ИОГАНН ГЕОРГ КОРБ

ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВСКОЕ ГОСУДАРСТВО

Август

1. Пристав, свернув с настоящей дороги, проводил нас кратчайшей. Проехав мимо монастыря Бизюкова, построенного на высокой горе, мы приготовили свой обед в лесу; наш ужин был при реке Вопи; переправа через эту реку продолжалась до полуночи. Староста какого-то соседнего помещичьего села прислал рыбы в подарок посланнику.

2. На обширном лугу близ села Межня остановились мы обедать. Пополудни застигла нас в дороге буря и гром. Мы разбили потом наши палатки в лесу, на прекрасной плоской вершине высокого холма.

3. Господин посол сильно занемог, и потому мы позднее тронулись с места; в дороге нужно было приготовлять лекарства, и болезнь увеличилась, когда мы приехали к обеду в Смоленск. Город этот, столица Смоленского княжества, расположен на берегу Днепра, имеет крепость, построенную из крепкого дубового дерева, а внутри нее храм на скале, посвященный Пречистой Деве. Город же лежит в долине, окруженной со всех сторон холмами и обширными лесами. Господина посла приняли с большим почетом: у городских ворот новый пристав и две роты солдат, которые шли около его экипажа до отведенного ему на жительство дома, удостоившегося такого гостя. Когда каждый занял назначенную ему комнату, послан был секретарь к господину воеводе, Петру Самойловичу Салтыкову, известить его о прибытии и выполнить другие церемониальные приветствия. Тот также передал весьма вежливо свое приветствие и объявил, что лично прибыл бы сегодня к господину послу, если бы [161] не опасался через это обеспокоить его, узнав, что он страдает какой-то болезнью.

4. Однако же, чтобы не упустить ничего, что только можно требовать от самого учтивейшего человека, Салтыков прислал на следующий день своего восьмилетнего сына с целью получить более точные сведения о здоровье господина посла. Господин посол, уже немного оправившись от своей слабости, видя такую учтивость воеводы и желая выказать не менее его вежливости, отправился к воеводе вместе с его сыном: там они дали друг другу много доказательств истинной дружбы.

5. Здесь была новая перемена подвод и назначался обыкновенно новый пристав; но так как на вопрос воеводы: “Желает ли посол иметь для услуг себе нового или прежнего пристава?” — господин посол отвечал, что предпочитает услуги прежнего, как уже известного, то он и не был сменен. Зовут его Алексей Никитич Лихонин. Устроив все таким образом, выехали мы из Смоленска и провели сегодняшнюю ночь на лугу.

6. Мы остановились обедать в поле, не доезжая до села Толстики; оттуда был отправлен к кадинскому губернатору один из чиновников с письмом, которым мы просили губернатора оказать вышеозначенному чиновнику пособие в найме им подводчиков. Ночь провели мы за Досуговым.

7. Мы прибыли в последнее московское село, которое одни зовут Гришине, другие Григоровское. За этим селом, ближе Кадина, какая-то безымянная речка составляет границу между Литвой и Московией. Когда недавно, в 1684 году, заключался между этими сильными народами мир, был построен на этой речке дом, в котором посол каждой нации сидел на своей земле. Здесь попрощались с нами пристав и подводчики; на место подвод были призваны извозчики доставить наши пожитки в Могилев за плату двух империалов каждому; всех извозчиков было двадцать: 16 из Гришина и 4 из Кадина. Господин посол, который наперед послал какой-то подарок губернатору этого пограничного городка, по приглашению его отправился к нему. Нам же, раскинувшим наши палатки в поле за Кадиным, губернатор прислал рыбы.

8. Мосты и частые холмы много затрудняли и утомляли нас в дороге, так как с нами были возы с тяжелой кладью. Около полудня мы приблизились к городу Горам. Потом, проехав мимо корчмы или круга, называемого Верно (здесь постоялые дворы зовут кругами), мы ночевали в Кироече, так как беспрерывный дождь принудил нас оставить палатки и скрыться в закоптелые хаты крестьян.

9. Около полудня отдыхали мы под Живянами, в лесу. Здесь приветствовал господина посла Иван Модлок, данцигский уроженец, [162] шкловский губернатор, возвращавшийся из своего сельца в Шклов. Мы ночевали за Становичами, в поле.

10. Нам нужно было за милю от Могилева переправляться через Днепр: эта переправа задержала нас на три часа. Первым приветствовал господина посла граф Бергамини, ротмистр стрелков, который при нас приезжал в Московию, но, ничего не сделав и не видав царя, возвращался к своим солдатам.

На другом берегу реки полковник, начальник стражи, со взводом каких-то солдат, сделал по приказанию генерала почетный прием посланнику и проводил его до Могилева. Генерал фон Бейст, извещенный о нашем прибытии, по приличию прислал своего адъютанта с приветствием и объявлением о своем посещении. Но посланник учтиво извинился, что не может принять генерала, и свидание было отложено до следующего дня. Между тем к нам прислан был капрал с восемью солдатами содержать караул.

11. На следующий день мы осматривали в Могилеве новую иезуитскую церковь и кармелитскую. Здесь находится также громадный монастырь чина св. Василия и монастырь бернардинцев; один из бернардинцев очень ловко просил у нас подаяния. Об этом монахе рассказывают, что он был прежде собирателем милостыни некатолической церкви; давно уже имел он намерение принять католическую веру, по этой причине здешние евангелики старались отвести этого доброго человека от его предположения; когда же наконец ему надоела их докучливость, он сказал одному из них: “Да я не могу быть католиком, а хочу быть бернардинцем”. Как будто бы этот орден не принадлежит к католической религии. Господин посланник был на обеде у генерала фон Бейста и подарил ему двух астраханских овец, которые в этой стороне считаются большой редкостью. К нам привели 18 лошадей, за каждую дали мы по пяти империалов, с тем чтобы довезли нас до Минска.

12. Мы обедали в местечке Княжицах. Здесь, в церкви доминикан, находится икона, которая написана по образцу Ченстоховской чудотворной иконы Богородицы. Вечером приехали мы в Головин, село напольного гетмана Слушки.

13. Проехав Тетерин, прибыли мы к обеду в Павловичи, принадлежащие Огинскому. Некоторые из его слуг отправлялись, со множеством собак, в Варшаву; к ним присоединились и мы и до этого города ехали вместе с ними. Они говорили, что затравили собаками в этом уезде пятьдесят медведей; вечером въехали мы, преследуемые дождем, в Ильяны.

14. Проехав местечко Бобр, названное так по протекающей реке Бобер, приехали мы к обеду в Крупки. Сегодня такой холод, что некоторые из наших не посовестились надеть шубы. Через Начу приехали мы на ночлег в Лошницы. [163]

15. К обеду приехали мы в Борисов. В этот город въезжают по мосту через реку Березину, называемую жителями Брезина. Мост этот длинен, потому что извилистое течение реки пересекает в разных местах берега. В городе находился прокурор Минской коллегии. Посланный к нему секретарь отправился к местному приходскому священнику, у которого был прокурор, и нашел там большое собрание благородных лиц обоего пола, потому что тогда праздновали в городе освящение церкви. Село Уперевичи омывает та же самая река. Проехав это село, мы ночевали в местечке Жодин или Богуславль.

16. В Смолевичах мы обедали, а ночевать, местами хорошей, местами дурной дорогой, приехали мы в корчму Городище.

17. Мы прибыли в город Минск. Здесь иезуиты, доминиканцы, францисканцы и бернардинцы имеют свои коллегии и монастыри. Река Свислочь пересекает город и вливается в море под Ригой. Этот город, прежде значительный по торговле, разорен войной и частыми пожарами, и теперь кое-где только видны в нем купеческие лавки.

18. Мы не трогались с места, так как надо было починить и нагрузить повозки, оставленные нами на пути в Москву, по причине дурной дороги, у отцов иезуитов. Настоятель иезуитов и его помощник были приглашены нами на обед; той же чести удостоилась и наша хозяйка, пожилой отец которой исправляет здесь должность консула.

19. Оставив после обеда Минск, приехали мы через Волковичи в Вязно.

20. Через город Кайданов приехали мы в Поляневичи, а после обеда доехали до корчмы Засулье.

21. При Жукоборе мы переправились через Неман. Рукав этой реки, разлившись более чем на милю по столбовой дороге, образовал болото, так как земля там глинистая. Один извозчик, попав нечаянно в яму, опрокинул повозку, и мы не скоро могли его оттуда вытащить: вода проникла в сундуки и замочила находившиеся там дорогие вещи. После этого доехали мы до Мира, принадлежащего Радзивиллу.

22. Мы остались здесь вследствие вчерашнего приключения с нами при переправе через Неман.

23. Выехав пополудни, доехали мы до корчмы или постоялого двора Вольны.

24. Мы обедали в Столовичах: в этом городе приходская церковь и лоретанская часовня; приходский священник имеет двух викарных священников. Здесь отправляется ежегодно, после праздника св. Варфоломея, девятидневный праздник. Проехав через Новомыш, мы прибыли к вечеру в Полонку: тут есть доминиканский монастырь.

25. Проехав корчму Якимовичи, прибыли мы в Слоним. Здесь живут доминиканцы и иезуиты. После обеда мы встретили на дороге [164] рой молодых пчел, которые вылетев на столбовую дорогу зажалили до смерти лошадь и уязвили многих людей в лицо и руки. Мы спаслись от них посредством огня, каждый как мог скорее убегал пешком с этого места. Уже поздно ночью доехали мы до корчмы Хмельницы. Около постоялого двора течет река Руда.

26. Мы рано приехали в Рожану и слушали обедню у униатов чина св. Василия. В это время жил там сын напольного гетмана Сапеги; он не только прислал восемь солдат для содержания караула, но даже угостил господина посланника роскошным обедом. В этом городе мы наняли извозчиков из евреев доставить наши пожитки в Варшаву, за что заплатили с каждой лошади по шести империалов.

27. Выехав после обеда, на ночь приехали мы в Лысково.

28. Обедали в постоялом дворе Стоках, а ужинали в селе Яловке.

29. Мы обедали за рекой Наревом, в городе того же названия, а ужинали в Клениках.

30. Сделав полмили, приехали мы в Трещотки; находившийся там мост был совершенно разорван, и река глубока, а потому принуждены мы были ехать другой дорогой через Локницу и по этой причине обедали в королевском городе Бельске. Браницкий, генерал Сапеги, старостой в этой местности. Здесь находятся монастыри униатов чина св. Василия и кармелитов; последние имеют тут фундуш в сорок тысяч польских злотых, польский же злотый содержит в себе шесть пфеннигов.

Какой-то крестьянин потребовал от камердинера, шедшего впереди с евреями-извозчиками, плату за мостовщину, хотя это было совершенно не его дело; он даже был до такой степени дерзок, что хотел увести лошадь и с явным нахальством вынимал из седла пистолеты, но, увидев, что подходит посол с прочими лицами своей свиты, пустился бежать, но за ним погнался кузнец и сбросил его копьем с лошади; однако же крестьянин убежал, оставив свою лошадь, которую кузнец повел с собой в город в доказательство преступления крестьянина. Каноник, крепостным которого был этот крестьянин, просил с большой учтивостью простить крепостного за его дерзкое преступление Господин посланник из уважения к такому вежливому посредничеству каноника простил крестьянина, когда тот был прислан к нему для наказания и удовлетворения за сделанную неприятность. Ночью прибыли мы в город Бодки или, по другим, Боцки; извилистая речка того же имени протекает около этого города.

