Ат-Танухи. Занимательные истории. Ч. 7.

Библиотека сайта XIII век

АБУ АЛИ АЛЬ-МУХАССИН АТ-ТАНУХИ

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

Рассказы об удивительных событиях

об удивительных снах

о заморских странах

о сотрапезниках

Рассказы об удивительных событиях

(3, 152, 236) Вот что рассказал мне багдадский поэт Абу-ль-Мугира Мухаммад ибн Якуб ибн Юсуф аль-Асади со слов Абу Мусы Исы ибн Убайдаллаха аль-Багдади. Он сказал, что его друг сообщил ему следующую историю:

— Я ехал в Рамлу и прибыл туда, когда все уже спали, поэтому я свернул на кладбище и вошел в одну гробницу. Я сбросил с себя кожаный щит и улегся на него, сжимая в руке меч. Я решил остаться там на ночь и войти в город, когда наступит день. Однако в гробнице было жутко, и я не мог уснуть. Вдруг послышался какой-то шорох. Я подумал, что это разбойники, но нападать на них было опасно, так как могло оказаться, что их слишком много. Поэтому я оставался в своем укрытии и не двигался, но потом, дрожа от страха, все же высунул голову из гробницы. [253]

Увидав какого-то зверя вроде медведя, я спрятался снова, а зверь двинулся к гробнице напротив, долго оглядывался и ходил вокруг, а потом снова оглянулся и вошел в гробницу. Все это показалось мне подозрительным, и я очень захотел узнать, что он станет там делать. А он сначала вошел в гробницу, потом сразу из нее вышел, и так повторялось несколько раз. Потом я увидел, как он снова вошел в гробницу и стал раскапывать землю.

Тогда я подумал, что это наверняка грабитель могил. Глядя на то, как он копал, я был убежден, что он действует каким-то железным инструментом. Я не трогал его еще некоторое время, чтобы он почувствовал себя в совершенной безопасности. Когда он выкопал большую яму, я взял щит и меч и тихонько на цыпочках вошел в гробницу.

Увидев меня, существо это поднялось в человеческий рост и сделало такое движение, словно собиралось ударить меня по лицу рукой. Тогда я ударил по этой руке мечом и отрубил ее, и она упала. Существо закричало: “Да проклянет тебя Аллах, ты меня убил!” — и бросилось бежать, а я за ним. Ночь была лунная, беглец вошел в город, а я последовал за ним, но схватить его не мог, мне удавалось только не упускать его из виду. Он прошел несколько улиц, которые я приметил, чтобы потом не заблудиться, и, наконец, подойдя к одной двери, толкнул ее, а потом вошел в дом и запер его.

А я пометил эту дверь и повернул обратно, двигаясь по сделанным мной отметкам, пока не вернулся к той гробнице, где я его видел. Там я стал искать его руку и вскоре нашел ее и вынес на лунный свет. Повозившись немного, я сумел отделить отрубленную руку от железного инструмента, который оказался железной перчаткой, сделанной точно по руке, а сама рука была окрашена хной, на пальцах — золотые кольца.

Увидав, что это женская рука, я очень опечалился, а она была самая прекрасная в мире — нежная, мягкая, пухлая и изящная. Отерев с нее кровь, я отправился спать в ту гробницу, куда зашел с самого начала. На следующее утро я пошел в город, нашел свои отметки и по ним добрался до той самой двери. Я узнал у людей, что дом этот принадлежит кади города. Там собралась толпа, и вскоре вышел старый, почтенного [254] вида человек, который провел утреннюю молитву, а потом занял свое место рядом с михрабом.

Увидав это, я еще больше подивился тому, что видел ночью, и спросил у одного человека, как зовут кади. Я завел разговор о нем и узнал, что у кади есть жена и незамужняя дочь. Я не сомневался, что раскапыванием могил занимается именно дочка. Тогда я подошел к кади и сказал: “Мне нужно кое-что сказать тебе, да укрепит тебя Аллах! Но это дело можно обсуждать только наедине”.

Кади встал и вошел в мечеть, где мы остались с ним один на один, и он попросил меня сказать, в чем дело. Я дал ему отрубленную руку и спросил, знакома она ему или нет. Он долго рассматривал ее, а затем сказал: “Руку я не узнаю, а кольца принадлежат моей незамужней дочери. А в чем дело?” Я шепотом рассказал ему всю историю, после чего он попросил меня пойти с ним к нему в дом, а войдя, запер дверь. Потом он велел принести поднос с едой и позвал свою жену.

Слуга сказал, что она спрашивает, можно ли ей выйти, когда у него чужой человек. Но он ответил: “Она должна выйти и есть с нами, ибо это человек, которого я не стесняюсь”. Она отказалась, но он поклялся, что разведется с ней, если она не выйдет. Тогда она появилась, вся в слезах, и села с нами. Он велел ей привести дочь. Она сказала ему: “Ты сошел с ума! Что с тобой случилось? Ты опозорил меня, старуху, но как можешь ты так поступать с невинной девушкой?” Однако он поклялся, что разведется с ней, если она не приведет дочь. Девушку привели, и он сказал ей: “Поешь с нами!” И я увидел деву, прекрасную, как золотой динар. Никогда до той поры не видывал я никого, кто мог бы сравниться с ней красотой или превзойти ее. Только лицо ее пожелтело, и она была словно больная. Я понял, что причиной тому события прошлой ночи. Она начала есть правой рукой, пряча левую. Тогда отец велел ей показать левую руку. Она ответила: “Эта рука у меня сильно распухла и перевязана”. Он поклялся, что она должна это сделать. Но жена сказала ему: “Отец, скрой свой позор и позор твоей дочери!” Затем она, поклявшись множеством клятв в том, что говорит правду, сказала: “До прошлой ночи я никогда не знала горя с этой девушкой, но вчера после полуночи она пришла ко мне, разбудила меня и сказала: „Мама, сделай что-нибудь, помоги мне, а то я [255] умру!" Я спросила ее, в чем дело. Она ответила: „У меня отрублена рука" — и показала мне окровавленный обрубок. Я принялась бить себя по лицу, но она сказала: „Не позорь себя перед отцом и соседями, не кричи, а помоги мне!". Я ответила, что не знаю, как ей помочь. Она сказала: „Возьми масло, вскипяти его и прижги мне руку". Я так и сделала: прижгла обрубок и перевязала его. Потом я велела ей рассказать, как это случилось. Сначала она не хотела, но я поклялась, что расскажу обо всем отцу, если она станет упорствовать.

Тогда она сказала: „Примерно два года назад мне пришло в голову раскапывать могилы. Я велела служанке купить мне козлиную шкуру и сделала себе пару железных перчаток. Когда вы засыпали, я открывала дверь, а служанке велела спать в прихожей, не запирая дверей. Затем я надевала шкуру и рукавицы и шла на четвереньках. Поэтому всякий, кто замечал меня с крыши или еще откуда-нибудь, думал, что я собака. А я отправлялась на кладбище, разузнав заранее, кто из важных особ умер и где похоронен. Я шла к могиле, выкапывала тело, снимала погребальные одежды, складывала их под шкуру, шла домой также на четвереньках, а поскольку дверь была отперта, я входила в дом и запирала его. Потом я снимала свое одеяние и отдавала его служанке вместе с одеждой покойника, а она все это хранила в тайнике, о котором ты не знала. Я собрала около трехсот саванов и не знала, что с ними делать, но эти походы на кладбище и все это занятие доставляли мне удовольствие, которому, казалось бы, нет объяснения, разве что они ввергли меня вот в эту беду. Прошлой ночью меня заметил человек и напал на меня. То ли он сидел там, то ли сторожил гробницу, только, когда я начала копать, он подошел ко мне. Я хотела ударить его по лицу своей железной перчаткой, собираясь убежать, пока он будет соображать, что к чему, но он напал на меня с мечом, ударил по левой руке и отрубил ее".

Я сказала дочери: „Притворись, что у тебя распухла рука и что ты больна, а твоя бледность будет тому подтверждением. А когда пройдет несколько дней, мы скажем твоему отцу, что тебе придется отрезать руку, иначе яд разольется по всему телу и ты умрешь. Он согласится, а мы притворимся, что тебе только что отрезали руку, и таким образом скроем всю эту историю". [256]

Так мы и порешили, после того как я повелела ей покаяться и она объявила о своем раскаянии и поклялась больше никогда этим не заниматься. А я решила продать эту рабыню и впредь повнимательнее следить за тем, как наша дочь проводит ночи, и держать ее при себе. А сейчас ты опозорил и меня, и себя!”

Кади спросил дочь, что она может сказать. Она ответила: “Мама сказала правду, и я клянусь, что никогда больше не буду этого делать!” Кади сказал ей: “Вот человек, который отрубил тебе руку”. Она чуть не умерла от испуга. Потом кади спросил меня, откуда я прибыл. Я ответил, что прибыл из Ирака. “Зачем ты приехал сюда?” — спросил он. “На поиски средств к существованию”. Он сказал: “Ты получишь средства к существованию, которыми сможешь пользоваться по закону. Мы люди зажиточные, находимся под покровительством Аллаха, не лишай же нас этого покровительства. Клянусь тебе, я не знал о делах моей дочери. Что ты скажешь на то, чтобы жениться на ней и стать независимым благодаря моему богатству и жить с нами в этом доме?”

