Библиотека сайта  XIII век

АРМИНИЙ ВАМБЕРИ

10 ноября 1863 года я выехал из Герата, ворот Средней Азии или Индии, как его обычно называют, чтобы с большим караваном, который шел в Мешхед, совершить последнюю часть моего путешествия. Караван насчитывал 2 тысячи человек, половина из них были хазарейцы из Кабула, которые в бедности и нужде, с женами и детьми предприняли паломничество к шиитским святыням. Хотя мы составляли единое целое, все же мы делились на определенные группы. Я присоединился к группе афганцев из Кандагара, которые вели в Персии торговлю индиго или мехами из Кабула. Они случайно наняли того же джилодара, который раньше после моих уговоров разрешил мне сесть на легко нагруженного мула; я обещал расплатиться за это в Мешхеде, [205] как если бы я один пользовался им. Своими словами о том, что в Мешхеде я смогу избавиться от бедности, я сам вызвал первые сомнения относительно моего положения хаджи, но совсем снять маску я все же не решался, потому что афганцы, более фанатичные, нежели бухарцы, конечно, начали бы мстить мне в дороге. Впрочем, это неопределенное положение делало более интересными отношения с моим ближайшим окружением, потому что если одни считали меня истинным турком, то другие пытались обнаружить во мне англичанина, партии ссорились между собой, и было забавно наблюдать, как последние одерживали победу над первыми, между тем как я по мере нашего приближения к Мешхеду все более освобождался от своего униженного положения дервиша и становился настоящим европейцем. Некоторые афганцы, агенты крупных фирм из Мултана и Шикарпура, торговавших индиго, казалось, вполне приспособились к моему превращению; в то время как еще в районе Герата они хвастались своим положением гази (борцов против англичан) и с великим бахвальством говорили о победе в Кабуле, вблизи Мешхеда они сообщили мне, что они якобы тоже английские подданные, и попросили представить их в Мешхеде векиль довлету (английскому консульскому агенту), так как его защита принесла бы им большую пользу в делах. Это они сказали, даже не покраснев. Житель Востока родился и умрет в маске, и искренности нет и никогда не будет на Востоке.

Наш путь шел через Нукре, Кале-Сефер-хан, Рузенек, Шебеш и Кохсан. У Шебеша начинаются леса, они тянутся по берегу Герируда и служат убежищем для подстерегающих добычу туркмен. В Кохсане, где кончается территория Герата, нам пришлось на два дня задержаться, чтобы заплатить последнюю афганскую пошлину. На второй день с башни караван-сарая мы заметили большое облако пыли, которое приближалось к деревне. ”Туркмены! Туркмены!” - раздалось со всех сторон, смятение в караване и в деревне было неописуемое, наконец облако пыли приблизилось, и мы увидели большое стадо диких ослов; они были уже в нескольких сотнях шагов, но затем круто повернули и скрылись в пустыне. Отсюда до персидской границы, которая начинается у Кахриса и Тайбада, тянется та ничейная полоса земли, по которой текинцы, салоры и сарыки посылают свои аламаны с севера в южную сторону до Хафа, Каина и даже Бирджана. Аламаны эти состоят из сотен всадников, которые нападают на деревни и уводят в плен жителей и стада.

Наш караван, несмотря на его многочисленность, взял еще с собой всех владеющих оружием людей из Кохсана в качестве эскорта. У Кафиркале мы встретили караван, шедший из Мешхеда. Я узнал, что полковник Долмедж, английский офицер на персидской службе, с которым я был знаком раньше, находится в Мешхеде, и был очень рад этому. После Кафиркале мы прибыли в караван-сарай Дагару. Здесь дорога разветвляется: одна идет через Кахрис и Турбати-Шейх-Джам по равнине; [206] другая - через Тайбад, Ризу, Шехрино, она очень гористая и поэтому, как говорят, менее опасна, чем первая, которую выбрала большая часть каравана, в то время как мы, в угоду афганцам, должны были идти по второй.

Наш путь от Тайбада пролегал по пустынной покинутой местности, которая носит название Бахарэ; здесь живут сунниты-хазарейцы, пришедшие сюда из Калайи-Нау. Надо миновать пять станций, прежде чем дойдешь до равнины Календерабад. В Шехрино я встретил сертиба (генерала) Юсуф-хана, главу хазарейцев, который получает жалованье от Персии, но является ее злейшим врагом. Его назначение на границу, с одной стороны, правильно, потому что только хазарейцы могут ладить с туркменами, и туркмены боятся их; с другой стороны, не совсем благоразумно с политической точки зрения держать здесь в качестве пограничной охраны врагов, имея в виду опасность, которая грозит Персии со стороны афганцев.

От Шехрино мы шли через Химметабад и Келлемунар (это слово обозначает ”холм в виде черепа”); последняя станция лежит на вершине горы и состоит из одной-единственной башни, которая была построена для защиты от нападений. Мы очень страдали от сильного холода, но уже на следующий день дошли до Феримона, первой деревни с персидским населением на нашем пути, и там в теплом хлеву я смог позабыть свои многодневные страдания. Наконец на двенадцатый день после нашего отъезда из Герата сверкающие вдали позолоченные купола мечети и надгробного памятника имама Ризы убедили меня в том, что я достиг города, где мои страдания должны были окончиться и куда я так долго стремился.

Чувства, обуревавшие меня с приближением к Мешхеду, были похожи на те, какие овладевают потерпевшим кораблекрушение, который долгими днями, уцепившись за бревно, плавает в грозном бурном море и вот наконец попадает на палубу спасительного судна. В Мешхеде я вместе с маской тягостного инкогнито мог сбросить обтрепанную одежду и угнетающую бедность и забыть многочисленные страдания опасного приключения, продолжавшегося несколько месяцев. Здесь мне предстояло встретить просвещенного принца, губернатора провинции и дядю европеизированного, как казалось, шаха Ирана. Более того, у меня была надежда, что я смогу обнять старого знакомого, единственного европейца, который находился здесь, на далеком Востоке. Поэтому неудивительно, что сияние золотых куполов, под которыми покоится имам Риза, (Имам Риза, сын имама Мусы, алид высокого происхождения, пробудил вследствие большой привязанности, которую питала к нему тогда еще тайная секта шиитов, ревность и зависть халифа Мамуна, сына Харун ар-Рашида, халиф сослал его в Туc, город вблизи сегодняшнего Мешхеда Так как имам и здесь был предметом всеобщего почитания, халиф, как говорят, отравил его. Смерть имама рассматривается как мученичество, и город поэтому назван Мешхед, т.е. ”Место мученичества”.) своими расходящимися на [207] многие мили вдаль лучами пробудило в моей груди неизъяснимо радостное чувство, я разделял блаженство паломников, тысячами стекающихся к гробу своего святого, пилигримов из Туркестана, Афганистана и Индии, увидевших, что после утомительного путешествия они стоят у цели своих горячих желаний.

Впервые увидев знаменитый Мешхед, благочестивые шииты начинают собирать камешки, увешивать кусты пестрыми лоскутками и отводят душу, запевая гимны и песни. Имам Риза, который завлек их сюда с далекой родины, - восьмой из двенадцати имамов. Он носит почетный титул ”султан эль-гураба” (”князь чужеземцев”) и является покровителем странствующих; так как он сам умер в изгнании, я могу понять воодушевление, которое испытывают его приверженцы, когда, счастливо избежав нападения туркмен, прибывают в пределы его города. ¹³⁵

Был один из тех прекрасных осенних дней, которыми так богат восточный Иран. Местность - голая равнина с немногими холмами - не очень романтична; но тем красивее возвышающийся, словно оазис, город, окруженный садами, блистающий разноцветными куполами. Что происходило вокруг меня в караване, я не видел, потому что радостными глазами неотрывно смотрел на массу домов. Не гробница имама, не останки великого Харун ар-Рашида, которые покоились тут же, не гробницы ученого астролога Насреддина Туси, Газали или Низам аль-Мулька занимали меня, а моя судьба, которая оттесняла на задний план все исторические достопримечательности, сладкое чувство, что долгая мука наконец окончилась и что с прибытием в этот город для меня начинается новая жизнь.

