах с мужчинами. Все эти женщины находились в тюрьмах, и обо всех них были получены соответствующие распоряжения.
Я сказал: „Я изучил все эти донесения. Какие же приказания дает мне эмир?" Он ответил: „Отцы всех этих женщин превосходят меня и знатностью, и положением, и богатством. Однако вот до чего довела их судьба! Я подумал, что и мои дочери дойдут до этого, Поэтому я собрал их всех пятерых — они здесь рядом — и собираюсь убить всех сразу, чтобы избежать подобных неприятностей. Что ты на это скажешь?"
Я ответил: „О эмир! Отцы тех девушек, которые сейчас в тюрьме, не следили за ними, как надо. Они оставили им состояние, но не обеспечили защитой мужей, девушки были предоставлены сами себе и сбились с пути. Если бы отцы выдали их замуж за мужчин подобающего звания, этого никогда бы не произошло. Я предлагаю тебе вызвать такого-то военачальника — я назвал его имя, — у него пятеро сыновей, и все как один хороши собой и превосходно воспитаны. Выдай каждую из своих дочерей за одного из его сыновей, и таким образом ты избежишь и позора, и геенны [67] огненной". Он ответил: „Это хорошая мысль, Абу Убайда. Немедленно пошли кого-нибудь к этому военачальнику, и пусть так и будет".
Я послал за этим человеком, и он еще до рассвета явился вместе со своими сыновьями, и я женил всех их разом на дочерях Исхака. Исхак дал каждой дочери по пять тысяч золотых динаров и много разных благовоний, одежды, лошадей, мулов и рабов; каждый из женихов дал мне часть полученного, а наложницы Исхака сразу послали мне подарки в благодарность за то, что я спас жизнь их дочерям. Так все кончилось благополучно, и, уходя из дворца, я уносил с собой три тысячи золотых динаров, благовония и одежды”.
(3, 89, 131) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хусайн Мухаммад ибн Мухаммад ибн Исмаил ибн Шандх аль-Васити:
— Однажды, когда аль-Мухаллаби, будучи вазиром, оказался в стесненных обстоятельствах, он отправился в Басру, где забрал огромный урожай стоимостью в десять тысяч динаров, который принадлежал Абу Али, торговцам зерном, приехавшим из Дастамисана и Васита, и многим другим людям. Он пустил это зерно в продажу, а вырученные деньги использовал как государственный доход. Абу Али посоветовали отправиться к хаджибу Сабуктакину и попросить его сообщить обо всем Муизз ад-Дауле, чтобы он распорядился о возмещении убытка. Но Абу Али не последовал этому совету и поехал к аль-Мухаллаби, который был в это время в Убулле.
“Когда я прибыл к вазиру, — рассказывал он, — он приветствовал меня, наговорив всяческих любезностей, и спросил, зачем я прибыл. Я ответил: „Мне сообщили, что вазир — да поможет ему Аллах! — забрал мое зерно, которое было в Басре. Я очень этому обрадовался, считая, что для меня большая честь, если вазир обращается с моим имуществом столь же свободно, как со своим или с собственностью его ближайших приближенных, когда она ему нужна. Я чувствовал себя польщенным, пока не узнал, что в придачу к моим запасам вазир забрал и зерно некоторых купцов, землевладельцев и простых людей из Дастамисана и Васита. Это меня встревожило, ибо я считал, что если бы вазир сделал это по дружбе, то он взял бы только у меня и [68] не стал бы помимо меня обращаться к тем, с кем ему не подобает состоять в столь дружеских отношениях, чтобы брать у них что-то взаймы или просить их о помощи. Нет, у таких людей он мог только отобрать зерно. Узнав о том, что вазир причислил меня к ним, я подумал, что, должно быть, утратил его расположение, и решил приехать, чтобы оправдаться и предать себя в распоряжение вазира".
Мои слова пришлись ему по душе, и он сказал мне: ,,Абу Али, клянусь небесами, тебе очень повезло! — он повторил эти слова несколько раз. — Как раз перед твоим приходом ко мне приходил человек, который сказал, что ты отправился к хаджибу Сабуктакину, чтобы пожаловаться на меня, и я уже замышлял всяческие козни против тебя, ибо собирался оправдать свое поведение любыми средствами. И вот, пока я все это обдумывал, мне сообщили, что ты явился. Ты вошел и заворожил меня. Клянусь Аллахом, я не сойду с места, пока не расплачусь с тобой за твое зерно или за его большую часть, а остальное верну зерном".
Он взял перо и чернила и написал список мест, где я мог немедленно получить положенные мне деньги, а потом велел написать письма Субаши аль-Хваризми, вольноотпущеннику Муизз ад-Даули, сборщику налогов в Басре, чтобы он выдал мне остальное. Я очень быстро получил все сполна и уехал обратно в Васит”.
(3, 121, 178) Вот что рассказал мне Абу-ль-Касим ибн Маруф:
— Я отправился в Халеб, чтобы засвидетельствовать почтение катибам Абу Мухаммаду ас-Салихи и Абу-ль-Хасану аль-Магриби, которые состояли на службе у Сайф ад-Даули. Они жили в одном доме из-за большой перенаселенности домов. У каждого из них был свой управляющий. По утрам они поочередно приносили все необходимое для них и для их слуг.
Когда я удобно уселся, вошел слепой человек и, поздоровавшись, сказал: “У нас с эмиром отношения давние. Мы жили по соседству и познакомились еще в те дни, когда эмир жил в Мосуле. Сейчас я принес прошение, не будете ли вы так добры и не передадите ли его Сайф ад-Дауле?” Тут он вынул послание внушительных размеров.
Увидав его, они сказали: “Это прошение слишком [69] длинное, эмир не станет его читать. Ты лучше сократи его и принеси в другой раз, тогда мы его примем и передадим Сайф ад-Дауле”. Он сказал: “Мое желание состоит в том, чтобы вы оказали мне любезность и передали это прошение”.
Они пытались его переубедить, и вскоре он поднялся и пошел, едва передвигая ноги, как человек, доведенный до отчаяния. Мне стало жаль его, и я отправился к Сайф ад-Дауле. А он установил такой порядок: к нему никого не допускали без записки от хаджиба, на которой значилось имя посетителя или посетителей. Эмир прочитывал имя и решал, примет ли он этого человека или велит его отослать.
Когда я занял свое место, хаджиб принес эмиру бумажку с именем такого-то, слепца из Мосула. Прочитав ее, эмир сказал: “Неужели этот человек жив? Где же он?” — “У твоих дверей”, — ответили ему. Эмир сказал: “Пусть он войдет, ибо мне известно, что он не любит обращаться с просьбами, поэтому, если уж он пришел, значит у него есть на то серьезные причины”.
Человек вошел — это был тот самый шейх, которого я видел у ас-Салихи и аль-Магриби. Эмир велел ему подойти поближе и, посмотрев на него с радостной улыбкой, сказал: “Мой друг, ты что же, не слышал о том, что мы существуем на земле, и не знал, где мы находимся? Разве ты не мог явиться к нам? Ведь нас с тобой связывают такие прочные узы! Ты обидел самого себя и ошибочно думал о нас”.
Тогда этот человек принялся благословлять эмира, благодаря его и принося извинения, а эмир велел ему сесть рядом с собой. Он немного посидел, а потом встал и передал эмиру то самое прошение, которое показывал нам.
Эмир взял его и прочитал до самого конца, а потом позвал своего казначея Юнуса ибн Бабу. Когда казначей пришел, эмир дал ему какие-то распоряжения, потом позвал главного гардеробщика и шепнул ему что-то, а потом главного конюха и ему тоже что-то приказал. Они ушли, и вскоре Ибн Баба вернулся и положил перед слепым два огромных кошелька, в которых было более пятисот динаров. Затем пришел гардеробщик и принес много хорошей зимней и летней одежды, пропитанной благовониями, а также всякие нужные для дома вещи — зеркало и прочее. Вслед за ними явился другой слуга. Он нес ковры, парчовые покрывала, [70] изары из Сабана и разнообразные накидки стоимостью в тысячи динаров. Все это сложили перед ним.
Когда Сайф ад-Дауля велел одарить кого-либо, он любил, чтобы подарки отдавали при нем, у него на глазах, чтобы он сам мог вручить их тому, кому они предназначались. Все это принесли, а слепой ничего не знал и думал, что эмир не обратил на него внимания и обошелся с ним, как с обыкновенным просителем. А эмир не сказал ему ни слова.
Потом явился стремянный, ведя мула ценой в три тысячи дирхемов, под тяжелым и красивым седлом. За ним следовал слуга, который привел другого слугу в новой одежде — ему передали мула, и он поставил его возле возвышения, на котором было сиденье Сайф ад-Даули. Затем эмир спросил слугу, каково было его месячное жалованье. Тот ответил: “Двадцать динаров в месяц”. Эмир сказал: “Я положу тебе тридцать динаров в месяц и велю прислуживать этому шейху, а ты смотри выполняй обязанности как следует, без нерадивости, как будто служишь мне. Дайте ему жалованье за целый год”. И ему тут же выплатили все деньги.
