Патрик Гордон. Дневник. Предисловие II.

ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

DIARY

1659-1667

КЛИНОК, ПЕРО И "БУНТАШНОЕ ВРЕМЯ"

Детство и юность Патрика Гордона (1635—1699) прошли далеко не безмятежно — самые ранние его воспоминания связаны с "великими смутами" (Гордон Я. Дневник 1635-1659 М., 2000. С. 6.). Совсем близко от его родовой усадьбы Охлухрис пролилась первая кровь гражданской войны в Британии, и отец Патрика вместе с кланом Гордонов одним из первых взялся за оружие. Мелкая усобица, какой она вначале представлялась, повлекла за собой английскую революцию, казнь короля и утрату независимости древнего Королевства Скоттов. Летом 1651 г., когда Патрик отплыл из Эбердина в польские владения, исход борьбы был предрешен. Республиканские войска Оливера Кромвеля захватили важнейшие города Шотландии и вскоре окончательно сломили своих противников (Donaldson С. Scotland- James V - James VII. Edinburgh, 1978. P. 342-357, Dow F. Cromwellian Scotland 1651-1660. Edinburgh, 1979.). Патриотам и роялистам — а наследник поместья Охлухрис показал себя и тем и другим — осталось покориться или предпочесть изгнание.

Гордон все же уехал за море по доброй воле, но смог вернуться домой, да и то ненадолго, лишь спустя 18 лет. Даже по меркам авантюрного XVII в. его жизнь богата похождениями. Он с отличием служил трем великим державам — Швеции, Речи Посполитой и России, оставаясь, во всяком случае в собственных глазах, верным подданным четвертой — Великобритании. После ужасов Тридцатилетней войны, распрей и революций первой половины столетия Европа не смогла обрести покой, и судьба направляла Гордона в те страны, что как раз тогда переживали тяжелейшие времена. Особенно трагичными были 50-е годы для Речи Посполитой, которая в одиночестве билась едва ли не со всеми своими соседями и стояла на краю гибели; "Потоп" унес жизни почти половины ее обитателей (Kochowski Wespazjan. Lata Potopu 1655—1657. Wyd. A. Kersten Warszawa, 1966.). На долю Русского государства в правление Алексея Михайловича также выпала целая череда невзгод: изнурительные войны с Польшей и Швецией, Соляной и Медный бунты в столице, мятежи во Пскове, Новгороде и других городах, волнения на Украине и среди племен [234] Поволжья, Урала и Сибири, Разинщина, набеги крымцев, Раскол церкви и осада Соловецкого монастыря. Все эти события "бунташного времени" разворачивались накануне или после переезда Гордона в Москву в 1661 г., иногда с его прямым участием. Даже когда он был послан с мирной дипломатической миссией в Англию, пришлось пробиваться через области, охваченные войной и моровым поветрием, и прибыть на пепелище, оставленное самым страшным в истории Лондона пожаром. А в будущем предстояли Чигиринские, Крымские и Азовские походы и последнее стрелецкое восстание! Непостижимым образом провидение хранило Гордона, несмотря на множество ран, от польских сабель, шведских мушкетов, русских пищалей, татарских стрел и от шпаг собратьев, не раз посягавших на его честь.

"Сыном Марса" он стал не сразу. Хотя в "Дневнике" годам учения уделено всего несколько строк, автор, похоже, занимался весьма усердно как в приходских школах Эбердиншира, так и в иезуитской коллегии города Браунсберг в Восточной Пруссии. В протестантский университет Эбердина, один из старейших и лучших в Британии, Гордон поступить не мог, исповедуя католическую веру, но среди его наставников, чьи имена он с благодарностью вспоминал, скорее всего были питомцы Эбердина. Образовательные традиции иезуитов также пользовались заслуженной славой.

Патрик обладал живым умом, любознательностью, цепкой памятью и несомненными способностями к наукам. Кроме родного языка в шотландском и английском вариантах, он прекрасно овладел латинской речью и письмом, вполне освоил немецкий и польский (упорно совершенствуясь даже в тюремных условиях!), а затем и русский. Он очень любил книги, всегда держал их при себе как наивысшую ценность и не упускал случая пополнить свое собрание. В круг его чтения, судя по отдельным намекам и цитатам, входили Священное Писание, Тит Ливии, Овидий, Вальтер Шатильонский, Фома Кемпий-ский, Лудовико Ариосто, Цезарь Бароний, Мигель де Сервантес, Кристофер Марло, Уильям Кэмден и, вероятно, Сигизмунд Герберштейн (Этот список, кроме Сервантеса, извлечен только из первых двух томов "Дневника"; вполне допускаю, что мне удалось выявить не все литературные аллюзии. Гордон не был равнодушен и к драматургии и в 1686 г. отметил свое посещение "Гамлета" в королевском театре в Лондоне — вероятно, первое упоминание о Шекспире в русском контексте.). Этот ряд имен обличает довольно широкие взгляды — перед нами человек образованный и одаренный.

Возможно, Патрик сумел бы кое-чего достичь на поприще ученого, однако его "дух не мог вынести замкнутого и строгого образа [235] жизни" (Гордон П. Указ. соч. С. 9.). Следуя своей мечте и извечному призванию шотландских дворян (в Европе не было короны, которая обходилась без их услуг) (О военных традициях шотландцев за пределами Великобритании см.: The Scottish Soldier Abroad 1247-1967. Edinburgh & Maryland, USA, 1992.), он покинул коллегию, добрался до Гамбурга и вступил в конный полк герцога Саксен-Лауэнбургского, состоявший на службе короля Швеции. С того дня Гордон обрек себя на постоянные испытания и смертельные опасности, к чему, разумеется, должен быть готов любой солдат. Но следует учесть, что он впервые взялся за палаш и пистолет, начал служить с низшего чина, без жалованья и каких-либо привилегий, не понимал языка своих товарищей и во всем мог рассчитывать только на себя самого. Единственным его преимуществом было происхождение, ибо, где бы он ни оказался, рядом всегда были соотечественники, помогавшие словом и делом.

Старший современник и земляк Гордона, сэр Томас Архарт оф Кромарти, с гордостью перечислив десятки шотландских генералов и полковников во всех армиях христианского мира, не без юмора заметил, что в те времена "какая бы битва... ни грянула на европейском континенте, шотландцы никогда не бывали совершенно опрокинуты и повержены на поле брани, ибо если некоторые и попадали в плен, иные из той же нации бывали победоносны и давали [им] пощаду" (Urquhart, Sir Thomas. The Jewel. Edinburgh, 1983. P. 98. В этой книге, изданной в 1652 г., Архарт упоминает и кое-кого из будущих соратников Гордона — "шведа" Дугласа, "австрийца" Хендерсона и "московита" генерала Лесли.). Другие свидетели и сам Гордон это подтверждают: так, после капитуляции русских под Чудновом в 1660 г. царский полковник Крофорд сдался "польскому лорду" Хенри Гордону и без выкупа получил свободу (см. "Дневник", л. 120 об.) (Здесь и далее при ссылках на второй том "Дневника" указаны номера листов подлинника, отмеченные в переводе.). Земляки сопутствовали Патрику везде — в балтийских портах, польских темницах, русских слободах, германских тавернах, лондонских дворцах и во всех ратных трудах (По моим подсчетам число одних лишь поименно названных шотландцев в первом томе "Дневника" составляет 127, во втором — 118 человек. В большинстве это военные, так что в некоторых шведских и польских боевых частях офицеры предпочитали палаши и пистолеты шотландской работы, а пивной паек измерялся шотландской пинтой.). Кое-кто, подобно Полу Мензису и Александеру Лэнделсу, следовал за ним из одной службы в другую, не расставаясь до самой смерти. Будучи многим им обязан, Гордон тоже не жалел усилий, когда надо было выручить собрата в беде, помочь с производством в чине или с кем-нибудь поделиться. "Храбрые шотландские сердца и [236] клинки" — главные герои записок Гордона, и сам он оказался достоин своих лучших предшественников и боевых товарищей. Как гласит грамота, скрепленная выдающимся полководцем той эпохи — князем Юрием Любомирским, командир его личной драгунской роты "снискал славу и честь и вполне оправдал имя шотландца, знаменитое повсюду военною доблестью" (л. 116 об.). Почему же все начальники Патрика Гордона, будь то шведы, поляки или русские, никак не желали давать ему увольнение?

С первой польской кампании, начавшейся в июле 1655 г., юный солдат удачи неудержимо рвался вперед. Даже вовсе не имея опыта, он при любой возможности искал боя, вызывался "охотником" на авангардные дела и рекогносцировки, что стоило ему нескольких ранений. Уже 29 июля он с передовым шведским отрядом вступил в Познань, а в августе и сентябре получил от поляков две пули в левый бок. Вскоре он научился превозмогать приступы страха, которых не стыдится признавать. В "Дневнике" рассеяно много свидетельств отваги, хладнокровия и находчивости Гордона как в военных условиях, так и в мирную пору. Эти случаи не приукрашены — совсем напротив. Он вел журнал для себя самого, так что рисоваться или лукавить было ни к чему. Иногда из описаний жарких, кровопролитных боев мы узнаем о его личном участии в последнюю очередь, словно ненароком. Можно только догадываться о его отличии в кавалерийской схватке шведов с данцигцами в январе 1657 г., пока запись в другом месте не поясняет, что ему достался сабельный удар в голову (Гордон П. Указ. соч. С. 108,147-148). Одна из жесточайших битв русско-польской войны — Чудновская — подробно освещена автором с присущим ему сдержанным чувством, но лишь заключительная фраза бесстрастно сообщает о двух его ранениях (л. 79—81). Вырвавшееся у него однажды восклицание: "Мужество все превозмогает!" надо признать девизом всей жизни. В глазах современников и историков разных стран и эпох то был истинный храбрец, чуждый тщеславия и бахвальства.

