Фридрих-Вильгельм Берхгольц. Дневник. Часть 2. Отделение 4.

ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ

ДНЕВНИК

1721-1725

Часть вторая

1722 год

Апрель

1-го, поутру, у нас говорил проповедь на шведском языке один пленный шведский полковой пастор по фамилии Валлер, который потом обедал при дворе и получил от его высочества в подарок 12 червонцев. Проповедь его, говорят, была очень хороша. После обеда у его высочества были с визитом архиепископ Новгородский, архиепископ Псковский и еще один член Синода. Они были отлично приняты им и угощаемы разными винами. При прощанье как герцог, так и вся наша придворная свита целовали им руки, что всегда делают и их величества император и императрица.

2-го, утром, поручик Бассевич ездил приглашать гостей к обеду, который тайный советник (Бассевич) давал в этот день. Хозяин написал нумера как для дам, так и для кавалеров, чтобы составить смешанный ряд (bunte Reihe), и когда каждый из гостей вынул свой нумер, вышли следующие пары, которые так и сели за стол:

№ 1. Старая генеральша княгиня Трубецкая с камергером Нарышкиным.

№ 2. Старшая княжна Трубецкая с бароном Мардефельдом.

№ 3. Молодая красавица Измайлова с старым князем Трубецким.

№ 4. Генеральша Балк с графом Кинским.

№ 5. Младшая княжна Трубецкая с генералом Ягужинским.

№ 6. Его высочество с генеральшею Ягужинскою.

№ 7. Дочь генеральши Балк, Лопухина, с графом Сапегой.

№ 8. Молодой Измайлов без дамы.

№ 9. Альфельд без дамы.

№ 10. Тайный советник Геспен без дамы.

Последние три нумера, именно княгиня Валашская, ее дочь и г-жа Волконская, не приехали. Стол был накрыт на 20 приборов; кушанья подавали 2 раза и каждый раз ставили по 20 с лишком блюд. Музыка состояла из 12 здешних лучших музыкантов. За столом во все время тайный советник Бассевич сам прислуживал. После обеда гости пили чай и кофе, потом часа два танцевали и затем разъехались. Его высочество, сделав небольшую прогулку в карете, отправился к графу Бонде.

3-го герцог, после молитвы, кушал вне своей комнаты, но без посторонних, а вечер провел опять у графа Бонде с Негелейном и Альфельдом.

4-го я в первый раз вышел опять со двора и прежде всего навестил мою хозяйку, которая во время моей маленькой болезни была ко мне чрезвычайно добра. Она вручила мне свой мемориал для передачи тайному советнику Бассевичу, обещавшему лично подать его одному майору гвардии и просить по нем. Дело в том, что у нее есть какая-то претензия на казненного Гагарина, кредиторов которого назначено удовлетворить из оставшихся после него вещей; [386] а потому ей советовали составить от себя особую записку и подать ее в соответствующую Коллегию, где председательствует означенный майор; но как подобные просьбы часто оставляются здесь без внимания, если нет никого, кто бы помог через рекомендацию или хороших знакомых, то она просила тайного советника оказать ей свое содействие. Его превосходительство обещал ей это и сказал, что сам съездит к майору, что и исполнил на другой же день утром, в половине шестого. Майор, с своей стороны, обещал ему сделать все от него зависящее. Поэтому надеются, что дело будет кончено еще до отъезда императора и майора в Астрахань. При дворе у нас обедали в этот день пять братьев, которые необыкновенно похожи друг на друга и все с большими усами. Они ингерманландцы по фамилии Данкварт и недавно только возвратились из Сибири, где жили все время своего плена. Четверо из них ездили с последним посольством в Китай, потому что умеют играть на трубах. Измайлов взял их с собою из Тобольска, одел всех в одинаковое платье и немало щеголял ими. Его высочество обедал в своей комнате, а вечером был у графа Бонде.

5-го я в первый раз явился опять на дежурство. У герцога обедали камеррат Фик, молодой Строганов и голландский пастор. Строганов приезжал приглашать его высочество к себе на обед на послезавтра, а голландский пастор был прислан от имени всех прихожан просить его удостоить своим посещением и их церковь. Вечером его высочество сошел вниз к графу Бонде, но не найдя его в комнате и узнав, что мы у капитана Шульца, потихоньку прошел туда и подслушивал наш разговор; однако ж скоро отправился опять в комнату графа Бонде и провел там вечер с камерратом Негелейном и со мною.

6-го его высочество кушал в своей комнате. После обеда приезжали капитан Измайлов и еще один капитан гвардии приглашать его к будущему воскресенью на свадьбу молодого графа Головкина, который женился на дочери князя-кесаря Ромодановскаго. Два других капитана являлись приглашать на ту же свадьбу обоих тайных советников и всю нашу свиту. Около вечера полковник фейерверкеров Витвер приезжал к герцогу прощаться, потому что получил приказание отправиться отсюда к большому каналу у Шлюссельбурга. Когда он уехал, его высочество сошел вниз к графу Бонде.

7-го, около полудня, его высочество поехал на обед к барону Строганову, у которого также собралось общество, недавно учрежденное генералом Ягужинским, но так, что опять некоторых недоставало. После обеда танцевали до половины восьмого, хотя танцующих дам было налицо только шесть. Нельзя не удивляться, как великолепно живет молодой барон Строганов, отец [387] которого был не более как богатый крестьянин: он не только, по здешнему обычаю, всегда имеет роскошный стол, хорошо одевается и щеголяет экипажами, но и держит еще собственную труппу музыкантов, состоящую из 8 человек, и по крайней мере 18 слуг, носящих одинаковую прекрасную ливрею. Дом его один из лучших в Москве как по красоте, так и по местоположению. Перед ним протекают две реки, именно Москва и Яуза. Первая была еще покрыта льдом, и когда гости сели за стол, через нее еще переходили; но после обеда лед весь прошел и она вдруг совершенно открылась, что всех немало удивило. Приехав домой, его высочество пошел к графу Бонде.