Я согласился, он велел убрать со стола еду, и мы пошли в мечеть, где люди уже собрались, ожидая его. Он прочитал проповедь и объявил нас мужем и женой, а потом поднялся и вернулся домой. Нас привели в дом, и меня охватила такая любовь к этой девушке, что я чуть не умер от нее, и я лишил ее невинности. Она же испытывала ко мне отвращение, хотя я всячески старался заслужить ее расположение, проливая слезы над ее рукой и принося ей извинения. А она делала вид, что принимает их, и говорила, что печальна только потому, что потеряла руку. Так прошло несколько месяцев.

И вот однажды, когда я спал, раскинувшись на своем ложе, я вдруг почувствовал что-то тяжелое на груди и проснулся в тревоге. Я увидел, что она уперлась коленями мне в грудь, одним коленом прижала мою руку, а в руке у нее бритва. Она хотела перерезать мне горло. Увидав, что я проснулся, она растерялась. Я попытался высвободиться, но это было невозможно, и я боялся, что она успеет нанести свой удар.

Тогда я перестал двигаться и сказал ей: “Скажи мне что-нибудь, а потом делай, что хочешь. К чему тебе это?” Она ответила: “Неужели ты полагаешь, что, отрубив мне руку, опозорив меня и женившись на мне, ты [257] избежишь возмездия? Клянусь Аллахом, этого не будет!” Я ответил: “Ты не сумела перерезать мне горло, однако тебе, возможно, удастся нанести мне другие раны. Но ведь и я, может быть, сумею вырваться и перерезать горло тебе или уйти и донести на тебя, чтобы тебя передали властям. А когда твое первое преступление и вот это второе обнаружатся, твоя семья отречется от тебя и тебя казнят”.

Она сказала: “Делай, что хочешь, только я действительно должна зарезать тебя, ибо теперь мы оба боимся друг друга”. Я подумал и понял, что не смогу вырваться и она скорее всего убьет меня. Поэтому я решил, что вернее всего прибегнуть к хитрости. И я сказал: “А что если поступить по-другому?” Она попросила меня объяснить, что я имею в виду.

Я сказал: “Давай я разведусь с тобой сейчас же. Ты освободишься от меня, а я уйду из этого города, и мы больше никогда друг друга не увидим. Ты не будешь разоблачена в своем городе и сможешь выйти замуж за кого захочешь. Говори, что тебе отрезали руку из-за нагноения опухоли, и все останется в тайне”.

Она спросила: “Ты клянешься, что покинешь город и никогда не станешь разоблачать меня?” Я поклялся самыми страшными клятвами, и она отпустила меня и убежала, опасаясь, как бы я не схватил ее, а бритву куда-то бросила. Потом она вернулась и притворилась, будто все это была шутка. Но я сказал: “Теперь я не имею права прикоснуться к тебе, и завтра я уйду от тебя”. Она сказала: “Я вижу, ты и вправду собираешься так поступить, но, клянусь Аллахом, если бы ты повел себя иначе, тебе не удалось бы спастись”. Потом она встала и дала мне кошелек. “Вот, — сказала она, — сто динаров, возьми себе на расходы, напиши документ о разводе, не предавай меня и уезжай”.

На следующее утро я уехал, написав ее отцу, что развелся с ней. Я остался жив и по сей день больше никогда их не встречал.

(2, 85, 165) Вот что рассказал мне аль-Хариси со слов некоего человека:

— Я ехал по одной горной стране, имея при себе несколько динаров, за которые я очень беспокоился. Поэтому я взял полый тростник и засунул в него динары. Они легли так плотно, что не бились друг о друга и [258] никакого звона слышно не было. А поверх динаров я налил расплавленного свинца, так что спрятаны они были надежно. Потом я прикрепил к палке кольцо и ремешок в виде петли, чтобы удобнее было опираться на палку при ходьбе. Несколько раз на нас нападали грабители и курды, которые забирали все, что им попадалось под руку, но меня никто не трогал, пока однажды мы не столкнулись с пешими разбойниками, которые нас раздели. Одному из них понравилась моя палка, и он отобрал ее у меня. Я был в отчаянии из-за пропавших динаров, а мои товарищи по каравану стали надо мной смеяться, говоря, что иные из них утратили деньги и товары и все же не были так удручены, как я из-за какой-то палки. Но я молчал и не рассказывал о том, что было в ней.

Наше путешествие продолжалось, пока я не прибыл на место, где оказался совсем один, без помощи и где мне пришлось около года зарабатывать себе на жизнь. Однажды на дороге я повстречал торговца и заметил среди вещей, которые он продавал, палку, очень похожую на мою. Присмотревшись к ней повнимательнее, я убедился в том, что это и есть моя палка. Я взял ее в руки и обнаружил, что весит эта палка столько же, сколько и раньше. Я набрался смелости и спросил торговца, не продаст ли он мне эту палку. Торговец согласился. “Сколько?” — спросил я. “Два дирхема”, — ответил он.

А у меня ровно столько и было, и я сказал себе, что нужно отдать эти деньги и положиться на Аллаха всемогущего. Если я найду свои деньги, то выиграю, а если нет — мне придется держать ответ только перед самим собой. Итак, я отдал ему два дирхема, взял палку и пошел в мечеть, по дороге одолжив у сапожника шило. Вооружившись этим инструментом, я проткнул палку, и из нее посыпались мои динары. Я собрал их, выбросил палку и, возблагодарив Аллаха за то, что он сохранил мое состояние, ушел, купил все необходимое и отправился в родной город с товарами и разным добром.

(8, 72, 170) Некоторые из удивительных достопримечательностей и чудес света находятся в Васитском Саваде.

Эту историю мне рассказывали многие люди, в том [259] числе и человек, известный под именем Ибн ас-Саррадж, а также Мухаммад ибн Абдаллах ибн Мухаммад ибн Сахль ибн Хамид аль-Васити, чей дед Абу Бакр Мухаммад ибн Сахль был одним из самых почтенных людей в Васите, а потом многие годы занимал там пост судьи. После того как я записал этот рассказ, Мухаммад ибн Абдаллах заверил правильность записанного, поставив свою подпись.

— На расстоянии одного фарсаха с небольшим от Русафы на реке аль-Маймун есть селение набатейцев или иранцев, известное под названием Джиза. Люди говорили, что в нем сохранились руины древнего строения из известняка и гипса, а среди них купол, как у храма, и огромная статуя человека из гладкого черного камня, которую жители тех мест знают под именем Абу Исхак ⁴⁹, потому что всякий раз, когда какой-нибудь силач пытался сдвинуть ее с места, он всегда оказывался поверженным, а кости его — переломаны. Одни погибли, другие стали калеками. Люди утверждают, что они слышали это имя еще от стариков. Селение это разрушено, и в нем нет никаких признаков жизни. Некто по имени аль-Джаланди, поставленный халифом аль-Мамуном для охраны дороги, взялся передвинуть этот камень. Он перевязал статую веревками, и быки оттащили ее в пустыню. Это было вечером. А когда наутро он вернулся туда, оказалось, что статуя отдалилась от того места, где он ее оставил накануне, и приблизилась к своему прежнему месту. Аль-Джаланди оставил статую там и ушел.

Потом еще один человек из Русафы оттащил ее, наняв для этого носильщиков, которые поочередно волокли ее, и доставил статую в Русафу. Но жители тех мест, где она всегда стояла, пришли и стали кричать и шуметь: “Мы привыкли к ней. Ночами мы ищем возле нее приюта, и нам хорошо возле нее: дикие звери не тревожат нас, потому что не смеют приблизиться к тем, кому она дает приют”. И ее с большим трудом оттащили на прежнее место. А на груди, на спине и на плечах этой статуи были древние надписи неведомыми буквами.

В этой же местности есть селение, которое называют Касабат Нахр аль-Фадль, а настоящее его название — Талль Хавар. Примерно в двух фарсахах от него находится холм, именуемый Талль Риха. Это древний город, в котором есть много остатков старины, и среди [260] них огромный квадратный камень, длиной в девять локтей, похожий на трон. Большая часть его вросла в землю. На нем есть изображения и надписи. Владелец Талль Хавара Ахмад ибн Хакан хотел откопать этот камень и посмотреть, что под ним. Стали откапывать — но ничего не получилось, потому что по мере того, как копали вокруг камня, он все глубже уходил в землю. Видя, что все его усилия ни к чему не ведут, Ахмад ибн Хакан оставил камень в покое.

А в одном месте, расположенном за долинами между Басрой и Васитом, недалеко от реки, стоит древнее строение под куполом. Согласно преданию, в нем была одна из сокровищниц Каруна и называется она аль-Кара. В длину оно сорок локтей, столько же в ширину, а высота его и того больше. Сооружено оно было из смолы, гравия и плодовых косточек. Двери у него не было, и мы не могли найти вход в него. Один из жителей Талль Хавара по имени Умар Плотник однажды оказал гостеприимство проходившему по тем местам путнику. Желая отблагодарить его, этот путник показал ему, как можно проникнуть в аль-Кара, и написал об этом на бумаге, которую отдал Умару. Умар сказал: “Хорошо бы нам прибегнуть к помощи какого-нибудь могущественного человека” — и указал на Хакана и Абу-ль-Касима ибн Хута аль-Абдиси — а они тогда были там самыми главными.

Умар сообщил им об этом деле, и они дали ему все необходимое: лопаты, разные железные и деревянные орудия, корзины, лестницы, лодки, веревки и прочее. Затраты на все это вместе с расходами на съестные припасы составили много тысяч дирхемов, а в придачу ко всему эти два человека выделили многочисленную охрану, потому что эти места кишмя кишели карматами и бедуинами. Потом они посадили Умара и всех, кто был с ним, в лодки, потому что когда вода поднимается, она покрывает в долине все пространство немногим менее двух фарсахов, отделяющее город от аль-Кара.