Шведская армия, преобразованная королем Густавом Адольфом и усиленная Карлом X, слыла едва ли не лучшей в Европе и давала отличную школу дисциплины и тактического искусства; историки признают ее "одной из наиболее совершенных военных машин, которые когда-либо существовали" (Андерссон И. История Швеции. М., 1951. С. 241; см. также. История Швеции. М., 1974.). Новобранцам, правда, не стоило ждать снисхождения: из-за мелких проступков и нерасторопности по спине Гордона сразу же прошлись трость полковника, шпага [237] лейтенанта и палаш капрала. Сильно донимали его и издевки однополчан-немцев — "простых мужланов, привычных к молотьбе". Однако он ни на миг не забывал о своих знатных предках, отбросил робость и сумел поставить себя так, что впредь никто не оскорблял его безнаказанно. Сознание собственного достоинства никогда его не покидало, проявляясь со временем в склонности к образцовой экипировке и изысканным нарядам, в содержании многочисленной свиты слуг, включая шляхтичей и "дворецкого", и в стремлении поддерживать свое доброе имя. На войне это чувство побуждало Гордона при атаке идти в авангарде, а при отступлении прикрывать товарищей; так было и во время погони поляков за его малочисленным разъездом между Пшаснышем и Млавой (Гордон П. Указ. соч. С. 177-178.), и против русских и казаков под Чудновом и Слободищей, и при обороне Чигирина от турок и татар.

Первого офицерского звания — прапорщика у шведов — пришлось добиваться долго, два с половиной года, но задатки командира проявились гораздо раньше. Не случайно фельдмаршал Дуглас поручил сформировать ядро своей лейб-роты именно Гордону, который затем отстаивал ее интересы перед самим королем Швеции. К тому же Патрик настойчиво постигал ратную науку: во время сражений за Варшаву, помимо прямых обязанностей, он "часто отправлялся в лагерь, особенно при вести о каком-либо предстоящем бое или приступе, с целью приучиться к опасностям и усовершенствовать познания в военном деле" (Там же. С 86.). Очень скоро, к концу Северной войны 1655—1660 гг., он превратился в искушенного ветерана, все более ценимого в войсках. Гетман Любомирский, осадив Грауденц, спросил у него совета, на каком направлении сосредоточить силы, занял указанную им позицию и взял крепость всего через неделю (л. 7 об.—8 об.). Так приобреталось "полное доверие лиц самых различных наций и положений" и "уважение, с которым имя [Гордона] произносилось воинами трех народов" (Дневник генерала Патрика Гордона. М., 1892. Ч. I. С. 7. Это русское издание, как и ряд других, представляет собой далеко не полный вторичный перевод с немецкого издания М.Ф. Поссельта, которому принадлежит приведенная цитата.).

Отличаясь рвением и исполнительностью, Гордон всегда требовал того же и от подчиненных, как только они у него появились. Примечательны его наставления во время похода по Польше своей первой роте драгун, набранной по приказу Любомирского из пленных шведов: "ни в коем случае не применять насилие ни к одному человеку; довольствоваться тем угощением, что им смогут подать селяне; [238] здоровым особливо ухаживать за больными, помогать им передвигаться и располагаться на квартирах... Я обещал постараться об их размещении.., обеспечить как можно скорее добротной и теплой одеждою и сапогами" (л. 20—20 об.); и ниже: "я соблюдал строгую дисциплину, а когда жалобы удостоверялись свидетелями или иным образом, сурово наказывал [виновных]" (л. 39 об.). Такие меры могли бы показаться вполне естественными, но то было время повсеместных злоупотреблений, жестокостей и вымогательств, когда в походе или на постое офицеры и солдаты обращались со своим народом немногим лучше, чем неприятель, а командиры часто обирали собственных солдат. Гордон, побывав в шкуре рядового, искренне и тщательно заботился о своих людях, нередко сопереживал им и делал все возможное, чтобы вверенные ему части, от драгун Любомирского до Бутырского полка, были обучены, экипированы и вооружены наилучшим образом. Вместе с тем его требовательность и строгость не были чрезмерны.

Качества и поступки Гордона, как и следовало ожидать, небезупречны. Его кодекс чести — сословный кодекс дворянина и наемного воина тех времен, не возбранявший ограбление простолюдинов или угон у них скота, тем более если те являлись подданными враждебной короны. "Довольно наивно сознается он иногда в задних мыслях, в наклонностях к некоторым проискам" (Брикнер А.[Г.] Патрик Гордон и его дневник. СПб., 1878. С. 134. До сих пор это лучшее исследование о Гордоне и его труде на русском языке.). Нельзя исключать и того, что в "Дневнике" раскрыты не все грехи автора. Однако, во-первых, он прямодушно кается в них, признавая, что "многое по праву заслуживает всеобщего осуждения и кары Всемогущего Господа", называет свое конокрадство "весьма гнусным преступлением" и оправдывается тем, что "едва ли возможно быть солдатом, не будучи угнетателем и не совершая многих преступлений и жестокостей" (Гордон П. Указ. соч. С. 69, 136.); ведь шведы долгое время не платили ему ни гроша, а кавалеры, более разборчивые в средствах к существованию, иногда кончали голодной смертью или безумием. Во-вторых, хотя Гордон всячески старался пополнить свое состояние и не прощал обид никому, даже крестьянам, до алчности и бессердечия он не опустился. Упомянутые случаи связаны только с первым этапом его карьеры, с порой молодости. Став офицером и перейдя на твердое жалованье, он не позволял подобного ни себе, ни своим людям.

Что касается переходов из одной армии в другую, то и это было в порядке вещей, и при соблюдении определенных норм (истечение [239] срока выкупа или размена пленных) нисколько не считалось предосудительным. Во многом из-за своего "юношеского задора" Гордон за три с небольшим года попадал в плен шесть (!) раз, причем почти ко всем воюющим сторонам: полякам, бранденбуржцам, данцигцам и имперцам". Дважды он совершал побег, один раз был разменен и трижды получал свободу, соглашаясь на условия противника. Рассуждения на этот счет в "Дневнике" пространны, хотя не всегда последовательны, и сводятся к выводу, что лучше поступить так, чем сгнить в тюрьме или подвергнуться казни (Там же. С. 225-227.). По понятиям эпохи это было оправдано, и ни шведы, ни поляки не ставили "смену мундира" в вину Гордону, когда он возвращался под их знамена. Справедливость требует признать, что, присягнув какой-либо короне, он служил ей верой и правдой, не щадя жизни. Службу он менял не раз, но, насколько известно по "Дневнику" и другим источникам, слову своему не изменял никогда.

Портрет Патрика Гордона можно дополнить еще несколькими чертами. С юных лет он был набожен и с годами становился все более благочестив. В период царской службы он редко имел возможность исполнить свой христианский долг, ибо в Московии запрещалось строительство католических храмов; первый из них был основан по прошению самого Гордона в 1684 г., что стало одним из величайших дел его жизни (Цветаев Д.В. История сооружения перваго костела в Москве. М., 1886.). Его "существо всегда противилось невоздержанности", и хотя в начале пути иногда случалось "проводить ночи в занятиях, не подобающих христианину" (Гордон П. Указ. соч. С. 21, 59. В статье к этому изданию приведены отзывы о Гордоне его современников и историков.), к излишествам, столь свойственным людям его круга, он был не склонен. Искусный дуэлянт и учтивый кавалер, не отказывавший себе в обществе дам, в кубке доброго вина, партии в карты и заезде на скачках, он и в молодости не заслужил репутации бретера или повесы. Наконец, он предстает увлекательным собеседником и человеком остроумным, любившим шутку даже перед лицом смерти; отбиваясь от наседавших со всех сторон поляков, перед прорывом через топь, он увещал товарищей-шотландцев: "Бейтесь хотя бы за то, чтобы погибнуть на суше. Пусть не говорят, будто мы умерли в канаве!" (Там же. С. 178.). Но ему была уготована совсем иная участь. [240]

* * *

1659 год, который завершает первый и открывает второй том "Дневника", застиг автора на очередном повороте судьбы. В последний раз в жизни оказавшись в плену, Гордон стоял перед выбором, и со своей обычной смелостью отверг предложение Яна Собеского, будущего короля Польши и освободителя Вены. Речь шла о роте драгун, размещенной на землях тогда еще коронного знаменосца; пленник заявил, что "юношей уехал из отечества в поисках славы, а сидя по имениям и квартирам, ничего подобного ждать не стоит" (Там же. С. 223.). Тогда его передали в распоряжение великого коронного маршала и польного гетмана, князя Юрия Любомирского, — одного из первых лиц Речи Посполитой, во многом определявшего ее политику и стратегию. Но и этот вельможа сначала встретил отказ, поскольку упрямый шотландец не хотел пребывать в прежнем чине прапорщика "ни у одного государя во всем Христианском мире". В конце концов сошлись на звании драгунского квартирмейстера.

