Библиотека сайта  XIII век

АРМИНИЙ ВАМБЕРИ

На следующий день в полуденное время я со своими верными спутниками выехал из Гёмюштепе. Нас провожали Ханджан и все мои друзья; они шли за нами почти целый час, как это принято у кочевников, когда они провожают очень дорогого гостя. Я несколько раз просил Ханджана вернуться, но напрасно: он хотел в точности соблюсти все правила туркменского гостеприимства, чтобы в будущем я на него не обижался. Действительно, у меня было тяжело на сердце, когда он обнял меня в последний раз, потому что я нашел в нем исключительно благородного человека, который, не преследуя корыстных целей, не только надолго приютил меня и еще пять человек вместе со мною, но и давал мне всевозможные разъяснения, что бы я ни захотел узнать. Мне было жаль, что я не могу отплатить ему за его доброту, тем более что из-за принятой на себя роли мне пришлось ввести в обман такого прямодушного человека.

Наш путь лежал на северо-восток, все дальше и дальше от моря, в направлении двух больших валов, один из которых называется Кёресофи, другой - Алтын-Токмак. Кроме этих возвышений тут и там виднелось еще множество йоска, т.е. туркменских могильных холмиков, в остальном же вся местность являла собою необозримую равнину. Вскоре, приблизительно на расстоянии четверти часа езды от Гёмюштепе, мы оказались среди буйно цветущих лугов, где благоухающая, высотой по колено трава засыхает без всякой пользы, потому что жители [63] Гёмюштепе - чомуры, т.е. нескотоводы. Как много селений могло бы процветать на этой хорошо орошаемой земле, какая кипучая жизнь могла бы царить здесь вместо мертвой тишины! Наш маленький караван, состоявший из верблюдов Ильяса и шести лошадей, держался как можно ближе друг к другу, потому что Кульхан сказал, что здесь были каракчи, которые не подчинялись его приказаниям и напали бы даже на него, будь они достаточно сильны для этого. На этот раз Ильяс захотел избавить меня от езды на верблюде и взял у Кульхана одну из украденных лошадей, на которой мне и предстояло доехать до Этрека.

На мое несчастье, присоединившийся к нашему каравану Эмир Мухаммед, афганец из Каратепе, употреблявший опиум, остался пешим. Всякий раз как мы переходили большую лужу или иное сырое место, мне надо было брать его в седло; при этом он так крепко хватался за мою одежду, что я боялся, как бы он не стащил меня с лошади. Серьезной опасности я подвергся из-за совместной езды, когда мы пересекали огромные тростниковые болота, буквально кишевшие необозримыми стадами кабанов. Кульхан и Ильяс ехали впереди, отыскивая окольные пути, чтобы избежать столкновения с сотнями этих бестий, близость которых была очевидна по хрюканью, а особенно по треску, который они производили, пробираясь через тростниковые заросли. Весь уйдя в слух, я осторожно продвигался вперед, как вдруг моя лошадь чего-то испугалась, резко шарахнулась в сторону, и я, не успев разобрать, в чем дело, вместе со своим товарищем распластался на земле. К громкому смеху моих спутников, ехавших на расстоянии нескольких шагов, примешивался какой-то странный вой; я обернулся и увидел, что упал на двух совсем еще маленьких кабанчиков, их мамаша и напугала мою лошадь; теперь же она, разъяренная воем своих сосунков, оскалив зубы, остановилась неподалеку и наверняка кинулась бы на нас, если бы Ширджан, двоюродный брат Ильяса, вовремя не заметил этого и не преградил ей путь копьем. То ли испуганная храбростью юного туркмена, то ли успокоенная молчанием своих поросят, выбравшихся из затруднительного положения, рассвирепевшая мамаша отступила, поспешив к своему логову, а мы, в свою очередь, со всей поспешностью поехали прочь от этого места. Между тем сын Кульхана поймал ускакавшую лошадь и возвратил ее мне, заметив, что я должен быть счастлив, ибо даже если самый благочестивый мусульманин умирает от ран, нанесенных кабаном, он попадает на тот свет ”неджис”, т.е. ”нечистым”, и его не может очистить пятисотлетнее пребывание в чистилище.

Проехав около четырех часов в том же направлении по лугам и болотам, я заметил, что мы находимся у окончания плато, простирающегося к северу от Гёмюштепе, так как начали исчезать не только возвышения, но и горы на персидской границе. На большом расстоянии виднелись разрозненные группы [65] кибиток с пасущимися возле них верблюдами, и, хотя великолепнейшая зелень ласкала глаз со всех четырех сторон, местность на востоке, которую я посетил с Кызыл Ахундом, была населена намного гуще. Причина заключается в том, что Герген здесь не протекает и воды в источниках хватает людям лишь до тех пор, пока они откармливают овец на тучных пастбищах. Поэтому юрты можно встретить здесь только в мае и июне. В одной такой группе юрт, где жили люди Кульхана, мы нашли приют на ночь, потому что до Этрека оставалось еще шесть миль - целый день пути для наших тяжело нагруженных верблюдов. Здесь уже заранее знали о нашем прибытии, и мои голодные спутники - хаджи сочли поднимавшийся дымок предвестником хорошего ужина. Хотя Гемюштепе всего в четырех милях отсюда, мы находились в пути восемь часов, и первый переезд порядком утомил и нас, и наших животных.

Шагах в десяти от кибиток нас встретил молодой племянник Кульхана Таджибай. Ильяса и афганца пригласил к себе в гости Кульхан, а я с остальными хаджи разместился в тесной юрте Алла Назара. Этот уже старый, крайне бедный туркмен был вне себя от радости, что небо послало ему гостей, и у меня навсегда останется в памяти трогательная сцена, когда он, вопреки всем нашим уговорам, зарезал свою единственную козу, чтобы угостить нас. Ко второму обеду, которым он угощал нас на следующий день, он раздобыл еще и хлеба, которого неделями не видели в его доме, когда мы принялись за мясное блюдо, он сел напротив нас со своей дражайшей половиной и в буквальном смысле слова проливал слезы радости. Алла Назар не захотел ничего оставить себе от пожертвованной ради нас козы, рога и копыта были сожжены, а пепел он передал нашему Ильясу для присыпания потертостей у верблюдов, как это принято делать, из шкуры же, содранной одним куском, он определил сделать мех для хранения воды и отдал ее мне, предварительно приказав как следует натереть ее солью и высушить на солнце.

Прибытие раба, одного из тех пяти, коих столь предательски заманили в ловушку, задержало здесь Кульхана и нас вместе с ним еще на один день. Этого бедного перса в наказание отправили нашему покровителю Кульхану, пользовавшемуся славой человека, который лучше всех умеет выжать из пленного, есть ли у того достаточно средств, чтобы родственники его выкупили, или же он одинок и беден и его следует отправить в Хиву. Туркменам больше нравится первый вариант, потому что в этом случае они могут потребовать любую сумму. Так как перс остается лукавым даже в несчастье и всегда старается скрыть свое истинное положение, то, вымогая как можно более высокий выкуп, его истязают до тех пор, пока он не начнет слать жалобы домойю Второй случай хуже для обеих стороню Разбойник получает тогда после значительных издержек цену, принятую на невольничьем рынке, а несчастного перса отправляют за несколько сот миль от родины, которую он вряд ли еще увидит. [66] У Кульхана, как уже говорилось, был большой опыт в этом деле; его новая жертва прибыла к вечеру, и на следующий день мы продолжали наше путешествие, после того как славный Алла Назар, такой же туркмен, как и Кульхан, сердечно обнял меня.

В этот день я впервые ехал на верблюде, сидя в своей деревянной корзине; противовесом мне служили несколько мешков с мукой, потому что на этот раз Хаджи Билал отказался от подобного удовольствия. Наш путь по-прежнему лежал на север; не прошло и двух часов, как зелени вокруг не стало, и мы впервые очутились в мрачной пустыне с сильно пахучей засоленной почвой. То, что предстало нашим глазам, могло считаться настоящей пустыней. Невысокое предгорье, называемые Кара Сенгер (Черный Вал), возвышалось приблизительно в восьми милях к северу от Гёмюштепе. Чем ближе мы к нему подъезжали, тем более зыбкой становилась почва; у самого его подножия мы попали в настоящее болото; езда по этому месиву была сопряжена с величайшими трудностями, и верблюды, поскальзываясь на каждом шагу на своих губчатых стопах, грозили сбросить меня в грязь вместе с корзинами. Поэтому я предпочел слезть добровольно и, прошагав полтора часа по болотной хляби, добрался до Кара Сенгер, а вскоре показалась и ова Кульхана.

