Библиотека сайта  XIII век

АРМИНИЙ ВАМБЕРИ

Прежде чем мы въедем в Меймене, познакомлю читателя с политическим положением в этой области. Поскольку город играет важную роль в политике, я считаю необходимым сделать некоторые предварительные замечания. Вся полоса земли по эту сторону Оксуса до Гиндукуша и Герата с давних пор была ареной постоянных споров и войн как между расположенными здесь небольшими разбойничьими государствами, из которых назовем только Кундуз, Хулум, Балх, Акче, Серепул, Шибирган, Андхой и Меймене, так и между соседними эмирами, бухарским и афганским, которые в своих захватнических интересах либо раздували пламя раздора, либо путем прямого вмешательства склоняли тот или иной город на свою сторону, ставя его в зависимое положение и используя в собственных целях. Главными соперниками были, в сущности, сами эмиры. До начала нашего столетия почти все время преобладало влияние Бухары, потом взяли верх афганские племена дурани, саддузи ¹¹² и берекзи ¹¹³. Дост Мухаммед-хану удалось отчасти силою, отчасти хитростью взять под свой скипетр все небольшие государства, за исключением Бадахшана. Он создал провинцию Туркестан и столицею назвал Балх, где повелел расположиться сардару с десятью тысячами войска, частью регулярного (палтан) ¹¹⁴, частью состоящего из местной полиции, и тремя батареями полевых орудий. Энергичный Дост Мухаммед-хан не придавал большого значения обладанию горным Бадахшаном; местный правитель объявил себя его вассалом, и афганец на какое-то время удовлетворился этим. По-другому обстояло дело с Меймене. Город лежит на полпути к Бухаре, и его не раз безуспешно осаждали как Яр-Мухаммед, так и Дост Мухаммед-хан. В 1862 году, когда старый баракзайский правитель в последний раз обнажил свой меч против неверного Герата; содрогнулась вся Средняя Азия, однако Меймене выстоял и на этот раз, и храбрость узбеков вошла в поговорку. Можно представить себе, с какой гордостью воскликнули жители по смерти Дост Мухаммед-хана ¹¹⁵, что из всех соседних городов только их Меймене не присягнул афганскому знамени.

Смерть Дост Мухаммед-хана, одно из важнейших событий в истории Средней Азии, была сразу же воспринята как начало больших изменений и политических неурядиц. Бухарский эмир [183] захотел первым воспользоваться случаем; несмотря на известную всем скупость, он послал для поддержки маленького Меймене 10 тысяч тилла, и было установлено, что эмир вскоре перейдет Оксус и, таким образом, соединенными усилиями будет совершено нападение на афганцев, их общего врага. Однако у нынешнего правителя Меймене, двадцатидвухлетнего пылкого молодого человека, не хватило терпения дождаться союзников, и он начал борьбу на свой страх и риск. Захватив у афганцев несколько небольших селений, он украсил ворота своей крепости тремястами длинноволосыми черепами. Во время нашего пребывания в городе как раз велись приготовления к другим битвам.

Так как наш караван и здесь расположился за пределами города, я посетил текке некоего ишана Эйюба, к которому у меня было рекомендательное письмо от Хаджи Салиха. Я всеми силами старался приобрести благосклонность этого человека, потому что очень боялся встретиться в Меймене с одним давним знакомым, который мог раскрыть мое инкогнито и подвергнуть меня величайшей опасности. Дело в том, что в Константинополе я познакомился с неким муллой Халмурадом, который утверждал, что он из Меймене. Он в течение четырех месяцев давал мне уроки джагатайско-турецкого языка ¹¹⁶. Этот мулла, человек хитрый, еще на берегу Босфора заметил, что я совсем не Решид-эфенди, за которого себя выдаю. Узнав о моем намерении совершить путешествие в Бухару, он предложил мне свои услуги в качестве чичероне, уверяя, что он таким образом служил английскому Молла Юсуфу (доктору Вольфу). Я оставил его в сомнении относительно своих намерений. Он отправился в Мекку, и оттуда собирался через Бомбей и Карачи вернуться на родину; поэтому я боялся встречи с ним еще в Бухаре, так как был твердо убежден, что, несмотря на все добро, которое я для него сделал, он с готовностью выдаст меня даже за жалкие гроши. Поскольку из-за афганского похода всякое сообщение между Меймене и Бухарой было прервано, я, к счастью, не столкнулся с ним в Бухаре. Но я полагал, что в Меймене мне вряд ли удастся избежать встречи с этим человеком, и, чтобы предупредить его атаки, счел необходимым упрочить свое положение, стараясь снискать уважение и благосклонность всеми уважаемого ишана Эйюба. После трехдневного пребывания в городе я взял, наконец, инициативу в свои руки и спросил о нем. ”Как, - удивленно сказал ишан, - ты знал Халмурада? (Мир ему и долгих лет нам!) На его долю выпало счастье умереть в Мекке, а так как он был моим закадычным другом, я взял его детей в свой дом, и вот тот малыш (он указал на мальчика) - его сын”. Я дал мальчику целую нитку стеклянных бус, сказал три фатихи за упокой души умершего, (Когда я вернулся в Тегеран, мой друг Исмаил-эфенди, бывший в то время поверенным в делах Порты при персидском дворе, рассказал мне, что за месяц до моего прибытия здесь был проездом один мулла из Меймене, чьи приметы полностью соответствовали моему якобы пребывавшему in aeternitate ¹¹⁷ мулле, и тот говорил в посольстве обо мне как о своем бывшем ученике, с которым занимался джагатайским языком. Таким образом, Халмурад не умер, просто судьбе было угодно, чтобы мы не встретились.) и мой вполне обоснованный страх пропал. [184]