Записки Гордона рассматривались историками преимущественно как источник по российским событиям; действительно, почти сорокалетний период службы в Московии представлен наиболее полно, несмотря на утрату двух или трех томов. Между тем "Дневник", благодаря размаху деятельности автора, содержит любопытные сведения о Великобритании, Нидерландах, шведских и германских владениях и даже о венгерском графстве Сепеш (Ципс, ныне словацкий Спиш), где ему довелось несколько месяцев квартировать. Но особенно разнообразен и ценен материал о Речи Посполитой — эту страну Гордон за десять лет узнал превосходно. Его имя, конечно, знакомо польским исследователям: так, Мирослав Нагельский в монографии о Варшавской битве 1656 г. приводит потери сторон именно по Гордону (Nagielski M. Warszawa 1656 Warszawa, 1990. S. 212. Ср.: Гордон П. Указ. соч. С. 92.). Однако и он, и его коллеги, по-видимому, не обращаясь к подлинному тексту "Дневника", ссылаются на немецкий перевод М.Ф. Поссельта (Tagebuch des Generals Patrick Gordon. Moskau, 1849. Bd. I; St. Petersburg, 1851—1853. Bd. II—III. Об этом переводе см. ниже, а также статью к первому тому "Дневника" (Гордон П. Указ. соч. С. 229—245)), крайне несовершенный, полный пропусков и ошибок. В этом отношении, как и в других исторических аспектах, достоинства оригинала еще предстоит оценить. Наиболее "польским" является первый том "Дневника", где детально и со знанием дела изложен ход Северной войны почти на всей территории королевства, но [241] и второй том охватывает еще два с половиной года польской службы Гордона, что составляет почти половину объема данной рукописи.

Автор успел поучаствовать в действиях против своих бывших соратников — шведов, хотя с получением команды над первой в его карьере боевой частью (ротой драгун) появились и другие заботы. Во время марша на зимние квартиры через всю страну, разоренную дотла и озлобленную, его плохо одетых и вооруженных новобранцев косил мор, а предназначенные для постоя села оказались заняты гусарами гетмана Потоцкого. Капитан (Де-юре Гордон не был утвержден в чине капитана польской армии, но имел капитанскую должность. Грамота Любомирского именует его капитан-лейтенантом.) должен был проявить всю свою изобретательность и решимость, чтобы выйти из положения. Поместная шляхта, города и крестьяне вели настоящую войну с такими отрядами и часто представляли не меньшую угрозу, чем самый непримиримый враг. Очень ярко описаны в "Дневнике" столкновения с бабимостским старостой и дворянином по имени Крупка-Пшецлавский (л. 26—27 об.; 30—33), а позднее — дерзкий штурм Гордоном неугодившего ему города Пшемысля и последующее побоище с крестьянами (л. 100—106 об.). Попутно приведены интересные подробности о внутреннем строе и борьбе партий в Польше, а также о быте и нравах шляхты.

Главное место в "польском разделе" второго тома, бесспорно, принадлежит волынскому походу 1660 г., более известному по названию города, где произошла развязка, как Чудновский. Об этой роковой для русских кампании писал еще С.М. Соловьев (Соловьев С.М. История России с древнейших времен // Соч. М , 1991. Кн. VI. С. 84—88. См. также: Барсуков А.П. Род Шереметевых. СПб., 1888. Кн. V; Масловский Д.Ф. Записки по истории военного искусства в России. СПб , 1891. Вып. I.), но в отечественной историографии очень давно не появлялось серьезных трудов ни о ней, ни, что удивительно, о русско-польской войне 1654—1667 гг. в целом.

К началу похода Гордон занимал довольно высокий пост командира лейб-драгун (сдвоенной роты из 200 человек) маршала Любо-мирского, одного из двух польских главнокомандующих, и был весьма близок к своему начальнику. Маршал, он же польный коронный гетман, формально подчинялся великому гетману Потоцкому, но, ввиду старости и немощи последнего, брал самые важные решения на себя. Заметная роль отводилась и одному из его лучших офицеров.

Обстоятельный, почти ежедневный рассказ Гордона о чудновской эпопее в основном согласуется с польскими описаниями (Romanski R. Cudnow 1660. Warszawa, 1996.) и [242] существенно их дополняет: например, дается не только состав дивизии Любомирского, но и численность отдельных боевых частей (л. 55). Вместе с тем шотландцу не свойствен хвалебный тон реляций победившей стороны. Он отдает должное быстроте маневров и стойкой обороне русских, которые, даже сложив оружие, отбивались от татар конскими костями. Показаны и трудности, и тяжелые потери поляков, в чьем стане при вести о приближении казачьих войск Юрия Хмельницкого возникла паника, так что по настоянию Любомирского пришлось рисковать разделением сил. Но верх взял тот, кто допустил меньше ошибок. От Гордона не укрылись грубые просчеты царского воеводы В.Б. Шереметева: пассивная, выжидательная тактика, несогласованность действий с Хмельницким и даже с находившимися рядом казаками Тимофея Цецуры, оставление противнику Чуднова с его замком и обильными припасами и т.д. Сам автор "Дневника", по обыкновению, бился в первых рядах. Оценивая его вклад в дело против казаков под Слободищей, польский историк Ромуальд Романьский отмечает, что "Любомирский питал доверие к этому офицеру, ибо дважды в течение одного дня поручал ему столь ответственные задачи" (Ibid. S. 139; см. также "Дневник", л. 69—76. Романьский ошибочно называет Гордона поручиком — этого чина он никогда не носил.). В решающем сражении при Чуднове 4/14 октября 1660 г. Гордон был дважды ранен, а урон его роты в этом походе по неполному счету достиг 26 убитых и 59 раненых, в том числе смертельно, т.е. почти половины состава.

Не минуло и года после Чуднова, как Гордон внезапно, по случайному стечению обстоятельств, оказался на противоположной стороне. Невозможность устроиться на родине даже после реставрации Стюартов, неудачная попытка набрать конный полк для Германского императора и нежелание возвращаться к полякам после полученного с трудом увольнения заставили его уступить уговорам царского посланника З.Ф. Леонтьева. Сомнениям положил конец полковник Крофорд (Крафорт) — "русский шотландец", плененный под Чудновом и убедивший земляка в милостях царя. В начале сентября 1661 г. Гордон прибыл в Москву, был допущен к руке Алексея Михайловича и принят государем благосклонно, успешно прошел испытание в ратном искусстве и получил чин майора в полку Крофорда, который принадлежал к новому для рейтара и драгуна роду войск — пехоте. "Маеору Патришиушу" пожаловали подарок "за выезд" (Челобитная об этом Гордона и его соратников-шотландцев с пометой о соизволении царя от 7 сентября хранится в РГВИА (Ф. 495. Оп. 1. № 27 Л 3). На л. 2 запись без даты "Маер Патришиуш дано ему 40 рублев, 8 пар [соболей] по 5 рублев пара, камка куфтер [вид ткани]". Но подпись Гордона на обороте вызывает у меня сомнения, т.к. заметно отличается от современных автографов. Не подделана ли она в приказе ввиду того, что майор сначала отказывался от подарка?), все шло своим чередом. [243]

И вдруг спокойный, размеренный слог "Дневника" взрывается убийственной инвективой против нового места службы и его обитателей (л. 129—130 об.). Обличительные отзывы иноземцев разных наций о Московии и московитах в то время отнюдь не редкость: ими полны сочинения Адама Олеария, Августина Майерберга, Сэмюэла Коллинса, Николааса Витсена, Якоба Рейтенфельса (Олеарий А. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб., 1906; Майерберг А. Путешествие в Московию... в 1661 г М., 1874, Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. М., 1846; Витсен Н. Путешествие в Московию 1664—1665. Дневник. СПб., 1996; Рейтенфельс Я. Сказания Светлейшему Герцогу Тосканскому Козьме III о Московии. М., 1905. Все эти труды созданы современниками Гордона, которые посещали Россию почти одновременно. Он вполне мог читать знаменитую книгу Олеария, а Майерберга и Коллинса хорошо знал лично.) и др. И все же здесь Гордон ядовит настолько, что работавший в России при Николае I немецкий переводчик "Дневника" М.Ф. Поссельт, а затем и его русские последователи, полностью изъяли этот пассаж из своих изданий. Вот лишь его заключительная часть: московиты "угрюмы, алчны, скаредны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны — когда имеют власть, под властью же — смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы, однако при этом кичливы и мнят себя выше всех прочих народов" (В отрывочном и пока единственном издании "Дневника" на языке оригинала (Passages from the Diary of General Patrick Gordon of Auchleuchries. Aberdeen, 1859. P. 47), основанном опять же на списке М.Ф. Поссельта, это место сильно сокращено: "...morose and niggard, and yet overweening and valuing themselves above all other nations"; т.е. "угрюмы и скаредны, однако при этом кичливы и мнят себя выше всех прочих народов".). Что же так вывело из себя хладнокровного, многоопытного, привычного к тяготам шотландца?

Не только невозможность получить законное жалованье без непременной взятки дьяку, не только плата в медной монете, шедшей по четыре, а затем и по пятнадцать к одной серебром, хотя то были ощутимые удары. Гордон испытал глубокое потрясение человека, попавшего в иной мир, с Запада на Восток, из католичества в православие, из "вольной" Польши, где он всюду мог вести непринужденные беседы по-латински, в самодержавную Россию, где до покорения Киева с его Могилянской коллегией не было ни одного высшего учебного заведения. Тот, с кем уважительно обходились знатнейшие магнаты Речи Посполитой, отныне должен был писаться в челобитных [244] "холопом Петрушкою". До рождения Петра Великого оставалось более десяти лет; его отец Алексей Михайлович, по выражению В.О. Ключевского, "одной ногой еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении. Он вырос вместе с поколением, которое нужда впервые заставила заботливо и тревожно посматривать на еретический Запад в чаянии найти там средства для выхода из домашних затруднений, не отрекаясь от понятий, привычек и верований благочестивой старины" (Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций М., 1997 Кн. II. С. 412-413.).