Нам рассказывал сын Умара Плотника, что он был там вместе с отцом и что Умар отмерил сорок локтей на восток от этого строения. Потом он начал копать в этом месте и наткнулся на огромный камень, поднять который смогли бы вместе только очень много людей. Умар попытался отрыть камень, и, наконец, ему удалось сдвинуть его — под ним оказался подземный [261] ход, его-то камень и закрывал. Опустились сумерки, и Умар решил на рассвете проникнуть в аль-Кара по подземному ходу.

Прошла ночь, а рано утром, как только занялась заря, Умар и те, кто был с ним, услыхали шум и крики: “Велик Аллах!” — и разглядели в предрассветной мгле всадников с мечами в руках. Они решили, что это конница карматов, и, сильно перепугавшись, устремились туда, где стояли их лодки. Они бежали, пока совсем не рассвело и пока не стало видно все, что происходит в пустыне. Там никого не было. Тогда они решили, что всадники ускакали прочь, и повернули назад, к месту своей ночевки, а по дороге нашли Умара Плотника с перерезанным горлом. Но имущество их никто не тронул. Тогда они забрали все, что у них было, взяли тело Умара Плотника и уехали.

Говорят, что им не удалось потом найти ни этот камень, ни то место, где его откопали. Люди, проезжающие мимо тех мест, и те, кто эти места посещает, иногда находят около этих развалин дирхемы и драгоценные камни. Туда часто залетают страусы и кладут там яйца, потому что там безлюдно и человек заходит туда очень редко.

Рассказы об удивительных снах

(3, 154, 244) Вот что рассказал мне учитель и катиб Абу Ахмад аль-Хусайн ибн Мухаммад ибн Сулайман, известный под именем ад-Дулджи:

— Однажды ночью, — сказал он, — в то время, когда я был помощником Сахля ибн Бишра по провинции аль-Ахваз, я увидел сон, в котором мне чудилось, будто я вышел в пустыню и поднялся на высокую гору, а дойдя до вершины, оказался так близко от луны, что сумел дотронуться до нее рукой. У меня в руке была палка. Я воткнул ее в луну и вдавливал до тех пор, пока она не пронзила луну насквозь и не расколола ее на части. Этой же палкой я поймал проходившие вблизи луны облака и принялся обмазывать ими луну, пока не вымазал всю. Потом мне показалось, что друг спрашивает меня, что я делаю, а я отвечаю, что зарезал луну и теперь обмазываю ее этим облаком.

В этот момент я пробудился. Сон поразил мое воображение, поэтому я отправился в столь ранний час [262] к катибу Абу-аль-Хасану Ахмаду ибн Умару ат-Талакани.

Увидав меня, он сказал: “Вчера я видел тебя в странном сне и хотел тут же отправиться к тебе и истолковать его”. Я ответил: “Я тоже вчера видел сон, который меня встревожил, и я пришел рассказать тебе об этом”. Он спросил меня, что я видел, и я пересказал ему свой сон. Он сказал: “Пусть тебя это не беспокоит, ты будешь назначен на место Сахля ибн Бишра и очень скоро займешь этот пост”. Я спросил его, откуда он это знает и что он видел во сне. Он ответил: “Вчера мне снилось, будто я беседовал с праведником — мне показалось, что это был один из сподвижников пророка, — и просил его помолиться за меня Аллаху. А он спросил: „А что, ад-Дулджи твой друг или нет?" Я ответил: „Да". Он сказал: „Скажи ему, что аль-Ахваз передается на его попечение. Да убоится он Аллаха! И пусть не обижает свою жену!". Без сомнения, — добавил он, — это и есть объяснение твоего сна”. Я попросил его никому не рассказывать об этом сне, и мы расстались.

Я отправился домой, не понимая, чем я обижал свою жену, разве что покупкой рабынь, ибо к одной из них, находившейся в нашем доме более года, я начинал благоволить больше, чем к жене. Я немедленно продал ее, а вырученные за нее деньги — много тысяч дирхемов — подарил жене. Спустя примерно год после этого в аль-Ахваз прибыл вазир Ибн Бакийа вместе с Изз ад-Даулей. Он заточил в темницу военачальника тюрок Бухтакина Азазрувайха и Сахля ибн Бишра. Военачальника он вскоре выпустил и дал ему звание главного хаджиба, поручив ему заключение договоров с теми, кто арендует землю, а я получил место Сахля ибн Бишра.

(Абу Али ат-Танухи рассказывает:)

— Сахль пробыл некоторое время в заключении у Абу Ахмада, а потом его перевезли в Багдад. Как раз тогда Багдад был захвачен эмиром Адуд ад-Даулей. Сахля освободили и передали под его власть Аскар Мукрам, Тустар, Джундишапур и прилегающие к ним области. Адуд ад-Дауля лишил Абу Ахмада ад-Дулджи должности и заставил его выплатить большую сумму. Он оставался в своем доме в аль-Ахвазе и продолжал выплачивать деньги, пока Сахль ибн Бишр не поднял мятеж и не вошел в аль-Ахваз с войском, [263] требуя передачи власти Адуд ад-Дауле. Опасаясь за свою жизнь и страшась Сахля, Абу Ахмад встал на их сторону. Сахль оставался в Арраджане еще год и месяц, а потом договорился с дейлемитами аль-Ахваза, что они взбунтуются, выразят возмущение вазиром Ибн Бакийей и откажутся довольствоваться любыми другими мерами, кроме его смещения и назначения нового вазира, а в противном случае пригрозят не признавать Изз ад-Даулю в качестве эмира. Он взял клятву с военачальников и простых воинов, находившихся в районе аль-Ахваза, и они ему подчинились. Сахль объявил, что он двинется на Багдад, чтобы предъявить там эти требования. А было это в месяц шабан 365 года ⁵⁰.

Эмир Изз ад-Дауля отверг эти требования и отправил одного из своих главных хаджибов — Ибрахима ибн Исмаила — с посланием к дейлемитам, и они раскаялись в своем поведении и снова покорились ему. Сахль ибн Бишр был схвачен и привезен в Багдад к Изз ад-Дауле. Тот пожаловал почетную одежду Абу Ахмаду и отправил его правителем в аль-Ахваз, причем эта земля стала неотчуждаемым имуществом, подобно вакфу. Больше никто ее не домогался, и по всем связанным с ней делам обращались только к нему.

(3, 172, 273) Вот что рассказал мне Абу Мухаммад аль-Азди:

— Я слышал, — сказал он, — как один из главных хаджибов Багдада пересказывал слова человека, в присутствии которого Абу-ль-Хасан ибн аль-Фурат сказал Абу Джафару ибн Бистаму, о котором он думал весьма дурно: “А ну-ка, Абу Джафар, ты знаешь историю о лепешке, расскажи-ка ее!” Тот ответил: “Я не знаю такой истории”. Но Ибн аль-Фурат настаивал и в конце концов сказал Абу Джафару, что для него будет лучше, если он расскажет о лепешке.

Тогда тот сказал: “Ну, хорошо. Моя мать была благочестивой женщиной и приучила меня с малых лет класть каждый вечер под подушку лепешку весом в ратль, а на следующее утро она отдавала ее как милостыню за меня. Я до сих пор так делаю”.

Ибн аль-Фурат сказал: “Никогда не слыхал ничего более странного. Ты должен знать, что я о тебе самого дурного мнения из-за того-то и того-то и даже подумывал о том, чтобы схватить тебя и потребовать от тебя [264] денег. Но три дня тому назад мне приснилось, что я призвал тебя с тем, чтобы схватить, а когда ты стал сопротивляться, велел моим людям вступить с тобой в бой, но ты вышел против них, держа в руке вместо щита лепешку, которой ты отражал стрелы, так что в тебя не попала ни одна. Я призываю Аллаха милостивого и милосердного в свидетели, что ради него я забыл свою злобу к тебе и отныне думаю о тебе наилучшим образом. Возрадуйся же!” Абу Джафар припал к его рукам и ногам и поцеловал их.

(2, 126, 240) Вот что рассказал мне мой отец со слов ас-Сули, а ас-Сули со слов Убайдаллаха ибн Абдаллаха ибн Тахира:

— Однажды утром, спустя некоторое время после того как мой брат Мухаммад ибн Абдаллах вернулся после убийства (алида) Яхьи ибн Умара аль-Алави, я пошел навестить его. Он был очень опечален и сидел опустив голову и с таким горестным видом, что можно было подумать, будто он сам ожидал казни. Перед ним стояли несколько рабынь и его сестра, не смея заговорить с ним.

Я не решился обратиться к нему, но сделал знак его сестре, спрашивая, что случилось. Она сказала: “Его беспокоит то, что он видел во сне”. Тогда я подошел к нему и сказал: “Эмир, рассказывают, что пророк сказал: „Если кто-нибудь из вас увидит неприятный сон, пусть перевернется на другой бок, трижды произнесет: „Я прошу прощения у Аллаха!", проклянет Иблиса и попросит Аллаха защитить его, а после этого снова засыпает"”.

Он поднял голову и сказал: “Брат мой, а что если беда послана самим пророком Аллаха? — и добавил: — Разве ты не помнишь сон Тахира ибн аль-Хусайна?” Я ответил, что помню, и рассказал:

— Когда Тахир был еще в низком звании, он увидел во сне пророка, который сказал ему: “Тахир, ты достигнешь в этом мире высокого положения. Бойся Аллаха и защищай меня в лице моих потомков, ибо, пока ты оказываешь им покровительство, тебе также будет оказано покровительство”. И Тахир никогда не соглашался выступать против потомков Али, хотя его многократно призывали к этому.

