Библиотека сайта  XIII век

АРМИНИЙ ВАМБЕРИ

Х

Когда мы, все приготовив к отъезду, собрались на тенистом дворе Тёшебаза, я воочию убедился, какое благородное влияние оказала набожность Хивы на наш нищенский караван. Только у самых скупых можно было заметить следы прежних лохмотьев; вместо рваных меховых шапок, принятых у йомутов, появился снежно-белый тюрбан, все мешки были битком набиты, и радостно было видеть, что последние бедняки обзавелись ослом. Со мной также произошли большие перемены, потому что я приобрел в свое распоряжение целого осла и половину верблюда; на первом я ехал верхом, в то время как второй служил для транспортировки моего походного мешка, где лежали одежда, несколько рукописей, купленных мною, и провизия, потому что теперь я вез с собой не черную муку, как в пустыне, а белые погача (маленькие пирожки, испеченные в бараньем жиру), рис, масло и даже сахар. Только свою одежду я не хотел менять. Хотя я и приобрел рубашку, я остерегся ее надеть, так как этот предмет роскоши мог бы меня изнежить, а это было еще преждевременно. [122]

От Хивы до Бухары у нас был выбор между тремя дорогами: а) через Хезаресп и Фитнек [Питняк]; Оксус тогда нужно перейти у Кюкюртлю; б) через Ханку и Шурахан на правом берегу реки два дня по пустыне до Каракёля; в) вверх по реке до Эльчига. Так как мы решили ехать по суше, то выбор между двумя первыми дорогами был предоставлен нашему керванбаши по имени Ахмед, таджику из Бухары, у которого мы и еще один хивинский торговец одеждой, сопровождавший нас, наняли верблюдов; он считал дорогу через Ханку наиболее надежной и удобной в это время года.

Был вечер 27 июня, когда мы, покончив с бесконечной раздачей благословений и освободившись от объятий, покинули Хиву через Ургенчские ворота. Многие чересчур ретивые жители бежали за нами целых полчаса. Благочестивые чувства вызывали слезы у них на глазах, и они восклицали в совершенном отчаянии: ”Кто знает, когда еще удостоится Хива высокого счастья принимать в своих стенах стольких святых людей!” Моих коллег, сидящих высоко на верблюдах, это совсем не беспокоило, но мне, на моем осле, такие излияния дружбы очень досаждали, и даже осел мой потерял терпение и галопом понес меня прочь, к моей великой радости. Лишь намного опередив всех, я придержал осла, но мне пришлось долго дергать за поводья, прежде чем мой длинноухий гиппогриф перевел галоп на быструю рысь. Когда же я и в этом хотел ему воспрепятствовать, он разозлился и в первый раз подал оглушительный голос, о богатстве, гибкости и полноте которого я, впрочем, предпочел бы судить на расстоянии.

Мы ночевали в двух милях от Хивы, в Ходже, где, несмотря на незначительность этого селения, есть калантархона (приют для дервишей), подобная тем, что встречаются в самых маленьких общинах Хивы и Коканда. Отсюда до Ханки мы ехали по обработанным землям. На всем пути встречались превосходные тутовые деревья, и так как мой осел, все еще в добром расположении духа, спешил впереди каравана, у меня было время подкрепиться ягодами величиной с большой палец. В Ханку, где как раз был базарный день, я въехал также раньше каравана и спешился у калантархона, которая находилась на самом краю маленького городка на берегу ручья и, как обычно, располагалась в тени тополей и вязов. Здесь я заметил двух полуголых дервишей, которые только что собрались проглотить свою обеденную дозу опиума; они и мне предложили изрядную порцию и были очень удивлены, когда я отказался. Вместо этого они приготовили мне чай, а сами, пока я пил, приняли свой маковый яд. Через полчаса оба были в царстве блаженства. В то время как на лице у одного из спящих отражался глубокий сладостный сон, у другого я видел судорожные движения, свидетельствующие о смертельном страхе.

Я бы охотно подождал, пока они проснутся, и послушал описания прекрасных грез, но наш караван как раз проходил [123] через город, и я вынужден был к нему присоединиться. Отсюда через час нам предстояло достичь берега Оксуса и, если хватит времени, еще сегодня начать переправу. К сожалению, этот небольшой отрезок пути был очень плохой, нам непрерывно приходилось обходить грязь и болота, так что только к вечеру мы достигли берега реки, где решили провести ночь.

Оксус, который показался мне чрезвычайно широким, вероятно благодаря обильным весенним дождям, со своими желтыми волнами и довольно быстрым течением представлял интересное зрелище. Берег на этой стороне, насколько хватал глаз, был окаймлен деревьями и разбросанными тут и там ховли. На той стороне также можно было разглядеть вдали от берега следы цивилизации, а на севере виднелись горы Овейс Карайне, похожие на свисающее отвесно вниз облако. Вода в Оксусе не так хороша для питья, как в каналах и арыках, где благодаря медленному течению песок уже несколько осел. Здесь же вода скрипела на зубах, словно ты ешь пирог из песка, и ее можно было пить лишь после того, как она некоторое время постоит. Что касается вкуса воды, то жители Туркестана утверждают, что ни одна река на земле, даже Нил Мубарек (благословенный), не может сравниться в этом отношении с Оксусом. Вначале я думал, что приятный вкус вызывается только радостью, которую испытываешь на берегу реки после безводной пустыни. Однако я должен признать, что, как показывает мой опыт, ни в Азии, ни в Европе я никогда не встречал ни реки, ни источника, в которых была бы такая вкусная вода, как в Оксусе.

Рано утром на следующий день началась подготовка к переправе. Здесь, так же как у Гёрлена, Хезареспа и в других местах, переправы являются собственностью государства. Государство сдает их в аренду частным лицам, которые могут перевозить на другой берег только тех чужеземцев и путешественников, которые имеют от хана петек, (Пропуск, буквально ”письмо”.) выдаваемый за небольшую плату. У хаджи был общий пропуск, но я приобрел себе отдельный, который гласил следующее: ”Пограничной охране и сборщикам податей указывается, что Хаджи Молла Абд ур-Решид-эфенди дано разрешение. Никто не должен чинить ему препятствий”.

Со стороны полиции не было никаких возражений, дело было только в том, что мы как хаджи не хотели ничего платить за переправу на лодке, которая принадлежит хану. Перевозчик вначале не хотел с этим примириться. Наконец он согласился оказать нам благодеяние и перевезти нас, наш багаж и наших ослов на другой берег. Переправа началась в 10 часов утра, и лишь к заходу солнца мы достигли высокого берега, который тянется справа от Шураханского канала. Саму реку мы преодолели за полчаса, но нас далеко унесло, и пока мы, плывя то вверх, то вниз по течению, достигли желаемой точки на другом рукаве, прошел день в такой жгучей жаре, какую мне редко приходилось [124] испытывать. В главном русле все шло довольно хорошо, но в боковых рукавах мы через каждые десять шагов увязали в песке. Тогда людям и ослам приходилось выбираться из лодки, и ждать, пока она не окажется на плаву. Когда фарватер достигал нужной глубины, мы снова влезали, перевозка ослов была адской работой, особенно нескольких чрезвычайно упрямых, которых нужно было, как беспомощных детей, сажать в лодку. Мне и сейчас становится смешно при воспоминании, как длинноногий Хаджи Якуб водружал своего ослика себе на плечи и держал за передние ноги, в то время как бедное дрожащее животное пыталось спрятать свою голову за его спиной.

Нам пришлось ждать на берегу у Шурахана целый день, пока перевезут верблюдов. 29 июня мы отправились дальше. Мы шли по населенной узбеками местности Ябкенари (”Берег канала”), которая была повсюду пересечена арыками. Ябкенари - это оазис длиной восемь миль, шириной пять-шесть миль, он довольно хорошо обработан. За ним начинается пустыня, по краю которой, называемому Аккамыш, тянутся хорошие пастбища, где живут киргизы ⁷². Дойдя до Аккамыша, караван медленно продолжал свой путь, а керванбаши, я и двое моих спутников, которые могли рассчитывать на быстроту своих ослов, сделали крюк и свернули к Шурахану, лежащему в стороне от нашей дороги, чтобы там на базаре пополнить запасы провианта или, вернее говоря, немного развлечься.

В Шурахане, окруженном надежным земляным валом, мало жилых домов, он состоит в основном из 320 лавок, которые открываются два раза в неделю и посещаются кочевниками и оседлым населением из окрестных мест Это собственность амир аль-умара, старшего брата хана, у которого здесь прекрасный сад. Я предоставил моим спутникам делать покупки, а сам отправился в калантархона, расположенную перед городскими воротами. Там я увидел нескольких дервишей, которые лежали в своих мрачных кельях на сыром полу, страшно обезображенные и похожие на живые скелеты вследствие злоупотребления опиумом бенг (изготовляемым из конопли) ⁷³ и джерс. Когда я им представился, они меня очень радушно приветствовали и велели принести хлеба и фруктов. Я хотел дать им денег, но они засмеялись, мне сказали, что многие из них уже 20 лет не держали в руках денег. Окрестное население содержит своих дервишей, и действительно, в течение дня я видел, как приезжали представительные всадники-узбеки и каждый из них что-нибудь привозил с собой, получая за это чилим (трубку), из которой он сосал свой любимый яд. В Хиве бенг - самый любимый наркотик, и многие подвержены этому пороку, потому что вино и другие алкогольные напитки запрещены Кораном и за их употребление правительство карает смертью. Так как становилось поздно, я пошел на базар разыскивать своих друзей. Мне стоило большого труда пробиться сквозь волнообразно колышущуюся толпу. Все были на лошадях, как продавцы, так и покупатели, и было [126] чрезвычайно забавно смотреть, как киргизские женщины с большими кожаными мехами, полными кумыса, (Сильно закисшее молоко кобылицы или верблюдицы, в приготовлении которого киргизы очень искусны. Кочевники Средней Азии употребляют его как пьянящий напиток. Все, кто его пьют, толстеют - это его признанное свойство. Я пробовал его не раз, но мог проглотить лишь несколько капель, так как резкая кислота стягивала мне рот и на несколько дней набивала оскомину.) сидя на лошадях, держали мех отверстием прямо надо ртом желающего напиться, причем ловкость обеих сторон была настолько велика, что лишь изредка несколько капель проливалось на землю.

