ИСТОРИЯ ИНДИЙ

HISTORIA DE LAS INDIAS

Глава 3

К тому времени монахи-доминиканцы уже узнали, сколь горестное существование влачат исконные жители этого острова и в сколь мучительной неволе томятся они и чахнут, между тем как испанцы, их хозяева, пекутся о рабах своих не больше, чем о ненужной скотине, и если горюют, когда те умирают, то лишь потому, что индейцы нужны им для работы на золотых рудниках и других промыслах; и при этом смерть индейцев не учит испанцев ни большей кротости, ни большему милосердию в обращении с теми, кто остался в живых; напротив, они продолжают мучить их, терзать и угнетать с обычным бездушием и бесчеловечностью. Конечно, не все испанцы были одинаковы; некоторые из них отличались неслыханной жестокостью и не ведали ни жалости, ни сострадания к индейцам, помышляя лишь о том, как бы разбогатеть на крови этих горемык; другие уступали им в жестокости, а были, надо думать, и такие, кто сострадал беде и мукам индейцев; но и те, и другие, и третьи, все как один — кто тайно, а кто явно — ставили собственную пользу, земную и преходящую, выше жизни, здоровья и спасения души несчастных. Из всех испанцев, владевших рабами-индейцами, я не припомню никого, кто был бы милосерд к ним, кроме одного только человека по имени Педро де ла Рентерия, о котором, если позволит господь, доведется немало сказать впереди. На протяжении многих дней монахи-доминиканцы видели, наблюдали и узнавали, какие дела творят испанцы по отношению к индейцам, нимало не заботясь об их телесном и духовном здоровье, и какое безграничное терпение, кротость и душевную чистоту выказывают индейцы; и вот братья-доминиканцы, будучи людьми высокоучеными и богобоязненными, стали сопоставлять свершенное с дозволенным и обсуждать меж собою всю чудовищность и безмерность подобного беззакония, дотоле неслыханного, и говорили они так: “Разве индейцы — не люди? Разве по отношению к ним не должно соблюдать законы человеколюбия и справедливости? Разве не было у них собственных [128] земель, и властителей, и правления? Разве они нас чем-то оскорбили? Разве не обязаны мы проповедовать слово Христово и трудиться без устали, дабы обратить их в истинную веру? И потом, как могло случиться, что за столь малое время, каких-нибудь 15—16 лет, безвинно погибло столько людей, ибо ведь говорят, что было их на острове несметное множество?”.

Когда наступило воскресенье и время читать проповедь, преподобный отец Антон Монтесино взошел на амвон; темой и предметом своей проповеди избрал он слова: Ego vox clamantis in deserto (глас вопиющего в пустыне (лат.)); проповедь была у него уже готова и подписана всеми братьями. Сделав вступление и сказав кое-что по поводу рождественского поста, стал он живописать, сколь [129] бесплодную пустыню являет собою совесть испанцев этого острова, и в сколь кромешной тьме они пребывают, и сколь неотвратимо тяготеет над ними угроза вечного проклятия, ибо погрязли они в тягчайших грехах и в своем ослеплении творят их денно и нощно и умирают грешниками. Затем возвращается он к предмету проповеди и говорит: “Дабы возвестить вам о грехах ваших, взошел я сюда, ибо я — глас Христа в пустыне сего острова, а посему надлежит вам внимать мне не как-нибудь, а всем своим существом и всем сердцем, ибо сей глас будет вам внове; и будет он вам в укор, и в порицание, и в осуждение, и в устрашение, и доселе вы ничего подобного не слышали, да и не чаяли слышать”. Так некоторое время живописал он сей глас устрашающими и грозными словами, от коих всех присутствующих дрожь пробирала, и им казалось, что они уже на страшном суде. Поведав, сколь грозен сей глас и суров, он возвестил собравшимся, о чем сей глас глаголет и вопиет. Он сказал: “Сей глас вещает, что все вы обретаетесь в смертном грехе и в грехе том живете и умираете, обращаясь столь жестоко и беззаконно с этими ни в чем неповинными людьми. Ответьте, по какому праву, по какому закону ввергли вы сих индейцев в столь жестокое и чудовищное рабство? На каком основании вели вы столь неправедные войны против миролюбивых и кротких людей, которые жили у себя дома и которых умерщвляли и истребляли в неимоверном количестве с неслыханной свирепостью? Как смеете вы так угнетать их и терзать, оставляя без пищи и без ухода, когда от непосильных трудов, которыми вы их обременяете, одолевают их болезни, и от болезней тех они умирают, а, вернее сказать, вы убиваете их ради того, чтобы непрерывно добывать и получать золото! Как печетесь вы о том, чтобы наставить их в вере, дабы узнали они нашего господа и творца, и были крещены, и слушали мессу, и соблюдали воскресенья и праздники? Разве они не люди? Разве нет у лих души и разума? Разве не должны вы любить их, как самих себя? Ужели вам это невдомек? Ужели вам это непонятно? Ужели ваши души погрузились в непробудный