Тогда мой брат Мухаммад ибн Абдаллах сказал [265] мне: “Вчера я видел во сне пророка, и он сказал: „Ты нарушил обещание, Мухаммад!" Я проснулся перепуганный, перевернулся на другой бок, попросил прощения у Аллаха всевышнего, проклял Иблиса, попросил защиты у Аллаха и уснул. Потом я увидел его во второй раз, и он снова сказал: „Мухаммад, ты нарушил обещание!"

Я сделал все то же, что и в первый раз, и увидел пророка в третий раз, и он снова сказал: „Ты нарушил обещание, ты убил моих детей, и, клянусь Аллахом, отныне не будет тебе удачи!" Я проснулся и с тех пор пребываю в этом состоянии. С полуночи я совсем не спал”.

Он разрыдался, а я вслед за ним, и очень скоро он умер, а мы все перенесли тяжкие испытания: нас отстранили от управления и все более и более предавали забвению, пока вовсе не перестали упоминать наши имена в проповедях, и более мы не имели власти ни в войсках, ни в провинциях. С тех пор невзгоды не оставляют нас.

(2, 127, 243) Несколько человек из числа жителей столицы рассказывали мне, что некий весьма уважаемый торговец благовониями из аль-Карха задолжал кому-то. Он покинул свою лавку и не выходил из дому много дней, молясь и взывая к Аллаху о помощи. В пятницу вечером он произнес молитву, попросил Аллаха о помощи и уснул.

— Во сне, — рассказывал он, — я увидел пророка, который сказал мне: “Пойди к вазиру Али ибн Исе, ибо я приказал ему дать тебе четыреста динаров, при помощи которых ты уладишь свои дела”. А у меня было долгу шестьсот динаров.

На следующее утро я сказал себе: “Пророк говорил, что тот, кто видит его во сне, видит именно его, потому что шайтан не осмеливается являться в обличье пророка. Почему бы мне не пойти к вазиру?”

Я отправился к Али ибн Исе, но, когда я подошел к дверям его дворца, меня не пустили. Я сидел там, пока не раздумал идти к вазиру, и уже собрался уходить, но тут вышел его друг аш-Шафии, который немного знал меня, и я рассказал ему все.

“Послушай, — сказал он, — вазир ищет тебя с самого утра. Я расспрашивал о тебе, но никто ничего не мог [266] сказать, поэтому разослали гонцов, чтобы они тебя разыскали. Оставайся здесь и никуда не уходи”.

Он вошел во дворец, и меня тут же позвали к Абу-ль-Хасану Али ибн Исе. Он сначала спросил, как меня зовут, и я ответил ему. Потом он спросил, не из аль-Карха ли я, на что я ответил утвердительно. Тогда он сказал: “Да вознаградит тебя Аллах за то, что ты пришел ко мне, ибо, поверь мне, со вчерашнего дня мне свет не мил, потому что пророк явился мне во сне и велел мне дать торговцу благовониями из аль-Карха с таким именем четыреста динаров, чтобы он уладил свои дела. Я целый день разыскиваю тебя, но никто ничего не мог сказать мне о тебе”.

Затем он приказал принести тысячу динаров. Деньги принесли, и он сказал: “Возьми четыреста во исполнение веления пророка, а шестьсот в подарок от меня”.

“Вазир, — ответил я, — мне не хотелось бы ничего добавлять к дару пророка, ибо я уповаю только на него одного”. Али ибн Иса был глубоко потрясен моими словами и сказал: “Это верно. Возьми, сколько хочешь”. Я взял четыреста динаров и ушел.

Потом я рассказал эту историю моему другу, показал ему динары и попросил его повести переговоры с моими заимодавцами. Он так и сделал, и они согласились ждать три года, но с условием, что я снова открою свою лавку. Тогда я предложил им взять с меня треть того, что им причиталось, — а я задолжал им шестьсот динаров. Я отдал каждому из них по трети своего долга, всего двести динаров, а остальные двести динаров пошли на то, чтобы возобновить торговлю, которая позволила мне выплатить остаток долга. Мои дела продолжали поправляться, и богатство мое прибывало.

(2, 148, 286) Вот что рассказывал мне Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф аль-Азрак:

— Абу-ль-Касим Али ибн аль-Ахзар, знаменитый грамматист, благородный и почтенный человек, который, по-моему, не станет унижать себя ложью, говорил мне, что во время паломничества он посетил Тахира ибн Яхью аль-Алави, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. Когда он был у него, появился человек, который стал целовать Тахира ибн Яхью в [267] голову, целовать ему руки и просить у него прощения.

Тахир ибн Яхья сказал: “Оставь свои извинения, я больше не сержусь на тебя. Если хочешь, я объясню тебе, почему ты пришел ко мне и почему я тебя прощаю, не выслушав твоих извинений”. Человек очень удивился и попросил его объяснить, в чем дело.

“Ты видел во сне пророка, и он упрекал тебя за то, что ты не посетил меня во время паломничества, как делал обычно, прибывая в Медину. Ибо ты действительно несколько лет, бывая в Медине, не приходил ко мне. Ты ответил, что тебя удерживал стыд, потому что ты не был уверен в том, что я приму твои извинения. Он сказал тебе: „Я велю Тахиру принять твои извинения. Не бойся, сын мой, и иди к нему". Вот ты и пришел ко мне”. Человек сказал: “Все было именно так, но откуда тебе это известно?” Тахир ответил: “Пророк приходил ко мне во сне и рассказал обо всем, что было между вами”.

(2, 134, 265) Вот что рассказал мне Абу Мухаммад Яхья ибн Мухаммад ибн Фахд:

— На улице Дар ар-Ракик жила девушка из рода Али. Она была больна уже в течение пятнадцати лет, и мой отец навещал ее. Ни сама, ни с чьей-нибудь помощью она не могла ни перевернуться с боку на бок, ни сесть. У нее была служанка, которая кормила ее и помогала ей. Она была бедна и жила на вспомоществования, а когда мой отец умер, совсем обнищала. Но об этом услыхала Таджни, рабыня Абу Мухаммада аль-Мухаллаби, и стала о ней заботиться.

Но однажды утром больная вдруг начала ходить, выздоровела и смогла садиться и вставать. Мы жили неподалеку, и я видел, как люди толпились у ее дверей, словно на празднике. Тогда я послал одну надежную женщину из моего дома, которая вот уж сколько лет видела ее недвижимой, и велел ей узнать, что там случилось.

Девушка рассказала:

— Я устала от самой себя и долго молила Аллаха, чтобы он послал мне избавление или смерть. Прошлой ночью я очень мучилась от болей и так металась и кричала, что женщина, которая за мной ухаживала, совсем измучилась. И когда я крепко уснула, мне показалось, что в комнату вошел человек. [268]

Я испугалась, но он сказал: “Тебе нечего страшиться, я твой отец”. Я подумала, что это Али, сын Абу Талиба, и сказала: “Повелитель правоверных, разве ты не видишь, как мне тяжело? Попросил бы ты Аллаха, чтобы он послал мне исцеление”. Но человек сказал: “Я твой отец Мухаммад, посланник Аллаха”. Тогда я сказала: “О посланник Аллаха, помоли за меня Господа!” Тогда он прошептал что-то и сказал мне: “Во имя Аллаха, поднимись!” Я сказала: “О посланник Аллаха, как могу я подняться?” Он сказал: “Дай мне руки!” Он взял меня за руки и поднял меня с постели. Потом он сказал: “Во имя Аллаха, иди!” Я ответила: “Как же я пойду?” Он сказал: “Дай мне руку!” И он повел меня, а после этого я снова села. Так он трижды поднимал меня и заставлял ходить, а потом сказал: “Аллах даровал тебе здоровье, возблагодари его!” После этого он покинул меня и ушел.

Я тут же проснулась, уверенная в том, что я на самом деле видела его. Я вскрикнула, и женщина, которая за мной ухаживала, подумала, что мне опять что-нибудь нужно, и потому не спешила подойти ко мне. Но я сказала ей, что видела во сне посланника Аллаха и проснулась укрытая. Она спросила, как все это было, и я сказала: “Я видела во сне посланника Аллаха, который помолился за меня и сказал: „Аллах даровал тебе здоровье!"”

Тогда эта женщина сказала мне: “Я надеюсь, что ты исцелилась от своего недуга, дай мне руки!” И она стала говорить со мной так же, как это делал пророк в моем сне, хоть я ей об этом и не рассказывала. Она велела мне подняться, и я поднималась, но вскоре уставала и садилась. Я делала так трижды, а потом встала и пошла сама. Служанка закричала от радости, пораженная случившимся. Соседи сбежались, думая, что я умерла, а я встала на глазах у людей и пошла, придерживаясь за что-то, а люди все смотрели на меня, и ночью, и наутро, так что я чуть не умерла от усталости. Но силы постепенно возвращались ко мне, и наконец я пошла уверенно, не пошатываясь.

Абу Мухаммад продолжал:

— Я сам видел, как она ходила после этого и как приходила к нам в дом. Она живет и здравствует поныне. Это самая добродетельная, благочестивая и смиренная женщина из всех, о ком мне довелось слышать на моем веку. Она не помышляет ни о чем, кроме [269] поста, молитвы и добрых дел, которыми она и зарабатывает на жизнь. Она все еще не замужем и полностью посвятила себя вере. Среди родных и в местах паломничества на могилах святых она известна под именем Недвижная Алидка.