Я нашел своих спутников, и мы пустились в путь вслед за караваном, который уже на пять часов опередил нас. Стоял невероятно жаркий день, но, к счастью, хотя местность была песчаная, тут и там попадались киргизские юрты. Достаточно мне было только приблизиться к одной из них, как тотчас же появлялись женщины с мехами и между ними буквально возникала ссора, если я не отпивал хотя бы глоток у каждой из них. В летний зной напоить жаждущего путника считается верхом гостеприимства, и ты окажешь благодеяние киргизу, если дашь ему возможность выполнить эту заповедь. В караване нас уже ждали с большим нетерпением, так как мы с сегодняшнего дня собирались совершать марши только ночью, что и для нас, и для животных было облегчением. Сразу после нашего прибытия все тронулись в путь. Караван, медленно идущий при ясном лунном свете, являл собой волшебную картину. Справа от каравана глухо рокотал Оксус, слева тянулась ужасная пустыня Татарии ⁷⁴.

На следующее утро мы расположились лагерем на возвышенном берегу реки; эта местность носит название Тёйебоюн, т. е ”Шея верблюда”, вероятно, из-за изгибов берега. В определенные месяцы здесь живут киргизы. За 10 часов я видел три киргизских семьи, которые появлялись одна за другой, находились около нас самое большее по три часа и затем отправлялись дальше. Мне открылась во всей полноте картина жизни кочевников, и, когда я заговорил об этой беспокойной бродячей жизни с одной киргизской женщиной, она сказала мне, смеясь: ”Мы же не можем быть такими ленивыми, как вы, муллы, и целыми днями сидеть на одном месте! Человек должен двигаться. Посмотрите, солнце, луна, звезды, вода, животные, птицы и рыбы - все движется. Только мертвые и земля недвижимы”. Я хотел было возразить моей философствующей кочевнице, которая была занята упаковкой юрты, как вдруг вдали послышались крики, из которых я мог понять только одно слово: ”Бюри! Бюри!” (”Волк! Волк!”). Киргизка поспешила с быстротой молнии к пасущемуся вдали стаду и подняла такой крик, что волку на этот раз пришлось удовольствоваться лишь жирным курдюком одной овцы и обратиться в бегство. Мне очень хотелось поговорить с вернувшейся киргизкой о пользе подвижности у волка, но она была слишком удручена потерей, и я поехал к каравану. [128]

Перед заходом солнца мы отправились в путь и все время шли невдалеке от реки, низкие берега которой почти сплошь поросли ивами, высокой травой и кустарником. Хотя мне говорили, что дорога между Хивой и Бухарой многолюдна, мы до сих пор встречали только пограничную охрану и бродячих кочевников и не видели ни одного путника. Поэтому мы были очень удивлены, когда около полуночи к нам подскакали пять всадников. Это были хивинские купцы, которые за четыре дня доехали сюда из Бухары через Каракёль. Они принесли нам радостную весть, что дороги совершенно безопасны и что послезавтра мы встретимся с их отставшим караваном.

Уезжая из Хивы, мы слышали, что поскольку эмира с его войском в Бухаре сейчас нет, то из-за туркмен-теке дороги, ведущие в этот город, стали опасны; у нашего керванбаши тоже были тайные опасения; теперь они исчезли, и мы надеялись за шесть-восемь дней достичь цели своего путешествия, полагая, что пробудем без воды в пустыне между Оксусом и Каракёлем всего два дня.

На следующее утро мы сделали привал у Тюнюклю, около развалин бывшего форта, расположенных на невысоком маленьком холме, у подножия которого течет Оксус; на этой стороне холм покрыт прекрасной зеленой растительностью. Отсюда дорога идет в северо-восточном направлении через песчаную пустыню Халата-Чёлю, называемую также Джан Батырдыган (Собственно, батырдурган; это particip praesens от глагола "батырмак" - ”разрушать”.) (Разрушающая жизни), через которую ездят только зимой после сильных снегопадов, когда каракёльская дорога становится небезопасной из-за туркмен, беспрепятственно рыщущих в это время года повсюду благодаря тому, что Оксус замерзает.

Жара между тем усиливалась с каждым днем (это были первые дни июля), но нас она мало беспокоила, так как мы целый день отдыхали на берегу могучей реки, полной пресной воды. Велика была наша радость, когда мы вспоминали Кахриман-Ата и другие места Великой пустыни между Хивой и Гёмюштепе. К сожалению, наши приятные воспоминания были вскоре прерваны, и по милости нескольких туркменских искателей приключений мы подверглись такой опасности, которая могла привести всех нас к ужасному концу; нас спасло только особое стечение обстоятельств, но на этот раз надо отдать должное и жителям Востока.

Было уже раннее утро 4 июля, когда мы на ночном марше встретили двух полуголых людей; они еще издали окликали наш караван, а приблизившись, с возгласом ”Кусочек хлеба! Кусочек хлеба!” свалились на землю. Я одним из первых подал им хлеба с овечьим салом. Поев немного, они стали нам рассказывать, что они - лодочники из Хезареспа и что во время аламана текинцы похитили у них лодки, одежду и хлеб, а их отпустили, оставив им [129] только жизнь. Разбойников было около 150, и они собирались совершить нападение на стада находящихся здесь киргизов. ”Ради всего святого, уходите или спрячьтесь, потому что через несколько часов вы с ними встретитесь, и, хотя вы все святые пилигримы, они вас оставят голыми в пустыне, отнимут животных и еду, так как кафир (неверный) текинец способен на все”. Наш керванбаши, который уже дважды был ограблен и с трудом спас свою жизнь, не нуждался в подобных советах. Едва он услышал слова ”теке” и ”аламан”, как дал команду сразу же повернуть назад и со всей поспешностью, на которую были способны тяжело нагруженные верблюды, отправиться в обратный путь. Бежать на верблюдах от туркменских лошадей было, конечно, бессмысленно, но, по нашим расчетам, 150 всадников могли переправиться через реку только к утру, и, пока они будут осторожно выезжать на дорогу, мы, может быть, успеем снова доехать до Тюнюклю и с наполненными водой мехами совершить бросок в песчаную пустыню Халата, где у нас еще оставалась возможность спастись. После чудовищного напряжения наши животные пришли в Тюнюклю совершенно обессиленные. Было необходимо дать им немного попастись и отдохнуть, иначе они не смогли бы совершить первый переход в песках. В величайшей тревоге мы провели там около трех часов, наполняя мехи и готовясь к страшному пути.

Хивинский торговец одеждой, уже однажды ограбленный туркменами, уговорил нескольких хаджи, у которых были полные мешки, но не было мужества, спрятаться с ним в прибрежных кустах, но не идти с керванбаши в дни саратана ⁷⁵ в пустыню, где им угрожала смерть от жажды или от теббада (горячего восточного ветра). Он описывал опасности так живо, что многие отделились от нас; к тому же на реке как раз появилась порожняя лодка, и, так как лодочники, приблизясь к берегу, предложили перевезти нас в Хезаресп, все начали колебаться. Вскоре нас осталось только 14 человек, не отступившихся от плана керванбаши. Это был один из самых критических моментов моего путешествия. Возвращение в Хиву, подумал я, могло бы опрокинуть все мои планы. Опасность для жизни угрожала мне повсюду; итак, вперед, лучше погибнуть от ярости стихий, чем от пыток тиранов! Я остался с керванбаши, вместе с Хаджи Салихом и Хаджи Билалом. Сцена расставания с товарищами по столь долгому путешествию была мучительной; лодочники хотели уже было оттолкнуться от берега, как находившиеся в лодке пассажиры предложили фал (гадание, предсказание. - Пер.)( Гадание заключается в том, что наугад открывают Коран или другую священную книгу и находят на открытой странице соответствующее своим желаниям место; либо, как это принято в Средней Азии, раздают 30 камешков, и каждый должен столько раз продекламировать три последние суры Корана, сколько он получил камней). Камни были розданы, и едва Хаджи Салих, бросив взгляд знатока, предсказал удачу, как почти все хаджи покинули судно [130] и присоединились к нам. Так как все было уже готово, мы, чтобы избежать дальнейших колебаний, быстро собрались в путь. Солнце еще не зашло, как мы уже ехали в сторону Халаты, оставив в стороне развалины Тюнюклю.

Легко можно представить себе, каково было на душе у меня и у всех моих спутников, однажды уже испытавших все ужасы пустыни. Мы отправились из Гёмюштепе в Хиву в мае, теперь был июль, там у нас была дождевая вода, а здесь не было даже горького источника. С тоской мы устремляли свои взгляды на все более и более удаляющийся справа от нас Оксус, который в последних лучах заходящего солнца казался еще прекраснее. Даже верблюды, которых мы вдоволь напоили перед отъездом, долго устремляли свои выразительные глаза в ту сторону.

На небе уже показались звезды, когда мы достигли песчаной пустыни, соблюдая на марше строжайшую тишину, чтобы нас не услышали туркмены, которые, вероятно, были близко, но не могли видеть нас в темноте ночи (луна взошла позже). Мягкая почва приглушала шаги животных; мы боялись только, чтобы нашим ослам, голос которых был бы далеко слышен в ночной тишине, не вздумалось зареветь. И я от души смеялся над нашими мерами предосторожности, когда животное собиралось начать свою увертюру. К полуночи мы достигли местности, где всем пришлось спешиться, потому что ослы и верблюды погружались по колено в мягкий песок, который к тому же образовывал непрерывную цепь холмов. В прохладе ночи я мог еще выдержать непрерывное передвижение по песку, но к утру почувствовал, что моя рука, державшая палку, на которую я опирался, начала опухать. Поэтому я погрузил свой багаж на осла, а сам сел на верблюда, который был в песках больше в своей стихии, нежели я со своей хромой ногой.