По прибытии туда меня поразило, что Кульхан сразу же провел меня в свою юрту и убедительно просил никуда не выходить, пока он меня не позовет. Я уже начал подозревать самое худшее, услышав, как он обрушивал проклятия на своих женщин за то, что они опять куда-то убрали цепи, и велел побыстрее принести их. Сумрачно озираясь по сторонам, он несколько раз заходил в кибитку, но со мной не разговаривал; я все более утверждался в своих подозрениях, особенно странным было то, что Хаджи Билал, очень редко оставлявший меня одного, не появлялся. Погрузившись в тревожные мысли, я не сразу услышал приближавшееся бряцание цепей и увидел вскоре, что в юрту вошел перс, волоча за собой тяжелые цепи на израненных ногах; это его имел в виду Кульхан, разыскивая цепи. Вслед за персом пришел Кульхан и велел поскорее принести чай. Когда мы напились чаю, он попросил меня встать и перейти в другую юрту, которую успел за это время поставить. Он хотел сделать мне сюрприз, и этим объяснялось его странное поведение. Тем не менее я никогда не мог относиться к нему хорошо. Насколько велика разница между ним и Ханджаном, видно лучше всего из того, что за все десять дней, когда я гостил у него, этот чай был единственным угощением, которым я обязан его гостеприимству. Впоследствии мне сообщили о его предательских планах, которые он не преминул бы привести в исполнение, если бы Кызыл Ахунд, которого он особенно боялся, строго-настрого не приказал ему обращаться со мной возможно почтительнее. [67]

Юрта, в которой я теперь жил в компании с десятью другими товарищами по путешествию, принадлежала не Кульхану, а другому туркмену, который присоединился к нам для того, чтобы вместе со своей женой, бывшей рабыней, украденной из племени каракалпак, отправиться в Хиву; его жена, захваченная ночью во время разбойничьего нападения и привезенная сюда, хотела узнать, остался ли в живых ее бывший муж, которого она покинула тяжелораненным, и кто купил их детей, и где они теперь живут. Особенно ей хотелось узнать, что сталось с ее двенадцатилетней дочерью, о красоте которой она рассказывала со слезами на глазах. Бедная женщина своей верностью и необычайным трудолюбием сумела настолько привязать к себе своего нового повелителя, что он вместе с нею отправился на поиски. Я все спрашивал его, что он будет делать, если найдется первый муж, однако это его мало беспокоило, так как закон гарантировал ему его собственность. ”Насиб (судьбе), - говорил он, - угодно было послать мне Хейдгул (Собственно Эйдгуль, т. е ”праздничная роза” ⁴²) (так звали его жену), и люди не могут ей противиться”. Среди вновь присоединившихся к нам спутников, которые хотели совершить путешествие под началом Ильяса, был, кроме того, дервиш по имени Хаджи Сиддик, необычайно искусный обманщик; он ходил полуголый и в пути через пустыню взялся сторожить верблюдов, а при этом, как мы узнали лишь в Бухаре, у него в тряпье было зашито 60 дукатов.

Вся эта компания обитала совместно в одной юрте, ожидая, что ханский керванбаши в скором времени прибудет и тогда начнется наше путешествие через пустыню. Ожидание было мучительным для всех нас. Меня больше всего беспокоило уменьшение моих запасов муки, и я уже стал уменьшать свою дневную порцию на две пригоршни; к тому же я предпочитал теперь печь хлеб без закваски, в горячей золе, потому что, испеченный таким образом, он тяжелее переваривается, дольше остается в желудке и голод не так скоро дает себя чувствовать. К счастью, у нас была возможность совершать небольшие вылазки за подаянием, и мы никоим образом не могли пожаловаться на отсутствие благотворительности у этрекских туркмен.

Здесь же, в Этреке, в юрте знатного туркмена по имени Кочак-хан я встретил одного русского, бывшего матроса из Ашуры. Мы зашли отдохнуть к Кочак-хану, и, как только меня отрекомендовали как руми (османа), хозяин сказал: ”Сейчас я доставлю тебе удовольствие. Я знаю ваше отношение к русским, и сейчас ты увидишь одного из твоих заклятых врагов в цепях”. Мне пришлось сделать вид, будто я очень обрадовался. Привели бедного русского в тяжелых цепях, его больной, очень печальный вид глубоко растрогал меня, и я опасался, что не сумею скрыть этого чувства и выдам себя. ”Что бы ты сделал [68] с этим эфенди, если бы встретил его в России? - спросил Кочак-хан. - А теперь ступай и поцелуй ему ноги”. Бедный русский хотел уже было подойти ко мне, но я запретил ему это, сказав, что только что совершил мой гусл (великое омовение) и не хочу, чтобы неверный осквернил меня своим прикосновением, и вообще мне было бы намного приятнее, если бы мои глаза не видели его, потому что терпеть не могу этот народ. Ему дали знак, он пристально посмотрел на меня и удалился. Позже я узнал, что это был один из двух русских матросов военного флота, попавших несколько лет назад в руки каракчи во время ночного аламана. Другой умер в плену около года назад. Правительство хотело их выкупить, но туркмены потребовали непомерную сумму (500 дукатов за каждого), а так как во время переговоров Черкез-бай ⁴³, брат Кочак-хана, был сослан в Сибирь и там умер, дело с освобождением несчастных христиан еще более осложнилось, и вскоре этому матросу, так же как и его товарищу, придется принять смерть в суровом плену за возлюбленного царя и отечество. (Впоследствии, когда я обратил внимание русских на этот случай, они попытались оправдаться тем, что русское правительство не хотело приучать туркмен к большим выкупам, иначе отважные разбойники день и ночь будут заниматься разбоем.)

Таковы постоянно меняющиеся впечатления, которые производит гостеприимство номадов на путешественника, со всеми вытекающими отсюда добродетелями и неслыханным коварством. Осыпанный благодеяниями, вкусно поев, я часто приходил домой и уже собирался воздать хвалу всевышнему, когда раб Кульхана, перс, о котором я уже говорил, просил несколько капель воды, потому что вот уже два дня, как рассказал он однажды, ему давали вместо хлеба сушеную соленую рыбу и, хотя он целый день работал на бахче, где росли дыни, отказывали даже в капле воды. К счастью, я был один в юрте, вид горько плачущего бородатого мужчины заставил меня забыть о всякой опасности, я подал ему свой мех с водою и, пока он утолял жажду, стоял в дверях. Сердечно поблагодарив меня, он поспешил выйти. Все в доме мучили этого несчастного, но больше всего ему доставалось от второй жены Кульхана, бывшей рабыни-персиянки, которая особенно старалась доказать свое рвение в новой секте.

Эти сцены жестокости опостылели мне еще в Гёмюштепе; как же возмущалось теперь все мое существо, если Гёмюштепе в сравнении с Этреком следовало считать местом, где процветали гуманность и цивилизация. Юрта и ее обитатели сделались мне ненавистны, я хотел бы очутиться в пустыне, на лоне величественной, внушающей страх природы.

Известий о прибытии керванбаши все еще не поступало, хотя все желавшие присоединиться к нашему каравану были уже в сборе. Скоро все перезнакомились, и я часто слышал, как [69] обсуждали вопрос, какой путь выберет керванбаши. Мы как раз вели подобный разговор, когда один туркмен из Этрека принес нам радостную весть, что теке, чьих враждебных действий караваны боялись почти на всем пути в Хиву, послали вестника мира к йомутам с предложением заключить мир и объединенными силами напасть на персов, своих общих врагов. К этим политическим соглашениям мы еще вернемся во втором разделе этого произведения, пока же достаточно заметить, что эта случайность была нам очень полезна.