сон? Не сомневайтесь же, что в вашем нынешнем состоянии вы вправе уповать на спасение не более, чем мавры и турки, не ведающие и не приемлющие веры христовой”. В заключение преподобный отец Антон Монтесино столь красноречиво рассказал, о чем вещает глас, что слова его точно громом поразили собравшихся; многих они ошеломили, кое-кого как будто смутили, более закоренелых почти не проняли, но, как я узнал потом, никого не переубедили. Закончив проповедь, сходит он с амвона, отнюдь не понурив голову: не такой это был человек, чтобы выказывать страх, да и не ведал он страха, раз так мало заботился о том, чтобы угодить своим слушателям, А делал и говорил то, что, по его мнению, надлежало делать во исполнение воли божией; вместе с собратом по ордену идет он к себе в соломенную обитель, где в тот раз у них не было никакой пищи, кроме капустного супа, не сдобренного даже оливковым маслом, как порою случалось у братьев-доминиканцев. Только он вышел, вся церковь огласилась таким ропотом, что, кажется, едва удалось закончить мессу. Можно с уверенностью [130] сказать, что в тот день далеко не все прочли перед трапезой молитву о презрении к благам мирским. После обеда, который в тот раз вряд ли кому пришелся по вкусу, весь город собирается в доме Адмирала, второго на этой должности и в этом звании, дона Дьего Колона, сына первого Адмирала, который открыл эти Индии; были там среди прочих королевские чиновники, казначей и интендант, фактор ⁴² и веедор. И вот, решают они пойти к доминиканцам, чтобы высказать свое недовольство проповеднику и припугнуть его, да заодно и всех остальных братьев, чтобы они наказали проповедника, как смутьяна и распространителя нового и неслыханного учения, за то, что он осудил всех испанцев и вел речи против короля и королевской власти в Индиях, утверждая, что испанцы не могут владеть индейцами, тогда как испанцам дарует их сам король; и все это — вещи весьма крамольные и непростительные. Стучатся они в привратниц-кую, отворяет им привратник, они велят ему позвать викария ⁴³ и того монаха, который наговорил в своей проповеди столько несуразностей; тут выходит викарий, преподобный отец Педро де Кордова; те говорят ему, и не смиренно, а повелительно, чтобы он позвал монаха, который читал проповедь. Викарий, человек весьма благоразумный, отвечает, что в этом нет нужды, и если его сиятельству и их милостям угодно что-либо, то он, викарий, ответит им сам, поскольку является настоятелем всех этих монахов. Те упорно настаивали, чтобы викарий позвал проповедника; он же отвечал извинениями и отговорками, с великим благоразумием и твердостью, в словах, исполненных свойственных ему скромности и достоинства. Божественное провидение одарило отца-викария многими добродетелями, врожденными и благоприобретенными, и был он человек столь почтенный и набожный, что одно его присутствие внушало сдержанность и уважение; вот почему, убедившись, что повелительные и резкие слова на него не действуют, Адмирал и его спутники стали куда смиреннее; и вот, упрашивают они его позвать проповедника, ибо они-де хотят вести разговор при нем и спросить, почему и на каком основании решился он проповедовать столь предосудительные новшества в ущерб королю и во вред всем жителям города и всего этого острова. Когда святой муж увидел, что они повели иные речи и умерили свой пыл, он велел позвать вышеназванного преподобного отца Антона Монтесино; тот явился без тени страха; все расселись, и вот Адмирал от собственного имени и от имени всех остальных излагает суть жалобы, вопрошая, как это преподобный отец осмелился проповедовать вещи, грозящие таким огромным ущербом королю и всему этому краю, и утверждать, что испанцы не могут владеть индейцами, в то время как их дарует испанцам сам король, владыка всех Индий, тем более что испанцам стоило немалого труда завоевать эти острова и покорить неверных, которые ими владели; и раз проповедь эта была столь злонамеренной и чреватой столь великим ущербом для короля, и столь вредной для жителей этого острова, то пусть братия постановит, чтобы этот монах отрекся от всего сказанного; в противном же случае они, как здешние правители, сами примут меры, которые сочтут [131] подходящими. Отец викарий отвечал, что все, сказанное в проповеди того брата, было сказано с ведома, согласия и одобрения самого его, викария, и всей братии, и они тщательнейшим образом все взвесили и обсудили, и по зрелом размышлении решили, что все это должно быть сказано в проповеди как евангельская истина и вещь, необходимая для спасения всех испанцев этого острова и всех индейцев, которые мрут каждый день на глазах у испанцев, а те заботятся о них не больше, чем о бессловесных тварях; и еще сказал отец-викарий, что они, слуги божий, должны были поступить так по велению господа, повинуясь долгу, возложенному на них, во-первых, крещением и тем, что они — христиане, а, во-вторых, посвящением в духовный сан, ибо служители божий должны проповедовать истину; а потому они не считают, что служат плохую службу и наносят ущерб королю, который прислал их сюда проповедовать то, что они сочтут благим и спасительным для души, а считают, что служат ему верой и правдой, и убеждены, что его величество, узнав правду обо всем, что творится на этом острове и о том, что они, слуги божий, по этому поводу сказали в проповеди, поблагодарит их за добрую службу.