Место нашей утренней стоянки 5 июля носило очаровательное название Адамкирилган (”Место, где гибнут люди”), и достаточно было только бросить взгляд на горизонт, чтобы убедиться в его правильности. Представь себе, дорогой читатель, необозримое море песка, которое образует то высокие песчаные волны, подобно исхлестанному штормом морю, то мелкую зыбь, похожую на зеркало тихого озера, колеблемое зефиром. Ни одной птицы в воздухе, ни червяка, ни жука на земле; только следы угасшей жизни, кости погибших здесь людей и животных, которые каждый путник собирает в кучки, чтобы они служили указателем дороги. Едва ли нужно упоминать, что мы были в полной безопасности от туркмен. Нет ни одной лошади на свете, которая могла бы здесь совершить хотя бы один переход.

Не воспрепятствуют ли стихии нашему дальнейшему продвижению - эта мысль не давала нам покоя, она поколебала даже восточное безразличие, свидетельством чему был мрачный вид моих спутников во время всего нашего пути по пустыне Халата. По словам нашего керванбаши, весь путь от Тюнюклю до Бухары мы должны были совершить за шесть дней, первую [131] половину его - в песках, другую - по твердой равнине, кое-где поросшей травой и в определенное время года посещаемой пастухами. Поэтому по испробованному уже нами ранее методу подсчета содержимого наших мехов нам пришлось бы опасаться нехватки воды всего лишь на день-полтора. Однако я уже в первые дни заметил, что расход воды из Оксуса противоречил нашим подсчетам, что, несмотря на всю нашу экономию, драгоценная жидкость постоянно убывала, и объяснял это отчасти зноем, отчасти ее испарением. Это открытие побудило меня вдвое бдительнее оберегать свой мех, постепенно и все остальные последовали моему примеру, и странно было видеть людей, спящих в обнимку со своим мехом.

Несмотря на палящий зной, мы ежедневно должны были совершать пяти-шестичасовые переходы, ибо чем скорее мы выбрались бы из песков, тем меньше нам угрожал бы опасный ветер теббад, (Теббад - персидское слово и означает ”ветер, вызывающий лихорадку”.) который на твердой равнине может вызвать только приступ лихорадки, а в песках в одно мгновение может засыпать все и всех. Бедные верблюды были поэтому предельно утомлены. Они вступили в пустыню, устав от ночного путешествия, и неудивительно, что из-за мук в песках и зноя некоторые из них заболели, а двое пали уже на месте сегодняшней стоянки (6 июля), носящем название Шоркутук, что означает ”Соленый источник” ⁷⁶. Должно быть, здесь существует источник, где поили животных, однако бури совсем замели его, и пришлось бы потратить по крайней мере целый день, чтобы до него докопаться.

Впрочем, гнетущая жара последних трех дней и без теббада лишила нас сил, и двое из наших более бедных спутников, вынужденных идти пешком рядом со своими слабыми животными и истративших всю свою воду, заболели так сильно, что нам пришлось привязать их к верблюдам, потому что самостоятельно они были неспособны ни сидеть, ни тем более ехать верхом. Мы прикрыли их сверху, и, пока они были в силах говорить, они беспрестанно повторяли: ”Воды, воды!” К сожалению, даже их лучшие друзья отказывали им в животворной влаге, и, когда мы на третий день (7 июля) достигли Медемин-Булага, одного из них смерть избавила от страшных мук жажды. Это был один из трех братьев, которые в Мекке потеряли отца. Я присутствовал при последнем вздохе несчастного. Его язык был совершенно черен, нёбо - серовато-белое, но черты лица не сильно обезображены, только губы так спеклись, что рот из-за этого раскрылся. В таком состоянии, я думаю, вода едва ли могла им помочь, да и кто бы дал им воды? Страшно было смотреть, как отец прятал свою воду от сына, брат - от брата, потому что каждая капля - это жизнь, а при муках жажды нет ни самопожертвования, ни благородства, как при других опасностях, угрожающих жизни. [132]

Мы уже три дня шли по песчаной пустыне и должны были достигнуть теперь твердой равнины и увидеть уходящие на север горы Халата. К сожалению, нас постигло новое разочарование. Наши животные не могли идти дальше, и четвертый день, 8 июля, мы провели в песках. В моем кожаном мехе оставалось около шести стаканов воды, и я отпивал по каплям, конечно страшно страдая от жажды. К моему величайшему ужасу, середина языка у меня начала чернеть, я сразу же выпил половину всей воды, уповая на спасение, но напрасно. Жжение, сопровождаемое головной болью, к утру пятого дня (9 июля) усилилось, и когда мы около полудня смогли различить в дымке контуры гор Халата, я почувствовал, что силы постепенно покидают меня. Чем ближе мы подходили к горам, тем меньше становилось песка, и все старались уже разглядеть стадо животных или пастушескую хижину, как вдруг керванбаши и его люди обратили внимание на приближающееся облако пыли и приказали как можно скорее слезать с верблюдов. Животные уже чувствовали приближение теббада; с ревом они опускались на колени, прижимались к земле, вытягивали длинные шеи и пытались зарыть голову в песок. Мы спрятались за них, как за стену, и не успели упасть на колени, как над нами с глухим воем пронесся ветер, швыряя в нас слой песка; его толщина достигала всего двух пальцев, но первые песчинки обжигали, как искры. Застань нас ветер на шесть миль глубже в пустыне, мы все погибли бы. Мне не довелось увидеть, чтобы ветер вызывал лихорадку или рвоту, только воздух стал более гнетущим и удушливым, чем прежде.

Когда пески кончились, перед нами предстали три разных пути. Один, длиной 22 мили, идет через Каракёль, другой, в 18 миль, по равнине до Бухары, третий, в 20 миль, идет через горы, где можно найти воду, но крутые тропы недоступны для верблюдов. Мы выбрали средний путь, самый короткий, в первую очередь потому, что надеялись найти воду у пастухов. К вечеру мы достигли колодцев, где в этом году еще не побывали пастухи. Вода, не пригодная для людей, освежила наших животных. Наши дела были плохи, мы были наполовину мертвецы, и только вполне реальная надежда на спасение поддерживала нас.

Я не мог сам сойти с верблюда; меня положили на землю; адский огонь жег мои внутренности, и из-за головной боли я был в обморочном состоянии. Мое перо не в силах описать картину мучений, которые мы претерпели из-за жажды. Думаю, что на свете нет смерти более мучительной, и хотя я стойко переносил все опасности, тут я почувствовал себя сломленным, так как решил, что наступил последний вечер в моей жизни.

Около полуночи мы тронулись в путь, я заснул, а когда проснулся утром 10 июля, то оказался в глиняной хижине в окружении длиннобородых людей, в которых сразу узнал сынов Ирана. Они говорили, обращаясь ко мне: ”Шума ки хаджи нистид!” (”Вы же не хаджи!”). У меня не было сил отвечать. Мне дали сначала теплого, а потом кислого молока, смешанного [134] с водой и солью, называемого айраном: оно подкрепило меня и скоро поставило на ноги. Только теперь мне стало ясно, что я и все остальные мои спутники в гостях у рабов-персов, которые пасли овец в пустыне, в 10 милях от Бухары. Хозяева снабдили их скудным запасом воды и хлеба, чтобы они не попытались бежать, имея больше провианта. И все же у этих несчастных хватило благородства дать своей воды заклятым врагам, суннитским муллам. Особенно добры они были ко мне, когда я заговорил с ними на их родном языке, потому что, хотя в Бухаре говорят и по-персидски, этот язык очень отличается от иранского. Особенно меня растрогал вид пятилетнего мальчика-раба, казавшегося очень смышленым. Года два назад его взяли в плен вместе с отцом и продали в рабство. Когда я спросил его об отце, он радостно ответил: ”Да, мой отец купил себя (т.е. выкупился), я буду рабом еще два года, тогда отец накопит деньги и освободит меня”. На несчастном ребенке были какие-то лохмотья, едва прикрывавшие слабое тело, а кожа по жесткости и цвету походила на шкуру. Я дал ему кое-что из своей одежды, и он обещал приспособить эти вещи для себя.

Несчастные персы дали нам немного воды на дорогу. Я расставался с ними с чувством благодарности и сострадания. Мы направились к месту своей следующей стоянки, Ходжа-Обан, объекту паломничества, где находится могила святого, носящего то же имя. Правда, это место находилось несколько севернее нашего пути, но мы, как хаджи, должны были побывать там. К великому сожалению моих спутников, мы заблудились ночью на краю пустыни среди песчаных холмов, среди которых Ходжа-Обан возвышается наподобие оазиса, и, когда после долгих поисков дороги наступило утро 11 июля, мы очутились на берегу пресноводного озера. Здесь кончалась пустыня, а с нею и страх жажды, страх перед разбойниками, ветром и прочими напастями. Мы тем самым вступили на территорию собственно Бухары и, прибыв через два часа в Хакемир (деревню, где жил керванбаши), оказались уже в довольно хорошо обработанной местности. Весь этот край орошают каналы реки Карасу, которую одни люди считают рукавом Зеравшана, а другие говорят о ней как о самостоятельной реке, текущей с севера. Дальше она теряется в упомянутом озере, вода которого, как рассказали, годится для питья только в весенние и первые летние месяцы, а затем сильно убывает и делается соленой.