8-го герцог в назначенное время, именно в 9 часов утра, отправился к Красным Воротам, где во время маскарада бывало обыкновенно сборное место, и там до 11 часов ждал маршала свадьбы, которому, по-настоящему, следовало бы явиться туда прежде всех, чтобы принимать гостей. Но на сей раз должность маршала исправляло лицо, которого уж надобно было ждать без ропота, а именно сам император. Все мы дома ничего не ели, в надежде, что на свадьбе будем обедать рано (здесь обыкновенно обедают в 11 часов); между тем время приближалось к 11 часам, а император все не ехал; нас стали даже уверять, что он сперва покушает дома, отдохнет и тогда только приедет, чтоб тем ловчее и свободнее исправлять должность маршала. Поэтому его высочество решился отправиться к графу Кинскому (который живет недалеко оттуда) и позавтракать немного у него. Но только что мы подъехали к его дому, за нами прискакал посланный с известием, что его величество сейчас будет. Мы немедленно поворотили назад, и едва успели выйти из карет, как подъехал император с своим большим маршальским жезлом. Он вошел сперва в дом и потом отвез жениха в церковь с следующею церемониею: впереди ехали верхом два трубача; за ними, также верхом, 12 шаферов и затем сам государь, как маршал, шестернею, в открытом кабриолете, принадлежащем генералу Ягужинскому (бедный император не имеет своего собственного цуга; он всегда ездит на плохой паре и в кабриолете под стать лошадям, в каком даже не всякий из здешних граждан решился бы ехать). За ним следовали жених, в карете шестернею, и все прочие, как кому пришлось. Отвезя жениха в церковь, которая была недалеко от дома князя-кесаря, император отправился за невестою и скоро возвратился с нею в следующем порядке: впереди опять ехали верхом те же трубачи, но с тою разницею, что в этот раз они трубили; за ними 12 шаферов (которыми были все капитаны гвардии) на прекрасных лошадях в богатых чапраках и сбруях; потом — его величество, также верхом на превосходном гнедом коне, с своим большим маршальским жезлом в правой руке. Я, [388] признаюсь, немало удивился, когда увидел его в таком параде, потому что на его лошади были прекрасный чапрак из зеленого бархата, весь шитый золотом, и в том же роде вышитое седло, чего никто не привык у него видеть. После того ехала карета в шесть красивых лошадей, в которой сидела невеста, имея перед собою двух своих подруг или ближних девиц, именно старшую Нарышкину и младшую Головкину, которые обе также скоро выходят замуж. Вслед за тем ехали некоторые дамы, принадлежавшие к свадебной родне; но императрицы, как посаженой матери невесты, не было между ними. Когда невеста подъехала к церкви, император проворно спрыгнул с лошади и отворил дверцу у кареты; после чего посаженые отцы приняли ее и повели к алтарю, где разостлан был ковер. Жених стал на нем по левую, а невеста по правую сторону, и оба подали свои кольца священнику, который начал с того, что благословил брачующихся и каждому из них дал в руку по зажженной восковой свече. Потом он несколько времени пел, то один, то вместе со всем хором императорских певчих, прочел что-то и сделал молодым несколько вопросов, в том числе: желают ли они вступить друг с другом в брак? и добровольно ли согласились на него? При последнем вопросе по всей церкви раздался громкий смех. На расспросы мои о причине его мне сказали, что будто жених оба раза отвечал и за себя, и за невесту. Но такой смех слышался не один раз, и я никак не думал, что у русских так мало благоговения при венчании: как жених, так и присутствовавшие в церкви постоянно болтали и смеялись. Священник был до того стар и плох, что каждую минуту ошибался; притом говорил так неясно, что из слов его ничего нельзя было разобрать, кроме Господи, помилуй, которое при здешнем богослужении повторяется почти беспрестанно. Позади его стоял еще другой священнослужитель, помогавший ему, когда он сбивался. В числе прочих венчальных церемоний я заметил, что жениху и невесте надевали на голову большие серебряные венцы, в которых они стояли довольно долго. Но так как на голове невесты было столько бриллиантов и жемчугу, что венец не надевался как следует, то один из шаферов все время держал его над нею. Когда весь процесс венчания, слишком продолжительный, чтоб описывать его здесь подробно, окончился, посаженые отцы посадили новобрачную опять в карету и в прежнем порядке отвезли домой, куда последовали за нею и все прочие. По приезде в дом император, как маршал, рассадил гостей по местам и оставил в комнате только тех, которые должны были сидеть за столом, за исключением, впрочем, камер-юнкера императрицы Балка, одного из ее пажей, двух своих денщиков, шаферов и меня; все прочие принуждены были выйти вон во избежание тесноты Выслав уже большую часть лишних и заметив, что подле меня стоит один из [389] пажей его высочества, государь сказал мне: Als man een von ш hier blift, so saud ett genog wesen, denn sonst blift da ken Platz (достаточно остаться здесь одному из вас, потому что иначе будет мало места), после чего паж, разумеется, тотчас же удалился. В комнате оставался еще паж графа Кинского (спрашивавший своего господина, выйти ему или нет, и получивший от него в ответ, что может оставаться, если ему никто ничего не скажет), но один из шаферов, который говорил по-немецки, взял его за руку и просил уйти, потому что иначе императору это могло не понравиться. Тогда тот также немедленно вышел вон. За столом все опять сидели так, как обыкновенно принято на здешних свадьбах, т. е. дамы с невестою, а мужчины с женихом, отцы, матери, сестры и братья на первых местах, а остальные по чинам. Его высочество сидел против жениха и имел подле себя с правой стороны — графа Кинского, с левой — барона Мардефельда. Скажу здесь вкратце, кто именно были свадебные родные и как они сидели. За дамским столом на первом месте сидела невеста — как сказано, единственная дочь князя-кесаря Ромодановского; возле нее, с правой стороны — императрица как посаженая мать невесты, а с левой — княгиня Меншикова как посаженая мать жениха, подле императрицы — княгиня Черкасская как сестра невесты, а подле княгини Меншиковой — генеральша Балк как сестра жениха. У средины стола, против невесты, сидел дружка — старший Нарышкин, имея подле себя подруг невесты, именно: с правой стороны Нарышкину, а с левой — Головкину. Остальные места занимали прочие дамы, по чинам. За мужским столом на первом месте сидел жених — молодой граф Головкин, сын великого канцлера, еще нигде не служащий (В другом месте (29 марта) Берхгольц говорит однако ж, что он был в это время унтер-офицером гвардии.); направо возле него князь Меншиков как посаженый отец жениха, а налево — великий адмирал Апраксин как посаженый отец невесты; возле князя Меншикова — тайный советник Толстой, брат вдовствующей царицы, г. Салтыков (который, если не ошибаюсь, имеет чин генерал-майора, но постоянно находится при старой царице и собственно, как говорят, исправляет у нее должность обер-шенка) как брат невесты. Все остальные мужчины сидели также по чинам. За обедом провозглашены были обыкновенные на здешних свадьбах заздравные тосты, и во всем соблюдался большой порядок. Император, в качестве маршала, во все время сам всем распоряжался и вообще так превосходно исправлял свою должность, как будто уже сто раз занимал ее, да и был притом в отличном расположении духа. Когда императрица приказала своему камер-юнкеру отнести ему молодого жареного голубя, он отошел к буфету и начал кушать с большим аппетитом, стоя и прямо из рук. В [390] это время обер-кухмистер вошел с кушаньем, именно с другою, горячею переменою, потому что первая, по всегдашнему здешнему обыкновению, состояла из одних холодных блюд. Увидев, что он нести кушанья дал гренадерам (как это принято на всех других празднествах), его величество проворно подбежал к нему, и, ударив его по спине своим большим маршальским жезлом, сказал: “Кто тебе велел заставлять гренадер нести кушанья?” Потом тотчас же приказал блюда (которые тот было уже поставил) опять вынести и снова принять у дверей шаферам, т. е. капитанам гвардии, которые и должны были подносить их к столу и передавать кухмистеру. При тостах император, как маршал, собственноручно подавал бокалы с вином свадебным чинам, его королевскому высочеству и некоторым из иностранных министров. Прочим подносили их шаферы. Будучи, как сказано, в прекрасном расположении духа, государь шутил с одним из своих денщиков, именно с молодым Бутурлиным, и давал ему свой большой маршальский жезл поднимать за один конец вытянутою рукою; но тот не мог этого сделать. Тогда его величество, зная, как сильна рука у императрицы, подал ей через стол свой жезл. Она привстала и с необыкновенною ловкостью несколько раз подняла его над столом прямою рукою, что всех немало удивило. Графу Кинскому также захотелось попробовать свою силу, и император дал ему жезл, но и он не мог его держать так прямо, как императрица. После обеда начались танцы, сперва церемониальные, точно так, как я уже говорил при описании прежних свадеб. По окончании их его высочество танцевал польский с императрицею, потом польский же с невестою. Затем, когда протанцевали еще несколько польских, жених начал с невестою менуэт, после которого она опять танцевала его с его высочеством, и так далее, потому что танцевали попеременно то польский, то англезы, то менуэты. Все это продолжалось до тех пор, пока совершенно не стемнело и не зажгли фейерверк, устроенный перед домом по приказанию императора. Он состоял из щита, на котором горели две соединенные буквы Р и С, первая из белого, а вторая из голубого огня, с надписью Vivat, также белого огня, и из множества ракет и швермеров. Я старался разузнать, что означали Vivat и соединенные буквы Р и С, и мне отвечали, что они значат да здравствует принцесса (княжна) Катерина (имя новобрачной). Один только тайный советник Толстой положительно уверял, что это Vivat Petrus Caesar (да здравствует Петр император); но он ошибался. Его величество император от начала до конца фейерверка был внизу на площадке и, по обыкновению своему, сам всем распоряжался. Невозможно себе представить, до какой степени он любит фейерверки и как охотно всегда готов всюду помогать своими руками. Сегодня я видел этому любопытный пример, о [391] котором считаю не лишним рассказать здесь. Когда его величество с невестою и со всеми прочими дамами вошел в залу, где должны были танцевать, он нашел, что там жарко, и захотел открыть окно. Но это оказалось невозможным, потому что все окна были заколочены снаружи гвоздями. Тогда он поставил свой маршальский жезл, велел подать себе большой топор и работал сам до тех пор, пока наконец, при помощи двух маленьких своих денщиков, таки добился, что мог вынуть раму. Однако ж, так как окно было очень крепко заделано, то все это продолжалось более получаса. Его величество выходил даже на двор, чтобы снаружи тщательно рассмотреть, как и чем оно заколочено, и потом действовать сообразно тому. Он сильно вспотел от этой работы, но все-таки остался немало доволен, что справился с нею. Между тем все, даже сама императрица, должны были стоять и не танцевать, пока окно окончательно не выставили. Оно потом очень беспокоило многих дам, потому что в него по временам врывался сильный ветер. По окончании фейерверка начался прощальный танец невесты. Император, как маршал, весело прыгал впереди с своим большим жезлом и отвел танцевавших в спальню новобрачной, где еще несколько времени пили за столом, который в этом случае всегда ставится там с сластями и за который садятся все свадебные родные, не вставая обыкновенно до тех пор, пока жениха не споят совершенно (по здешнему обычаю, он непременно должен на первую ночь лечь в постель пьяный). Впрочем, на сей раз молодой дешево отделался, да и пир в спальне продолжался недолго. Когда провожавшие жениха и невесту простились с ними и вышли из спальни, шаферы пригласили все общество собраться снова на другой день в три часа пополудни. После того император простился, и часов в одиннадцать гости разъехались.