Рассказы о заморских странах

(1, 55, 110) Вот что сообщил мне кади Абу Бакр Ахмад ибн Саййар:

— В Омане один шейх, из числа жителей Тиза и Мукрана, которого все восхваляли, как человека весьма достойного доверия и обладающего большими познаниями в морском деле, рассказал мне со слов индуса, с которым он говорил в Индии, как однажды против одного из их царей поднялся мятеж, руководитель которого оказался умелым правителем. Царь этот, отличавшийся заносчивостью и упрямством, послал войско против мятежника, но тот одержал победу, Тогда царь отправился в поход сам, хотя советники пытались отговорить его, утверждая, что ему не следует идти против мятежников самому, а следует истощать их силы, посылая одно войско за другим, потому что они не были готовы сопротивляться царским войскам в течение долгого времени. Но он не послушался их совета и сам вышел на поле битвы, где пал в бою с мятежником, который захватил его дворец и царство и стал управлять умело, уподобившись настоящему царю.

Спустя некоторое время, утвердившись на престоле и завоевав всеобщее уважение, этот новый царь решил созвать мудрецов со всех концов страны. Для этого он написал правителям провинций, повелевая жителям каждой провинции выбрать по сотне самых мудрых и рассудительных людей и отправить их к нему. Когда эти избранники подошли к воротам дворца, царь повелел им выбрать десять человек из их числа, и этих десятерых привели к нему, а из придворных тоже выбрали десятерых.

Царь обратился к ним с такими словами: “Мудрый человек должен выискивать в себе недостатки для того, чтобы от них избавляться. Видите ли вы какой-нибудь недостаток во мне или какой-нибудь изъян в моем правлении?” — “Только один, — ответили они, — [270] и если ты обещаешь нам безопасность, мы укажем тебе на него”.

Царь обещал им безопасность, и они сказали: “Мы видим, что в тебе все новое” — они хотели сказать, что в нем нет царской крови. “А как, — спросил он, — обстояло дело у царя — моего предшественника?” — “Он был царский сын”, — ответили они. “А у его отца?” Они повторили тот же ответ.

Так он повторял свой вопрос, перебрав не менее десяти царей, и каждый раз получал один и тот же ответ, пока не дошел до последнего, о котором мудрецы сказали, что он был завоевателем. “В таком случае, — сказал он, — я как этот последний в ряду царей, и, если мои дни продлятся и мое правление будет успешным, царство останется за моими детьми и у их потомков будет такая же царская кровь, какая была у моих предшественников”.

После этого мудрецы простерлись ниц перед царем в знак своего согласия, ибо так они обычно выражали свое одобрение или показывали, что признают себя побежденными, и с тех пор этот царь еще более укрепился на престоле.

Я сказал на это кади: “Эту мысль арабы высказали уже давно, и всего в двух фразах, так что эта длинная история, попавшая к нам из чужих краев, вовсе не нужна”. — “Что это за фразы?” — спросил он. Я ответил: “Арабы рассказывают, как двое хвастались друг перед другом и один сказал другому: „Моя родословная начинается с меня, а твоя — кончается тобой"”.

(3, 69, 104) Вот что рассказал мне аль-Хусайн ибн Мухаммад аль-Джуббаи со слов торговца тканями из Шираза Абу-ль-Касима Амра ибн Зайда, проживавшего в Багдаде:

— Мне передал Ибн Хамдун ан-Надим, — говорил он, — со слов одного своего предка, что аль-Мутаваккиль до безумия любил индийское алоэ и однажды вечером пожаловался на его недостаток.

Он говорил:

— Я сказал ему: “Повелитель правоверных, цари не гнушаются попросить у других царей подарить им диковинные вещи, которые есть в их землях. Если бы ты послал индийскому царю хороший подарок и попросил бы у него индийского алоэ, в этом не было бы [271] ничего постыдного”. Халиф ответил: “Тогда ты будешь моим посланцем”.

Я не хотел, но он настаивал, пока я не согласился, сожалея о своем предложении, хоть оно и было вполне разумно, но таило в себе опасность для моей жизни, Я сказал себе: “Я вполне мог бы промолчать”.

Аль-Мутаваккиль стал собирать подарки, а я готовился к путешествию и составил завещание, так как не очень-то надеялся вернуться домой. “На всякий случай, — подумал я, — нужно захватить с собой хороший запас вина: если поднимется буря, я выпью, опьянею и не замечу, как буду тонуть, и ничего не почувствую”.

Я взял с собой изрядный запас кутраббульского вина, бурдюк хорошего меда и сирийских яблок, залив их медом, чтобы лучше сохранились. Путешествие мое длилось несколько месяцев, и мне пришлось перенести много разных бед, но в конце концов я добрался до берегов Индии. Там я достал лошадь и ехал из города в город, пока не прибыл в Лахор — столицу самого главного из индийских царей.

Я въехал в город в сопровождении охраны, которую выслал царь. Меня встретили, приняли весьма уважительно, дали мне слуг и поместили в хорошем доме. А у царя в это время был прием, на который меня привели. Он был окружен придворными, стражниками, воинами и подданными, а сам сидел на троне, облаченный в одеяние из двух кусков китайского шелка — один был наброшен на верхнюю часть туловища, проходил под мышкой, и конец его лежал на плече, а другой облегал нижнюю часть туловища. На шее у него на шнурке висел мешочек из того же шелка, и я не знал, что в нем было.

Обратившись ко мне через переводчика, он спросил: “Зачем ты прибыл?”

Я ответил: “Повелитель правоверных хочет установить дружественные и теплые отношения между ним и тобой и посылает тебе со мной дары”. И я спросил его разрешения принести их. Переводчик ответил мне от его имени вежливо и любезно, что царь принимает дары. Я ушел с его посланцами, и они взяли у меня подарки. А я продолжал посещать его приемы.

Прошло несколько дней, и однажды жарким полднем он позвал меня. Я вошел в большую приемную, где обычно бывал, и увидел, что в ней почти никого нет. Меня повели из комнаты в комнату, и в конце концов [272] я оказался в прекрасном внутреннем покое, который был убран красиво и с большим вкусом, наподобие одного из покоев в халифском дворце. Царь сидел на роскошном табаристанском ложе. На нем была рубашка из тонкой льняной ткани и шаровары из дабикийской ткани, багдадского покроя, а его подушка была вышита золотом и серебром. Перед ним стояло множество золотых и серебряных сосудов иракской работы, прекрасной формы — они были наполнены камфорой, розовой водой, амброй и наддом — и множество статуэток.

Когда я вошел, он обратился ко мне на прекрасном арабском языке и спросил, как мне нравится его страна, жители которой столь умеренны в стремлении к житейским благам. Я поблагодарил его за доброту, хорошо отозвался о его стране и заверил его, что живу в довольстве благодаря его предусмотрительности и щедрости. Он долго и любезно разговаривал со мной, находя удовольствие в этой беседе. Мы касались самых разных тем, и в конце концов он стал говорить совсем свободно. Присмотревшись к нему как следует, я понял, что он — уроженец Ирака, человек образованный и воспитанный. Тут он предложил мне желтое вино в китайской чаше, говоря: “Выпей это и скажи мне, есть ли у вас такое?” Я поцеловал ему руку, взял чашу и выпил.

“Превосходнее этого ничего не может быть”, — сказал я. Он спросил: “Скажи мне правду, есть ли у вас что-либо подобное?” Тогда я стал расписывать ему кутраббульское вино и рассказывать о его достоинствах, но тут заметил в его глазах сомнение.

Я сказал ему: “Я взял с собой этого вина в дорогу. У меня осталось совсем немного, так что я и не думал преподносить его царю, но если царь прикажет принести его, чтобы проверить, верны ли мои слова, я это сделаю”. Он сказал: “Пусть будет так”.

Я велел моему рабу принести все вино, что у нас осталось, и он принес несколько небольших кувшинов. Тогда я сказал ему, чтобы он принес и сирийских яблок. Он извлек несколько яблок из меда, стер мед, но все же не совсем — на яблоках его оставалось еще довольно много. Когда кувшины поставили перед царем, я велел рабу налить вина в чашу и, отпив из нее первым, протянул ее царю. Вино ему понравилось, и он взял яблоко. Увидав, какого оно цвета, он понял, что [273] такого в его стране нет, а понюхав его, чуть не застонал от восхищения. И он стал есть яблоко, запивая его вином, — а я разломил одно яблоко и съел половину, пока он пробовал вино, а вторую половину положил перед ним, ее-то он и взял.

Потом он вытер губы и сказал мне: “Я и не представлял, что на свете есть такое вино и такие лакомства. Я и впрямь усомнился в истинности твоих слов, но сейчас я вижу, что ты сказал мне правду. Что же это за страна, если такие диковинки там не редкость?! Если бы я сам всего этого не отведал, я бы никому не поверил”.

Потом он сказал мне: “О боже, неужели у вас люди пьют такое вино и едят такие фрукты, и все-таки умирают? Это поразительно!”

После этого он каждый день приглашал меня в свои покои, где мы ели и пили вместе и он рассказывал мне всякие истории. Почувствовав себя достаточно приближенным к нему, я спросил: “Позволит ли мне царь задать вопрос?” Он разрешил мне.

Я сказал: “Аллах всемогущий и милостивый собрал в твоих руках огромное царство. Ты восседаешь в покоях, которые ничем не отличаются от халифского дворца в Ираке, к тому же Аллах наделил тебя такой мудростью, таким пониманием жизни и такими познаниями в арабском языке, что ты мог бы быть одним из жителей Багдада. Откуда все это у тебя?”