Из своих мечтаний я пробудился лишь тогда, когда караван, пройдя через Дарваза-и Герат (Гератские ворота), двигался длинной широкой улицей Пайин Хиабан (Нижняя аллея) в сторону Сахни Шериф (Святое преддверие). Широкий ров, края которого засажены тенистыми деревьями, придает улице привлекательный вид и немало способствует тому, что она является одной из красивейших в Персии. Особенно поразительна колышущаяся толпа, которая безостановочно течет во всех направлениях. Все одежды Персии, даже, можно сказать, всей Восточной Азии представлены здесь. Это центр шиитского мира. Индийцы, хазарейцы, гератцы и бухарцы, которые на родине должны всегда ходить со склоненной головой из-за господства суннитов, здесь гордо поднимают голову и причудливо контрастируют с туркменом или узбеком, который робко крадется вдоль стены. Он - суннит, следовательно, чужак, и к тому же еще ненавистный гость. Правда, в Иране он едва ли подвергнется жестокому обращению, но все-таки он чувствует себя здесь вдвойне под гнетом жестокости, которую в собственной стране проявляет по отношению к сторонникам Али, и он разыгрывает здесь скромность.

Пустынными улицы Мешхеда бывают редко; но особенно полны и даже, я бы сказал, забиты они в ясные осенние дни, [208] и если в эту пору, между десятью и двенадцатью часами, взглянуть на пеструю сутолоку на всех улицах, то едва ли запомнишь точно хотя бы один из окружающих тебя сотен предметов - настолько ошеломляющее впечатление она производит. Примерно в двухстах шагах от роскошной резиденции имама вниз по краям рва рядом со стоящими по обеим сторонам лавками снуют мелкие торговцы и старьевщики, которые носят свои товары на руках, плечах и голове и производят своеобразный шум распевными выкриками, сопровождаемыми жестикуляцией. Продавцы и покупатели причудливо перемешались, и часто невозможно пробиться через этот клубок людей. Тем не менее заторы на улицах случаются редко. Пешеходы, всадники, нагруженные верблюды, привязанные друг к другу мулы, навьюченные узлами с товарами, с кеджеве (корзины для путешествий), из которых кокетливо выглядывают наполовину скрытые покрывалами благочестивые персидские дамы, - одни въезжают в ворота святого места паломничества, другие выезжают оттуда. Вслед уезжающим отовсюду звучит ”Зиарет кабул” (”Да будет твое паломничество приятно!”), а навстречу прибывающему - ”Ильтимази дуа!” (”Помолись за меня!”). В этом шуме, в этом хаосе голосов, в этой оглушающей суматохе нищим лишь необычайно громким криком все-таки удается выманить подаяние у святых паломников. Многочисленные сейиды (потомки пророка) с большими зелеными тюрбанами даже здесь способны острым глазом наблюдателя разглядеть только что прибывшего; они протискиваются к нему, чтобы предложить свои услуги в качестве чичероне в святых местах. Пение, крик, вой; вспыльчивый ширазский погонщик мулов ругается и дико размахивает хлыстом, женщины и дети взвизгивают от страха; нашему европейскому глазу вся эта суета представляется все более и более ужасной, мы уже думаем, что приближается величайшая опасность, и тем не менее из этой массы все выпутывается в должном порядке, каждый спокойно движется к месту своего назначения, не претерпев никаких потерь, не имея оснований жаловаться на несчастье.

Привыкнув к тяжелому, подавленному настроению в туркестанских городах, я был почти ошеломлен этой картиной. Я пошел в караван-сарай, вымылся и привел в порядок свой изорванный костюм, намереваясь прежде всего разыскать упомянутого ранее моего друга - европейца, полковника Долмеджа. Справляться о человеке с европейским именем в священном городе Мешхеде - это всегда неприятное дело, и тем более когда спрашивающий - хаджи, о внешних атрибутах которого свидетельствовало мое обличье. После долгой беготни мне удалось наконец добраться до нужных ворот, и кто сможет описать состояние моей души, когда я взялся за железную ручку, чтобы постучать. Появился слуга, но, едва увидев меня, он со словами проклятия закрыл дверь перед моим носом и удалился. Я постучал второй раз. Появился тот же человек. Однако я уже не ждал [209] его вопроса, а силой ворвался во двор. ”Кто ты, хаджи, что тебе надо? - закричал он на меня. - Что за дела могут быть у тебя с моим господином? Разве ты не знаешь, что он неправоверный?” - ”Правоверный или неправоверный, - воскликнул я гневно, - иди скорей, позови своего господина и скажи ему, что пришел гость из Бухары!”

Слуга удалился. Я между тем вошел в комнату, и как велика была моя радость, когда я в первый раз снова увидел стол и кресла, предметы европейского образа жизни. Я остановился перед ними, как перед священными реликвиями, долго смотрел на них влажными глазами и даже не заметил сразу газеты, которая лежала на столе. Это был номер стамбульской ”Levant Herald”. Какое изобилие новостей обнаружили в ней мои жадные глаза! Я погрузился в чтение и не вдруг увидел, что передо мной стоит стройный молодой британец в европейском военном мундире. Он пристально смотрел на меня, однако не мог узнать. Некоторое время мы стояли молча друг перед другом. Когда я наконец понял, что он ни за что меня не вспомнит - и это было неудивительно при моей невероятно обезображенной внешности, - я прервал паузу: ”What, you don't recognize me?” (”Что, вы не узнаете меня?”). Мой голос заставил его вспомнить обо мне, о моих приключениях, которые он частично знал. Не отвечая, он бросился ко мне, обнял и, как дитя, заплакал, увидев меня жалким и оборванным.

При первом же объятии множество насекомых, которыми кишела моя одежда, перешли на него. Он едва обратил на это внимание, но по его вопросам: ”Ради бога, что вы наделали? Что с вами стало?” - я понял, какие изменения оставило на моей внешности это опасное приключение. Мои рассказы затянулись до позднего вечера. Нетрудно представить себе, какое чувство сострадания пробудило в сердце чувствительного европейца описание моих переживаний. На Западе нас разделяют нюансы национальных особенностей и положения, а на далеком Востоке европейцы видят друг в друге кровных родственников. Полковник Долмедж это отлично доказал. В течение моего четырехнедельного пребывания там я причинил ему немало неприятностей, и все же он был постоянно добр, осыпал меня благодеяниями и постарался, чтобы я смог продолжить дальнейшее путешествие окрепшим и набравшимся сил.

Через несколько дней, когда я отдохнул, Мешхед, этот во многих отношениях интересный город восточной Персии, возбудил мое внимание и в другом отношении. Я не знал, с чего начать обозрение многообразных достопримечательностей, о которых кое-что слышал, - с исторических, религиозных или литературных памятников. При моем первом появлении в Сахни Шериф я своим жадным любопытством привлек к себе внимание многих голодных сейидов, которые приняли меня за паломника - суннита и усердно старались показать мне достопримечательности святого места. Странно, подумал я, Конолли, Фрэйзер, [210] Бернс, Ханыков и даже официальный Иствик приложили немало усилий, чтобы хоть издали взглянуть на это святилище. Они охотно заплатили бы сотни за вход сюда, а меня почти вынуждают к этому. Однако все эти мусульманские святыни после десяти месяцев псевдопилигримства порядком утомляли меня, поэтому я отклонил навязчиво предлагаемые услуги и один посетил мавзолей, находящийся слева от двора ¹³⁶ , а также великолепную мечеть Гаухар-шад.