Эмир сказал: “Освободите для меня такой-то дом”. И его слуги тут же распорядились освободить один дом. После этого он велел пригнать лодку из Талль Фафана в Мосул к семье этого человека, положив в нее два курра пшеницы, курр ячменя и запас сирийских овощей и продуктов. Когда эти распоряжения были выполнены, эмир вызвал Абу Исхака ибн Шахрама, известного под именем “сын певицы Залум”, который был его катибом и посланцем у византийского императора и которому он поручал всякие дела, и большие и малые. Эмир шепнул ему что-то, и Абу Исхак взял шейха за руку и обратился к нему с пространным извинением от имени Сайф ад-Даули, говоря: “Ты пришел к нам в самом конце года, когда наша казна уже истощена, потому что из нее выдавали и различным просителям и посетителям, и войску, к тому же множество людей высокопоставленных ждут у наших ворот, и их тоже надо удовлетворить. Если бы не все это, мы оправдали бы твои надежды, но сейчас мы смогли распорядиться выдать тебе только это”. Тут Ибн Шахрам прочитал список, в котором были перечислены все дары, одежда, утварь и т. д.
Я сказал эмиру Сайф ад-Дауле: “Мой господин, не осыпай этого шейха своими щедротами сразу после [71] того, как отчаяние овладело им, а то у него лопнет желчный пузырь”. А шейх, услыхав слова Ибн Шахрама, разразился рыданиями и сказал: “О эмир, ты намного превзошел все мои ожидания, ты не только сполна отплатил мне, но во много раз более того, и у меня нет слов, чтобы выразить тебе мою признательность. Но Аллах вознаградит тебя за меня, а сейчас окажи мне милость, разреши поцеловать твою руку, и это будет наилучшим из даров”.
Получив позволение Сайф ад-Даули, шейх приблизился к нему и поцеловал ему руку много раз. После этого Сайф ад-Дауля притянул к себе этого слепого и посоветовался с ним о чем-то, на что шейх рассмеялся и дважды сказал: “Да, клянусь Аллахом, эмир!” Тогда эмир призвал евнуха, присматривавшего за его гаремом, и шепнул ему что-то. А шейх отправился в отведенный для него дом, где эмир велел ему жить, пока он не разберется в его делах, и тогда он сможет вернуться к своей семье.
Я спросил евнуха, что эмир шепнул ему. Он ответил: “Эмир велел мне отвести к шейху одну из рабынь его сестры — удивительную красавицу, одно одеяние которой стоит десять тысяч дирхемов”. Он так и сделал. Я встал и сказал: “Эмир, это неслыханно, такого не делали даже Бармекиды и вообще никто”.
Он ответил: “Хватит об этом! А что ты имел в виду, когда сказал Абу Исхаку ибн Шахраму: „Не осыпай его своими щедротами сразу после того, как отчаяние овладело им, а то у него лопнет желчный пузырь"?” Я ответил: “О, час назад я был у Абу Мухаммада ас-Салихи и Абу-ль-Хасана аль-Магриби, и вот что там произошло — я рассказал ему все, как было, — и этот шейх ушел от них ни с чем, а потом он явился сюда сам и наш господин осыпал его благодеяниями. Вот я и побоялся, как бы у него от неожиданности не лопнул желчный пузырь”.
Он сказал: “Приведите сюда немедленно ас-Салихи и аль-Магриби”. Один из них пришел раньше и сел на свое место, но эмир не заговорил с ним, пока не пришел второй. Тогда он обратился к ним, говоря: “А ну-ка, скажите мне, разве я не осыпал вас милостями и благодеяниями? Разве не восхвалял вас, не назначил вам хорошее содержание и не дал почетных должностей, не утруждая вас при этом тяжкой службой и всячески стараясь отплатить вам за все?” [72]
Тогда они стали благодарить его. Он сказал: “Этого мне не надо. Отвечайте, да или нет?” Они отвечали: “Да, конечно, ты сделал все это и даже более того”. Он сказал: “В таком случае неужели я заслужил, чтобы вы в благодарность и в ответ на все это разуверяли людей, которые на меня надеются, говоря, что им нечего ждать от меня и от моей щедрости, и приписывая мне нелюбовь к прошениям и скупость по отношению к достойным людям? Что мешало вам принять у этого человека прошение? Ведь если Аллаху угодно было бы побудить меня к щедрости, в ней была бы и ваша доля, а если бы я проявил неудовольствие, оно бы приписывалось только мне, а вы бы не были в нем повинны и оказали бы этому человеку помощь, о которой он просил. А так вы не услужили ему и не послужили Аллаху, который предписал своим слугам не держаться за свое высокое положение, и не подумали о милостях, которые я оказывал вам”.
Так он продолжал попрекать их в самых резких выражениях, будто они совершили какое-нибудь ужасное преступление. Они пытались оправдаться, клялись, что хотели избавить его от чтения длинного послания, пытаясь уговорить этого человека сократить свое послание, чтобы его было легче читать. Они полагали, что так он вернее добьется желаемого, и вовсе не думали, что он ушел от них в отчаянии и унынии, а если бы они об этом знали, то отправились бы вслед за ним, забрали бы у него прошение и передали бы его эмиру.
Все присутствовавшие стали благословлять Сайф ад-Даулю и клялись, что эта отповедь и это великодушие и решимость идти путем щедрости превзошли даже его отношение к слепому шейху, как бы благородно оно ни было. “Никто на свете, — говорили они, — кроме тебя, не сумел бы так поступить”.
(3, 122, 184) Вот что рассказал нам Абу-ль-Хусайн аль-Хариси ан-Нахрсабуси:
— Мне говорил один из наших шейхов, что Абу Джафар аш-Шалмагани был очень близок с Хамидом ибн аль-Аббасом, а тот, став вазиром, взял его с собой в Багдад, спрашивал его совета по важным делам, а также пользовался его посредничеством в особо серьезных случаях. Когда Хамид издал ужасный приказ об аль-Мухассине ибн аль-Фурате, этот последний написал [73] Ибн аш-Шалмагани, прося его уговорить Хамида отнестись к нему снисходительно и повелеть тому, кто добивался от него уплаты денег, чтобы он перестал его избивать и унижать и дал ему время на выплату. Аш-Шалмагани взялся за это дело и обратился к Хамиду ибн аль-Аббасу с просьбой такого рода. Хамид отказал ему, тогда аш-Шалмагани повторил свою просьбу в многолюдном собрании, уговаривая Хамида, но тот стоял на своем. Наконец он сказал: “Приведите аль-Мухассина, сына такого-то, и пусть придут рабы, да захватят плети”. Аш-Шалмагани поцеловал Хамиду руку, но тот был непреклонен и поклялся, что прикажет избивать аль-Мухассина на глазах у всех собравшихся. Слуги пошли за аль-Мухассином, и, когда они привели его, аш-Шалмагани поднялся и вышел, прежде чем ввели аль-Мухассина. Хамид вспылил и пришел в ярость и готов был схватить аш-Шалмагани и учинить над ним расправу, но удержался, воскликнув: “Мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся!” И сорвал свой гнев на аль-Мухассине, нанеся ему тот удар, из-за которого этот последний умертвил его, когда отец аль-Мухассина в третий раз стал вазиром.
А аш-Шалмагани пришел в глубокое уныние. Он явился в приемную хаджиба Хамида и стал жаловаться ему на свои невзгоды. Они оба жаловались друг другу и все время говорили: “Он замышляет сначала убить аль-Мухассина, а потом и нас всех до единого. О люди! Вы видите, до чего может дойти человек?”
А Хамид после этого покинул собрание и отправил аль-Мухассина в тюрьму, а потом призвал своего хаджиба и спросил его, где аш-Шалмагани. “У меня”, — ответил тот. “А что он говорит?” — спросил Хамид. “Ничего”, — ответил хаджиб. Хамид промолчал, устыдившись, а потом велел позвать аш-Шалмагани.
Когда тот пришел, Хамид сказал ему: “Абу Джафар, разве мое отношение к тебе дает тебе право проявлять такую преданность моим врагам и покидать приемную, видя, что я собираюсь подвергнуть их наказанию?” Он ответил: “Чего вазир хочет, судить по справедливости или просто заставлять меня одобрять его действия?” — “Я выслушаю и буду судить по справедливости”.