Теперь я стал ходить повсюду с большей свободой и вскоре на углу улицы открыл свою лавочку, товар в которой, к моему великому сожалению, начал иссякать, потому что я ничем не мог ее пополнить. ”Хаджи Решид, - сказал мне один из моих спутников, - ты уже съел половину своих ножей, иголок и бус, скоро ты съешь другую половину и осла в придачу, что же тогда будет?” Он был прав, однако что я мог поделать? Меня беспокоило будущее, особенно приближающаяся зима, потому что до персидской границы было еще далеко, а все попытки увеличить кассу кончались неудачей. Впрочем, я находил утешение в своем собственном опыте: дервиш, хаджи, нищий никогда не уйдет с пустыми руками из дома узбека, я мог повсюду надеяться на кусок хлеба и на фрукты, кое-где могли дать и старую одежду, а этого вполне хватило бы для продолжения путешествия. Читатель хорошо понимает, что мне пришлось страдать и страдать очень много, но тяготы мне облегчали привычка и надежда возвратиться в Европу. Я сладко спал под открытым небом на голой земле и считал себя счастливым уже потому, что не надо было больше постоянно бояться разоблачения и мученической смерти, потому что нигде больше не сомневались в том, что я - хаджи.

Все ханство Меймене в населенной своей части - 18 миль в ширину, 20 миль в длину. Кроме столицы в нем десять деревень и иных населенных пунктов, из которых самые значительные - Кайсар, Кафиркале, Альмар и Ходжакенду. Жителей, подразделяемых на оседлых и кочевников, насчитывают до ста тысяч, по национальности это большей частью узбеки из племен мин, ачмайли и дас, которые могут выставить 6-8 тысяч всадников на хороших конях и хорошо вооруженных, отличающихся, как уже упоминалось, необыкновенной храбростью. Нынешнего властителя Меймене зовут Хусейн-хан, это сын Хукумет-хана, которого его родной брат, дядя теперешнего правителя, здравствующий и поныне, приказал сбросить со стен цитадели, для того чтобы, по его собственным словам, поставить во главе всех дел более способного сына. Но так как Хусейн-хан был еще недееспособен, нетрудно разгадать побудительные причины этого гнусного убийства; хотя Мирза Якуб (так зовут любезного дядюшку) играет роль везира, все знают, что Хусейн-хан - всего лишь ширма.

Впрочем, молодого властителя в Меймене любят больше, чем его дядюшку. Даже у нас его назвали бы человеком приятной наружности, а в глазах узбеков он настоящий Адонис. Подданные хвалят его за добросердечность и забывают о жестоком законе, согласно которому вместо телесного наказания или [185] денежного штрафа хан может любого из них отправить в Бухару на невольничий рынок. Ханы Меймене взяли за правило каждый месяц препровождать некоторое число таких несчастных в Бухару, и здесь это никому не кажется странным, потому что таков древний обычай.

Город Меймене расположен в горах и становится виден только тогда, когда ехать до него остается не более четверти часа. Он крайне грязен, дурно построен и состоит из 1500 глиняных хижин, трех глиняных мечетей, двух кирпичных медресе и базара, тоже построенного из кирпичей и готового вот-вот развалиться. Жители-узбеки, но наряду с ними есть таджики, гератцы, до 50 семей евреев, несколько индийцев и афганцев. Все они пользуются равной свободой, и их нимало не беспокоят религиозные и национальные различия. Что касается Меймене как крепости, то ни в простых городских стенах и рвах, ни в цитадели, находящейся в западной части города, мне не удалось увидеть ту исполинскую твердыню, которая смогла противостоять обученной по английскому образцу афганской артиллерии и всей мощи Дост Мухаммад-хана. Земляные городские стены имеют в высоту 12 футов, в ширину - 5 футов, ров неширокий и не особенно глубокий, цитадель, правда, стоит на одиноко возвышающемся высоком и крутом холме, но поблизости есть другие, более высокие горы, и с них одна батарея в течение нескольких часов может превратить ее в груду развалин. Поэтому весьма вероятно, что прославленная сила Меймене заключается не в его стенах и рвах, а скорее в храбрости его защитников. В узбеке из Меймене с первого взгляда можно распознать бесстрашного наездника, и поспорить с ним мог бы только узбек из Шахрисябза. Решительный, воинственный характер жителей этого маленького ханства, да к тому же еще горный перевал у реки Мургаб всегда будут доставлять немало трудностей афганцам и прочим завоевателям, которым вздумалось бы подойти к Оксусу с юга. Укрепления Керки могут оказать очень слабое сопротивление; кто захочет взять Бухару, должен разрушить Меймене или заручиться его дружбой.

В Меймене нашего керванбаши и наиболее важных купцов нашего каравана задерживали не трудности с таможенными пошлинами, а личные интересы. Они хотели дождаться по крайней мере двух-трех конных базаров, так как тут прекрасные и очень дешевые лошади, которых доставляют на рынок узбеки и туркмены из соседних областей; отсюда их вывозят большей частью в Герат, Кандагар, Кабул, а часто даже в Индию. Лошади, которых, как я сам видел, продавали в Персии за 30-40 дукатов, здесь стоят 100-160 тенге (14-15 дукатов), и даже в Бухаре, Хиве и Карши мне не приходилось видеть, чтобы таких прекрасных лошадей продавали по столь низкой цене. Однако базар в Меймене богат не только лошадьми, он предлагает большой выбор плодов земли и изделий местной промышленности, например ковров и материй из овечьей и верблюжьей [186] шерсти, изготовляемых туркменскими и джемшидскими женщинами. Весьма значительную роль играет вывоз отсюда в Персию и Багдад кишмиша (сушеного винограда), аниса и фисташек, которые стоят здесь 30-40 тенге за центнер.