9-го его королевское высочество кушал в своей комнате, но с нами обедали некоторые пленные шведские офицеры. После обеда в назначенное время, именно в 3 часа, мы поехали опять в дом князя Ромодановского, где однако ж до половины седьмого должны были ждать императора и императрицу. Вскоре по прибытии государя все пошли к столу и сели опять почти в том же порядке, как вчера, с тою лишь разницею, что свадебные чины поменялись местами, т. е. те, которые сидели в первый день по правую сторону невесты, сели теперь по левую и что жених сел за дамский стол. Но при этом случилось нечто необыкновенное: когда молодая села по левую сторону, оставив, по обыкновению, место направо своему мужу, а он обычным порядком прошел через стол, сорвал венок над ее головою и хотел сесть подле нее с правой стороны, маршал закричал ему: “Ne Holla, dat mut nit sin, Knes Caesar sine Dochter mut hofen an sitten” (нет, постой, дочь князя-кесаря должна сидеть [392] на первом месте). После чего они должны были пересесть, и молодой занял место по левую сторону. За обедом провозглашены были обыкновенные тосты с соблюдением всех обычных церемоний. Император снова все время сам прислуживал за столом и опять оставил в комнате только тех, которые находились в ней в первый день. По окончании обеда императрица со всеми дамами удалилась в другую комнату, чтобы дать время вымести и опростать залу для танцев, а император между тем сел с своими 12-ю шаферами за стол в особой комнате. Когда все было готово, он повел дам опять в залу, и танцы начались. После обыкновенных церемониальных танцев, его высочество, как и в первый раз, пригласил императрицу на польский. В этом танце вместе с ними участвовали два старика, а именно великий канцлер Головкин и Долгоруков, бывший прежде послом в Варшаве, и императрица сказала его высочеству, что хочет хорошенько помучить их. В самом деле она начала танцевать с герцогом впереди и делать столько поворотов, что те устали до крайности и под конец едва тащили ноги, к немалому удовольствию их величеств и всего общества. Но не им одним суждено было в этот день испытать такую усталость: все прочие старики — великий адмирал, вице-канцлер (которому, конечно, досталось больше всех по причине его толстоты), князь-кесарь, тайный советник Толстой, опять те оба и многие другие вслед за тем должны были танцевать с императором и императрицею англез, который до того измучил почтенных господ, что они по окончании его повалились на стулья как полумертвые, потому что прежде, пока танец еще не кончился, никто из них не смел ни присесть, ни отстать. Все это очень забавляло государя. Ему хотелось также в этот вечер напоить допьяна некоторых гостей, и он начал сперва провозглашать разные веселые тосты, а потом являться с штрафными стаканами, которые одних заставлял выпивать за то, что они не довольно усердно танцевали, других за то, что мало оказывали почтения князю-кесарю и въезжали к нему на двор на лошадях и в экипажах, когда известно, что к такому знатному лицу неприлично въезжать во двор. Некоторые старались оправдаться и говорили, что пешком невозможно было пройти, что двор у князя-кесаря очень грязен; но его величество отвечал: “Как же я-то прошел?” (он в самом деле, для шутки, вышел из экипажа у ворот и приказал положить для себя несколько досок, по которым мог пройти, не загрязнив ног). Одним словом, отговорки ни к чему не вели, и молодые господа должны были принимать штрафные стаканы, от чего многие довольно сильно опьянели, особенно когда главный надзор за ними взял на себя молодой Татищев, который не слушает никаких оправданий и если напьется, делается несноснейшим из всех императорских придворных, так что в таких случаях все и [393] каждый бегают от него, как от чумы. Трезвый он еще довольно приятен; но видеть его таковым редко случается, в особенности на празднествах. Танцы и питье продолжались до 11 часов. Для меня время прошло довольно скучно, потому что пить мне не хотелось, да из иностранцев никого и не принуждали к тому, а танцевать — я танцевал бы очень охотно, но не мог, будучи, к сожалению, в сапогах и со шпорами. Когда герцог выезжает куда бы то ни было, мы оба, т. е. майор Эдер и я, или по крайней мере один из нас, как дежурный, всегда должны ехать верхом возле его кареты. Камер-юнкеры императрицы также ездят за нею верхом; но они имеют то удобство, что в доме, где бал, могут надеть чулки и башмаки и таким образом участвовать в танцах, чего для нас быть не может, потому что мы не имеем этого удобства и, главное, не знаем вперед, как они, когда именно его высочество станет собираться домой. После 11 часов незаметно уехали сперва императрица, потом вскоре император, а затем разошлось и все общество. В этот день я видел также и брачную постель, изготовленную по приказанию отца невесты, старого князя Ромодановского, и должен признаться, что нашел ее очень красивою и великолепною; лучшей мне не случалось еще видеть здесь, в России. Она была обита красным бархатом и везде обложена широким золотым галуном, а сделана по новейшей французской моде.

10-го у его высочества обедали подполковник Шак, один мекленбургский капитан по фамилии Лесток и несколько шведских офицеров. Вечером его высочество был у графа Бонде.

11-го у его высочества обедали разные шведские офицеры, как-то: капитан Утфалль, барон Ребиндер и некоторые другие, также обыкновенный наш гость — здешний камеррат Фик. После обеда герцог ездил немного кататься, а по возвращении домой погулял сначала по саду, потом пошел к графу Бонде, у которого началась наша благородная форшнейдер-коллегия. Его высочество уже давно намеревался устроить для себя какое-нибудь вечернее развлечение и наконец напал на мысль составить общество из четырех или пяти лиц, с которыми бы мог, когда это удобно, ужинать, проводить вечер и упражняться несколько в искусстве форшнейдера. Такая коллегия началась в этот вечер, и лица, составлявшие ее, были: его королевское высочество, конференции советник Альфельд, граф Бонде, камеррат Негелейн и моя малость. По избрании и утверждении нас четырех его высочеством все мы (по предварительному назначению) собрались вечером в саду, а потом отправились в комнату камеррата Негелейна, где оставались, покамест возле, у графа Бонде, накрывали на стол. Когда все было готово, его высочество подошел к нам с шляпою, в которой лежало пять свернутых билетиков, и каждый из нас должен был вынуть по одному. На [394] столе стояло столько приборов, сколько было нас, т. е. пять, и при них лежали другие билеты с нумерами, вынутыми уже из шляпы, по которым нам каждому следовало занять место и получить для разрезыванья свое блюдо. Прежде всего за столом началось совещание о том, какие принять правила для форшнейдер-коллегии, и мы постановили следующее: 1) коллегия должна состоять не более как из пяти избранных ординарных членов, которые все между собою равны и никому не подчиняются; 2) никто из членов не может привести с собою гостя без согласия всей коллегии; 3) блюд за столом должно быть не более пяти; 4) заздравных тостов провозглашать можно также только пять, а именно: а) если случится гость — прежде всего за его здоровье, b) за здоровье всей коллегии, с) за здоровье маршала, d) русский тост: Бог да поможет скоро и очень скоро исполниться нашим желаниям и е) за здоровье форшнейдера (при каждом собрании один из нас всегда должен заступать место маршала, другой форшнейдера); если же не случится гостя, то маршал вместо тоста за его здоровье обязан провозгласить другой какой-нибудь тост, 5) каждый раз вновь избираются маршал и форшнейдер; 6) после упомянутых пяти заздравных тостов маршал, если желает, может назначить еще несколько других, однако ж не более пяти; 7) маршал должен иметь салфетку через левое плечо, а форшнейдер на правой руке — как знак их должности; 8) форшнейдер сам обязан ставить кушанья на стол, сам накладывать и всем подносить от каждого блюда, и подносить, не передавая через стол, а подходя к каждому члену и гостю в том порядке, в каком они сидят (сидеть же мы должны всегда по нашим нумерам), и прислуживая, как большим господам, т. е. тарелку, на которую положено кушанье, закрывая другою тарелкою; 9) когда начинаются тосты, форшнейдер должен опять сам собирать кушанья со стола и приказывать уносить их, также почасту брать со стола свечи и заставлять тафельдекера снимать с них; 10) после каждого блюда маршал провозглашает один из приведенных пяти тостов, а форшнейдер, когда тот разнесет бокалы, подает затем другое кушанье; 11) всякий должен быть доволен напитками, которые будет давать маршал, равно как и величиною стаканов или посуды; притом никто не может при тосте не допивать или выливать вино; но зато и маршал обязан во весь вечер оставаться при тех напитках и тех стаканах, которыми раз начал угощать; 12) никто, кроме форшнейдера, не имеет права трогать блюда или требовать чего-нибудь пить, исключая пиво, которое дозволяется брать каждому; 13) когда бутылки и стаканы будут поставлены на стол, а кушанья сняты и начнутся тосты, никто из прислуги не должен оставаться в комнате, где и с самого начала могут находиться не более двух или трех слуг; 14) когда маршал провозгласит: вставай [395] (stavai)! все общество обязано встать и повиноваться его приказанию; 15) когда встанут из-за стола, маршал должен поставить на поднос столько стаканов, сколько налицо гостей, поднести их каждому по чину и пригласить общество выпить за добрую ночь (dobbranotsch); 16) после того форшнейдер снимает у себя с руки салфетку, кладет ее, вместе с большою форшнейдерскою ложкою, ножом и вилкою, между двух тарелок и подносит маршалу, который предоставляет ему свободу назначить для следующего раза новым форшнейдером кого пожелает, и затем целует его в губы; форшнейдер же целует маршалу руку; 17) маршал также снимает свою салфетку, кладет ее между тарелками и передает кому хочет, как и форшнейдер; после чего новые маршал и форшнейдер, приняв знаки своего звания, сперва целуют своих предместников, а потом целуются друг с другом; но 18) старый маршал должен провозгласить еще тост за здоровье новых маршала и форшнейдера, которые, когда все выпьют, благодарят; наконец старый маршал отбирает у всех стаканы, разбивает их с помощью бывшего форшнейдера и тем окончательно слагает с себя свою должность. Этим все оканчивается, и коллегия расходится до другого раза. Так как правила эти были изложены еще только изустно, а не на бумаге, то я привел их здесь не по порядку, а как помнил, и потому едва не забыл сказать, что временные маршал и форшнейдер принимают у дверей как гостей, так и членов коллегии, когда они сходятся, и если не все еще готово, отводят их покамест в другую комнату. После маршал указывает каждому место за столом Гости, как и мы, члены, должны строго подчиняться всем вышеприведенным постановлениям. В этот первый раз общество наше не расходилось до часу ночи и правила исполнялись еще не слишком точно.