Когда Дьего Колон и его спутники увидели, как мало страшатся рабы божий угроз, спеси у них опять поубавилось, и они стали упрашивать святых отцов снова поразмыслить над этим предметом, а, поразмыслив, в следующей проповеди исправить то, что было сказано в нынешней, чтобы успокоить народ, который изрядно взбудоражен. В конце концов, поскольку Адмирал и его спутники неотступно требовали смягчить сказанное в проповеди и успокоить народ, святые отцы, чтобы их спровадить и положить конец их праздному суесловию, уступили и сказали: что ж, да будет так; в следующее воскресенье тот же фра Антон Монтесино снова [132] будет проповедовать и вернется к предмету первой проповеди и скажет об этом то, что сочтет уместным, и по мере возможности постарается удовлетворить прихожан и внести изменения в сказанное прежде; на этом они распрощались и гости ушли довольные и окрыленные надеждой.

Адмирал и его спутники (а может быть, кто-нибудь из свиты Адмирала) тотчас оповестили весь город, будто викарий и братия обещали, что в следующее воскресенье проповедник отречется от своих слов; поэтому уговаривать горожан прийти послушать новую проповедь не пришлось, в городе не было ни одного человека, который не отправился бы в церковь, и все приглашали друг друга пойти послушать, как тот монах будет отрекаться от всего, что наговорил в прошлое воскресенье. И вот, наступает время проповеди, и фра Антон Монтесино поднимается на амвон и оглашает тему проповеди, а тема эта, которою он должен был объяснить свое отступничество и отречение от прошлых своих слов, была заимствована из книги Иова, глава 36, и начиналась словами: Repetam scientiam meam a principle et sermones meos sine mendatio esse probabo, (Повторю поучение мое сначала и докажу, что нет лжи в словах моих (лат.)) “Я повторю от самого начала рассуждения и истины, высказанные мною в прошлое воскресенье, и докажу, что неложны слова мои, которые так вам досадили”. Услышав, какую взял он тему, наиболее сметливые тотчас догадались, куда он клонит, и очень огорчались, что не могут его тут же прервать. Начал фра Антон Монтесино развивать тему своей проповеди и снова излагать то, что было им высказано в предыдущей, и подтверждать новыми доводами и ссылками на тексты все, что он уже говорил о том, сколь несправедливо и беззаконно порабощать и угнетать индейцев, и снова повторил свои рассуждения о том, что, пребывая в таком состоянии, испанцы наверняка не могут рассчитывать на спасение; а потому, дабы они вовремя опомнились, фра Антон Монтесино возвестил собравшимся, что братья-доминиканцы не будут исповедовать ни одного человека, а тем более тех, кто предается грабежам и разбою, и пускай прихожане сообщают и пишут об этом кому угодно в Кастилию, братья же доминиканцы непоколебимо уверены, что, поступая так, они исполняют долг свой перед господом, да и королю служат честную службу. Закончив проповедь, фра Антонио Монтесино отправился к себе в обитель, а все, кто были в церкви, пришли в небывалое смятение и подняли ропот, и еще больше разъярились на монахов, ибо тщетной оказалась их пустая и бесстыдная надежда, что проповедник отступится от своих слов; как будто, откажись монах от сказанного, [133] изменился бы божественный закон, который они преступали, угнетая и уничтожая этих людей. Такое пагубное заблуждение, заслуживающее слезного раскаяния, весьма свойственно людям, которые погрязли в грехах, особенно, если люди эти возвысились до какого-то положения, которого прежде никогда не занимали, и достигли всего грабежом и угнетением ближних; таким людям кажется (и так оно для них и есть), что лишиться этого высокого положения — страшнее, чем ринуться стремглав в пропасть; скажу еще, что направить их на стезю истины не под силу человеку, если господь не явит великого чуда; а потому им весьма не по душе и не по сердцу, когда их порицают с амвона, ибо пока они не слышат порицаний, им кажется, что господь их не осуждает, а божеский закон бездействует, раз молчат проповедники; И мы могли убедиться воочию и найти несчетные примеры тому, что здесь, в этих Индиях, сыновья нашей Испании отличаются бездушием, пагубным упрямством и злонамеренностью в гораздо большей степени, чем кто бы то ни было и где бы то ни было.