31. За полмили от Боцок въехали мы в пределы Мазовии. Население этой области неблагонадежно, воровское, известное ночным бродяжничеством и разбоями. Обедали мы в постоялом дворе Мериновке, а около вечера подъехали к Бугу, весьма широкой реке. [165] Город Грана лежит по сию сторону реки; счастливо переправившись через нее ночью, отдыхали мы уже по ту сторону ее, в Кржеменце.

1. Мы приблизились к Зембкову в обеденное время, затем приехали в Венгров, где запаслись овсом, а переправясь через реку Лив, остановились на ночлег под городом Ливом.

2. Генерал Карловиц вновь едет в Московию: мы встретили на дороге его свиту, с которой ехали минеры. Обедали мы в местечке Добре. Проехав Станиславов, мы прибыли на ночлег в постоялый двор Михалов.

3. В десятом часу утра приехали мы в Прагу на Висле. Так как река широка, то переправа была трудна и продолжалась часа три. На противоположной стороне реки лежит Варшава, столица польских королей. Все польские вельможи и послы иностранных государей живут по предместьям, в своих дворцах; мы остановились на Краковской улице. Генерал Карловиц сделал посещение господину посланнику.

4. Секретарь доложил о нашем прибытии его высокопреосвященству кардиналу Радзеевскому и светлейшему господину Авию, апостольскому нунцию. Первому было также сообщено, что господин императорский посол привез письмо персидского шаха к его королевскому величеству, но так как король в отсутствии, то он вручит оное его высокопреосвященству как примасу этого королевства. Господин посол прежде всех посетил апостольского нунция, который со своей стороны старался оказать с такой же поспешностью взаимную учтивость, посетив после обеда господина посла. Господин барон фон Блюмберг, бывший помощник господина Жировского, великого императорского посла при московском дворе, сделал также посещение господину посланнику. Отец Конрад, кармелит, возвратившийся несколько лет назад из Персии и вновь туда отправляющийся, также не преминул выполнить относительно посла этот долг учтивости.

5. Господин посланник сделал посещение господину барону фон Блюмбергу и генералу Карловицу; был также и у его высокопревосходительства кардинала Радзеевского, пригласившего господина посланника к себе, который и вручил ему письмо из Персии. Мы гуляли в саду Любомирского, замечательном искусной отделкой и красотой купальни; не могу также умолчать об его изящном эрмитаже.

6. Господин посол обедал у апостольского нунция. В наше отсутствие пришло письмо из Москвы, в коем извещали, что в тот день, в который происходил церемониальный въезд в Москву Великого шведского посольства, был в городе большой пожар. Кроме многих [166] других, сгорели палаты посольская, генералиссимуса Шеина, князя Голицына вместе с пятнадцатью тысячами домов. Во время этой тревоги датский посланник искал убежища у Адама Вейда, шведы же были переведены в деревянные палаты покойного генерала Лефорта, находящиеся за Яузой. Поймали восемь зажигателей: бывшие в их числе два попа сознались, что виновниками пожара были стрельцы, которые тогда только успокоятся, когда обратят всю Москву в пепел.

Сегодня возвратился из Москвы в Варшаву ротмистр полка Бейста Людовик фон Бухан, ездивший с поручением к царю.

7. Был послан к апостольскому нунцию секретарь сообщить ему полученные вчера новые известия о большом пожаре города Москвы. Мы видели сегодня бальзамированный труп покойного короля, находящийся по настоящее время у капуцинов как будто бы на сохранении; также осмотрели и его комнаты в монастыре вышеупомянутых отцов; он построен покойным королем; в нем по временам искал король краткого отдохновения от дел.

Московский резидент вручил господину посланнику письмо царя к императору Царь извещал об отправлении в Константинополь посольства и просил императора, чтобы он соизволил оказать ему дружескую помощь своим посредничеством при заключении договора о мире.

8. Недалеко от церкви Святого Креста находится часовня, называемая Московской, потому что она построена иждивением двух царей, взятых в старину в плен во время войны и здесь похороненных. Апостольский нунций крестил под вечер у Святого Креста сына князя Черторыйского.

На берегу Вислы завязалась из-за пустой причины ссора между поляками и тремя саксонскими солдатами; сбежавшиеся в несметном количестве поляки убили жалким образом трех саксонцев палками и камнями.

9. У Святого Креста крестили еврея: воспреемниками были кардинал Радзеевский и жена великого канцлера литовского Новокрещенный получил имя Михаил.

Апостольский нунций уехал осматривать литовские монастыри

10. Московский резидент посетил господина посла.

11. Приведено было десять лошадей; за каждую милю извозчикам обещано восемь пфеннигов с лошади. Главный извозчик по имени Роланд просил более, чем следовало по уговору, и тем задержал наш выезд Мы остановились на ночь в Булове.

12. В полдень приехали мы в Надаржин, вечером же остановились в городе Мщонове.

13. В селе Бабске мы обедали, а потом, проехав город Раву, ужинали в Каменке. [167]

14. Обедали в Ляшисках, в Вольборже купили овса, а в Петрикове ужинали. В Вольборже некоторые из наших слуг, поссорясь с одним поляком, исцарапали ему лицо; поляк ушел, не продолжая драки.

15. В Каминске был обед, а в Радомске ужин.

16. В Боровне обедали, в городе же Ченстохове ужинали. Ченстохова славится своим монастырем, окруженным неприступным валом, на котором постоянно стоит караул из польских солдат. В монастыре живут монахи ордена св. Павла, первого пустынножителя. Их провинциал, человек уже пожилой, весьма учтиво принял господина посла и, пригласив его в богатейшую аптеку, потчевал угорским вином.

17. Мы исповедовались и причастились по чувству особенного благоговения к Божией Матери, так как здесь поклоняются чудотворной иконе Пресвятой Девы. Образ Богородицы, принесенный в дар опольским князем Владиславом, прославлен многими чудесами: до сих пор сохранились на лике Богородицы знаки и пятна от ударов кнутом, нанесенных крестьянином. После осматривали мы сокровища этой церкви, богатые многими в ней находящимися святынями: покров св. Филиппа Нерийского, чудотворный крест св. Карла Боромейского, оказывающий большое облегчение беснующимся. В нашем присутствии одна беснующаяся женщина издавала ужасный рев во время обедни. Вновь продолжая наш путь, после обеда, ужинали мы в Каменице.

18. Мы обедали в Юренберге, а ужинали в Тарновских Гурах.

19. В Тарновских Гурах находятся два миссионера иезуита и первая императорская почта, которой и воспользовался господин посланник, чтобы опередить нас на пути в Вену; после обеда мы последовали за ним и поздно ввечеру доехали до Глисвицы.

20. В Руде есть монастырь цистерциенов; здесь мы обедали, ужинали же в городе Ратиборе, мимо которого протекает Одра, в полумиле от этого города построен длинный мост через болото.

21. В обеденное время очутились мы около Опавы, принадлежащей князю Лихтенштейну, а ввечеру у Дештна.

22. Проехав местечко Дворце, мы обедали в Беруне, ужинали же в Оломуце.

23. По причине затмения солнца мы не трогались с места, пока небо не прояснилось, и, выехав из Оломуца после обеда, ночевали около Тейнца.

24. Миновав город Вишков и продолжая путь, доехали мы до села Русинова, где занялись приготовлением нашего обеда. Это место принадлежит его высокопревосходительству господину графу Кау-ницу. После обеда, когда мы готовились в дорогу, завязалась жестокая драка между нашими людьми и проживающими в этом городе [168] евреями и задержала нас более часа на месте. Еврей вышиб камнем глаз одному из служителей, и многие с обеих сторон ранены.

25. Чтобы довести в точности до господина чрезвычайного посла сведения о вышеозначенном беспорядке, секретарь отправился вперед, взяв для скорости почту в Микулов, остальные же обедали в этом городе, а ужинали в Кецельсдорфе.

26. Обед был в Волксдорфе, ужин в Штаммерсдорфе.

27. Оттуда прибыли мы наконец благополучно в Вену. [169]

в Московии

Очень часто бывает, что тот, кто спешит из дружбы тушить пожар в доме соседа, подвергается сам, по прихотливой игре случая, подобному же несчастию, и потому вполне прав человек, который оплакивает собственное горе, когда свирепое пламя разрушает здание соседа. Всем известно, что мнения поляков, съехавшихся для свободного избрания, через подачу голосов, короля на престол вдовствовавшей Республики, разделялись между двумя различными искателями. Эти волнения на буйных сеймах народов с живым характером, хитрых и наглых в своих происках, походят на сильные ветры, которые, подымаясь на морях, предвещают жестокую бурю, переполненную бедствиями.

Царь московский, ввиду опасностей, угрожавших ему вследствие соседства с Польшей, поставил на страже на границах Литвы воеводу князя Михаила Григорьевича Ромодановского, приказав ему принять самые действенные меры для восстановления общественного спокойствия в Польше в том случае, если бы оно было нарушено междоусобием, возникшим из-за частного интереса.

Ромодановский начальствовал над сильным отрядом войска, для того чтобы иметь возможность усмирить возмутителей, буде бы таковые показались, и склонить их к должному законно избранному королю почтению. Но как чудна изменчивость счастья и судеб вообще! Тот, кто опасался ужасов наводнения для соседнего народа, привлек к самому себе всю ярость угрожавших оному волн. Среди четырех стрелецких полков, составлявших наблюдательный отряд на литовских границах, возник преступный замысел переменить государя Стрельцы этих полков оставили места своих стоянок Федосьева — Вязьму, Афанасьева — Белый, Ивана Черного — Володимирский Осташков, Тихонова — Дорогобуж, и, прогнав верных царю офицеров, избрали из среды своей начальников, и кто показывал наиболее усердия к преступному делу, тот и считался у них самым способным повелевать другими. Но мятежники на этом не остановились они грозили даже полкам, стоявшим вблизи, что примут против них самые жестокие меры, если они к ним добровольно не присоединятся [170] или вздумают противиться их намерению. В Москве разносились разные слухи о происшествиях, угрожавших такой близкой опасностью; но никто не знал, которому из них верить, пока частые сходки бояр, их совещания, на которые они собирались по нескольку раз в день, ночные сборища и постоянные сношения не уверили наконец всех в том, что тут дело было опасное, и так как необходимо было поспешить принять меры, сообразные с обстоятельствами, не терпевшими отлагательства, то скоро и последовали соответственные оным распоряжения.

Царь перед своим отъездом назначил боярина и воеводу Алексея Семеновича Шеина главноначальствующим над своими войсками, а потому и бояре не могли назначить никого другого для исполнения своего решения. Но так как государь не оставил никаких ясных распоряжений, то все бояре согласились в том, чтобы в деле мятежа стрельцов соображаться с дальнейшими событиями, и что если мятежники окажут упорное сопротивление и не будут просить прощения в своем преступлении, употребить против них строгие меры. Шеин, соглашаясь принять на себя поручение бояр, требовал, чтобы это решение, принятое боярами единогласно, было также утверждено их подписями с приложением печатей. Требование воеводы было весьма справедливо, но ни один из бояр не согласился приложить руку. Из страха ли то было или из зависти, неизвестно, но, как бы то ни было, близость опасности, боязнь видеть Москву во власти возмутившихся стрелецких полчищ — все это не допустило дальнейших проволочек. Можно было даже опасаться, что чернь присоединится к мятежникам, а потому все были того мнения, что благоразумнее двинуться навстречу стрельцам, чем ждать их опасного вторжения.