В движении России к Западу, "от степи к морю", где Гордон еще скажет свое слово, тогда были сделаны лишь первые шаги, прежде всего в военной области; полк Крофорда был преемником частей "иноземного строя", основанных в начале 1630-х годов первым русским генералом Лесли (Об этой военной реформе см.: Сташевский Е.Д. Смоленская война 1632—1634 гг. Организация и состояние Московской армии. Киев, 1919; Чернов А.В. Вооруженные силы Русского государства в XV—XVII вв. М 1954 С. 169-171.). При Алексее Михайловиче у власти уже прочно стояла плеяда "бояр-западников", любимцев царя: Б.И. Морозов, И.Д. Милославский, Ф.М. Ртищев, А.Л. Ордин-Нащокин, А.С. Матвеев, впоследствии — князь В.В. Голицын; Гордон знавал всех, а с некоторыми стал очень близок. Однако их новшества сводились главным образом ко внешней политике и заимствованию иноземных предметов роскоши для убранства своих палат, потешных "хитростей" вроде "комедийных действ" или немецкой музыки. Уклад русской жизни везде, во всех сословиях оставался незыблем. Ксенофобия проявлялась постоянно и резко — в бегстве крестьян при виде иноземцев даже на оживленных приграничных дорогах (Олеарий А. Указ. соч. С. 22.), в выселении московских немцев в особую "резервацию" за пределы города, в насилиях и оскорбительных выходках над ними (“Не стесняясь, задирают иностранцев всяких, в особенности же немцев, бесстыдными речами и если встретятся случайно с ними, то громко обзывают их глупейшею бранью "шишами"” (Рейтенфельс Я. Указ. соч. С. 144). “Иногда русские дразнят иноземцев, которые живут в слободе: "Кыш на Кокуй, поганые!"” (Витсен Н. Указ. соч. С. 153)) и, много лет спустя, в непримиримом завещании патриарха Иоакима, который накануне своей смерти в 1690 г. не допустил Гордона, уже заслуженного генерала, в Кремль на пир по случаю рождения царевича. Патриарх наставлял царей, дабы запретили в полках и во всем государстве [245] "проклятым еретикам" быть начальниками: "какая от них православному воинству может быть помощь? Только гнев Божий наводят... Начальствуют волки над агнцами! Благодатиею Божиею в Русском царстве людей благочестивых, в ратоборстве искусных очень много. Опять напоминаю, чтоб иноверцам-еретикам костелов римских, кирок немецких, татарам мечетей не давать строить нигде, новых латинских и иностранных обычаев и в платье перемен по-иноземски не вводить" (Завещание патриарха Иоакима // Устрялов Н.Г. История царствования Петра Великаго. СПб., 1858. Т. II. С. 467-477.). Даже просвещенный хорват Юрий Крижанич, явившийся в Москву чуть раньше Гордона и горячо призывавший учиться у Запада, предостерегал славян: "везде на плечах у нас сидят немцы, жиды, шотландцы, цыгане, армяне и греки, которые кровь из нас высасывают. Презрению, с каким обращаются с нами иностранцы, укорам, которыми они нас осыпают, первая причина есть наше незнание и наше нерадение о науках, а вторая причина есть наше чужебесие, или глупость, вследствие которой иностранцы над нами господствуют, обманывают нас всячески и делают из нас все, что хотят, потому и зовут нас варварами" (Цит. по: Соловьев С.М. Соч. М., 1991. Кн. VII. С. 154-155. Как видим, в ряду "кровопийц" шотландцы занимают почетное третье место.). Самое сильное из первых русских впечатлений вновь прибывшего европейца, отмеченное им не раз, — неприветливость, "необычайная угрюмость" людей (л. 124, 126, 130).

Столкнувшись с таким положением дел, Гордон "почти обезумел от досады" и решил немедля уехать обратно, но ему намекнули, что польским лазутчикам грозит Сибирь. На присяге он наотрез отказался служить царю "по все дни своей жизни" (ведь было обещано не удерживать его долее трех лет!) и поклялся в этом лишь до окончания войны с Польшей. Насколько он хотел вырваться из России, можно судить по тому, что из 600 скопленных в Польше дукатов бережливый шотландец отдал почти четверть на подарки, чтобы войти в свиту посольства к шаху Персидскому — тщетно. Горькие сетования Гордона слышны в словах имперского посла Майерберга, у которого он часто бывал на католической мессе: многие офицеры "раскаиваются в том, что забрались в этот лабиринт в надежде выгод, покинув отеческих богов и не подорожив свободною службой среди своего народа. Потому что царь жестоко издевается над условиями, которыми они обеспечили себе увольнение на родину после прошедшего срока службы, положившись на них, точно на Ариаднину нить: одного он останавливает щедростью, другого просьбами, третьго повышением, даже, если ему угодно, ссылкою в излучистые закоулки [246] безвыходных трущоб; проповедует всем о неприличии увольнения от службы для военных людей в такое время, когда война в самом разгаре или когда ее опасаются. Бедняки никогда и не отпускаются из-за этого опасения, от которого Алексей ни на минуту не может освободиться, так как обширное Московское государство почти отовсюду опоясано воинственными народами, не терпящими покоя, и окружено их завистью и ненавистью" (Майерберг А. Указ. соч. С. 177-178.). Впоследствии Гордон много раз возобновлял ходатайства об отставке и лишь на склоне лет осознал, что ему не суждено умереть на родине.

Овладев собой, майор приступил к полковым обязанностям весьма прилежно, провел всю зиму "в невыразимых усилиях и заботах", дважды в день обучая солдат, и мало-помалу стал свыкаться с положением. Общение с земляками скрашивало жизнь и в Москве. В характере шотландцев вообще и Гордона в частности всегда была способность не теряться в любой среде, даже чуждой и враждебной, усваивать местные обычаи, не отрекаясь от своих, быстро реагировать на смену обстоятельств. С первых дней его пребывания в стране "Дневник" переходит с нового стиля на старый, с западных миль на версты, почти безошибочно называет русских людей по имени, отчеству и фамилии. Отличное владение польским языком очень пригодилось автору, и, хотя он долго не мог избавиться от полонизмов, с московскими чинами общий язык был найден быстро: 2 января 1662 г. Гордон угостил и одарил всех подьячих Иноземского приказа, чем снискал их твердое расположение (л. 144).

Хотя многое в России его возмущало, Гордон, как ни странно, прямо не осуждает состояние русских войск и уровень готовности ратников — а ведь это общее место в сочинениях XVII в. Голландец Николаас Витсен поражался, "как русские воины обращаются с ружьем: один уронил его, пока стрелял, другой не знал, как его зарядить, третий, стреляя, отвернул голову назад и т.д." (Витсен Н. Указ. соч. С. 194.) Западноевропейцы полагали, что московиты способны гораздо лучше держаться за оградою стен, чем в открытом поле (Олеарий А. Указ. соч. С. 13; Майерберг А. Указ. соч. С. 180—183; Рейтенфельс Я. Указ соч. С. 194.). Русский современник тоже признает, что "у пехоты ружье было плохо, и владеть им не умели, только боронились ручным боем, копьями и бердышами, и то тупыми, и на боях меняли своих голов по три, по четыре и больше на одну неприятельскую голову. А естли на конницу посмотреть, то не то что иностранным, но и самим нам на них смотреть зазорно, в начале у них [247] клячи худые, сабли тупые, сами нужны и безодежны, и ружьем владеть никаким неумелые. Истинно, государь, я видал, что иной дворянин и зарядить пищали не умеет, а не то, что ему стрелить по цели хорошенько... А то я у многих дворян слыхал: "Дай-де Бог великому государю служить, а сабли б из ножен не вынимать" (Посошков И. Т. О ратном поведении // Книга о скудности и богатстве и другие сочинения. М., 1951. С. 268.). Нелестные отзывы подтверждались рядом чувствительных поражений в единоборстве с западными соседями, от Смутного времени и Смоленской войны до Риги и Чуднова.

Недостатки своих вооруженных сил и военное превосходство Запада признавались самим русским правительством, которое в течение всего XVII в., да и позднее, заимствовало европейский ратный строй и тактические приемы, приглашало на долговременную и постоянную службу сотни иноземных офицеров и мастеров, закупало за рубежом крупные партии огнестрельного и холодного оружия, обеспечивало перевод на русский язык и издание соответствующих уставов и трактатов. Многие исследователи справедливо указывают на успехи военных преобразований в этот период, на ряд побед русского оружия, особенно в начале войны 1654—1667 гг., на закономерную преемственность реформ, проведенных первыми Романовыми и Петром Великим (История Северной войны. М., 1987 С. 23—36.). Однако до Петра новшества внедрялись неспешно и непоследовательно, мало затрагивали такие важные отрасли, как артиллерия, инженерное дело и флот. В более "традиционных" родах войск также не все обстояло благополучно: не один лишь Гордон пишет о массовом дезертирстве ("редкий день кто-нибудь не убегал"), о частых нарушениях дисциплины, которые в своей крайней форме выливались в открытые мятежи против властей (Медный бунт, стрелецкие восстания), о сомнительных качествах нанимаемых офицеров ("многие, если не большая часть, — люди дурные и низкие, никогда не служившие в почетном звании"). Самому Гордону такое обвинение не могли бросить даже его враги. Достигнув почетных званий в армиях трех корон, он прекрасно видел возможности своих солдат и не тратил времени даром: вскоре, несмотря на частую смену личного состава, на смотре в присутствии царя его полк показал отличную стрельбу (л. 180 об.).

С разной степенью подробности "Дневник" повествует о частных и общественных событиях 1660-х годов в Москве и вне ее, которые непосредственно касались автора или привлекли его внимание. В их числе ряд происшествий, связанных с бурными взаимоотношениями [248] в военной среде: "битвы" солдат со стрельцами и трубниками, нередкие дуэли, занесенные с Запада, но пока не охватившие русских служилых людей, конфликты Гордона с капитаном Спиридоновым и другими подчиненными, откуда шотландец обычно выходил с успехом. Однажды из-за "плутовства" поручика он, не досмотрев, подписал бумагу об отпуске троих солдат по домам; за отпуск без указа в лучшем случае грозили батоги и тюрьма (Соборное уложение 1649 года. Л., 1987. С. 25 (Гл. VII, ст. 14-16)), если бы Гордон не принял меры через знакомого подьячего.

