ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ

ДНЕВНИК

1721-1725

Часть первая

1721 год

16-го его высочество кушал у себя в комнате, а вечером ужинал у генерала Штенфлихта, где не было никого, кроме Альфельда, Штамке, Бонде, самого хозяина и меня. Мы разошлись [255] довольно поздно. Вместо вина, к которому обыкновенно прибегают, чтобы повеселиться, в этот раз служили пиво, вода и водка. Некоторым такой замен крепко не нравился, тем более что его высочество начал все заздравные тосты водою и надобно было следовать его примеру; другого сначала ничего не подавали, и только граф Бонде пил вместо воды пиво. Когда же наконец гости стали жаловаться на слабый напиток и просить рюмки водки, дали и водки, только более, чем нам хотелось; впрочем, пили не все поровну, а сколько кому было по силам. В этот вечер мы увидели большое пламя и, послав спросить, где пожар, узнали, что на реке, недалеко от крепости, загорелся от неосторожности корабль.

17-го у его высочества обедал в первый раз граф Дуглас, который долго сидел под арестом за дуэль и о котором я уже как-то упоминал. Вечером его высочество ужинал у тайного советника Геспена и был необыкновенно весел. В этот день молодой Бестужев (Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, впоследствии граф.), который скоро отправляется посланником в Швецию и которого я знал в Мекленбурге камер-юнкером, обедал у тайного советника Бассевича. Они уже давно друзья. В прошедшую ночь был страшный мороз, и надобно думать, что скоро начнется настоящая зима.

18-го обедали у его высочества барон Мардефельд, саксонский министр камергер Лефорт, генерал-майор Лефорт, состоящий в здешней службе, и генерал-лейтенант Ласси, который не был еще у его высочества, потому что недавно только приехал из Финляндии. Это тот самый Ласси, который так страшно жег в Швеции. Так как между ними нашлись любители вина, как, например, в особенности барон Мардефельд, человек чрезвычайно веселый, то много пили; впрочем так, что было еще сносно. Когда гости разъехались, его высочество ушел в свою комнату и вечером не выходил. В этот день было очень холодно, особенно нам, еще непривычным.

19-го. В продолжение ночи холод до того усилился, что маленькие каналы, находящиеся в разных местах города, покрылись льдом. Утром тайный советник сообщил мне по секрету, что я, вероятно, отправлюсь в Москву с лошадьми, которых его высочество намерен туда послать. Так как нынче был очередной день тайного советника Бассевича для приема у себя министров, а барону Мардефельду вместе с камергером Лефортом и генералом Минихом хотелось послушать нашего придворного проповедника, то они приехали с ним ко двору и уже по окончании богослужения уехали с тайным советником, у которого однако ж после обеда собралось многочисленное общество. Некоторые приехали туда уж порядочно навеселе, как, например, генерал Ягужинский, гвардии майор Румянцев, известный поручик-хохотун и другие; а как для [256] таких гостей нет отказа, то сильно пили. Поэтому правила вновь учрежденного общества были несколько нарушены, но нечего было делать! В этот день у тайного советника собрались почти все иностранцы и немцы, живущие в Петербурге. Его высочество утром не выходил в церковь и обедал дома, потому что был день его поста; вечером однако ж ездил к посланнику Штамке, от которого, в первый раз в нынешнем году, возвратился в санях. В тот же вечер стала река, почему так называемый виташий, или тайный кнутмейстер, поздно ночью ездил с барабаном и несколько человек ходило по набережным с музыкою в знак того, что река стала и что еще никому не дозволяется ходить через нее. По здешнему обычаю, он с своими людьми и сам император должны первые пройти по льду, потому что иначе его величество, вероятно, не решился бы на это, не уверившись наперед, что лед достаточно крепок. Если б у реки не ставили стражи и не было этого запрещения, то какой-нибудь сорванец легко мог бы поплатиться жизнью, что и случалось.

20-го, рано утром, виташий опять прошел с церемониею мимо нашего дома. На нем был какой-то полотняный балахон, весь исписанный черными буквами, изображавшими название виташий на всех возможных языках; на голове он имел шляпу с четырьмя огромными рогами, а в руке держал машину, сделанную в виде колбасы. Зачем он называется виташием и откуда получил это название — было бы слишком грязно рассказывать и притом достаточно известно. За ним шел один из тех людей, у которых на голове и на всем теле нет ни одного волоса и которых император держит только как редкость. Он нес большое полотняное знамя. Позади его шли два барабанщика, а за ними наконец четырнадцать человек с лопатами, веревками и ломами. Они выстроились против Почтового дома, и один из них, с своим ломом, стоял там на карауле до тех пор, пока лед окреп и они могли приступить к прорубке и расчистке на нем главной дороги. В этом состоит их должность, за что они получают и жалованье. В этот день у его высочества болела голова; однако ж вечером он ходил наверх к графу Бонде, у которого пил чай и потом часа два играл с нами в карты.

21-го, вечером, сверх всякого ожидания, начало сильно таять.

22-го. Во всю ночь была такая оттепель, что на льду показалось уже много воды, почему и фейерверк, который в день тезоименитства императрицы хотели было устроить на реке, против Почтового дома, поставили на лугу, прямо перед домом нашего герцога. В этот день вышло повеление его высочества о том, кому из нас ехать с ним в Москву и кому оставаться здесь. В числе последних были генерал-майор Штенфлихт, бригадир Ранцау, [257] посланник Штамке, камер-юнкер Геклау, Дюваль и я. Хотя это известие было всем нам весьма неприятно, однако ж надобно было казаться довольными и повиноваться воле герцога. Больше всех сокрушался посланник Штамке, потому что все иностранные министры при здешнем дворе, к которым он все еще покамест принадлежал, отправлялись в Москву, а ему не хотелось быть в этом случае единственным исключением. Его высочество обедал с обоими полковниками и с нами, потому что из прочих никто не остался при дворе обедать. После обеда приехал к его высочеству адъютант князя Меншикова с приглашением на завтрашний вечер по случаю именин князя; он же имел приказание пригласить на этот праздник как наших тайных советников, так и иностранных министров. Вскоре после адъютанта приехал к его высочеству с визитом молодой польский граф Сапега; с ним был один старый французский капитан, человек очень приятный, вероятно его гувернер. Он уверял, что от первого наводнения князь Меншиков понес убытку с лишком на 20 000 рублей, что я уж слышал и от других. Легко поэтому вообразить себе, сколько бед наделали повсюду последствия наводнения, если князь один пострадал так много. Вечером его высочество ужинал у графа Бонде (к которому кушанья всегда носят из герцогской кухни), где были также Альфельд, Штенфлихт, Лорх и мы, дежурные. Но так как герцог, против своего обыкновения, после обеда немного соснул и от того чувствовал себя не совсем хорошо, то мы оставались там только до 10 часов.