Спустя восемь дней я пошел к каравану, чтобы узнать, когда он двинется в дальнейший путь. Здесь я, к своему удивлению. услышал, что они целый день искали меня для того, чтобы я помог освободить четырех руми, арестованных по приказанию ханского дядюшки, так как, согласно вынесенному судьей приговору, с них можно было снять подозрение в том, что они беглые рабы, только в том случае, если заслуживающий доверия свидетель подтвердит истинность их турецкого происхождения. Но прежде чем отправиться к хану, я хочу представить читателю моих ”соотечественников”, так как иначе я забыл бы этих в высшей степени интересных людей. Это были не кто иные, как арестанты, бежавшие через необъятную Киргизскую степь в Бухару из Тобольской губернии в Сибири, где они восемь лет прожили в ссылке на тяжелых работах, надеясь из Бухары вернуться через Герат, Мешхед, Тегеран и т.д. в Гюмрю (Елизаветполь) ¹¹⁸. История их бегства и прочие приключения очень длинны, поэтому постараюсь изложить их вкратце.

Во время последней русско-турецкой кампании они официально, а скорее всего, на свой страх и риск занимались грабежом (чапаул) на Кавказе и попали в руки русскому военному патрулю, а затем, как они того заслуживали, были отправлены по этапу в Сибирь. Там они днем валили деревья в тобольских лесах, а на ночь их запирали в тюрьму, где давали хлеб, суп, а иногда даже мясо. Прошли годы, прежде чем они научились русскому языку от охранявших их солдат. Беседы породили более доверительные отношения, вскоре они стали протягивать друг другу бутылки с водкой, и в один прекрасный день прошлой весной, когда оба солдата-охранника выпили согревающего напитка несколько больше обычного, арестанты свалили по ошибке русских вместо дубов, сменили топоры на оружие убитых и после долгих опасных блужданий, когда они питались травой и корешками, добрались до киргизских юрт. Там они были в совершенной безопасности, так как кочевники считают добрым делом помогать подобного рода беглецам. Из Киргизских степей они через Ташкент пришли в Бухару, где эмир дал им немного денег на дорогу. В пути их неоднократно принимали за беглых рабов, но только в Меймене они встретились с серьезной опасностью.

По настоянию своих спутников и керванбаши я в тот же день в сопровождении ишана Эйюба пошел в цитадель. Вместо хана нас принял его дядя, который счел мои показания достаточными и отпустил всех четырех беглецов. Они со слезами на глазах благодарили меня за спасение, и весь караван радовался. Через два дня мы отправились в дальнейшее путешествие, в Герат.

Теперь наш путь все время шел по гористой местности. Первая станция, которой мы достигли через шесть часов марша в [187] юго-западном направлении, называлась Альмар, а состояла она из трех деревень, лежащих порознь. Не успел караван спешиться, как появился сборщик податей из Меймене, сопровождаемый несколькими всадниками, и потребовал дополнительной пошлины. Переговоры, с криками и бранью, продолжались несколько часов, но в конце концов пришлось уступить, бедный керванбаши и купцы, обобранные вторично, заплатили за товары, скот и рабов, и к вечеру мы двинулись дальше. Мы миновали довольно значительное селение Кайсар и после полуночи прибыли на станцию Нарын, проехав пять миль по узким плодородным долинам, которые, однако, были покинуты, так как эти прекрасные места стали небезопасны из-за разбоя, чинимого туркменами, джемшидами и фирузкухами. В Нарыне мы отдохнули всего несколько часов, поскольку нам предстоял семичасовой переход. Проехав целый день без остановок, мы прибыли вечером в деревню и на станцию Чичакту, вблизи которой есть еще одна деревня, называемая Фемгузар. Так как у керванбаши и у некоторых других путешественников были дела в деревне Ходжакенду ¹¹⁹, лежащей в горах к юго-востоку, в трех часах пути, мы задержались здесь на целый день. Эта деревня считается границей Меймене и одновременно всего Туркестана. Юзбаши, по имени Девлет Мурад, исполнявший здесь обязанности пограничного стража, снова взял с нас налог, в третий раз в ханстве Меймене, на этот раз под названием ”камчин-пулу”, т.е. ”налог за нагайку”. (В Средней Азии существует обычай давать эскорту деньги за нагайку, подобно тому как у нас дают чаевые, и этот юзбаши получил от хана право требовать плату с каждого прохожего, даже если он его не сопровождал и не охранял; именно в этом и заключалась его годовая выручка.) Когда я выразил свое удивление по поводу этой несправедливости одному гератскому купцу, тот мне ответил: ”Мы благодарим бога, что с нас берут только пошлину. Раньше проезд через Меймене или Андхой был очень опасен, потому что сам хан велел грабить караваны и мы могли потерять абсолютно все”. Здесь, в Чичакту, я в последний раз видел узбекских кочевников и откровенно признаюсь, что с большим сожалением простился с этими честными, простодушными людьми; из всех народов Средней Азии кочевники Хивинского и Бухарского ханства оставили у меня самое хорошее впечатление.