Мавзолей (Сооружение над гробницей имама Ризы в его сегодняшнем виде поставил Шахрух-мирза, сын эмира Тимура. Особого блеска оно достигло при Сефевидах, которые хотели повысить значение Мешхеда, чтобы отвлечь правоверных от дорогостоящего паломничества в Мекку.) как снаружи, так и внутри покрыт позолотой: это, бесспорно, самая богатая усыпальница в мусульманском мире, которой уступают в роскоши и богатстве даже Медина, Неджеф (где покоится Али), Кербела и Кум. Хотя со времени строительства эта усыпальница несколько раз была ограблена и разорена, (Виновниками разорения Мешхеда были большей частью узбеки, они ограбили город в 1587 г под предводительством Абдул Мумин-хана из Бухары, который увел многих жителей в плен, кроме того, разоряли город афганцы и гражданские войны, бушевавшие внутри городских стен. Говорят, что сыновья Надира похитили из мечети при усыпальнице золотой шар весом 420 фунтов, в новейшее время многие сокровища похитил разбойник Салар.) массивные решетки еще и сегодня хранят бесчисленные сокровища. При этом стены мавзолея увешаны редчайшими драгоценностями, которые были подарены усердными шиитами в знак любви к своему святому. Тут вы видите бриллиантовый плюмаж (джикка), в другом месте - меч и щит, усеянные рубинами, богатые античные браслеты, большие массивные канделябры, очень дорогие ожерелья; эти, а также прочие драгоценности производят на входящего такое ошеломляющее впечатление, что он уже не знает, любоваться ли ему изящной архитектурой мечети, цветными окнами, богатыми арабесками, роскошными коврами, усеянными бриллиантами, толстой массивной серебряной решеткой или благоговейной толпой. И все же последняя - самое интересное. С каким раскаянием, самоотречением и смирением, с каким восторгом и радостью стоит здесь шиит! Доски, на которых написаны обычные молитвы, свисают с прутьев решетки; перед каждой собралась маленькая группа молящихся, которые или молятся сами, или повторяют молитвы за чтецом, всхлипывают и жалуются, словно хотят испросить вечное блаженство у ворот рая. Дикий бахтиар и курд, хитрый исфаханец и ширазец, простой турок из Азербайджана, удрученный среднеазиатец, благородные ханы и мирзы, бедные крестьяне и слуги - все здесь пестро перемешались; и в самом деле, это неповторимое, возвышенное зрелище; грубые сыны Азии с принужденной нежностью целуют решетку, пол и особенно большой замок, висящий на решетке двери. Лишь муллы и сейиды не проявляют восторга. Их волнуют только денежки. Они повсюду толпятся около молящихся и не уходят, прежде чем [211] не получат вожделенную лепту за свои пожелания счастья и прочие любезности. После того как паломник, почтительно пятясь и благоговейно целуя белые мраморные ступени, покидает внутреннее помещение, он приобретает почетный титул ”мешхеди”, который он будет носить на печати и на могильном камне, который он всегда будет ставить перед своим именем и который придает его имени столько же святости, а его персоне столько же блеска, как и титул хаджи (паломник, посетивший Мекку). Выйдя на воздух, пилигрим обычно глубоко вздыхает, его глаза сияют от радости, он вне себя от счастья, потому что не только исчез груз его прежних грехов, но и впредь он может идти спокойно и уверенно по жизненному пути.

Мечеть Гаухар-шад, которая находится на этом же дворе, напротив усыпальницы имама Ризы, славится скорее не богатством, а как произведение искусства. Высокий портал из разноцветных изразцов, освещенный солнцем, благодаря своим великолепным краскам представляет феерическое зрелище, и я долго спорил сам с собой, чему отдать предпочтение: самаркандским или гератским однотипным памятникам искусства. Известно, что эта мечеть - времен Шахрух-мирзы; хотя она и не того же мастера, но создана в том же стиле. Руины Медресе-Ханым в Самарканде, как и развалины на Мусалла в Герате, были, может быть, роскошнее и богаче, но, мне кажется, едва ли красивее. Внутри также преобладают превосходные изразцы. Золото и серебро хотя и встречаются, все же персы правы, когда называют усыпальницу имама Ризы царственной, а мечеть - произведением искусства.

Выйдя из этих роскошных сооружений, я был увлечен толпой нищих и пилигримов к трапезной имама Ризы, или, как ее именуют местные жители ашпазхане Хазрет (кухня Его Высочества). Хазрет, как титулуют par exellence Его Святость, считается чрезвычайно богатым. Он владеет банями и караван-сараями, базарами, харчевнями, мыловарнями - одним словом, всем, что дает удобства стекающимся к нему гостям. Его гостем может стать любой человек, однако только на семь дней. Люди побогаче, естественно, благодарят и отказываются; более бедные, напротив, отказываются редко и обычно в течение шести дней насыщаются пловом Его Высочества. Хотя кухня моего друга Долмеджа не оставляла желать ничего лучшего, меня разбирало любопытство, и я не мог отказать себе в последний раз в том, чтобы не воспользоваться ролью хаджи. Так как я носил еще бухарский костюм, никто не обратил на меня внимания, когда я уселся рядом с шиитскими и суннитскими дервишами. После того как мы немного подождали в большом зале, появилась вереница слуг с мисками, полными дымящегося риса. Рассказывают чудеса о том, какая полезная, вкусная и благословенная еда у Его Высочества, но прогорклый жир и испорченный рис убедили меня в обратном. Я, правда, порылся пятерней в миске, как и мои соседи, но остерегся от еды и был [212] чрезвычайно рад, когда после завершения трапезы и получения обычного подаяния смог удалиться.

Впрочем, мне кажется, что истинная причина почитания имама Ризы жадными до денег персами не столько его широко известная святость и неприкосновенное право убежища, сколько сказочное богатство, которое ему приписывают. Только правоверным разрешено входить в святые места. Индийцы, армяне и евреи не смеют даже глаза поднять на них. Их взгляд даже на расстоянии пятисот шагов оказывает оскверняющее, лишающее святости действие.

Поскольку я заговорил о евреях, должен упомянуть о неожиданности, преподнесенной мне здесь, в Мешхеде, одним сыном Израиля, который был моим спутником еще в Бухаре. Когда я окликнул его на улице: ”Яхуди! Яхуди!”, он, дрожа, приблизился ко мне и сказал: ”Ради бога, хаджи, не называй меня здесь яхуди. Вне Мешхеда я принадлежу к своему роду, но здесь, в Мешхеде, я должен разыгрывать роль магометанина!” Причиной этого страха и притворства евреев является следующая характерная история. Несколько лет назад одна еврейка, страдавшая какой-то сыпью на руках, пошла за советом к персидскому врачу; он предписал ей сунуть руку во внутренности только что убитой собаки, так что ей, несмотря на все отвращение, ничего не оставалось, как поймать одного из бедных уличных псов и принести его в жертву. К несчастью, этот лечебный эксперимент пришелся на тот же день, в который мусульмане празднуют Ид-и Курбан (праздник жертвоприношения). История вскоре стала известна, а жестокость и зависть привели к тому, что убийство собаки истолковали как издевательство и насмешку над обычаем правоверных. Толпы, только и дожидавшиеся благоприятных обстоятельств, яростно набросились на еврейский квартал: убивали, грабили и разбойничали сколько душе угодно. Те, кто, потеряв все, спасли свою жизнь, должны были перейти в ислам, если хотели дальше влачить свое существование. Вынужденное изменение веры действовало только в стенах Мешхеда, а вне их еврей оставался предан своей вере, и, хотя с течением времени и под еврейским влиянием нетерпимость правоверных уменьшилась, все же еврей желает, чтобы в святом городе его считали мусульманином.

Меня чрезвычайно забавляло, что благодаря костюму и разговору - среднеазиатский диалект стал для меня из-за длительного пользования им почти совсем естественным - все прочие спутники - пилигримы считали меня настоящим бухарцем. Напрасно я убеждал их, что я сын прекрасного Стамбула; все отвечали мне лукаво: ”Да, знаем мы вас, бухарцев; здесь, у нас, вы хотите перекраситься, потому что боитесь возмездия за свою жестокость. Но вы напрасно стараетесь; мы всегда видим вас насквозь!” Итак, бухарец - в Мешхеде, в Бухаре - мешхедец, в пути - русский, европеец или еще какая-нибудь мистическая личность! Что еще люди из меня сделают? Подобные предположения [213] и подозрения, к счастью, не представляли серьезной опасности здесь, где по крайней мере существует хоть какая-то тень системы правления. В далекой Азии все и вся выступают инкогнито, но особенно странники. Как вздымалась моя грудь при мысли, что скоро я уеду из этого мира обмана и притворства на Запад, который со всеми его пороками все-таки стоит бесконечно выше древнего Востока, на Запад, где лежит моя родина, желанная цель моих стремлений.

Меня хорошо принял правящий наместник; осыпанный знаками почтения и подарками, я мог не торопясь закончить подготовку к дальнейшей поездке в Тегеран. И несмотря на то, что Тегеран лежит от Мешхеда на расстоянии 30 дней езды, а зима делает столь долгое путешествие малоприятным, тот миг, когда я выезжал из городских ворот, был для меня безмерно счастливым.