23-го. Всю ночь и весь вчерашний день продолжалась оттепель, от которой сделалось так скользко, что едва можно было ходить; однако ж через реку, несмотря на то что лед был совершенно покрыт водою, все еще переходили. В 11 часов утра в комнатах тайного советника была первая репетиция музыки, которую его высочество готовил к следующему утру в честь императрицы по случаю тезоименитства ее величества. У его высочества обедал граф Кинский. Перед обедом полковник Лорх объявил мне, что герцог изменил свое распоряжение и что я поеду в Москву; но радость моя продолжалась недолго: вечером я узнал от тайного советника Бассевича, что его высочество опять передумал и что мне придется здесь остаться. После обеда его высочество отправился к князю Меншикову на ту сторону реки, которую перешел пешком, потому что по льду нельзя еще было ездить. Он весело провел у князя день его именин; вечером, в свое время, там был фейерверк, весьма, впрочем, незавидный. Мне гораздо приятнее было присутствовать при второй репетиции музыки, бывшей сегодня после обеда, тем более что здесь редко приходится слышать такой полный оркестр. Она началась в 5 часов, и на ней были [258] здешний молодой Бестужев, камергер Лефорт, барон Левольд, барон Ренне, некоторые из наших кавалеров и придворный проповедник Ремариус, который очень любит музыку и сам на клавесине превосходно бьет генерал-бас. Репетиция шла отлично. Так как музыка назначалась на другой день очень рано, а музыканты графа Кинского жили от нас страшно далеко, то мы из боязни, что они как-нибудь опоздают, оставили их у себя ночевать. Тайный советник Бассевич воротился с бригадиром Ранцау довольно рано домой, и к нему приехали генерал Ягужинский, барон Левольд и барон Ренне, которые вместе с тайным советником Геспеном долго пробыли у него. Ягужинский был чрезвычайно весел и притом совершенно трезв, тогда как обыкновенно он страстный любитель пирушек и редкий вечер не бывает навеселе.

24-го, в 6 часов утра, музыка наша была уже совершенно готова, потому что его высочество, по назначению генерала Ягужинского, намеревался идти с нею к императрице около половины седьмого. Но только что мы собрались в путь, явился к тайному советнику Бассевичу посланный от Ягужинского с известием, что императора и императрицы еще нет и что надобно немного подождать. Нам это было весьма неприятно: мы боялись, что скоро начнет рассветать, а его высочеству непременно хотелось устроить музыку до рассвета и с факелами. Однако ж немного спустя явился другой посланный с радостною вестью, что идти наконец можно. Тогда мы отправились к императорскому зимнему дому (Этот зимний дворец, начатый в 1711 году, стоял в Миллионной, близ канала, соединяющего Большую Неву с Мойкою. В нем в 1725 году скончался Петр Великий. Впоследствии он назывался лейб-компанским домом (от помещавшейся в нем лейб-компании), а теперь на месте его казармы Преображенского полка.) в следующем порядке: впереди всех шел фурьер, за которым двенадцать солдат несли столы, стулья и подсвечники для музыкантов; потом шел я, чтоб на дворе поскорее расставить по местам факельщиков; за мною следовали 20 человек с факелами, по два в ряд, и между ними его высочество с своею свитою, а уж за ними, после всех, музыканты. Когда мы вошли на двор, фурьер поспешно поставил столы против окон императрицы, а я в то же время разместил факельщиков. Пятнадцать из них, в парадной герцогской ливрее и с большими восковыми факелами в руках, были поставлены в ряд перед музыкантами, лицом к окнам императрицы, а остальные пять, не имевшие ливрей, — за музыкантами. Затем ноты были разложены по столам, музыканты (настроив инструменты еще за воротами) заняли свои места, и музыка началась. Она продолжалась почти час и была тем приятнее, что погода стояла тихая и ясная. Оркестр наш [259] состоял из 17 или 18 человек, все отборных людей, из которых 5 были из свиты его высочества и 10 из дома графа Кинского. Во время музыки обе принцессы в утренних костюмах стояли у окон и слушали с величайшим вниманием (музыканты сидели несколько ближе к их окнам). Старшая принцесса при этом случае ясно показала, что она большая любительница музыки, потому что почти постоянно держала такт рукою и головою. Его высочество часто обращал взоры к ее окну, и вероятно не без тайных вздохов; он питает к ней большое уважение и неописанную любовь, которые обнаруживает при всех случаях как в ее присутствии, так и в разговорах с нами. Не успели мы оглянуться, как из дому вышел император. Он подошел к его высочеству и крепко обнял его; потом приблизился к музыке и обратился к столам одним ухом; но послушав несколько времени, быстрыми шагами удалился. Между тем вышел и генерал Ягужинский и что-то тихо говорил его высочеству; но легко было понять, что он пришел благодарить герцога от имени государыни. По окончании музыки его высочество отправился вперед с своею свитою к тайному советнику Бассевичу, а музыканты и факельщики последовали за нами. Тайный советник, с согласия его высочества, приказал асессору Сурланду (который исправлял должность капельмейстера) раздать всем музыкантам на водку от 80 до 90 рублей. Напившись у тайного советника чаю, герцог в санях уехал домой, а тайный советник от имени его высочества велел всем кавалерам собраться около половины десятого часа ко двору в парадных платьях, что мы и исполнили. В одиннадцатом часу его высочество, в величайшем параде и в сопровождении всей своей свиты, поехал в зимний дом императрицы для поздравления ее величества с днем тезоименитства. Подполковник Сальдерн и майор Эдер должны были, по венской моде, ехать по сторонам кареты его высочества верхом, в чулках и башмаках, что им вовсе не нравилось, как потому, что было довольно холодно, так и потому, что это весьма невыгодно для парадного платья. По прибытии в дом императрицы мы были встречены там генералом Ягужинским и проведены им в приемную ее величества, где нашли большое общество и несколько времени ждали, пока государыня вышла и приняла поздравление его высочества. Она спешила в церковь и потому недолго держала герцога, который, по обыкновению, поцеловал ей руку, в чем все наши кавалеры и некоторые другие из присутствовавших последовали его примеру. После обеда, часов в пять, его королевское высочество отправился в Почтовый дом, где назначено было празднество. Как скоро приехала туда и царская фамилия, тотчас сели за стол и пили довольно много, в чем его высочество принимал деятельное участие. За здоровье [260] императрицы пили очень большим и полным бокалом, и его высочество объявил себя самого маршалом этого тоста. Когда его величество император провозгласил его, герцог взял бокал и собственными руками налил его дополна, и если б государь (которому не хотелось, чтоб он пил так много) не остановил его, то его высочество из уважения к императрице, конечно, выпил бы все дочиста. После того император взял этот бокал, пошел с ним к императрице и сказал ей, что его высочество выпил его за ее здоровье, а потом прислал его назад с приказанием, чтоб и каждый из гостей выпил по стольку же. Тогда его высочество обошел всех, приказывая у себя в руках наполнять бокал и требуя, чтобы каждый осушал его до капли. По окончании этого тоста означенным порядком за мужским столом и донесении о том императору, находившемуся у императрицы, его величество приказал подать бокал туда, и все дамы должны были, в известной степени, также пить из него, от чего они большею частью окончательно повеселели. Столы в этот раз были так хорошо сервированы, как при нас еще не было; даже мужской стол был уставлен сластями, чего я не видал здесь еще ни на одном празднестве; вина также были все очень хороши. После стола танцевали, а вечером был прекрасный фейерверк на большом лугу против Почтового дома. Таким образом празднество в присутствии высоких гостей продлилось до половины второго часа ночи и было тем приятнее, что они все в этот день были необыкновенно веселы.

25-го его высочество обедал у себя в комнате, а вечером ужинал у графа Бонде.