Но вернемся к нашему повествованию. В бешенстве вышли горожане из церкви и отправились обедать, но обед не пришелся им по вкусу, а показался, я думаю, горше полыни; теперь они уже и думать не хотят о переговорах с братьями-доминиканцами, убедившись, что от таких переговоров нет никакого проку. И вот решают они написать королю письмо и отослать его с первым же кораблем, и рассказать, как эти братья-доминиканцы, приехавшие на остров, взбаламутили весь город, сея новое учение и предавая анафеме всех испанских поселенцев за то, что они владеют индейцами и заставляют их работать в рудниках и других местах, а такая проповедь идет наперекор всем приказам его величества, и, стало быть, монахи-доминиканцы покушаются не более и не менее как на королевскую власть и доходы в этих краях. Когда эти послания были доставлены ко двору, они произвели там всеобщий переполох; король письмом вызывает к себе главу монастырей всей Кастилии, чья духовная власть простиралась и на тех братьев-доминиканцев, которые жили на острове, потому что Эспаньола не была тогда отдельной провинцией; и вот, король жалуется прелату на монахов, которых тот послал на Эспаньолу: они, мол, сослужили ему, королю, недобрую службу своими проповедями, которые угрожают королевскому могуществу и вызвали переполох и смятение по всему краю; пусть-де прелат исправит дело, а не то он, король, сам распорядится, как его исправить. Судите же, сколь просто обмануть королей и сколь несчастным становится королевство, когда сведения идут от людей неправедных; а истине в этом мире так сжали горло, что не может она ни охнуть, ни вздохнуть. Из писем, посланных королю в Кастилию, самое сильное действие оказали письма казначея Мигеля де Пасамонте, о котором упоминалось выше, во второй книге, ибо он был в большой чести у короля, Да к тому же, как и королевский секретарь Лопе Кончильос, был родом из Арагона; король же одряхлел и устал, и это мешало ему разобраться, где истина. Кроме писем, Адмирал и его приближенные применили [134] еще одну хитрость, которая изрядно помогла им в происках против братьев-доминиканцев; то был излюбленный прием, к которому неизменно прибегает сатана, чтобы свое царство упрочить, а царство христово и истину, служащую ему становою жилой, поколебать, и расшатать, и привести в расстройство; и с этой целью делает он все, что в его власти, дабы вершителями своих злых козней, хоть и прикрытых личиною добра и благих помыслов, избрать людей достойнейших: ведь если бы дьявол избрал людей неправедных и ведущих порочную жизнь, было бы проще простого разгадать и расстроить все уловки и хитроумные козни, на которые пускается враг рода человеческого, чтобы добиться своего.