Прежде чем расстаться со святым городом, я съездил на могилу великого иранского барда, на могилу Фирдоуси, которая, как мне указали, находится на развалинах Туса, лежащих к северу от города. Надгробный памятник очень скромный, а под ним лежит один из величайших национальных поэтов мира, который воспел историю своего народа в 60 тысячах стихов, включив в свой язык не более двух чужих (арабских) слов, хотя персидский язык того времени, как и нынешний, насчитывал из десяти слов наверняка четыре арабских. Он хотел остаться верным иранцем и считал позором пользоваться языком угнетателей своего народа. Личность Фирдоуси - также редкое исключение в Азии. Султан Махмуд Газневи послал ему вместо обещанной большой суммы только 30 драхм. Поэт счел себя оскорбленным, и, так как он находился в то время в бане, он роздал деньги своим слугам. Рассказывают, что позже государь раскаялся, однако посланный поэту караван с ценностями встретил похоронную процессию с телом Фирдоуси. Дочь его тоже отвергла дар неблагодарного правителя. Сокровища вернулись обратно; поэт умер окруженный почетом, а имя султана клеймят вечным позором, потому что сатира:

О шах Махмуд, если уж ты никого не боишься, побойся хоть бога! -

будет еще долго, долго жить в устах народа ¹³⁷. Как непохож великий поэт на нынешних персов!

Подобно тому как все в Персии зависит от правителя, безопасность и комфорт на дорогах зависят от командующего в провинции офицера. Путешествие из Мешхеда в Тегеран всегда [214] считается рискованным предприятием; но особенно опасен Хорасан, где страх перед туркменами, белуджами и курдами заставляет задуматься любого. В то время, когда я пустился в обратный путь, власть над этой местностью принадлежала Султану Мурат-мирзе, называемому ”мечом государства”. Он был энергичный и талантливый человек, и наряду с другими похвалами, которые ему воздавались вполне по заслугам, существовала поговорка: ”Ребенок мог бы уверенно и спокойно пройти по улицам с полной тарелкой фруктов на голове”. Эта поговорка свидетельствовала о признании его усилий обеспечить в стране безопасность и одновременно поощряла всех к поездкам.

В Нишапур ведут две дороги: одна - через горную область, другая - по более низкой холмистой местности. Я выбрал вторую. Когда я в сопровождении своего татарина, чья лошадь была с избытком нагружена всем необходимым для странствия, выехал на своем крепком коне, то предвкушение счастливою возвращения домой и удобства хорошо снаряженного путешествия привели меня в на редкость радостное настроение. То и дело встречались караваны паломников или караваны с товарами. При таких встречах всегда обмениваются приветствиями. Велико же было мое удивление, когда я в одном из предводителей каравана, который шел из южной Персии в святой город, узнал того ширазца, в обществе которого два года назад посетил руины Персеполя Накш-и Рустем и прекрасный город, где родился великолепный Хафиз. Если в Азии с кем-нибудь длительное время постранствуешь, то уже становишься наполовину его родственником. Славный ширазец был чрезвычайно обрадован, узнав меня; каравану пришлось смириться с остановкой на четверть часа, и, пока мы, сидя на песке, раскуривали дружеский кальян (персидская трубка), в памяти моей всплыло много картин прекрасного прошлого. Великолепные монументы древнеперсидской цивилизации! Как оживило, как воодушевило меня воспоминание о вас! Валериан с его цепями, Шапур с его гордым обликом ¹³⁸, благотворный Ормузд - все эти искусные барельефы, казалось, плыли передо мной в воздухе, как фата-моргана; но теперь их очарование возросло в тысячу раз, потому что я оставил позади сказочную Бактрию и Согд, те места, которые вызывали ужас даже у войск Александра.

Я пообещал ширазцу вскоре снова посетить его родину, это обещание его утешило, и мы расстались. Так, бодро продвигаясь вперед, в первый день я не почувствовал никакой усталости; к ночи я прибыл на станцию Шерифабад. Это был первый вечер, который я провел как хорошо снаряженный путник. Раньше мне всегда нужно было сначала выпросить дров и муки, я должен был произнести благословения и молитвы за приют; всегда мне приходилось бояться, что меня выставят из дома голодным. Теперь я был господин; гордо въехал я в чапархане (почтовый двор), грубым тоном потребовал квартиру; хотя внешне я [215] казался вполне человеком Востока, почтмейстер вскоре заметил, что имеет дело с путешественником, который располагает мощным эликсиром жизни. А что не сделает перс за деньги! Мой татарин приготовил хороший ужин: рис, сахар, жир, мясо - всего было в изобилии; глаза бедного узбека сияли от радости, когда он, вспоминая прошлое, смотрел на окружающее его богатство, и действительно, наш ужин, пусть и не роскошный, все же был очень хорош, по крайней мере для персидской станции.

На следующее утро перед нами встала задача достичь Кадамгаха, лежащего в девяти милях отсюда. Девять фарсахов в Хорасане - это очень много, потому что пословица говорит: ”Миля в этой провинции бесконечна, как женская болтовня, и кто примется измерять их, у того все мерные цепи лопнут”. Все европейские путешественники жалуются на трудности дороги. Но для меня, только что вернувшегося из Туркестана, где я на каждом шагу терпел мучения, это были сущие пустяки. Совершенно один с моим татарином, хорошо вооруженный, верхом на добром коне, я лишь теперь начал ощущать всю прелесть настоящего путешествия. О вы, кто в закрытом вагоне в страшную июльскую жару вынужден любоваться лицом запыленного и закопченного кондуктора, знаете ли вы, что такое путешествие? Хорошее седло лучше ваших мягких кресел. Человек передвигается беспрепятственно и свободно; его поводья - это его вольная воля, его меч - его закон, его ружье - это власть, его защищающая; он как птица свободен ото всех, но и все также свободны от него; и если он к тому же еще знает язык и обычаи страны, если он может обходиться без переводчика, без рекомендательных писем и без охраны, тогда его путешествие воистину великолепно! Весь день на воздухе, обеденный отдых ему вдвое слаще, а кто может описать блаженство вечера, когда путешественник, отдыхая, сидит неподалеку от своей пасущейся лошади в окружении нужных в пути вещей перед весело потрескивающим костром, на котором готовится его ужин! Лучи заходящего солнца тщетно соперничают с радостным блеском глаз. После дневного перехода ужин кажется необычайно вкусным! Сон под усеянным звездами балдахином неба освежает его во сто раз лучше, чем на роскошной постели в королевской спальне!

Кадамгах, название моей второй станции, означает ”след стопы”; это место паломничества, где, как утверждают религиозные предания, на одной мраморной плите были обнаружены следы стопы Али, который когда-то якобы стоял там. Следы стопы святого - на Востоке не редкость. Христиане, мусульмане и буддисты почитают их совершенно одинаково. Их имеется бесчисленное множество; меня, правда, всегда удивляло, что эти чудесные памятники столь большого размера, из-за чего их можно было бы принять скорее за следы огромного слона. Однако религиозный фанатизм мало заботится о логике и красоте формы. В горах Шираза, например, есть след длиной в три [216] человеческие стопы, в Герате - такой же; подобные следы ноги показывают и на горе Синай, и в далеком Хотане, в Китайской Татарии, где, как говорят, однажды проходил святой Джафар бен Садык. Но, как уже сказано, набожные люди не обременены такого рода сомнениями. Mundus vult decipi, ergo dicipiatur ¹³⁹.

Под защитой этого святого места находятся многочисленные харчевни для благочестивых пилигримов. В одной из них я устроился со всем возможным комфортом и уже собирался выпить чаю в тени тополей, как появился мулла и с набожным видом пригласил меня посетить святое место. Поскольку мулле просто захотелось выпить чашку чаю, я удовлетворил его желание. Его дальнейшие настоятельные просьбы убедили меня в том, что у него были также и денежные намерения, а так как холодная мраморная плита, хранящая святой след, не представляла для меня никакого интереса, тем более что во время своих странствий я видел их предостаточно, мне ничего другого не оставалось, как с помощью нескольких кранов (кран равен франку) избавиться от гостя и от благочестивой обязанности.

На третий день путь лежал по низкой холмистой местности в сторону очень известной в Персии и даже, я бы сказал, во всей Азии равнины Нишапур. Джёлгей Нишапур (Нишапурская равнина) в глазах перса - это верх красоты и богатства. Для него воздух там чище и благоуханнее, чем где-либо, ее вода - самая сладкая в мире, плоды ее земли ни с чем не сравнимы, а когда он с гордостью и радостью указывает на лежащие к северо-востоку горы, богатые бирюзой и благородными металлами, можно себе представить, как сияют от восторга его глаза, когда он говорит об этих местах своей родины. На меня как равнина, так и лежащий в центре ее город хотя и произвели приятное впечатление, но отнюдь не очаровали. На исторические памятники я едва ли обратил бы внимание, если бы не один перс, который, узнав во мне иностранца, подъехал ко мне и, не дожидаясь просьбы, начал сверх всякой меры расхваливать свой родной город. ”Что пользы в твоих словах! - воскликнул я. - Посмотри на лежащие вокруг руины! Это ты называешь цветущим городом? Посмотри на эти сторожевые башни, которые землепашец воздвигает против разбойничьих нападений туркмен; и это ты называешь культурой?”. Но перс твердо стоял на своем и оставался глух к моим возражениям. Наличие руин в глазах иранца необходимо для создания картины культуры, и, несмотря на все мои саркастические замечания, он рассказал мне все-таки о тысячах деревень и водопроводах, которые находятся на этой равнине.