12-го у его высочества была сильная головная боль; поэтому он кушал в своей комнате и весь день никуда не выходил После обеда я провел время до самого вечера в саду моей хозяйки, где было чрезвычайно весело. Так как улицы были очень грязны и только через этот сад можно было удобно пройти к барону Левольду, то мимо нас проходило много знакомых, и все они останавливались с нами. Сперва пришел сам барон Левольд, потом мосье Сикье, а потом приходил еще кое-кто. К вечеру барон Левольд явился даже с молодым графом Сапегой, который пробыл с нами с час Им очень понравилось наше общество, состоявшее из четырех или пяти молодых девушек, а именно из трех девиц Ланген (наших соседок) и обеих хозяйских дочерей из моего дома, из которых одна хоть и очень еще молода, однако ж девушка чрезвычайно милая и веселая. Когда граф Сапега уходил, хозяйка моя поднесла ему хорошенький букет. У нее, как я уже говорил, есть оранжерея, наполненная прекрасными цветами. [396]

13-го его высочество кушал опять в своей комнате. После обеда у него был граф Кинский, который приглашал его к себе на другой день на обед. Потом приезжал еще камергер Нарышкин; но и он оставался недолго. Вечером его высочество ходил опять к графу Бонде, где собиралась форшнейдер-коллегия, в которой участвовал и тайный советник Геспен в качестве гостя. В этот раз герцог был маршалом, а конференции советник Альфельд форшнейдером, и все постановления исполнялись очень исправно и хорошо.

14-го, утром, у герцога были капитан Измайлов и флотский лейтенант Лопухин, которые оставались и во время молитвы; но по окончании ее, увидев, что он хочет ехать со двора, тотчас же откланялись. Скоро после того его высочество собрался и отправился к графу Кинскому, который пригласил к себе общество, собиравшееся недавно у Ягужинского, тайного советника Бассевича и Строганова. Но многие не приехали. Из дам были у него следующие: княгиня Черкасская, княгиня Валашская с дочерью, генеральша Ягужинская, полковница Ягужинская, генеральша Балк, голландская резидентша и г-жа Волконская, а из мужчин те же, которые участвовали и в прежних собраниях. До обеда хозяин сделал билеты по числу дам, и как кавалеры, так и дамы должны были вынимать их, чтобы знать, кому с кем сидеть за столом. Ждали еще одну из сестер княгини Валашской, и потому нумеров написали девять для дам и девять для мужчин. Но случилось, что его высочеству пришлось сидеть с ожидаемою Трубецкою, которая однако ж не приехала. Поэтому тайный советник Геспен должен был уступить ему свою даму (г-жу Волконскую), а сам остаться без дамы, как многие другие кавалеры, в числе которых находился и князь Валашский, не хотевший брать билета. Супруга последнего также сперва не хотела вынимать для себя нумера, но потом уступила просьбам и когда вынула, ей пришлось сидеть с голландским резидентом. Пара вышла весьма неравная, и я заметил, что княгиня держала себя в этот раз вовсе не так, как всегда; она была даже до того нелепа (absurd), что не хотела пить с резидентом, когда начали провозглашать тосты, несмотря на то что все другие пили. Уж не знаю, что с ней сделалось, но только она была очень странна, между тем как обыкновенно всегда все исполняет вместе с другими и ведет себя совершенно иначе. Когда гости посидели несколько времени за столом, я, секретарь посольства и советник или иезуит графа Кинского должны были также сесть в той же комнате за маленький стол, где мы и ели с хорошим аппетитом. Во время обеда играла прекрасная музыка. На стол подавали три перемены, именно два раза кушанья, а в третий раз одни сласти, для приготовления которых граф Кинский держит двух отличных кондитеров. После обеда все пошли в другую комнату, где пили [397] кофе и чай. В это время к его высочеству приехали два капитана с приглашением на послезавтра на свадьбу молодого Трубецкого. Они были так счастливы, что нашли у графа почти всех, кого имели поручение пригласить, и следовательно избавились от труда ездить к каждому порознь. Когда в столовой все убрали и гости напились чаю и кофе, каждый взял свой нумер или свою даму и повел ее в эту залу, где все было уже приготовлено для танцев, которые и продолжались до 7 или до половины осьмого часа вечера; после чего все общество разъехалось и его высочество отправился домой. В этот день наша достопочтенная форшнейдер-коллегия собиралась в третий раз.

15-го проповедь началась в 10 часов утра. В этот день по всему городу разнесся слух, что умер король польский, почему и думали, что путешествие императора наверно будет отложено, если только слух подтвердится. Между тем саксонский министр, камергер Лефорт, ничего не хотел знать и уверял, что с нынешнею же почтою получил письма из Саксонии, в которых не говорится о том ни слова. Его высочество кушал в своей комнате, а после обеда ездил кататься верхом с графом Бонде, камергером Нарышкиным (который явился, когда мы уж выезжали) и со мною. Мы проехали в Измайловскую рощу, которая очень живописна и от нас не далее как в полумиле. Вечером была форшнейдер-коллегия, и герцог исправлял должность форшнейдера, а я маршала. Его высочеству пришлось в первый раз в жизни разрезать жаркое; но он, хотя и с трудом, справился с ним довольно удачно.

16-го его высочество, покушав в своей комнате, в назначенное время, именно в 2 часа пополудни, поехал на свадьбу молодого князя Трубецкого (гвардии сержанта), в дом великого канцлера Головкина (выдававшего младшую свою дочь), и остался там до 12 часов. Свадебными чинами были: посаженою матерью невесты — императрица, посаженым ее отцом — князь Меншиков, посаженою матерью жениха — княгиня Меншикова, посаженым отцом его — император; сестрою невесты — княгиня Валашская, братом невесты, если не ошибаюсь, — князь Валашский; сестрою жениха — генеральша Балк, братом жениха — князь Долгоруков; подругами невесты — сестра княгини Черкасской и средняя княжна Трубецкая; дружкою — молодой граф Сапега, маршалом — генерал Ягужинский, шаферами — капитан-поручики и поручики гвардии. Император сначала был в очень хорошем расположении духа, но потом вдруг сделался невесел. Граф Кинский, бывший немного навеселе, разговаривая с ним, упомянул что-то об исполнении данного слова, и это так рассердило государя, что доброму графу самому сделалось крайне неловко. Он всячески старался поправить дело как перед самим императором, так и перед генералом [398] Ягужинским, и уверял, что вовсе не то хотел сказать, что показалось его величеству; но все это ничего не помогло, и все шуты императора во весь вечер не могли опять развеселить его. Поэтому на свадьбе, говорят, гости были потом очень печальны. Офицеры и императорские денщики громко говорили между собою, что единственным виновником дурного расположения духа государя был граф Кинский. Вечером жених был страшно пьян, что всех очень удивило, потому что пили немного и он вовсе не считается за большого любителя вина; впрочем, некоторые уверяли, что он очень много пил еще дома с гостями и шаферами и был уже довольно отуманен водкою, когда явился к обеду. В этот день я узнал, что на прошлой неделе здесь объявили указ, по которому велено все картины (Bilder), находившиеся на улицах и в маленьких часовнях, отобрать и уничтожать (См. в Полн. Собр. Зак., т. VI, № 3765, Синодский указ от 20 марта 1720 года.). Так как этот указ замечателен и очень удивил и поразил здешнюю чернь и многих старых русских вельмож, то постараюсь достать себе немецкий перевод с него. Кстати я вспомнил и о распубликованной недавно на русском языке длинной табели о рангах, которая составлена частью по шведскому, частью по английскому образцам. По ней особенно морские чины поставлены очень высоко (Табель о рангах обнародована 24 января 1722 г. См. там же, т. VI, № 3890.).