В Хакемире, насчитывающем 200 домов и расположенном всего в двух часах пути от Бухары, нам пришлось заночевать, для того чтобы, согласно законам страны, сборщик таможенных пошлин (баджгир) и rapporteur (ваканювис) ⁷⁷, извещенные о нашем прибытии, могли произвести досмотр и допрос за пределами города. В тот же день к нам был направлен специальный вестник, а назавтра спозаранку явились три офицера эмира с очень важным чиновником взять с нас пошлину, но главным образом для того, чтобы получить сведения о нас самих и [135] соседних странах. Начали с багажа. У хаджи в сумках были большей частью святые четки из Мекки, финики из Медины, гребни из Багдада, тростниковые перья для письма из Персии, ножи, ножницы, наперстки и маленькие зеркальца из Френгистана. Хотя они утверждали, что бухарский эмир (дай бог ему 120 лет жизни!) никогда не взимает таможенных пошлин с хаджи, чиновник ни в чем не отступил от правил и переписал каждую вещицу. Я с двумя другими нищими был последним. Посмотрев мне в лицо, он засмеялся и сказал, чтобы я показал свой чемодан, потому что у нас (он, вероятно, имел в виду европейцев, причислив к ним и меня) всегда бывают с собой красивые вещи. У меня было тогда хорошее настроение, на мне был дервишский, или дурацкий, колпак, и я ответил хитрому бухарцу, что у меня и в самом деле есть прекрасные вещи. Я спросил его, будет ли он сначала смотреть мое движимое или недвижимое имущество. Так как он захотел все увидеть сам, я выбежал во двор, взял своего осла, повел его по лестницам и по коврам прямо в комнату и под громкий смех моих коллег представил его таможеннику. Затем я раскрыл свою сумку и показал лохмотья и старые книги, приобретенные в Хиве. Разочарованный бухарец удивленно посмотрел кругом и спросил, неужели у меня действительно нет ничего другого. Тогда Хаджи Салих сообщил ему нужные сведения о моем звании, характере и целях путешествия; тот все тщательно записал и, взглянув на меня, многозначительно покачал головой. После того как сборщик пошлин осмотрел багаж, к своим обязанностям приступил ваканювис, т.е. ”записывающий события”. Сначала он записал подробные данные о каждом путешественнике, а затем новости, которые они могли сообщить. Как смешны были подробные расспросы о Хиве, стране, родственной по языку, происхождению и религии, стране, которая на протяжении столетий была близким соседом Бухары, причем их столицы находились лишь в нескольких днях езды друг от друга!

Все оказалось в порядке, некоторые разногласия возникли только по поводу нашего первого жилья в столице. Сборщик пошлин предложил таможню, потому что надеялся там еще что-нибудь выведать у нас, а также подвергнуть меня более подробному допросу. Но Хаджи Салих (он теперь встал во главе каравана, так как пользовался большим влиянием в Бухаре) настоял на том, чтобы остановиться в текке ⁷⁸. Тотчас же покинув Хакемир, мы проехали всего с полчаса по местности, изобилующей садами и пашнями, как уже показался город Бухара Шериф (Благородная Бухара), как ее называют жители Средней Азии, со своими неуклюжими башнями, которые все без исключения были увенчаны гнездами аистов. (В Хиве множество соловьев, но нет аистов, в Бухаре же, наоборот, нет ни одной башни или другого высокого здания, где бы эти птицы не выставили своих одноногих часовых. Поэтому хивинец смеется над бухарцем, говоря: ”Твое соловьиное пение - это стук клювов аистов по крыше”.) [136]

Примерно за полтора часа до въезда в город мы перебрались через текущий на юг Зеравшан, который и верблюды и лошади смогли перейти вброд, хотя течение довольно быстрое. На той стороне еще виднелись опоры когда-то высокого и прекрасно построенного моста, совсем рядом с мостом грудились развалины дворца, также сооруженного из камня. И то и другое, как мне сказали, - творения знаменитого Абдулла-хана Шейбани ⁷⁹. В общем же в ближайших окрестностях столицы Средней Азии сохранилось немного остатков ее прежнего величия.

Наша дорога вела к расположенным в восточной части города воротам Дарваза-Имам, но мы вошли не через них, потому что тогда к нашему текке, находящемуся севернее, мы могли бы попасть только через толчею базара. Поэтому мы объехали городскую стену, в которой во многих местах были большие трещины, и войдя через ворота Дарваза-Мазар, прибыли 12 июля в обсаженный красивыми деревьями просторный текке, образующий правильный квадрат с 48 кельями на первом этаже. Его нынешний глава (хальфа) - внук известного своей святостью хальфы Хусейна, имя которого и носит текке. О большом почете, все еще оказываемом этому семейству, говорит уже то, что упомянутый внук был имамом и хатибом, т.е. придворным священником эмира. Я немало гордился этим официальным постом нашего хозяина.

Хаджи Салих, который был мюридом (учеником) названного святого и поэтому считался членом семьи, сразу же представил меня и наиболее благородных хаджи из нашего общества. Настоятель, человек с приятной внешностью и прекрасными манерами, которому очень шли белоснежный тюрбан и шелковые летние одежды, принял меня сердечно, и, когда я в течение получаса в изысканных выражениях побеседовал с ним, он был вне себя от радости и сожалел только, что бадевлета (Его Величества эмира) (Бадевлет - ”благоденствующий”, ”блаженный”.) сейчас нет в Бухаре, а то бы он представил меня ему.

Он велел отвести мне отдельную келью в почетном месте, т.е. [137] вблизи мечети; с одной стороны у меня был соседом высокоученый мулла, а с другой - Хаджи Салих. Этот двор был полон знаменитостями, и я нечаянно очутился в самом гнезде исламского фанатизма в Бухаре; само мое местопребывание, если я освоюсь в этом кругу, могло бы быть для меня наиболее надежной гарантией против всяких подозрений мирских властей. Rapporteur сообщил о моем приезде. Первый офицер эмира, Рахмет-Бий, правивший в Бухаре, пока его господин был в походе в Коканде, еще в тот же день велел разузнать обо мне у хаджи, (Чрезвычайно интересен рассказ о состоявшейся позднее встрече Рахмета Бия, получившего тогда уже повышение и ставшего инаком ⁸⁰, с русским чиновником господином фон Ланкенау, членом комиссии, которая должна была заключить мирный договор с Рахметом как полномочным представителем эмира. Господин фон Ланкенау поместил об этой встрече в июне 1872 г. во французской газете очаровательный, но незаслуженно лестный для меня фельетон, из которого я здесь хочу привести соответствующий отрывок.

“Да, я это знал, — ответил Рахмет, — но я знал также, что это не вредный человек, и не хотел погубить такого ученого мужа. Муллы ведь сами были виноваты, что не угадали, кто находится среди них”.) но в текке эмир не мог приказывать, так что на расспросы никто не обратил внимания и мне ничего об этом не было сказано.

Мои добрые друзья сказали всем: ”Хаджи Решид не только добрый мусульманин, но и ученый мулла, и всякое подозрение против него - это смертный грех”. А мне между тем дружески посоветовали, что мне следует делать, и только благодаря наставлениям и благородной дружбе своих товарищей в Бухаре со мной не случилось несчастья, так как, не говоря уже о печальном конце моих предшественников в этом городе, я обнаружил, что Бухара опасна не только для нас, европейцев, но и для всякого чужеземца, потому что правительственная система шпионажа достигла высокой ступени совершенства.

На следующее утро я вышел в сопровождении Хаджи Салиха и еще четырех спутников осмотреть город и базары. Хотя нищета улиц и домов намного превосходит бедность, скрывающуюся за самыми жалкими жилищами персидских городов, а пыль по колено в ”благородной” Бухаре произвела на меня совсем неблагородное впечатление, я был все-таки потрясен, когда попал [138] в первый раз на базар, в гущу колышущейся толпы. Далеко не столь красивые и роскошные, как базары в Тегеране, Тебризе и Исфахане, базары в Бухаре представляют для чужеземца вследствие разнообразия рас, одежд и нравов поразительное, ни с чем не сравнимое зрелище. Большинство людей в толпе относится к иранскому типу, они носят белые или синие тюрбаны: белые - люди благородные и муллы, вторые, очень идущие к лицу, - купцы, ремесленники и слуги. Далее, можно заметить татарские физиономии всех оттенков, от узбека до киргиза; впрочем, можно, не видя лица, всегда отличить туранца от иранца по неуклюжей, твердой походке. В этой толпе, состоящей из двух главных рас Азии, представьте себе вкрапленных тут и там нескольких индусов (мултани, как их здесь называют) и евреев, которые носят как отличительный признак (Эламети тефрики ⁸¹, который, согласно Корану, должен носить каждый немусульманин, чтобы не тратить на него приветствие ”Салям алейкум! ” (”Мир да будет с тобой!”)) что-то вроде польской шапки и шнурок вокруг бедер. Индус с его красным знаком на лбу и желтым лицом мог бы сойти за пугало на большом рисовом поле, еврей со своими благородными, прекрасными чертами лица и великолепными глазами мог бы позировать нашим художникам, являя образец мужской красоты. Мы должны также упомянуть туркмена, чьи смелые огненные глаза сверкают ярче всех прочих; вероятно, он думает про себя, какую богатую добычу принес бы здесь аламан. Афганцев встречается очень мало; у них длинные грязные рубахи и еще более грязные свисающие вниз волосы, на плечи наброшен по римскому образцу полотняный платок, однако они мне кажутся людьми, которые, ища спасения, выбежали в полночь на улицу из горящего дома.

Это пестрое смешение бухарцев, хивинцев, кокандцев, киргизов, кипчаков, туркмен, индусов, евреев и афганцев представлено на всех главных базарах, но, несмотря на то что все в толпе беспрестанно двигались в разные стороны, я не заметил и намека на шумную базарную жизнь, которая так характерна для Персии. Я держался рядом со своими спутниками и бросал беглые взгляды на лавки, в которых было больше русских галантерейных и мануфактурных товаров и совсем немного западноевропейских, прибывших через Оренбург. Для путешественника они интересны в этом далеком городе только потому, что при виде куска ситца или наклеенной на него фабричной марки он испытывает чувство, словно увидел земляка. Как забилось мое сердце, когда я прочитал слова ”Манчестер”, ”Бирмингем”, и как я боялся одним только чтением этих слов выдать себя! Крупных лавок и крупных купцов очень мало, и, хотя кроме Рестейи чит фуруши (торговый ряд, где продается чит, т. е. ситец), насчитывающего 284 лавки, еще во многих других местах в городе торгуют ситцем, коленкором и перкалем, все же я берусь смело [139] утверждать, что мои друзья Ханхарт и К° в Тебризе одних лишь этих товаров сбывают столько, сколько весь город Бухара, несмотря на то что его по праву именуют столицей Средней Азии.