В Чичакту наш караван был взят под защиту эскортом джемшидов, которых хан выслал навстречу нам из Бала Мургаба, потому что дорога идет отсюда в довольно широкой долине, по правую сторону которой живут туркмены-сарыки, по левую - разбойники-фирузкухи. Земли здесь чрезвычайно плодородные, но, к сожалению, заброшенные и необработанные. Как я слышал, наш караван за все время пути от Бухары не подвергался такой большой опасности, как здесь. Охрана состояла из 30 хорошо вооруженных джемшидов на прекрасных конях, к тому же еще вдвое больше боеспособных людей было в составе самого [188] каравана, и, несмотря на это, на каждом шагу налево и направо на холмы высылалась конная разведка, и все были напряжены до предела. Можно представить себе, в каком состоянии духа находились несчастные, только что спасшиеся от рабства люди, которые с величайшим трудом и большими расходами добрались до этих мест, где над ними снова нависла угроза плена. К счастью, величина каравана и в особенности бдительность спасли нас от нападений. Весь день мы шли по великолепным лугам, покрытым, несмотря на позднее время года, цветами и травами, доходившими до колен, и, отдохнув ночью, приехали на следующее утро к развалинам крепости Кале-Вели ¹²⁰; еще два года назад здесь жили люди, но затем крепость подверглась набегу туркмен-сарыков и была разорена. Жители были частью проданы в рабство, частью убиты, а несколько одиноких домов и крепостные стены скоро превратятся в развалины. Джемшидские всадники, сопровождавшие нас всего один день, потребовали здесь свой камчин-пулу, причем с рабов в два раза больше, чем с пеших и всадников; они уверяли, что их требования справедливы, потому что иначе после уплаты таможенной пошлины хану в Бала Мургабе на их долю ничего не останется.

К вечеру второго дня после нашего отъезда из Чичакту прекрасная долина кончилась, и неровная дорога, которая теперь вела к реке Мургаб, шла в горной теснине, местами очень крутой и такой узкой, что навьюченные верблюды проходили с большим трудом. Как я слышал, это единственный путь, ведущий через горы к берегу реки. Армии, которые захотят переправиться через Мургаб, должны идти либо через пустыню, будучи уверенными в дружбе салоров и сарыков, либо через упомянутый горный проход, заручившись дружеской поддержкой джемшидов, потому что в ущельях джемшиды могут нанести большие потери даже самой сильной армии. На берег реки мы вышли только к полуночи, и измученные трудной горной дорогой люди и животные скоро заснули глубоким сном. Проснувшись на следующее утро, я увидел, что мы находимся в довольно длинной долине, окруженной высокими горами и перерезанной в середине светло-зелеными водами Мургаба; (Мургаб начинается в расположенных на востоке высоких горах, которые называются Гур, и течет на северо-запад через Марчах и Пендждех, теряясь за Мервом в песках. Говорят, что раньше он соединялся с Оксусом, но это совершенно невозможно, так как он всегда был горной рекой, которая не могла долго течь по песчаной местности.) картина была чарующая. С полчаса мы шли по берегу Мургаба в поисках подходящего места для переправы, так как река была очень быстрая, хотя и не особенно глубокая, и из-за высоких берегов и разбросанных по дну каменных глыб ее не везде можно было перейти.

Переправу начали лошади, за ними пошли верблюды, а завершить это хитрое дело должны были наши ослики. Как известно, ослы пуще огня и смерти боятся воды и грязи, поэтому [189] я счел необходимым соблюсти меры предосторожности и переложил свой дорожный мешок, где лежали манускрипты, самая драгоценная добыча моего путешествия, на верблюда. Сев затем в пустое седло, я заставил своего осла войти в реку. С первых шагов по каменистому дну бурной реки я почувствовал, что произойдет что-то нехорошее, и хотел сойти, но это оказалось ненужным, так как, сделав еще несколько шагов, мой скакун повалился под громкий хохот стоявших на берегу спутников, а затем, вконец напуганный, помчался, как я того желал, к противоположному берегу. Холодное утреннее купанье в прозрачном Мургабе было неприятно только тем, что не во что было переодеться, и мне пришлось просидеть несколько часов, завернувшись в ковры и мешки, пока моя насквозь промокшая одежда не высохла на солнце.

Караван расположился поблизости от крепости, внутри которой вместо домов были одни только юрты, где и находилась резиденция ханов, или князей, джемшидов.

Эта часть Мургабской долины, известная под названием Бала Мургаб, (В то же время я слышал, что название Бала Мургаб носит только крепость. Вероятно, когда-то она была весьма значительна, так как многочисленные развалины внутри нее и в окрестностях свидетельствуют о былой культуре.) то есть Верхний Мургаб, простирается от границ высокой горной цепи Хазара до Марчаха ¹²¹ (Змеиный колодец), где живут туркмены-салоры; рассказывают, что с древнейших времен они подчинялись джемшидам, иногда те их оттуда изгоняли, но теперь они опять живут там. К юго-западу от крепости долина становится такой узкой, что ее скорее можно назвать ущельем, посреди которого, пенясь, с адским шумом мчится Мургаб. Только выше Пендждеха ¹²², где река становится глубже и спокойнее, ширина долины достигает одной-двух миль. Вероятно, во времена существования могущественного Мерва здесь была значительная культура, но сегодня тут хозяйничают туркмены, по стопам которых следуют нищета и разрушения.