17-го его высочество кушал в своей комнате, а с нами обедали камеррат Фик, полковник Бойе и некоторые шведские офицеры. В 5 часов после обеда его высочество поехал опять на празднование вчерашней свадьбы; но на сей раз там не было ни императора, ни императрицы; недоставало также большой части придворных, иностранных министров и русских вельмож; а потому общество было весьма немногочисленно и все сошло как-то печально и тихо. Вскоре после нашего приезда все отправились к столу с соблюдением обыкновенных свадебных церемоний. Молодой хотя и не имел еще брачного сношения с своею женою, потому что накануне, вечером, был очень пьян и всю ночь болен, однако ж сорвал венок, висевший над девственною ее головою, и сорвал с таким ожесточением, что она сама не могла удержаться от смеха. С братом ее, молодым графом Головкиным, женившимся с неделю тому назад, было еще хуже: он сам сегодня признался, что жена его в первые пять дней оставалась девственною, но что это нисколько не зависело от него. Из подобных вещей здесь вовсе не делают тайны, напротив открыто рассказывают все друг другу, даже принуждают иногда жен подтверждать такие рассказы, хотя тут часто примешивается много хвастовства. За обедом молодая княгиня Трубецкая была вовсе не любезна с своим мужем и сидела возле него так равнодушно, как [399] будто рядом с ней находился ее слуга. Я уверен, что она со временем будет полною госпожою в доме, потому что, кажется, очень своенравна, о чем молодому многие не раз уже говорили. После обеда, до начала танцев, князь Меншиков, в присутствии генерал-прокурора Ягужинского передал генерал-лейтенанту Вейсбаху записку, собственноручно написанную и подписанную императором. В ней стояло, что его величество жалует ему несколько деревень. Во время танцев генерал Ягужинский страшно сердился на свою жену: до обеда она сама добровольно предложила занять место сестры невесты, которая не приехала, и в этом качестве потом должна была танцевать в церемониальных танцах с маршалом, своим супругом; но когда дошла до нее очередь, она ни за что не хотела танцевать, как ее ни просили. Между тем обе другие пары, которым следовало танцевать вместе с ними, принуждены были ждать их, а маршал не мог, без нарушения принятого порядка, пригласить другую даму. Наконец помогла княгиня Черкасская, родная сестра молодого, женщина очень живая и любезная: она вызвалась танцевать за г-жу Ягужинскую, и маршал был ей очень благодарен, потому что иначе спор между ним и его упрямою женою продолжался бы до бесконечности. Так как император и императрица не приехали и гостей вообще собралось немного, да и маршал был в дурном расположении духа, то около 10 часов все кончилось и общество разъехалось по домам.

18-го камер-юнкер Геклау и я перед обедом были посланы верхом приглашать к герцогу гостей к следующему дню, в который приходилось рождение его высочества. Мои разъезды продолжались с 12 часов утра до 9 вечера, потому что мне следовало побывать у 15 или 16 лиц, живущих кто на севере, кто на юге. Почти все давали обещание приехать, особенно когда узнавали, что и император будет. Вечером, по возвращении домой, я нашел его высочество в саду, где донес об исполнении данного мне поручения и потом поужинал немного вместе с его высочеством, графом Бонде и Негелейном. В этот день наши тайные советники ездили опять к тайному советнику Остерману и имели конференцию с ним и с здешним кабинет-секретарем Макаровым.

19-го, в день рождения герцога, думая, что скоро начнут съезжаться гости, и будучи дежурным, я явился ко двору очень рано. Первые визиты его высочеству сделали здешние литаврщики и трубачи, также придворные и гвардейские музыканты с принадлежащими к ним барабанщиками и флейтщиками. Эти люди пользуются всяким случаем, где только можно получить на водку. Около 10 часов началась молитва, перед которою наши кавалеры приносили поздравление его королевскому высочеству. Все они были в самых парадных платьях; некоторые из них даже сделали себе к [400] этому дню новые костюмы, как, например, тайный советник Бассевич, посланник Штамке и капитан Шульц. Но его высочество был в совершенно простом новом зеленом кафтане. При начале богослужения, после пения (которое, равно как и заключительный псалом, герцог всегда назначает сам), мы, по обыкновению, хотели стать на колени для молитвы; но придворный проповедник начал сперва говорить составленное им для этого дня поздравление, что продолжалось более четверти часа. По окончании его мы бросились на колени, и тогда он прочел обыкновенную молитву, в которой однако ж на сей раз многое изменил и пополнил. После богослужения накрыли столы и сделали все распоряжения для приема гостей, которые начали съезжаться после 12 часов. Их вводили в переднюю залу, где стоял стол, накрытый на 16 или 18 приборов, за который после сели офицеры и денщики императора. Комната эта наполнялась все более и более; наконец набралось столько гостей, что многие стали опасаться тесноты, и как притом стол, по-видимому, был накрыт только один, то это, казалось, удивило некоторых русских. Но они скоро разуверились, когда, по прибытии императора, незаметно отворилась дверь и за нею открылся стол на 22 прибора, уставленный уже горячими кушаньями. Поднесши, по обыкновению, всем гостям по рюмке водки, герцог повел императора в столовую, где его величество сел за стол, но не на верхнем, а на нижнем конце (он обыкновенно садится на первое место, которое ему попадется). По правую его сторону сел князь Меншиков, а по левую его высочество; прочие разместились как пришлось. Однако, хотя приборов было 22, за столом поместилось всего только 18 человек, потому что гости сели слишком далеко один от другого, несмотря на то что им косвенно намекали, что надо бы сесть потеснее. Вследствие этого некоторым господам, которые должны были сесть за большой стол, недостало там места. Сидевшие за ним были следующие: император, князь Меншиков, его высочество герцог, великий адмирал Апраксин, великий канцлер Головкин, вице-канцлер Шафиров, князь Валашский, камер-президент Голицын, князь Долгоруков (бывший послом в Варшаве и один из андреевских кавалеров), бывший посол в Гааге граф Матвеев, тайный советник Остерман, генерал-лейтенант и генерал-прокурор Ягужинский, молодой граф Сапега, граф Кинский, барон Мардефельд, французский министр Кампредон, голландский резидент Вильде и мекленбургский министр при здешнем дворе, канцелярии советник Остерман, родной брат тайного советника Остермана. Те же, которым недостало места, или, лучше сказать, которые сами не захотели сидеть за большим столом, были генерал-лейтенант Вейсбах и камергер короля польского Лефорт. Но они принадлежали к числу друзей дома и очень хорошо видели, что для них были [401] места. Стол два раза вновь роскошно накрывали и каждый раз ставили 22 блюда. Посредине его стояла большая пирамида с сластями, на которой красовался отлично сделанный из сахара вензель герцога, с короною наверху и двумя пальмовыми ветвями по бокам. Императору прислуживал конференции советник Альфельд, а все прочие наши кавалеры были расставлены вокруг стола, чтобы лучше прислуживать гостям и не иметь в комнате так много чужих лакеев, как обыкновенно бывает в подобных случаях. Тайный советник Геспен находился в другой комнате и угощал сидевших там; ему помогали еще некоторые из наших, как-то: камеррат Негелейн, асессор Сурланд, капитан Шульц и секретарь Швинге. Тайный же советник Бассевич был маршалом и смотрел за всем. Император, великий адмирал Апраксин (человек чрезвычайно приятный и почтенный) и большая часть гостей были в отличном расположении духа; поэтому много пили и после обыкновенных торжественных тостов провозглашали разные смешные. Обед продолжался с 4 до 10 часов вечера, потому что император хотя и вставал раз пять и выходил в другую комнату, однако ж всякий раз приказывал гостям (которые уже устали сидеть и охотно бы встали) оставаться на своих местах; так что если б князь Меншиков не сказал, что уже поздно, и не показал ему часов, он наверно просидел бы еще долее. Разговаривая постоянно то с его высочеством, то с другими, государь и не замечал, как проходило время. Наконец он собрался ехать, и его высочество проводил его до кареты, где он еще раз простился с ним и благодарил за угощение. Так как на дворе за неимением места стояли только кареты императора и князя Меншикова, то прочие гости, которым большею частью было далеко до дому, не стали ждать, пока их экипажи, один за другим, подъедут к крыльцу, а отправились прямо туда, где они стояли, и спешили уехать. Однако ж его высочество некоторых привел с собою назад, как, например, генерала Ягужинского, молодого Татищева и других, с которыми еще пил сколько было возможно до самого их отъезда. К герцогу являлись также с поздравлениями некоторые пленные и другие шведы, и он обнаружил перед ними свое прямое шведское сердце и всю свою любовь к Швеции. Тайный советник Бассевич в этот день также оказал большую услугу еще одному из находящихся здесь шведских офицеров, именно молодому прапорщику гвардии Тернеру, который во время своего плена женился на русской и теперь не получал от здешнего правительства позволения взять ее с собою в Швецию, потому что есть императорский указ, прямо запрещающий это. С помощью многих просьб тайный советник добился наконец обещания от князя Меншикова, что из особенной любви и уважения к нему, тайному советнику, желание этого офицера будет исполнено и он получит [402] паспорт на отъезд в Швецию с женою и дочерью. Это чрезвычайно его обрадовало. Вообще ничто не доставляет ему столько удовольствия, как случай оказать кому-нибудь услугу, в особенности же шведам, о которых и сам герцог наш немало заботится.