Абу Джафар сказал: “Вазир, вот человек, о котором я тебя просил. Представь себе, что он торговец овощами, а не сын вазира, чье положение в прошлом тебе известно. И в этом случае тебе бы не пристало отказывать [74] мне в моей просьбе о нем, а даже отказав, ты не стал бы заставлять меня сидеть и смотреть, как ты расправляешься с человеком, за которого я вступался. Кроме того, тебе известно, что судьба изменчива и твой поступок может повлечь за собой тяжкие последствия, да убережет тебя Аллах от них! Что плохого было бы для тебя в том, что, вымолив у тебя прощение им, я был бы в безопасности, не страшась того, что они станут угрожать моему благополучию и скажут: „Он обманул нас и не заступился за нас. Если бы он относился к нам по-дружески, вазир, который с ним так близок, не отказал бы ему и сам он не стал бы сидеть и смотреть, как нас бьют, не иначе как вымещая на нас свою злобу". Да и что может быть лучше для тебя, чем хорошее мнение о твоих приближенных и близких друзьях, которых считали бы добрыми и ненавидящими зло, чтобы люди говорили: „Если бы он не был хорошим человеком, он бы не окружил себя хорошими людьми. Этот поступок он, наверное, совершил под влиянием гнева и нужды в деньгах, а вообще-то он добрый, и это в нем главное, — вместо того, чтоб говорить: — Он сам дурной человек, вот и собрал вокруг себя дурных людей". Знай, что, уходя от тебя, я думал, что ты меня погубишь. Я понимал, что нарушил правила поведения, и не знал только, как скоро на меня обрушится кара. Но я сказал себе: „Я буду поступать по справедливости, как мне подсказывают здравый смысл и мудрость, даже если мне придется за это пострадать. Если мне удастся избежать расплаты, это произойдет по милости Аллаха, а если я погибну, Аллах меня спасет"”.
Хамид был потрясен его словами и извинился перед ним, а потом велел пойти и взять аль-Мухассина за руку. Аш-Шалмагани действовал как посредник и облегчил аль-Мухассину его мучения.
(3, 171, 268) Вот что рассказал мне Абу-ль-Фадль Мухаммад ибн Абдаллах:
— Мне рассказывали многие высшие чиновники Багдада о том, что близость катиба-христианина аль-Хусайна ибн Амра к халифу аль-Муктафи беспокоила аль-Касима ибн Убайдаллаха, поэтому он нанял соглядатаев, поручив им следить за ним. Он даже притворился, будто влюблен в певицу — возлюбленную аль-Хусайна ибн Амра, всячески ублажая ее и [75] выспрашивая у нее о личных делах аль-Хусайна и его сына, которые были ей известны благодаря ее близости с аль-Хусайном. В конце концов он вытеснил аль-Хусайна из ее сердца до такой степени, что тот вынужден был подружиться с ним ради нее и участвовать в его пирушках. Аль-Касим всячески выказывал ему свое расположение, а сам в это время поссорил его с сыном, который также стал сообщать ему всякие сведения об отце.
Однажды этот сын пришел и сообщил аль-Касиму, что аль-Хусайн договаривался с аль-Муктафи о вазирате, пообещав заполучить большую сумму — он назвал какую — у аль-Касима и его приверженцев. Он сообщил, что аль-Хусайн условился с халифом, что катиб аль-Хусайна Ибрахим ибн Хамдан аш-Ширази — по словам Абу-ль-Фадля, он — дед Абу-ль-Касима Али ибн аль-Хусайна ибн Ибрахима по прозвищу аль-Мушриф — будет назначен вазиром и станет ведать всем тем, чем ведал аль-Касим ибн Убайдаллах, что Ибрахим облачится в черную одежду и получит звание вазира, поскольку сам аль-Хусайн не хотел принимать ислам, а назначать вазиром человека иной веры не полагается, но что все государственные дела и должности будут подвластны аль-Хусайну, а новому вазиру будет велено выполнять все его указания. Он будет допускаться к халифу только в торжественных случаях и во время приемов, для совершения церемоний, в своей черной одежде, с мечом и поясом.
По его словам, все это устроила Фарис, кормилица аль-Муктафи. Халиф обещал, что очень скоро — он даже назвал день — он арестует аль-Касима и его приближенных и передаст их аль-Хусайну ибн Амру.
Аль-Касим ибн Убайдаллах посоветовался с Абу-ль-Аббасом ибн аль-Фуратом, как ему лучше всего поступить. Абу-ль-Аббас сказал, что у него есть средство помочь аль-Касиму и выручить его. Аль-Касим спросил: “А что это?” — “Письмо, — ответил Абу-ль-Аббас, — написанное рукой аль-Хусайна ибн Амра твоему отцу, посланное из одной из провинций, куда аль-Муктафи ездил во времена аль-Мутадида, когда аль-Хусайн ибн Амр был катибом аль-Муктафи, — а халиф знает его почерк. В этом письме аль-Хусайн рассказывает твоему отцу в самых сильных выражениях о скаредности аль-Муктафи, о его дурном характере, злобности, о его пороках и жестокости, о его слабости и неумении вести дела и советует твоему отцу сообщить обо всем этом [76] аль-Мутадиду, чтобы тот поскорее отозвал его в столицу, дабы он не позорил власть халифа.
Самое лучшее для тебя — это составить список всего твоего имущества, включая земли и дома, пойти к халифу и спросить разрешения, чтобы он принял тебя наедине. Когда такой прием будет тебе оказан, ты падешь к его ногам, со слезами передашь свой список и станешь молить его принять все это в добровольный и законный дар, но оставить тебя у него на службе или обещать тебе безопасность и не отдавать тебя аль-Хусайну ибн Амру, на которого ни в чем нельзя положиться. Если халиф спросит, какие у тебя основания так говорить, скажи ему, что аль-Хусайн ибн Амр разгласил одну тайну и тебе стало об этом известно. А потом ты передашь ему это письмо и скажешь: „Как можешь ты, повелитель правоверных, доверять свою жизнь и благосостояние государства человеку, который так о тебе думает?"
Выслушав тебя и прочитав это письмо, он смягчится, примирится с тобой и обратится против аль-Хусайна ибн Амра. Если он спросит, откуда у тебя это письмо, скажи ему, что оно было среди бумаг твоего отца, который хранил его, чтобы ты воспользовался им против аль-Хусайна, и он передал его тебе и что аль-Мутадид боялся этого человека до конца своих дней. А ты совсем забыл об этом письме, а сейчас вспомнил и достал его. А потом возьмись изъять у аль-Хусайна ибн Амра и Ибрахима аш-Ширази и их приспешников столько-то тысяч, сколько возможно получить с них, и халиф согласится. А получив его разрешение, внуши ему, что дело это приобрело известность и стало предметом толков и источником разнообразных слухов и что, если он станет медлить с передачей тебе всех этих людей, чиновники больше не смогут исполнять свои обязанности, поскольку каждый захочет обеспечить свои интересы, а это будет во вред халифу. А в дальнейшем вазират будет наталкиваться на всякие препятствия, и должность эта заслужит всеобщее презрение. После этого халиф наверняка передаст этих людей в твою власть”.
Аль-Касим немедленно отправился к аль-Муктафи и сделал все так, как научил его Абу-аль-Аббас, и все получилось так, как тот ему предсказывал. И аль-Касим ушел от халифа с разрешением арестовать аль-Хусайна ибн Амра и его приближенных. [77]
Он арестовал их, отобрал у них имущество и, убедившись в том, что у них больше ничего не осталось, сослал аль-Хусайна ибн Амра и Ибрахима аш-Ширази в аль-Ахваз, чтобы уничтожить их. Он приставил к ним людей, которые убили их сразу, как только они прибыли в аль-Ахваз. А говорят, что их заперли в доме и не давали им есть и пить. Однажды, убедившись в том, что они мертвы, аль-Касим велел отпереть дверь того дома и перенести их тела в другой, чтобы можно было сказать, что они умерли естественной смертью.
Рассказчик продолжал:
— Одержав победу и приведя свой план в исполнение, аль-Касим поцеловал Абу-ль-Аббаса ибн аль-Фурата в голову и в глаза и благодарил его такими словами: “Ты мой отец, моя правая рука и т.д.”. Это вызвало ревность Ибн Фираса, и он надоумил вазира спросить Абу-ль-Аббаса, откуда он взял это письмо. Он так и сделал и получил от Абу-ль-Аббаса такой ответ: “Некоторое время назад, проходя по улице, я заметил, что на полке в лавке кондитера висели листочки бумаги для завертывания сладостей. А я, увидав что-нибудь написанное, всегда все прочитываю и не раз бывал за это щедро вознагражден. Я взглянул на листочки и заметил адрес письма, а узнав почерк аль-Хусайна ибн Амра, загорелся желанием прочитать это письмо. Я велел слуге подойти к этой лавке, купить сладостей и попросить завернуть их в этот листок. Он так и сделал и принес мне письмо. Прочитав его, я узнал, сколь отвратительно было его содержание.
Я сказал себе: „Это наихудший из живущих на земле людей, если он может служить катибом у человека и писать за его спиной в таком духе. Может быть, настанет день, когда мне будут угрожать козни этого человека, тогда я смогу отвратить их с помощью этого письма или разглашу его содержание и таким образом обнаружу злобную природу этого человека". Поэтому я стер следы сладостей и сохранял письмо в течение многих лет. А сейчас, когда вазир рассказал мне эту историю, я счел, что настало время пустить это письмо в ход, что я и сделал”.