До заключения Андрусовского перемирия с Речью Посполитой оставалось несколько лет, и в мае—ноябре 1664 г. Гордон, уже подполковник и фактически командир полка, находился на действительной службе в пограничном Смоленске, но ему так и не довелось сразиться с прежними соратниками — поляками. Впрочем, за боевыми действиями и политическими новостями он пристально следил и многое мог узнавать из первых рук: о поражении князя И.А. Хованского при Кушликах (л. 141 об.—143) — от генерала Далйелла или побывавших в польском плену офицеров; о Нежинской "черной" раде, летом 1663 г. избравшей гетманом Украины И.М. Брюховецкого (л. 167—172 об.), — возможно, от шотландского полковника Инглиса, который присутствовал в Нежине; как бы то ни было, рада описана с обстоятельностью очевидца.

Хотя в первые русские годы Гордон не ступал на поле брани, они стали самыми тяжелыми в его жизни. Он долго хворал и едва избежал смерти, что сам объясняет угнетенным состоянием духа: "все это время я пребывал в сугубом недовольстве моим настоящим положением здесь и обдумывал все мыслимые пути, как освободиться из сей страны и службы. Однако, не видя никакой возможности, я впал в сильную меланхолию, что и было причиной затянувшегося недуга" (л. 148 об.). Перемена не могла не отразиться в "Дневнике": записи этих лет становятся более краткими и отрывочными, даты проставлены гораздо реже; появляются довольно большие пропуски и хронологические погрешности, странные для аккуратного и хорошо осведомленного мемуариста. Правда, датировка Медного бунта 5 вместо 25 июля 1662 г. может быть просто опиской, поскольку подлинник дошел до нас в перебеленном виде. Взрыв недовольства безоружных московских низов, вызванный налоговым бременем и катастрофическими последствиями денежной реформы, громко именовался советскими учеными "антифеодальным восстанием" (Буганов В.И. Московское восстание 1662 г. М, 1964.), хотя дело ограничилось всего несколькими часами. Полк Крофорда в тот день играл [249] второстепенную роль, несмотря на то, что Гордон лично ездил в Коломенское за приказаниями и едва не попал в руки мятежников. Его отчет о Медном бунте менее пространен, чем у подьячего Григория Котошихина (Котошихин Г.К. О России в царствование Алексия Михайловича. СПб., 1884. С. 114-117.), но содержит отсутствующие у последнего детали; в частности, свидетельство, что власти для подавления мятежа прибегли к помощи живших в Москве иноземцев.

Более серьезная ошибка, вкравшаяся в "Дневник", связана с приездом в Московию голландского посольства Якоба Бореела, что Гордон относит к концу 1662 г., — на целых два года раньше срока (Ср.: Витсен Н. Указ. соч. Посольство Бореела находилось в России с декабря 1664 по май 1665 г. Николаас Витсен (1641—1717), будущий бургомистр Амстердама и друг Петра Великого, состоял в свите посла. См. также. Голландцы и русские 1600-1917. Амстердам-Гаага, 1989. С. 58-59.). И уж совсем трудно объяснить, почему известие о важной победе над поляками при Чаусах в Белоруссии помечено маем 1663 г. (л. 164 об.); это тем более удивительно ввиду близкого знакомства автора с генерал-майором Уильямом Драммондом (Дромонтом), который возглавлял русских в том бою. Согласно донесениям царю смоленского воеводы князя П.А. Долгорукого, основанным на рапорте самого Драммонда, победа была одержана 16 мая 1662 г. (РГАДА. Ф. 79.1662 г. №1. Л. 148-149, 153-162,187-189, 192-195, 205—207. Из документов явствует, что Драммонд с отрядом в 3119 ратников при 4 орудиях конвоировал из Смоленска в Быхов денежные, хлебные и боевые припасы. Близ Чаус его атаковали около 6 тысяч поляков и литовцев, но были отброшены и "рублены на 15 верстах" Урон противника оценивается по меньшей мере в 1,5 тысячи; русские захватили 92 пленных, 15 знамен и 1 пушку, потеряв всего несколько десятков человек. Успех, хотя и частный, был особенно радостен после ряда сокрушительных поражений последних лет. См. также: Соловьев С.М. Соч. М., 1991. Кн. VI. С. 116.). Следует предположить, что во время длительной болезни и упадка душевных сил автор вел записки нерегулярно, возможно, подолгу не брался за перо и восстанавливал упущенное позднее.

По собственному признанию Гордон исцелился от меланхолии и недомогания благодаря добросовестным полковым занятиям, ибо не любил сидеть праздно", а также поддержке друзей. Много путешествуя и ведя обширную переписку от родного графства Эбердин до Казани, он постоянно расширял круг знакомств. Земляков и прочих выходцев с Запада легко было встретить во Пскове, Новгороде, Смоленске, других городах и окраинных гарнизонах, но "столицей их была Новая Иноземская (Немецкая) слобода, возникшая близ Москвы, на правом берегу Яузы, всего за девять лет до приезда [250] Гордона (Подробнее об этой слободе см.: Богоявленский С.К. Московская Немецкая слобода // Известия АН СССР. Серия История и философия М , 1947 Т IV. № 3; Ковригина В. А. Немецкая слобода Москвы и ее жители в конце XVII - первой четверти XVIII в. М., 1998.). Именно здесь он нанял первую квартиру сразу по прибытии, сюда, уже в собственную усадьбу, возвращался из дальних походов и странствий, и, наконец, сделался признанным "патриархом" иноземной колонии.

В ранний период слобода уже значительно разрослась и насчитывала около двухсот дворов, но, как видно по рисунку из альбома Майерберга (Альбом Мейерберга Виды и бытовые картины России XVII в. СПб , 1903. № 75. Этот рисунок Новой Иноземской слободы, выполненный И. Р. Шторном, является первым ее изображением и датируется годом приезда Гордона в Московию (1661)), еще не приобрела "образцовый", регулярный облик петровских времен и внешне мало отличалась от русских селений с теми же деревянными избами, поземными или на подклетах. Однако на этом островке, окруженном почти первобытной древнерусской стихией и не имевшем самоуправления, господствовали западные вкусы и обычаи. Хотя многие путешественники-европейцы обращали на это внимание, самая подробная и достоверная хроника слободской жизни за несколько десятилетий содержится в "Дневнике" Гордона: перед нами проходит вереница свадеб, пиров, маскарадов, дуэлей, а упоминание о конных бегах (л. 149 об.), возможно, является первым в истории Москвы.

В краткий срок автор свел знакомство почти со всеми видными членами местной общины — офицерами и купцами, врачами и священниками; уже в 1667 г. он мог с полным правом утверждать, что "здесь меня знает каждый иноземец". Среди них были представители многих стран, но самые тесные узы связывали его с соотечественниками, особенно с генералами Далйеллом и Драммондом, капитаном (затем майором) Полом Мензисом и другими шотландскими офицерами полка Крофорда. С самим командиром отношения складывались сложнее: с одной стороны, тот не слишком утруждал себя полковыми обязанностями и перелагал их на своего заместителя, с другой — выказывал "чрезвычайную доброту" к Гордону во время его болезни. К сожалению мы не так много узнаем о характере и облике этих людей, а ведь меткие наблюдения над окружающими автору хорошо удаются — вспомним "портреты" полковника Андерсона в первом томе "Дневника" или князя Юрия Любомирского — во втором.

Главными событиями личной жизни Гордона в эти годы стали обручение и женитьба, в которой он надеялся найти спасение от тоски. [251]

К тому же он знал, что "русским от природы свойственно меньше доверять людям холостым, чем женатым", особенно когда речь шла о недовольных условиями приезжих офицерах. Молодой, обаятельный подполковник был желанной партией для многих семейств Иноземской слободы, и ему пришлось применить все свое искусство, чтобы не попасть в раскинутые повсюду сети. Он сам сделал вполне сознательный выбор и попросил руки юной католички Катарины Бокховен — дочери нидерландского полковника, ранее служившего в Британии и женатого на британке. Послания Гордона невесте — первые и самые интимные из его сохранившихся писем — не удостоились ни малейшего внимания прежних издателей "Дневника" и публикуются здесь впервые.

Между тем возникло значительное препятствие: отец Катарины пребывал в плену у поляков, а без его благословения союз был невозможен. Гордон умел добиваться своего и на сей раз превзошел самого себя. Он неустанно хлопотал перед царским правительством, добился указа об обмене на пленника знатных поляков, лично ездил на переговоры с польскими уполномоченными, одолевал все заинтересованные стороны письменными ходатайствами и даже заручился соответствующей просьбой короля Великобритании к королю Польши. Филипп Бокховен, наконец, обрел свободу вследствие русско-польского перемирия, но, очевидно, решил судьбу дочери до своего возвращения. В январе 1665 г., через два года после сватовства, Патрик и Катарина обвенчались в Иноземской слободе; невесте едва исполнилось пятнадцать, жениху, вскоре произведенному в полковники, — почти тридцать лет. В ноябре у них родилась дочь Кэтрин Элизабет, а будущей весной появился свой дом в слободе. Хотя о жизни под его кровом в эту пору почти ничего не говорится, а последующие части "Дневника" утеряны, чета была, несомненно, счастлива. Катарина прожила недолго, и Гордон женился вторично, но до последних своих дней он вспоминал ее с нежностью.