Из Гёмюштепе в Хиву, как мне объяснили, ведут три разных пути, и выбор зависит от численности каравана. Дороги эти следующие. 1. Первая идет за Большим Балханом вдоль берега Каспийского моря; от названных гор следуют в северном направлении еще два дня и лишь спустя шесть дней поворачивают к расположенной на востоке Хиве. Этот путь годится только для малочисленных караванов, так как здесь мало воды, но зато и опасность нападений меньше, разве что вследствие особых событий казахи ⁴⁴ (киргизы) или каракалпаки направляли сюда аламанщиков. 2. Средняя дорога ведет в северном направлении только до бывшего русла Оксуса (Аму-Дарьи), затем проходит между Большим и Малым Балханом и поворачивает на северо-восток к Хиве. 3. Третья дорога прямая и самая короткая, так как если по первому пути надо ехать 24 дня, по второму - 20, то по последнему можно доехать за 14 дней. Сразу за Этреком направляются на северо-восток мимо гёклен и туркмен-теке, причем на каждой станции здесь есть колодцы с хорошей питьевой водой. Конечно, караван должен либо быть в добрых отношениях с этими племенами, либо насчитывать 2-3 тысячи человек, иначе идти этой дорогой нельзя.

Радость моя была велика, когда однажды вечером посыльный от Атабая принес известие, что на следующее утро керванбаши выступает из своего лагеря и в полдень рассчитывает встретиться с нами на противоположном берегу Этрека, откуда мы сразу же все вместе тронемся в долгий путь через пустыню. Ильяс приказал нам немедля готовиться к выступлению. Поэтому мы в тот же вечер напекли хлеба, еще раз просолили большие куски верблюжатины, полученные нами от кочевников за розданные благословения, и не было человека счастливее меня, когда на другое утро я вместе с Хаджи Билалом взобрался в кеджеве и в этом скрипучем сооружении медленно выехал из Этрека, покачиваясь в такт волнообразному шагу верблюда. Для безопасности Кульхан счел нужным проводить нас, так как, хотя мы насчитывали 15-20 человек, вооруженных фитильными ружьями, разбойники могли напасть на нас значительно превосходящими силами, и в таком случае присутствие Кульхана оказалось бы очень полезным, потому что он был духовным руководителем большей части этрекских бандитов и они слепо повиновались ему. Я совсем забыл сказать, что наш Кульхан был знаменит не только как седобородый среди каракчи, но и как [70] суфи (аскет). Это звание он отразил на своей печати и немало гордился им. Зачинщик многих гнусных преступлений, Кульхан являл собою яркий образец бесстыдного лицемера, когда он, сидя среди своих учеников, чьи жестокие руки успели уже разрушить счастье многих семей, излагал им предписания ритуального омовения или правила короткого подстригания усов. И учитель, и ученики казались одинаково воодушевленными, и многие из этих разбойников, сознавая свою набожность, мечтали о сладких наградах рая.

В обход болот, образованных разливами Этрека, наш путь шел то на северо-запад, то на северо-восток в основном по песчаной равнине, где виднелись отдельные юрты. На краю ее стояло около 150 юрт туркменского племени кем. Мне рассказывали, что это племя в незапамятные времена отделилось от туркмен-йомутов, к которым оно, собственно говоря, и принадлежит, и поселилось на краю пустыни. Из-за сильной приверженности этих туркмен к воровству все остальные относятся к ним враждебно и ведут с ними войну, так что число их не возрастает. Вблизи их стана мы встретили нескольких человек, отбившихся от нашего каравана; они не осмеливались идти дальше без нас. По всей вероятности, туркмены напали бы на нас, если бы не увидели во главе нашего каравана Кульхана, это всесильное пугало.

Проехав с четверть часа на север от лагеря, мы переправились через узкий рукав Этрека, вода которого была уже очень солона на вкус, - признак того, что вскоре он совсем пересохнет. На противоположном берегу, вплоть до второго, еще более узкого рукава, солончаковая почва сменилась раскинувшимся почти на целый час езды великолепным лугом, густо поросшим волошским укропом. Переход через узкий, похожий на ров ручей из-за глинистых берегов был очень затруднителен, несколько верблюдов со всем грузом упали в воду. Хотя ручей был мелкий, тюки намокли и стали намного тяжелее, так что мы с большим трудом взобрались на возвышающийся по другую сторону холм, который назывался Делили-Бурун. В общей сложности с раннего утра до двух часов пополудни мы проехали всего четыре мили; несмотря на это, было решено сделать здесь стоянку, потому что встреча с керванбаши должна была произойти только завтра в полдень на другом берегу Этрека.

С упомянутого мною холма, представляющего собой своего рода предгорье длинной, но невысокой горной цепи, простирающейся к юго-востоку, открывается широкий и очень красивый вид. На западе, подобно синему облаку, виднеется Каспийское море, можно различить и персидские горы, но особенно интересен вид лежащей к югу необозримой равнины, где местами рассыпаны группы кибиток, напоминающие холмики возле кротовых нор. Виден почти весь Этрек с рекою, а места, где она широко разливается, издали предстают взору как ряд озер. Так как мы были вблизи стана кем, Кульхан, намеревавшийся [71] остаться с нами этой ночью, посоветовал нам быть крайне осторожными; к вечеру мы расставили повсюду караульных, которые, сменяя друг друга, до самого утра следили за всяким передвижением вокруг нас.

Поскольку я слышал, что эта станция - форпост Великой пустыни, я употребил послеобеденное время, пока мои товарищи спали, для написания нескольких писем, чтобы отправить их с туркменами, которые сопровождали караван и отсюда возвращались домой. Кроме маленьких кусочков бумаги для заметок, тщательно спрятанных в моей бухарской одежде, у меня еще было два листка чистой бумаги в Коране, который я носил в небольшом мешочке, на них я и написал два письма: одно - Хайдар-эфенди в Тегеран, а другое - Ханджану, с просьбой отправить первое. (По возвращении я нашел в турецком посольстве это письмо, уведомлявшее моих друзей о начале путешествия через пустыню, а также другие, которые я отправлял из Гёмюштепе. Добрый Ханджан со всем усердием позаботился об их доставке.) Каково было у меня на душе, когда я вспоминал о Тегеране, ближайшем и все-таки таком далеком островке европейской жизни, легко можно себе представить, если подумать об опасности, грозившей мне у кочевников, догадайся они только о моем инкогнито, и если учесть те первые впечатления, которые остались у меня от пятинедельного пребывания среди туркмен, главные земли которых мне теперь предстояло посетить.

На следующее утро нам понадобилось всего четыре часа, чтобы добраться до основного русла Этрека. Много времени мы потратили на поиски самого мелкого места для переправы через реку. Это оказалось весьма нелегко, так как, хотя обычная ширина реки всего 12-15 шагов, теперь она была в два раза шире из-за размытых недавним наводнением берегов, ее вязкое глинистое дно было истинной мукой для верблюдов, так что медлительность наших туркмен была вполне извинительна. Течение, правда, было не очень сильное, однако вода доходила нашим верблюдам до самого брюха, и при вихляющем из стороны в сторону шаге этих животных, с трудом отыскивавших брод, наше кеджеве то слева, то справа окуналось в мутные воды Этрека; один неверный шаг, и мне пришлось бы искупаться в грязи и иле и с немалым риском вплавь добираться до противоположного берега. К счастью, все обошлось благополучно, и как только мы прибыли на место, показался долгожданный караван керванбаши, во главе которого вышагивали три буйвола (две коровы и один бык); их прибытия, предвещающего здоровье, больной повелитель Хивы едва ли дожидался с большим нетерпением, чем мы.

Читатель помнит, что в Гёмюштепе Хаджи Билалу, Хаджи Юсуфу, мне и еще нескольким пешим странникам пришлось отделиться от основной группы, потому что они не смогли так [72] скоро нанять верблюдов. Так как в Этреке мы не получали от них известий, мы очень боялись, что им так и не удастся ехать дальше с нами. Поэтому мы очень обрадовались, увидев, что все они благополучно прибыли с этим караваном. Мы сердечно обнялись и расцеловались, словно братья, свидевшиеся после многолетней разлуки. Я был глубоко растроган, увидев подле себя Хаджи Салиха, Султан Махмуда и всех остальных своих нищих товарищей, потому что, хотя я и считал Хаджи Билала своим ближайшим другом, тем не менее должен признать, что был одинаково искренне расположен ко всем, без всякого различия. Поскольку мутные воды Этрека были для нас последним источником пресной воды и, вероятно, нам могло прийтись туго за 20 дней пути до берегов Оксуса, я предложил не упустить случай и в последний раз напиться чаю досыта. Мы выставили самую вместительную чайную посуду, я потчевал всех свежеиспеченным хлебом, и потом мы еще долго вспоминали о роскоши и изобилии праздника, устроенного в честь нашего свидания.