26-го граф Бонде велел меня просить к себе, и когда я пришел, у него был бандурщик (так называются молодые и немолодые казаки из Украины, играющие на бандуре и вместе с тем поющие) княгини Черкасской, которого он призвал, чтобы заучить несколько веселых русских песен. Но так как голос этого молодца был не из лучших, а граф не может легко усвоить себе мелодию, то он просил меня пропеть с ним и затвердить напев избранной им песни. Он написал мне русский текст латинскими буквами, и мы все трое, т. е. граф, бандурщик и я, принялись весело распевать и продолжали до тех пор, пока наконец вполне затвердили мелодию. Его королевское высочество (живущий под графом Бонде), слыша внизу наши голоса и хорошо запомнив слово люли, очень часто повторявшееся в песне, прислал наверх камер-лакея с запиской, в которой стояло: bonjour, messieurs les Luillis, и это только для того, чтоб тот посмотрел, кто там поет. В этот день были у майора Румянцева крестины, при которых присутствовали император и императрица. Начались также обыкновенные здесь зимние собрания; но так как, по [261] ошибке полицеймейстера, нашему герцогу не было о том дано знать, то он провел весь вечер до поздней ночи у посланника Штамке.

27-го подполковник Сальдерн, чувствуя себя не совсем здоровым, просил меня дежурить за него. Майор Эдер также несколько дней не выходил из комнаты, потому что упал с лошади и разбил себе нос. Я отправился пораньше ко двору, но камер-юнкер немало обиделся, что подполковник не его просил дежурить и что я буду исправлять одинакую с ним должность; однако ж я не обратил на это никакого внимания, а подполковник и того менее. У его высочества обедали камер-юнкер Бестужев, скоро отправляющийся в Швецию, и граф Полус (поручик шведской гвардии, пробывший здесь много лет в плену). Так как оба они приезжали проститься, то за столом пили более обыкновенного. Граф Полус при прощанье получил от его высочества в подарок прекрасную серебряную шпагу. Вечером его высочество ужинал у генерала Штенфлихта (куда и я должен был следовать) и очень хорошо провел там время, играя, между прочим, в первый раз в марьяж, который я ему показывал.

28-го было собрание у великого адмирала Апраксина. Его королевское высочество также отправился туда в 5 часов и застал там императора и множество гостей. Дам ни одной не было, потому что великий адмирал не женат; если же собрание бывает у женатого и жена его налицо, то съезжаются все здешние дамы, и тогда танцуют. Что касается до меня, я нашел это общество без дам неприятным; мужчины только разговаривают, играют в шахматы, курят табак и пьют. Мне показалось, что и его высочество несколько скучал; однако ж он не давал этого заметить и оставался там до тех пор, пока не уехал император. Его величество был в этот вечер очень задумчив и постоянно вел серьезный разговор с несколькими старыми господами; впрочем, когда приехал его высочество, он принял его весьма милостиво, поцеловал и просил сесть возле себя. Герцог просидел на этом месте до тех пор, пока наконец пришел великий адмирал и попросил его кушать в другую комнату, куда он и отправился с князем Валашским и некоторыми другими. Там стоял отлично убранный, но, по здешнему обычаю, чересчур заставленный кушаньями (в особенности разного рода жареным) стол, за который они сели и кушали с большим аппетитом. Когда императору доложили, что уже 11 часов (по закону собрания не могут продолжаться долее), он встал и, посмеясь несколько времени с старым шутом адмирала, болтавшим всякий вздор (его величество все еще охотно слушает шутов, чтобы рассеяться после серьезных занятий), простился и уехал. Его высочество и прочие гости также скоро последовали его примеру. Герцог только на минуту заехал домой, чтобы [262] приказать заложить сани. Когда они были готовы, он сел в них с графом Бонде, а мне велел стать назади, и мы отправились к генералу Штенфлихту, который был уже в постели. Он должен был встать и ехать с нами к посланнику Штамке, которого мы точно так же намеревались поднять: его высочеству не хотелось еще ложиться спать. Но Штамке, проведав как-то о нашем визите, поставил у ворот всех своих людей с большими палками, а сам, в панталонах и чулках, лег в постель, держа в каждой руке по пистолету. При нашем появлении он хотел вскочить, но мы удержали его. На вопрос его высочества, что все это значит, он отвечал, что слышал в соседстве необыкновенный шум (генерал Штенфлихт живет рядом с ним) и, полагая, что там напали разбойники, которые могли добраться и до него, принял у себя меры против подобного нападения, но что теперь, имея неожиданное счастье видеть так поздно в своем доме его высочество, он чрезвычайно рад и забывает страх. Его высочество сказал на это, что мы сами слышали шум, как нам показалось, у него, посланника, и поспешили сюда на помощь, но, к удивлению, не нашли никого посторонних людей. Между тем его высочество приказал нам брать потихоньку все, что попадет под руку, чтобы в самом деле исполнить то, чего притворно вздумал бояться посланник. Собрав поспешно порядочную добычу, мы ушли и возвратились к генералу, у которого пробыли еще несколько времени и пили чай. Вслед за нами явился туда и Штамке с жалобами, что разбойники посетили-таки и обокрали его. Мы отвечали, что встретили некоторых из них на улице и отняли покраденное, что если это его вещи, то он может взять их. Он начал высчитывать, что именно украдено, и, разумеется, тотчас же получил все назад; не упомянул только о золотых часах, которые его высочество незаметно снял у его постели и отсутствия которых, вероятно, не подозревал; поэтому его высочество оставил их у себя и только на другой день послал к нему в дом с совершенно не знакомым ему человеком, как бы для продажи, сняв с них золотую цепочку и заменив ее ленточкой, какую обыкновенно привязывают к новым часам. Но так как просили за них слишком дорого, то посланник, который не узнавал их и совершенно забыл о вчерашнем происшествии, отвечал незнакомцу, что сам имеет такие часы и что других ему не нужно. Только когда тот уже уходил, ему пришло в голову, что часы-то, пожалуй, его собственные, и он велел воротить его. Не найдя своих часов на месте, он оставил у себя принесенные, и тем дело кончилось. Так наконец обнаружилась истина, и посланник был рад, что часы воротились к нему; но проделка эта очень забавила его высочество, который на другой день немало над ним смеялся. [263]

Его высочество уже давно решил уменьшить выдачу нам месячных столовых денег: сегодня дело это окончательно состоялось, и тайный советник Бассевич получил следующее расписание:

Карл-Фридрих.

Прочие наши, не помещенные в этом списке, не получали столовых денег, а пользовались известными суммами на весь год; к ним принадлежали и оба последних, которым однако ж теперь также положены столовые деньги. Останется ли это положение так или получит еще какое-нибудь изменение, покажет время.