Гвардия получила приказание быть ежечасно готовой к выступлению против святотатственных посягателей на царское величество: ей было объявлено, что кто откажется принять участие в действиях против мятежников, будет считаться виновным в том же преступлении и соучастником бунтовщиков, и что при исполнении своих обязанностей воины не должны смотреть ни на родство, ни на свойство, так как эти отношения не существуют там, где дело идет о спасении царя и государства; даже сын должен убить отца, вооружившегося на погибель своего отечества. Генерал Гордон этим спартанским учением побуждал вверенные ему полки к доблестному делу: да и точно, для воина ничто не может быть славнее службы на спасение своего государя и своей родины.

День выступления в поход против отступников от своего долга совпадал с Духовым днем, и это обстоятельство служило счастливым предзнаменованием; казалось, что сама судьба определила, чтобы дух правды и справедливости помешал проискам неправедных [171] людей; успех же достаточно это оправдал. Поход мятежного войска был задержан, на третий день по выступлении оного, несогласиями, возникшими между тремя предводителями, и через это верное царю войско имело время встретить изменивших стрельцов у Воскресенского, иначе Иерусалимского, монастыря. Тяжесть преступления порождает боязнь, отсрочки, наконец, противоречащие предложения, и согласие, утвержденное клятвой злодеев, никогда не бывает прочно. Если бы стрельцы хотя за час успели овладеть монастырем, то под защитой его твердынь могли бы, ослабив усердие верного войска, изнуренного продолжительными и тщетными покушениями на монастырь, одержать над ним победу и увенчать успехом свое преступление против государя.

Но счастье отказало дерзким намерениям в достижении вожделенной цели. Близ монастыря находится низменная местность, по которой, недалеко от монастырских стен, протекает узкая речка; по сию сторону стояло уже царское войско, а на противоположном берегу мятежники: эти последние предполагали переправиться через реку, и если бы они твердо держались своего намерения, то царским воинам, уставшим от тяжкого дневного похода, было бы трудно воспрепятствовать переправе. Но Гордон заменил недостаток силы хитростью и один подошел к берегу для переговоров со стрельцами, которые думали уже переправляться. Гордон, чтобы отклонить их от этого предприятия, повел с ними такую речь: “О чем вы думаете? Куда идете? Ежели вы идете в Москву, то ведь ночь наступает, вам невозможно будет продолжать дорогу, а на этом берегу слишком мало места, чтобы вы могли все поместиться; останьтесь лучше на той стороне реки и ночью подумайте хорошенько, что завтра делать!” Мятежная толпа не отвергла столь дружеских советов; впрочем, стрельцы были утомлены и не имели столько отваги, чтобы воспользоваться внезапным случаем к бою.

Между тем Гордон, ознакомившись хорошо с местностью, занял, с согласия Шеина, своим войском находящуюся вблизи и выдающуюся вперед высоту, расставил и укрепил сторожи, не упуская ничего из виду, что могло служить ему для обороны и укрепления и обратиться во вред и урон врагам. Полный духа, с неменьшим усердием и мужеством отправлял все обязанности по своей части и полковник императорской артиллерии де Граге: он поместился на вышеупомянутом холме, искусно разместил орудия, расставив их в таком порядке, что почти вся честь успеха принадлежала артиллерии.

На рассвете, по приказанию воеводы Шеина, генерал Гордон отправился вновь для переговоров со стрельцами и, укорив их несколькими словами в неповиновении, много говорил о царском милосердии. “Если вы требуете свое жалование, — сказал Гордон, — то ведь не должны воины подносить просьбы к государю толпами и [172] с возмущением. Зачем, нарушая устав военной службы и предписания подчиненности, вы оставили места, порученные вашей верности? Зачем, прогнав офицеров, предпринимаете насильственные меры? Для вас гораздо будет лучше подать просьбы мирно и, вспомня долг верности царю, возвратиться на назначенные места; ежели я увижу, что вы склоняетесь на доброе и передадите мне свои просьбы, то я исходатайствую удовлетворение этих просьб и прощение вашего преступления”. Но речь Гордона не подействовала на закоренелых уже в неповиновении изменников; эти упорные люди дали лишь такой ответ: “Мы скорее пойдем в Москву обнять наших любезных жен и получить неуплаченное жалованье, чем возвратимся нищими на свои места”.

Шеин, несмотря на то что Гордон донес ему о преступном упрямстве стрельцов, не терял, однако ж, еще всей надежды на их раскаяние, и Гордон согласился отправиться в третий раз к бунтовщикам попытаться, не удастся ли ему подействовать на этих остервенелых мятежников обещаниями прощения и удовлетворения их жалованьем. Но все убеждения Гордона и на этот раз не только не увенчались успехом, на который все еще надеялся Шеин, но сам Гордон подвергся опасности от неистовства рассвирепевших мятежников: теперь уже ругательствами и бранью проводили они именитого человека, своего бывшего предводителя. “Убирайся скорее прочь, — кричали они, — да не толкуй много попусту, ежели не хочешь, чтобы мы, пустив в тебя пулю, уняли твою смелость: стрельцы знать не хотят никаких начальников, не слушают ничьих приказаний и не вернутся на свои места; в Москву идем, а ежели нас не пустят, то мы проложим себе дорогу силой и оружием”.

Гордон, оскорбленный этой неожиданной дерзостью, стал совещаться по этому делу с Шейным и с другими присутствующими офицерами: не трудно было сделать постановление против тех, кто уже решились испытать силу своего оружия. Поэтому в царском стане все приготовилось к бою, так как мятежники были непоколебимы в своем намерении сражаться. Но стрельцы выказывали не меньшую заботливость: они устраивали боевую линию, наводили орудия, становились рядами, отправляли обычный молебен и делали воззвание к Богу, как будто бы они должны были вступить в бой с врагами за правое дело. Нет такой бессовестной злобы, которая бы осмелилась выказываться откровенно, не прикрываясь личиной добродетели и справедливости.

Оба отряда, осенив себя бесчисленное множество раз крестным знамением, начали сраженье.

Войско Шеина открыло пушечную и ружейную пальбу, но только холостыми зарядами, так как воевода не терял еще надежды, что стрельцы, испуганные действительным отпором, возвратятся к [173] повиновению. Но стрельцы, заметив, что после первых выстрелов не было ни раненых, ни убитых, сделались еще смелее в своем злодеянии. С большим присутствием духа, чем прежде, открыли они огонь, и несколько убитых и большое число раненых пали от их выстрелов. Когда смерть и раны достаточно уверили, что нужны более сильные меры, разрешено было полковнику де Граге не употреблять более холостых зарядов, но стрелять ядрами и картечью из пушек большого калибра. Полковник де Граге этого только и ожидал: он тотчас же дал столь удачный залп в мятежников, что укротил их ярость, и стан врагов, бывший поприщем подвигов сражавшихся воинов, превратился в место жалкого побоища. Одни падали мертвые, другие в ужасе бегали, как безумные, потеряв вместе с самонадеянностью и присутствие духа; те, которые в этом опасном положении сохранили более здравого рассудка, старались ослабить и даже уничтожить действие царской артиллерии, взаимно направляя свои орудия на пушки де Граге, но усилие их было тщетно. Полковник де Граге предупредил их оборот, направив свои орудия на пушки мятежной толпы; он открыл огонь, который, подобно беспрерывному урагану, сметал приближающихся к их орудиям стрельцов; много из них пало, еще большее число обратилось в бегство, и никто уже не смел возвращаться к своей батарее.

Между тем полковник де Граге не переставал с высоты, на которой он стоял, поражать расстроенные ряды врагов, и стрельцы, столь неприступные час тому назад, отвергавшие предложенную им милость, не находя теперь нигде убежища и не видя средств к спасению, особенно же приведенные в ужас беспрерывным пушечным огнем, которым их поражала немецкая десница, пришли в такое отчаяние, что объявили желание сдаться. В столь короткое время итог боя отличил победителей от побежденных. Побежденные, прося о помиловании, падали на колени и молили остановить убийственное действие артиллерии, уверяя, что они немедленно сделают все, что им прикажут. Им отвечали: “Положите оружие и выступите из своих рядов вперед!”. Приказание было исполнено. Но хотя побежденные немедленно бросили оружие и пошли на назначенные для них места, однако же царская артиллерия продолжала еще несколько времени пальбу, опасаясь, чтобы с прекращением причины страха не проявилась в стрельцах их прежняя дерзость и упорное желание вести бой. Когда стрельцов хорошенько напугали, тогда уже смело можно было их не щадить. Тысячи людей, которые если бы захотели испытать свои силы, то из побежденных сделались бы победителями, были теперь перевязаны. Есть Бог, и Он-то обратил в прах замыслы злых, чтобы они не могли исполнить своего предприятия.

Когда таким образом чрезмерная гордость мятежников была совершенно укрощена и все соучастники возмущения находились в [174] цепях, воевода Шеин подверг их пыткам, чтобы разведать о причинах и цели этого опасного и безбоязненного заговора, о его зачинщиках, руководителях и соучастниках. Эти распоряжения были необходимы, так как очень основательно подозревали, что были высшие начальники заговора, руководившие настоящим мятежом. Каждый из стрельцов добровольно сознавался в том, что он уголовный преступник, но ни один из них не хотел объяснить, нет ли заговора, обнаружить намерения и открыть особ, бывших в согласии с мятежниками, и потому нужно было прибегнуть к застенкам как к последнему средству для открытия правды.

Жестокость мучений, которым предавали преступников, была неслыханная: их ужасно били плетьми, но, не получая ответа, допросчики подвергали спины стрельцов, обагренные кровью и заплывшие сукровицей, действию огня, чтобы, через медленное обжигание кожи изувеченного тела, острая боль, проникая до мозгов костей и самых фибр нервов, причиняла жестокие мучения. Эти пытки употреблялись поочередно, сменяя одна другую. Страшно было и видеть и слышать эту ужасную трагедию. На открытой равнине было разложено более тридцати страшных костров, над ними обжигали несчастных, подвергаемых допросу, которые издавали ужасные вопли; на другом месте раздавались жестокие удары плетью, и таким образом прекраснейшая на земле местность обратилась в место зверских истязаний.