Тем временем приехал керванбаши, наш вождь и защитник в пустыне. Так как мне было очень важно предстать перед ним в должном свете, вскоре я отправился к нему в сопровождении Хаджи Салиха и Хаджи Масуда, которые по дороге сюда уже рассказывали ему обо мне. Представьте себе мое удивление и даже замешательство, когда Амандурды (так его звали), дородный добродушный туркмен, оказал моим друзьям всяческие знаки внимания, меня же встретил необычайно холодно. Чем больше старался Хаджи Салих повернуть разговор на меня, тем равнодушнее он становился; на все его старания он коротко отвечал: ”Я уже знаю этого хаджи”. Я взял себя в руки, чтобы справиться с сильным замешательством, и уже хотел было уйти, но заметил, что Ильяс бросает гневные взгляды на сидевшего рядом с ним Эмир Мухаммеда, небезызвестного пожирателя опиума, давая понять тем самым, что считает его виновником случившегося. Мы ушли, и, как только Хаджи Билал узнал об этой сцене, он страшно рассердился и вскричал: ”Этот гнусный свихнувшийся афганец еще в Этреке болтал, что наш Хаджи Решид, который мог бы поучить его Корану и арабскому языку, - просто переодетый френги (при этих словах он трижды произнес ”Астафаулла!”, т. е. ”Прости, господи, мои прегрешения!”), и, несмотря на мои уверения, что мы приняли его из рук посланника нашего великого султана и что у него было проездное свидетельство (паспорт) с печатью халифа, (Наследник Мухаммеда, т е. константинопольский султан.) он все-таки не верит и упорствует в злословии. Я вижу, что он успел затуманить голову керванбаши, но он горько раскается, когда мы прибудем в Хиву, потому что там, где есть кади и улемы, мы покажем ему, что значит выдавать правоверного мусульманина за неверного”. [73]

Теперь тайна начала раскрываться передо мною. Эмир Мухаммед, уроженец Кандагара, вынужденный из-за какого-то преступления бежать из родного города после захвата его англичанами, часто имел там возможность видеть европейцев, и он признал во мне европейца по чертам лица. Он с первой минуты принял меня за тайного эмиссара, путешествующего инкогнито в нищенском одеянии со спрятанными сокровищами, которыми он собирался во что бы то ни стало овладеть, запугав меня страшной угрозой - доносом. Он часто уговаривал меня отделаться от этих нищих и идти в компании с ним. На это я отвечал, что дервиш и купец, будучи элементами разнородными, не подойду к друг другу и что речь о настоящей дружбе может идти только в том случае, если он откажется от пагубного порока употреблять опиум, совершит ритуал омовения и прочитает молитвы. Мое упорное сопротивление - ничего другого не оставалось делать - приводило его в бешенство, но, так как хаджи ненавидели его за безбожную греховность, я принимал его открытую враждебность как особое счастье.

13 мая 1863 г.

Наш караван шел на север без всякой дороги, не было ни малейшего признака следов верблюдов или других животных, мы ориентировались днем по солнцу, ночью - по Полярной звезде, которую туркмены за ее неподвижность называют Демир Газык, т.е. ”Железный кол”. Верблюдов, связанных один с другим в длинную цепь, вел пеший проводник, и, хотя не существовало никакого почетного места, считалось особой честью находиться вблизи керванбаши. Часть пути за Этреком, образующую как бы преддверие Великой пустыни, называют Богдайла [Бугдайли]. После захода солнца мы шли около двух часов по песчаной почве, которая была не очень рыхлой и лишь слегка приподнималась волнами. Постепенно пески кончились, и около полуночи под нами оказался такой твердый и гладкий грунт, что мерные шаги верблюдов звучали издалека в ночной тишине как отбивание такта. Туркмены называют такие места такырами, и, поскольку земля, по которой мы шли, была красноватого цвета, она носила название Кызыл-Такыр. Мы двигались без остановки почти до рассвета, однако прошли лишь около 6 миль, так как не хотели переутомлять верблюдов в начале пути, а в основном из-за того, что главными действующими лицами в нашей странствующей компании были буйволы, из которых одна буйволица была к тому же в интересном положении; их неуклюжие тела никак не могли приноровиться даже к шагу верблюдов. Поэтому привал затянулся до 8 часов утра 14 мая, и, пока верблюды насыщались колючками и другими растениями, у нас было время не спеша съесть свой завтрак, в этот день еще роскошный, потому что в наших мехах было достаточно пресной воды и мы могли позволить себе вдоволь запивать наш тяжелый пресный хлеб.

Так как мы расположились недалеко друг от друга, я заметил, как керванбаши, все время глядя на меня, переговаривался с Ильясом и предводителями моих спутников. Я не мог догадаться о предмете их беседы, однако сделал вид, что ничего не замечаю и, с усердием полистав Коран, поднялся с места, намереваясь принять участие в разговоре. Когда я сделал несколько шагов, добрый Ильяс и Хаджи Салих направились ко мне, отозвали меня в сторону и сказали, что керванбаши не хочет, чтобы я шел с ними до Хивы, так как моя наружность кажется ему очень подозрительной; особенно он опасается [75] ханского гнева, потому что несколько лет назад он будто бы привез в Хиву посланника - френги, который в течение этого единственного путешествия нанес на карту весь путь и с дьявольской ловкостью не пропустил на бумаге ни одного колодца и даже ни одного пригорка. И будто бы хан поэтому был очень рассержен, повелел повесить двоих гонцов, а он, керванбаши, смог спасти свою жизнь только благодаря влиятельному заступничеству. ”После долгих споров и возражений, что мы не можем оставить тебя в пустыне, - сказали мои друзья, - нам удалось уговорить его взять тебя при условии, что, во-первых, ты дашь себя обыскать, нет ли у тебя с собой рисунков и деревянных перьев (карандашей), которые обычно есть у френги, и, во-вторых, если ты пообещаешь не делать тайком записи о горах и дорогах; в противном случае тебе придется тут же остаться посреди пустыни”.

Я терпеливо выслушал все это, однако, когда они кончили говорить, притворился крайне возмущенным и обратился к Хаджи Салиху, сказав ему так громко, что это слышал сам керванбаши: ”Хаджи, ты видел меня в Тегеране, ты знаешь, кто я, скажи Амандурды (так звали предводителя нашего каравана), что ему, как честному человеку, вовсе не подобает обращать внимание на речи пьяного бинамаза (человека, не совершающего молитв) вроде этого афганца. С религией не шутят, он не должен более касаться этого опасного вопроса, потому что в Хиве он узнает, с кем имеет дело”. Я выкрикнул последние слова так громко, что они были услышаны по всему каравану; мои товарищи, те, что победнее, начали горячиться и, не удержи я их, бросились бы все на Эмира Мухаммеда, злонамеренного афганца. Более всех был охвачен пылом сам керванбаши, и я слышал, как на сыпавшиеся со всех сторон замечания он все время отвечал: ”Худаим билья”, т.е. ”Бог ведает!”. Он был очень честный доброжелательный человек, но, как истинный житель Востока, не столько по злобе, сколько из любви к таинственности со всей силой хотел разоблачить во мне переодетого чужака, хотя в некоторых вопросах религии (меселе) он брал у меня уроки и еще в Гёмюштепе слышал, что я прочел много книг.

На этот раз, как я уже заметил, опасность для меня уменьшилась, но, к великому моему сожалению, я видел, что подозрение с каждым шагом возрастает и мне будет стоить больших усилий делать даже краткие заметки. Меня очень огорчало что я не мог узнавать названия станции. В пустыне, как бы велика она ни была, каждому месту, каждому холму и каждой долине номады, населяющие отдельные оазисы, дали особое имя, так что я получив точное указание, смог бы обозначить каждую точку на карте Средней Азии. Против хитрости можно было употребить только хитрость, и скудные заметки, собранные мною об этих дорогах, есть бедный плод той уловки, описанием которой я не хочу докучать читателю. Как горько бывает путешественнику, когда он после долгой борьбы и великих [76] опасностей достиг желанною источника и все же не может освежить свою изнемогающую от жажды душу!