В завершающем разделе второго тома "Дневника" автор предстает в новом качестве. В июне 1666 г. ему неожиданно поручили доставить грамоту царя Алексея Михайловича ко двору своего сюзерена — британского короля Чарлза II. Правда, к дипломатическим делам Гордон был причастен и раньше: еще в Польше имперский посол Изола намеревался отправить его курьером в Вену, затем он сам упорно, но безуспешно хлопотал о месте при царском посольстве в Персию, а в 1663 г. оказал важную услугу британскому послу в России графу Карлайлу (л. 176). Теперь же, хотя и в младшем ранге "гонца", надлежало исполнить официальное поручение весьма важного и деликатного свойства. Уже тот факт, что оно было возложено [252] на иностранного подданного, прибывшего в Москву не "на Государево имя", т.е. на постоянную службу, а всего лишь "на наем", говорит о высочайшем доверии русского правительства к Гордону. До него иноземцы редко представляли интересы царя за рубежом, тем более самостоятельно (В документах о миссии Гордона упомянуто несколько подобных случаев, но все они относятся к последующим годам, кроме участия в посольстве в Лондон шотландского полковника Форрета; последний состоял переводчиком при после князе П.С. Прозоровском в 1662-1663 гг. (РГАДА- Ф- 35. Оп. 1. № 215. Л. 31-33; № 243. Л. 11-12; Ф. 141. Оп. 5. 1675 г. № 86. Л. 9-12; Ф. 159. Оп. 2. № 187)); если им и выпадала такая возможность, то, как правило, под руководством и надзором русских дипломатов. Перед отъездом статус Гордона, служившего в пехоте, был повышен до полковника рейтарского строя (РГАДА. Ф. 35. Оп. 1. № 215. Л. 31-33.).

Предпосылки и обстоятельства миссии изложены в "Дневнике" достаточно полно. Через многочисленных друзей и корреспондентов посланец был отлично осведомлен о событиях в Европе и состоянии русско-британских отношений (Так, в конце 1665 г. Гордон получил письма от генералов Далйелла и Драммонда, датированные в Гамбурге 29 сентября, с "обширным и подробным рассказом о событиях и положении дел в Христианском мире" (л. 214 об.)). Во внешнеполитической иерархии Московского государства Великобритания уступала только Германской империи и стояла наравне с Речью Посполитой (Котошихин Г.К. Указ. соч. С. 45—46, 61.). Более чем вековые контакты с британскими королевствами были традиционно дружественными и имели особое значение в торговой сфере, так как именно англичане освоили путь в устье Северной Двины и долгое время имели превосходство над всеми конкурентами. Прерванные в период протектората Кромвеля, не признанного Россией, связи возобновились с реставрацией Стюартов в 1660 г. и, казалось, должны были упрочиться (царь поддерживал Чарлза II в годы изгнания). Однако как раз накануне поездки Гордона между сторонами произошло резкое охлаждение. Британцы прилагали все усилия к возврату былых привилегий, в частности, права беспошлинной торговли, отобранного у них царским указом после казни короля Чарлза I в 1649 г. Московские власти, стоявшие на пороге финансового краха, не могли этого позволить и столь же твердо, под различными предлогами, отвергали все просьбы. Положение усугубилось провалом посольств графа Карлайла в Москву (1663—1664) и стольника В.Я. Дашкова в Лондон (1664—1665) (Обзор русско-британских отношений этих лет см.: Соловьев С.М. Соч. М., 1991. Кн. VI. С. 511-518.). Вернувшись обратно, [253] Дашков "так приукрасил суровое обращение с ним, что [в Москве] усомнились, быть ли впредь каким-либо сношениям или переписке между [обоими] государями" (л. 222 об.).

К еще большим осложнениям привело соперничество двух великих морских держав и главных торговых партнеров России — Британии и Нидерландов, которые в 1665—1667 гг. вели ожесточенную войну. Голландцы не замедлили воспользоваться трудностями противника и стали вытеснять его с русского рынка, да и в боевых операциях на море достигли немалых успехов. Последний удар британцам нанес в 1665 г. полный запрет Алексея Михайловича принимать их корабли в Архангельске из-за бушевавшей в Англии эпидемии чумы (РГАДА. Ф. 35. Оп. 1. № 211.). 29 декабря Чарлз II обратился к Алексею Михайловичу с посланием, где просил не позволять голландцам вывоз корабельных припасов из России, но предоставить это право комиссарам британской короны сроком на пять лет (Там же. Оп. 2. № 97.). Ответная грамота царя от 24 июня 7174 (1666) г. и была доверена Патрику Гордону. Она гласила, что "на Двине у Архангелского города о карабелных деревьях и о смоле учинен заказ крепкой под смертною казнью: Галанских Статов подданным карабелного деревья и смолы продавать и за море отпущать отнюдь не велено" (Полный текст этой грамоты см. в Приложениях.). Тем уступки и ограничились, поскольку в англо-голландском конфликте Россия стремилась сохранить нейтралитет. Поставки для королевского флота разрешены не были, закрытие северного морского пути для английских судов оставалось в силе до прекращения морового поветрия, вопрос об отмене пошлин снова отклонялся на неопределенное время. Все это вряд ли могло удовлетворить кабинет Чарлза II и оживить взаимные связи.

Из-за серьезных преград, "замучивших его до смерти", путешествие Гордона затянулось почти на год. Он был вынужден предпринять дальний объезд через Германию и Нидерланды, самолично нанял яхту и, проскользнув между голландскими фрегатами и французскими каперами, добрался до берегов Англии 1 октября. 9 числа состоялась аудиенция у короля. Невзирая на содержание доставленной грамоты, Чарлз II принял своего подданного милостиво, пожаловал ему право свободно бывать при дворе, а затем подарок и сумму в 200 фунтов стерлингов.

В ожидании ответа царский гонец провел в Англии более четырех месяцев, до начала февраля 1667 г. Соответствующие страницы "Дневника" немногословны, поскольку Гордон жил довольно [254] замкнуто, как частное лицо: "инструкции не обязывали меня объявлять о моем приезде или посещать министров иноземных государей, дабы не производить большого шума; русские не желали досаждать голландцам, коих моя миссия касалась более всех" (л. 136). Для столицы и всего королевства то была крайне тревожная пора (Лучшие свидетельства современников: The Diary of John Evelyn, Esq. L. & N.Y., 1890. P. 313-327; The Diary of Samuel Pepys. Vol. VII. 1666. Berkeley & L.A., 1972; Vol. VIII. 1667. Berkeley & L.A., 1974.): только что невиданный пожар поглотил почти весь Лондон, который мемуаристы уподобляли руинам Трои или Содома, чума еще опустошала окрестности, война с Голландией и Францией шла неудачно и требовала напряжения всех сил, носились ужасающие слухи об иноземном вторжении, шотландском мятеже, заговоре "папистов" (к которым принадлежал и новоявленный шотландский полковник). Двор пребывал в трауре из-за кончины матери королевы, и до конца 1666 г. закрылись все театры. Цены на товары и услуги взлетели настолько, что были превзойдены только в следующем столетии. Всю осень и зиму держались холода и ненастье; последнее, правда, не смущало северянина, обитавшего в России, — на погоде он вообще останавливается редко.

"Наказная память" из Москвы не обязывала Гордона вести официальные переговоры, но у него состоялось несколько встреч с лордом-канцлером Кларендоном и государственным секретарем Морисом. Их ход был, по-видимому, изложен в представленном в Посольский приказ обязательном донесении — "статейном списке". Этот документ пока отыскать не удалось, хотя в XIX в. он существовал и, согласно историкам того времени, "не заключал в себе ничего важного сверх записанного в "Дневнике" (Дневник генерала Патрика Гордона. М , 1892. Ч. II. С. 96.). Из "Дневника" же известно, что стороны "весьма резко" обсуждали давно наболевший вопрос о привилегиях британских купцов в Московии (л. 251). При всех симпатиях Гордона к членам "Российской компании", среди которых у него было много друзей, он не мог не довести до сведения министров Чарлза II, что отмена пошлин царским правительством маловероятна.

Свободные часы Гордон посвящал осмотру Тауэра и других достопримечательностей, обмену визитами и переписке с родней, старыми и новыми знакомыми. Верный себе, он засвидетельствовал почтение едва ли не всем высшим шотландским сановникам, пребывавшим в Лондоне, — всесильному наместнику Шотландии лорду Лодердейлу, графам Ротесу и Мидлтону, генералу Драммонду, а также бывшему послу в Москве графу Карлайлу. Любезный прием [255] был оказан ему главнокомандующим принцем Рупертом и герцогом Йоркским — братом и наследником правящего монарха. Достойно представляя интересы России, Гордон все же не связывал с ней свое будущее, твердо намеревался устроиться на родине и искал могущественных покровителей.

18 января 1667 г. на прощальной аудиенции Чарлз II собственноручно подал гонцу ответное послание. Когда тот заметил неточность в царском титуле, по его ходатайству был изготовлен новый пергамен, хотя в спешке или по другой причине обращение оставили неизменным (Подлинник — РГАДА. Ф. 35. Оп. 2. № 98. Перевод грамоты см. в "Дневнике" (л. 258 об. — 260 об.) и примечание к нему.). Обратный путь прошел без особых приключений, и в июне Гордон явился в Москву. Королевское письмо было выдержано в учтивом, но довольно жестком тоне, и некоторые исследователи полагали, что русские власти, неудовлетворенные итогом миссии, подвергли шотландского полковника опале и чуть ли не "домашнему аресту" (Брикнер A.T. Указ. соч. С. 27-29.). Однако ни "Дневник", ни другие источники не содержат даже намека на нечто подобное. Главная цель — доставка царской грамоты и ответа на нее — была выполнена успешно, и не вина курьера, что отношения двух держав переживали не лучшие времена. Отправление Гордона во главе полка на Украину вытекало из его прямых обязанностей и не может считаться "ссылкой" или знаком немилости. К тому же всего через два года ему был пожалован отпуск по личным делам на родину. Неясно только, почему шотландец, настойчивый и щепетильный в том, что ему причиталось, так долго не мог возместить путевые расходы, оплаченные своими средствами; из 633 рублей меньше половины ему выдали лишь в 1675 г., а остальное — в 1681 г., через 14 лет после возвращения! (Челобитные Гордона см. в Приложениях.). Задержка в какой-то мере объяснима службой вдали от Москвы, волокитой, недоброжелательностью приказных чинов, а быть может и происками более именитых недругов.