Когда Ибн аль-Фурат вышел из комнаты, Ибн Фирас, всегда старавшийся очернить его в глазах аль-Касима, который, однако, не обращал на его наговоры никакого внимания, сказал: “Теперь тебе ясно, сколь зловреден этот человек. Он еще опаснее для тебя, чем [78] аль-Хусайн ибн Амр. Это враг скрытый, притаившийся в складках твоей одежды, а аль-Хусайн был врагом явным, которого можно было остеречься. Как ты можешь быть уверен, что в то самое время, когда ты оказываешь ему доверие, он не хранит против тебя что-нибудь еще почище этого письма или не заимел что-либо написанное твоей рукой и давно забытое, где содержатся какие-нибудь порочащие тебя слова, как он это сделал с письмом аль-Хусайна ибн Амра? Можешь ли ты быть уверен, что у него нет чего-либо в этом роде, написанного тобой или твоим отцом? Ведь люди часто гневаются на своих друзей и не доверяют тем, кто дал им добрый совет. Ибн аль-Фурат только и ждет каких-либо признаков твоего несогласия с ним по какому-либо поводу, чтобы сообщить халифу о тебе или о твоем отце что-нибудь еще и похуже этого и тем самым погубить тебя. А если ты попытаешься отдалиться от него — то ведь ты под его опекой, ведь это его совет вернул тебе вазират, и он будет смотреть на государство как на свое владение, доход с которого полагается только ему одному. А тебе предоставит быть за все в ответе. Если же ты рассердишь его, он расправится с тобой так же, как расправился с аль-Хусайном ибн Амром. Лучше послушайся моего совета и разделайся с ним как можно скорее: отрави его, и дело с концом”.
Эти слова запали аль-Касиму в душу, а Ибн Фирас продолжал подзуживать его, пока он в конце концов не дал Ибн аль-Фурату понюхать отравленное яблоко, отчего тот сразу умер. Так это письмо породило больше бед, чем какое бы то ни было другое письмо на свете.
(2, 56, 115) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан со слов своего отца:
— Когда Убайдаллах уехал в Джибаль и оставил вместо себя своего сына аль-Касима, тот обращался с Ибн Аби Ауфом не так, как его отец. Ибн Аби Ауф досадовал, но не решался послать отцу аль-Касима письмо с жалобой на его поведение, опасаясь, как бы оно не попало в руки последнего. Тогда он стал посещать меня, сначала ни о чем не прося, пока мы не стали друзьями. Потом он обратился ко мне с просьбой, чтобы я вложил его письмо к вазиру в сверток писем к одному из моих друзей, служившему тогда у [79] Убайдаллаха, от его семьи. Я так и сделал, и мой друг стал тайно передавать мои письма вазиру и присылал ответы, а аль-Касим тем временем получал от Убайдаллаха грозные письма, в которых говорилось об Ибн Аби Ауфе.
Тогда аль-Касим велел своим людям перехватывать письма на дорогах и таким образом узнавал их содержание. Не найдя ни одного письма от Ибн Аби Ауфа, он страшно разгневался, но так и не смог дознаться, как его сумели обойти, пока не вернулся сам Убайдаллах.
(2, 57, 116) А как раз в то время один из жителей пограничных земель обратился ко мне, прося посодействовать ему заручиться помощью Ибн Аби Ауфа в деле каких-то его родственников, находившихся в плену в Византии. Сначала я отказывался, зная, что он всего лишь купец, но тот настаивал, и я написал Ибн Аби Ауфу письмо. Этот человек вскоре пришел благодарить меня и рассказал, что Ибн Аби Ауф дал ему сорок динаров. Прошли годы, и Ибн Аби Ауф попросил меня отдать ему в аренду такой участок земли из моего поместья в аль-Анбаре, который покрывается водами во время разлива. Он хотел выращивать там дыни, их потом стали называть “абдаллави” по имени Абдаллаха ибн Аби Ауфа. Я сдал ему эту землю в аренду за хорошие деньги, и он посадил там дыни, которые очень хорошо уродились. Когда я потребовал с него арендную плату, он вычел из нее сорок динаров, потому что выдал столько тому человеку с границы, за которого я вступился.
(2, 58, 117) А падение его, как мне говорил кади Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш, было связано с его дочерью. Он утверждает, что в Багдаде якобы стало известно, как однажды, придя домой, Ибн Аби Ауф нашел свою дочь в обществе мужчины, который не доводился ей родственником. Он схватил этого человека и решил высечь его плетьми. Однако ему советовали этого не делать, потому что таким образом он опозорил бы и себя, и свою дочь. “Отпусти его, — говорили люди, — а ее надо заковать в кандалы и стеречь”. Но он не стал слушать советов, позвал начальника полиции, и того человека [80] выпороли у дверей его дома. А человек этот был находчив и образован и, пока его секли, повторял стихи:
Если я согрешил сегодня, то она тоже грешна, а если
Из-за этого Ибн Аби Ауф был обесчещен и опозорен, превратившись в мишень для насмешек поэтов, рассказчиков и вообще всего народа, и так совершилось его падение.
(2, 110, 211) Мне рассказывал мой отец со слов своего отца, который, в свою очередь, ссылался на целый ряд людей, что один из главных чиновников по имени аль-Хубайри остался без должности и был этим очень угнетен. Он непрерывно ходил к тогдашнему вазиру Ибн Аби Халиду аль-Ахвалю, пока не надоел ему до такой степени, что тот распорядился не впускать его в дом.
Тем не менее он продолжал являться верхом каждое утро, ждал, когда выйдет вазир, а потом дожидался его возвращения и уезжал только после того, как вазир входил в дом. Это тоже надоело вазиру, и он велел одному из своих катибов сказать этому человеку, что у вазира нет для него должности и что он не хочет все время видеть его, поэтому ему следует удалиться и больше у дверей дома не появляться.
Но катиб постеснялся передать такие слова человеку, который когда-то занимал высокий пост, хоть судьба и изменила ему, к тому же он был убежден, что поведение вазира было вызвано его дурным мнением об этом человеке, неприязнью и отвращением, поэтому, как он рассказал:
— Я пошел домой, взял пять тысяч дирхемов и, подойдя к аль-Хубайри, сказал ему. “Вазир, да благословит его Аллах, приветствует тебя и хочет объяснить тебе, что твое присутствие у дверей, когда он занят делом и не может говорить с тобой, ему мешает и что сейчас у него нет для тебя подходящей должности, но он посылает тебе пять тысяч дирхемов на расходы, а ты оставайся дома и не утруждай себя появлением в этом месте. Если у него найдется подходящее для тебя место, он тебя позовет”.
Шейх очень возмутился и сказал: “Он обращается со [81] мной, как с нищим попрошайкой, и шлет мне подачку! Клянусь Аллахом, я ее не приму!”
Я подумал, что это очень глупо, и, возмутившись его поведением, сказал: “Друг мой, поверь мне, эти дирхемы из моего кошелька, а не от вазира, он же велел передать тебе нечто более неприятное, но мне не хотелось этого делать, поскольку ты один из лучших в нашем ремесле. Тогда я решил пожертвовать тебе сколько-то из собственных денег без ведома моего господина, желая сделать добро и тебе и ему”.
Он ответил: “Да вознаградит тебя Аллах, но я не возьму твоих денег, пусть даже мне придется пить воду из лужи. Но я заклинаю тебя Аллахом, передай мне то, что сказал вазир, и я буду тебе за это благодарен”. Тогда я пересказал ему все, как было на самом деле. Он попросил меня взять на себя передачу ответа, и я согласился. “Скажи ему, — начал он, — что я прихожу к нему не потому, что хочу его видеть, а только потому, что он один может дать мне средства к существованию, ведь я не знаю никакого другого ремесла, кроме ремесла катиба, а предоставить эту должность может только он. Если кто-то хочет войти в дом, он должен найти дверь. Так и человек в поисках средств к существованию ищет путь к ним. Если Аллах пошлет ему удачу, он получит его, а если нет — он все же сделал все, что должен был сделать. Его неприязнь ко мне не остановит меня, и я не перестану к нему обращаться. Если Аллах пошлет мне что-либо через него или при его посредстве, я приму это вопреки его воле. А если нет, я по крайней мере могу досаждать ему своим видом так же, как он досаждает мне, не давая должности”.
Я ушел от него в недоумении и не передал его слов вазиру, боясь вызвать его неудовольствие. В тот день я умолчал об этом деле, а на следующее утро, когда я сопровождал вазира, выезжавшего из своего дома, шейх стоял на своем месте, как обычно. Увидав его, вазир обернулся ко мне и спросил, выполнил ли я его поручение. Я сказал, что выполнил. “Тогда почему же, — спросил он, — он снова здесь?” Я сказал ему, что это длинная и занятная история, которую я расскажу, ему, когда он прибудет к себе и устроится поудобнее. Но, сев в лодку, он попросил меня рассказать, как было дело.