Через восемь часов мы снова пустились в путь, но шаги наши после двухчасовою непрерывного движения становились все медленнее. Несколько туркмен спешились и очень тщательно осмотрели холмы справа и слева. Как я узнал впоследствии, один из моих спутников, Aит Мухаммед, хотел отыскать могилу своего брата, убитого в одной из битв в прошлом году; он даже привез с собой гроб, чтобы забрать труп в Хиву. Было около 2 часов пополудни, когда мы остановились и собрались вскрыть отыскавшуюся, к счастью, могилу. После того как были прочитаны соответствующие молитвы и отрывки из Корана, в чем я вынужден был принять живейшее участие, полуистлевший труп положили в гроб и укутали войлоком, затем один из очевидцев поведал нам подробности боя. Этим он хотел возвеличить покойного, что ему и в самом деле удалось, так как восхваляемый поступок заслуживал самого высокого одобрения. ”В нашем караване, - начал рассказчик, - было много персов, идущих из Хивы в Астрабад, и среди них был очень богатый купец по имени Молла Касым из Астрабада, который много лет вел торговлю между Персией и Хивой и не только был гостем покойного в Хиве, но и в пути находился под его защитой. Судьбе было угодно, чтобы Молла Касым в прошлом году отправился на родину с большой суммой денег; и хотя он был одет по-туркменски и хорошо знал наш язык, все же харамзаде (негодяи ⁴⁵) из Этрека узнали его. Они вышли навстречу каравану и напали на нас. Противники значительно превосходили нас числом; несмотря на это, мы сражались восемь часов, и, когда мы убили двоих из них, они крикнули, чтобы мы выдали жирную персидскую собаку (имелся в виду Молла Касым), тогда они прекратят бой, потому что от нас им ничего не надо. Легко понять, что никто из нас, в том числе покойный, не мог пойти на это, и, хотя перс, убоявшись пуль, просил о прекращении огня и хотел было сдаться, бой все же продолжался. Вскоре после этого его (он показал на труп) сразила пуля. Он упал с коня и поручил своего гостя, перса, плачущего от страха, как дитя, своему брату Аит Мухаммеду, под чьим руководством мы продолжали бой до следующего утра, когда разбойники с потерями отошли. Похоронив покойного, мы двинулись дальше, и три дня спустя перс невредимым был доставлен в Астрабад”.

Как бы благородна ни была эта картина туркменского гостеприимства, все же его прелесть исчезает, если я сделаю здесь небольшое отступление, в котором инстинктивный характер туркменского гостеприимства предстает в причудливой форме. Один из моих нищих спутников во время моего пребывания среди туркмен отправился наносить свои визиты за подаянием, облачившись в худшие из лохмотьев. Настранствовавшись за день, он вошел вечером в стоявшую особняком юрту, чтобы переночевать там. Как принято, он был встречен дружески, но [77] вскоре он заметил, что хозяин дома был в большом затруднении и бегал взад и вперед, словно искал что-то. Нищему уже становилось не по себе, как вдруг туркмен приблизился к нему и, густо покраснев, попросил взаймы несколько кранов, чтобы достать ужин, так как у него есть только сушеная рыба, а гостю следовало бы предложить блюда получше. В такой просьбе, конечно, нельзя было отказать. Мой спутник открыл спрятанный в лохмотья кошелек, и после того, как он дал хозяину 5 кранов, все, казалось, было улажено. Ужин был съеден за приятной беседой, гостю был постелен самый мягкий ковер, и на следующее утро его проводили со всеми почестями. ”Не прошло с момента моего ухода и получаса. - рассказывал мой друг, - как какой-то туркмен погнался за мной и с угрозами потребовал мой кошелек. Велико же было мое изумление, когда я узнал в разбойнике моего вчерашнего хозяина. Я думал, что он шутит, и начал дружески уговаривать его, но дело все более оборачивалось всерьез, и, чтобы избежать недобрых последствий, мне ничего не оставалось, как отдать ему кошелек, чай, расческу и нож - все мое имущество. Я уже хотел идти дальше, но он остановил меня, открыл мой, т.е. теперь уже свой, кошелек и достал оттуда 5 кранов со словами: ”Возьми мой вчерашний долг. Теперь мы квиты, ты можешь идти дальше” ⁴⁶.

На поминовение души Аит Мухаммед велел еще на этом же месте испечь хлеб, который он разделил меж нами, после чего мы пустились в путь по сухой обширной равнине на север. Чтобы наверстать упущенное время, нам пришлось всю ночь провести в дороге. Стояла очень приятная погода, и, свернувшись клубком в своей корзине, я долго наслаждался видом прекрасного звездного неба, блеск которого в пустыне величественнее, чем где бы то ни было. В конце концов меня сморил сон, но не прошло и часа, как я был весьма неделикатно разбужен доносившимися со всех сторон криками: ”Хаджи, посмотри же на свой кыбленюма (Кыбленюма (тур.), собственно, означает ”указывающий киблу” (направление на Мекку); представляет собой наш обычный компас, на котором юго-западное направление обозначено особой стрелкой.) (компас), мы, кажется, заблудились”. Я проснулся и при свете горящего факела увидел, что вместо северного направления мы шли на восток. Керванбаши испугался, так как подумал, что мы пришли к опасным болотам, и решил дождаться здесь наступления утра. По счастью, мы шли по неверному пути только около получаса, пока небо было покрыто облаками, и, несмотря на задержку, достигли назначенной станции, где пустили животных пастись на колючках. Я с удивлением заметил, что на том месте, где мы стояли лагерем, мои спутники собрали много моркови в полфута длиной и толщиной в большой палец, очень вкусной и сладкой; только внутри она была твердой, словно дерево, и несъедобной, как и встречающийся здесь в изобилии дикий чеснок. Я [78] воспользовался случаем и вдоволь полакомился, съев порядочную порцию вареной моркови на завтрак, а другую порцию, наевшись до отвала, положил на хранение в пояс.

15 мая

Сегодня наш путь пролегал по дикой, изрезанной длинными оврагами местности, о которой я слышал, что она каждый раз принимает другой вид и всегда очень трудна из-за большого количества крутых подъемов. Бедные верблюды, многие из которых несли большой груз, бесконечно страдали, потому что легкий песок осыпался из-под их ног и вследствие постоянных подъемов и спусков они с трудом удерживались от падения. Примечательно, что здесь этих животных связывают веревкой, один конец которой укреплен на хвосте идущего впереди животного, другой - в проколотом носу следующего. Право же, больно видеть, когда один верблюд в этой цепи ненадолго остановится, а передние продолжают тянуть его за собой, причиняя страшную боль, и это длится до тех пор, пока веревка не обрывается. Чтобы пощадить эти бедные создания, все спешивались, когда дорога становилась плохой; сегодня произошло то же самое, и, хотя я испытывал немалые страдания, шагая по глубокому песку, мне пришлось четыре часа безостановочно пройти пешком, правда не быстро. При этом я не раз встречал керванбаши, который после нашего последнего столкновения был со мной предельно вежлив. Особое сочувствие ко мне проявлял, как казалось, его племянник, молодой прямодушный туркмен из Хивы, который с прошлого года не видел своей молодой жены и в разговоре все время вспоминал свою ову (юрту), как он должен был называть свою жену по исламским представлениям о приличии. (По законам ислама считается крайне невежливым говорить о своей жене. Употребляют метафоры, в которых называют totum pro parte ⁴⁷. Так, турок в обществе называет свою жену ”гарем”, ”семья” или ”чолук чоджук ⁴⁸, перс-”хане” или ”айялу авлад” (первое означает ”семья”, второе - ”дети”), туркмен называет ”ова”, житель Средней Азии-”бала чага”, что означает ”дети”.) Халим Молла (таково было его имя) полностью доверял моему обличью дервиша, и я не был очень удивлен, когда он попросил меня посмотреть в моем Коране фали (предсказание) для его семьи. Я проделал обычный фокус, закрыл глаза и, на свое счастье, открыл книгу в том месте, где шла речь о женщинах. Толкование арабского текста, а именно в этом, собственно, и кроется все искусство, привело моего юного туркмена в восторг, он поблагодарил меня, и я был в высшей степени рад, что приобрел его дружбу.