Джемшиды ведут свое происхождение от Джемшида, легендарного царя пишдадидов ¹²³. Достоверность этих рассказов, конечно, очень сомнительна. Но их персидское происхождение неоспоримо. Оно проявляется не столько в их языке, сколько в истинно иранском типе, который эти кочевники сохранили в такой чистоте, какая в самой Персии встречается только в южных провинциях. Отброшенные уже несколько столетий назад к крайней границе расселения персидской нации, они значительно уменьшились в числе вследствие постоянных войн. Теперь они насчитывают не более 8-9 тысяч кибиток; они живут в большой бедности, рассеянные по упомянутой долине и ближним горам. При Алла Кули-хане большая часть их была насильно переселена в Хиву, где им была отведена для поселения плодородная, обильно орошаемая Оксусом полоса земли (Кётк-шег). Там им жилось, несомненно, лучше, но тоска по родным [190] горам заставила их вернуться, и теперь они снова живут в родных местах как новые поселенцы, далеко не в блестящих условиях. По одежде, образу жизни и характеру джемшиды похожи на туркмен, столь же страшны и их набеги, однако они не могут быть такими же частыми из-за их малочисленности. В настоящее время их ханы (у них их, собственно, два: Мехди-хан и Алла Кули-хан) - вассалы афганцев и получают хорошее вознаграждение от гератского сардара. Афганцы еще во времена Дост Мухаммад-хана всячески старались использовать оружие джемшидов в своих интересах, чтобы, во-первых, иметь на северной границе Мургабской долины постоянный сторожевой корпус против нападения со стороны Меймене, а во-вторых, парализовать могущество туркмен, дружбой которых Дост Мухаммед-хан не смог заручиться никакими дарами. Говорят, Мехди-хан, упомянутый предводитель джемшидов, оказал значительные услуги при осаде Герата и тем самым приобрел совершенную благосклонность не только эмира, но и его преемника, теперешнего правителя Шер Али-хана, повелевшего назначить его опекуном своего несовершеннолетнего сына, которого он поставил управлять Гератом. Протяженность афганской границы до Мургаба поэтому весьма иллюзорна, так как джемшиды отнюдь не признают верховной власти гератского сардара и готовы открыто проявить свою вражду, едва им перестают платить за службу.

Здесь, как и повсюду, главную трудность представляли таможенные дела каравана. На протяжении всего пути нам говорили, что на левом берегу Мургаба начинается Афганистан и хотя бы прекращается взимание пошлины с рабов. Но мы жестоко обманулись. Джемшидский хан, который лично вел переговоры с керванбаши о таксе, потребовал плату с тюков, скота и рабов еще большую, чем его предшественники, и когда тариф объявили, все были ошеломлены, а некоторые безудержно плакали. Даже хаджи он заставил заплатить по два франка за осла, что было весьма трудно для всех, а особенно для меня. Но хуже всего пришлось одному индийскому купцу, который в Меймене купил несколько тюков аниса за 30 тенге. Плата за провоз груза до Герата стоила ему 20 тенге, до сих пор он уже заплатил 11 тенге таможенных пошлин, а здесь он должен был отдать еще 30, так что одни только расходы по перевозке составили 61 тенге. Неслыханные вымогательства, чинимые здесь купцу законным образом, препятствуют всяким торговым сношениям, и из-за ужасной тирании своих правителей жители не могут пользоваться произрастающими вокруг иной раз даже в диком виде дарами природы, доход от которых удовлетворил бы многие потребности их домашней жизни.

Гористая отчизна джемшидов производит три достойных упоминания дикорастущих продукта, собирать которые волен любой и каждый. Это: 1) фисташки, 2) бузгунча - плод, по виду напоминающий орех, используется как краситель; фисташки [191] стоят полфранка батман, бузгунча - 6-8 франков; 3) терендже-бин - сахаристое растение, довольно вкусное, его собирают с куста наподобие манны и употребляют в Герате и Персии для изготовления сахара. Горы Бадгис (дословно ”где поднимается ветер”) богаты этими тремя продуктами. Жители собирают их, но из-за огромных издержек купец может дать за них самую ничтожную цену, и бедность, таким образом, благодаря подобной торговле уменьшается незначительно. Джемшидские женщины изготовляют из овечьей и козьей шерсти различные материи, особенно славятся платки, носящие название ”шаль”, за которые в Персии хорошо платят.

Четыре дня мы пробыли на берегу Мургаба вблизи упомянутых развалин. Я часами бродил возле этой прекрасной светло-зеленой реки, стремясь побывать в рассыпанных тут и там юртах, крытых кусками старого рваного войлока и имевших вид жалкий и обветшалый. Напрасно предлагал я свои стеклянные кораллы, свои благословения и нефесы. Людям был нужен хлеб, а не подобные предметы роскоши. И с религией здесь, среди джемшидов, дело обстояло плохо, а поскольку я не очень-то мог рассчитывать на свое звание хаджи и дервиша, я отказался от намерения пробраться дальше, до Марчаха. По слухам, там должны быть расположены каменные развалины с минаретом (башни и колонны, может быть, времен глубокой персидской древности). Эти рассказы не представлялись мне вполне заслуживающими доверия, иначе англичане, достаточно хорошо знающие Герат и его окрестности, упомянули бы об этом. Ввиду неопределенности сообщений я не захотел подвергать себя опасности.

От Бала Мургаба до Герата считают четыре дня езды на лошадях, для верблюдов в этой гористой местности требуется вдвое больше времени, тем более для наших, чрезмерно нагруженных. К югу от Мургаба виднелись два горных пика, и нам сказали, что мы прибудем туда через два дня марша. Оба носят название Дербенд, т.е. ”Перевал” ¹²⁴; они намного выше и уже, чем перевал на правом берегу Мургаба, ведущий в Меймене, и их легче оборонять. По мере продвижения вперед природа приобретает все более дикий и романтический характер. Высокие скалистые глыбы, образующие перевал Дербенд, увенчаны развалинами старого укрепления, о котором ходят самые разнообразные басни. Дальше, у второго Дербенда, почти на самом берегу Мургаба, находятся руины старого загородного дворца. Это летняя резиденция знаменитого султана Хусейн-мирзы ¹²⁵, приказавшего построить здесь каменный мост, Пул-Табан, следы которого можно еще обнаружить. Во времена этого самого просвещенного правителя Средней Азии вся местность процветала, и на берегу Мургаба стояло в ту пору еще несколько загородных дворцов.