Тогда я рассказал ему всю историю, в том числе и о том, как я предложил шейху дирхемы из собственного кошелька, и обо всем прочем и передал ему слова [82] шейха в точности. Он чуть не лопнул от гнева. А когда я кончил, наша лодка причалила у дворца халифа, и вазир вошел к нему, все еще думая об аль-Хубайри и возмущаясь его ответом. Он стоял среди других подчиненных халифа, когда тот сказал ему: “Правитель Египта проявляет неповиновение и уклоняется от выплаты положенного. Найди человека, энергичного и неустрашимого, которого можно было бы послать туда, чтобы он выяснил все на месте и взыскал что требуется”.
Ибн Аби Халид подумал о чиновнике по имени аз-Зубайри, которого он хотел назначить на этот пост. Но, поскольку у него был на уме аль-Хубайри, мысль о котором еще не покинула его и продолжала ему досаждать, он назвал аль-Хубайри. Халиф спросил: “А разве аль-Хубайри еще жив?” Вазир ответил, что он хотел сказать не “аль-Хубайри”, а “такой-то, сын такого-то, аз-Зубайри”. Халиф ответил: “Может быть, ты и думал аз-Зубайри, но расскажи мне об аль-Хубайри, который много сделал для меня и для моих друзей во время правления моего отца, так что я ему очень обязан и должен возместить все сполна”.
“Да, — сказал вазир, — он еще жив”. — “Тогда пошли его в Египет”, — сказал халиф. “О повелитель правоверных, он для этого дела не годится”, — сказал вазир. “Почему?” — спросил халиф. “Он слишком стар”, — ответил вазир. “Приведи его ко мне, — сказал халиф, — чтобы я мог сам посмотреть на него. Если он состарился, я назначу ему содержание и награжу его, а если он еще может служить, я пошлю его в Египет”.
“О повелитель правоверных, — ответил вазир, — он много лет не имел никакой должности, и теперь он в безвестности и всеми забыт, а для этого дела требуется человек почитаемый”. — “Если мы, — сказал халиф, — приблизим его к себе и дадим ему столь важное поручение, он снова станет известен и слава о нем возродится”. — “У него нет средств”, — продолжал вазир. “Мы дадим ему, — ответил халиф, — сто тысяч дирхемов из нашей казны, чтобы поправить его дела, и пошлем ему мулов, лошадей, палатки и другое снаряжение”.
Но вазир продолжал возражать, и халиф сказал ему: “Я вижу, что ты настроен против него. Расскажи мне правду о том, что у тебя с ним произошло”. Вазиру не хотелось говорить, но халиф стал заклинать его своей жизнью открыть ему, что у него было на душе. А когда он все рассказал, халиф ответил: “Аллах послал ему [83] удачу через тебя и вопреки твоей воле, как он о том говорил. Я не оставлю тебя в покое, пока ты не составишь на него указ и не обеспечишь его всем, как я велел”. А потом он приказал привести к нему аль-Хубайри.
За аль-Хубайри послали, и, когда он явился, Ибн Аби Халид вышел к нему и сказал: “Послушай, Аллах и впрямь послал тебе удачу через меня вопреки моей воле”. Потом он рассказал ему, как было дело, и передал ему бумаги с приказами и обещанные халифом подарки, а также письма в Египет, куда он его послал, дав все необходимые наставления.
(2, 111, 216) Об этом Ибн Аби Халиде мне рассказали еще одну историю.
Он был отвратительным человеком. Однажды один из чиновников по имени Ибн Аби-ль-Адхам, который давно не имел никакой должности, пришел к нему рано утром, чтобы застать его дома, пожаловаться на свое положение и попросить дать ему какое-нибудь место. Он пришел очень рано. Вазир принял его очень грубо и спросил, какое-такое важное дело привело его в столь неурочный час.
Шейх рассердился и сказал: “Мне не следует дивиться тебе, а следует дивиться самому себе, потому что я понадеялся на тебя. Я не смыкал глаз, дожидаясь рассвета, чтобы прийти к тебе пораньше, и не давал спать моим родным и слугам, а потом не поленился кинуться к тебе и рассказать тебе о своей нужде. И вот как ты встретил меня!” Затем он стал клясться всеми клятвами, что никогда более не войдет в дом вазира и не обратится к нему с просьбой и не станет просить у него о должности, если только вазир сам первый не придет к нему в дом и не извинится за такой прием и не выслушает его дело в его же доме. С этим он ушел.
Придя домой, проситель раскаялся в своем поступке. “Ибо, — говорил он себе, — человек этот по натуре низок, мстителен и злобен, а мне придется обращаться к нему, чтобы получить то, что мне надо. Зачем я дал такую клятву? Теперь я в самом наихудшем положении, потому что этот вазир, конечно, обо мне не побеспокоится и никогда не придет сюда, а я теперь не могу и подступиться к нему. Чиновники, узнав об этом, разорят мое поместье, а я так и останусь без должности, и к тому же [84] на меня обрушится куча неприятностей”. И он стал корить себя, пытаясь найти выход из положения.
Тем временем наступил день, и около двух часов пришел его слуга и сказал: “Вазир едет по нашей улице”. — “Это меня не касается”, — ответил шейх. Затем вошел другой слуга и сказал: “Господин, он свернул с улицы в наш переулок”. Потом в комнату вбежали и другие слуги, говоря: “Вазир подъехал к дому, подошел к двери и просит, чтобы его впустили”.
Тогда шейх встал, вышел из дома и, поцеловав руку вазиру, сказал: “Ты и в самом деле решил поступить великодушно, да поможет тебе Аллах!” — “Не благодари меня, — ответил тот, — а благодари за это повелителя правоверных, хранит его Аллах!”
Затем он вошел в дом и сказал: “Когда ты уехал, я был раздосадован твоими словами. Ведь ответил я так из-за раздражения, а не потому, что таковы мои намерения. Сразу же после этого мне пришлось отправиться к халифу, и, когда он заговорил со мной, я все еще думал о том, что произошло между нами. Халиф заметил, что я отвечаю ему несвязно, и настоял на том, чтобы я объяснил ему, в чем дело, и я повиновался. Он меня строго отчитал за тот прием, который я тебе оказал, и велел мне немедленно отправиться к тебе, извиниться, освободить тебя от клятвы, дать тебе должность и рассмотреть твои просьбы”.
После этого вазир велел подать ему перо и чернила и написал бумаги, которые обеспечивали просителю все: и удовлетворение его прошений, и денежное вознаграждение, и должность. Ибн Аби-ль-Адхам поблагодарил вазира, произнес благословение халифу и возблагодарил Аллаха за его милость.
(1, 36, 85) Вот что рассказал мне Абу-с-Сарий Умар ибн Мухаммад, чтец Корана, со слов Абу-ль-Касима Исы ибн Али ибн Исы, который слышал эту историю от своего отца:
— В один из периодов, когда я был вазиром, Абу Бакр Мухаммад ибн аль-Хасан ибн Абд аль-Азиз аль-Хашими принес мне прошение о должности и поцеловал мне руку. Я очень хотел удовлетворить его просьбу и отложил бумагу на время, размышляя, как сделать это, не навлекая на себя нареканий. Я уже собрался сесть на лошадь и поднялся с места, но Мухаммад ибн [85] аль-Хасан схватил меня за руку и сказал: “Я не буду потомком Аббаса, если позволю вазиру ехать прежде, чем он подпишет эту бумагу или поцелует мне руку, как я поцеловал руку ему!” Стоя, я подписал прошение, дивясь его невоспитанности и грубости.
(1, 37, 86) Я сам видел этого Абу Бакра Мухаммада ибн аль-Хасана в 350 году 2, когда удача изменила ему и его близким. Это было при Абу Мухаммаде аль-Мухаллаби. Тогда всякий сброд устроил беспорядки в Багдаде, вызвав серьезные волнения, повод для которых дали хашимиты. Они заперли городскую мечеть, и там не было пятничной молитвы. А случилось все это потому, что аббасид поссорился с алидом 3 из-за вина около рва Тахира. Алид был убит, и его родичи требовали отмщения. Из-за этого начались беспорядки, в которых приняло участие городское простонародье. Дело приняло такой серьезный, оборот, что по кварталам города расставили дейлемитов, но от этого волнения не прекратились.