До сих пор было неизвестно, по которой из трех дорог пойдет наш караван. Утаивание плана здесь, где в любую минуту можно ожидать нападения, было крайне необходимо. Хотя нам ничего не сообщалось, можно было предвидеть, что мы выберем среднюю дорогу, так как вода была на исходе и нужда заставляла [79] нас не позже завтрашнего дня добраться до цистерны, доступ к которой становится возможным лишь при мирных отношениях с пастухами-йомутами из [подразделения] атабай. Наш вечерний переход был удачным, верблюжья цепь разрывалась всего несколько раз, спустя минуту - другую эти неполадки замечали и посылали людей на поиски отставших животных. Караван в это время продолжал путь, а чтобы посланный не заблудился во мраке ночи, один из караванщиков назначался для поддержания с ним разговора. Печально звучащие слова указывали ему путь в темной ночи; но горе несчастному, если встречный ветер отнесет призывные слова в сторону!

На следующее утро (16 мая) на северо-востоке показалась горная цепь Кёрентаги. Из-за стельной буйволицы мы были вынуждены замедлить шаг и лишь во второй половине дня подошли настолько близко, что смогли различить очертания нижней части гор. В Этреке нам сказали, что вследствие установившегося перемирия мы, очевидно, застанем здесь йомутов, но мы не были в этом уверены и пребывали в крайнем напряжении, не зная, действительно ли все обстоит так хорошо, или же они покинули горы и мы должны опасаться внезапного нападения враждебной орды. Один храбрый туркмен был послан на разведку, и все проводили его взглядами, полными надежды. Постепенно приближаясь к горам, мы увидели отдельные юрты, страх исчез, и всех только интересовало, к какому племени принадлежит этот стан. В то время как мои спутники наслаждались видом Кёрентаги и ее зелеными долинами, сердце мое забилось сильнее от радости, когда мы приблизились к лежащим западнее гор руинам, видимо, греческого происхождения. Как только горы стали вполне различимы, я сразу же заметил на юго-западе отдельно стоящую колонну, которая издали казалась огромной живой фигурой. Когда мы поднялись выше на плато, я обнаружил в том же направлении вторую колонну, чуть потолще и не столь высокую, как первая; и у горы, по левую руку, так близко находились руины, известные под именем Мешхеди - Мисриана, что я мог отчетливо разглядеть отдельные детали. Так как здесь располагались лагерем только йомуты, было решено устроить привал на целый день, чтобы купить нескольких верблюдов. Это вполне совпадало с моими желаниями, потому что мне представилась возможность несколько подробнее ознакомиться с развалинами.

На следующее утро (17 мая) я отправился туда в сопровождении Ильяса и нескольких спутников-хаджи, которых я хитростью уговорил сделать это, потому что они считали неосторожным посещать место, населенное джиннами (духами). До него было полчаса пути от нашего лагеря, хотя высокая стена все еще прямо стоящего четырехугольника, а также две неповрежденные и две наполовину разрушенные башни казались расположенными ближе. Вокруг высокой стены, шириной 6-8 футов и длиной 40-50 футов, идет еще одна, немного пониже [80] первой, к югу совсем развалившаяся. Она, вероятно, защищала сохранившийся до наших дней замок, потому что все в целом, судя по остальным развалинам, я считаю бывшей крепостью, где в довершение ко всему, как я должен упомянуть, имелся еще великолепный водопровод, который доходил в восточном направлении до персидской цепи гор и оттуда, с расстояния в 150 английских миль, доставлял воду. Из-за очень ограниченных знаний в археологии и архитектуре я должен признать мои суждения относительно этих весьма интересных развалин некомпетентными; я уверен только в их греческом происхождении, потому что обнаружил большое сходство как по качеству, так и по величине и цвету между найденными квадратными кирпичами и кирпичами из Гёмюштепе и Кызылалана (стена Александра). (Туркмены рассказывали мне о происхождении руин следующее: бог из особой любви к своим храбрым туркменам будто бы сначала поставил Каабу не в Аравии, а здесь, но зеленый бес, который к тому же был хромым, по имени Кёкленг (т.е. Зеленый хромец), от которого ведут происхождение гёклены, разрушил ее. ”Этот кощунственный поступок предка, - утверждал доморощенный специалист по этимологии, - является причиной, по которой мы живем с этим племенем в постоянной вражде”.) Кроме них я видел еще на северной вершине Кёрентаги несколько руин, мимо которых мы прошли ночью и которые, насколько я мог различить в темноте, состояли из шести отдельно стоящих часовен ⁴⁹.

Сегодня наш караван навестили живущие здесь номады, были даже заключены сделки между купцами и нанимателями нашего каравана, к тому же в кредит. При этом меня заставили написать долговое обязательство, и я был очень удивлен, увидев, что должник, вместо того чтобы передать вексель заимодавцу на сохранение, сунул его себе в карман, и, таким образом, дело было улажено согласно туркменскому обычаю. Когда я спросил заимодавца об этом необычном акте, он ответил: ”Какое мне дело до этой бумаги, должник должен хранить ее у себя, чтобы помнить о своем долге”. Вечером, когда мы уже собрались в путь, мадам буйволица одарила нас здоровым теленком, чему керванбаши очень обрадовался. Но только тогда, когда мы уже были в пути, его осенило, что слабый теленок не сможет проделать весь марш своими ногами, и ему пришлось позаботиться об удобном месте для теленка на каком-нибудь верблюде. Так как только у меня и у Хаджи Билала были кеджеве, все взоры обратились в нашу сторону, и нас попросили уступить место новорожденному. Мой друг был достаточно умен, чтобы проявить услужливость, заметив, что из дружбы ко мне, ибо я с моей хромой ногой не смог бы сидеть где придется, охотно поменяет кеджеве на любое другое место. Но едва его место было занято теленком, как крайне дурной запах моего нового vis-a-vis изобличил подлинное побуждение моего друга. Ночью все шло еще терпимо, потому что только сон мой прерывался постоянным мычанием, но днем, особенно когда [81] становилось жарко, было невыносимо. По счастью, мои муки скоро кончились, так как теленок пал уже на второй день путешествия по пустыне.

Начиная с сегодняшнего дня (18 мая), мы считали, что осталось два дня до Большого Балхана и от него еще 12 дней до Хивы, следовательно, всего 14 дней. В течение всего этого времени нам предстояло найти четыре колодца с горько-соленой водой и не встретить в пути ни души. Так как была только середина мая, наши вожаки надеялись, что мы отыщем в известных им низменных местах небольшие скопления дождевой воды, называемые ”как”. Свои мехи мы наполнили глинистой водой из двух плохих цистерн у Кёрентаги, тряска на спинах верблюдов превратила ее в настоящий ил, и она приобрела отвратительный вкус; к тому же мы должны были расходовать ее экономно, потому что первый колодец мы рассчитывали встретить только через станцию после Большого Балхана. Наше движение постепенно приобретало регулярный характер, так как все уже было отлажено. Ежедневно мы, как правило, трижды делали остановку, каждый раз на полтора или на два часа: до восхода солнца, когда мы пекли хлеб на целый день, в полдень, чтобы дать животным и людям немного отдохнуть от палящей жары, и перед заходом солнца, чтобы съесть наш скудный ужин, который состоял из часто упоминаемого мною хлеба и нескольких, строго отсчитанных капель воды.

У всех моих друзей и у туркмен было с собой немного бараньего сала, которое они ели с хлебом и предлагали мне, но я не брал его, так как был убежден, что только большая умеренность сможет уменьшить муки жажды и закалить тело от всех трудностей. Местность, по которой мы проезжали, представляла собой твердую глинистую почву, лишь изредка поросшую жалкими колючками; чаще всего это были голые места, которые потрескались от засухи и принимали самые причудливые формы из-за трещин, напоминающих жилы. Какое утомительное впечатление производит на путешественника эта печальная равнина, откуда изгнан всякий след жизни, и как приятно ему добраться до станции и хоть на несколько минут отдохнуть от волнообразного движения верблюда!

На следующий день (19 мая) в полдень мы увидели на севере темно-синее облако. Это был Малый Балхан, до которого мы должны были добраться уже завтра рано утром. О его величии, красоте и минеральных богатствах мне много рассказывали туркмены. К несчастью, в этот вечер наш обычно бдительный керванбаши был сражен сном, и вставший во главе каравана вожак подверг нас опасности, которая едва не стоила нам жизни. Дело в том, что у подножия Малого Балхана много опасных соляных болот, покрытых толстой белой коркой; их нельзя отличить от твердой земли, тоже покрытой слоем соли в палец толщиной. Мы уже зашли далеко по этим местам, когда верблюды, несмотря на понукания, остановились из-за колебания [82] почвы под ногами. Мы спрыгнули на землю, и можете себе представить мой ужас, когда я, стоя на земле, чувствовал себя как в раскачивающейся лодке. Смятение было всеобщим. Керванбаши крикнул, что все должны оставаться на своих местах, потому что до наступления дня нечего и думать выбраться отсюда. Сильный запах соли был невыносим, но нам пришлось прождать три часа, пока не показались первые лучи освободительной утренней зари. На обратном пути было много трудностей, но мы все радовались, так как небо оказалось благосклонно к нам: если бы мы прошли немного дальше, то нетвердая почва легко бы раздалась и поглотила бы часть из нас, а может быть, и весь караван со всем грузом. Так, по крайней мере, сказали мне туркмены.