Интересное для чужеземца на базаре в Бухаре та его часть, где выставлены товары, производимые местной промышленностью; двухцветные полосатые узкие хлопчатобумажные ткани, называемые ”аладжа”, шелк - от тонких платков, напоминающих паутину, до тяжелого атреса - и особенно изделия из кожи играют здесь главную роль. Следует отметить искусство изготовителей поясов, но больше впечатляет мастерство сапожников. Мужские и женские сапоги совсем неплохи: мужские - на высоких заостренных каблуках, суживающихся на концах до размеров шляпки гвоздя, женские немного неуклюжи, но часто украшены тончайшей шелковой вышивкой. Нельзя также не упомянуть базар и лавки, где разложены одежды светлых тонов, блестящие, со множеством складок. Житель Востока, который только здесь раскрывается во всей своей оригинальности, любит ”чахчух”, т.е. шуршание одежды, и мне доставляло большое удовольствие наблюдать, как покупатель в новом чапане (костюме) прохаживался взад и вперед, чтобы проверить силу звука. Все это - изделия местной промышленности, и все они очень дешевы; именно поэтому бухарский рынок одежды снабжает всех правоверных вплоть до Китайской Татарии фешенебельными костюмами. Киргизы, кипчаки и калмыки обычно тоже заглядывают сюда из пустыни, и дикий татарин с косыми глазами и выдающимся вперед подбородком смеется от радости, обменяв свой костюм, сделанный из грубой лошадиной шкуры, на легкий ектай (вид летней одежды). Здесь для него - высочайший уровень цивилизации; Бухара - это и Париж и Лондон.

После того как мы пробродили около трех часов, я попросил моего проводника и благородного друга Хаджи Салиха проводить меня в такое место, где можно было бы отдохнуть и освежиться; он провел меня через Тимче чай фуруши (чайный базар) к знаменитой площади Леби Хауз Диванбеги (т.е. берег пруда Диванбеги), которую я считаю самым прекрасным местом в Бухаре. Это почти правильный четырехугольник, в середине которого находится глубокий пруд, 100 футов длиной и 80 футов шириной; берега его выложены квадратными плитами, к поверхности пруда ведут восемь ступенек. Вокруг на берегах возвышаются несколько красивых вязов, в тени которых непременные чайные лавки с огромными самоварами (котлы для чая), специально изготовляемыми для Бухары в России, приглашают напиться чаю. С трех сторон площади на прилавках, затененных тростниковыми циновками, продаются сладости, хлеб, фрукты, горячие и холодные закуски; сотни импровизированных лавок, окруженных жаждущей и голодной толпой, жужжащей как пчелы, представляют весьма своеобразное зрелище. На четвертой, западной стороне, напоминающей террасу, находится мечеть (Масджиди-Диванбеги), у фасада которой под деревьями [140] дервиши и меддах (рассказчик) с утрированной мимикой повествуют в стихах и прозе о подвигах знаменитых воинов и пророков, и всегда они окружены толпой любопытных слушателей. Когда я пришел на эту площадь, случаю было угодно добавить еще один штрих для завершения и без того интересного зрелища, по площади проходила еженедельная процессия - около пятнадцати дервишей из ордена Накшбенди, который ведет отсюда свое начало и имеет здесь свою главную резиденцию. Я никогда не забуду, как эти одержимые люди в длинных конусообразных колпаках, с развевающимися волосами и длинными посохами прыгали, как безумные, в то время как хор ревел гимн, отдельные строфы которого сначала пел им седобородый предводитель.

Мои глаза и уши были так заняты, что вскоре я забыл об усталости. Мой друг насильно увел меня в чайную лавку. И когда был налит благородный шивин (сорт чая), он, заметив мое удивление, спросил с искренней радостью: ”Ну как тебе нравится Бухара Шериф? ” ”Очень нравится”, - отвечал я, и, несмотря на то что Коканд в то время враждовал с Бухарой, он, сам кокандец, был очень рад, что столица Туркестана произвела на меня такое благоприятное впечатление, и обещал показать мне в последующие дни все ее прелести. Хотя на мне был строгий бухарский костюм и солнце меня так обезобразило, что даже родная мать вряд ли узнала бы меня, все же, где бы я ни оказался, меня окружала толпа любопытных, которые мне очень докучали рукопожатиями и объятиями. Благодаря огромному тюрбану (Как известно, тюрбан представляет собой саван, который каждый благочестивый мусульманин должен носить на голове, чтобы постоянно помнить о смерти. Коран велит носить только один саван (кефан) в семь локтей, но люди набожные увеличивают его и носят на голове часто 4-6 саванов, т.е. длиной 28-42 локтя, из тонкой кисеи.) и большому Корану, который висел у меня на шее, я приобрел внешность ишана или шейха и должен был делать вид, что мне нравится это бремя. Зато святость моего сана защищала меня от вопросов любопытствующих мирян, и я слышал, как люди вокруг меня расспрашивали обо мне моих друзей и шептались между собой. ”Каким надо быть благочестивым, - говорил один, - чтобы пройти от Константинополя до Бухары только для того, чтобы посетить нашего Баха ад-Дина”. (Баха ад-Дин, в бухарском произношении Баведдин, - это знаменитый во всем исламском мире аскет и святой, основатель ордена Накшбенди, членов которого можно встретить в Индии, Китае, Персии, Аравии и Турции. Он умер в 1388 г; обитель, мечеть и мраморное надгробие на его могиле в деревне Баведдин велел построить Абдул Азиз-хан в 1490 г ⁸²) ”Да, - сказал другой, - хотя мы и ходим в Мекку, самое святое из всех святых мест, испытывая немалые лишения, эти люди (указав на меня) ничего другого не делают, их жизнь - это молитва, благочестие и паломничество”. ”Браво, ты угадал”, - подумал я, чрезвычайно обрадованный тем, что мне с успехом удается жить в Бухаре инкогнито. В продолжение всего моего пребывания в столице [142] Туркестана я действительно ни разу не возбудил подозрения народа. Ко мне приходили за благословением, меня слушали, когда я в общественных местах читал историю великого шейха Багдада, Абд аль-Кадера Гиляни, меня хвалили, но никто не дал мне ни геллера, и ложная святость этого народа сильно отличалась от истинной набожности хивинских узбеков.

С правительством мне было не так легко ладить, как с народом. Уже упоминавшийся мною Рахмет-Бий, будучи не в состоянии формально ко мне придраться, непрерывно подсылал ко мне шпионов, которые в пространных разговорах все время касались Френгистана в надежде, что я каким-нибудь замечанием выдам себя. Увидев, что это не приводит к цели, они начали говорить о том, как велик был интерес френги к благородной Бухаре и как уже были наказаны многие их шпионы, особенно англичане Кёнёлли и Истоддер Сахиб (Конолли и Стоддарт). (Печальный конец обоих этих мучеников даже в Бухаре остается тайной, и противоречивые слухи об этом продолжают циркулировать еще и сегодня. Читатель поймет, что мне при моем инкогнито невозможно было собирать сведения о судьбе этих несчастных. О печальном событии писали, впрочем, Феррье, Вольф, В. Кэй и другие официальные и неофициальные корреспонденты. так что мои мимоходом собранные сведения совершенно не нужны.) Или же они рассказывали мне о прибывших несколько дней назад и посаженных в тюрьму френги (несчастных итальянцах), которые привезли несколько ящиков чая, якобы посыпанного алмазной пылью, чтобы отравить всех жителей святого города, о том, что они превращали день в ночь и совершали другие адские трюки. Чаще всего этими ищейками были хаджи, которые по многу лет жили в Константинополе и хотели проверить мое знание языка и жизни в этом городе. Долго и терпеливо выслушивая их, я обычно делал вид, что мне это надоело, и просил пощадить меня и не рассказывать о френги. ”Я уехал из Константинополя, - говорил я, - чтобы избавиться от этих френги, которые и черта могут лишить разума. И теперь, благодарение Богу, я в благородной Бухаре и не хочу воспоминаниями о них портить себе настроение”. Подобным же образом я отвечал пронырливому мулле Шериф эд-Дину, аксакалу книготорговцев, который показал мне список книг, оставленных у него несколько лет назад русским посланником, а также английские и итальянские бумаги. Я бросил на них презрительный взгляд и сказал: ”Хвала Аллаху! Моя память еще не осквернена наукой и книгами френги, как это, к сожалению, часто бывает у константинопольских турок” (Однажды ко мне пришел слуга везира с маленьким тощим человеком; я должен был проверить, действительно ли он араб из Дамаска, как он утверждал. Когда он вошел, я тотчас обратил внимание на черты его лица: я счел его европейцем; мое удивление еще более возросло, когда он начал говорить, и я обнаружил, что произношение у него отнюдь не арабское. Он сказал мне, что предпринял паломничество в Хотан (в Китае) к гробу Джафар бен Садыка и на этих днях хочет продолжить путешествие. На его лице во время нашей беседы можно было заметить беспокойство. Мне было очень жаль, что я не смогу его увидеть еще раз, так как я был склонен думать, что он играл такую же роль, как и я.) [143]

Когда Рахмет-бий увидел, что ничего не удается сделать даже через подосланных лиц, он велел позвать меня к себе, конечно, в форме вежливого приглашения на плов, где должен был присутствовать также цвет бухарских улемов. Придя к нему, я понял, что мне предстоит тяжелое испытание, так как все заседание было созвано для тою, чтобы устроить мне своего рода экзамен, во время которого мое инкогнито должно было пройти боевое крещение. Я сразу заметил опасность и, чтобы меня не застал врасплох тот или иной вопрос, сделал вид, что стремлюсь все узнать, и сам задал этим господам множество вопросов по поводу различий между религиозными принципами фарз, суннет, ваджиб и мустахаб. (Имеется четыре степени важности заповедей ислама. ”Фарз” обозначает заповедь, высказанную Богом через пророка, ”суннет” - слова самого пророка, не вдохновленные Богом. Два последних слова, ”ваджиб” и ”мустахаб”, означают предписания, которые исходят от более поздних толкователей Корана ⁸⁴. Первые обязательны для всех, вторые предоставляется исполнять каждому по его усмотрению.) Мое усердие понравилось, и вскоре развернулась острая дискуссия по многим пунктам Хидайета, Шерхи Векайе ⁸³ и других книг, трактующих подобные темы. Я с осторожностью принимал участие в дискуссии, но громко расхваливал превосходство бухарских мулл не только надо мной, но и над всеми константинопольскими улемами. Короче говоря, я и здесь счастливо вышел из положения. Высокочтимые муллы знаками и словами дали понять Рахмет-бию, что его осведомитель сильно заблуждается и что я хотя еще и не ”крепкий мулла”, но все же человек, находящийся на пути к свету истинного знания.