20-го его высочество кушал в своей комнате, потому что чувствовал еще усталость после вчерашнего дня, а с нами обедали камеррат Фик и полковник Бойе. После обеда приезжал камер-юнкер Балк, которого присылала императрица поздравить его высочество со вчерашним днем его рождения.

21-го, часов в 10 утра, его королевское высочество ездил кататься верхом с графом Бонде и со мною и сначала осматривал немного местоположение Москвы, которое со всех сторон чрезвычайно живописно. Потом мы заехали к камергеру Нарышкину, которого застали еще в халате, и, побыв у него несколько времени, отправились прямо домой. Обедал его высочество вне своей комнаты с некоторыми шведскими офицерами. Незадолго перед тем, как им сесть за стол, неожиданно приехал тайный советник Бассевич, который немало обрадовался, что попал еще вовремя, потому что иначе, против воли, принужден был бы остаться без обеда. Дело в том, что вчера являлся к нему человек с приглашением на сегодня на обед к генерал-майору Трубецкому (который при нас женился в Петербурге), и он в назначенное время отправился туда, послав однако ж вперед своего скорохода узнать, съехались ли гости. Скороход застал уже всех за столом и получил в ответ, что г. тайного советника вовсе не приглашали. Но он объявил, что сам говорил с человеком, приезжавшим с приглашением, и что господин его уже едет. Человека этого призвали, и показание его было согласно с показанием скорохода; однако ж последнему все-таки сказали, что очень сожалеют о происшедшем недоразумении и о напрасном беспокойстве, причиненном тайному советнику, которого, впрочем, при первом случае будут иметь честь пригласить к обеду. Такой отказ был весьма невежлив, тем более что за стол только что сели; кроме того, в числе гостей находились молодой граф Сапега и многие другие, следовательно можно было бы принять и тайного советника. Впрочем, ответ этого князя был совершенно по нем. После обеда к его высочеству приезжал камергер Нарышкин осведомиться, не будет ли ему каких-нибудь приказаний. Он, казалось, был очень доволен, что утром герцог удостоил его своим посещением. Вечером его высочество отправился вниз к графу Бонде, у которого пробыл со мною до 11 часов.

22-го, в 10 часов утра, его королевское высочество ходил пешком в голландскую реформатскую церковь, находящуюся прямо против его дома. У входа он был встречен церковными старшинами, которые провели его к креслу, очень красиво убранному и [403] поставленному недалеко от кафедры. Для кавалеров его высочества было также приготовлено несколько стульев. Эта голландско-реформатская община — одна из самых многочисленных и богатых у живущих в Москве иностранцев, потому что почти все жены здешних иностранных купцов реформатского исповедания и родятся здесь, а по здешнему обыкновению дочери воспитываются у них большею частью в религии матерей, сыновья же в религии отцов. Что касается до самой церкви, то она внутри чрезвычайно проста. Там, где обыкновенно бывает алтарь, находится кафедра, а перед нею стоит узкий стол, за которым причащаются Св. Тайн. При церкви только один пастор, который должен говорить проповеди не только в воскресные и праздничные дни до и после обеда, но и еще раз в неделю, именно по средам, что, конечно, весьма нелегко одному человеку. В этот день он сказал очень хорошую проповедь и включил в общую молитву имя его королевского высочества, чего не делал ни один из здешних лютеранских пасторов. Полковнику Лорху в третий раз пришлось все время стоять у кресел его высочества, потому что он и теперь был дежурным, как тогда, когда мы посещали старую и новую лютеранские церкви. В продолжение проповеди оба старшины (Vorsteher), — которые, как и оба попечителя (Aelteste), избираются ежегодно, — ходили, как и в здешних лютеранских церквах, сами с тарелками и звонком, но так, что один обходил одну половину прихожан, другой другую. По окончании богослужения они же опять проводили его высочество из церкви. В сенях в это время стоял один из церковных попечителей с кружкою, куда всякий, по желанию, бросал деньги. Так как день был прекрасный и герцог не спешил обедать (по случаю своего поста), то мы после того катались еще с полчаса. Около вечера его высочество ходил гулять в сад, находящийся позади его дома, а потом пошел к графу Бонде, у которого опять была форшнейдер-коллегия. В этот раз должность форшнейдера исправлял камеррат Негелейн.

23-го недавно приехавший сюда мекленбургский посланник, генерал-майор Фитингоф, близкий родственник тайного советника Бассевича, был в первый раз у герцога и передал ему поклон от своего государя. Его высочество принял его очень милостиво и оставил у себя обедать. Незадолго перед тем как подавать кушанье, приехал также здешний тайный кабинет-секретарь Макаров, большой фаворит императора, и его высочество очень обрадовался ему, потому что он обыкновенно до того бывает занят, что его почти никогда нельзя пригласить. Его тотчас, разумеется, просили остаться к обеду; но он через своего переводчика (потому что говорит только по-русски) отвечал, что собственно за тем и приехал, чтоб иметь честь видеть его высочество и обедать у него. Пили очень сильно, [404] тем более что гости, и в особенности Макаров, сами того желали, почему не многие из них уехали домой не в совершенном опьянении. Вечером его высочество опять гулял по саду и потом велел принести в маленькую беседку блюдо холодной спаржи и холодного жареного, за которые принялся вместе с графом Бонде, камерратом Негелейном и со мною. К нам присоединился вскоре еще тайный советник Геспен, который тотчас начал рассказывать свои приключения, случившиеся с ним после того, как мы расстались. Он говорил, что уехав с обеда сильно навеселе, но потом немного оправившись (чего, впрочем, глядя на него, нельзя было заметить), сел верхом, чтоб отправиться кататься, и попал в прекрасную рощу, которая называется Семеновскою, где наткнулся на целое общество английских купцов, праздновавших день именин теперешнего своего короля; что с ними должен был опять пить и выкурить несколько трубок табаку; что немного спустя увидел недалеко оттуда ее величество императрицу, находившуюся в этой роще с некоторыми из своих дам, и когда заметил, что его также увидали, не мог уже не подойти к государыне, которой и имел честь целовать руку как тут, так и при прощанье; наконец что ее величество усведомлялась о здоровье герцога и поручила ему, тайному советнику, передать поклон его королевскому высочеству, для чего он собственно и приехал. Так как у него сильно шумело в голове и он поэтому был очень весел, то его высочество, несмотря на свежесть вечернего воздуха, остался в саду от 8 до 11 часов.

24-го простился с его высочеством гвардии майор Румянцев, который в тот же день отправился отсюда в Астрахань. Обедали мы все с герцогом, потому что ни тайных советников, ни посторонних, кроме полковника Бойе, при дворе не было. Поручик Бассевич (человек веселый и подчас чрезвычайно остроумный), с которым его высочество иногда охотно шутит, до обеда, уж не знаю в чем, провинился и был, перед тем как нам идти к столу, заперт в небольшой чулан, где у буфетчика хранится серебро, чтобы просидеть там и проголодать, пока мы будем обедать; однако ж его скоро помиловали и опять освободили, даже допустили сесть вместе с нами. Мы не вставали еще из-за стола, как приехал камергер Нарышкин, который уже порядочно попил в Преображенском; но ему хотелось еще пить, и потому дело не обошлось без нескольких добрых бокалов, от которых он однако ж так сильно опьянел, что принужден был уехать. После обеда его высочество посетил здешних знатнейших духовных сановников, именно архиепископов Новгородского и Псковского, которые оба недавно были у него. По возвращении от них он отправился к госпоже Румянцевой, уезжавшей с мужем своим в Астрахань, но проведя у нее с час времени, приехал опять домой и тотчас же пошел к графу Бонде. В этот день [405] три роты Преображенского полка двинулись вперед к баркам, на которых должны переправиться в Астрахань. С ними отправился и добрый барон Ренн, который, к сожалению, должен был участвовать в походе все еще в чине унтер-офицера, потому что из предполагаемого повышения его покамест ничего не вышло.

25-го, в 9 часов утра, его высочество опять поехал кататься верхом с конференции советником Альфельдом, графом Бонде и со мною и ездил очень долго. В этот день при дворе обедали один шведский пастор (содержавшийся в Сибири и имеющий страшно длинную бороду) и еще некоторые другие шведы. Около вечера его высочество гулял в саду с графом Бонде, камерратом Негелейном и со мною, потом скушал холодного жареного и несколько бутербродов, которые я обыкновенно для него приготовляю, складывая их из белого и черного хлеба. Так как сегодня была очередь тайного советника Бассевича принимать у себя иностранных министров и погода стояла прекрасная, то он, пользуясь этим, пригласил их всех на прядильную фабрику Тамсена, где они, говорят, пробыли до позднего вечера и много веселились; сам тайный советник и хозяин даже ночевали там.