29-го приезжал шурин князя Меншикова (молодой человек, еще нигде не служащий), приглашал его высочество на завтрашний день на обед к князю, у которого назначено было празднование дня св. Андрея. Герцог дал слово приехать. Вечером его высочество был у Штамке, где и ужинал; я же, по убеждению асессора Сурланда, решился вместе с ним отправиться в баню, именно в баню нашего дома. Здесь почти при каждом доме есть баня, потому что большая часть русских прибегает к ней по крайней мере раз, если не два в неделю. Я хоть и в первый раз побывал в бане после трех или четырех лет (прежде, когда я был в Швеции и здесь, я нередко пользовался ею, но потом совсем оставил), однако ж нашел, что она мне очень полезна, и положил себе впредь почаще прибегать к ней. [264]

Русские и чухонские женщины, прислуживающие там, превосходно знают свое дело. Они, во-первых, умеют дать воде, которую льют на раскаленные печные кирпичи, ту степень теплоты или холода, какую вы сами желаете, и, во-вторых, мастерски ухаживают за вами. Сначала, когда полежишь немного на соломе, которая кладется на полке и накрывается чистою простынею, они являются и парят вас на этом ложе березовыми вениками, сколько вы сами хотите, что необыкновенно приятно, потому что открывает поры и усиливает испарину. После того они начинают царапать везде пальцами, чтобы отделить от тела нечистоту, что также очень приятно; затем берут мыло и натирают им все тело так, что нигде не останется ни малейшей нечистоты; наконец, в заключение всего, окачивают вас, по желанию, теплою или холодною водою и обтирают чистыми полотенцами. По окончании всех этих операций чувствуешь себя как бы вновь рожденным. Непривычные к бане и не выносящие большого жара после того страшно ослабевают; поэтому выходя из бани, надобно очень тепло одеваться, чтобы не простудиться. Но русские бросаются, совершенно нагие (даже в начале зимы, когда вода еще не замерзла), из самых жарких бань в самую холодную воду и чувствуют себя очень хорошо, потому что с детства привыкли к этому; я однако ж не посоветовал бы никакому иностранцу пробовать подражать им.

30-го, в день св. Андрея, в 10 часов утра, его величество император отправился со всеми наличными кавалерами ордена св. Андрея в церковь для слушания Божественной литургии. Его величество сам учредил этот орден, который в большом уважении и дается только лицам не ниже генеральского чина. В 11 часов, когда пушечная пальба в крепости и Адмиралтействе дала нам знать, что богослужение кончилось (пальба из пушек при всех здешних празднествах возвещает об окончании обедни), его королевское высочество тотчас же поехал к князю, зная, что обед у него начнется немедленно по приезде кавалеров из церкви. Мы застали все общество уже за столом (гости не мешкали, да и не имели притом надобности ехать так далеко, как мы); поэтому князь тогда только увидел герцога, когда мы вошли уже в комнату; но он тотчас вскочил с своего места, побежал его высочеству навстречу и приветствовал его, потом посадил против императора, который, с своей стороны, когда герцог подошел к столу, также встал и поклонился ему весьма милостиво. Орденских кавалеров было налицо только десять, и хотя число гостей было вообще велико, однако ж почти половина большого стола оставалась незанятою. Стол этот, по здешнему обычаю, был убран великолепно. Тосты, провозглашенные при мне, были следующие: во-первых, св. Андрею, патрону ордена, и во-вторых — за здоровье семейства Ивана Михайловича [265] (Головина), т. е. флота; этот тост никогда не забывается, и император, говорят, обещал Ла-Косте 100 000 рублей, если кто-нибудь за обедом его пропустит; но зато и денщики, находящиеся при государе, должны ему постоянно напоминать о нем. При первом тосте пили из огромного стакана; но князь Меншиков весьма ловко помогал нашему герцогу, для которого порция была слишком велика: налили ему почти столько же, сколько и другим, но лишь только его высочество выпил половину, князь (стоявший позади герцога) взял стакан и отдал его далее. Император легко мог все это заметить, если б хотел. Второй тост сошел для его высочества еще лучше: его предлагали ему два раза — сперва князь Валашский, потом генерал Аллар, но стакан, по милости князя (который наливал его сам), оба раза переходил к другим под предлогом, что его высочеству подадут другого вина, о чем, разумеется, потом и забыли. Должно быть, до нашего приезда был еще какой-нибудь тост, потому что император сказал герцогу, что его высочеству необходимо несколько щадить себя, что кроме трех стаканов, уже выпитых, ему предстоит сегодня выпить еще 27, а именно у каждого кавалера по три, и что тогда только он будет свободен. За обедом император вынул бумагу, в которую было завернуто около тридцати старых копеек, величиною ровно втрое против нынешних; по его словам, они были принесены последним наводнением к его увеселительному дворцу Монплезиру и там найдены, когда вода спала. Его величество показывал их всему обществу как большую редкость, и когда его высочество, внимательно рассмотрев находившуюся у него в руках копейку, хотел, по примеру других, возвратить ее по принадлежности, государь сказал: “Behaut jy dat man, ick sau ju noch en Paar dartu geben” (оставь ее себе, я прибавлю к ней еще пару); после чего он с большим тщанием отобрал еще две копейки из самых крупных и подал его высочеству, который принял их с благодарностью. Вскоре потом император встал, простился и уехал. Примеру его последовали и прочие кавалеры. По здешнему обычаю, в этот день ездят ко всем кавалерам ордена и у каждого обедают или ужинают и пьют известные общие тосты, что продолжается до поздней ночи. Говорят, барон Шафиров между прочим спрашивал сегодня у императора, не будет ли орден св. Андрея пожалован его королевскому высочеству. На что его величество будто бы отвечал, что об этом следовало напомнить прежде; что надобно осведомиться у наших министров, приятен ли будет орден, и тогда пожаловать его в празднование мира. Поговорив несколько времени с князем, его высочество также простился и уехал. Князь, провожая герцога до крыльца своего дома, увидел наши большие сани, на которых поместилось одиннадцать человек (4-ро внутри, 2 пажа спереди, 4 лакея сзади и кучер), и немало дивился, что его высочество [266] решается так смело ехать по льду, еще весьма не крепкому; но его высочество не обратил на это никакого внимания, равно как и на все наши просьбы взять с собою в сани поменьше людей. Когда лед под нами трещал, он уверял, что это признак сильного мороза, и никак не хотел допустить, что причиною тому тяжесть саней. Так как обед у князя начался очень рано и продолжался недолго, то мы застали наших кавалеров еще за столом, что Геклау и мне было чрезвычайно приятно, потому что мы двое еще ничего не ели.