Пройдя через второй перевал, мы оставили за собой Мургаб, и дорога повернула направо, к западу, на возвышенную равнину, [192] которая вплотную граничит с той частью пустыни, которая населена салорами. Здесь начинается подъем на высокую гору Балх-Гузар; переход через нее продолжался целых пять часов. Около полуночи мы прибыли на место, носящее название Могор, и оттуда на следующее утро приехали к развалинам города и крепости Калайи-Нау ¹²⁶, окруженным теперь несколькими кибитками хазарейцев, которые на вид еще беднее джемшидских кибиток. Как я слышал, еще 50 лет назад Калайи-Нау был в цветущем состоянии и служил своего рода перевалочным пунктом для караванов, направлявшихся из Персии в Бухару. Тогда городом владели хазарейцы, они были настолько заносчивы, что предъявляли требования правительству Герата, однако битвы, навязанные ими Герату, погубили их самих. Они превратили в своих врагов и персов, потому что состязались с туркменами в разбойничьих набегах на Хорасан. В то время Калайи-Нау имел для работорговли то же значение, что теперь Мерв.

Обитающие здесь хазарейцы из-за смешения с иранцами не сохранили монгольский тип в чистом виде, как их братья в окрестностях Кабула, к тому же они по большей части сунниты, тогда как те причисляют себя к шиитам. Если мне правильно сообщили, то северные хазарейцы отделились от южных только во времена Надира; под давлением нового окружения они частично стали суннитами. Говорят, что хазарейцы (В Персии хазарейцев именуют берберами; некогда в горах между Кабулом и Гератом существовал город Шахри-Бербер, о величине, блеске и великолепии которого рассказывают легенды. Бернс говорит в своем сочинении о Кабуле (стр. 232): ”Остатки этого имперского города под тем же названием (Бербер) видны еще и по сию пору”.) были перевезены Чингисханом из Монголии, своей прародины, на юг Средней Азии и благодаря влиянию шаха Аббаса II обращены в шиизм. Поразительно, что они заменили свой родной язык персидским, который даже в населенных ими областях не повсеместно распространен, и лишь небольшая часть, оставшаяся изолированной в горах поблизости от Герата и уже несколько столетий занимающаяся выжиганием угля, говорит на некоем жаргоне монгольского языка. Они называют себя, так же как и место, где они живут, Гоби.

Баба-хан, глава хазарейцев в Калайи-Нау, вследствие своей бедности и слабости должен был бы по крайней мере признать верховную власть Герата, отстоящего всего в двух днях пути. Но он тоже напускает на себя вид независимого правителя, и не успел наш караван расположиться около развалин, как он появился собственной персоной и потребовал пошлину. Снова брань и споры. Керванбаши собрался отправить посыльного к сардару в Герат, угроза подействовала, и вместо таможенной пошлины уже он удовольствовался изрядным камчин-пулу, причем безбожный хан не забыл даже хаджи, и мне снова пришлось заплатить два франка за своего осла. Купцы закупили здесь [193] много фисташек и легкой суконной ткани барак, производством которой славятся хазарейские ткачи; во всей Северной Персии и в Афганистане она идет на шитье верхней одежды, чекменей.

От Калайи-Нау до Герата дорога опять идет через высокие горы. Расстояние всего 20 миль, но путь очень утомителен, и нам понадобилось четыре дня, чтобы преодолеть его. В первый день мы остановились у деревни Альвар, неподалеку от развалин бывшей разбойничьей крепости, где обитал Шир Али Хазаре. На второй день мы перешли через гору Серабенд, вершина которой покрыта вечными снегами; там мы изрядно намерзлись, несмотря на то что сожгли невероятное количество дров. На третий день дорога все время шла под откос, местами она становилась очень опасной, так как тропинка шириной в фут тянулась по склону горы, и один неверный шаг мог увлечь верблюда и человека в глубокую пропасть. Мы благополучно спустились в долину Серчешме, где находится основной исток полноводного ручья, который орошает с севера Герат и затем устремляется в Герируд. На четвертый день мы, наконец, добрались до Карруха ¹²⁷, принадлежащего Герату и отстоящего от него в четырех милях.

Караван, отправившийся в Бухару по весне, вышел из Герата, когда тот был под осадой Дост Мухаммед-хана. С тех пор прошло шесть месяцев, известие о взятии, разграблении и опустошении города дошло до нас уже давно, и легко представить себе стремление гератцев разыскать свой дом и увидеться с семьей и друзьями. Несмотря на это, всем нам пришлось ждать целый день, пока сборщик податей, дерзко, по-афгански, нагрянувший еще рано утром, не составил точной описи всех прибывших и всего, что привезено. Я представлял себе Афганистан как страну почти организованную, где благодаря длительным контактам с западными основами можно будет найти по крайней мере какой-то порядок и гуманность. Я думал, что уже близок конец моему маскараду и моим страданиям. К сожалению, я ошибался. Первый же встреченный мною афганский чиновник затмил своей жестокостью и варварством среднеазиатских представителей власти, и все, что мне рассказывали об ужасах афганского таможенного досмотра, показалось мне слабым в сравнении с тем, что я здесь увидел. Тюки с товарами, которые владельцы не захотели открывать, были под стражей отправлены в город, багаж путешественников осмотрен и переписан вещь за вещью; несмотря на прохладную погоду, всем пришлось раздеться, и все предметы одежды, кроме рубашек, кальсон и верхнего платья, были обложены пошлиной. Этот грубиян, сборщик податей, хуже всего обошелся с хаджи, он не пощадил даже небольшого запаса галантерейных товаров и, что совсем неслыханно, назначил таксу в пять кранов с каждого осла. За этих животных, стоивших в общем 20-25 кранов, мы уже до сих пор переплатили уйму всяких пошлин. Так как многие действительно были бедны и не могли ничего заплатить, он заставил их продать [194] своих ослов; его возмутительный метод действий жестоко отразился и на мне - я лишился почти всех средств.