Он ответил: “Мой отец происходил из царской семьи; его отца умертвили, а престол захватил мятежный военачальник. Этот узурпатор не был царского происхождения, и отец бежал в Оман, опасаясь за свою жизнь. Он прибыл в Оман под чужим именем и переезжал из страны в страну, пока не попал в Багдад под видом торговца, а с ним был его слуга, который хранил его тайну. Он путешествовал по всему Ираку на средства, которые получал отсюда. В Ираке он провел несколько лет, там он научился хорошо говорить по-арабски, у него появились друзья среди местных жителей, он женился на местных женщинах и стал во всем похож на жителей той страны.

Спустя много лет мятежник, который умертвил его отца и захватил трон, умер, и жители этой страны признали право моего отца на престол и сообщили ему об этом, призывая вернуться и снабдив средствами. Он взял с собой нескольких образованных и одаренных [274] иракцев, а также искусных ремесленников, вернулся на родину и принял власть. Он всегда стремился привлекать к своему двору людей из Ирака и проявлял по отношению к ним необыкновенную щедрость, и они приезжали сюда во множестве, построили ему эти покои и снабдили его всей этой утварью. Убранство покоев, в которых он принимал своих подданных, было таким, как принято в этой стране, чтобы не разнесся слух, что он изменяет древним обычаям, чтобы он не упал в глазах своих подданных в сравнении с другими их правителями и не был унижен. Но в своих внутренних покоях он устраивался так, как ты видишь. Когда я родился, он отдал меня на попечение иракских и индийских воспитателей, которые разговаривали со мной каждый на своем языке, поэтому я с детства говорю на обоих. Но обучали меня в основном иракцы. Когда отец умер, трон перешел ко мне, и я продолжал жить так же, как отец, — придерживаясь обычаев страны на публичных приемах для жителей моего царства, а этих — когда я с кем-либо наедине”.

Тогда я спросил его: “А что у тебя в этом мешочке, который ты носишь на шее?”

Он ответил: “Одна из косточек того человека, который научил народ поклоняться Будде и дал ему этот закон. Он жил много тысячелетий тому назад — он назвал десятки тысяч лет. — Когда этот человек умер, он завещал перекладывать его из гроба в гроб на протяжении стольких-то тысячелетий, а когда какая-нибудь из его костей истлевала, ее вынимали — чтобы тление не коснулось остальных костей, — а их сохраняли. В конце концов осталась только эта, ее поместили в золотую коробочку, которую вложили в мешочек, и цари стали носить его на шее на шнурке в знак почтения и признания великих заслуг того человека, получая через эту реликвию благословение и сохраняя ее от тления. Ее носило много царей на протяжении великого множества лет — он назвал огромное число. — Она для нас — как аль-Бурда вашего Господина, которую носят ваши халифы”.

Когда мое пребывание при дворе этого царя слишком затянулось, так что я затосковал, я попросил его отпустить меня и сказал ему о том, как любит халиф индийское алоэ. Царь дал мне очень много алоэ, причем оно было так хорошо, что ни о чем подобном люди и не слыхивали. Кроме того, он послал халифу [275] драгоценные камни, яхонты, каламины и другие диковинки своей страны. Этим драгоценным подаркам не было цены, и их было гораздо больше того, что я привез ему от халифа. Когда я хотел с ним попрощаться, он попросил меня подождать и велел внести ларец. Открыв его золотым ключом, он осторожно вынул оттуда несколько кусков индийского алоэ и дал их мне. Всего там было полратля.

Потом он приказал принести шкатулку, в которую сложил эти куски, и, заперев ее, передал мне ключ, говоря: “Это дар особый, ты должен передать его собственноручно”. Мне показалось это странным, и я сказал себе: “Этот подарок выглядит нелепо!”. Увидав по выражению моего лица, что я этого не одобряю, царь сказал: “Ты, я вижу, относишься к этому подарку пренебрежительно?” Тогда я спросил его: “А что это такое, почему ты велишь мне вручить эту шкатулку собственноручно? Может быть, царь мне объяснит?”

Тогда он велел слуге принести жаровню и огня. Получив это, он потребовал тонкий носовой платок, а когда его принесли, вынул кусочек алоэ весом меньше серебряного даника и бросил его в огонь, а потом подержал платок над жаровней и сказал мне: “Понюхай!” И я ощутил совершенно неведомый мне аромат, не похожий ни на надд, ни на алоэ и ни на какое другое благовоние, — ничего подобного мне встречать не приходилось.

Тогда я сказал: “Да, это благовоние вполне заслуживает того, что думает о нем царь!” Он ответил: “Подожди, я покажу тебе нечто еще более поразительное!”

Он приказал принести медный таз и воды и выстирать платок с мылом. Платок выстирали у него на глазах, и тогда он велел высушить платок на солнце, а когда его принесли, дал мне понюхать его. Я понюхал и обнаружил, что запах совершенно не изменился и не стал слабее. Платок стирали с мылом и сушили на солнце еще несколько раз, и только тогда запах исчез.

Это поразило меня, а он сказал: “Знай же, сколь ценно то, чем я владею, и да будет тебе известно, что в кладовых всех индийских царей нет и одного ратля такого благовония сверх того, что я дал тебе. Поэтому ты должен объяснить своему господину его ценность”. [276]

Я простился с ним и уехал. Аллах послал мне благополучное путешествие, и я явился к аль-Мутаваккилю, и он обрадовался моему возвращению. Он встретил меня с почетом, и я вручил ему подарки, которые он милостиво принял. Я передал ему большую часть своих бесед с царем и в конце концов дошел до рассказа о полратле алоэ, которое вынул и вручил ему, ничего не говоря о платке. Как и я, он сначала решил, что это очень глупо. Тогда я повторил все то, что слышал от царя, взял жаровню, огня и платок и проделал все то, что видел у царя. Аль-Мутаваккиль был крайне поражен и восхищен. “Ради этого одного полуратля, — сказал он, — тебе стоило пускаться в путешествие!”

Аль-Хусайн добавил:

— Амр ибн Зайд сказал мне: “Я не верил, что это алоэ имеет такие свойства, пока не услыхал совершенно то же самое от одного достойного доверия купца, который многократно посещал Индию.

Я спросил его, знает ли он, почему это алоэ такая редкость. Он ответил: „Я спрашивал у них об этом, и мне отвечали, что оно растет только в одном месте на вершине горы, отделенном от людей труднопроходимой и опасной местностью, кишащей дикими зверями. Цари тратят на это огромные деньги и ждут месяцами и даже годами, пока их посланцы доберутся до той горы. Эти люди поднимаются на гору до того места, откуда уже нет никакой тропы и дальше идти невозможно. Там они видят горных козлов вроде тех, что водятся в наших горах, которые пасутся вдалеке среди этих растений. Если им удается заметить на вершине хотя бы одно животное, жующее алоэ, они выпускают в него стрелы. Если они попадают в цель, животное падает к их ногам с куском алоэ в зубах, и они берут его, а иначе достать это благовоние невозможно. Поэтому за много лет удается раздобыть только маленький кусочек этого алоэ, и для этого требуется непомерно много усилий и напряженного ожидания. Вот почему оно такое редкое"”.

(2, 191, 360) Вот что рассказал мне катиб Абу Али аль-Хасан ибн Мухаммад аль-Анбари со слов одного торговца, который много путешествовал.

— Со своими товарами я далеко отъехал от города Баб аль-Абваб на Каспийском море и прибыл в [277] страну, жители которой были белокурые и белокожие, без волос на лице, худые и низкорослые. Ходили они обнаженные, с обрезанными ногтями и говорили на незнакомом мне языке, который не был ни персидским, ни тюркским. В их стране не было ни золота, ни серебра, и расплачивались они только товарами, чаще всего овцами.

Меня привели к их царю, которому я показал свои товары. Ему очень понравилось одеяние из шелка в горошек, и он спросил, сколько оно стоит. Я запросил большую сумму. Он ответил, что у него нет денег, но есть разные товары и, если мне что-либо из них подходит, я могу взять их взамен. Я сказал, что мне ничего не подходит.

Тогда он предложил овец. Я спросил его, сколько овец он согласен дать мне. Он попросил, чтобы я сам назвал их число. Я сказал: “По овце за каждую горошину на ткани!” Он согласился, и мы начали считать горошины, но все время сбивались. Все присутствующие также пробовали считать, но ни у кого ничего не получалось.

Тогда царь сказал: “Мы все устали, и тебя утомили, потому что делали все неправильно”. Я хотел было забрать это платье и уйти, но царь подумал немного и сказал переводчику: “Скажи ему, чтобы он расстелил одеяние”. А переводчиков было двое, и с одним царь говорил на своем языке, а он потом говорил со вторым на каком-то другом, а тот переводил на персидский, который я понимаю. Тогда я снова развернул платье, и царь велел принести как можно больше гальки и положить по камешку на каждую горошину, так что все платье покрылось камешками. Потом царь велел пригнать много овец и поставить их перед ним. Потом он приказал одним из своих приближенных сидеть, а другим встать. Сидящие стали снимать гальку с платья, — камешек за камешком, и всякий раз, когда кто-нибудь сбрасывал с платья гальку, один из стоящих брал овцу, отводил ее ко мне и отдавал моим слугам. Так продолжалось, пока я не получил по овце за каждую горошину на ткани платья.