Не столь значительным оказался и сам Нишапур. На базаре полно европейских и персидских товаров, однако напрасно путешественник будет искать здесь следы того богатства и тех памятников архитектуры, которые так прославляются восточными историками. Единственная достопримечательность города - это мастерские по шлифовке бирюзы, которых здесь много. В необработанном виде этот камень имеет сероватый цвет [217] и только после многократной шлифовки приобретает свой знаменитый небесно-голубой оттенок. Чем темнее синева, чем более выпуклая и гладкая у него поверхность, тем больше он ценится. Прожилки считаются недостатком. Интересно, что некоторые камни через несколько дней после шлифовки теряют свой цвет. Неопытный покупатель, который не знает этой тонкости, часто становится жертвой обмана со стороны персов. Так случается со многими паломниками: они покупают в Нишапуре бирюзу прекраснейшего лазурно-голубого цвета, а позже, после их прибытия на место, она становится блеклой и бесцветной, и они выбрасывают камни. Сейчас бирюзовые рудники далеко уже не столь прибыльны, как раньше, ибо все они, вместе взятые, сданы в аренду за незначительную цену - 2 тысячи дукатов; торговля бирюзой, которая раньше велась очень оживленно с Европой, особенно с Россией, также сильно сократилась.

Прежде чем мы расстанемся с Нишапуром, упомянем еще двух знаменитых поэтов, чьи могилы немало прославили этот старый город Ирана. Один - это Фарид ад-Дин Аттар, великий мистик и философ, который написал интересное произведение ”Мантик ат-тайр” (”Логика птиц”) ¹⁴⁰. В нем представлены все разновидности пернатого мира, их мучает желание понять смысл своего существования, и они жаждут найти источник истины. Орлы, коршуны, соколы, а также ворон, голубь, горлица и соловей - всех их одинаково интересует этот важный вопрос. Все навещают всезнающую Худхуд, волшебную птицу Соломона, которую считают учителем, и расспрашивают ее в чрезвычайно курьезной беседе о желаемых сведениях. Она разыгрывает скромность, дает мудрые советы и ведет стаю на ту тропу, по которой попадают к Симургу, Фениксу восточного мира, который одновременно предстает символом ярчайшего света. Легко можно понять, что птицы олицетворяют человечество, Худхуд - пророка, а Симург - высшее божество. Благодаря роскошному восточному богатству картин, благодаря многочисленным прекрасным подробностям произведение это очень значительно и интересно. Второй поэт, прах которого покоится в Нишапуре, - это Хайям, резкий антипод первого. Атеист, как сказали бы наши святоши, дерзко высмеивающий Мухаммеда и ислам, он попирает ногами все самое великое и прекрасное, иронизирует и насмехается над самыми святыми законами и порядками. И все-таки Хайяма читают не меньше, чем первого поэта. Персия - именно та страна Азии, которая благодаря проявлению всех крайностей наиболее отчетливо показывает свой восточный характер. Здесь встречаются атеист и склонившийся в глубоком поклоне святоша, и яростных столкновений не происходит. Да, Персия - это наиболее верная картина восточной жизни.

От Нишапура три дневных перехода до Себзевара. Лежащие между ними места остановок уже многократно описаны, и они не представляют особого интереса, так же как и окруженный крепкой стеной город, расположенный на довольно плодородной [218] равнине. Из Себзевара через четыре дня попадаешь в Мезинан, который считается важным местом, так как дальше следуют четыре города Хорасана, вызывающие страх: Аббасабад, (Эти станции нельзя назвать добровольно выбранным местом жительства, так как жители постоянно сидят взаперти, заниматься земледелием не осмеливаются, и правительство держит их здесь лишь для охраны дороги. Аббасабад, например, - это колония, которая была даже специально заложена для этой цели. Жители - грузинского происхождения; они сохранили еще многое от своего кавказского обличья, хотя, как говорил мне один из них, красота народа все более и более убывает, потому что здесь нет знаменитого кахетинского вина, кавказского токая.) Мияндешт, Меямей и Шахруд. Эти четыре персидских города имеют ужасную репутацию. Кто не слышал о них? С ними связано так много опасностей и разнообразных приключений, это - Сцилла и Харибда иранского народа; кто хочет рассказать о большой смелости, пусть не забудет занести эти четыре названия в дневник своих приключений. ”Но почему?” - спросите вы. Ответ очень прост. Эти станции находятся на краю той большой равнины, которая переходит на севере в туркменскую пустыню. Здесь нет ни гор, ни рек, которые бы отделяли ее от Персии, и так как разбойничающие сыны пустыни мало обращают внимания на государственные границы, их набеги очень часты, и именно эти четыре города стали, можно сказать, ареной их действий. Их добыча редко бывает скудной, потому что здесь проходит главная дорога в Хорасан, по которой часто движутся многочисленные, богато нагруженные караваны и бредут любящие странствия, хорошо снаряженные паломники.

Перс никогда не устанет рассказывать о приключениях, связанных с туркменами. На одной из этих станций произошло, между прочим, следующее: некий персидский генерал послал вперед свое войско в 6 тысяч человек и отстал лишь на короткое время, чтобы спокойно докурить кальян; когда он, удовлетворив прихоть, в сопровождении нескольких слуг отправился вслед за своими людьми, на него внезапно напали туркмены на быстрых конях. В несколько минут он был ограблен и взят в плен, а еще через несколько недель его продали в Хиве за 25 дукатов. Здесь также подвергся нападению пилигрим на пути к могиле имама Ризы; он увидел нападавших издалека, и у него еще хватило времени спрятать свое маленькое состояние под камнем. Когда он был продан и привезен в Хиву, он написал оттуда своей дражайшей половине. ”Мое дорогое дитя! Там-то и там-то, под таким-то и таким-то камнем я спрятал 40 дукатов. Пришли сюда 30, чтобы выкупить меня, и сохрани остальные, пока я не вернусь из страны туркмен, где приходится заниматься рабским трудом!”

Причин для страха и осторожности вполне достаточно, однако главной виной несчастий иранцев была их смехотворная трусливость. Караваны здесь обычно собираются в большие массы; их сопровождают пушки с горящими фитилями, солдаты с обнаженными мечами. Часто все вместе они образуют весьма [219] значительное скопище людей; но как только показываются хотя бы несколько удалых разбойников, они теряют присутствие духа и разум, бросают оружие, отдают все свое добро, в конце концов даже сами протягивают руки навстречу оковам и дают увезти себя в тяжелое, часто пожизненное заключение или рабство.

Я проехал эти станции совсем один, в сопровождении моего татарина, такой поездки до меня не совершал еще ни один европеец. Конечно, меня предостерегали не делать этого, однако что мне в моем туркменском наряде было беспокоиться о туркменских разбойниках! А мой татарин озирался вокруг в страстном желании обнаружить своих земляков; я полагаю, что они бы не стали истязать муллу своей веры, а наоборот, еще бы богато одарили за фатихи, которые мы могли им прочесть. Четыре дня я блуждал по пустыне, однажды в сумерках сбился с пути, но так и не увидал ни одного туркмена; я встретил только несколько группок дрожащих персидских путешественников. Больше, чем страх перед туркменами, меня мучали огромные расстояния между станциями, особенно между Меямеем и Шахрудом, где мне пришлось просидеть в седле 16 часов кряду. Это самый большой перегон в Персии, да, пожалуй, и во всей Азии, и он страшно утомляет как коня, так и всадника.

Поэтому легко можно представить себе, как пристально всматривается путешественник вдаль в надежде увидеть окружающие Шахруд сады. Так как город лежит у подножия горы, его видно уже на расстоянии нескольких миль. Усталый всадник думает, что он совсем близко; но его ждет страшное разочарование: после того как он увидел город в первый раз, нужно проехать еще пять миль, пока наконец не войдешь в его ворота. Более монотонного пути не может быть: нет ничего, на чем остановиться глазу; летом этот путь, должно быть, просто мучителен из-за совершенного отсутствия воды. На свое несчастье, я принял деревню, лежащую поблизости от Шахруда, за сам город, скрытый в ложбине; представьте себе мою ярость, когда я понял ошибку и мне пришлось прибавить еще добрых полчаса ко времени пути до станции. Я сел на лошадь около 12 часов ночи, и было уже более 6 часов вечера, когда я проехал по плохой мостовой Шахруда и остановился в одном из главных караван-сараев. Бедный конь был совершенно измучен, да и я не меньше его.