Поскольку с июля 1667 г. "Дневник" прерывается на целое десятилетие (один или более томов утеряны), в Приложениях к настоящему изданию помещены дополнительные источники из архивов Британии и России: письма Гордона известному английскому государственному деятелю Джозефу Уильямсону и документы, связанные с дипломатической миссией в Лондон. Все восемь писем Уильямсону датированы через небольшие промежутки времени и по содержанию и стилю словно продолжают "Дневник" до конца 1667 г. [256] Сообщая основателю "Лондонской Газеты" о важнейших новостях на востоке Европы, в частности, об увольнении царем после перемирия с Польшей многих иноземных офицеров, московский корреспондент пророчески замечает: "вскоре у нас хватит забот с турками и татарами, так что по крайней мере наши руки пригодятся". Еще две депеши Гордона — псковскому воеводе князю И.А. Хованскому и думному дьяку Алмазу Иванову — сохранились в русских переводах того времени. Несмотря на краткость, они рисуют широкую панораму европейских событий; любопытно, например, известие об испано-португальских переговорах — оно пришло в русское ведомство иностранных дел еще до того, как первое посольство П.И. Потемкина отправилось на Пиренейский полуостров. Конечно, этим далеко не исчерпываются акты, связанные с именем Гордона и имеющие отношение к его журналу. Остается выразить надежду, что новые находки такого рода увидят свет.

Подлинник второго тома, в числе всех шести уцелевших частей "Дневника" Гордона, хранится в Российском государственном военно-историческом архиве в Москве (РГВИА. Ф. 846. Оп. 15. № 1-6. Я глубоко признателен директору РГВИА И.О. Гаркуше и сотрудникам Архива за возможность использовать подлинный "Дневник" Гордона и другие документы из их собрания, а также за ряд ценных замечаний по переводу и комментариям к нему.). По ряду внешних признаков он сходен с уже изданным в моем переводе первым томом и лишь немного уступает по объему (в оригинале около 107,5 и 92 тысяч слов соответственно). Все записи, за исключением титульных листов, несомненно принадлежат перу самого Гордона; его почерк — четкий, ровный, в целом характерный для шотландской палеографии XVII в. — удостоверен другими дошедшими до нас образцами. Оба манускрипта представляют собой перебеленный, чистовой текст, составленный на основе первоначальных заметок, поэтому число исправлений и позднейших авторских помет очень невелико (Во втором томе встречаются пометы читателей или переводчиков XVIII—XIX вв.; незнакомые им слова и выражения подчеркнуты, кое-где с припиской французских эквивалентов (л. 78 об. — 80 и др.). Все это выдает весьма слабое владение английским языком.). Тот факт, что журнал копировался с первоисточника, подтверждают отдельные описки в топонимах, в которых автор, как правило, довольно точен; такие промахи легко объяснимы графическим сходством букв, приведшим к [257] ошибочному воспроизведению малознакомых или забытых иноязычных имен (Ezeura вместо Bzura, Pontska вместо Poritska и т.д.). Но и в окончательной редакции есть следы доработки, различимые и по почерку, и по смыслу. Например, о смерти своего благодетеля князя Юрия Любомирского, последовавшей 2 февраля 1667 г. в Бреслау, Гордон сообщает дважды: в тот же день, когда сам он находился в Англии и еще не мог об этом знать, и под 10 марта, когда услышал печальную весть в Гамбурге.

Археографическое исследование оригинала проведено М.Р. Рыженковым, чьему содействию я многим обязан при подготовке настоящего издания. Он любезно предоставил нижеследующие сведения, из которых явствует, что в дошедшем до нас виде второй том относится к 1680-м годам, когда мог быть переписан с протографа.

Подлинник второго тома "Дневника" имеет много общих черт с рукописью первого тома (Гордон П. Указ. соч. С. 246-249.), но и некоторые отличия. Он также написан на бумаге форматом в четверть листа, сложенной в тетради, объединенные позднее единым переплетом. Как и в первом томе, текст размещен по обеим сторонам листа и занимает площадь 16,5—17 X 12—13 см; размеры полей: сверху 1,5—2,5 см, справа и слева 1,5—2 см, внизу 0,5—1,5 см.

Идентификация почерка Патрика Гордона не вызывает сомнений, но характер записей изменяется после первой трети рукописи. Сначала Гордон, словно продолжая первый том, заполняет листы равномерно, без пропусков, с минимумом помарок и с непременными кустодами под последней строкой. Судя по цвету чернил (от бурого до почти черного) и качеству перьев, записи делались по частям от нескольких листов до нескольких десятков единовременно. Однако затем автор кое-где оставляет пропуски по полстраницы и более (л. 50—52 об.), возможно, предполагая заполнить лакуны позднее с помощью недоступных ему в тот момент источников. Далее пропуски повторяются уже в виде оставленных чистых листов в конце очередного года (6 листов с оборотами после л. 94 и т.д.), причем авторская нумерация страниц на них не прерывается. Поскольку она сделана рукой автора одними чернилами единовременно, скорее всего перед отдачей в переплет, Гордон, похоже, собирался вносить дополнения в уже переплетенную рукопись, но по каким-то причинам не исполнил своего намерения. Всего по нумерации Гордона том насчитывает 596 страниц, хотя плотность текста по страницам заметно меняется — от одной-двух строк до 30 и более. 16 страниц, охватывавших март—апрель 1664 и январь—начало апреля 1666 г., в рукописи отсутствуют. [258]

Начиная со второй трети тома текст приобретает более отрывочный, лаконичный характер, пространные многостраничные повествования исчезают. Создается впечатление, что здесь мы имеем дело с первичными дневниковыми записями "по горячим следам". Однако анализ филиграней бумаги не позволяет отнести создание сохранившейся редакции второго тома к периоду ранее 1680-х годов.

Так, первые листы тома написаны на бумаге с филигранью в виде двуглавого орла (л. 9—10), датируемой не ранее 1683 г. (Каманин И., Вiтвiцъка О. Водянi знаки на пaпepi украiнських документiв XVI-XVII ст. Киiв, 1923. № 721. Мы благодарны Е.В. Лукьяновой за помощь в идентификации филиграней.). Водяные знаки с изображением двуглавого орла встречаются и в первом томе "Дневника", но их рисунок и особенности (ключи в лапах орла) позволяют отнести их к более раннему времени (1670-е годы). Следует учесть, что когда датировка осуществляется по печатным изданиям, бумага может быть старше самого издания на 5—7 лет. На печатных дворах, где бумага приобреталась довольно большими партиями, ее залежность могла быть выше, чем у частного лица.

Филигрань с головой шута (л. 70, 75) датируется не ранее 1679, а "семь провинций" (л. 94—95) — не ранее 1683 г. (Дианова Т.В., Костюхина Л.М. Филиграни XVII века по рукописным источникам ГИМ. Каталог. М., 1988. № 398, 872, 883.). В томе есть даже водяные знаки, датируемые 1690-ми годами ("рожок" — л. 136, 139; "двойной рожок" — л. 255, 260), но так как они описаны по печатным изданиям, необходима поправка на возможную залежность бумаги (Дианова Т.В. Филиграни XVII века по старопечатным книгам Украины и Литвы. М., 1993. № 649, 675.). Примечательно, что указанные филиграни чаще встречаются в документах и изданиях украинского происхождения: ведь именно на Украине проходила служба Патрика Гордона до середины 1680-х годов. Остается строить догадки о причинах большей или меньшей лаконичности "Дневника", но не подлежит сомнению, что, как и в случае с первым томом, мы имеем дело с манускриптом, созданным много лет спустя после описываемых событий. Правда, это нисколько не исключает использования автором протографа, на что указывают многие признаки.

Переплет второго тома "Дневника" не имеет сугубо индивидуальных особенностей, характерных для первого тома. Аналоги известны среди книжных переплетов московской работы XVII в. Размеры верхней и нижней крышек составляют 20,5 X 15,5 см; толщина книжного блока с крышками — 4,8 см. Переплет цельнокожаный по картонным крышкам; кожа гладкая, светлая. На торцах книжного блока видны полосы, нанесенные красной краской. Украшений обрез [259] не имеет; декоративно-защитные накладные элементы отсутствуют. На крышках имеются по две тесемные завязки, но прорези говорят о том, что первоначально завязки были ременные. Обе крышки переплета обрамлены тисненой и позолоченной бордюрной басмой с растительным орнаментом. Ромбовидный средник с аналогичным декором обрамлен прямоугольной рамкой с орнаментом по углам. Рисунок тиснения обеих крышек одинаков. На корешке также видны следы декоративного тиснения. Переплет поновлялся в 1830-е годы, судя по форзацам из бумаги Елизаветинской фабрики Е.Н. Кайдановой с филигранью "Е.Б.Ф."