Было 10 часов утра (20 мая), когда мы добрались до Малого Балхана, простирающегося с юго-запада на северо-восток, и увидели слабые очертания предгорий Большого Балхана, расположенного параллельно северному отрогу Малого.

Малый Балхан, у подножия которого мы встали лагерем, образует почти непрерывную цепь одинаковой высоты на протяжении примерно 12 миль; он, правда, не так бесплоден и гол, как горы Персии, в некоторых местах можно найти траву, в остальном же большей частью имеет голубовато-серую окраску. Высоту гор можно определить на глаз в 2-3 тысячи футов. В этот и на следующий день (21 мая) наш путь пролегал вдоль Малого Балхана, пока к вечеру мы не добрались до подножия предгорий Большого Балхана. Я нашел, что его справедливо назвали Большим, потому что в среднем (хотя я мог видеть вблизи только его) он отличается большими размерами и высотой. Мы находились в одной из восточных частей его; собственно цепь Большого Балхана, которая доходит до берегов Каспийского моря и тянется в основном в направлении с юга на север, должна быть богатой благородными минералами, как мне рассказывали в Хиве и среди туркмен, чему можно было бы поверить, если бы суждение исходило от компетентных судей.

В целом наш сегодняшний вечерний бивуак был не лишен очарования, так что, когда заходящее солнце бросило последние лучи на прелестные долины Малого Балхана, я чуть было не вообразил, что нахожусь в обычной горной местности. Местность можно было бы назвать красивой, если бы ужасающая пустынность, вообще заброшенность не окутывали ее траурным покрывалом. Взор постоянно скользит вокруг, страшась обнаружить чужака, потому что в пустыне любого человека надо встречать с оружием в руках.

Через час после заката солнца было решено двигаться дальше. Керванбаши сказал нам, что, собственно, лишь отсюда начнется настоящая пустыня, и, хотя мы все с виду были опытными путешественниками, он счел все-таки необходимым заметить, чтобы мы по возможности избегали громко говорить и кричать днем и ночью, что отныне каждый должен печь хлеб до [83] захода солнца, так как здесь нельзя ночью разжигать огонь, чтобы не выдать врагу свое местонахождение, что мы постоянно должны в своих молитвах просить аманчилык, т.е. безопасности, а в минуту опасности не дрожать, подобно женщинам. Несколько мечей, одно копье и два ружья, конечно фитильные, были поделены между нами, и, так как меня принимали за храброго человека, я получил ружье с относительно большим запасом пороха и свинца, но должен честно признаться, что эти приготовления отнюдь не внушали мне радужных надежд.

После того как мы покинули Балханские горы, мой компас, несмотря на все попытки керванбаши утаить это, показал, что мы выбрали среднюю дорогу. В Кёргентаги мы получили известие, что в окрестностях гор обретаются 50 каракчи из племени теке; керванбаши, учтя это, ограничился тем, что обошел колодец и станцию Дженак Куюсу, где вода все равно была очень соленой и могла быть пригодной только для верблюдов, которые не пили лишь три дня.

Была, наверное, полночь, когда мы, пройдя около 2 миль, вышли к обрыву. Нам всем велели здесь спешиться, и выяснилось, что мы находимся у Дёдена, как называют номады этой местности старое русло Оксуса, и что бури и ливни минувшей зимы совершенно смыли прошлогодние, относительно хорошо различимые следы дороги. Мы пересекли старое русло по длинной кривой линии, чтобы найти подъем на противоположный, еще более крутой берег, и только незадолго до рассвета с большим трудом достигли высокого плато. Кочевники в своих сказаниях связывают старое русло Оксуса с руинами Мешхеди - Мисриана и утверждают, что Оксус когда-то протекал вблизи стен здания, предназначенного для Каабы, и лишь позднее, возмутившись грехами гёкленов, повернул на север ⁵⁰.

Чем дальше исчезал в голубых облаках Балхан за нашей спиной, тем больше, тем страшнее становилось величие необозримой пустыни. Я думал раньше, что грандиозность пустыни сможет произвести впечатление на нашу душу только тогда, когда фантазия придает картинам цвет и определенность. Однако я ошибался. Миниатюрную картину пустыни я видел на низменностях моей дорогой родины, чуть больший набросок - позднее, когда я в Персии прошел часть соленой пустыни (Деште-Кевир); но сколь иными были мои чувства здесь! Не воображение, как ложно полагают, а сама природа зажигает факел восхищения. Я иногда пытался смягчить мрачные краски пустыни, представляя себе вблизи города, деятельную жизнь, но напрасно; необозримые песчаные холмы, страшная мертвая тишина, желто-рыжий цвет солнца на восходе и закате, - все возвещало о том, что мы находимся в большой, возможно величайшей, пустыне земного шара.

Примечательно, что импозантный облик пустыни и самые обычные явления природы не оставляют равнодушным даже живущего там кочевника. Когда мы находились на высоком [84] плато Кафланкыр [Капланкыр], которое образует часть простирающегося на северо-восток Устюрта, горизонт очень часто украшали великолепнейшие миражи. Отражение воздуха в пустыне Средней Азии, в той горячей и все же ясной атмосфере, бесспорно, вызывает самый прекрасный оптический фокус, который можно только себе представить. Эти танцующие в воздухе города, замки и башни, эти картины больших караванов, сражающихся рыцарей и отдельных гигантских фигур, которые исчезают в одном месте и снова возникают в другом, всегда меня очаровывали. Мои спутники, особенно кочевники, смотрели на это с тихим благоговением. По их мнению, то были тени когда-то существовавших и погибших городов и людей, которые теперь в виде призраков томятся в определенное время дня в воздухе. Даже наш керванбаши утверждал, что он уже годами в определенных местах видел одни и те же фигуры и что мы также, если погибнем в пустыне, через положенное число лет будем прыгать и танцевать в воздухе над местом нашей гибели.

Эта столь часто встречающаяся у кочевников легенда об ушедшей цивилизации в пустыне недалека от выдвинутого недавно в Европе взгляда, согласно которому пространства, называемые нами пустыней, превратились в таковые не столько под воздействием законов природы, сколько в результате социальных обстоятельств. В качестве примера приводят Сахару в Африке или великую Аравийскую пустыню, где недостает скорее прилежных рук, чем плодородной почвы. Что касается последних мест, может быть, утверждение и правильно, но оно неприменимо к пустыням Средней Азии. В отдельных точках, таких, как Мерв, Мангышлак, Гёрген и Отрар, возможно, в прошлые столетия также существовала культура, однако в целом среднеазиатская пустыня, насколько можно проследить в человеческой памяти, всегда была страшной пустыней. Расстояния в несколько дней пути без единой капли питьевой воды, покрытые глубоким, бездонным песком местности, часто простирающиеся на сотни миль, безудержная ярость стихии - все это препятствия такого рода, с которыми никоим образом не сравнятся ни искусство, ни наука, ни прочие духовные достижения разума. ”Туркестан и его жителей, - сказал мне как-то раз один человек из Средней Азии, - бог создал во гневе, потому что до тех пор, пока не смягчится горько-соленый вкус источников в пустыне, туркестанцы не изгонят из своего сердца ненависть и злобу”.