Выше, в третьей главе второй книги, было рассказано, как в 502 году прибыли на этот остров почтенные монахи, принадлежащие к ордену св. Франциска; их главою был один преподобный отец, снискавший всеобщее уважение своими нравами и религиозным рвением, по имени фра Алонсо дель Эспиналь; как мы уже говорили, был он ревностным и добродетельным слугою господа, но человеком неученым, не знающим ничего сверх того, что знает большинство монахов; учености его хватало лишь на то, чтобы читать молитву об отпущении грехов во время исповеди. Этого-то досточтимого мужа правители города и уговорили поехать в Кастилию от их имени, чтобы поведать и доложить королю о том, как братья-доминиканцы в своих проповедях отрицали право испанцев владеть индейцами, право, подтвержденное королевскими указами; а ведь благодаря этому праву на острове могли жить поселенцы, и добывалось золото, и их величествам шли доходы, и никаким другим способом невозможно было извлекать пользу из этого края; и речи доминиканцев вызвали-де великое смятение, и переполох, и брожение умов; а потому преподобному отцу было велено вымолить у его величества приказ о передаче этого дела в ведение правителей города, дабы они приняли свои меры; просили они передать королю и многое другое, что служило к оправданию их беззаконных дел, дабы они могли безнаказанно вершить их и впредь. Одним словом, правители этого города постарались натравить одних монахов на других, чтобы, как говорится, чужими руками жар загребать. Добрейший отец-францисканец Алонсо дель Эспиналь по изрядному своему невежеству согласился отправиться с этим посольством, не заметив, что цель его состоит в том, чтобы навсегда закабалить в неволе и несправедливом рабстве наших ближних, людей ни в чем не повинных, и тем самым обречь их сотнями и тысячами на верную смерть, как оно и случилось: ведь все индейцы погибли, все до единого, как будет показано ниже, а потому испанцы взяли на душу тягчайший смертный грех и были обязаны in solidum (все вместе (лат.)) целиком и полностью возместить урон, нанесенный несчастным, и вернуть все приобретенное своими беззаконными делами. Не знаю я, можно ли считать вышеупомянутого отца непричастным ко всем этим тягчайшим [135] смертным грехам по причине его невежества. Не поручусь, что принять это посольство побудило его одно обстоятельство, о котором я здесь расскажу; дело в том, что во время одного из предыдущих репартимьенто какую-то часть индейцев предоставили, как мне известно, монастырю св. Франциска в городе Консепсьон, в Веге, чтобы могли прокормиться жившие там монахи, и я думаю, что раз были даны индейцы монастырю в Консепсьон, то тем более должны были дать их монастырю в этом городе Санто Доминго, ибо на этом острове было только два упомянутых францисканских монастыря; еще одна обитель имелась в селении Харагуа, но там было два-три, от силы четыре монаха, а потому вряд ли им дали бы индейцев. Что же касается индейцев, которых, как мне известно, предоставили монастырю в Веге, то их передали не самим монахам (что было бы все-таки лучше для индейцев, потому что монахи обращались бы с ними человечнее), а одному испанцу, который проживал в тех местах; он должен был заставлять их работать, а братии посылать каждодневную пищу; посылал он в монастырь для пропитания шести или восьми монахов (но, по-моему, было их меньше восьми) маниоковый хлеб, растения, которые называются ахе, ⁴⁴ и свинину — все, что подешевле (потому что ни пшеничного хлеба, ни вина братия не вкушала, не пробовала и в глаза не видела, если не считать вина для причастия и облаток); индейцев же этот человек посылал в рудники, и все открыто говорили, что после каждой деморы, длившейся восемь-десять месяцев, они приносили ему пять тысяч кастельяно или золотых песо, да вдобавок он, кажется, занимался и другими промыслами. И таким образом под видом того, что он обеспечивает братии пропитание, этот человек морил злосчастных индейцев в рудниках и на всяких других работах. Да и монахи эти, хоть и добрые люди, проявили изрядную слепоту, не заметив, какой великой опасности и угрозе они себя подвергают, ибо хоть и скудной прибылью была братии эта пища, индейцы-то умирали, а тот человек владел ими по доверенности монастыря; и если в простоте душевной преподобный отец, глава всех францисканцев, принял посольство, возложенное на него правителями города, дабы свидетельствовать против индейцев и в обвинение братьев-доминиканцев, я не знаю и не берусь говорить, способствовало ли этому его решению то обстоятельство, что именем св. Франциска упомянутые выше индейцы были обречены на неволю и рабство; но можно не сомневаться в одном: все, что ни делал преподобный отец, он делал в простоте душевной, не ведая, что творит, и не замечая, сколько зла и несправедливости было в этом деле и посольстве, которое