Когда большая часть преступников уже подверглась пытке, нашлись между ними такие, которые не вынесли муки и объявили следующее показание касательно своих злых замыслов: “Мы знаем, как преступно наше дело; мы все заслужили смертную казнь, и, быть может, ни один из нас не желал бы быть освобожден от оной. Если бы судьба оказалась благоприятной нашим замыслам, мы бы подвергли бояр таким же казням, каких ожидаем теперь как побежденные, ибо мы имели намерение все предместье Немецкое сжечь, ограбить и истребить его дотла и, очистив это место от немцев, которых мы хотели всех до одного умертвить, вторгнуться в Москву; потом, убив тех солдат, которые бы нам оказали сопротивление, прочих присоединить к себе как соучастников в нашем злодеянии, бояр одних казнить, других заточить и всех их лишить мест и достоинств, чтобы тем легче привлечь к себе чернь. Некоторые священники пошли бы перед нами с иконой Божией Матери и образом св. Николы, чтобы показать, что мы не по коварству взялись за оружие, но по благочестию, во славу Бога и на защиту веры. Овладев верховной властью, мы бы рассеяли в народе письма, в которых бы уверяли, что его царское величество, выехавши, по дурным советам немцев, за границу, за морем скончался. В них народ читал бы также следующее: нужно предпринять меры, чтобы государственный корабль не носился [175] по морю без кормчего, через что мог бы легко подвергнуться опасности, попасть на какие-либо скалы, претерпеть крушение, а потому царевна Софья Алексеевна будет временно посажена на престол, пока царевич не достигнет совершеннолетия и не возмужает. Василий Голицын будет возвращен из ссылки, чтобы помогать своими мудрыми советами Софье”. Так как все статьи этого показания были настолько важны, что даже каждая из них, взятая в отдельности, подвергала виновных смертной казни, то воевода Шеин велел сделать по оным приговор, обнародовать его и исполнить.

Многие осуждены к петле и повешены, другие приговорены к пытке и потом погибли на плахе: топор лишил их жизни; большая же часть мятежников оставлена для более обдуманного наказания и потому размещена была по окрестным местам под стражей. Вопреки советам генерала Гордона и князя Масальского воевода приступил к допросу и преждевременно казнил начальников мятежа без достаточного дознания, устраняя их этим способом от дальнейшего исследования дела по стрелецкому мятежу, и потому достойно навлек на себя гнев справедливейшего мстителя нарушенных законов и пал бы от руки государя среди увеселений царского пира, если бы генерал Лефорт не удержал оной, не допустив кровопролития. Но Шеин смотрел тогда другим взглядом на положение дела; по его мнению, быстрое принятие строгих мер должно было произвести самую полезнейшую перемену в расположении умов, и необходимым ее следствием должно было быть внушение почтения к государю и боязнь казни. И потому, чтобы примером наказания за нарушение законов внушить прочим ужас, он приговорил в один день семьдесят, а в другой девяносто преступников к смертной казни, которую они вполне заслужили.

Жажда мести, овладевшая сердцем его царского величества при вести о мятеже стрельцов, ясно обнаруживала его огорчение и страшное негодование. Царь находился в Вене и очень желал еще посетить Италию, когда получил известие о смутах внутри России; но какую бы ни имел он прежде охоту продолжать путешествие, означенное донесение совершенно ее отбило. Государь, подойдя к своему уполномоченному Лефорту (которого он одного почти только изволил допускать к самым коротким с собой сношениям), взволнованным голосом сказал: “Франц Яковлевич! Постарайся, чтобы я мог как можно скорее, самой кратчайшей дорогой, приехать в Москву и моих подданных наказать за измену их казнями вполне достойными! Пощады никому не будет. Вокруг моего царского града, который они хотели безбожно ограбить, между его валами и стенами, велю поставить позорные виселицы и орудия казни, чтобы жестокой смертью истребить всех вместе и каждого особо”. И не долго откладывал Петр исполнение принятого им намерения удовлетворить свой [176] справедливый гнев: по предложению своего уполномоченного Лефорта, Петр отправился на почтовых и, проскакав благополучно в четыре недели триста миль, четвертого сентября прибыл в Москву государем для добрых, мстителем для злодеев.

Первое, что обратило его внимание по приезде, было дело о стрелецком мятеже; он спрашивал: “Какие его начала? Какая была цель виновников смут? Кто их подвигнул на такое страшное преступление?” И поскольку не нашлось никого, кто бы мог удовлетворительно ответить на все его вопросы, так как одни ссылались на свое незнание, другие на упорство стрельцов при допросах, то царь стал считать всех своих приближенных людьми неблагонадежными и думать о новом допросе.

Все мятежники, содержавшиеся под караулом в разных соседних местах, были сведены в одно четырьмя полками гвардии и подвергнуты новым пыткам и новым истязаниям. Преображенское обратилось в темницу, в место суда и застенков для приведенных арестантов. Ежедневно, был ли то будний день или праздник, допросчики занимались своим делом, все дни считались вполне хорошими и законными для мучений. Сколько было преступников, столько и кнутов; сколько было допросчиков, столько и палачей. Князь Федор Юрьевич Ромодановский, будучи строже прочих, был тем способнее к произведению допросов. Сам великий князь, из недоверчивости к своим приближенным, принял на себя обязанность следователя. Он задавал вопросы и тщательно сличал ответы преступников, от не сознававшихся настойчиво требовал признания и тех, которые более упорствовали в молчании, приказывал предавать жестоким мукам и, ежели они много показывали, еще допытывался от них новых объяснений. Когда от чрезмерного мучения допрашиваемые, совершенно ослабев, лишались сознания и чувств, тогда государь приказывал лекарям восстановлять медицинскими пособиями силы допрашиваемых; преданные новым истязаниям, они вновь теряли свои силы.

Весь месяц октябрь прошел в изувечивании спин преступников ударами кнутов и в обжигании огнем: только в тот день спасались они от плетей или от пламени, в который колесо, кол или топор лишали их жизни. Стрельцов приговаривали к этим казням только тогда, когда показания их доставляли удовлетворительные сведения касательно начальников мятежа.

Начальники мятежа

По общему мнению, подполковник Колпаков столько же превосходил прочих своим коварством, насколько был их выше чином: его секли кнутом, после чего так долго обжигали ему спину огнем, что он наконец лишился разом чувств и возможности говорить. Из [177] опасения, чтобы преждевременная смерть не устранила его не в пору от дальнейшего допроса, Колпаков передан был на попечение царскому врачу господину Карбонари, чтобы тот медицинскими пособиями возбудил в нем почти погашенную жизнь; когда подполковник несколько оправился, его подвергли новым пыткам и сильнейшим истязаниям, среди которых он испустил дух.

Васька Зорин, главнейший возмутитель, четыре раза предаваемый самым утонченным пыткам и наконец приговоренный к виселице, не сделал никаких показаний. Но в самый день своего допроса, после очной ставки с одним двадцатилетним юношей, приведенным из темницы вместе с мятежными стрельцами для показаний, добровольно прервал молчание и рассказал все предначертания заговора со всеми мельчайшими подробностями.

Этот двадцатилетний юноша случайно встретился с мятежниками на границе Смоленской области и принужден был главными зачинщиками мятежа им служить; они не обращали на него внимания и даже не запрещали ему присутствовать при их совещаниях о средствах к достижению цели их позорной измены. Теперь, предстоя с мятежниками перед судилищем, дабы доказать свою невинность яснее, юноша пал в ноги судье и с трогательными воплями убеждал не предавать его пыткам, обещая сказать все, что он знает, без малейшей утайки. Он просил подождать вешать Ваську Зорина, пока он, юноша, не даст в суде своего показания, так как Зорин из всех мятежников может быть единственным и самым лучшим свидетелем его справедливого объявления.

Бориска Проскуряков — казнен в стане воеводы Шеина по его приказанию.

Якушка — избран был главным начальником стражи Белого полка вместе с двумя другими унтер-офицерами; они, приближаясь к Москве, поссорились между собой; эта ссора была причиной того, что стрельцы запоздали на четыре дня, что и послужило к их гибели и к спасению всех хороших людей.

Дьякон Иван Гаврилович уже несколько лет был на содержании у царевны Марфы, которая имела с ним связь для удовлетворения своей страсти. Мятежники предполагали женить его на Марфе и сделать протектором, или великим канцлером стрелецким, но плачевный исход восстания изменил это намерение: вместо брачного торжества он дождался гроба и похорон.

Несколько попов, находившихся вместе со стрельцами, были соучастниками их измены; они были виновны в том, что молили Бога об успехе бунта и также обещали нести между рядами мятежников образа Богородицы Девы и св. Николы и, во имя справедливейшего права и благочестия, привлекать народ на сторону изменников своему государю. Одного из сих попов царский шут повесил на [178] позорной виселице близ самой высокой церкви, посвященной Пресвятой Троице, другого, обезглавленного, встащил палач на колесо около того же места; царь принудил исправлять обязанности палача думного дьяка Тихона Моисеевича, которого он называет своим патриархом.

София

Честолюбие заглушает в сердце человека всякое чувство правды, и тот, кто не уважает расстояния между царским достоинством и состоянием подданного, всегда найдет оправдание средствам, которые употребляет для утоления своей жажды к власти. Царевна София, о которой говорят, что в продолжение четырнадцати лет она покушалась на жизнь своего брата, не раз была виновницей возмущений в царстве. Ее козни и заговоры, будучи обнаружены, принудили наконец брата ее и государя обеспечить свою собственную безопасность: он счел это тем более нужным, что последние смуты удостоверили его в том, что в Московии ничто не будет прочно, доколе София пользуется свободой. Поэтому она была заключена в Новодевичий монастырь, под строгим надзором царских воинов; но, несмотря на принятые против нее меры предосторожности, честолюбивая царевна обманула бдительность стольких глаз: она обещает вновь возмутившимся стрельцам быть их предводительницей, входит с ними в сношения, посылает им советы, как действовать, указывает на обольщения, которыми можно достигнуть успеха. Царь сам допрашивал ее касательно этих посягательств; не известно еще, что она отвечала, но то верно, что царь оплакивал тогда как ее, так и свою судьбу. Некоторые уверяют, что царь хотел казнить ее, оправдывая свое намерение словами: “Пример Марии Шотландской, идущей из темницы под меч палача по приказанию сестры Елизаветы, королевы английской, указывает, что и я должен подвергнуть Софию моему царскому правосудию”. Тем не менее и в этот раз брат простил преступную сестру, только в наказание сослал ее в дальнейший монастырь.

Царевна Марфа приняла участие в заговоре мятежников не столько из намерения передать другим отнятую у законного государя власть, сколько из сластолюбивых целей: все ее желание состояло в том, чтобы на свободе предаваться распутным связям с дьяконом Иваном Гавриловичем, которого уже несколько лет с этой целью она имела на своем содержании; она пострижена и заключена в монастырь на покаяние в прошедшей жизни.

Две довереннейшие прислужницы царевен: Вера Софии и Жукова Марфы, были взяты в царском замке, приведены в Преображенское (место допросов) и обе преданы пыткам. Веру обнажили совершенно, за исключением детородных частей, и стали бить плетьми (что здесь называют кнутом); царь заметил, что она была беременна. [179]

Спросили, известна ли ей ее беременность? Не запираясь, объявила она, что один из дьячков был этому причиной; это обстоятельство избавило ее от большего числа ударов, но не освободило от смерти. Она и Жукова, высеченные, обе поплатились жизнью за свое преступление, так как сознались, что они помогали вероломным царевнам. До сих пор нет верных известий, какому роду казни они были преданы: по рассказам одних, их закопали живыми по шею, по другим, их бросили в волны Яузы.