* * *

Несмотря на недостатки и утраты, уникальность труда, оставленного нам шотландским воином, давно признана историками. Вот как оценивал его еще в XIX в. А.Г. Брикнер: "Сочинения Петрея, Олеария, Мейерберга, Коллинса, Витсена, Нёвилля и других — литературные труды, писанные для публики. Гордон писал только для себя и не думал о приведении в систематический порядок и издании в свет своих наблюдений. Он только описывал свои похождения и отмечал краткие известия о разных современных событиях в том внешнем, случайном порядке, в котором представлялись ему впечатления обыденной жизни. Так как по своему положению он участвовал во многих важных событиях своего времени, зорко следил за ходом дел, знал подробности многих фактов, был в близких сношениях со многими историческими лицами, то "Дневник" — первоклассный исторический источник", который "объемом и разнообразием содержания далеко превосходит все другие сочинения такого рода". По своей "фотографической точности" записки Гордона "сближаются иногда с архивным материалом" (Брикнер А.Г. Указ. соч. С. 139—141.). С этим мнением нельзя не согласиться.

В Западной Европе подобный жанр был уже достаточно распространен, хотя на английском, да и других языках, личных дневников XVII столетия сохранилось немного, в отличие от предназначенных для печати и литературно отделанных мемуаров. К тому же почти все они более ограничены во времени и пространстве. Знаменитый дневник англичанина Сэмюэла Пипса (1633—1703) (The Diary of Samuel Pepys. Vols. I-XI. 1660-1669. Berkeley & L.A., 1970—1983. Пипс вел свои шифрованные заметки ежедневно, но прервал их из боязни слепоты.), при всей своей подробности и глубине, охватывает только 1660-е годы, причем автор почти не покидал пределов Лондона и его округи. Упомянутый выше Николаас Витсен взялся за поденные заметки о пребывании в [260] Московии чуть позже Гордона, но провел в стране всего несколько месяцев как член голландского посольства и остался сторонним, пусть и зорким, наблюдателем. В самой же российской среде журналы такого рода появятся лишь с начала XVIII в., за исключением "Записок" окольничего И.А. Желябужского (Записки Желябужского с 1682 по 2 июля 1709 г. СПб., 1840. Этот источник не выдерживает сравнения с Гордоном.).

По форме и содержанию второй том, как и первый, весьма разнообразен. На протяжении восьми с половиной лет он объединяет собственно "журнальные" разделы (Чудновский поход польской армии, переезд Гордона в Московию, путешествие в Лондон и обратно); описания тех или иных предметов и событий (эпизоды службы в Польше и России, впечатления о графстве Ципс, рассказ о Нежинской раде); копии частных и официальных документов (письма к невесте и другим лицам, грамота князя Любомирского, статьи дипломатических договоров, два послания короля Чарлза II, список расходов при выдаче королевского жалованья). В "Дневнике" отразились как личные наблюдения автора, так и сообщения очевидцев и множества российских и западных корреспондентов. Только за один день, 15 марта 1667 г., будучи проездом в Гамбурге, Гордон отослал письма 18 разным адресатам в Россию, Шотландию, Англию, Фландрию, Польшу, Германию и Лифляндию, а 7 мая в Риге получил от многих из них ответы. Обо всем достойном примечания он постоянно расспрашивал товарищей по оружию, военнопленных, купцов, дипломатов. Так, забавный анекдот о литовском гетмане Гонсевском был явно передан ему имперским послом в Москве Майербергом. Отсюда высокая степень информированности Гордона о происшествиях в Московии и Европе. Вкупе со взвешенной, беспристрастной (но далеко не всегда бесстрастной) манерой изложения это делает "Дневник" незаменимым источником. О кое-каких неточностях и изъянах уже говорилось, но гораздо чаще его данные достоверны и подкрепляются другими свидетельствами.

После начала первой полной научной публикации "Дневника" в 2000 г. появились новые сведения о русском переводе Гордона, предпринятом в XIX в. чиновником Военного министерства Д.Е. Келером (1807—1839) (Статью к первому тому "Дневника" см.: Гордон П. Указ. соч. С. 236—238.). Вкратце они таковы. В 1835 г. известный литератор А.И. Тургенев прислал приобретенную им в Лондоне копию "Дневника" князю А.Н. Голицыну, по докладу которого императору Николаю I в июне того же года состоялось высочайшее повеление: "рукопись сию перевесть на российской язык и тогда старательно [261] просмотреть, что может заслуживать особенного внимания, и доложить Его Величеству", причем государь "изволил желать прочесть записки сии сколь можно в непродолжительном времени". По распоряжению военного министра графа А.И. Чернышева Келер приступил к работе с подлинником, истребованным из Московского Главного Архива Министерства Иностранных Дел. Напряженные занятия, вызывавшие живой интерес А.С. Пушкина и других современников, совершенно истощили силы переводчика и были прерваны помешательством и ранней смертью. Келер успел окончить и представить императору переводы первых трех из шести томов, принятые благосклонно, четвертый был завершен его вдовой, а пятый и шестой подготовлены его коллегами по канцелярии Военного министерства Чиляевым и Авенариусом (последним не очень удачно). Издание всего труда было разрешено "по рассмотрении цензурою", но не осуществилось ввиду больших расходов (РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. № 10392. Я благодарен Л.И. Петржак, обнаружившей это дело и обратившей на него мое внимание. В нем есть и документы о немецком переводчике "Дневника" М.Ф. Поссельте.). Судьба этих рукописей, поступивших тогда же в Эрмитажную библиотеку, остается загадкой — ныне известно местонахождение лишь одного, второго тома, принадлежавшего Келеру (в двух книгах, 1837 г.) (РГБ. Отдел рукописей. Ф. 19/V. № 1 а-б.); так как он происходит из собрания А.И. Чернышева, надо полагать, что это составленный для военного министра список, а не одна из частей, "повергнутых к стопам" Николая I.

Второй том перевода Д.Е. Келера показывает отличное знание им английского языка, а также усердное отношение к делу и, безусловно, дает наилучшее представление об источнике из всех прежних попыток воздать ему должное. Вместе с тем Келер часто перелагает текст своими словами, более витиевато и высокопарно, чем у автора, произвольно заменяет косвенную речь прямой и наоборот. Довольно близко придерживаясь общего смысла, переводчик имеет обыкновение менять местами отдельные фрагменты, порой перенося их на несколько страниц (описания городов, приводимые Гордоном при отъезде из них, даются сразу по прибытии; объединяются разрозненные фразы, относящиеся к одному предмету; без оговорок вставляются пояснения, отсутствующие в подлиннике; устраняются авторские повторы). Такое редактирование не лишено логики, но влечет заметные расхождения с оригиналом. Письма Гордона, вошедшие в "Дневник", Келер счел "по большей части не заключающими в себе ничего [262] любопытного", "затмевающими рассказ" (Там же. № 1 б. С. 176-177.) и предполагал поместить их в отдельный том, что так и не осуществилось. Исключены из этого перевода и почти все записи, столь частые в "Дневнике", о веденной автором корреспонденции, опущены многие упоминания о лондонских визитах Гордона и т.д. К тому же есть немало примеров неверного прочтения или толкования текста, терминологических неточностей и ошибок (floren передается как "злотый" или "гульден" вместо "флорина", musket — как "ружье" вместо "мушкета", pollax — как "палаш" вместо "секиры", broadsword — как "широкий меч" вместо "палаша", Dutch — как "голландский" вместо "немецкого", путаются фунты и пуды, Дворцовый приказ именуется "Надворным" и т.д.). Немногочисленные комментарии Келера кое в чем полезны, но, поскольку от исторической науки он был довольно далек, в целом производят впечатление случайных, а иногда и наивных.

Оценить труд Келера и его последователей в полном объеме пока не представляется возможным. Однако сопоставление с подлинником вышедших из печати переводов XIX в. — Штриттера-Поссельта на немецкий язык и сделанных с него русских публикаций — показывает их несостоятельность. Повествование от третьего лица, перестановка значительных частей текста, громадные купюры (в том числе цензурного свойства), подмена перевода пересказом, множество нелепых ошибок в именах, датах, цифрах и терминах, порой носящих комический характер (Приведу лишь два примера. Во время похода по Польше в роте Гордона якобы умерло "несколько женщин, от несоблюдения предписанной им диеты"; переводчикам показалось более вероятным наличие в роте дам (Dames), чем датчан (Danes). Красивая усадьба венгерского магната (у Гордона — brave house, где первое слово употреблено в шотландском значении) превратилась в "пивоваренный завод" (brewery) графа Тёкёли! (Дневник генерала Патрика Гордона. М., 1892. Ч. I. С. 176, 187; ср.: "Дневник", л. 20 об.-21, 44-44 об.)), скудость комментариев — все это почти до неузнаваемости искажает оригинал. При подобных вольностях неизбежно нарушается и его эмоциональный строй. Опираясь на старые переводы, где многое (скажем, письма к невесте) "за неважностью" опущено, даже почитатели Гордона полагали, что "Дневник" очень слабо отражает душевное состояние автора, являет собой "скорее холодный протокол внешних фактов, чем изображение внутренней, нравственной и умственной жизни" (Брикнер А.Г. Указ. соч. С. 151.). А ведь это отнюдь не так, особенно в первых томах! В настоящем издании сделано все возможное, чтобы ни в чем не отступить от подлинника. [263]

Ввиду своих особенностей журнал Патрика Гордона не может служить всеобъемлющим источником о состоянии русского государства и общества, обо всех важных событиях на северо-востоке Европы во второй половине мятежного XVII в. Автор никогда не задавался такой целью. Его мало занимают и остаются на заднем плане такие существенные предметы, о которых пишут современники, как жизнь православной церкви, положение крестьян, колонизация Сибири, русское судопроизводство и многое другое. Тем не менее, по хронологическому и географическому охвату (пол-Европы за полстолетия!), по широте и разнообразию содержания в эту эпоху "Дневнику" Гордона нет равных. Поэтому снова "нельзя не пожелать, чтобы наши историки... более, чем поныне, обращали внимания на этот драгоценный памятник" (Там же. С. 182.).

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон. Дневник 1659-1667. М. Наука. 2002