26-го, поутру, я получил приказание от тайного советника Бассевича отправиться верхом ко всем здешним знатным духовным лицам, членам Синода, и пригласить их от имени его высочества к обеду на завтрашний день. Со мною должен был ехать фурьер, знавший квартиру архиепископа Новгородского, у которого нам следовало узнать, где живут остальные и сколько их. Около 12 часов я собрался и отправился туда. Архиепископ, приняв меня очень вежливо, отвечал, что покорнейше благодарит за высокую милость, оказываемую ему герцогом, и что не замедлит приехать по его приглашению; также тотчас дал мне одного из своих людей, которому приказал проводить меня к остальным господам. Все они обещались быть, кроме одного, который был болен. Когда я приехал к архимандриту Троицкому (стоявшему в моем списке последним) и, по усиленной просьбе его, решился немного посидеть у него, он спросил меня, у кого мы уже были и кто указал нам место его жительства. Я отвечал, что меня всюду провожал один из служителей архиепископа Новгородского, и прочел ему по порядку имена всех, у кого был. После того, когда мы начали говорить о некоторых из них, он сказал, что видит, что я любознателен, и потому охотно продиктует мне, по порядку должностей, имена всех присутствующих в Синоде, которых я имел поручение приглашать к обеду. Я благодарил его сколько мог и велел своему переводчику передать ему, что сам был намерен просить об этом, но боялся его обеспокоить. Он просил меня взять перо и продиктовал мне следующее. Глава и первый президент Синода — император; второй его [406] президент — митрополит Рязанский, который теперь первенствующим между здешними духовными сановниками, но так стар и слаб, что уж не присутствует в Синоде. Далее, в Синоде еще два вице-президента, пять советников и пять асессоров; из последних, впрочем, здесь только два, остальные три в Петербурге. Вице-президентами — архиепископ Новгородский и архиепископ Псковский; советниками, первым — архиепископ Крутицкий, который живет постоянно в Москве, вторым он, архимандрит Троицкий, третьим — архимандрит Чудовский, четвертым — архимандрит Новоспасский и пятым — архимандрит Симоновский. Асессоры, находящиеся в Москве — Кондоиде Толски (Афанасий Кондоиди, епископ Вологодский.) и Оффшаников Угриски (Кто был этот асессор — мы не могли дознаться (Имеется в виду Варлаам Овсяников. — Примеч. сост.)); асессоры, оставшиеся в Петербурге: Теофилек Крулик (Феофилакт Кролик, епископ Тверской.), протопоп Троицкий и протопоп Петропавловский. Кроме означенных двух президентов, двух вице-президентов, пяти советников и пяти асессоров, Синод имеет еще обер-секретаря, Тимофея Палехима (Фамилия эта также явно переиначена, есть указание, что первым обер-секретарем в Синоде был “из игумнов иеромонах Варлаам Овсяников”. См. у Рубана, Историч., географич и топографич. описание С.-Петербурга, стр. 75.), который также духовный, так что, в полном своем составе, с императором, состоит из 15 лиц (См. в Полн. Собр. Зак., т. VI, № 3718, Регламент или Устав Духовной Коллегии, 24 января 1721 года.). Найдя в этом списке двух особ, еще не приглашенных мною, именно митрополита Рязанского и архиепископа Крутицкого, я сказал, что желал бы пригласить и их, если б только знал, где они живут. Архимандрит отвечал, что может послать со мною одного из своих слуг верхом, после чего, поблагодарив его от души за такое предложение и выпив с ним еще стакана два вина, я отправился в путь. Он сказал мне, впрочем, еще прежде, что наперед знает, что митрополит не будет, потому что не может выезжать, но что, конечно, сочтет за большую милость, если также получит приглашение. Когда я приехал к архиепископу Крутицкому (который живет совершенно вне города, в прекрасном большом монастыре (Это был крутицкий архиерейский дом (ныне крутицкие казармы), где до 1788 года жили т. н. крутицкие митрополиты, управлявшие епархией Сарской и Подонской. См. подр. в “Русской Старине”, изд. А. Мартыновым, М., 1848, год 1-й, стр. 50—63.)), он принял меня очень приветливо и угостил превосходным бургонским. Но для меня было гораздо приятнее вина, когда он потом вышел со мною в прекрасную залу, откуда чудный вид на всю Москву и на протекающую под самыми окнами Москву-реку, по которой, по случаю транспортов в Астрахань, беспрерывно двигались барки. На прощанье [407] архиепископ сказал мне, что недавно был у него его величество император, и в то же время просил меня упомянуть герцогу, какой отличный вид из монастыря, при чем, если можно, и уговорить его высочество также оказать ему милость своим посещением. Приехав наконец домой после обеда часов в 5 или в 6, я донес об исполнении возложенного на меня поручения. Его высочеству было очень приятно, что почти все будут; но ему хотелось пригласить еще кстати и некоторых старых русских, чтобы не скучали те из духовных, которые не говорили или не хотели говорить по-латыни; поэтому мне предстояло снова поездить и приглашать в тот же день и их. Герцог долго совещался с графом Бонде и со мною, кого именно позвать, и, выбрав наконец генерала от кавалерии Трубецкого (Князя Ивана Юрьевича.), который считается здесь очень набожным, нашего камергера Нарышкина, его брата, бывшего прежде камергером при сестре царя, царевне Софии, генерал-майора Чернышева, тайного кабинет-секретаря Макарова и генерал-лейтенанта Вейсбаха, приказал мне отправиться к тайному советнику Бассевичу (находившемуся у Кампредона), предложить ему этих господ и, если он одобрит их или найдет нужным прибавить еще кого-нибудь, поспешить тотчас же ехать с приглашениями. Так как лошадей своих мы уж порядочно утомили, то надобно было оседлать других, потому что вновь сделать приходилось несколько хороших концов. Когда лошади были готовы, мы поскакали к тайному советнику, но нашли его не у Кампредона, а недалеко от него, в саду, принадлежащем одному французскому купцу, Вернизобру, куда собралось и все общество, обедавшее у посланника. Исполнив там порученное мне и получив одобрение выбору его высочества как от тайного советника Бассевича, так и от тайного советника Геспена, я немедленно поехал далее. Но как в первый раз мы счастливо заставали дома духовенство, так неудачна была наша вторая экспедиция: дома был один только генерал-лейтенант Вейсбах, но и того я не видал, потому что он уже лег спать. Главною причиною такой неудачи было, вероятно, то, что я ездил не как в первый раз, в полдень, когда русские отдыхают после обеда и, следовательно, бывают дома, а в такое время, когда все отправляются гулять или делать визиты. Можно себе представить, какое огромное пространство занимает Москва, если я скажу, что мы на приглашение названных шести господ (которых квартиры, за исключением только одного, все были нам известны) употребили около четырех часов, не оставаясь нигде долее, нежели сколько требовалось, чтобы передать в нескольких словах возложенное на нас поручение! Я возвратился домой [408]

не прежде 11 часов вечера и, признаюсь, немало устал в этот день, хотя не столько от езды, сколько от беспрестанного слезания с лошади и беготни вниз и вверх по высоким и неудобным лестницам в квартирах духовенства; а потому очень обрадовался, когда застал герцога в саду за добрым холодным блюдом: оно потом усладило мое усталое сердце больше, чем все поповское вино, выпитое мною в продолжение дня. Холодное жареное также пришлось мне отлично по вкусу, тем более что я поутру, перед своими разъездами, не успел даже порядочно пообедать. В этот день его высочество кушал вне своей комнаты, и к нему приезжал прощаться один гвардейский капитан, немец по фамилии Альбрехт, который немедленно отправлялся в Астрахань.

27-го духовные особы съехались к нам только около часа пополудни, прислав, впрочем, перед тем одного из своих товарищей с извинением, что не могли быть раньше по причине посвящения кого-то в епископы и позднего их выхода из Синода. Заседания Синода бывают утром по понедельникам, средам и пятницам и продолжаются, смотря по делам, иногда до 2 и до 3 часов после обеда. Что касается до прочих господ, которых я вчера приглашал, то из них никто не приехал, кроме генерал-лейтенанта Вейсбаха и нашего камергера Нарышкина. Они даже не имели настолько учтивости, чтобы извиниться. В час пополудни духовные приехали зараз все, кроме одного, присланного ими вперед, и их было 9 человек. Его высочество встречал их в передней, а мы кто на дворе, кто на крыльце. В ожидании обеда они были проведены в приемную комнату герцога, которая вместе и его спальня, и там сели с его высочеством на первых местах. Когда же обед (состоявший большею частью из рыбных и других постных блюд) был готов, его высочество повел гостей в столовую и просил духовенство занять почетные места, а сам с генерал-лейтенантом Вейсбахом и прочими господами поместился на нижнем конце стола. Из наших кавалеров, по недостатку места, с ними сели только оба тайных советника и посланник Штамке; остальные почти все прислуживали духовенству и потом по очереди, один за другим, ходили обедать в комнату графа Бонде. Туда же явился и наш конференции советник Альфельд, который перед тем пил всю ночь до 9 или 10 часов утра и которого его высочество, для шутки, велел поднять с постели. Он вовсе не успел еще выспаться и потому продолжал постоянно пить, нисколько не думая о еде; даже выпил целую серебряную суповую миску вина, когда полковник Лорх обещал, что будет пить с ним. За столом его высочества с господами духовными пили очень усердно, и меня удивляло, что они так охотно пьют и так хорошо переносят действие вина. Когда появились заздравные кубки, его высочество стоя начал провозглашать тосты за постоянное [409] благодействие Святейшего Синода, его величества императора и всего государства. В продолжение обеда играли герцогские валторнисты, и почти все духовные гости немало удивлялись их искусству, слушая с большим вниманием. Но когда те при провозглашении важнейших тостов начали трубить туш, архиепископ Псковский (в шутку, впрочем) просил по-латыни не делать этого, говоря, что иначе соседи могут заметить, как сильно и проворно ходят здесь по рукам стаканы, и, пожалуй, подумать, что пьют более, чем следует. Поэтому трубить велено было не при всяком тосте. Обед продолжался почти до 5 часов; но господа духовные оставались еще с час или более после обеда и весело пили. Все они были в отличном расположении духа и казались очень откровенными и довольными герцогом, с которым большею частью могли говорить по-латыни. На прощанье его высочество провожал их вниз до крыльца и знатнейшим из них опять целовал руки; мы же радовались, что они наконец уехали. Вечером его высочество, оправившись несколько от своего полуопьянения, сошел вниз к графу Бонде, у которого ужинал с Негелейном и со мною.