После этого я жил в Бухаре довольно спокойно. Обычно я вначале дома исполнял долг, который возлагал на меня как на дервиша мой сан. Затем и шел на книжный базар, состоявший из 26 лавок, где печатное произведение все еще было редкостью. Здесь и в домах книготорговцев, где и размещаются крупные склады, я видел немало сокровищ, которые были бы для наших историков, изучающих Восток, и филологов чрезвычайно полезны, но приобретение которых для меня оказалось невозможно, потому что, во-первых, у меня не было достаточно средств, а во-вторых, интерес к светским занятиям мог повредить моему инкогнито. Привезти то немногое, что я купил на книжных базарах Бухары и Самарканда, стоило мне больших трудов. Сердце мое обливалось кровью, когда я вынужден был оставить произведения, которые смогли бы заполнить значительные пробелы в наших востоковедческих исследованиях.

С книжного рынка я обычно шел на довольно отдаленный Регистан, который хотя и был более просторен и люден, чем уже упоминаемый мною Леби Хауз, но далеко не был столь привлекателен. Здесь тоже есть пруд, окруженный чайными лавками. С берегов его можно увидеть расположенную на другой стороне на значительном возвышении крепость, или дворец (арк), эмира. [144]

Портал, над которым вделаны часы, имеет мрачный, отпугивающий вид, и меня охватывал таинственный ужас, когда я проходил мимо этого гнезда тирании, где многие мои предшественники были убиты, да и сейчас три несчастных европейца томились здесь далеко от родины, лишенные всякой помощи. (Это те три итальянца, которые были арестованы в то время, когда я был в Бухаре, и которые позже, лишившись всего, что у них было, спасли жизнь лишь благодаря содействию русского правительства.) Рядом с воротами на земле стояли 14 медных пушек с разукрашенными длинными стволами. Они были присланы сюда эмиром как трофеи его победного похода на Коканд. Справа от дворца возвышается Масджиди-Килян, самая большая мечеть Бухары, которую построил Абдулла-хан Шейбани.

Хотя Регистан находится почти что перед глазами у эмира, все же нет во всей Бухаре и, может быть, даже во всем Туркестане места, где бы совершалось столько мерзских греховных преступлений, как здесь. Известен отвратительный порок жителей восточных стран, который рождается на берегах Босфора и чем дальше на восток, тем заметнее, достигает здесь наивысшей точки. Над вещами, которые крайне возмутили бы наши европейские чувства, здесь смеются как над невинной шуткой. Даже религия, которая наказывает смертью малейшие ошибки в омовении или в других предписаниях, смотрит на это сквозь пальцы. Часто я видел в чахарбаге ⁸⁵ Абдулла-хана, который лежит вне города, мужчин разных сословий и возрастов, которые бились головой о стену, валялись в пыли, рвали на себе одежды, чтобы показать степень своего преклонения перед существом, сидевшим вдали под деревом и, казалось, занятым чтением. Я считал это место потаенным и не удивлялся. Каково же было мое изумление, когда и на Регистане я в каждой чайной лавке видел подобную жертву, которую посадил здесь дух наживы, чтобы служить магнитом для проходящих.

Я всегда избегал этих ужасных сцен и охотнее бывал в чайной лавке китайца из Комула, (Комул отстоит на 40 станций от Кашгара и на 70-от Бухары.) который в совершенстве владел турецко-татарским языком и считался здесь мусульманином. Он был очень добр ко мне, а ведь как далеко находились друг от друга страны, где мы родились! Он много рассказывал мне о прекрасных местах, нравах и замечательных блюдах своей родины. Особенно сведущ он был в чайном деле и очень оживлялся, когда говорил о чайном кусте, у которого на одном стебле растут листья, имеющие такой разнообразный вкус. У него в лавке было до 16 сортов, которые он умел различать на ощупь. Чай был следующих сортов: 1) кыркма, 2) ахбар, 3) ак куйрук, которые редки в Средней Азии и Китае, но в большом употреблении в России, Персии и Европе; 4) кара чай, 5) сепет чай, которые, как китайский кнастер ⁸⁶, продаются в форме плиток; их пьют только утром со сливками и солью, они [145] действуют очень возбуждающе; 6) шибаглу, 7) горэ шибаглу, 8) шивин, 9) ит келлеси, 10) бёнге, 11) пошун, 12) пу-чай, 13) тунтей, 14) гюльбуй, 15) мишкгёз, 16) лонка. Все это - сорта зеленого чая, так как только его любят в Северном Китае и Средней Азии. Лонка-чай считается наиболее благородным, и для одной чашки, равной нашим двум, достаточно одного - единственного листочка. (Обычный покупатель судит о чае по листу, т.е. по вываренным чайным листочкам, которые у хорошего чая должны быть нежными и мягкими.)

Я извлек так много для себя из рассказов моих спутников по пути из Тегерана сюда, что через восемь дней, проведенных в Бухаре, я был здесь уже как дома. Вначале меня всюду водил Хаджи Салих, позже я продолжал осмотр города, посещение базаров и медресе один и сопровождал своих друзей только тогда, когда нас всех вместе приглашал живший здесь китайский татарин. Там нас обычно угощали национальными блюдами, которых мои друзья, а именно Хаджи Билал и его близкие, уже давно были лишены. Из этих блюд я хочу описать одно и рекомендовать его европейскому читателю как очень вкусное кушанье. Речь идет о мантах, своего рода пирожках, которые начиняются рубленым мясом, смешанным с жиром и пряностями, и варятся очень своеобразно. На огонь ставят котел с водой, сверху его закрывают, оставляя только одно отверстие, с кулак величиной. Над ним устанавливают три-четыре решета, которые плотно закрыты, причем нижнее приклеено к котлу тестом. Когда вода закипит и решета в достаточной мере наполнятся паром, манты кладут сначала в верхнее решето, затем в нижнее, где их оставляют надолго, пока не поспеют. Не странно ли, что китайцы применяют пар даже для своих кушаний? Сваренные манты часто обжаривают в жире, и они получают тогда название ”занбуси” (”дамский поцелуй”). У моих друзей из Кашгара и Яркенда еще много своеобразных блюд, но передадим рецепты тому, кто захочет написать татарскую поваренную книгу.

Погода во время моего пребывания в Бухаре была невыносимо жаркая, и я при этом страдал вдвойне, так как вынужден был пить все время теплую воду или чай из страха перед риштой (filaria medinensis), которая поражала в течение лета каждого человека из десяти. Как у нас насморк, так же легко может бухарец или чужестранец, находящийся там летом, получить эту болезнь. Он вдруг чувствует зуд в ноге или другой части тела. Немного позже становится заметным маленькое красное пятнышко, и из него появляется толщиной в суровую нитку червь, который иногда бывает длиной с локоть. Его надо несколько дней осторожно вытаскивать, наматывая на веретено. Это обычная процедура, не вызывающая особой боли. Но если червь оборвется, возникает воспаление, тогда вместо одного выходят от шести до десяти червей, и человек, страдающий от сильной боли, на несколько недель бывает прикован к постели. Наиболее [146] смелые в самом начале дают вырезать ришту; цирюльники в Бухаре довольно опытны в этой операции. В одно мгновение вырезают они место, где ощущается зуд, червя вытаскивают, и рана вскоре заживает. Иногда эта болезнь, встречающаяся также в Бендер-Аббасе в Персии, проявляется лишь на следующее лето, даже в другом климате. Так случилось со знаменитым доктором Вольфом. Он привез ее с собой на память о путешествии в Бухару, и она проявилась только в Англии. Кроме того, жители Бухары страдают и от многих других злокачественных недугов - результата воздействия плохого климата и еще более плохой воды. Множество женщин, недурных собой брюнеток, обезображены болячками из-за безвыездной жизни дома.