Я восхитился мудростью царя и сказал переводчикам: “Скажите царю, что самое лучшее из того, что я привезу домой, — это воспоминание о том, как мудро решил он это дело. Как же он придумал такой способ, не имея никакого опыта в торговле, в то время как я, [278] торговец, ничего не мог измыслить, равно как и его подданные?”

Царь был польщен моими словами и ответил: “Когда ты собрался уходить, я очень опечалился, что теряю такое платье, вот я и начал думать. А управление государством изощряет ум и развивает способность находить выходы из положений там, где другие ничего придумать не могут. А дело в том, что ум царя свободен от повседневных забот, которые тяготят всех других, и потому может быть полностью занят заботами правления, подавлением мятежников и удовлетворением собственных желаний. Правителем становится только тот, кто обладает высокими достоинствами — качествами, которые выделяют его среди других и свидетельствуют о его превосходстве над другими, или тот, к кому благосклонна судьба, или тот, кто заслуживает этого. Поэтому, понимая, что я теряю платье, я напряг свой ум, ища пути сосчитать горошины, и надумал тот способ, который ты видел”.

“Господин, — ответил я, — польза, которую я извлек, слушая тебя, мне дороже прибыли, которую я получил от продажи платья”. Тогда царь щедро одарил меня и послал людей, чтобы они проводили меня и помогли мне довести овец до границ его царства. Потом я продал этих овец за огромные деньги.

(8, 90, 205) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хусайн ибн Хишам:

— Я был в Тане, в индийской стране, и слышал там рассказ о том, что индийские цари не жалеют денег на покупку боевых слонов и платят тем больше, чем сильнее слон. За слона столь прекрасного, что второго такого не сыскать, можно получить сто тысяч динаров, а за любого боевого слона — десять тысяч. Когда царь узнает, что где-то есть пригодный для боев очень сильный слон, он приказывает поймать его. Для охоты на таких слонов им известен один-единственный способ. Вот в чем он состоит. Группа охотников выходит на ловлю, взяв с собой дрессированную слониху, знающую всякие уловки. Слоны — очень умные животные. Охотники идут за слонихой, а она приводит их в такое место, куда слон, на которого они охотятся, приходит по вечерам. Они подходят к этому месту и пристраиваются где-нибудь около большого дерева, за которым можно [279] спрятаться и свалить которое слону не под силу, или роют яму и покрывают ее чем-нибудь. Потом они отпускают слониху попастись, и, когда слон чует ее запах, он приближается к ней, и она играет с ним хоботом, возбуждая его желания и проявляя свое расположение к нему. Слон остается с ней, и они вместе пасутся.

Охотники не выходят из укрытия целый месяц и не разлучают слона и слониху. А месяц спустя, примерно в то время, когда, по их понятиям, между самцом и самкой установилась достаточно тесная дружба, они зовут слониху в такой момент, когда слон их не замечает. Она подходит к ним, и они садятся на нее. Увидав их, слон устремляется за ними, исполненный желания уничтожить охотников. Но слониха заигрывает с ним своим хоботом и бежит вперед, а он спешит вслед за ней. Если охотники замечают, что он поворачивает вспять, они подгоняют к нему слониху и заставляют ее поиграть с ним и снова увлечь за собой.

Так они ведут его за собой два или три дня, пока не замечают в нем признаков усталости или раздражения и желания нанести им увечье. Тогда они останавливаются где-нибудь на ночь, слезают со слонихи и прячутся в укрытие, а слон в это время на них не нападает, потому что занят своей подругой. Они спокойно сидят в укрытии, но на сей раз не так долго, как в первый. Потом они снова пускаются в путь, а слон идет за слонихой, и они движутся таким образом день или два, пока слон не обнаруживает признаков беспокойства. Тогда они снова спешиваются — и так до тех пор, пока не приведут слона к своему городу. Число дней, которое уходит на все это, зависит от того, как далеко от города находится место обитания слона.

Когда они приближаются к городу, царь велит всем или почти всем жителям выйти из домов, и все они — мужчины, женщины, дети — в ярких одеждах поднимаются на крыши домов.

Увидав эти толпы, слон пугается и пытается убежать в пустыню, тогда слониха подходит к нему и ведет его обратно. Это повторяется несколько раз, пока слонихе не удается заманить его в самую середину толпы. Охотники держат его там несколько дней, пока он не привыкнет к людям, а потом царь велит созвать музыкантов с барабанами, кастаньетами и другими инструментами. Услыхав эти звуки, слон еще больше [280] пугается и убегает. Слониха бежит за ним, и, увидав ее где-то вдали от шума, слон останавливается, чтобы быть с ней, а она снова увлекает его за собой обратно в толпу. Но, приблизившись и услыхав звуки музыки, слон снова убегает, и слонихе приходится приводить его назад. Все это повторяется многократно на протяжении нескольких дней, пока слон не привыкнет к шуму и к виду толпы. Тогда охотники ведут слониху в город, а слон следует за ними. Слониху загоняют в специально для этого приготовленный просторный двор, где на небольшом расстоянии друг от друга на прочных опорах устанавливают четыре столба из самого что ни на есть тяжелого и крепкого тикового дерева. Слониху загоняют в середину двора, и она стоит там, а самец идет за ней и становится рядом.

Во дворе охотники спешиваются. А у основания каждого столба в него вставляется массивное кольцо, к которому прикреплены тяжелые и прочные оковы. Охотники закрепляют эти оковы на ногах слона и таким образом крепко-накрепко приковывают его к столбам, так что он уже не может ни порвать свои оковы, ни обрушиться на что-нибудь всем своим весом, чтобы освободиться. В таком положении он пребывает несколько дней, рядом с самкой. Когда слон обнаруживает признаки голода, охотники приносят ему рис с маслом и бросают ему эту пищу, стоя на расстоянии, а он настолько голоден, что съедает ее. Они постепенно приручают его и с каждым разом подходят к нему все ближе, и через некоторое время слон ест у них из рук. Это свидетельствует о том, что его уже удалось немного приручить. День за днем слон берет у них пищу из рук и, наконец, совсем привыкает к этому. Тогда охотники влезают на него и одевают ему на голову узду из железа. Через несколько дней он свыкается и с этим. Они разговаривают с ним и обучают его. Проходит еще много дней. Тогда они снимают с него оковы, садятся на него и заставляют двигаться, куда они хотят. Теперь он считается ручным.

(8, 91, 208) Он добавил:

— Я слышал, что у царя ас-Санфа — а это страна, откуда привозят алоэ ас-санфи, — тысяча слонов и, когда их выводят, они занимают почти целый фарсах. [281]

(8, 92, 209) Я также слышал, что, когда царь хочет умертвить кого-нибудь, он отдает его на растерзание слону, погонщик которого велит ему убить этого человека. Делается это по-разному. Иногда слон обвивает хоботом одну ногу своей жертвы, передней ногой наступает на другую и, прижав ее, разрывает тело на две части. А бывает так, что он поднимает ногу и раздавливает человека, наступив ему на живот.

(8, 93, 210) Я, со своей стороны, могу добавить, что видел в Басре в 339 году ⁵¹ маленького слона, присланного правителем Омана Муизз ад-Дауле. Когда его проводили по Басре, его завели в наш двор и мы видели его. В то время я слышал от многих жителей Басры о том, что, когда слон проходил по улице перед городской мечетью, к нему подошел маленький мальчик. Он был один, без взрослых. Погонщики кричали ему, чтобы он ушел с дороги, но мальчик совсем потерял голову. А слон, поравнявшись с мальчиком, обвил его хоботом и поднял его к погонщикам, которые взяли его. Мальчик был очень испуган, плакал и позволил опустить себя на землю, только когда ему дали несколько дирхемов.

Говорят, что, когда слона проводили по улице через несколько дней, в него бросили камень. Тогда он схватил хоботом мальчишку и подбросил его над собой, а потом поймал одним из своих бивней, пронзив его тело, и убил его.

(8, 94, 211) Вот что сообщил мне Абу-ль-Хусайн:

— Нам рассказал эту историю, — говорил он, — аль-Фадль ибн Бахмад ас-Сирафи в Сирафе. Он прославился своими морскими путешествиями в дальние края.

Он сказал:

— Мне говорил один индийский байсир — так называют родившихся в Индии мусульман, — что он побывал в одной индийской стране, где правил благонравный царь. Он никогда не смотрел в лицо тем, у кого брал что-либо или кому что-либо давал. В таких случаях он всегда клал руку за спину, как бы придавая особое значение своему сану, потому что так принято в этой стране. Этот царь умер, и трон захватил узурпатор. А сын покойного царя бежал, опасаясь за свою [282] жизнь. В Индии цари, покидающие по той или иной причине свой трон, обычно носят жилет с вшитыми в него под шелковую подкладку рубинами и другими драгоценными камнями, стоимости которых в случае необходимости может хватить на содержание царства. Говорят, что ни один правитель не покидает свой дворец, не имея на себе богатства, достаточного для образования огромной империи. Делается это на случай, если какая-нибудь беда принудит его уйти в изгнание.

Когда приключилось несчастье с тем царем, его сын взял такой жилет и убежал. Потом он рассказывал, как ему пришлось идти целых три дня, в течение которых он не прикасался к пище, ибо не имел ни золота, ни серебра, чтобы купить себе какой-нибудь еды. “Мне было стыдно, — говорил он, — просить милостыню, и я не мог показать то, что было зашито в моей одежде. Поэтому я сел посреди дороги, и вскоре мимо меня прошел индус с котомкой за плечами. Он снял ее и сел около меня. Я спросил его: „Куда ты направляешься?" Он ответил: „В такую-то гудам", — что означает „деревушка". Я сказал: „Я иду туда же. Давай пойдем вместе". Он ответил: „Давай!"