Когда я мутным от усталости взором обвел четырехугольник караван-сарая, к своему величайшему изумлению я обнаружил сына Британии, да, настоящего англичанина с истинно манчестерской физиономией, сидящего у дверей одной из келий. Британец, один-одинешенек, здесь, в Шахруде, - это, конечно, редкость, почти чудо. Я уставился на него, он, погруженный в глубокую задумчивость, измерил меня удивленным взглядом. Мой бухарский костюм, мой чрезмерно утомленный вид вывели его из состояния флегматичности, и кто знает, что подумал он обо мне, когда я, несмотря на всю свою усталость, не смог [220] уклониться от такой редкой встречи, едва волоча ноги, приблизился к нему и сказал: ”How are you, sir?” ¹⁴¹. Он, кажется, меня не понял, и я повторил свой вопрос. Тут он, явно пораженный, вскочил со своего места, на его лице, как говорится, заиграли все краски. ”Well!” ¹⁴² - сказал он, от удивления заикаясь. ”Где вы выучили английский? Не в Индии ли?” - спросил он меня. Я хотел было еще больше взвинтить его любопытство и сыграть с ним великолепную шутку, однако постоялый двор основательно смущал меня и отнимал всякое желание к этому. Я представился ему. Его радость была несказанной. К великому изумлению моего татарина, который все еще считал меня правоверным, британец обнял меня и повел к себе в комнату. Мы провели славный вечер, и на другой день в угоду ему я позволил себе отдохнуть, потому что бедному малому было необычайно приятно после шестимесячного отсутствия всяких связей с европейским миром поговорить о милом Западе здесь, в глубине Персии. Беднягу, которого через несколько месяцев после этой встречи ограбили и убили на дороге, звали Лонгфилд. Он был здесь по поручению одной крупной бирмингемской фирмы, чтобы закупить хлопок, всегда возил с собой много денег и забыл, к сожалению, подобно многим другим, что Персия - далеко не цивилизованная страна, как этого можно было бы ожидать по россказням шарлатанов, представляющих ее в Европе, и что на паспорта и рекомендательные письма шаха едва ли стоит полагаться.

Шахруд - значительный торговый центр между провинциями Мазендеран и Ирак; в Мазендеран, вплоть до самых берегов Каспийского моря, ведет очень романтичная, но и очень плохая дорога. Окрестности богаты водой, особенно красив ручей Руди-шах (Королевский ручей), пресная прозрачная вода в котором со звонким журчанием течет через город. Караван-сараев несколько, и в одном из них расположена фактория большой русской торговой компании ”Кавказ”, которая в последнее время почти вытеснила английскую торговлю в Хорасане благодаря импортной торговле Астрахани и Баку через Астрабад. Да, русские обладают огромным влиянием во всей Азии, от Камчатского залива до Константинополя, и ни для кого это влияние не является таким опасным, как для британского льва, которому русский медведь теперь крепко наступает на пятки, и наступит время, когда он вцепится ему в шкуру своими острыми когтями.

От этого пункта до Тегерана мне нужно было ехать еще одиннадцать дней. Вся дорога безопасна. Станция следует за станцией, и ничто не представляет особого интереса, если не упомянуть о своеобразных различиях между жителями Ирака и Хорасана. Провинция Хорасан благодаря своему соседству со Средней Азией переняла некоторые грубые обычаи, в то время как в Ираке все больше проявляется тонкость иранского образования. Здесь путешественника всегда принимают с большой вежливостью, конечно, если чувствуют, что у него есть звонкая [221] монета, при этом делают вид, будто поступают так отнюдь не из-за денег. Появление гостя рассматривают как приятное событие, ему вручают подарки, сопровождая их изощреннейшими комплиментами, и горе кошельку непосвященного!

Во время своего путешествия по южной Персии я достаточно изучил иранский этикет и сам играл в таких случаях роль иранца. На комплименты я отвечал комплиментами, и даже на несколько градусов выше. Хоть я и принимал подарки, но в цветистой речи просил дарителя самого отведать подаренного, и он не мог противостоять моим высокопарным фразам, моим частым цитатам из Саади и других любимых поэтов. Он терял самообладание, поспешно принимался за еду и фрукты, которые сам преподнес на хонче (деревянное блюдо), и очень часто, многозначительно кивая головой, мне говорили: ”Эфенди, в тебе больше иранского, чем в самом иранце, ты слишком скользкий, тебя нельзя поймать”. И действительно, это немалое искусство - обмануть перса! Столетней, я бы даже сказал, тысячелетней давности, старинные, глубоко укоренившиеся обычаи так натренировали жителей Персии в хитрости и внешней утонченности, что беспечный европеец часто попадается на удочку простого крестьянина и даже маленького ребенка. Речь, жесты, телодвижения - все вместе направлено на то, чтобы обмануть чужестранца, не посвященного в местные условия. Как можно легко себе представить, очень часто дает провести себя и оказывается позорно обманутым именно европеец, который кичится своей цивилизацией, относится пренебрежительно к человеку Востока и не признает его.

Чем ближе я подъезжал к Тегерану, тем суровее становилась зима; был уже конец декабря, и если на низменности меня мало беспокоил мороз, то на высоких местах было очень холодно, так как климатические различия в Персии дают себя заметно почувствовать уже на расстоянии трех-четырех часов езды. Больше всего на меня нагнала страху суровая погода на двух станциях: Гоше и Ахуан; обе станции состоят всего из нескольких домиков, расположены на горе и к тому же при большом числе гостей редко могут дать всем приют. В Гоше мне повезло, потому что отдельно стоящий чапархане оказался пустым, я удобно устроился в его теплых стенах, между тем как на улице был лютый мороз. По пути в Ахуан я уже во многих местах видел снег, холодный северный ветер заставлял меня несколько раз сходить с лошади и разогревать ноги ходьбой.

Когда я подъезжал к самому Ахуану, снег уже был толщиной в несколько футов, и он так крепко смерзся, что во многих местах дорога шла буквально через снежные перевалы. Крыша над головой и дрова были пределом моих мечтаний. Но здесь, как ни вглядывался я в покрытую снегом холмистую равнину, нигде не мог обнаружить ни жилья, ни даже развалин. Наконец с большой поспешностью, внушающей уважение, - что стало уже обычным для меня - въезжаю в чапархане. Почтмейстер очень вежлив – это [222] хорошее предзнаменование. Когда он указал мне закопченную, но хорошо защищенную от холода комнату, я был чрезвычайно рад и вполуха слушал то, о чем он мне с удовольствием долго и подробно рассказывал, а именно, что он с минуты на минуту ждет прибытия жены сипахсалара, персидского генералиссимуса и военного министра, которая на обратном пути из Мешхеда еще сегодня или самое позднее завтра должна здесь проехать. Мадам сипахсалар путешествовала, как нетрудно себе представить, со свитой в 40-50 слуг; если она нагрянет в тесное прибежище, это отнюдь не доставит им радости. Однако я пока мало думал об этой фатальной случайности, а создавал удобства для себя и своей лошади. Когда в очаге весело запылал огонь, а из пиалы пошел пар от горячего чая, я забыл перенесенный холод, перестал думать о возможности неожиданного вторжения и лишь с наслаждением прислушивался к дикому свисту борея, который, казалось, хотел подразнить меня в моем теплом приюте. После чая я почувствовал, наконец, как благотворное тепло разливается вокруг и внутри меня и снял поэтому свою одежду; я с удовольствием занялся кухней. Плов и жареная курица были уже почти готовы, однако когда я примерно в полночь собирался начать свою лукуллову трапезу, я расслышал сквозь вой ветра топот всадников и зычные голоса.

Едва я успел вскочить, как вся свита, бряцая оружием, с проклятиями, шумом и криком спешилась за моей дверью, которая, естественно, была на запоре. ”Холла, хо! Вставай! Выходи! Кто здесь? Прибыла жена сипахсалара, принцесса королевской крови! Все тотчас должны удалиться!”