Тогда Абу Мухаммад аль-Мухаллаби заточил в темницу большинство потомков Аббаса, принадлежавших к их роду знатных и уважаемых горожан и зачинщиков волнений — аййаров и преступников. Среди схваченных было множество хашимитских судей, почтенных и благочестивых людей. Был среди них и Мухаммад ибн аль-Хасан ибн Абд аль-Азиз. В один из дней вазир аль-Мухаллаби занял место в присутствии и начал их допрашивать, добиваясь от них имен виновных аййаров и молодчиков, которые имели при себе ножи, чтобы их задержать, а остальных отпустить. Он предложил людям почтенным из числа задержанных, чтобы они поручились за нарушителей и заставили их вести себя благопристойно, и тем помогли затушить пламя междоусобицы. При этом присутствовал хашимитский кади Абу-ль-Хасан Мухаммад ибн Салих. Он начал говорить в законническом духе, пытаясь предотвратить подобные меры и смягчить аль-Мухаллаби, к которому он обратился весьма уважительно. Его прервал Мухаммад ибн аль-Хасан ибн Абд аль-Азиз, который заговорил в резких и грубых выражениях.
Я услышал, как аль-Мухаллаби сказал ему: “Ах ты глупец! Ты все так же безрассуден, несмотря на седину в волосах. Как будто я не знаю твоего прошлого и [86] настоящего! Я знаю, как глуп ты сам и как глуп был твой отец. Мне известно о твоем презрении к дивану вазиров и о том, как ты ищешь повода сказать: „Вазир сказал, а я ему ответил..." Ты, по-видимому, полагаешь, что на троне все еще аль-Муктадир, а я один из его вазиров, и не ведаешь о том, что сейчас трон занимает дейлемитский эмир Муизз ад-Дауля, который сочтет пролитие твоей крови угодным Аллаху всевышнему и который ценит тебя не более чем собаку! Эй, рабы, хватайте его за ноги!” Мухаммада ибн аль-Хасана при нас потащили за ноги, и я видел, как его высокая шапка валялась на земле. Потом аль-Мухаллаби повелел запереть его в лодке и отправить в Оман. Мухаммада посадили в лодку, и она пошла вниз по течению реки, а люди целовали ему руку.
Халиф аль-Мути отправил вазиру послание с просьбой пощадить Мухаммада ибн аль-Хасана, и они обменивались посланиями, пока вазир не согласился простить его при условии, что он не будет покидать своего дома и что его семья согласится со всеми теми требованиями, которые он им раньше предъявил и от выполнения которых они уклонялись. Затем он собрал молодчиков из хашимитов и других горожан из простонародья вместе с разными бродягами и смутьянами, посадил их в лодки, запер их там и отправил в Басинну и Бируз, где их заточили в темницу, и они оставались там вплоть до смерти аль-Мухаллаби. Некоторые из них так и умерли в тюрьме, а те немногие, кому удалось выжить, были освобождены через несколько лет после его смерти. Беспорядки прекратились и с тех пор больше не возобновлялись.
(3, 58, 85) Вот что рассказал мне врач Абу-ль-Хасан Сабит ибн Ибрахим ибн Захрун, сабий из Харрана, со слов своего отца:
— Однажды, — говорил он, — я пришел к аль-Муваффаку, и он сказал мне: “Ибрахим, мне уже два года очень хочется отведать одно кушанье, но я стыжусь попросить его. А тут мне пришло на ум попросить твоей помощи, чтобы получить его”. Я сказал ему: “Пусть повелитель правоверных повелевает!”
“Уже много лет, — сказал он, — мне хочется куриной печенки и потрохов, приготовленных с яйцами и луком, Но я стесняюсь попросить их, потому что боюсь, как бы [87] мой повар не подумал, что я хочу отнять у тех, кто работает на кухне, то, что они обычно забирают и продают. Поэтому я хочу, чтобы ты, когда принесут столы и мы приступим к трапезе, попросил бы это кушанье для меня и посоветовал бы его как врач. Тогда я скажу им, чтобы они ежедневно собирали немного печенки и потрохов. Для этого потребуется совсем немного, и им останется достаточно для продажи. Так я удовлетворю свое желание”.
Я был удивлен, — рассказывал Ибн Ибрахим — его благородством и стыдливостью перед слугами, заставившими его идти на хитрость, чтобы удовлетворить свое желание, никого при этом не обидев. Принесли стол, и он сел за трапезу один, а я сел с его сотрапезниками за другой стол, поставленный перед ними. Когда он начал есть, я сказал: “Почему повелитель правоверных ан-Насир не велит приготовить ему немного куриной печенки и потрохов с яйцами и соусом и почему бы ему не поесть их? Они обладают особыми свойствами — и я перечислил то, что мне в это время пришло на ум. — Мы тоже хотели бы отведать немного этого кушанья”. Он сказал: “Завтра пусть нам приготовят столько-то куриной печенки и потрохов”. Кушанье приготовили, и потом это стало у них обычным делом. И никто из слуг не догадывался, как на самом деле это получилось.
(3, 167, 260) Вот что передал мне Абу Ахмад аль-Хусайн ибн Мухаммад ад-Дулджи:
— Мне сообщили, — говорил он, — что Хафиф ас-Самарканди рассказывал такую историю:
“Однажды я сопровождал моего господина аль-Мутадида на охоте. Он отделился от своих воинов, и никого, кроме меня, около него не было. В это время появился лев и направился к нам. Аль-Мутадид сказал мне: „Хафиф, чувствуешь ли ты себя достаточно сильным?" — „Нет", — ответил я. „Не можешь даже подержать моего коня, пока я разделаюсь с этим львом?" Я ответил: „Это я могу сделать".
Он спешился, и я стал держать его коня, а аль-Мутадид затянул пояс, выхватил меч из ножен и бросил их мне. Потом он двинулся на льва и стал наносить ему один удар за другим, так что разрубил ему голову, и лев упал замертво у его ног. Аль-Мутадид вытер меч насухо о его гриву, вернулся ко мне, положил меч в [88] ножны и сел на коня. После этого мы вернулись в лагерь, где находились его приближенные. Вплоть до самой его смерти я никогда не слышал, чтобы он рассказывал об этом льве или хоть словом обмолвился о том, что случилось. И я не знаю, что меня поражает больше: его смелость и сила, то, что он не придавал никакого значения своему поступку и молчал о случившемся, или то, что он простил меня и никогда не укорял меня за то, что я слишком дорожил своей жизнью”.
(3, 67, 100) Вот что сообщил нам Абу Мухаммад Абдаллах ибн Дассах аль-Басри со слов Абу-ль-Хусайна Ахмада ибн аль-Хасана ибн аль-Мусанны, который слышал эту историю от своего отца, а тот от своего дяди, которому рассказывал об этом Ибн Аййаш:
— Я обедал, — говорил он, — с Хумайдом ат-Туси и взялся было за жареную курицу, но раздумал, потому что к тому времени уже наелся. Поэтому я не отломил от этой курицы ни кусочка. Когда трапеза окончилась, я вымыл руки и вышел. Но тут я услышал шум и крики, доносившиеся из прихожей, и увидел рыдающего мужчину. Он подошел ко мне и сказал: “О человек! Верни жизнь тому, у кого ты ее отнимаешь!” Я спросил его, что это значит. Он ответил: “Я повар Хумайда. Ты взялся за курицу, но не отломил от нее ни кусочка. Хумайд думает, что она недожарена, и приказал меня казнить”.
Я вернулся к Хумайду, и он, увидев меня, сказал: “Не пытайся вступаться за повара, это бесполезно!” Я ответил: “Пусть эмир выслушает то, что я собираюсь сказать, а потом сделает так, как сочтет нужным”. Он позволил мне говорить. Я поклялся самыми страшными клятвами, что курица была хорошо зажарена и что я не стал ее есть только потому, что был уже сыт. И я снова попросил его пощадить повара. Он сказал: “Я прощаю его ради тебя, но только при условии, что он никогда больше не войдет в мой дом. У нас нет надежды на загробную жизнь, у нас есть только эта жизнь. Клянусь Аллахом, мы не допустим, чтобы кто бы то ни было отравлял нам ее!”
(8, 109, 250) Вот что рассказал мне Абу-ль-Фадль:
— Я проживал в Сирафе, где исполнял свою [89] должность. В это время через Сираф проезжал Юсуф ибн Ваджих, он направлялся в Басру, чтобы сразиться с аль-Бариди. В Сирафе всем заправлял тогда Ибн Мактум аш-Ширази — он ведал и делами войны, и делами правления, и сбором налогов от имени эмира Али ибн Бувайха. Ибн Мактум выехал навстречу Юсуфу ибн Ваджиху и делал для него все, что тому было нужно. Юсуф разбил свой лагерь за чертой города, и Ибн Мактум прислал ему богатые дары.
Однажды Юсуф сказал Ибн Мактуму: “Клянусь Аллахом, я пришел сюда с твердым намерением захватить этот город и оставить в нем войско, а потом двинуться на Басру. Все почтенные горожане писали мне письма, в которых советовали мне так поступить. Но ты с самого начала так ревностно служил мне, что я устыдился своих намерений. И поскольку я уже на границе моих владений, не велика беда, если я и подарю тебе этот город”.