Я надеялся, что он угостит меня чем-нибудь из своей провизии. А он развязал свою котомку и принялся за еду. Я смотрел на него, но он мне ничего не предложил, а я был слишком горд, чтобы попросить. Потом он завязал свой узел и двинулся в путь, а я последовал за ним в надежде, что он, побуждаемый чувством человечности и товарищества, все же предложит мне что-нибудь. Однако вечером он обошелся со мной так же, как и днем. На следующее утро мы снова двинулись в путь, и он в течение семи дней вел себя со мной таким же образом. Все это время я не прикасался к пище и на восьмой день так ослабел, что не мог двинуться.

У края дороги я заметил деревушку. Какие-то люди что-то строили, а их начальник распоряжался ими. Я оставил своего спутника и, подойдя к этому начальнику, сказал ему: „Найми меня за плату, которую я получу вечером, как все остальные". Он сказал: „Хорошо, передавай им глину". Я набрал глины, но, передавая ее, убрал руку за спину, следуя своей царской привычке. Потом я спохватился, понимая, что этого делать нельзя, потому что подобная оплошность могла стоить мне жизни, и быстро вынес руку вперед, пока [283] они еще не обратили внимания на мое движение. Но неподалеку стояла женщина, которая заметила это и сказала главному обо мне: „Этот человек наверняка царской крови". Тогда он повелел ей остановить меня, чтобы я не ушел с другими рабочими. Она так и сделала. И когда все рабочие ушли, женщина принесла мне масла и кореньев для омовения, ибо так они оказывают почтение гостю. Когда я помылся, мне принесли риса и рыбы и я поел. Тогда женщина предложила мне себя в жены, и я тут же составил брачный договор и женился на ней той же ночью.

Я прожил с ней четыре года и вел ее дела, ибо она была богата. Однажды, когда я сидел у двери ее дома, мимо проходил человек из моей страны. Я позвал его и спросил, откуда он. Он ответил: „Из такого-то места", — назвав мой город. Я спросил: „Как вы там живете?" Он ответил: „У нас был прекрасный царь, но он умер и трон захватил узурпатор, не царской крови. А у того царя был сын, который должен был править, но он бежал, опасаясь за свою жизнь. Узурпатор очень плохо обращался со своими подданными, поэтому они напали на него и убили. А теперь мы бродим по разным странам и ищем сына покойного царя, чтобы возвести его на престал. Но пока нам ничего не удалось разузнать о нем".

Тогда я сказал этому человеку: „Ты меня знаешь?" Он ответил: „Нет". Я сказал: „Я тот, кого вы ищете". Я привел ему доказательства, и он понял, что я говорю ему правду, и оказал мне почтение. Я попросил его сохранить тайну, пока мы не войдем в нашу страну, и он пообещал это сделать. Тогда я пошел к женщине, рассказал ей свою историю и передал ей свой жилет. Я объяснил ей, что в нем было и какова была его ценность, и сказал, что ухожу с этим человеком. „Если, — сказал я, — он говорит правду, знаком будет посланец, который придет к тебе от меня и упомянет о жилете, тогда ты иди с ним. Если же это ловушка, тогда жилет останется тебе"”.

Итак, царь отправился в путь вместе с тем человеком, который, как оказалось, говорил правду. Когда они приблизились к той стране, царя встретили с почетом и возвели на трон. Тогда он послал за своей женой, и она прибыла. Укрепившись на престоле, он повелел воздвигнуть огромный дворец и приводить туда всякого, проходящего по его царству, и угощать [284] его там три дня, а потом снабжать провизией еще на три дня. Делая это, он все время высматривал того человека, который был его спутником, когда он бежал из своей страны. Царь надеялся, что человек этот когда-нибудь попадет к нему в руки. А воздвиг он этот дворец для того, чтобы возблагодарить Аллаха всевышнего за спасение от постигшей его беды. А еще для того, чтобы избавить других людей от трудностей, которые ему самому пришлось пережить.

Прошел год, в течение которого он все время рассматривал пришельцев. Царь взял себе в обычай делать так раз в месяц, а не найдя того человека, отсылал их. И вот однажды он распознал среди пришельцев того человека и дал ему листок бетеля, а у них такой подарок царя подданному считается высочайшим проявлением уважения. Когда царь дал этому человеку листок бетеля, тот выразил ему почтение, поцеловав перед ним землю. Царь велел ему подняться и, присмотревшись к нему, понял, что тот его не узнает.

Тогда царь повелел позаботиться о госте и принять его с почетом. Все это было выполнено. Затем он призвал этого человека и спросил его: “Ты знаешь меня?” Тот ответил: “Как могу я не знать такого великого, могущественного и всесильного царя?” Царь ответил: “Я не об этом говорю. Знаешь ли ты меня с тех времен, когда я еще не был царем?” Человек ответил, что не знает. Тогда царь напомнил ему об их встрече и о том, как тот, путешествуя с ним в течение семи дней, ни разу не предложил ему поесть. Человек был потрясен.

А царь велел отвести его обратно во дворец, устроить там поудобнее и оказывать ему еще больший почет, чем раньше. Когда наступило время трапезы, ему дали еду, а когда он захотел спать, царь велел царице растирать его, пока он не заснет.

Усыпив его таким образом, царица пришла к царю и сказала ему об этом. Он ответил: “Это не сон. Поверни его!” Они так и сделали и увидели, что тот человек мертв. Женщина сказала: “Отчего это?” Тогда царь рассказал ей все, как было, о его встрече с этим человеком, и добавил: “Он попал ко мне в руки, и я принял его с наивысшим почтением. У индусов большая печень, и самая их отличительная черта — богатое воображение. Этого человека охватила страшная [285] тоска, потому что он не был добр ко мне в те дни, и эта тоска его убила. Я думал, что он умрет еще раньше, что воображение, тоска, душевная боль и печаль убьют его, — и вправду все так и получилось”.

Рассказы о сотрапезниках

(2, 165, 314) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш:

— Я слышал от наших шейхов о том, с чего начались отношения между Ибн аль-Джассасом и Абу-ль-Джайшем ибн Тулуном.

Во время своих пирушек Абу-ль-Джайш имел обыкновение выпивать по сорок ратлей египетского вина, известного под названием “ширави”. Он говорил, что если человек может выпить один ратль этого вина, значит, он осилит много ратлей другого вина. Ни один из его собутыльников этого не выдерживал, все пьянели раньше него, и ему это не нравилось, потому что он оставался один.

Поэтому он стал искать выносливых на вино людей, и ему сказали об Ибн аль-Джассасе, который в то время торговал драгоценностями. Ибн аль-Джассаса призвали ко двору. Войдя, он поцеловал землю перед эмиром, а тогда такое поведение было еще в диковинку, и Хумаравайху очень понравилась его вежливость. Он спросил Ибн аль-Джассаса, чей он отец, и тот ответил: “Раба эмира аль-Хусайна”. — “Тогда их двое!” — сказал эмир. Он доверился Ибн аль-Джассасу и пригласил его разделить с ним трапезу. И они стали пить вместе чашу за чашей, пока Хумаравайх не опьянел, а Ибн аль-Джассас выпил после этого еще целый ратль. Когда эмиру рассказали об этом на следующий день, он послал за Ибн аль-Джассасом и, щедро наградив его, спросил, каким ремеслом он занимается. “Я ювелир”, — ответил тот. Тогда эмир пообещал, что отныне драгоценные камни для двора будут покупать только у Ибн аль-Джассаса. Эмир очень привязался к нему и помогал ему наживаться, а Ибн аль-Джассас часто разделял с эмиром трапезу, и, когда тот хотел выпить, он пил с ним, бодрствуя, когда все остальные собутыльники уже спали. Так они стали лучшими друзьями, и эмир, захмелев, беседовал с ним, посвящал его в свои тайны и обращался с ним, как с близким [286] человеком, доверяя ему свои семейные дела и распоряжение своими расходами.

Ювелир все больше и больше входил в милость, и, когда эмир задумал выдать свою дочь за аль-Мутадида, он послал в качестве посредника Ибн аль-Джассаса, и тот преуспел в этом деле. А когда надо было готовить приданое, Хумаравайх и это дело поручил Ибн аль-Джассасу, и тот присвоил денег без счета.

— Один из моих друзей, — добавил Абу-ль-Хусайн, — рассказывал мне, что когда дочь Хумаравайха Катр ан-Наду везли из Дамаска в Рамлу, часть приданого попала под дождь. Ибн аль-Джассас остановился в Рамле, написал Хумаравайху и попросил у него разрешения заменить то, что пострадало от дождя. Получив согласие эмира, он на два месяца задержался в Рамле, заменил все, что было нужно, — и эти расходы составили тридцать тысяч динаров.

Когда Катр ан-Нада добралась до Багдада, Хумаравайху пришлось весьма туго, потому что он совсем обеднел, растратив все свое состояние на приданое для дочери. Однажды ему понадобилась свеча, но он не мог купить ее, пока не нашли какой-то выход из положения. И он проклял Ибн аль-Джассаса за то, что тот исподтишка разорил его.

Комментарии

49 Абу Исхак — букв. “отец уничтожения”.

50 Апрель 976 г.

51 950-51 гг.

(пер. И. М. Фильштинского)
Текст приводится по изданию: Абу Али аль-Мухассин ат-Танухи. Занимательные истории и примечательные события из рассказов современников. М. Наука. 1985