Вполне понятно, что я открыл не сразу. Всадники спросили у почтмейстера, кто там в комнате, и когда услышали, что это хаджи и к тому же еще суннит, бросились с мечами и прикладами на мою дверь, крича: ”Эй, хаджи! Убирайся, не то дождешься, что мы переломаем тебе все кости!”

Это был критический, чрезвычайно критический момент. Если человеку очень уютно, то вряд ли он захочет вдруг покинуть единственное убежище и в лютый мороз провести ночь на улице. Возможно, не столько страх перед зловещими последствиями, сколько неожиданность и внезапное вторжение навели меня на смелую мысль не отступать, а отважно принять бой. Мой татарин, который находился вместе со мной в комнате, побледнел. Я вскочил со своего места, схватил ружье и меч и, сунув в руки моему татарину пистолет с приказом стрелять по первому знаку, приблизился к двери с твердым решением застрелить первого, кто ворвется. Мое намерение, по-видимому, угадали по ту сторону двери, потому что начали переговоры, и я заметил, что мой изысканный персидский язык вскоре показал штурмующим, что бухарцем меня считали ошибочно. ”Кто ты, собственно? Говори же! Кажется, ты не хаджи”,-раздалось из-за двери ”Какой хаджи! Кто хаджи! - воскликнул я. - Не произносите этого мерзкого слова, и я не бухарец и не перс, а имею честь быть [223] европейцем! Меня зовут Вамбери-сахиб”. После этих слов на мгновение стало тихо. Люди, казалось, были ошеломлены, но больше всех был потрясен мой татарин, который впервые узнал это имя от своего спутника-хаджи, а теперь из собственных уст благочестивого мусульманина услышал, что тот, оказывается, неверный. Бледный как смерть, он уставился на меня большими глазами. Я оказался между двух огней. Многозначительное подмигивание успокоило моего спутника, да и персы изменили свой тон; европеец, страшное слово для людей Востока, везде действует как электрический ток. Брань сменилась вежливостью, угрозы - просьбами, и, когда наконец они стали меня умолять впустить в комнату хотя бы двух самых главных всадников, а остальные согласились довольствоваться конюшней и чуланом, я открыл дрожащим персам дверь. Черты моего лица сразу же доказали им правильность моего утверждения. Разговор между нами становился все оживленнее и приветливее, и через полчаса мои персы, одурманенные араком (водкой), лежали в углу и храпели, как лошади. Моему татарину я тоже должен был для успокоения дать некоторые разъяснения; добрый малый охотно смирился. Покидая на следующее утро ледяные холмы и проезжая по приветливой Дамганской равнине, я вспоминал ночное происшествие с содроганием.

Дамган считают старой Гекатомпилеей (”город с сотней ворот”); наши археологи упорно выдвигают это предположение, хотя окрестности не хранят ни малейших следов развалин города, в который вела сотня ворот. Конечно, грекам и персам, которые очень похожи друг на друга в благородном искусстве хвастовства, можно верить, лишь делая скидку на это свойство. Я отбрасываю из ста ворот восемьдесят, однако даже город с двадцатью воротами трудно представить себе на том незначительном пространстве, которое сегодня называют Дамганом. В городе, пожалуй, едва ли больше тысячи домов, в два жалких караван-сарая в центре голого базара достаточно хорошо свидетельствуют о том, что сам он в коммерческом отношении не так значителен, как это всюду думают.

Английский путешественник Фрейзер сожалеет, что никто не может ему решить загадку чихиль духтаран (сорок девушек) или чихиль саран (сорок голов), которые почитаются и лежат под одним надгробием. Число ”сорок” у мусульман священно, но особенно у персов, и сорок мужей, которых, по мусульманской легенде, Моисей убил и вновь вернул к жизни, можно встретить во многих местах. Примечательно при этом, что здесь, в Дамгане, дамский пол возвышен до ранга мучениц или святых; в Кёльне подобные вещи обращают на себя меньшее внимание, чем в Дамгане, чьи женщины изрядно прославились в округе как раз из-за недостатка целомудрия.

Из Дамгана я доехал через две станции до Семнана, который знаменит хлопком, но еще больше своими лепешками к чаю. В Персии каждый город имеет что-то свое, специальное, из-за [224] чего его считают не только первым в Персии, но и непревзойденным в мире. В Ширазе - лучшие барашки, в Исфахане - лучшие персики, в Натанзе - лучшие груши и т.д., и при этом странно, что предметы, осыпанные похвалами, в этих местах или плохие, или, что еще забавнее, их вовсе нет. О семнанских лепешках к чаю я слышал еще в Мешхеде и даже в Герате. Впрочем, в этом отношении у меня уже был опыт, проверенный неоднократно, и потому многого я не ожидал. Я долго искал их на базаре, прежде чем нашел несколько заплесневелых лепешек. ”Семнан, - сказал мне один торговец, - действительно известен этим товаром, но вывоз его так велик, что нам ничего не остается”. Другой сказал: ”Да, Семнан славился когда-то этим товаром, однако плохие времена испортили и его!” Здесь по крайней мере были отговорки и извинения, а в других местах ложь проявляется во всей своей наготе.

Отсюда дорога в Тегеран идет через Лосгирд [Ласджерд], Дехнемек и Кишлак, через знаменитый перевал Хавар. Эта горная тропа считается знаменитыми Caspiae Pylae ¹⁴³, и действительно она - единственная в своем роде. Дорога, которая тянется между высокими горными скалами, - дикая и романтичная, а многочисленные крутые повороты словно специально созданы, чтобы служить превосходным укрытием для разбойников. Как в былые времена, так и теперь здесь еще много грабителей; есть скала, которая называется Душегубец, есть Отцеубийца и т д. Сильное эхо делает эту дорогу еще страшнее, и я видел, как ужас отражался на лице моего татарина. Я проезжал здесь совсем один с оружием в руках и встретил на пути несколько подозрительных лиц. Поэтому настроение у меня намного улучшилось, когда я миновал ущелье и спустился на большую плодородную равнину Верамин. Эта равнина, на северном краю которой возвышался известный в древности и по легендам город Рагес ¹⁴⁴, была усеяна, как рассказывают, деревнями и городами; многие народы, многие орды из Татарии, Северной Индии и Аравии прошли здесь. Сам город Рагес в начале средних веков был жемчужиной, он служил местом отдыха для Сельджукидов, Газневидов и даже еще для Тимуридов. Сегодня все лежит в развалинах. Европейский археолог ищет надписи на разбросанных тут и там грудах камней, для перса равнина ценна как богатая охотничья область, и если бы не было многочисленных подземных водопроводов, которые свидетельствуют о значительной культуре прошлого, то легенды Верамина можно было бы считать пустой сказкой.

Чувства, которые охватили меня перед приездом в Мешхед, только, я сказал бы, пожалуй, еще более сильные, овладели мною при мысли, что я вновь увижу Тегеран, исходный пункт моих фантастических странствий, место, где у меня так много друзей, убежденных, что я уже канул в вечность. Чтобы сократить время в пути, я решил объединить два последних перегона. Правда, провести тринадцать часов в седле очень утомительно, подумал [225] я, но ведь я прибуду туда, где смогу отдыхать в течение двух месяцев. Так убаюкивал я себя сладчайшими надеждами и бодро продвигался вперед с самого раннего утра до позднего вечера. Когда солнце посылало свои последние лучи, я увидел вдалеке Тегеран и блестящий купол Шах-Абдул-Азима. Я и сегодня еще не знаю, от чего - от большой ли радости или от внезапного наступления ночи, потому что сумерки здесь в это время года очень коротки, а может быть, от усталости, которая меня немного одурманила, - но я заблудился в непосредственной близости от персидской столицы, совсем недалеко от знаменитых руин, расположенных около той скалы, на которой гебры (огнепоклонники) выставляют трупы своих близких на съедение птицам. Целых два часа я блуждал вокруг, пробирался через рвы и болота, причем один раз лошадь завезла меня в холодную воду по самые бедра; мне пришлось порядком поколесить по садам и загонам, пока я наконец глубокой ночью не нашел дорогу.

Разве не странно, что на всем пути со мной ничего не случилось, что я невредимым пересек далекие области, пережил столь опасные приключения, что мне удавалось сберечь свой скарб и сохранять всегда сухими и в хорошем состоянии мои рукописи, драгоценную добычу моего путешествия, а здесь, на пороге, у самого входа в надежную гавань, надо же было приключиться несчастью, для меня незабываемому: я потерял один из моих драгоценнейших манускриптов из-за того, что промок! Да, судьба капризна, говорят на Востоке, и противиться ей просто наивно!