А до нас доходили слухи, что горожане писали ему, но только мы этому не верили. Когда Юсуф подходил к Сирафу, горожане посоветовали Ибн Мактуму скрыться и не показываться, предупреждая, что его могут схватить. А делали они это для того, чтобы исполнить задуманное и передать город Юсуфу ибн Ваджиху. Ибн Мактум не решился последовать их совету и сказал: “Уж лучше мне оказаться в темнице, притом что я не сделал ничего такого, из-за чего Юсуф захотел бы расправиться со мной, чем провиниться в глазах Али ибн Бувайха, ибо он убьет меня, думая, что я сговорился с Юсуфом отдать ему город, чтобы присвоить себе доход, получаемый с этих земель. Он скажет, что я должен был держаться, пока Юсуф не войдет в город и не схватит меня, или прийти к нему лишь после битвы, в которой тот был бы посрамлен”.
Ибн Мактум не покинул Сираф и продолжал занимать свой высокий пост. Это принесло ему пользу, и он остался цел и невредим. А когда Юсуф сказал Ибн Мактуму о своих намерениях, тот призвал на него благословение, поблагодарил его и выразил ему покорность.
Юсуф сказал ему: “Я решил не пить вина, пока не будет взят город, на который я иду. Но я решусь-таки выпить вина, потому что мне очень хочется выпить с тобой за твой ум и твою удаль. Поэтому приходи сегодня вечером и приводи своих друзей”. [90]
Ибн Мактум ушел и собрал множество знатных горожан и высокопоставленных чиновников, среди них был и я. К вечеру прибыл посланец от Юсуфа, и мы отправились с ним, пока он не привел нас к Юсуфу. Мы расселись в роскошном бахнасском шатре, равного которому по красоте я никогда не видывал. В середине шатра было возвышение из черного дерева, украшенное золотом и золотыми гвоздями, а на нем — огромная шелковая подушка. Перед возвышением лежал ковер из Джахрама, а на нем — большая циновка из Тиверии и такие же подушки и покрывала. Потом Юсуф вышел к нам и сел, и мы сели вместе с ним, и нам принесли серебряный стол с кольцами. Он был достаточно велик, чтобы вокруг него уселись двадцать человек.
Мы расселись, и нам подали такие изысканные яства, каких я никогда не видывал, и все это было на посуде из фарфора. Я также заметил, что за каждым из нас стоит красивый молодой раб с золотым кубком с вином и с хрустальным кувшином с водой. Когда мы покончили с едой, Юсуф встал и вышел куда-то за шатер, а к нам пришли слуги, которые убирают комнаты. Их было столько же, сколько нас, и в руках у них были серебряные кувшины и тазы, и мы все разом помыли руки. Тогда эти молодые рабы ушли, и пришли другие, по одному на каждого из нас. Они несли тяжелые драгоценные зеркала, хрустальные сосуды и прекрасные курильницы, и мы стали окуривать себя благовониями.
После этого нас на некоторое время оставили в том же шатре, но вскоре позвали в другой, из парчи, и еще более великолепный, чем первый. В нем было возвышение из сандалового дерева, украшенное серебром, а на нем — шелковая подушка и такие же циновки из Тиверии, что и в первом шатре. Там стояло примерно тридцать литых золотых подносов, на которых лежали сделанные из амбры лимоны, дыни и многое другое. Мы были поражены, и нас охватило изумление. Потом мы заметили, что по четырем сторонам каждого подноса стоят четыре огромные белые вазы, напоминающие огромные кубки. Они были наполнены розовой водой и украшены многочисленными фигурами из камфорного дерева. Рабы — по одному на каждого из нас — стояли и овевали нас опахалами, а другие рабы — тоже по одному на каждого из нас — держали в руках по салфетке, а перед ними стояли золотые подносы с золотыми тазами и сосудами, хрустальными графинами, бокалами [91] и кувшинами также из хрусталя, и все они были пустые.
Потом Юсуф велел подать вина в хрустальных графинах — по-персидски их называют чашангир. Принесли много виноградных вин тех сортов, которые делают в горах Омана, — мы и не знали, что в тех местах такие прекрасные вина. Ибн Мактум выбрал вино, и его перелили в сосуды. За спиной у каждого из нас стоял раб, который наполнял кубок вином и подавал к нему разные сласти, и каждый из них прислуживал одному из нас. Выпили мы тогда очень много вина.
И тут Юсуф завел разговор об Али ибн Бувайхе. Ибн Мактум рассказывал о нем одну историю за другой. Юсуф сказал ему: “Я хочу, чтобы ты рассказал мне, что мой брат Абу-ль-Хасан Али ибн Бувайх собрал за время своего правления”. Ибн Мактум ответил, что у Али ибн Бувайха на службе две тысячи тюрок, что у него четыре тысячи мулов и две тысячи верблюдов. Потом он стал перечислять многое другое. Но Юсуф прервал его: “Горе тебе! Это семейные дела и расходы, я не об этом спрашиваю. Меня интересует, что у него есть такого, в чем правители стараются превзойти друг друга”.
Ибн Мактум ответил: “Старинных драгоценностей и сокровищ у него примерно на девяносто миллионов дирхемов”. Юсуф сказал: “Опять ты говоришь не о том. Я хочу знать о таких сокровищах и драгоценностях, которые весят совсем немного и которые правители носят на себе на случай беды”. Ибн Мактум ответил: “Об этом я ничего не знаю, я только слышал, что ему досталась драгоценность, которая принадлежала аль-Муктадиру”. Юсуф спросил: “А что это за драгоценность?" Ибн Мактум ответил: “Красный рубин, который весит пять мискалей. Да и я сам купил для него два драгоценных камня на сто двадцать тысяч дирхемов”. Юсуф сказал: “Ты мне нравишься, поэтому мне следует показать тебе, что у меня есть с собой из вещей подобного рода, если тебе это интересно”. Ибн Мактум поблагодарил Юсуфа, призвал на него благословение и сказал: “Конечно, мне это интересно, и я почту за честь увидеть то, что ты мне покажешь”.
Тогда Юсуф позвал раба и сказал ему: “Принеси ларец” — и объяснил, какой. Раб принес большой ларец. А перед Юсуфом лежали кожаные сумки, сделанные в Хорасане. Из одной такой сумки он вытащил [92] золотой ключ. Сначала он осмотрел печать на ларце, потом открыл его ключом и вытащил палочку, на которую было нанизано примерно пятьсот колец с рубинами, бирюзой и сердоликом — подобных мне никогда не доводилось видеть. При этом он сказал: “Это безделица, не обращайте на них внимания”. Мы так и сделали. А потом он вынул ожерелье из девяноста трех драгоценных камней, каждый величиной с яйцо змеи или воробья. Мы подивились их размерам. Он сказал: “Это ожерелье было в сокровищнице моего дяди со стороны матери Ахмада ибн Хилаля, а после него попало ко мне и с тех пор находится у меня. Теперь драгоценные камни прежде всего попадают к нам и потом уже расходятся по стране, и мы всюду ищем еще семь таких же камней, чтобы в ожерелье их было сто, но вот уже сколько лет нам не удается ничего найти”.
Потом он вынул бриллиантовый перстень с печаткой и, одев его на палец, поднес к сердоликовой печатке, которая была на пальце Ибн Мактума. Бриллиант притянул сердолик, как железный магнит, и печатка Ибн Мактума разлетелась на кусочки. Потом он достал из ларца что-то завернутое в тонкий платок. Он развернул его — в платке лежал кусок хлопка. И тут он извлек из него какой-то предмет, который ослепил нас своим сиянием и наполнил комнату светом, так что все мы были поражены. Юсуф передал этот предмет Ибн Мактуму, чтобы тот осмотрел его. Мы все осмотрели его и обнаружили, что это был красный рубин величиной с кисть руки, как в длину, так и в ширину. Мы были поражены, а Юсуф ибн Ваджих спросил: “Ну, как это по сравнению с драгоценностью, которую ты описал, Ибн Мактум?” Ибн Мактум был потрясен. Мы все рассматривали эту “руку” и не могли на нее наглядеться.
Затем Юсуф достал из ларца какую-то траву, которая, по его словам, была ядовита и могла мгновенно умертвить человека, и другую, которая действовала столь же быстро, обезвреживая первую. Он доставал и другие диковинные и устрашающие вещи, но мне запомнились только те, о которых я рассказал, потому что они меня более всего поразили. Когда настал вечер, в шатер внесли свечи из амбры и зажгли их. Мы пировали до полуночи, а потом разошлись.