Город Бухара получает воду из Зеравшана (”Рассыпающий золото”), (”Река Зеравшан, как мне сообщили, - пишет Радлов в ”Журнале берлинского Географического общества” (т. 6, вып. 5), - вытекает из озера Искендер-Кёль, которое находится в западной части Памира, в Кашгар-Даване. Главное направление его течения - с востока на запад. В верховьях до города Пенджикента река течет в узкой долине, которая (как говорят) со всех сторон окаймлена высокими горными массивами. Немного восточнее Пенджикента долина начинает расширяться. Лежащие южнее горы Алтаба обращены на юго-запад и постепенно террасами спускаются к реке; здесь также, примерно в пяти верстах от русла реки, тянется северная цепь гор Джунгар-Таг. О притоках, которые впадают в Зеравшан восточнее Пенджикента, я не смог получить никаких сведений. Но у Пенджикента река вбирает в себя уже всю массу воды, что дает возможность снабжать ею окрестную местность до Бухары, потому что западные притоки очень малы и в жаркую пору все их без исключения используют на полях. Притоки Зеравшана стекают с южных склонов Кара-Тага. С Нуратанынг-Тага на юг текут четыре довольно значительные реки. Первая, Кара-Абдал, начинает на горном перевале Сары-Бел и течет между Ходум-Тагом и Карача-Тагом. Вторая, Тюрсюн, вытекает к югу от источника Ухум и прокладывает себе путь прямо через горы Карача. Третья, Пшат, берет начало на одном из южных отрогов Кара-Тага, в районе деревни Пенкент, и протекает между Ак-Тагом и Карача-Тагом. Теперь вода притоков используется на полях, которые лежат высоко в горах. Три главные реки, скорее совсем небольшие ручьи, текут в своих широких руслах в нескольких верстах южнее гор и достигают Зеравшана только при высоком уровне воды. Четвертый приток, который впадает в Зеравшан с севера, Джисман, берет начало севернее Катырчи на Ак-Таге у горного перевала Тикенлик. Летом он тоже не достигает Зеравшана, хотя его довольно глубокое русло показывает, что при высоком уровне воды он вливается в Зеравшан у Тасмачи. Тюрсюн образуется из рек Кара-Абдал, Накрут и Зарай; прежние притоки Токмазар, Казгалмар, Орта Булак, Кяряшя и др. даже при высоком уровне воды не доходят больше до Тюрсюна; река Пшат принимает с запада приток Кошрават. Вода западных рек между Кара-Тагом и Ак-Тагом: Актшапа, Карачияка, Джуш Багачата - используется в садах. Между Пшатом и Джисманом с Ак-Тага текут три маленькие речки: Зербент, Андак и Бюргян; соединялись ли они когда-то или порознь текли до Зеравшана, мне не удалось выяснить. Из многих маленьких речек, впадающих в Зеравшан с юга, наиболее значительны следующие: 1) Чарвак, восточнее Пенджикента; 2) Чурча, которая образуется из трех речек (у Пенджикента); 3) Куманык, которая течет на север у деревни Даул; 4) Карасу и 5) Инам Якши (у Катта-Кургана)”.) текущего с северо-востока. Его русло лежит ниже Бухары, и летом река очень скудно снабжает город водой. Вода поступает в город через канал (который довольно глубок, но не содержится в чистоте) у ворот Дарваза-Мазар один раз в 8 или 14 дней, в зависимости от того, как позволяет уровень реки. [147] Появление у черты города воды, уже довольно грязной, - всегда радостное событие для жителей. Вначале млад и стар бросаются в арыки и резервуары, чтобы выкупаться, затем там купают лошадей, ослов и коров, а после того как собаки также немного освежатся, вход в воду запрещается. Вода постепенно отстаивается, становится прозрачной и чистой, но она уже растворила в себе всякого рода миазмы и грязь. Таково водоснабжение в ”благородной” Бухаре, где тысячи питомцев учатся той религии, которая гласит: ”Чистоплотность исходит от религии”.

Я не могу забыть Бухару уже и потому, что наблюдал религиозные устремления и правительства, и народа. Я постоянно слышал изречение: ”Бухара - истинная опора ислама”, однако это определение кажется мне слишком слабым, Бухару можно было бы назвать ”Рим ислама”, тогда как Мекка и Медина - это только его Иерусалим. Бухара сознает это свое превосходство и гордится им перед всеми мусульманскими народами, даже перед султаном, который официально признан главой религии. Но ему едва ли можно простить то, что в подвластных ему странах многое искажается под влиянием френги. Меня, как османа, часто просили решить следующие вопросы: 1) почему султан не покончит со всеми френги за то, что, живя в его государстве, они не платят джизьи (подати); почему он не предпринимает ежегодно джихад (религиозную войну), коль скоро у него у всех границ живут неверные; 2) почему османы, сунниты по религии, принадлежащие к секте Абу Ханифы, не носят тюрбана и длинных одежд, согласно предписанию достигающих лодыжек; почему у них нет длинной бороды и коротких усов, как у ”Славы всех земных созданий” (как называют пророка); 3) почему сунниты и в Константинополе, и в Мекке произносят азан (призыв к молитве) нараспев, что является ужасным грехом; почему не все они становятся хаджи, ведь они живут так близко от святых мест, и т.д.

Я делал все возможное, чтобы спасти честь славных османов в отношении религии. И пусть мне иногда приходилось, краснея, говорить: ”Pater peccavi” ⁸⁷, но в душе я только поздравлял турок с тем, что у них под влиянием искаженного ислама есть столько хороших свойств и прекрасных черт характера, тогда как их единоверцы, черпающие из источника чистой веры, предаются лжи, лицемерию и притворству. Как часто приходилось мне принимать участие в хальках (кольцо или круг), когда благочестивые мужи после молитвы усаживались в круг плотно друг к другу, чтобы, погрузившись в теведжу (созерцание) ⁸⁸, или, как это именуют западные мусульмане, муракебе, размышлять о величии Бога, великолепии пророка и ничтожности нашего существования. Если посторонний человек посмотрит на этих людей в больших тюрбанах, сидящих, понурившись, с опущенными вниз глазами, со свисающими на колени руками, он, вероятно, подумает, что это все - высшие существа, желающие сбросить бремя земного существования, и что они глубоко прониклись арабским [148] изречением: ”Земной мир - мерзость, и те, кто привержен ему, - собаки”. Если же приглядеться к ним, то увидишь, что многие от глубоких мыслей погрузились в еще более глубокий сон. Но хотя они и храпят, как охотничьи собаки, это отнюдь не значит, что вы можете удивиться или сделать им замечание, потому что бухарец поставит вас на место и скажет: ”Эти мужи достигли того, что, даже храпя во сне, думают о Боге и бессмертии души”. В Бухаре важна прежде всего внешняя форма. В каждом городе есть свой раис (блюститель веры), который, проходя по улицам и площадям со своим дере (плеть-четыреххвостка), проверяет знание религии и отправляет невежд, будь то даже 60-летние старцы, на 1-14 дней в школу, а в час молитвы гонит всех в мечеть. Учится ли старик в школе или спит там, молятся ли люди в мечети или думают о делах, это никого не касается. Власти хотят соблюдения внешних форм, а что внутри - известно одному Богу.

Едва ли нужно упоминать, что религиозный дух оказывает могучее влияние на общество и правительство. Правда, иранская кровь жителей, поскольку пять шестых населения Бухары - это персы, мервцы ⁸⁹ и таджики, придает некоторую живость базарам и площадям, но зато как скучно, как монотонно в частных домах! Малейшее проявление радости и веселья изгоняется отовсюду, где религия и система правительственного надзора выступают так деспотически. Шпионы эмира проникают даже в святилище семьи, и горе тому, кто обвиняется в проступке против религии или авторитета эмира! Вечная тирания так замучила людей, что даже муж и жена, оставшись наедине, никогда не произносят имени эмира, не добавляя слов: ”Дай бог прожить ему 120 лет!” Эти несчастные даже не испытывают ненависти к правителям, потому что не только не замечают деспотизма и произвола, но и рассматривают его как необходимый атрибут королевского достоинства. Эмир Насрулла, отец теперешнего правителя Бухары, был в последние годы своего правления жестоким развратником, который наказывал смертью преступления против нравственности и в то же время попирал честь своих подданных самым возмутительным образом. Только немногие семьи избежали его злодейств, и все-таки никто не осмелился высказать вслух ни малейшего порицания. Теперешний эмир, Музаффар ад-Дин-хан, к счастью, добрый человек. В том, что касается религии и нравов, он, может быть, и строже своего отца, но его самого нельзя обвинить ни в одном преступлении. Отсюда бесконечные восхваления и прославления, которыми одаривает его народ.

Эмира я позже видел в Самарканде; ему 42 года, он среднего роста, немного полноват, но очень приятной наружности, с красивыми черными глазами и жидкой бородой. В молодости он год был губернатором в Карши и 18 лет в Кермине и всегда отличался мягким, приветливым характером. Он строго соблюдает принципы управления своего отца и, будучи муллой и благочестивым мусульманином, является заядлым врагом всяких [149] новшеств, даже если сам убежден в их пользе. Принимая бразды правления, он поместил на своей печати девиз ”Правление путем справедливости” и до сих пор скрупулезно следует этому принципу, что подтверждается слухами, циркулирующими по этому поводу. Конечно, по нашему мнению, преувеличенно строгим был вынесенный эмиром приговор о казни его мехтера (по рангу - второе лицо при дворе) за то, что тот, как об этом сообщили в Коканд, бросил двусмысленный взгляд на одну из придворных рабынь. Да и в завоеванной провинции никогда не должен был бы поступать справедливый правитель так, как это сделал эмир в Коканде; однако бухарскому хану можно простить эти ошибки. К своим высшим сановникам, которые, впрочем, этого часто заслуживают, эмир очень строг, за всякий пустяк он наказывает смертью. Но бедных он щадит, и прозвища ”Фил - куш” и ”Мушпервер”, т.е. ”убийца слонов” и ”защитник мышей”, которые ему дал народ, делают ему только честь.

Поразительно, как много усилий прилагает эмир, чтобы воспрепятствовать всему, что могло бы вывести его народ из скромного и простого положения, в котором он, по мнению эмира, чувствует себя счастливым. Ввоз предметов роскоши и прочих дорогих товаров запрещен, так же как пышность домов и одежд, и никто не смеет пренебречь этим запретом. Его сердари куль (главнокомандующий) Шахрух-хан, который происходит по боковой линии из шахской семьи в Персии (Каджаров), бежал сюда из Астрабада, где был губернатором. Долгое время он был здесь в большой чести, но захотел жить на персидский лад и построил за большие деньги по тегеранскому образцу одноэтажный дом, в котором кроме других предметов роскоши были застекленные окна. Дом стоил 15 000 тилла, что в Бухаре считается громадной суммой, и был так обставлен, что затмевал даже арк (дворец). Эмир знал об этом с самого начала, но ждал, пока дом будет готов; и тогда Шахрух-хана вдруг обвинили в преступлении против религии, заключили в тюрьму, а затем сослали. Дом достался эмиру, ему предлагали за него цену выше номинальной стоимости, но эмир велел его разрушить и даже уничтожить обломки, на которых остались какие-либо украшения. Все дерево было продано за 200 тилла на дрова одному пекарю в насмешку над всеми любителями роскоши.