После обеда его высочество посетил молодой граф Сапега; но его, под благовидным предлогом и с помощью маленькой лжи, скоро выпроводили от нас: его высочество не хотел в этот день иметь у себя посторонних, потому что намеревался отпраздновать хорошенько именины посланника Штамке, для чего и приказал, чтобы на кухне готовили к вечеру ужин на 10 человек. Вечером герцог велел пригласить в комнаты графа Бонде, где назначался праздник, следующих особ: конференции советника Альфельда, генерал-майора Штенфлихта, полковника Лорха, подполковника Сальдерна, майора Эдера и нас троих, дежурных, т. е. Бонде, Геклау и меня. Когда посланник Штамке вошел в комнату графа Бонде (куда его высочество сам лично пригласил его), валторнисты, которые рано утром от имени герцога давали ему серенаду, приветствовали его веселою музыкою, чтобы показать нашу радость по случаю прибытия именинника. После того его высочество вручил ему поздравительные стихи и весьма удачное сравнение (своего собственного сочинения) между ним, посланником, и одним господином, которого терпеть не может, где последнему страшно достается, посланнику же, напротив, делается много похвал. Это сочинение в особенности возбудило в посланнике неописуемый восторг. Заметив, что герцог и все общество в отличном расположении духа, он воспользовался благоприятным случаем и предложил, с позволения и одобрения его высочества, подписку в пользу одного бедного голштинского чиновника по имени Гросс, который был прежде капитаном и приезжал сюда просить о чем-то его высочество, но на обратном пути между Петербургом и Ревелем пострадал от кораблекрушения и только с штурманом и двумя-тремя матросами остался в живых. В бедствии своем он написал трогательное письмо к посланнику, прося или дать ему взаймы сколько нужно для его путешествия, или сделать для него сбор у придворных кавалеров его высочества. До своего отъезда из Петербурга он получил от герцога порядочную сумму на путевые издержки и потому не имел смелости еще раз прямо обратиться к его высочеству. Посланник собрал для него довольно много; сам его высочество дал еще 12 рублей. По окончании сбора его высочество кушал чай, а потом, около 10 часов, сел за ужин. Когда мы пробыли несколько времени [267] за столом, его высочество встал, перевязал себе через плечо салфетку (в знак того, что сам хочет быть маршалом общества) и начал провозглашать тосты. Сначала он собственноручно передавал всем бокалы, потом взял в шаферы майора Эдера; но так как последний не мог один справиться за усилием веселого распиванья, то я также должен был встать и занять место шафера, повязав себе тотчас же, для отличия, салфетку на руку. Его высочество, когда много уже было выпито, приказал подать самый большой бокал, какой только могли найти во всем доме, наполнил его доверху и сам предложил посланнику Штамке тост за здоровье имени одинакого начала и окончания, подразумевая под этим здоровье старшей императорской принцессы Анны, потому что имя ее начинается и оканчивается одною и тою же буквою. Перед тем однако ж его высочество приказал несколько бутылок вина побольше перемешать с водою, и я должен был незаметно наливать его самому герцогу, полковнику Лорху и графу Бонде: его высочество в подобных случаях всегда щадит этих двух господ, потому что граф Бонде начинает харкать кровью, когда выпьет лишнее, а полковнику Лорху вино противно, особенно же в больших стаканах, из которых пить против воли его не может принудить никто на свете. Но все остальные гости, даже мы, шаферы, должны были пить это здоровье чистым вином и полным бокалом. Г. Альфельд, который был не совсем здоров вследствие многих сильных, хоть и не всегда добровольных, попоек и потому имел позволение во весь вечер пить Tisane (род легкой настойки), на сей раз также должен был вместе с нами пить за упомянутое здоровье крепкое бургонское вино. Его высочество сам обходил гостей, каждому подавал бокал и всякий раз пробовал наперед, не подмешано ли туда воды; а чтобы тост этот шел живее, он приказал у большого бокала отбить ножку, отчего его нельзя было выпустить из рук, не выпив дочиста. После того Альфельд предложил его высочеству тост — как мне удалось услышать, за здоровье г-на Р.; он хотел предложить его потихоньку и не заметил, что я все-таки слышал его слова. Его высочество покачал головою и отвечал ему громко, что это здоровье сюда не идет; но Альфельд возразил, что пили же за здоровье его и его семейства, на что его высочество сказал, что то совсем другое дело. Кончилось однако ж тем, что за здоровье это таки пили, назвав его здоровьем в мыслях, почему немногие только поняли, что под ним разумелось. После ужина мы принялись весело распевать обе наши русские песни Stopotski postolisku (Стопочки по столику) и Pobora godilla (По бору ходила), при чем много прыгали и, стоя на столе, распили не один стакан. Так провели мы время до половины второго часа ночи и были очень веселы. Когда его королевское высочество удалился, отправился и я домой вместе с [268] конференции советником, квартира которого недалеко от моей. Дорогой он начал уговаривать меня зайти с ним на минуту к посланнику Штамке, на что я и согласился. Проходя мимо дома тайного советника Толстого, мы увидели, что император со всеми андреевскими кавалерами у него и очень веселится; это еще более поощрило нас исполнить свое намерение. Когда мы пришли к посланнику, его даже не было еще дома, потому что он завозил домой генерал-майора Штенфлихта. По возвращении к себе он очень удивился, увидя нас. Если г. Альфельд начнет пить, то уж до окончательного опьянения перестать не может и заставить его отправиться домой нет возможности. Он послал одного из своих людей к генерал-майору Штенфлихту с приказанием разбудить его и привести, в халате, к посланнику, его ближайшему соседу (он видел, что сам посланник уже слишком много пил и не в состоянии еще раз состязаться с ним). Генерал-майор рассердился, что ему помешали спать; но зная, что во всю ночь не будет иметь покоя от Альфельда, если не пойдет к посланнику, он пришел и принес свой огромный стакан (подаренный ему бароном Мардефельдом), в который входит более полутора бутылок и который он называет Causa (причина). Уверенный, что им всего скорее можно споить и сбыть с шеи Альфельда, он велел наполнить его почти доверху и приветствовал конференции советника. Генерал-майор, который только в Риге, по убеждению императора, опять принялся за вино, не пробовав его 16 лет, может так ужасно пить, что всем и каждому делается страшно; он выпил свой стакан с величайшею поспешностью. Посланник между тем незаметно скрылся и лег спать; но генерал-майор добрался до его спальни и велел своим людям во все время, пока пили, трубить в рожки (которые те постоянно должны иметь при себе, когда господин их навеселе), что производило невыносимый шум в такой маленькой комнате, какова спальня посланника. Конференции советник Альфельд выпил большой стакан, однако ж с расстановкой, потому что вообще пьет очень медленно, когда бывает уже пьян. Я еще довольно хорошо отделался, наперед уговорившись с людьми, чтоб они наливали мне вино наполовину с водой. После полуночи, часа в три, я наконец потихоньку убрался; но Штенфлихт и Альфельд оставались у посланника для упражнения его в терпении до шести часов утра.

Декабрь

1-го. Его высочество, узнав о попойке прошедшей ночи, приказал, через Бонде, сделать замечание Альфельду и обоим другим господам. В этот день его высочество кушал в своей комнате, откуда и не выходил, а у тайного советника Бассевича обедали голландский резидент (теперь его ближайший сосед) с женою и [269] тайный советник Геспен, с которым он после обеда ездил к полковнику Геннингсу, чтобы отдать ему и его жене визит. Этот полковник — немец и служит смотрителем оружейного завода в Олонце, где есть и целебный источник. Император часто туда ездит. В отсутствие тайного советника пришли и ждали его конференции советник, посланник, генерал-майор и бригадир Ранцау, которые пробыли несколько времени у Сурланда и у меня; но так как он долго не возвращался, а его высочество желал остаться один у себя в комнате, то они отправились к посланнику Штамке, чтобы провести вместе вечер, потому что не знали, куда идти и что делать. Вечером тайный советник возвратился домой довольно рано и, узнав, что все общество у Штамке, приказал Сурланду и мне опять одеться и идти туда с ним вместе, что тотчас и было исполнено. Посланник Штамке и все общество, к которому присоединился еще Негелейн, немало радовались, что видели среди себя тайного советника Бассевича одного, чего уже давно не было, частью потому, что его высочество одно время почти все вечера оставался в своем замкнутом обществе (состоящем из него самого, Альфельда, Штенфлихта, Штамке и Бонде), где тайному советнику по многим причинам вовсе не хотелось участвовать, а частью и оттого, что тайного советника удерживали или его сношения с иностранными министрами (собирающимися друг у друга четыре раза в неделю — по воскресеньям, вторникам, средам и четвергам), или другие какие-нибудь дела. Тайный советник начал говорить о большом стакане, который вчера так весело ходил по рукам, а когда генерал-майор велел принести его и стал показывать, по скольку мы выпивали, он ему сказал: “Э, да и мне хотелось бы с вами потягаться”. И так как всем нам мысль эта очень понравилась, то он потребовал вина, наполнил стакан почти до трех четвертей и, обращаясь к одному из гостей, выпил все с необыкновенною быстротою, прием у него вообще недурен, и он хорошо переносит действие вина. Я боялся, что одним стаканом дело не кончится, и потому, прежде нежели он дошел до меня, отправился потихоньку домой, тем более что я не оправился еще после вчерашней пирушки. Вышло, что я сделал очень хорошо: гости таки подпили, и между Альфельдом и Штенфлихтом произошла под конец довольно сильная ссора.