Переписка Софии с мятежниками

Никакое оборонное войско не охранит крепость, когда злоба с изменой задумают ее разрушить; их враждебная мысль никогда не успокоится; они постоянно ищут какой-либо лазейки, через которую могли бы безопасно пробраться пособники их злых намерений. Если такая многочисленная стража постоянно охраняла ворота Новодевичьего монастыря, то единственно только для того, чтобы следить хорошенько за Софией, которой овладело опасное честолюбие, чтобы она не предприняла каких-либо замыслов, вредных царству и государю.

Однако ж, несмотря на стольких аргусов, едва не удалось царевне возбудить, при посредничестве только одной презренной нищей, обыкновенно сидевшей при самых часовых, опасный пожар междоусобной войны. Это была старуха, ежедневно приходившая за подаянием милостыни. Царевна, снискав себе расточительной своей щедростью ее преданность, предложила ей более богатое вознаграждение, если она согласится ей помогать. И когда баба, увлеченная столь заманчивым посулом, обещалась в точности исполнять волю царевны и делать то, что она прикажет, и не делать того, что было бы ей противно, то София объяснила, что под видом обыкновенной милостыни станет давать ей цельный хлеб, который старуха должна непременно отнести стрельцам и дождаться от них ответа. В хлебе спрятано было письмо, в котором София обещала стрельцам безопасность и сильную свою помощь их похвальным предприятиям. Она призывала их двинуться на монастырь, перебить караульных, если они решатся на сопротивление, так как дела уже в таком положении, что для дальнейшего успеха нужно начать борьбу кровопролитную. Мятежники воспользовались тем же средством, чтобы переслать свой ответ. Такого рода сношения всегда отправлялись благополучно, не возбуждая никакого подозрения в стражах.

Вот как способна злоба придумывать козни. Тем не менее, однако же, София обманулась в своих расчетах; этот хлеб, который нечестивые люди во зло употребляли, готовя убийство стольким праведным людям, был причиной страшной, хотя и справедливой гибели самих виновных, как ясно можно видеть из следующего приговора. [180]

10 октября 1698 года

“Воры, разбойники, изменники, клятвопреступники и бунтовщики полка Федосия Колпакова, Афанасия Чубарова, полка Ивана Черного, полка Тихона Гундертмарка, стрелковые стрельцы.

Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич, Великой, Белой и Малой России самодержец, приказал им объявить: 27 прошедшего октября было приказано грамотами великого государя и Разряда выступить из Торопца и находиться с войском думного боярина и воеводы князя Михаила Григорьевича Ромодановского, со товарищи, со своими полковниками и с подполковниками, впредь до приказания великого государя, в городах и ниже означенных местах:

полку Федосьеву — в Вязьме, Афанасия — в Белом, Ивана — в Осташкове Володимирове, Тихона — в Дорогобуже.

Они же, оного великого государя приказанием недовольные, в те указанные города не пошли со своими полковниками и подполковниками и как полковников, так и подполковников и капитанов из своих полков выгнали, а на их место избрали своих братьев стрельцов, таких же, как они, бунтовщиков. Засим с пушками полковыми и ружьями двинулись они из Торопца в Москву. Когда тех стрельцов встретил Алексей Семенович Шеин с войском и одной избранной ротой у Воскресенского монастыря, то он из своего войска посылал к ним три раза, чтобы они исправили свою вину в их сопротивлении государю и пошли бы, согласно вышеозначенному повелению, на предназначенные им места; они же, оному приказанию государя сопротивляясь, на назначенные места и на этот раз не пошли и, приготовившись к бою, в войско государево из пушек и из ружей стреляли, многих ранили, и некоторые от ран умерли; идя же в Москву, стрельцы имели в виду остановиться на поле, называемом Девичье поле, с целью подать прошение царевне Софии Алексеевне о том, чтобы она по-прежнему стала во главе правления; они также думали побить солдат, находящихся у этого монастыря на страже; погубив же их, злодеи полагали идти в Москву и рассеять в ней по всем предместьям, населенным черным народом, списки своего мятежного прошения, уверив при том чернь, что великий государь скончался за морем, с Софией же сообща продолжать смуты, перебить бояр, разрушить предместье Немецкое, всех иностранцев предать смерти, а великого государя не пустить в Москву. Если б солдатские полки не впустили их в Москву, то они имели в виду писать во все полки стрельцов, которые только находятся в действительной службе великого государя, присоединить их к себе для совокупного действия против солдат, и как только бы стрельцы пришли в Москву, то вместе с ними поручить оной царевне правление; солдат же [181] перебить, бояр погубить и таким же самым способом Немецкое предместье разрушить, иностранцев умертвить, а великого государя в Москву не впустить. С допросов и пыток стрельцы во всем том повинились.

И великий государь приказал оных разбойников, изменников, преступников и бунтовщиков за то их злодеяние казнить смертью, чтобы по их примеру и другие впредь не приучились предаваться таким же разбойничествам”.

Так как это осуждение распространено было на всех стрельцов, то ни один из них поздним раскаянием за свое злодеяние не мог вымолить прощения. Надо заметить, что еще до царского выезда из Московии эти стрельцы возмутились; их простили, лишь только они усмирились, с тем, однако, условием, чтобы они впредь ни на что подобное не покушались. Это условие внесено было в публичный акт, составленный по делу стрелецкого мятежа. Этим документом объявлялось, что никакой закон не может укорять изменников в преступлении против [царского] величества, но в нем также заключалось обязательство стрельцов, которым они обрекали себя всякого рода неслыханным доныне мучениям, жесточайшим наказаниям, даже смертной казни в том случае, когда вновь подвигнутся на жизнь государя, нарушат присягу и свой долг смиреннейшего повиновения начальству. Этот царский указ и намеренное постановление все стрельцы закрепили собственноручной подписью; те из них, которые не умели писать, подтвердили этот акт крестами. Дело то составляло теперь отягощающее обстоятельство в деле стрельцов: оно лишало их возможности получить милость и подвергало наказанию за государственную измену по всей строгости законов.

Первая казнь 10 октября 1698 года

Приступая к исполнению законной казни, царь пригласил на совершение ее всех иноземных послов, как бы желая заявить перед ними, что он укрепляет за собой свои права на жизнь и смерть, оспариваемые мятежниками.

К ряду казарменных домов в Преображенском прилегает возвышенная площадь. Это место казни: там воздвигаются позорные колья с воткнутыми на них безобразными головами казненных, которые сохраняются после смерти на поругание за совершенное злодеяние. Здесь произошло первое действие трагедии. Всех иностранцев, находившихся в числе зрителей, не допускали близко к месту исполнения казни; весь полк гвардейский был в строю, в полном вооружении; немного далее, на более возвышенном месте площади, толпились москвитяне. Я там был вместе с одним немцем, главным начальником стражи; он мог менее стесняться запрещением, относящимся к иностранцам, так как народность свою скрывал [182] под московским платьем, притом надеялся на свой чин и тем был смелее, что, находясь в службе его величества, мог притязать на права служащих москвитян. Офицер этот пробрался в толпы москвитян и, возвратясь, сказал мне, что он видел, как благороднейшая десница Москвы отрубила топором пять мятежных голов.

Возле ряда солдатских домиков в Преображенском протекает река Яуза, разделяя это селение на две части; на противоположном берегу сотня осужденных в небольших московских телегах (которые москвитяне называют извозчичьими) ждали смертной казни. Для каждого преступника телега, при каждой телеге солдат. Не было там священника, чтобы преподать духовную помощь, как будто бы осужденные не были достойны этого религиозного обряда; однако ж каждый из них держал в руках восковую свечу, чтобы не умирать без освящения и креста. Ужас предстоящей смерти увеличивали жалостные вопли жен, стоны и раздирающие вопли умиравших поражали громаду несчастных. Мать оплакивала своего сына, дочь — судьбу отца, несчастная жена — злой рок мужа; с их рыданиями сливались вопли тех женщин, которые, по разным связям родства или свойства, заливались слезами. Когда кого-либо из осужденных лошади быстро уносили на место казни, рыдания и вопли женщин увеличивались; они, стараясь догнать их, оплакивали жертву разными, почти сходными одни с другими, словами (передаю их так, как мне их перевели): “Для чего тебя так скоро отнимают у меня? Зачем покидаешь меня? И в последний раз поцеловать нельзя? Не дают мне попрощаться с тобой в последний раз?” Этими печальными причитаниями несчастные женщины провожали своих друзей, которых догнать уже не могли. 130 других стрельцов были приведены из деревни воеводы Шеина По обеим сторонам каждых городских ворот стояла двойная виселица, на каждую из них было повешено в этот день по шести мятежников. Когда все были приведены на места казни и отдельными кучками, по шесть человек в каждой, разведены по отдельным двойным виселицам, его царское величество, одетый в польскую зеленую шубу, в сопровождении благородных москвитян подъехал к воротам, при которых, по приказанию его царского величества, остановился экипаж господина императорского посла, в котором сидели вместе с послом императора представители Польши и Дании. Возле них находился генерал Лефорт с начальником стражи генералом фон Карловицем, проводником его царского величества в его проезде через Польшу. Многие другие иностранцы вместе с москвитянами стояли также около ворот. Тогда начали читать приговор, причем царь заметил присутствующим, чтобы вникали в его содержание с особенным вниманием. Так как палачу было не под силу перевешать стольких преступников, то царь велел нескольким офицерам помогать ему. Преступники не были ни связаны, ни [183] закованы, но они были в колодках, затруднявших ходьбу, так как нога толкалась об ногу, тем не менее идти все-таки можно было. Преступники сами всходили по лестницам к перекладине, крестились на все четыре стороны и (по обычаю страны) опускали на глаза и на лицо саван. По большей части осужденные сами надевали себе петлю на шею и бросались с подмостков: в числе тех, которые искупили свое преступление смертью на виселицах, насчитали 230 человек, самих ускоривших свой конец.

Вторая казнь 13 октября 1698 года

Приговор обрекал всех соучастников мятежа смертной казни, но царь не хотел излишней строгости, особенно потому, что он имел в виду молодые лета многих преступников или слабость их рассудка; люди эти, так сказать, более заблуждались, чем погрешили. В пользу этих преступников смертная казнь была заменена телесным наказанием другого рода: им урезали ноздри и уши, чтобы они вели жизнь позорную, не в глубине царства, как прежде, но в разных пограничных варварских московских областях, куда в этот день, таким образом наказанных, сослано было 500 человек.

Третья казнь 17 октября 1698 года

Сегодня только шесть человек казнены обезглавливанием; таким образом они были счастливее прочих, ежели только достоинство осужденных может еще возвышать.

Четвертая казнь 21 октября 1698 года

Желая показать, что стены города, за которые стрельцы хотели силой проникнуть, священны и неприкосновенны, государь велел всунуть бревна в ближайшие к воротам бойницы и на каждом бревне повесить по два мятежника. Таким способом казнено в этот день более 200 человек. Едва ли столь частый частокол ограждал какой-либо другой город, какой составили стрельцы, перевешанные вокруг Москвы.

Пятая казнь 23 октября 1698 года

Казнь эта была такая же, как предыдущая. Вновь повешено несколько сот человек у городской стены (которую зовут Белой), при этом на каждую из двойных виселиц, служивших первой казни, было вздернуто по четыре стрельца.