В домашнем хозяйстве эмир также сильно отличается от своего отца. Я заметил едва ли половину той армии слуг, которых видел господин Ханыков при дворе Насруллы и описал с точностью и тщательностью, как и все, что он наблюдал в Бухаре ⁹⁰. У Музаффар ад-Дин-хана, как велит религиозный обычай, 4 законные и около 20 незаконных жен. Законные жены - местные уроженки, незаконные - рабыни и, как мне сказали bona fide ⁹¹, приставлены только для ухода за детьми, число которых составляет 16: 10 девочек, или принцесс, если хотите, и 6 мальчиков (тёре). Обе старшие дочери замужем за губернаторами Серепула и Акче. Но так как эти города попали в руки [150] афганцев, оба зятя живут как rois sans portefeuilles ⁹² в гостях у эмира. В общем, гарем, в котором повелевают мать эмира бывшая персидская рабыня (родом из Кадемгаха около Мешхеда), и его бабка, Хаким Айим, славится примерным целомудрием и воспитанностью. Непосвященному под страхом смерти запрещено не только входить или заглядывать в гарем, но даже думать о нем. Только благочестивые шейхи и муллы, нефес (дыхание) которых, как известно, свято, допускаются туда. Наш Хаджи Салих был также вызван, чтобы передать хаки шифа (пыль здоровья) из Медины. Расходы гарема на одежду, кухню и другие потребности очень незначительны. Дамы шьют не только собственную одежду, но часто костюмы эмира, который, как известно, очень экономен и всюду осуществляет строгий контроль. Рассказывают, что расходы на кухню эмира составляют ежедневно не больше 16-20 тенге (1 тенге = 75 сантимам). Это, впрочем, вполне вероятно, так как на его столе редко бывают лакомства и еда состоит только из сваренного на бараньем жире плова. Выражение ”царский стол” в Бухаре не имеет смысла, потому что у правителя, чиновника, купца, ремесленника и крестьянина пища одинаковая.

Кто долго бродил по пустыням Средней Азии, всегда найдет в Бухаре, несмотря на всю ее бедность, что-нибудь, напоминающее столицу. У меня был свежий, вкусный хлеб, чай, фрукты и горячая пища, я отдал шить себе две рубашки. И удобства цивилизованной жизни мне так понравились, что мне было очень жаль, когда мои друзья сказали, что пора готовиться к отъезду, так как они хотели еще до наступления зимы попасть на свою далекую восточную родину. В мои намерения входило сопровождать их пока до Самарканда, потому что там я вполне мог встретится с эмиром, и их общество было бы мне очень полезно. В Самарканде мне предстояло решить, отправляюсь ли я в Коканд и Кашгар или двинусь один в обратный путь через Карши, Керки и Герат. Мои благородные друзья Хаджи Билал и Хаджи Салих не пытались меня уговаривать. Но чтобы по возможности помочь мне, если я решу возвратиться, они познакомили меня с керванбаши из Герата, который находился в Бухаре со 150 верблюдами и через три недели собирался домой. Этого керванбаши звали Молла Земан. Он был давнишним знакомым моих друзей. Они рекомендовали меня ему, как брата или сына, и было решено, в случае если я захочу вернуться из Самарканда, встретиться через три недели в Керки, на той стороне Оксуса. Этот первый шаг, который напомнил мне о расставании с моими спутниками, был печальным для обеих сторон. Но меня утешала неизвестность, так как путешествие в Кашгар, Аксу и богатый мускусом Хотан - земли, где до меня еще не бывал ни один европеец, представляло для меня беспредельную привлекательность.

Место, где я встретил Молла Земана, заслуживает особого упоминания. Это был один из тех караван-сараев, которые [151] предназначены для торговли рабами и о которых я обязан сказать несколько слов нашим читателям. Четырехугольное строение имело 30-35 келий, которые снимали три крупных торговца, занимавшихся этим отвратительным делом, частично как помещение для их собственного товара, частично для того товара, который они получали на комиссию от туркмен. Как известно, каракчи, поскольку он сам не может долго ждать, продает обычно своих людей более зажиточному туркмену. Тот привозит их в Бухару и благодаря этой транспортировке получает большую прибыль, так как приобретает товар из первых рук. Тех, кого удается сбыть в первые дни его пребывания в столице, он продает, остальных передает в руки маклера (деллала), который заключает по-настоящему крупную сделку. На базарах в Бухаре и Хиве продаются люди в возрасте от трех до шестидесяти лет, если они из-за каких-либо пороков не именуются калеками. Согласно предписаниям религии, только неверных можно продавать в рабство. Однако лицемерная Бухара не считается с этим, и кроме персов-шиитов, которых Молла Шемседдин (в 1500 г.) объявил неверными, в рабство обращают многих суннитских единоверцев, избиениями и пытками вынуждая их выдавать себя за шиитов. Не способен, т.е. недостоин, стать даже рабом только еврей. Впрочем, питаемое к нему отвращение доставляет радость сыну Израиля, так как туркмен обирает его, но не прикасается к его телу. Раньше исключение составляли также индусы, но поскольку в последнее время многие приходят в Бухару через Герат, текинцы или сарыки ввели новое правило. Несчастного поклонника Вишну превращают сначала в мусульманина, затем он должен стать шиитом, и, лишь дважды сменив религию, он удостаивается чести стать рабом, после того как у него отняли все его имущество.

Выставленный на продажу раб мужского пола подвергается публичному осмотру, причем продавец должен отвечать и за те умственные и физические недостатки своего товара, которые могут проявиться позже. Для самого раба час, который освобождает его из рук торговца, один из самых счастливых, потому что даже самое жестокое обращение, которое ждет его в услужении, не может быть таким гнетущим и мучительным, как время, проведенное им в лавке, где он всего-навсего предмет торговли. Цена меняется в зависимости от политических условий, позволяющих туркменам, единственным поставщикам этого товара, направлять свои аламаны в соседние страны. В то время как сейчас самая высокая цена здорового мужчины была 40-50 тилла (соответствует 13 английским шиллингам), после поражения персов при Мерве, где были взяты в плен сразу 18 тыс. персидских солдат, такого мужчину можно было получить за 3 или 4 тилла.

Мы пробыли в Бухаре 18 дней, и я не мог больше задерживать своих друзей; пора было отправляться в Самарканд. Жизнь в Бухаре, где нам все только пожимали руки, но не давали ни [152] гроша в качестве подаяния, сильно расстроила наши финансы. Сбережения, сделанные в Хиве, пришли к концу, и, подобно многим другим, я продал своего осла; отсюда следовало двигаться в нанятой повозке. Некоторые члены нашего каравана, те, что были из Ходжента и Коканда, уже отделились от нас и отправились одни в более короткое путешествие; только андижанцы и китайские татары остались с нами, но из Бухары в Самарканд мы отправились разными путями. Я, Хаджи Салих, Хаджи Билал и его свита решили пойти по прямой дороге, тогда как остальные, шедшие пешком, пожелали идти через Гидждуван, чтобы совершить паломничество к гробу святого Абдул Халика. (Ходжа Абдул Халик (именуемый Гиждувани, умер в 1601 г) был современником знаменитого Пайанде Замини и, как великий аскет и ученый пользуется славой святого. ⁹³) Так как многие бухарцы хотели сопровождать меня на моем обратном пути в Мекку, мне пришлось пойти на хитрость, чтобы отделаться от их общества, потому что для обеих сторон было бы несколько неловко, если бы мы вместо Каабы прибыли на берега Темзы.

Я распрощался со всеми друзьями и знакомыми. Рахмет-бий дал мне рекомендательное письмо в Самарканд, и я обещал нанести там визит эмиру. Кокандская повозка, которую мы наняли до Самарканда, была заранее отправлена в деревню Баведдин, так как, согласно обычаям страны, нам следовало на прощанье еще раз посетить это место паломничества.

Деревня Баведдин лежит в двух часах езды от Бухары, и, как мы уже упоминали, там находится могила известного Баха ад-Дина Накишбенда, основателя одноименного ордена и главного зачинателя всех тех религиозных крайностей, которые отличают восточный ислам от западного. Здесь не место говорить о подробностях, мы заметим только, что Баха ад-Дин почитается как национальный святой Туркестана, как второй Мухаммед. Бухарец твердо убежден, что восклицание ”Йа Баха ад-Дин белагердан! ” (”О Баха ад-Дин, отвращающий беду! ”) может спасти от всех несчастий. Сюда совершают паломничества даже из далекого Китая. В Бухаре принято раз в неделю приходить туда, и сообщение с городом осуществляется с помощью 300 ослов, которые стоят перед Дарваза Мазар и которых нанимают за несколько пулей (мелкая медная монета). Несмотря на то что дорога во многих местах представляет собой глубокий песок, эти животные бегут туда с необычайной скоростью, но особенно поразительно, что на обратном пути их можно заставить двигаться вперед только многочисленными ударами. Бухарец приписывает это привязанности к святому, которую испытывают даже эти животные, так что они с радостью бегут к его могиле и неохотно удаляются от нее.

Могила находится в маленьком саду, рядом с которым стоит мечеть; к ней можно попасть только через двор, где обитают [153] слепые и другие калеки-нищие, которые навязчивостью могут посрамить даже своих товарищей по званию в Риме и Неаполе. В головах могилы лежит знаменитый Сенги Мурад (камень желания), заметно стесанный и криво стоящий из-за того, что к нему прикасаются лбами благочестивые паломники; на самой могиле лежат много бараньих рогов, флаг, а также метла, которая долгое время служила для подметания святилища в Мекке. Много раз пытались все это подвести под крышу, однако Баха ад-Дин, как и другие святые Туркестана, предпочитает свежий воздух, и все постройки, едва их возводили, рушились. Об этом рассказывают шейхи, потомки святого, которые по очереди несут охрану могилы и весьма бесстыдно сообщают паломникам, что их предок в особой дружбе был с числом ”семь”. На седьмом месяце он появился на свет, на седьмом году он знал наизусть Коран, а на семидесятом умер, поэтому число подношений и даров, которые возлагают на его могилу и которые являются собственностью шейха, может быть кратно семи, но их должно быть не менее семи.