2-го список лошадей, нужных для свиты его высочества по случаю отправления в Москву, был передан тайным советником Бас-севичем камергеру Нарышкину, который хотел показать его императору и сделать потом надлежащие распоряжения. Его высочество кушал в своей комнате. После обеда тайный советник Бассевич, посланник Штамке и камеррат Негелейн совершенно устранили ссору, происшедшую вчера между Альфельдом и генерал-майором [270] Штенфлихтом, так что они опять помирились и его высочество ничего о том не узнал. Вечером герцог приказал своему обыкновенному обществу собраться опять у Штенфлихта. Так как его высочество был очень весел и мы после ужина пели свои русские песни, то посланник Штамке, недавно получивший позволение ехать в Москву, сказал: “Как жаль, что не едет с нами наш капельмейстер!” (он разумел меня, потому что я лучше всех знаю эти русские песни и всегда запеваю). Его высочество отвечал, что и ему жаль, но что помочь горю не может и потому просит не говорить более об этом. Около 12 часов мы уехали домой.

3-го. Так как его высочество провел ночь не совсем хорошо и потому долго проспал, а потом был чем-то занят, то проповедь началась не прежде исхода второго часа, и мы только в 4 часа сели обедать. В этот день посланник Штамке угощал иностранных министров и некоторых из наших придворных. Вечером его высочество ездил на ассамблею к князю Меншикову, но император и императрица уже уехали оттуда до его прибытия. Когда герцог приехал, гости только что собрались осматривать золотой туалет и серебряный сервиз, выписанные из Англии для принцессы Анны и недавно здесь полученные. Оба, говорят, необыкновенно хороши и великолепны.

4-го. Приказано было вечером, по получении лошадей, отправить поклажу, с которою поедет вперед капитан Шульц. До молитвы был у его высочества французский посланник Кампредон и передал ему письмо от регента Франции. После него приезжал граф Полус, чтоб еще раз проститься с его высочеством: он, сверх чаяния, промешкал здесь долее, чем ожидал. В этот день камер-лакей Миддельбург сообщил мне по секрету, что узнал кое-что и думает, что я также поеду в Москву.

5-го, утром, камергер Нарышкин приехал к тайному советнику и сказал, что теперь, пока царская фамилия еще здесь, лошадей дать не могут и что вообще по случаю отъезда всего двора и всех министров для его высочества невозможно достать столько лошадей, сколько он требует, а только по крайней мере 75 или 80. Потому из повозок опять все вынули, и все думали, что многим из наших придется здесь остаться, что последует другое назначение и что даже те, которые поедут, должны будут уменьшить свою поклажу, так как лошадей каждый получит менее, нежели сколько сначала определено было по расписанию. Тайный советник спрашивал у его высочества, позволит ли он ехать в Москву тем из своих придворных, которые вздумали бы отправиться туда на свой счет, и, получив утвердительный ответ, сказал мне в тот же день, чтобы я не горевал и готовился к путешествию, что его высочество позволяет ехать в Москву желающим на своих издержках, которые вовсе [271] незначительны, и что для меня в свое время будут лошади. Он просил меня однако ж держать это покамест про себя, потому что иначе многие захотят искать такого позволения и тогда легко может случиться, что его высочество не даст его никому. Мне очень хотелось видеть Москву, и потому новость эта немало меня обрадовала. Вечером его высочество был на ассамблее у великого канцлера Головкина, куда я, как не дежурный, опять не попал.

6-го были именины конференции советника Альфельда, и его высочество очень на них веселился.

7-го его королевское высочество обедал у императорского (австрийского) министра, графа Кинского, где собралось более 20 человек гостей и где герцог, говорят, провел время чрезвычайно приятно.

8-го, утром, шталмейстер императрицы доставил его высочеству подарок ее императорского величества — большие двухместные, превосходно сделанные дорожные сани, очень удобные для путешествия и устроенные как карета (с окнами по обеим сторонам), так что могут вместить в себя и хороший запас съестного. Но здешних маленьких почтовых лошадей для них нужно не менее 6 или 8. Его королевское высочество, из предусмотрительности, уже заказал себе подобные сани и потому приказал узнать, готовы ли они. Получив в ответ, что к ним еще многого недостает, он велел передать каретнику, чтобы тот оставил их себе вместе со взятым им задатком. Его высочество обедал в своей комнате и в этот день вовсе не выходил, а меня посылали к графу Кинскому поклониться от имени его высочества, благодарить за вчерашнее и вместе с тем узнать о его здоровье (до его высочества дошло, будто граф не совсем здоров).

9-го. Третьего дня граф Кинский, Мардефельд и Кампредон убедили его высочество взять с собою в Москву несколько лошадей (что и они намерены сделать), уверяя, что пребывание там продлится долее, чем полагают здесь при дворе. Его высочество приказал поэтому тайному советнику Бассевичу распорядиться отправкой лошадей и послать с ними вперед своего камердинера (каретные лошади герцога должны были оставаться в Петербурге; в Москву же посылались только лошади тайного советника и несколько верховых клеперов его высочества); но г. Бассевич отвечал, что никак не может отправить с лошадьми своего камердинера, который будет крайне нужен ему самому во время путешествия, и предложил поручить это дело мне, на что его высочество тотчас и согласился. Так я получил приказание приготовиться и на другой же день вечером отправиться в Москву вперед с лошадьми. Хотя я и мог себе представить, что путешествие мое будет весьма скучное и продлится по крайней мере три недели, в продолжение которых придется быть только в обществе конюхов, однако ж все-таки [272] обрадовался этому приказанию. Времени для приготовлений к отъезду оставалось у меня очень немного, а нужно было еще в тот же день съездить к графу Кинскому, живущему от нас страшно далеко, чтобы уведомить его, что его высочество намерен отправить своих лошадей завтра вечером или послезавтра утром (граф просил герцога позволить отослать с ними и трех или четырех из его лошадей). Узнав, что с лошадьми еду я, он поручил мне своих и обещал при всех случаях быть готовым к моим услугам.