Шестая казнь 27 октября 1698 года

Эта казнь резко отличается от предыдущих; она совершена весьма различным способом и почти невероятным: 330 человек за раз, выведенные вместе под роковой удар топора, облили всю долину хотя и русской, но преступной кровью; эта громадная казнь могла быть [184] исполнена потому только, что все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей. Каждый из них наносил удар неверный, потому что рука дрожала при исполнении непривычного дела; из всех бояр, крайне неловких палачей, один боярин отличился особенно неудачным ударом: не попав по шее осужденного, боярин ударил его по спине; стрелец, разрубленный таким образом почти на две части, претерпел бы невыносимые муки, если бы Алексашка, ловко действуя топором, не поспешил отрубить несчастному голову.

Князь Ромодановский, до мятежа бывший главноначальствующим над этими четырьмя полками, выставленными на границах следить за польскими смутами, должен был сам обезглавить по одному стрельцу из каждого полка. К каждому боярину подводили по одному стрельцу, которого он обязан был казнить топором; сам царь, сидя на лошади, смотрел на эту трагедию.

Седьмая казнь 28 октября 1698 года

Эта казнь предназначена была для попов, тех именно, которые служили молебен, чтобы мятежники, при помощи Божией, могли достичь их безбожных целей; те же попы имели намерение шествовать во главе стрельцов с образами, с целью привлечь чернь на сторону бунта.

Обширнейшая площадь в городе перед церковью Святой Троицы (самой большой в Москве) назначена была государем служить местом казни. Позорный крест ожидал попов как достойное возмездие за то, что они тысячи раз осеняли знамением креста, молясь за отступников от своего государя и благословляя их предприятие. Так как попы не могут быть преданы в руки палачей, то придворный шут в одежде попа исполнял дело палача, причем одному из сих несчастных накинул на шею веревку. Другому попу какой-то думный отрубил голову топором и труп взволок на позорное колесо: и теперь еще проходящие близ сих священных зданий видят памятники страшного преступления — колесо и виселицу, обремененные телами преступников.

Его царское величество присутствовал при казни попов, сидя в экипаже. Сказав несколько слов к народу, который в большом числе стоял около этого места, об измене попов, государь прибавил в виде угрозы следующие слова: “Да впредь ни один поп не смеет молиться Богу за удовлетворение подобных желаний”. Незадолго до казни попов перед Кремлем втащили живыми на колеса двух братьев мятежников, предварительно переломав им руки и ноги; у колес валялось двадцать обезглавленных тел. Привязанные к колесам [185] преступники увидели в груде трупов третьего своего брата. Жалостные вопли и пронзительные крики несчастных тот только может себе представить, кто в состоянии понять всю силу их мучений и невыносимейшей боли. Я видел переломанные голени этих стрельцов, туго привязанные к колесам, и я думаю, что среди стольких мук жесточайшей было то, что несчастные никак не могли пошевелиться. Их жалобные крики тронули немного душу проезжавшего мимо царя. Он подошел к колесам и обещал преступникам сначала скорейшую смерть, а после даже прощение, если они сделают искреннее признание; но, упрямее на колесе более, чем когда-либо, преступники ограничились ответом: “Мы не сделаем никакого признания, мы уже почти перетерпели нашу казнь”. Оставив их бороться со смертью, царь поспешил в Новодевичий монастырь. Перед ним поднимались тридцать виселиц, составлявшие четырехугольник, на них качались 230 стрельцов; трое главнейших из них, именно те, которые имели намерение подать прошение Софии о принятии ею правления, были повешены так близко от окон комнаты Софии, с прошениями, воткнутыми им в руки, что царевна могла легко их достать. Быть может, это было для того сделано, чтобы со всех сторон возносились голоса, укоряющие совесть Софии, и я думаю, что это было причиной, что она постриглась в монахини и вступила, таким образом, на лучшую дорогу жизни.

Последняя казнь 31 октября 1698 года

Около Кремля вновь втащили двух живых человек на колеса, изломав им предварительно руки и ноги; несчастные весь вечер и всю ночь изнемогали в невыносимых терзаниях под бременем бедственнейшей жизни и от ужасной боли издавали жалостнейшие вопли. Один из сих, младший годами, вынеся продолжительнейшие муки, полусутками пережил своего товарища. Между тем царь, роскошно обедая у боярина Льва Кирилловича Нарышкина, в кругу всех представителей иностранных держав и своих министров, долго отказывал им удовлетворить их убедительнейшим просьбам о пощаде несчастного от дальнейших мучений. Наконец, утомленный настойчивостью просителей, царь приказал всем известному Гавриле прекратить мучения живого еще преступника, застрелив его из ружья.

Местом казней остальных стрельцов служили смежные места, в которых преступники содержались до тех пор под караулом из опасения, чтобы народ, смотря на бойню такого множества людей, приведенных сюда на казнь, не стал жаловаться на бесчеловечие. Такая предосторожность была тем более нужна, что подданные, пораженные зрелищем гибели столь большого числа сограждан, с трепетом уже ждали всякого зла от строгости государя. [186]

Его царское величество, подвергаясь доселе постоянным опасностям от коварства стрельцов, которые неоднократно посягали на его жизнь, а он с трудом избавлялся от беды, был убежден, что ему впредь нельзя полагаться на верность стрельцов, а потому очень справедливо решил не оставлять ни одного стрельца во всем государстве, но разослать их всех по отдаленнейшим пределам московским, чтобы и самое имя [их] исчезло. Все те, которые отказались навсегда от военной службы, были разосланы по областям, где они могли заняться, с согласия воевод, частной службой. В самом деле, все стрельцы не были совершенно свободны от всякой укоризны; ибо, как доносили офицеры, посланные в нынешнем году к Азовской крепости для охранения границы от нападений неприятелей, они, то есть офицеры, находились в ежеминутной опасности от стрельцов, постоянно готовых возмутиться, так как стрельцы сии, после печального исхода мятежа своих товарищей, вечно беспокоились о собственной участи. Всех стрельчих постигли печальные последствия преступления их мужей: им приказано было оставить окрестности Москвы, и всем [в Москве] запрещено даже, под страхом смертной казни, держать у себя какую-либо стрельчиху или скрывать ее в каких-нибудь уединенных тайниках; впрочем, тем, кто пожелал бы нанимать стрельчих в услужение, дозволено было это, но с тем, чтобы нанятые были отправлены из Москвы в деревни. [187]

из внутреннего быта москвитян

Некоторые писатели утверждают, что русские происходят от роксолан и называются именем своих предков, немного лишь измененным. Позднейшее название москвитян, присвоенное этому народу, происходит от реки Москвы, протекающей через столицу Московии. Как этот народ, по мнению некоторых историков, заморский, переносил столицу своего царства в Новгород, Киев, Владимир, наконец в Москву и из незначительного первоначально народа возвысился до степени колоссальной державы, все это описано талантливыми современниками. Лютый завоеватель Иван Васильевич, поработив пространнейшие соседние области и присоединив к своему государству царства Казанское и Астраханское, причем полонил либо предал смерти государей их, возвел Россию на степень обширнейшего государства, но она от собственной громадности многократно страдала до самого последнего времени. Беспокойный дух покоренных земель, угрожающий отложением сих областей от государства, составляет слабость Московского царства. Правительство до сих пор не успело излечить от этого Россию.

В 1682 году междоусобицы, питаемые женским честолюбием, ожесточили народные стороны друг против друга, вследствие чего произошли жестокая резня, убийства, грабеж и разбой Москвитяне по следующим причинам приписывают коварным козням царевны Софии столь великие несчастия. Последний великий князь Федор Алексеевич, слабея с каждым днем все более и более и чувствуя приближение кончины, поручил чинам Московского государства признать царем после его смерти старшего по нем брата, Ивана Алексеевича. Этот князь был весьма кроткого свойства, но, слабый зрением и имея много других, весьма значительных физических недостатков, был мало способен к трудам и занятиям государственным. По смерти великого князя царица Наталья Кирилловна, весьма умная государыня, употребила все свое искусство, чтобы склонить бояр и вельмож, устранив Ивана, возложить царский венец на главу ее сына, Петра Алексеевича, нынешнего всепресветлейшего Царя, причем вверить опеку над ним, до более зрелого возраста, его сродственнику, Нарышкину. Отрок [говорила мать Петра] больше [188] подает надежд, чем брат его, Иван: благородство души, быстрое понятие, трудолюбие в столь юном возрасте, все это ясно показывает, что в нем кроется зародыш великих свойств и царских доблестей.

Лишь только царица обнаружила свое намерение, царевна София, обладающая не меньшей хитростью и не уступающая умственными способностями сопернице своей, старалась кознями воспрепятствовать Наталье в ее происках. Известить стрельцов, что великий князь Федор Алексеевич, ее родной брат, был жертвой вероломства бояр и погиб от отравы, казалось Софии самым лучшим средством поразить противницу. Чтобы снискать доверие своим словам, царевна придумала такое опасное средство. Телохранители должны были присутствовать при погребении царя и отпевании его; всем им, по стародавнему обыкновению, давалась водка, составляющая завтрак по русскому обычаю. София подлила в вино сильнейшую отраву, стараясь позор нового преступления, которого сама была виновницей, свалить на бояр; потом предупредила стрельцов, чтобы не пили водки, которую будут им раздавать, так как в ней подмешаны смертоносные соки, говоря: кто из них дотронется до вина, тот умрет, то есть та же самая судьба, жертвой которой сделался царь, угрожает и стрельцам. “Все-де бояре (говорила царевна] суть отравители; я призываю вас на помощь против их козней, другого нет средства к спасению, как только решиться на более смелое, чем их, предприятие: отомстить за убийство государя и за покушение на вашу собственную жизнь”. Смерть одного стрельца, который, выпивши отравленное вино, весь распух и скончался, уверила воинов, что предостережение Софии было справедливо и верно. Тогда они стали ругать бояр, делать воззвания к духу усопшего царя, проклинать отравителей, наводить ужас на всю чернь и поднимать ее на вельмож.

Шестьдесят тысяч возмутившегося народа обращают ярость свою сначала на двух придворных царских врачей, докторов Даниеля и Гутбира, берут их и муками, которых жестокость в точности описать даже невозможно, принуждают сознаться в том, в чем сами были обольщены клеветами Софии. Народ более осыпал несчастных обвинениями, нежели допрашивал. Один из врачей скрылся было от бури в Немецком предместье, желая переждать там, пока усмирится возмущение, но свирепая чернь хотя и не имела верных сведений о том, где спрятался доктор, тем не менее отгадала, что врач нашел убежище у немцев, и начала им грозить, что они обратятся на всех немцев с железом и огнем и погубят всех их, ежели они осмелятся долее держать у себя государственного преступника. Страх овладел немцами: ради спасения одного они должны были все погибнуть; чтобы не погубить их из-за себя, врач в лохмотьях нищего бежал за [189] город. Но, выданный, попал в руки черни, и скоро после этого беснующаяся толпа изрубила его палашами в мелкие куски. Умертвив страшным образом врачей, стрельцы стали требовать, чтобы выдали им на казнь бояр, участвовавших в преступлении и убиении царя, и уплатили бы недоимку жалования: 500000 червонных. Удар в большой колокол послужил знаком к нападению: стреляют из пушек в замок, выламывают двери, вооруженные вторгаются во дворец и, встретив кого-либо из знати, бросают их из окон. Выброшенного стрельцы принимают внизу с насмешками на подставленные копья и с неистовством жесточайшим образом закалывают.