он взял на себя, а я утверждаю, что никогда не сомневался в его набожности и добродетельности, потому что я хорошо его знал, да и он меня не хуже. Когда наступило время отъезда, преподобному отцу не пришлось побираться с сумою, чтобы наскрести припасов, необходимых в дорогу, и можно сказать, что, соберись в плаванье сам король, его снарядили бы не лучше, а может даже менее щедро и обильно, ибо все жители острова думали и надеялись, что благодаря заступничеству преподобного отца они найдут оправдание [136] и избавление от бед, а избавление состояло в том, чтобы убедить короля оставить им в пользование индейцев, полученных по репартимьенто, дабы смогли они без всякой помехи уморить этих несчастных, как оно и случилось. В письмах к королю все до небес превозносили преподобного отца, словно он был уже причислен к лику святых, и писали, что его величество может всецело и полностью положиться на столь святого и многоопытного мужа; а о братьях-доминиканцах писали, что те сами не знают, что говорят, что они без году неделя как приехали и не имеют ни малейшего опыта ни в .обращении с индейцами, ни в делах этого края. Этим людям казалось, что весь успех дела и все их благополучие зависит от того, смогут ли они внушить королю величайшее доверие к преподобному отцу-францисканцу и величайшее недоверие к доминиканцам, которые в своих проповедях порицали их за грехи. Такие письма они написали епископу Бургосскому дону Хуану де Фонсеке, и Лопе Кончильосу, королевскому секретарю, которые вдвоем заправляли всеми делами королевства, а также камергеру Хуану Кабреро, который был арагонец родом и в большой милости у короля, и всем вообще, кто мог замолвить словечко за преподобного отца перед его величеством; написали они и членам Королевского совета, которые решали дела Индий, потому что в ту пору Совет Индий еще не сложился и не отделился от Королевского совета.

Когда братья-доминиканцы увидели, как спешат и торопятся горожане отправить в Кастилию преподобного отца Алонсо дель Эспиналя, чтобы обелить самих себя, а на них возвести обвинение, стали они держать совет (не преминув, я полагаю, вознести со слезами многочисленные и горячие молитвы), как им поступить в столь мудреном деле. В конце концов они порешили, что преподобный отец Антон Монтесино, который прочел ту проповедь, тоже поедет в Кастилию, потому что, как мы уже говорили, был он муж высокоученый, искушенный в мирских делах, сильный духом и деятельный; он должен был, говоря от своего имени и от имени всей братии, разъяснить, в чем состояла суть и основа его проповеди и какие причины побудили доминиканцев с этой проповедью выступить. Порешив на том, пошли братья-доминиканцы по городу собирать подаяние преподобному отцу на дорогу, и все, кто читают нашу историю, могут не сомневаться, что на сей раз дело не делалось так легко и просто, как в случае с вышеупомянутым францисканским приором, и от иных нечестивцев достались братьям-доминиканцам одни поношения, несмотря на то, что в городе их весьма почитали за святую жизнь, о которой всем было хорошо [137] известно. В конце концов нашлись все же разумные и богобоязненные люди, которые помогли им и снабдили фра Антона Монтесино припасами на дорогу. И вот, оба преподобных отца отправились в путь, каждый на своем корабле, один — осыпанный всеми милостями и благами, какие только в силах дать люди, а другой всех этих благ и милостей лишенный, но всецело уповающий на господа; и молитвами тех, кто остался на берегу, оба благополучно добрались до Кастилии и отправились ко двору; и нужно полагать, что предварительно каждый из них посетил главу своего ордена, чтобы доложить о своем прибытии и дальнейших намерениях. Как уже было сказано, перед тем король вызвал к себе главу всех монастырей Кастилии и пожаловался ему, что братья-доминиканцы, посланные на Эспаньолу, ведут в своих проповедях речи в ущерб короне и сеют по острову смуту, и поручил ему исправить дело; и по этой причине глава всех монастырей написал викарию фра Педро де Кордова и всей братии, что королю стало известно, будто они, доминиканцы, в своих проповедях ведут речи в ущерб короне и сеют смуту; пусть же они хорошенько поразмыслят над словами, которые в этих проповедях сказали, и, если подобает, возьмут их обратно, дабы утихло смятение, охватившее короля и весь двор; а в самом начале он писал, что дивится, как могли братья-доминиканцы утверждать с амвона такое, что недостойно их облачения, и учености, и благоразумия. Одним словом, письмо главы всех монастырей было проникнуто умеренностью, ибо он полностью доверял благоразумию, набожности и учености вышеназванного фра Педро де Кордова и братьев-доминиканцев, находившихся вместе с ним; король же был явно разгневан вестями, которые прислали ему правители Эспаньолы в своих богопротивных письмах.