10-го, после обеда, император выехал отсюда в больших санях (снаружи обитых кожею, а внутри прекрасно обделанных) в 8 лошадей. Перед тем его величество крестил с нашим герцогом у полковника Геннингса. Вечером его королевское высочество был у тайного советника Бассевича, где нашел очень большое общество (это случилось в очередной день тайного советника для приема иностранных министров), и хотя увидел несколько неприятных для себя лиц, однако ж не дал ничего заметить и остался там до ночи. Я уже в 5 часов утра был у камергера Нарышкина, чтобы уведомить его, что его высочество отправляет со мною в Москву несколько лошадей и попросить распорядиться о снабжении меня в пути фуражом и 12-ю лошадьми. Немало было с ним хлопот: просьба эта ему вовсе не нравилась, и он очень удивлялся, что хотят посылать в Москву лошадей, когда известно, что мы не останемся там более шести недель и что, следовательно, лошади должны придти туда незадолго перед тем, как начнутся сборы в обратный путь. Но мне удалось наконец уговорить его, и он обещал исполнить волю его высочества и устроить все так, что я в тот же день получу письменный приказ как относительно фуража, так и 12 лошадей, а на другой, с Богом, отправлюсь в дорогу. Однако ж, так как эти 12 лошадей были сверх обещанных его высочеству 75 или 80 без платы, и больше нельзя было набрать, то мне следовало получить подорожную на ямских или извозчичьих лошадей, с платою за них по установлению, на что я и согласился с благодарностью, присовокупив, что имею приказание во всяком случае только просить, чтоб мне не отказывали в лошадях. Плата эта незначительна, и разница между ямскими лошадьми и обыкновенными разгонными (почтовыми) только в том, что с первыми нужно ехать три и четыре станции, тогда как последние меняются на каждой станции. Мне это было все равно, потому что я ехал со своими лошадьми и поклажи имел не очень много. Покончив дело, мы сели пить чай, причем вспомнили, что уже были знакомы здесь 7 или 8 лет тому назад. Камергер всегда был, и до сих пор остался, большим другом моего покойного отца. Тайный советник Бассевич между прочим считал также за нужное, чтоб я выпросил себе на дорогу унтер-офицера или по крайней мере солдата гвардии, который бы [273] заботился по пути о фураже и других надобностях. Когда я заговорил и об этом, камергер извинился, что не имеет более унтер-офицеров, кроме тех, которые должны сопровождать нашего герцога и его багаж; но тотчас же послал призвать солдата, которому велел идти со мною, чтобы тот знал мою квартиру и мог вечером принести мне подорожную, дал нужные наставления и приказал во всем слушаться меня и быть трезвым. Усталый до крайности, я лег в постель.

11-го, около полудня, я получил наконец лошадей, приготовил все к отъезду и затем, приняв из придворной кассы его высочества 75 рублей на прогоны и из императорского приказа или канцелярии (Она называлась рентереей или казенною канцелярией.) 27 рублей 36 копеек на фураж отсюда до Новгорода (потому что до этого города нельзя получать его без платы), отправился в час пополудни с своими людьми и лошадьми в путь и в тот же день проехал 25 верст. Еще не доезжая до первой станции, я встретил на дороге обеих императорских принцесс со всею их свитою, довольно многочисленною. Они вскоре после меня оставили С.-Петербург и ехали в сопровождении тайного советника Толстого. Моя свита состояла со мною из 8 человек, но кроме того с нами были большая карета его высочества, недавно привезенная из Берлина, и 5 небольших саней, из которых одни служили мне дорожным экипажем. С половины дороги я послал солдата вперед для заготовления квартиры, что он и исполнил как нельзя лучше; все нужные распоряжения насчет фуража были сделаны им с необыкновенной поспешностью, несмотря на то что мы поздно прибыли на место. Я велел одному из конюхов спать в конюшне при лошадях и иметь там всю ночь засвеченный фонарь; поставил также крестьянина караулить карету и прочие вещи, приказав ему в то же время смотреть, чтобы никто из ямщиков не уводил своих лошадей: они хотя и получают известную плату, однако ж до того измучены усиленною ездою, что охотно оставляют уже заработанные ими деньги и возвращаются домой.

12-го, расплатясь поутру за фураж и прочее и удостоверясь, что люди лошадей накормили и вычистили (за чем постоянно имею бдительный надзор), я рано выехал из Славянки (Царская Славянка, селение недалеко от Петербурга.), где мы ночевали, послал опять своего солдата вперед заготовить квартиру и отправился не спеша в Тоснинскую, находившуюся в 36 верстах от первого нашего ночлега. Там мы также намерены были ночевать; однако ж на половине дороги, в одной деревне, я велел дать лошадям немного сена и напоить их.

13-го я опять рано отправился из Тоснинской в Болото, где приказал хорошенько накормить лошадей сеном и овсом. До этого [274] места было 20 верст от нашего ночлега. Из Болота я снова послал солдата вперед, и сам поехал вслед за ним в Бабину, где мы должны были получить свежих лошадей, почему я и решился ночевать там. Бабина от Болота также в 20 верстах, так что мы всего в этот день сделали 40 верст. Так как солдат мой уже добыл новых лошадей, то я старых отпустил, заплатив ямщикам по данной мне подорожной, в силу которой должен был давать от Петербурга до Новгорода по полукопейке за каждую лошадь и каждую версту, от Новгорода же до Москвы только по три копейки за каждые 10 верст, следовательно почти вдвое менее. Причина этому, говорят, та, что крестьяне между Петербургом и Москвой большей частью недавно поселены там, почему их всячески щадят, желая дать им возможность лучше устроиться.

14-го. Непривычные к дороге лошади, после долгого отдыха в хорошей конюшне, шли очень хорошо и прошли 25 верст до деревни Соснинки, где мы кормили; отсюда мы отправились далее через озеро Штамм (?) до Веселки, места нашего ночлега. Перед деревней нам пришлось, в первый раз с самого Петербурга, подниматься на одну гадкую гору. Без солдата было бы мне плохо: приехав в деревню и найдя в ней только один дом, удобный для помещения всего нашего багажа и лошадей, он явился к капитану (который, находясь там с эскадроном драгун, занимал этот дом и уже спал) и представил ему сперва учтиво, что сейчас прибудут вещи и лошади его высочества и что его просят уступить для них свою квартиру на одну ночь, так как другого удобного дома нет, а ехать далее уже слишком поздно. Капитан не соглашался; тогда солдат мой начал шуметь и добился-таки наконец, что тот очистил дом еще прежде, чем мы приехали. Офицеры армейских полков не доверяют солдатам гвардии и неохотно имеют с ними дело. Таким образом мы добыли себе квартиру, которой капитан, конечно, никогда бы нам не уступил, если б не было с нами смелого солдата.