Стрельцы не обнаруживали никакой чести, никакого уважения относительно величия усопшего государя, во имя которого постановили совершить все эти жестокости: ограбили палаты, расхитили казну, попрали все священное, открыли продажу с молотка имущества замученных ими жертв, даже не пощадили иноческих обителей: сюда, в эти священные места, ворвалось несколько тысяч безбожных грабителей. Присвоив себе все права верховной власти, мятежники воздвигли позорный столб, который сами заслужили, и на нем для осквернения памяти убитых ими бояр, мнимых изменников отечества, начертали их имена. Когда же и на немцев стрельцы готовились обратить свою ярость, их остановил один пожилых лет стрелец, седины которого давали ему влияние над мятежной толпой. Он сказал своим товарищам: “Что за участь готовите вы немцам? Что это вы задумали делать с невинными? Не смейте трогать их, так как они не сделали нам ничего дурного. Будьте осторожны: вы затеваете большое дело, в котором нам придется раскаиваться, но уже будет поздно. Швеция покровительствует немцам: она вооружится на нас и станет проливать нашу кровь, мстя за их обиду, как за свою собственную”. Эти увещания образумили мятежников, и они оставили свое ужасное намерение.

Много тысяч, без разбора, кто прав, кто виноват, погибло в этом мятеже: в одной части города, именуемой Китай-город, погибло разными злоключениями 5000 человек, загнанных туда боязнью смерти и желанием спасти жизнь. Наконец эти смуты прекратились с возведением на престол обоих царевичей, Ивана и Петра. Оба брата должны были разделять между собой царскую власть. Тогда против мятежников были изданы указы, определены наказания, исполнена казнь, и столб, незаконно воздвигнутый, был ниспровергнут властью законной.

Но спокойствие царства было непродолжительно. В 1688 году разразилась новая буря, отчего волны бушующей стихии с еще большей яростью обрушились на москвитян и очень многие из бояр были преданы смерти. Взволнованные стрельцы намеревались даже самих Царей умертвить, почему Иван и Петр спешили укрыться в Троицком [190] монастыре, который представлял для них более безопасное убежище, в то же самое время господин Лефорт с горстью солдат, составлявших защиту более надежную по их верности, чем по их численности, первый прибыл в Троицкую обитель, чем и снискал большую перед прочими милость царя, так что с тех пор государь осыпал его беспрерывными милостями. Лефорт без всякого затруднения получил завидный чин полного генерала и адмирала, которого доныне не достигал еще ни один иностранец. В недавнее время он был еще первым послом царским при разных дворах европейских государей. До сих пор всепресветлейший царь Петр Алексеевич неверностью своих подданных был ввергаем очень часто в опасности, но чудесным счастием избегнул всех козней, измен и коварных замыслов. Даже за несколько дней перед выездом государя за границу открылись злоумышления некоторых знатных лиц на жизнь Петра, и замысел сей едва не приведен был в исполнение. Преступники были наказаны, но на место их явились другие, которые во время отсутствия царя могли смелее составить против него заговор.

Родословие царя

Предки царя принадлежат к древнейшему и благороднейшему роду князей Романовых, находившемуся в ближайшем родстве с домом великих князей, род которых пресекся, как известно, смертью Федора Ивановича, сына великого тирана Ивана Васильевича. Прадедом государя был князь Федор Никитич. В молодых еще летах отличившийся на военном поприще своими успехами, Федор Никитич приобрел себе славу и всеобщее уважение, затем в пожилых летах он был назначен патриархом, променяв, таким образом, шлем военной славы на митру первосвященства, причем назван был Филаретом Никитичем Филарет скончался в 1633 году.

Прабабкой царя была Анастасия, дочь тирана Ивана Васильевича. Сыном Анастасии и дедом нынешнего царя был Михаил Федорович, который, по убиении Лжедимитрия, по выбору московских чинов вступил на престол в 1613 году Его достохвальное царствование, счастливое для Московии, продолжалось двадцать три года, и он скончался 12 июля 1645 года. От брака с первой женой, Анастасией, царь Михаил имел двух сыновей. Алексея Михайловича, родившегося 17 марта 1630 года и наследовавшего отцу, и Ивана Михайловича, родившегося 1 июня 1631 года и умершего 8 января 1639 года Евдокия Лукьяновна, вторая жена Михаила, скончавшаяся восемь дней спустя после смерти супруга, имела одну дочь, Ирину. Эта царевна, обрученная с графом Вольдемаром, побочным сыном Христиана IV, короля датского, умерла еще до свадьбы.

Шестнадцатилетний Алексей Михайлович на другой день после кончины блаженного родителя взошел на престол и торжественно [191] короновался. Вскоре после своего воцарения Алексей избрал себе жену из благородного дома Милославских, Илию Даниловну. От брака с ней родились четыре царевича и три царевны. Первый из сыновей, родившийся в 1653 году, назван при крещении Алексеем Алексеевичем. Этот царевич в 1667 году, когда король Казимир, сложив с себя корону, отказался от престола, был предложен польским чинам в кандидаты на престол, причем Россия давала обязательства, обещавшие Польше безмерные и весьма важные выгоды, но он скончался еще до смерти родителя, в 1670 году. Второй сын царя, Федор Алексеевич, родился в 1657 году и наследовал отцу в 1676 году. Первая его жена, Евфимия Грушецкая, скончалась в 1681 году при родах младенца. Царь во второй раз женился на Марии Евфросинье Марвеоне из благороднейшей польской фамилии Люпроприни. Этим браком, немилым народу, царь возбудил ненависть бояр, которые и отравили его, вместе с супругой, 27 апреля 1682 года. Третий сын царя Алексея, Михаил, умер в 1669 году. Четвертый, Иван Алексеевич, родился в 1663 году, возведен, вместе с братом, на престол в 1682 году и умер в январе 1696 года.

Из дочерей Алексея самая старшая, царевна Ирина, умерла в 1679 году. Вторая царевна София, воспалявшая и раздувавшая поныне столько опасных возмущений; третья царевна Марина; сии две последние еще в живых: они, за возбуждение мятежа, в 1688 году заточены в монастырь. Все поименованные царевичи и царевны были детьми царя Алексея от первого брака. От второго же брака, с Натальей Кирилловной, урожденной Нарышкиной, царь Алексей имел двух детей: Петра Алексеевича, нынешнего государя, счастливо царствующего, родившегося 11 июня 1672 года, и Наталью, любимейшую сестру царя, царевна эта не участвовала до сих пор ни в каких предосудительных замыслах. По смерти отца Петр воцарился, вместе с братом Иваном Алексеевичем, в 1682 году, но после нового мятежа в 1688 году царь Иван, предпочитая собственное спокойствие трудам государственным, добровольно отказался от участия в правлении и уступил всю власть своему брату.

Величие царя

Царь щедро одарен от природы: обладая доблестными качествами души, он управляет столь умно, что хорошая о нем слава сделала его имя известным почти всему свету; его нравственные достоинства, так сказать, в колыбели еще обрекли его на царство, сей верх судеб человеческих. Стройный, отличавшийся высоким ростом и прекрасным телосложением, Петр еще в юношестве с живым сложением соединял разум выше своих лет. С этими свойствами он возбуждал всеобщее внимание и привлекал к себе сердца. Всякий надеялся, что блестящие наружные качества царевича знаменуют высокие [192] душевные достоинства. Петр до такой степени приобрел всеобщее расположение, что и недовольными голосами открыто был предпочитаем своему брату Ивану Алексеевичу, который по закону первородства, священному у всех народов, имел право на дедовский престол.

Петр, гордый сознанием своей силы, презирает смерть и всякие опасности, которые, однако, у других людей отнимают всю бодрость духа. Не раз царь Петр являлся один среди государственных преступников и заговорщиков на его жизнь; злодеи дрожали при виде его величества либо по причине важности задуманного ими преступления, либо от страха, что их измена уже открыта, и также от сознания своей вины. Государь сам брал злоумышленников и отводил их связанными под стражу, чтобы это зло более не распространялось.

В 1694 году Петр вышел из Архангельской пристани на Северный океан и плавал около Колы. Поднявшаяся буря загнала корабли в опасные узкие проходы между скалами. Уже моряки сетовали о том, что их наука не подает им средств спасения; бояре, сопровождавшие царя, приведены были в ужас, предполагая страшное несомненное кораблекрушение. Спутники царя прибегли уже к молитвам и осеняли себя тысячью знамений креста; один только царь, не глядя на ярость взволнованного моря, с бодрым духом стал к рулю, ободрил отчаявшихся, и в этом опасном месте, между скалами, где погибло уже много кораблей, царь нашел убежище и переждал бурю. Заступничеству какого же святого царь приписывал помощь, полученную им во время бури от десницы Божией? — об этом он сам сказал вельможам через несколько лет после происшествия, на обеде у Шереметева, перед отъездом в двухлетнее путешествие. “Когда я плыл, — говорил Петр, — со многими из вас из Архангельска в Соловецкий монастырь, я был, как вам известно, угрожаем кораблекрушением; я пройду молчанием столь большую боязнь смерти и неминуемой, так сказать, гибели, которая вами тогда овладела. Теперь уже нам не угрожает предстоявшая гибель, мы спаслись, но я считаю справедливым и надеюсь, что и вы на это согласитесь, исполнить клятвы и обеты, данные вами святым. Я тогда, заботясь не столько о своем спасении, сколько об избавлении вас всех, дал обет Богу и святому моему ангелу, Петру апостолу, поклониться ему в Риме, при его гробе. Скажи, Борис Петрович (обратился царь к Шереметеву), в каком состоянии находится Римская область и ее города? Ты там был и потому можешь сообщить вернейшие о ней сведения”. Шереметев похвалил приятный климат и красоту местности. Царь, выслушав его, сказал: “С некоторыми из вас я поеду туда, покорив турка, и таким образом исполню данный мной обет”.

Русские при посредстве покойной всепресветлейшей матери царя передавали ему разные вымыслы насчет столицы апостольской, и она [царица] старалась отклонить сына от его намерения, но он ей [193] отвечал: “Ежели бы ты не была моя мать, едва ли бы я мог выслушать тебя хладнокровно; только имя матери может тебя оправдывать в глазах моих. Но знай, что я казню каждого смертью, кто впредь осмелится говорить и сопротивляться осуществлению моего намерения”. Без сомнения, царь поехал бы в Рим и исполнил свой обет, если бы недавние столь опасные происшествия в его владениях, по случаю возникшего возмущения, не вызвали его в Москву.