28-го его высочество кушал вне своей комнаты, и с ним обедали подполковник Бойе и несколько шведских офицеров. Так как оставалось много лишних приборов, то и мы также должны были сесть за стол. Вечером была опять форшнейдер-коллегия, в которой граф Бонде исправлял должность форшнейдера. Она в этот раз продолжалась до часу ночи, потому что его высочеству было очень весело и хотелось подольше посидеть.

29-го у его высочества болела голова, почему он и не выходил из своей комнаты. В этот день один шведский полковой пастор говорил у нас проповедь на шведском языке; но я не мог слушать ее, потому что должен был крестить за его высочество у одного гвардейского гренадера, к которому отправился около 11 часов в нашей кавалерской карете, с двумя форейторами и в сопровождении гоф-фурьера Любкена, служившего мне переводчиком. Меня тотчас повели в русскую церковь, куда (так как квартира гренадера была близко) вслед за мною явилась и кума (русская купеческая жена) с младенцем. Недалеко от алтаря стояла уже купель с водою, в которой должен был креститься новорожденный. Скоро пришел и священник. Он взял три маленькие восковые свечи и прилепил их к купели; потом дал по свече нам, восприемникам, чтоб мы держали их во все время крещения, и наконец сам взял одну, которую, впрочем, несколько раз отдавал другому стоявшему возле него духовному лицу, и опять брал. После того он окадил ладоном и миртом купель и нас и со многими церемониями освятил воду. Когда это кончилось, мы с зажженными свечами в руках вместе с священником, читавшим что-то из книги, обошли три раза [410] вокруг купели, следуя за дьячком, который шел перед нами с иконою Иоанна Крестителя. Затем следовали принятые и у нас при крещении вопросы восприемникам, — во-первых: какое имя дать младенцу? Имя это, написанное на бумажке, передали священнику, который, положив ее на икону и держа над грудью младенца, читал молитву. Другой вопрос был: верует ли новорожденный в Бога Отца, Сына и Духа Святаго? на что мы, восприемники, должны были отвечать утвердительно. Так как я не понимал русского языка и еще менее всех этих церемоний, то рядом со мною стоял один из священнослужителей, который всякий раз отвечал за меня и показывал мне, что нужно делать. После этих вопросов мы повернулись спиною к купели, вместе с священником, и он опять начал спрашивать: отказывается ли новорожденный от сатаны, его ангелов и искушений? желает ли он всю жизнь оставаться в истинной, православной вере? Мы опять должны были отвечать отдельно на каждый его вопрос и вместе с ним усердно отплевываться, а потом снова стали лицом к купели. За этим началось заклинание (exorcismus), именно следующим образом: священник положил руку на новорожденного и, сказав: “Изыди, сатана, из младенца сего и дай место Духу Святому!”, три раза дунул на него. После этого обряда он взял ножницы и отрезал у младенца крестообразно немного волос на голове, а мне дали кусочек скатанного воску, которым я должен был снять их с ножниц. Положив отрезанные волоса в книгу, священник еще раз спросил нас, хочет ли новорожденный креститься, и тогда уже взял его от моей кумы, которая в это время держала его, и совершенно обнаженного обеими руками три раза окунул в воду, закрыв ему предварительно пальцами нос, рот и уши, при чем говорил: “Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святаго Духа” (Разумеется, что Берхгольц, как плохо знавший русский язык, и притом лютеранского исповедания, не мог всего понимать в священнодействии, при котором присутствовал, и правильно передать, что видел. Так, например, он здесь, очевидно, ошибся, сказав, что священник произнес: крещу тебя. Эта формула не православная и не могла быть употреблена. Священник произнес, без сомнения, как и следовало: “крещается”, а не “крещу”.). После того он положил младенцу в рот немного соли и помазал ему крестообразно священным миром не только лоб, грудь, руки и спину, но и ноги, виски и другие места, а затем, взяв чистую сорочку, надел ее на ребенка, лежавшего до тех пор нагим на подушке, которую держала то моя кума, то (впрочем, изредка) я. При этом одеванье священнослужитель произнес следующие слова: “Так чисто и бело омыт ты теперь от первородного греха” — и потом повесил младенцу на шею серебряный крестик, который тому должно носить всю жизнь в знак того, что он христианин (здесь если подымут мертвого на улице или где бы то ни было [411] и на нем не окажется такого креста, — тела его не хоронят). Затем он назвал святого, к которому новорожденный всегда должен обращаться, почитая его перед всеми другими, и дал ему домой образ этого святого; когда же все кончилось, начал ласкать и целовать нового христианина и увещевать нас, восприемников, быть ему настоящими отцом и матерью и никак не вступать друг с другом в брак, что здесь строжайше запрещено и никогда не допускается. Русские поэтому очень остерегаются крестить с такою особою, с которою когда-нибудь могут вступить в супружество. Меня уверяли еще, что если случается крестить в церкви двух или более детей, то купель для каждого приготовляется вновь, хотя б их было до ста: однажды употребленная уже вода, омывшая нечистоту первородного греха, выливается где-нибудь в особенном месте, чтобы никто не осквернился ею. По окончании всего обряда крещения я, дав священнику двойной червонец, а няне ребенка червонец, отправился к родильнице, которой также имел передать что-то; впрочем, в качестве кума, и должен был следовать в дом за младенцем, чтобы отдать его с рук на руки родителям. Я думал найти родильницу в постели; но она, свежая и бодрая, встретила меня у дверей. Взяв младенца от няни, я передал его матери и получил от нее обычный в этом случае поцелуй, которым остался очень доволен, потому что она была прекрасная молодая женщина; потом вручил ей также и 6 или 8 червонцев, которые мне дал его высочество завернутыми в бумагу. По настоятельной просьбе я должен был взойти наверх, в комнату гренадера, чтобы закусить там. Немало удивило меня, что молодая женщина, только за три дня перед тем разрешившаяся от бремени, очень бодро и без всякой помощи взбежала по сквернейшей и крутейшей лестнице, как будто с нею ничего не было. После она села вместе с нами и ела на славу сырую ветчину и редьку. Каков был мой обед, легко себе представить; однако ж надобно было пить до полупьяна то водку, то мед, то отвратительнейшее вино, потому что сам император делает это у своих гренадер, а я ведь заступал место его высочества. Почти ничего не нашлось мне по вкусу, и так как голод начинал поэтому сильно разбирать меня, то я встал, чтобы ехать. Тогда, по здешнему обычаю, мне хотели поднести шелковый носовой платок. Много труда стоило отказаться от него; но пирог и большой хлеб для его высочества меня, несмотря ни на что, принудили взять с собою, потому что и то и другое прямо положили в мою карету. Возвратясь домой, я застал наших кавалеров за столом вместе с некоторыми шведскими офицерами и получил еще столько, что мог кое-как утолить голод. Вечером я ходил с посланником Штамке и с камерратом Негелейном к здешнему камеррату Фику, который живет в нашем соседстве. [412]

30-го, поутру, до молитвы, был у его высочества французский посланник Кампредон. Герцог в этот день кушал в своей комнате, а я, вместе с тайными советниками, Вейсбахом и Ягужинским (попавшим к нам случайно), обедал у купца Розена, который отлично угостил нас, в особенности превосходною рыбою. После обеда все общество отправилось в его сад (находящийся в конце Слободы (Немецкой.)) и принадлежащий к лучшим в Москве, где гости курили трубки и при том таки порядочно пили. Я поэтому скоро ушел оттуда, чтобы втихомолку навестить пажа Кеттенбурга, который несколько времени лежал в оспе, но теперь начинал опять ходить. Его высочество весь день не выходил из своей комнаты, потому что чувствовал себя не совсем здоровым.

(пер. И. Ф. Аммона)
Текст воспроизведен по изданию: Неистовый реформатор. М. Фонд Сергея Дубова. 2000