Да, ненависть и злоба людей - вот что для путников в пустыне гораздо опаснее, чем ярость разбушевавшихся стихий! Палящую жару, обжигающий песок, мучительную жажду, голод, усталость — все это можно было бы перенести, если бы только постоянная угроза нападения рыщущей банды разбойников или, что еще хуже, страх перед оковами вечного рабства не сковывали вечно душу. Что такое могила в море песка по сравнению с медленной, мучительной смертью в туркменском плену? [85]

Около полудня (22 мая) мы разбили лагерь у Ети Сири; это место названо так по семи колодцам, существовавшим здесь когда-то; в трех из них была очень соленая, дурно пахнущая вода, остальные полностью иссякли. Так как керванбаши выразил надежду, что к вечеру мы дойдем до дождевой воды, я не захотел обменять небольшой остаток в моем бурдюке, более похожий на глину, чем на воду, на горькую, противную жидкость из колодцев. Из них напоили верблюдов, некоторые из моих спутников также пили ее, и я подивился тому, как они соревновались в питье с четвероногими. Они смеялись над моими призывами к умеренности, позже, однако, очень раскаивались, что пренебрегли ими. После короткого привала мы снова пустились в путь и миновали выдающуюся среди песчаных холмов возвышенность, на которой стояли два пустых кеджеве. Мне было сказано, что путники, сидевшие в них, якобы погибли здесь в пустыне и что всякое место, служившее прежде укрытием человеку, почитается туркменами и их разрушение считается грехом. Странное поверье! Продавать людей и опустошать страны считается добродетелью, а деревянный короб почитается, потому что в нем когда-то сидел человек!

Пустыня и ее обитатели поистине странны и необычайны, и читатель еще больше удивится, когда я ему расскажу, что нас ожидало в тот же вечер. Когда стало прохладнее, я спешился, чтобы в сопровождении керванбаши и других туркмен отыскать желанную дождевую воду. Все мы были вооружены, и каждый пошел в своем направлении. Я последовал за керванбаши. Не успели мы пройти 40 шагов, как он заметил на песке какие - то следы и, пораженный, воскликнул: ”Здесь должны быть люди!” Мы зажгли фитили и дошли, ведомые становившимся все отчетливее следом, до входа в пещеру. Так как по отпечаткам в песке можно было сделать заключение, что мы имеем дело только с одним человеком, скоро мы проникли в пещеру, и я с неописуемым ужасом увидел полудикого человека с длинными волосами и бородой в одежде из шкуры газели, который вскочил на ноги, испугавшись не менее нас, и бросился нам навстречу с копьем наперевес. В то время как я с неизъяснимым нетерпением наблюдал всю сцену, в чертах моего спутника можно было заметить величайшее спокойствие; увидев полудикого человека, он опустил оружие и, тихо бормоча ”аман бол”, т.е. ”мир с тобой”, покинул ужасное место. ”Это ганли (отягощенный пролитой кровью)”, - сказал керванбаши, прежде чем я отважился его спросить. Только позднее я узнал, что этот несчастный, скрываясь от неумолимой кровной мести, (Кровная месть здесь отнюдь не преследуется религией, и в Этреке я был свидетелем, как сын в присутствии матери и супруги застрелил своего отчима, потому что, как выяснилось, тот был виновен в смерти его отца, умершего восемь лет назад. Очень характерно, что люди, собравшиеся на похороны, утешали мать, а сына поздравляли с совершенным им святым делом.) уже [87] многие годы блуждает в пустыне летом и зимой. Людей он не может и не должен видеть.

Опечаленный видом этого несчастного грешника, я забыл, что во время нашей экскурсии мы вместо пресной воды нашли только кровь; наши спутники тоже вернулись с пустыми руками, и при мысли, что сегодня вечером я выпью последние капли пресного ила, меня бросило в дрожь. О вода, драгоценнейший из всех элементов, думал я, почему я не ценил тебя ранее! Твою благодать расточают понапрасну; в моем отечестве ее даже боятся, а чего бы я не дал теперь за то, чтобы получить хотя бы 20 капель божественной жидкости!

Я съел только несколько кусочков хлеба, которые обмакнул в горячую воду, так как слыхал, что она после кипячения теряет горький привкус. Я был готов к тому, чтобы вытерпеть все, пока мы не встретим немного дождевой воды, но меня пугало состояние моих спутников, которые все страдали страшной диареей. Нескольких туркмен, особенно керванбаши, подозревали в том, что они утаивают хорошую воду, но в пустыне посягательство на мех с водой считается посягательством на жизнь, и того, кто потребовал бы у другого воды взаймы или в подарок, объявили бы сумасшедшим. В тот вечер у меня не было больше ни малейшего желания проглотить даже малюсенький кусочек хлеба, и я испытывал большую усталость, потому что день был неописуемо жарким. Как только я растянулся без сил на земле, я увидел, что все стояли вокруг керванбаши; делали знаки и мне подойти с сосудом для воды. Слова ”Вода! Вода!” придали мне силы, я вскочил и был восхищен, увидев, что керванбаши каждому из каравана давал примерно два стакана чистой пресной воды. Добрый туркмен рассказал нам, что уже много лет в пустыне у него вошло в привычку припрятывать порядочное количество воды, чтобы раздать ее в такое время, когда он знает, что вода желанна каждому; это великий севаб (благочестивое дело), потому что туркменская пословица гласит: ”Капля воды, отданная жаждущему в пустыне, смывает грехи за 100 лет”.

Измерить степень этого благодеяния так же невозможно, как нельзя описать наслаждение, которое доставил глоток пресной воды. Я чувствовал, что вдоволь напился, и думал, что смогу выдержать еще три дня. С питьем мне повезло, а с хлебом дела были не так удачны. Из-за усталости и потери аппетита я сделался вялым и намеревался вместо древесного топлива, которое было далеко от нас, использовать верблюжий помет, наше обычное горючее. Но и его я собрал слишком мало. Я сунул тесто в горячую золу и через полчаса обнаружил, что жар недостаточен. Я поспешил за дровами, но, когда я их поджег, уже стемнело, и керванбаши крикнул мне, не собираюсь ли я выдать караван разбойникам. Мне пришлось погасить костер и взять с собой незаквашенный и полупропеченный хлеб.

На следующее утро (23 мая) мы оказались на станции [88] Коймат-Ата, где когда-то был колодец, теперь иссякший; впрочем, жалеть об этом особенно не приходилось, потому что вода в нем, как и в других колодцах в этой местности, была непригодна для питья. К несчастью, жара стала невыносимой, особенно в полуденные часы. Солнечные лучи часто прогревают сухой песок на фут в глубину, и почва становится настолько горячей, что даже самый дикий житель Средней Азии, всегда пренебрегающий какой бы то ни было обувью, здесь должен привязывать в стопе кусок кожи в виде сандалии. Неудивительно, что я скоро позабыл о вчерашней живительной влаге и снова ужасно страдал от жажды.

В полдень керванбаши объявил нам, что мы приближаемся к знаменитому месту паломничества - станции Кахраман-Ата и должны спешиться для исполнения священного долга и пройти четверть часа пешком к могиле святого. Можете себе представить мои страдания, когда я, обессиленный и измотанный жарой и жаждой, должен был сойти со своего сиденья и присоединиться к толпе паломников, чтобы добрую четверть часа идти до могилы, расположенной к тому же на холме, и с пересохшей глоткой выкрикивать вместе со всеми, как помешанный, телькины и цитаты из Корана. О жестокий святой, думал я, неужели ты не мог повелеть похоронить себя где-нибудь в другом месте, чтобы избавить меня от адской пытки посещения твоей могилы? Совсем бездыханный, я упал перед могилой в 30 футов длиной, которая была покрыта бараньими рогами, что является признаком святости в Средней Азии, керванбаши рассказал нам, что покоящийся здесь великан был так же высок, (Люди Востока любят прославлять своих святых и за их рост. В Персии я видел много огромных могил; даже в самом Константинополе, на азиатском берегу Босфора, на так называемой горе Йошуа, существует длинная могила, которую турки чтят как могилу Йошуа библейского, а греки - как могилу Геракла.) сколь длинна его могила, и что он много лет тому назад защищал расположенные здесь колодцы от нападения злых духов, которые хотели забросать их камнями. Вокруг виднелось много маленьких могил, мест упокоения несчастных путешественников, которые погибли в разных уголках пустыни от рук разбойников или из-за стихии. Известие о колодцах, находившихся под покровительством святого, обрадовало меня, я надеялся отыскать питьевую воду и потому поспешил, чтобы первым достичь означенного места. Вскоре я увидел источник, похожий на коричневую лужу, и зачерпнул содержимое руками; ощущение было такое, как будто я схватил лед; я поднес жидкость к губам и - о муки! - не смог проглотить ни капли, настолько горькой, соленой и вонючей была ледяная вода! Моей ярости и отчаянию не было границ, и впервые я почувствовал серьезный страх за свою судьбу.