15-го я распорядился, чтобы выехать с рассветом, и взял из деревни несколько крестьян для помощи нам при спуске с большой горы. Проехав от последнего ночлега 20 верст, мы прибыли в деревню Антоновский Погост, где нашли некоторых наших людей, а именно пажа Тиха, обоих камер-лакеев и фельдшера Рипена, от которых я узнал, что императрица выехала 12-го, а его высочество вчера, 14-го, и опередил их в эту ночь; тайный же советник Бассевич с багажом выехал еще 13-го числа. Фельдшер Рипен подарил мне бутылку французской водки, которая при большом холоде мне весьма пригодилась. От них же узнал я, что мосье Дюваль за день до моего отъезда получил приказание отправиться в Гамбург и еще до них действительно выехал из Петербурга; меня это очень удивило, тем более что случилось так неожиданно и внезапно. Не [275] видав на дороге ни императрицы, ни его высочества, ни тайного советника Бассевича с багажом, я легко догадался, что все они проехали мимо меня ночью; обыкновенно, чтобы легче добыть фураж и квартиру, мы останавливались на ночлег в деревнях, несколько удаленных от большой дороги. От Антоновского Погоста, где мы кормили лошадей, мы проехали 15 верст и остановились ночевать в деревне Горбы; следовательно, сделали в этот день всего только 35 верст. Причиною этому было то, что мы не могли доехать до Новгорода, до которого оставалось еще 15 верст; да и, кроме того, я был уверен, что нам придется пробыть там полдня или более для получения от губернатора нового листа о фураже, потому что лист, данный мне на этот предмет в Петербурге, был действителен только до Новгорода. В Горбы приехали еще некоторые из наших людей, отставшие от прочих. Спросив у них, кто едет в санях с его королевским величеством, я получил в ответ, что граф Бонде, в чем и был уже наперед убежден.

16-го я еще до рассвета поехал с солдатом вперед в Новгород, чтобы заготовить квартиру и лично переговорить с губернатором, в надежде, разумеется, что это ускорит мой отъезд оттуда. Мы приехали в Новгород очень рано; но так как город необыкновенно растянут, да и багаж прибыл за нами слишком скоро, то я не прежде как к вечеру, с помощью шума и угроз (добром здесь в дороге возьмешь не много), получил конюшню и дом, где наконец мог приютить своих людей и лошадей. Добыть нужного нам фуража стоило также немало хлопот, потому что в городах это сопряжено с большими затруднениями. Остальное время дня я употребил на покупку разных необходимых в дороге вещей и съестных припасов. По улицам я встречал множество арестантов, из которых одни имели на ногах цепи, другие — большие деревянные кандалы, а некоторые были даже скованы попарно, подобно охотничьим собакам. Это были частью должники, частью воры (к воровству русские очень склонны) и разбойники. Все они собирали по городу милостыню. Вскоре после возвращения моего домой они привезли ко мне сани, отставшие от других на дороге из Петербурга сюда. В них была уложена кухонная посуда его высочества, которую я, в присутствии почтового чиновника, велел переписать, запечатал и отправил на почтовых лошадях вслед за багажом. Здесь мы нашли все едва ли не вполовину дешевле, чем в Петербурге; так, например, превосходнейшую тетерку и лучшего тетерева можно было купить за 5 копеек.

17-го. Несмотря на мое желание выехать из Новгорода рано утром, я должен был ждать до послеобеда, пока наконец получил от губернатора подорожную и приказ о фураже. Он дал мне капрала, в виде комиссара, для требования по деревням фуража моим лошадям; [276] я и отправлял его всякий раз вперед, чтоб иметь все наготове до моего приезда, а гвардейского солдата посылал вместе с ним для заготовления квартиры. Вечером мы приехали в погост Голино.

18-го. От погоста Голино до Зайцева 35 верст. Дорога шла через многие неприятные горы, которые были хоть и не высоки, но для усталых лошадей очень затруднительны.

19-го, от Зайцева до Рехим (Рахина) 50 верст; 20-го, от Рахина до Валдая, 43 версты, через многие горы. Здесь мы сделали привал, потому что лошади не шли далее. Когда, 21-го числа вечером, вдовствующая царица Прасковия проезжала со своею свитою через Валдай, жители должны были держать из окон зажженные свечи или лучины для освещения улиц. Она ехала очень медленно, посещая, из благочестия, все находящиеся по дороге монастыри.

22-го. От Валдая до Берозеит (?) 37 верст; 23-го, до Борозды, 57 верст; 24-го, до Будова, 51 верста; 25-го, через город Торжок до Мариенне (Марьина), 42 версты и 26-го, до города Твери, 43 версты. Здесь нам следовало получить новый указ о фураже.

27-го мы приехали в большую и прекрасную деревню Городень, принадлежащую князю Меншикову. Здесь, когда я обедал, священник поднес мне с низким поклоном большой хлеб, на котором сверху лежала соль. Таков национальный обычай, соблюдаемый с знатными людьми. Я, с своей стороны, подарил ему полтину. Вечером мы были в Шоше, деревне, принадлежащей княгине Черкасской, так что сделали в этот день 47 верст.

28-го, через город Клин до Борозды, 43 версты и 29-го, до Тилене (?), 54 версты. Незадолго передо мной приехал в эту деревню капитан Гослер (родом из Альтоны на Эльбе), который у императора, с самой молодости его величества, в большой милости. Он пригласил меня к себе и угостил славным холодным кушаньем. От него, к утешению моему, я узнал, что празднование мира в Москве еще не начиналось.

30-го я отправился вперед в Москву, до которой оставалось мне 22 версты. Завидев башни города, я несказанно обрадовался, что окончил свое крайне трудное путешествие, и молил Бога избавить меня впредь от подобного. Я нашел его королевское высочество в Немецкой Слободе и, поцеловав ему руку, отправился к тайному советнику Бассевичу, где обедал и получил приказание дать сопровождавшему меня в дороге солдату несколько рублей и отпустить его. Квартиру мне отвели у одного голландского маклера по фамилии Шенеман, но далеко от герцога.

Здесь один из моих друзей сообщил мне о случившемся после моего отъезда из Петербурга следующее: 11 декабря выехали из С.-Петербурга императорские принцессы, а 12-го — императрица. 13-го отправились в путь тайные советники Бассевич и Геспен, [277] Штамке, Негелейн, Сурланд, придворный проповедник Ремариус и вместе с ними саксонский министр Лефорт. 14-го последовал за ними его королевское высочество в сопровождении Бонде (который ехал в его санях), Альфельда, Лорха и Эдера. В Новгороде губернатор встречал герцога с пушечною пальбою и угощал, а городовой магистрат поднес ему целого битого быка, множество гусей и кур, также меду, вина, водки, хлеба и фруктов, что все там и осталось. В Вышнем Волочке его высочество имел остановку за лошадьми и был отлично принят тамошним градоначальником, который родом калмык (Михаил Иванович Сердюков.). 17-го его высочество встречали в Твери точно так же, как в Новгороде, потом приглашали в аптеку, где ему подносили разного рода крепкие напитки. 18-го, в 8 часов утра, герцог прибыл в Москву; следовательно, окончил путешествие в 4 дня. Там все было в движении, потому что в этот день император имел торжественное вшествие и сам лично вел оба гвардейских полка через устроенные триумфальные врата. У одних из таких ворот его высочество был очень нежно принят императором и потом отправился в Немецкую Слободу на приготовленную для него квартиру. До Рождества ничего особенного не случилось, но в этот день утром при дворе было торжественное богослужение и его высочество обедал с императором и императрицею в Кремле, куда были приглашены к императорскому столу и все иностранные министры. На другой день праздника князь Меншиков в своем большом доме, находящемся также в Немецкой Слободе, великолепно угощал его высочество со свитою и иностранных министров, при чем однако ж неимоверно пили.

(пер. И. Ф. Аммона)
Текст воспроизведен по изданию: Неистовый реформатор. М. Фонд Сергея Дубова. 2000

© текст - Аммон И. Ф. 1858-1860
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR - Abakanovich. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© Фонд Сергея Дубова. 2000