Царь заботится о том, чтобы распространить образование в Московии, столь упорно чуждавшейся оного в продолжение многих столетий. Между прочим, заботы государя об образовании своих подданных видны уже из того, что способнейшие сыновья знатных особ отправлены им в разные европейские страны: в Германию, Италию, Англию и Голландию, чтобы, имея сношение с просвещеннейшими народами, изучив науки и разные художества и возвратясь затем на родину, эти люди были украшением Московии и в следующих поколениях возбуждали охоту следовать их хорошему примеру. Когда царь несколько лет тому назад изъяснил было боярам, что он ввиду именно этих соображений посылал молодежь за границу, все хвалили благоразумие государя, но вместе с тем же обнаружили свое мнение, что такое благо желать только можно, но едва ли можно надеяться на успех. Они говорили: “Москвитяне к подобным занятиям неспособны, и потому расходы на сей предмет окажутся совершенно бесполезными. Вы только изнурите понапрасну и себя и своих подданных”. Такого рода мнения, достойные лишь гордого невежества тех, которые их подавали, взволновали царя. Ночная тень и мрак — стихия московских бояр; ежели же кто вызовет их оттуда на Божий свет, то он только озарит позорное безобразие. “По вашему мнению, — сказал им царь, — мы родимся одаренными от природы менее счастливо, чем другие народы; Бог, по вашему суждению, дал нам душу ни к чему неспособную? Между тем как у нас такие же руки, глаза и телесные способности, как и у людей других народов, которым даны они для развития ума, почему же мы только выродки человеческого рода и должны иметь ум неразвитый? Почему же мы только одни недостойны науки, облагораживающей всех прочих людей? Нет, такой же ум и у нас, мы так же будем успевать, как и другие, ежели только захотим. Всем людям природа одинаково дала начала и семена добродетелей, всем предназначено ими пользоваться, и как только кто возбудит в людях эти добродетели, то все хорошие качества души вполне пробуждаются”.

Всего доброго можно ждать от такого государя. Москвитяне должны гордиться своим счастьем. Они должны быть признательны за ту благодать, которую им Бог ниспослал к зависти многих.

Супруга царя урожденная Любохина. От брака с ней родился сын Алексей Петрович, этот царевич, по его отличным природным [194] качествам и врожденным добродетелям, достоин осуществить надежды отца и ему наследовать по всеобщему бесспорному на то согласию.

Бракосочетание царей

С веком переменяются и обычаи. Бесспорно, в Московии мог прежде существовать такой обычай, что коль скоро царь возымеет намерение жениться, то к нему свозят со всех концов страны девиц, отличающихся красотой и стройностью стана. Царь выбирал себе из них ту, которая ему наиболее нравилась, но теперь этот обычай уже принадлежит к старине: ныне цари женятся по совету тех, которые по их званию или по милости царской занимают в государстве второе место. Также не водится, чтобы царь содержал наложниц, так как здесь считается беззаконием допускать, вместе с супругой, к своему ложу незаконных жен, потому что такого рода поведение ослабляет связи супружества; но ежели, по бесплодию жены, царь не может надеяться на то, что от его брака родится наследник, то он вправе заключить ее в монастырь и подумать о браке более плодовитом; кроме бесплодия есть еще и другие причины отвержения жены, так как русские того мнения, что государи ничего не делают без достаточного повода, хотя часто случается, что мы не можем себе отчетливо объяснить их поступков. Никто не может сказать, что жена нынешнего царя неплодная, так как от брака с ней родился царевич, тем не менее, однако же, она отвержена, но причина сего развода, без всякого сомнения, весьма важная, так как царь, находясь около Азова, постановил до тех пор не возвращаться в Москву, пока жена не будет пострижена в монахини и не будет заключена в Суздальский монастырь, находящийся в 30 милях от столицы.

Между фамилиями иноземных государей поныне было опасно для царей искать себе супруг, так как бояре и вельможи царства из пустой боязни утверждают, будто посредством браков с иностранками вводятся весьма вредные перемены в отечестве и народ перенимает новые иноземные нравы и забывает старые обычаи. По мнению бояр, сама религия предков может при этом потерять свою чистоту и наконец вся Московия подвергнется самой большой опасности. Этой только причине приписывают отравление царя Федора Алексеевича, избравшего себе супругу из польского рода Люпроприни. Однако же есть некоторая надежда, что в наступающем столетии нравы москвитян смягчатся, чему весьма способствуют умные распоряжения царя о том, чтобы москвитяне часто посещали земли соседних народов, через сношения с ними русские, просветившись, быть может, полюбят то, чем теперь гнушаются, и будут желать, чтобы их государи искали себе жен у иноземцев, когда узнают, что посредством родовых связей, самых священнейших, народы входят в приязненные друг с другом сношения, прекращаются войны и часто [195] останавливают самих даже победителей в их требованиях. Многие думают, что царь, свободный от своего брака, заключив жену в монастырь, имеет намерение искать себе супругу в иностранных землях.

Военная сила

Войска московских царей страшны только для одних татар. По моему мнению, своими успехами в войне с Польшей или Швецией русские обязаны не своему мужеству, но какому-то паническому страху и несчастию побежденных народов. Московские цари легко могут вывести против неприятеля тысячи людей; но это только беспорядочные толпы, слабые уже вследствие своей громадности, и, даже выиграв сражение, толпы эти едва могут удержать за собой победу над неприятелем, но ежели бы в московских войсках мужество, храбрость и знание военного искусства были соразмерны их численности, силе физической и способности переносить труды, то они были бы опасны соседним народам. Впрочем, русские, по слабоумию и привычке к рабству, не способны ни задумать что-нибудь великое, ни стремиться к чему-либо достославному. В 1611 году граф Яков де ла Гарди, шведских войск генерал, с восемью тысячами человек рассеял двести тысяч москвитян.

Когда русские в первый раз осаждали Азов, крепость перекопских татар, находящуюся при впадении Танаиса в Меотийское море, кошка, выскочив из города и сбежав в царский стан, навела панический ужас на москвитян: тысячи обратились в постыдное бегство; наконец кошка была поймана и по окончании похода привезена в Москву, где до сих пор содержится весьма старательно, по царскому повелению, в Преображенском. Хотя москвитяне иногда отличались мужественной защитой своих городов от сильных войск неприятельских, но, выведенные в поле в бой с поляками и шведами, они, большей частью, были разбиваемы и несли великие поражения.

Москвитяне нуждаются и теперь в том, чего желал Харидем войскам Дария, то есть в регулярном войске, составленном из старых, выученных солдат. Войско это должно состоять из однородных людей, одинаково вооруженных и с одинаковыми знаменами. Солдаты его должны находиться в строгой подчиненности у своих начальников, знать свое место в строю, понимать приказания и уметь не хуже офицеров двигаться вперед, делать обходы, бросаться на неприятеля, построившись в угол, и переменять построения.

Пехота

Стрельцы были воины, вооруженные ружьями, и назывались стрелками, они, как янычары в Турции, составляли в Московии отборное войско. Стрельцов состояло на службе иногда 12, иногда 24 тысячи. Это были самые проворные из всех москвитян, поэтому цари [196] поручали им охрану своей особы и своей столицы. Пользуясь большими преимуществами и важными льготами, стрельцы, по их правам, наиболее сходствовали с древними римскими воинами. В год получали они жалованья по семь рублей и двенадцать мер ржи и овса; посредством же торговли, которой им позволено было заниматься, стрельцы приобретали часто завидное и большое богатство. В Москве, в той самой части города, где тянулись дворцовые строения царей, дома стрелецкие занимали огромное пространство, но после последнего мятежа и смертной казни стольких тысяч стрельцов и дома их, по царскому приказанию, совершенно разрушены, разметаны и опрокинуты, чтобы и помину не было о нечестивой крамоле.

На место стрельцов, наказанных смертью или ссылкой, царь учредил четыре полка, в коих военные чины разделяются так, как в немецком войске, на офицеров и рядовых. Это войско стрельцами называть не позволено, так как они, наследовав от стрельцов название, наследовали бы вместе с тем и их бесчестие. Таких полков учреждено только четыре, но в каждом из них по восемь тысяч человек: 1-й — Гордона, 2-й — Лефорта, 3-й — Преображенский, 4-й — Семеновский. Полк Преображенский недавно весь распределен по кораблям на морскую службу. Во время похода столько корпусов, сколько я насчитал полков; по этой причине полком заведует не полковник, но генерал. Каждому генералу упомянутых полков отведена известная область, с которой он должен в случае войны набирать рекрутов для составления определенного отряда; таким образом то, что в мирное время составляет полк, в военное составит целый корпус. Тогда каждая тысяча людей будет образовывать отдельную часть корпуса под названием полка; полки, по большей части, вверяются полковникам из немцев.

Большая часть немецких полковников живет в Москве на половинном окладе жалования, пока они не находятся в действительной службе; с отдачей же приказа выступить в поход, когда войска начнут двигаться на неприятеля, полковники, в звании тысячников, назначаются начальниками самых дрянных солдат, набранных из самой подлейшей деревенской черни. После прекращения военных действий этот сброд распускается, власть тысячника над солдатами прекращается, воины опять принимаются за соху, и таким образом эти люди, то поселяне, то воины, опять становятся пахарями. Но небольшая царю выгода от того, что он, благодаря быстрому набору поселян, может выводить против неприятеля почти несметное число людей. Этот сброд тем менее приносит пользы государству, что те, которых приказ призывает в ряды солдат, сами должны заботиться о своем продовольствии. Поэтому комиссариатские чиновники здесь не известны и даже бесполезны, так как не царь заботится о содержании воинов, но каждый из них обязан добывать себе пропитание [198] собственными силами. Не подлежит сомнению, что такого рода хозяйство более вредно, чем полезно государству: сколько, вследствие такой системы продовольствия армии, помирает людей с голоду, сколько городов, сколько окрестностей, сколько деревень, лишенные жителей, превращаются в пустыню! Притом эта ежегодная перемена людей, призываемых на военную службу из среды беднейших простолюдинов, имеет весьма вредное влияние на дисциплину и успех в военном деле. Там, где воин, будучи год в походе, на другой увольняется, войско всегда будет новобранцами, не выученное и не способное. Нельзя также вполне надеяться на честность тех, кому дана власть набирать войско, те люди не упустят из виду собственных выгод и будут брать на службу не по способностям, но беднейших или более упрямых, то есть тех, которые не захотят или не смогут купить себе увольнение. Ненадежный в деле, такой воин будет только предметом насмешки неприятеля, ежели не найдет в нем подобного себе.

Царь, имея в виду неудобства этого старинного в России способа набирать рекрутов, решился очень благоразумно сделать лучшие распоряжения и уменьшить число этого неспособного ополчения. Белогородское войско состояло из двадцати четырех тысяч хлебопашцев; царь, в ожидании большей для себя пользы от их упражнений в земледелии, освободил их от военной присяги и отправил домой, возложив на них только ту обязанность, чтобы каждый из них ежегодно платил по рублю подать. Затем царь установил рекрутский набор по немецкому способу, небывалому поныне в Московии, именно: по приказанию царя князь Репнин, полковник пешеконных солдат, поехал для набора десяти тысяч рекрутов по новому правилу в Казань и Астрахань, а другие лица — в другие места и края царства.

Царь постановил содержать постоянно 60 тысяч пехоты на своем продовольствии, рассудив очень умно, что только старые воины, усвоившие себе военную дисциплину в продолжение многолетней службы, могут составлять истинное войско.

(пер. Б. Женева и М. Семеновского)
Текст воспроизведен по изданию: Рождение империи. М. Фонд Сергея Дубова. 1997

© текст - Женев Б.; Семевский М. 1867
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR - ОAbakanovich. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© Фонд Сергея Дубова. 1997