Юсуф отправился в Басру, где в сражении с аль-Бариди потерпел поражение. Он бежал на одном корабле, а весь флот его был сожжен. Ему не хотелось [93] проплывать мимо Сирафа, поэтому он вышел в открытое море и направился прямо в Оман. Мы узнали о том, что случилось, и Ибн Мактум отправил в Оман одного из своих друзей, чтобы тот выразил Юсуфу сочувствие и разузнал обо всем. С этим человеком он послал ему письма, написанные им собственноручно. Посланец прибыл в Оман на несколько дней раньше Юсуфа, а когда тот приплыл и увидел письма, напомнившие ему о встрече с Ибн Мактумом, то помянул его добром, дал его другу пять тысяч дирхемов и послал Ибн Мактуму в подарок морские диковины стоимостью в сто тысяч дирхемов. Он также послал каждому из гостей, которые были у него с Ибн Мактумом, множество самой замечательной и роскошной одежды. И я был один из тех, кто получил такой подарок.
(8, 110, 257) Вот что сообщил мне Абу-ль-Фадль:
— Один шейх родом из Кумма рассказал нам в Фарсе о том, как Васиф Камах прибыл в качестве эмира в Кумм.
“Мы выехали ему навстречу, — рассказывал этот человек, — и он поразил нас своим благородством, умом и величием. Он произнес перед нами прекрасную речь, обнадеживая нас всяческими обещаниями и посулами, и объяснил нам, сколь справедлив и великодушен султан. После этого он задал несколько разумных вопросов о делах города и о местных шейхах. Наконец он спросил о совсем незнатном и безвестном человеке, который был знаком только одному из присутствовавших там людей. Васиф стал его восхвалять и расспрашивать о его делах и о его детях, и нам показалось это нелепым.
Потом он сказал нам: „Приведите его сюда, но только сделайте это со всей любезностью, я не хочу посылать за ним и призывать его, потому что боюсь, как бы он не встревожился".
Мы привели этого человека, и когда Васиф его увидел, он встал во весь рост и пригласил его сесть на подушку рядом с собой. Такое поведение уронило Васифа в наших глазах, мы говорили: „Он несомненно очень глуп". А Васиф продолжал расспрашивать того человека о его жене, дочерях, сыновьях, на что этот шейх отвечал с видом, выражавшим и досаду, и великое изумление. Тогда Васиф сказал; „Мне кажется, ты забыл меня и не узнаешь". Шейх ответил: „Как могу я не [94] узнать столь могущественного и прославленного эмира!" Васиф сказал; „Дело не в этом! Ты меня хорошо знаешь?" Шейх ответил: „Нет". Тогда Васиф сказал: „Я твой мамлюк Васиф".
После этого он повернулся к нам и сказал: „Старейшины Кумма! Я дейлемит, которого когда-то захватил в плен такой-то эмир во время одного из набегов. Мне было тогда десять лет или что-то около этого. Меня привезли в Казвин, и случилось так, что этот шейх был в то время там. Он купил меня и увез в Кумм, где он посылал меня в школу вместе со своим сыном, обращался со мной так же, как с ним, и обучал меня наравне с ним. Он сделал мне то-то и то-то — он перечислил всякие добрые дела и поступки — и был хорошим хозяином, на которого мне никогда не приходилось жаловаться: меня никогда не били и не оскорбляли, а кормили и одевали так же, как родного сына. Я жил у них, — продолжал он, — наилучшим образом, пока не достиг зрелости. Тогда мне стали давать дирхемы на развлечения, причем даже больше, чем мне было нужно. А я еще с тех пор, как был мальчишкой, всякий раз, когда мне перепадали какие-нибудь деньги, отдавал их на хранение торговцу овощами, который жил в квартале, названном по имени такого-то — он назвал это имя и спросил также и о зеленщике, и ему сказали, что он все еще живет на старом месте. — А когда я вырос и возмужал, то попросил купить мне оружие и стал упражняться с ним, а мой хозяин в добавление ко всему тому, о чем я уже говорил, покупал мне все, что я хотел, удовлетворяя все мои просьбы, неизменно проявляя великодушие и никогда не противясь моим желаниям.
Случилось так, что меня увидал один солдат. Он спросил меня: „Хотел бы ты поехать со мной в Хорасан? Я дам тебе коня и сделаю все, что пожелаешь". Я ответил: ,,Я поеду с тобой с условием, что не буду считаться твоим мамлюком или твоей собственностью, я сам куплю себе коня и оружие и последую за тобой как твой слуга, полностью располагая собой. И если мне что-нибудь в твоем поведении не понравится, я покину тебя и ты не будешь иметь права мне в этом воспрепятствовать". Он ответил: „Согласен!"
Тогда я пошел к зеленщику и спросил у него о своих деньгах. Выяснилось, что у меня накопилась изрядная сумма. Я взял эти деньги, купил коня и оружие, [95] забрал свою одежду и, располагая всего несколькими дирхемами, убежал от своего хозяина и отправился в этим солдатом в Хорасан, чтобы разделить его судьбу.
Я пережил множество разнообразных злоключений, но по мере того как шло время, мое благополучие возрастало, пока я не достиг своего нынешнего положения, оставаясь при этом рабом этого шейха, и теперь я молю вас, попросите его продать меня мне".
Шейх, потрясенный такой просьбой, сказал: „Я раб эмира, эмир свободен во имя Аллаха, для меня честь быть его покровителем. И я, и мои потомки — мы все будем этим гордиться". Васиф сказал рабу: „Принеси три кошелька". А когда их принесли, Васиф высыпал из них деньги и передал шейху. Потом он велел привести коней, мулов, принести одежды, благовония и утварь, стоившие еще больше. Затем он велел привести сына этого шейха и, когда тот пришел, принял его с большим уважением и подарил ему десять тысяч дирхемов, множество одежды, лошадей и мулов. Потом он послал за зеленщиком и дал ему пятьсот динаров и много всякого платья. Потом он послал подарки жене и дочерям шейха и семье зеленщика. А после этого сказал шейху: „Пользуйся, господин, властью, которой наделил тебя Аллах, с уверенностью человека, который знает, что эмир — его вольноотпущенник, и знай, что ты не развяжешь то, что я свяжу, и не свяжешь то, что я развяжу" 4.
Потом он повернулся к нам и сказал: „Старейшины Кумма! Вы мои господа и учителя, и нет на земле города, жители которого были бы мне дороже вас, и никому на свете я не обязан большим, чем вам. Будьте же свободны в своих делах, как равные мне и ни в чем от меня не отличающиеся, и не делайте лишь того, что запрещено религией. Между вами и мной нет никаких различий, кроме трех вещей — это моя верность султану, мое право охранять гарем и мое несогласие с вами в рафидизме, ибо я объехал весь свет, пересек горы и моря и дошел до крайних пределов Востока и Запада, но нигде не видел людей, придерживающихся ваших верований. Не может быть, чтобы все живущие на земле люди заблуждались и только вы были правы!"
Потом он расспросил каждого из нас, в чем он нуждается, и постарался помочь каждому. Однако шейху он уделил вдвое больше внимания, чем нам. Мы расстались с ним, и он сильно возвысился в наших глазах. А [96] к дому шейха потянулись вереницы просителей, которые шли со своими нуждами к нему и к его сыну, и они стали самыми почитаемыми и влиятельными людьми в городе. А Васиф, пока не уехал из Кумма, никому ни в чем не отказывал, ни в малой просьбе, ни в большой”.
(8, 111, 261) Рассказчик добавил: “Мне сообщил Абу-ль-Хузайль, что когда Васиф стал правителем Фарса, он поселился в Ширазе и был в обращении с тамошними жителями добр и прост. Он вел примерный образ жизни и выказывал простым людям свою любовь, навещал больных и присутствовал на похоронах. Они говорили, что никогда не видели более мудрого правителя. Однажды, — сказал он, — я видел Васифа, когда он явился на похороны простого смертного верхом на коне в белой одежде и в чалме в сопровождении всего лишь трех слуг. Он стоял в толпе и молился за умершего.
В наших местах был ткач — он назвал его, — который следил за тем, чтобы люди не совершали ничего греховного. Я видел, как этот человек во время молитвы нарочно подошел к Васифу и стал теснить его, так что даже толкнул его локтем в грудь. Один из слуг Васифа, недовольный этим, подошел и хотел заставить этого человека отойти. Но Васиф бросил на слугу гневный взгляд, и тот в страхе удалился, оставив Васифа стоять рядом с этим ткачом. Я заметил, как Васиф потеснился и дал место ткачу, чтобы они оба могли стоять и молиться”.
Комментарии
2 961-62 г.
3 ...аббасид поссорился с алидом... — Аббасиды — потомки Аббаса, дяди пророка Мухаммада; алиды — потомки дочери Мухаммада Фатимы и Али, двоюродного брата пророка.
4 ...ты не развяжешь то, что я свяжу, и не свяжешь то, что я развяжу... — т.е. “ты не изменишь моего ешения”.
(пер. И. М. Фильштинского)
Текст приводится по изданию:
Абу Али аль-Мухассин ат-Танухи. Занимательные
истории и примечательные события из рассказов
современников. М. Наука. 1985
© текст
- Фильштинский И. М. 1985
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR
- Матвейчук С. 2005
© дизайн
- Войтехович А. 2001
© Наука.
1985