Когда я достиг ворот Тегерана, они были уже закрыты. Ночь я провел в новом караван-сарае, а когда на следующее утро проезжал через забитые, как всегда, народом базары, рассыпая проклятия и удары, я слышал, как некоторые персы с раздражением и удивлением восклицали: ”Что за дерзкий бухарец!” Я встретил также нескольких европейцев, которые вначале не узнавали меня в моем маскарадном костюме, но потом заключали в крепкие объятия. Вскоре я подъехал к воротам турецкого посольства, и кто сможет описать мою радость при виде оставленных мною мест и тех друзей, которых я покинул десять месяцев назад, полный самых смелых и фантастических планов! Они полагали тогда, что я иду навстречу явной гибели, и до сегодняшнего дня считали, что я стал жертвой среднеазиатского коварства и варварства.

На первый взгляд персидская столица показалась мне местом, где процветают цивилизация и образованность, где можно встретить черты европейской жизни. Если въезжать в город, держа [226] путь с запада на восток, то, конечно, невозможно найти слова, чтобы выразить чувство отвращения к жалким глиняным хижинам, кривым и узким переулкам. Совсем иным кажется город путешественнику, если он приехал из Бухары. Расстояние от Бухары до Тегерана - только 60 дней езды, а в социальных условиях между этими городами зияет пропасть, измеряемая столетиями. Когда я после своего прибытия в первый раз проезжал по базару, я с детским удовольствием, даже с каким-то восторгом, не меньшим, чем изумление моего татарского спутника, рассматривал многочисленные предметы роскоши европейского происхождения, ткани, платки, игрушки, но особенно привлекло мое внимание цветное богемское стекло; европейское искусство внушало мне в то время уважение, которое сегодня представляется просто забавным. Но тогда иначе не могло и быть. Если так странствовать, как я, если так вжиться в татарскую сущность, как вынужден был сделать я, то, разумеется, неудивительно, что сам становишься почти татарином. Настоящее инкогнито, когда в чужом облике хорошо сознаешь свое собственное прежнее существо, длится очень короткое время; полная изоляция и постоянное чужое окружение преобразуют человека nolens volens. Напрасно путешественник будет сопротивляться этим изменениям, потому что прошлое вытесняется свежими впечатлениями и отходит на задний план, а псевдосуществование становится помимо его желания действительностью.

Эти изменения в моем существе и поведении, тотчас замеченные моими европейскими друзьями, дали им материал для разговоров. Смеялись над моими приветствиями, жестикуляцией во время беседы, над походкой и особенно над моим образом мыслей; многие утверждали даже, что глаза у меня стали чуточку более раскосыми, чем раньше. Наблюдения эти очень часто забавляли и даже веселили меня; однако не могу не отметить странного чувства, которое закрадывалось мне в душу при мысли, что мне нужно вновь привыкать к европейскому образу жизни. Чрезвычайно непривычным мне представлялось и спокойное пребывание в течение нескольких недель на одном месте. Были также некоторые другие европейские обычаи, к которым я приспосабливался с трудом.

Перечислить все обилие впечатлений, которые вызывала у меня столица Ирана, было бы слишком трудно. Кто знает разницу между жизнью на Востоке и на Западе, тому едва ли нужно говорить, что Тегеран по сравнению с Бухарой был для меня Парижем.

Велико было удивление ”всего Тегерана”, когда стало известно о счастливом завершении моих приключений. Такийе (разрешенное исламом искусство перевоплощения) является у жителей Востока известным и хорошо разработанным делом, но им было непонятно, как это френги тоже может быть таким умелым в этом искусстве. Они бы, конечно, не так сильно завидовали моему успеху, но им очень понравилась шутка, которую я позволил себе с их заклятыми врагами, суннитскими татарами.

Несмотря на то что Персия - ближайший сосед государств, расположенных в пустынях Туркестана, представления персов об этих странах очень путанны и даже фантастичны; все обращались ко мне, чтобы получить сведения о них. Я был приглашен к некоторым министрам, а позже мне посчастливилось даже быть представленным Его Персидскому Величеству. Шах осведомился обо всех своих высокородных братьях на далеком Востоке, и когда я указал на их политическую незначительность и слабость, он не удержался от некоторого бахвальства и сказал везиру: ”С 15 тысячами человек можно было бы всему положить конец”. Разумеется, восклицание после катастрофы в Мерве: ”Каввам! Каввам! Redde mini meas legiones” ¹⁴⁵ - былo совершенно забыто. (Неудачный поход против Мерва, направленный, как я заметил, собственно, против Бухары, был предпринят под руководством неспособного и подлого придворного, который носил титул Кавам эд-Доуле (”прочность государства”). Все беды, как и крупное поражение, которое персы потерпели там от текинцев, произошли только по вине этого офицера. Он оценивал туркмен так, как Вархерусков в Тевтобургском лесу, но был слишком труслив, чтобы принять такой конец, как римский полководец. И его монархом был не Антоний ¹⁴⁶. Может быть, и он кричал: ”Redde mihi meas legiones”, но его удалось успокоить 24 тысячами дукатов; подлый трус и поныне занимает видный пост в Персии.)

В беседе мы коснулись также Герата. Наср эд-Дин-шах спросил, как выглядит сейчас город и что делают жители. Я ответил, что Герат превращен в развалины, а жители молятся о благе Его Персидского Величества. Шах сразу понял, на что я намекаю, и быстро, как он обычно говорит, сказал, подобно лисе в басне: ”Таких разрушенных городов я не люблю”. В конце аудиенции, которая продолжалась полчаса, государь выразил удивление по поводу моего путешествия и наградил меня в знак особой милости орденом Льва и Солнца четвертого класса, после чего мне пришлось сделать для него краткое описание своего путешествия. [228]

28 марта, в тот самый день, в который я в прошлом году начал свое путешествие в Среднюю Азию, я покинул Тегеран, чтобы отправиться через Тебриз в Трабзон. До Тебриза меня сопровождала прекрасная весенняя погода, и можно легко вообразить мои чувства, когда я вспоминал об этих же днях прошлого года. Тогда каждый шаг приближал меня к дикому варварству и неизвестным опасностям, теперь же - к цивилизации и дорогой родине. Глубоко трогало меня участие, которое выражали мне в пути европейцы. В Тебризе это были мои замечательные друзья, швейцарцы Ханхарт и другие, и английский вице-консул мистер Аббот, в Эрзеруме - мистер Маджек (Majack), в Трабзоне - мой ученый друг доктор Блау, но особенно господин Драгорич (Dragorich), первый - прусский, второй - австрийский консул, которые своей предупредительностью и братским приемом сделали меня своим вечным должником. Эти господа знают тяготы путешествия по Востоку, и признание с их стороны - лучшая награда, которую может ожидать путешественник.

Подобно тому как, покинув Курдистан, я больше не мог обнаружить в чертах османа ничего восточного, так теперь в Стамбуле я увидел только великолепно расписанный занавес восточной жизни, не существующей на самом деле. Только три часа довелось мне пробыть на берегу Босфора, и я был счастлив, что, несмотря на столь короткий срок, сумел нанести визит барону фон Прокеш-Остену, неутомимому ученому и дипломату, и я навсегда запомнил его добрые советы относительно работы над этими мемуарами. Затем я отправился через Кюстендже в Пешт, где оставил своего спутника-дервиша, муллу из Кунграда, который сопровождал меня от Самарканда. (Как этот бедный хивинец, попавший вместо Мекки в венгерскую столицу, глазел на все и изумлялся, читатель может легко себе представить. Больше всего его поражала доброта френги, то, что они его не убили, чего он боялся больше всего, ибо так поступали его соотечественники.) Но мне не дано было долго оставаться на родине, так как я хотел еще до окончания сезона сделать доклад о своем путешествии в английском Королевском географическом обществе, что мне и удалось благодаря доброй протекции моих друзей. 9 июня 1864 года я прибыл в Лондон, и мне стоило невероятных усилий привыкнуть к смене двух таких совершенно разных городов, как Бухара и Лондон.

И вправду удивительно, как действует на человека привычка. Хотя я перешел от одной крайности к другой постепенно, все казалось мне таким неожиданным, новым и странным, словно я раньше только во сне видел Европу, а сам я - житель Азии. Мои странствования оставили во мне слишком сильные впечатления; и разве можно удивляться тому, что я был похож на застигнутого врасплох ребенка, когда на Риджен-стрит и в салонах знати думал о пустынях Средней Азии и о юртах туркмен и киргизов.