К вечеру, когда грабеж закончился, появился губернатор Карруха, имевший чин майора, чтобы получить свой камчин-пулу. Он был достаточно суров, однако его истинно военная выправка и застегнутый на все пуговицы мундир, первый вновь увиденный признак европейской жизни, произвели на меня невыразимо отрадное впечатление. Батор-хан (так его звали) сразу заметил не только мое изумление, но и мои чужеродные черты лица. Он принялся расспрашивать керванбаши, велел мне сесть поблизости от него и обходился со мною предупредительно, выделяя среди прочих. Беседуя со мною, он все время сводил разговор к Бухаре, часто тайком улыбался мне, словно желал поздравить меня с благополучным завершением миссии (потому что он так думал), и, хотя я непоколебимо упорствовал в своем инкогнито, он протянул мне на прощанье правую руку и хотел на английский манер потрясти мою, но я, предупредив его, поднял обе руки с намерением дать ему фатиху, после чего он со смехом удалился.

На следующее утро наш караван должен был войти в Герат, потратив более шести недель на путь, который можно было бы пройти за 20-25 дней. Мы уже показали на отдельных примерах, как мало благоприятен этот путь для торговли. Теперь мы постараемся представить в одном списке все таможенные тарифы, по которым мы платили за рабов, тюки и скот в самых разных местах на всем протяжении пути.

Если к этому еще прибавить 20%, которые взимают с товаров в Герате, то можно составить представление о продажной цене, которую назначает купец, чтобы вознаградить себя за все труды. [195]

Путешественник, подъезжающий к Герату с севера, конечно, будет поражен, когда, обогнув гору Ходжа Абдулла Ансари, увидит перед собой прекрасную необозримую равнину, называемую Джёлгей Герат, со множеством каналов и рассыпанных вокруг деревень. Хотя деревьев, главного украшения всякого пейзажа, здесь совсем нет, все же заметно, что ты достиг конца Туркестана, собственно Средней Азии. Герат с полным правом можно назвать воротами Средней Азии или ключом к ней, и, не соглашаясь вполне с жителями Востока, которые называют его Дженнетсифат, т.е. ”Похожий на рай”, мы все же не можем не признать, что окрестные земли представляют собой прелестную плодородную местность. Благоприятные природные условия и важное политическое значение Герата сделали его, к сожалению, яблоком раздора для соседних стран, и если вспомнить о вечной борьбе, которая здесь происходит, об осадах, которые должен был выдержать город, то поражаешься, как быстро заживают тут самые глубокие раны. Только два месяца назад здесь хозяйничали дикие афганские орды, опустошая и разрушая все, и тем не менее пашни и виноградники выглядели сейчас цветущими, а луга покрывала высокая трава, усеянная цветами.

В городе, как в любом восточном городе, есть старые и новые развалины, и как везде, так и здесь первые прекраснее и величественнее последних. Остатки архитектурных памятников на Мусалла (место молитв) напоминают руины древнего города Тимура; разрозненно стоящие круглые башни напоминают крепости Исфахана, но город или сама крепость, в том состоянии, в котором я ее видел, - это руины, какие даже на Востоке редко встретишь.

Мы въехали через ворота Дарваза-Арак. Дома на пути к ним, привратные постройки и сами ворота были похожи на груду мусора. Недалеко от ворот внутри города находится арк (цитадель), из-за своей высоты он был главной целью афганской артиллерии и теперь сожжен и наполовину разрушен. Украдены все двери и оконные рамы, так как во время осады не было топлива, и в пустых проемах каменных стен сидят теперь несколько голых афганцев или индийцев как достойные стражи подобного места. По мере нашего продвижения мы на каждом шагу видели все большее разорение, целые кварталы стояли [196] пустые и покинутые. Только базар (т.е. крытая куполом территория, выдержавшая уже много осад), несмотря на то что его новое население появилось здесь лишь три месяца назад, представлял собой довольно интересный образчик жизни, характер которой еще отчетливее, чем на базаре в Бухаре, определяло смешение народов Индии, Персии и Средней Азии. Настоящая сутолока была только на участке от караван-сарая Хаджи Pacyл до караван-сарая Но, и, хотя расстояние было невелико, в глаза резко бросалось разнообразие рас - афганцев, индийцев, татар, туркмен, персов и евреев. Одни афганцы выступают в своем национальном костюме, который состоит из длинной рубахи, нижних штанов и грязного полотняного платка; другие одеты крайне небрежно, но по-военному, причем красный английский мундир, любимая одежда, с которой они обычно не расстаются даже ночью, наброшен на рубаху; голову покрывает живописный индийско-афганский тюрбан. Третьи, уже цивилизованные, обычно носят полуперсидский костюм. Оружие есть у всех, любой афганец, штатский или военный, даже на базар очень редко ходит без меча и щита, и я видел, как многие, чтобы выглядеть достаточно представительными, таскают с собой целый арсенал, состоящий из двух пистолетов, меча, кинжала (ханджара), ружья и щита. С дикой живописностью афганца можно сравнить только похожего на туркмена джемшида, бедно одетый гератец, голый хазареец, тимури ¹²⁸ из окрестных мест теряются рядом с ним, все смиренно проходят мимо него, и никогда властелин или завоеватель не был так ненавистен, как афганец ненавистен жителям Герата.

Сам базар, который существует еще со времен султана Хусейн-мирзы периода расцвета Герата и насчитывает, следовательно, уже примерно 400 лет, можно назвать прекрасным даже в развалинах; говорят, раньше он занимал целую улицу, от Дарваза-Арак до Дарваза-Кандагар. (Изо всех ворот это единственные, мало пострадавшие от осады. Гератцы утверждают, что они никогда не могут быть разрушены, потому что их построили англичане, которые кладут кирпич на кирпич по всем правилам, а не афганцы, которые замешивают известь на слезах угнетенных.) Разумеется, теперь, особенно после последней осады и разграбления, лавки базара начинают открываться лишь мало-помалу, однако при грабительской системе пошлин, взимаемых афганцами, торговля и промышленность не могут иметь большого будущего. Просто невероятно, какие налоги берутся с продавцов и покупателей за каждый товар. К тому же налоговые ставки на базаре, по-видимому, не отрегулированы. Например, за пару сапог, которые стоят пять франков, платят полтора франка налога, за шапку, которая стоит два франка, - один франк, за шубу, которая стоит восемь франков, - три франка налога и т.д. Каждый предмет, который ввозится или вывозится, должен штемпелеваться сборщиками пошлин, которые сидят в разных частях базара и города. [197]

Коренные жители Герата - персы ¹²⁹, принадлежащие к племени, которое продвинулось от Систана к северо-востоку и заселило провинцию Хорасан, в которой Герат вплоть до последнего времени был столицей. Позже иммиграция, поощряемая Чингисом и Тимуром, привела к смешению коренного населения с турецко-татарской кровью, и возникло общее название ”аймаки” или ”чахар-аймак” для всего населения, которое делится на хазарейцев, джемшидов, фирузкухов, тайменейи или тимури - племена совершенно разного происхождения, и только с политической точки зрения они могут рассматриваться как одна нация. Это о жителях Джёлгей Герата.

Крепость населена большей частью персами, которые перебрались сюда в последнее столетие, чтобы вести пропаганду в пользу Персии. Это большей частью ремесленники и купцы. Афганцев в Герате один на десять человек, они уже наполовину стали персами и очень враждебно настроены против своих соотечественников, особенно после последней осады; кабулец или какар из Кандагара в роли поработителя для них так же чужд и ненавистен, как и для коренных жителей Герата.

Пестрая толпа, которую я встретил в Герате, произвела на меня приятное впечатление. Афганские солдаты в английской военной форме и в фуражках военного образца - головном уборе, который противоречит положениям ислама и введение которого в турецкую армию считается невозможным, (Османы утверждают, что, согласно традиции, сипер (любой головной убор, который имеет кокарду) и зуннар (набедренный пояс монаха) строго запрещены как символы христианства. Султан Махмуд II, вводя в Турции первую европейскую милицию, очень хотел заменить чрезвычайно бесполезную феску фуражкой или похожим головным убором, но он, истребитель янычар, не осмелился на это, так как был бы своими лучшими друзьями объявлен отступником.) - заставляли меня поверить, что я в стране, где мне больше не надо бояться исламского фанатизма и где я могу постепенно отказаться от надоевшей маскировки. Да, оттого что я увидел разгуливавших вокруг солдат со сбритыми усами, что по исламу считается смертельным грехом и даже в Константинополе рассматривается как отречение от религии, меня охватила радостная надежда, что, может быть, я встречу здесь английских офицеров. Как был бы я счастлив, если бы нашел здесь сына Британии, который при тогдашних политических обстоятельствах обладал бы, конечно, влиянием! Я забыл, что Восток никогда не бывает тем, чем он кажется, и разочарование мое было, к сожалению, очень горьким.

Поскольку, как я уже говорил, моя касса почти совсем истощилась, по прибытии в Герат мне тотчас же пришлось продать осла. Бедное животное от путешествия совсем исхудало, я получил за него только 26 кранов, из которых должен был еще заплатить 5 кранов налога за продажу и еще другие маленькие долги. Мое положение было критическим. С голодом еще можно было как-то справиться, но ночи стали уже очень прохладные, и, несмотря на закалку, я очень страдал, когда вынужден был спать [198] в своей скудной одежде в открытых всем ветрам развалинах на голой земле. Мысль, что Персия находится отсюда лишь в десяти днях езды, придавала мне надежду, но попасть туда оказалось трудной задачей, так как идти одному было совершенно невозможно, а караван, который снаряжался в Мешхед, хотел дождаться пополнения и более благоприятного момента, потому что туркмены не только дороги сделали ненадежными, но даже у ворот Герата брали людей в плен, грабили деревни и караваны.

Через несколько дней по приезде я услышал, что персидский посол Мохаммед Бакир-хан, которого принц-губернатор Хорасана послал в Герат, чтобы приветствовать молодого сардара, вскоре собирался вернуться в Мешхед. Я сразу нанес ему визит и попросил его взять меня с собой. Перс был очень вежлив, но, хотя я несколько раз упоминал о том, что у меня нет средств, он не обращал на это никакого внимания и спрашивал у меня, ужасно обезображенного хаджи, не привез ли я с собой из Бухары хороших лошадей. Все его слова, казалось, были направлены на то, чтобы раскрыть мое инкогнито; я понял, что мне нечего от него ожидать, и ушел. Вскоре после этого он покинул Герат; вместе с ним уехало большинство хаджи, прибывших сюда со мной из Самарканда и Керки. Все меня покинули, только Молла Исхак, мой верный товарищ из Кунграда, верил моим словам, что в Тегеране меня ждет лучшая участь, и остался со мной. Добрый малый днем выпрашивал для нас пропитание и топливо, а вечером готовил ужин, который он соглашался съесть вместе со мной из одной миски лишь после настойчивых просьб. Впрочем, Молла Исхак играет одну из интереснейших ролей в моих приключениях, вместо Мекки он сейчас живет в Пеште, и мы еще упомянем о нем в последующих записях.