Когда приор францисканцев преподобный отец Алонсо дель Эспиналь прибыл ко двору и явился на прием, король принял его, словно архангела Михаила, посланного самим богом, ибо уже питал к нему величайшее уважение, внушенное и письмами правителей острова, и усердием секретаря Кончильоса и бургосского епископа, которые, надо думать, превозносили перед ним достоинства отца-францисканца; король даже приказал прдать отцу-францисканцу стул и предложил ему сесть; и можно считать, что, предложив ему сесть, король оказал поощрение неправой стороне, то есть тем, кто послал преподобного отца, чтобы он свидетельствовал против братьев-доминиканцев и против несчастных индейцев; в противном случае король не предложил бы приору сесть, да и придворные не выказывали бы ему такого почтения и даже благоговения: ведь всякий раз, как приор являлся беседовать с королем, приносили стул, и король предлагал ему сесть; король повелел также, чтобы отца-францисканца допускали на заседание Королевского совета всякий раз, как там зайдет речь об индейцах. Когда благосклонность короля к приору стала известна при дворе и за его пределами всем рачителям справедливости, состоявшей, по их мнению, в том, чтобы индейцы работали на испанцев, в рудниках добывалось золото и с этого острова в Испанию текли богатства, перед отцом Алонсо [138] дель Эспиналем открылись все двери, так что в любое время он мог беспрепятственно беседовать с королем, и все придворные спешили ему поклониться и поцеловать руку или край рясы. Несколько дней спустя смог добраться, наконец, ко двору и отец-доминиканец Антон Монтесино, и когда при дворе стало известно, что он выступает против отца-францисканца и утверждает, будто испанцы не вправе владеть индейцами, ибо это противоречит разуму, и законам господа, и естественной справедливости, то все люто его возненавидели, по крайней мере никто не оказал ему покровительства и все говорили, что он — смутьян и мятежник, а некоторые духовные особы, бывшие в чести у короля и мнившие себя его наставниками и знатоками теологии, до того забылись, что говорили с отцом-доминиканцем весьма высокомерно и неучтиво. А когда отец-доминиканец подходил к дверям королевской приемной, чтобы доложить и поведать королю, о чем на самом деле говорилось в той проповеди, и рассказать, как жестоки и слепы те, кто вопреки справедливости вверг индейцев в рабство и обрек их на страдания и гибель, и какое множество индейцев уже погибло за столь короткое время, так вот, когда отец-доминиканец подходил к дверям, то привратник захлопывал их перед ним и отсылал его прочь, не очень-то стесняясь в словах и говоря, что видеть короля ему нельзя. Ведь всем известно, что в этом мире повелось так и даже — то ли вопреки, то ли по воле господа — стало общим правилом, что всякий, кто пытается блюсти истину и справедливость и за них ратовать, познает немилость, пренебрежение, гонения и преследования, и все называют его безумным, и дерзновенным, и чудовищем, особенно, если он ополчится против укоренившихся пороков; но самая трудная битва предстоит тому, кто восстанет против алчности и корыстолюбия; если же вдобавок он не захочет мириться с тиранией, то эта битва будет жесточайшей и непосильной. Напротив, всем и каждому ясно и нет нужды в доказательствах, что всякий, кто либо по простоте и невежеству, либо из угодливости, либо по злонравию, с дурными или с благими намерениями directe или indirecte (прямо или косвенно (лат.)) потворствует суетным и своекорыстным делам, с помощью которых люди хотят возвеличиться согласно своим насквозь ложным и неправедным представлениям, тот повсеместно, среди великих и среди малых, пользуется великим почетом, и все его чтут, и окружают почестями и поклонением, и почитают мудрым и разумным; и в нашей “Истории Индий” можно найти и подобрать немало красноречивых тому примеров.

Но возвратимся к нашему повествованию и к упомянутому преподобному отцу Антону Монтесино, который ото всех терпел такое пренебрежение, и обиды, и гонения, и не мог даже, как я уже сказал, попасть к королю; вот однажды подошел он к дверям королевской приемной и стал умолять привратника, чтобы тот пропустил его, как пропускает других, ибо [139] он должен сообщить королю нечто весьма важное для блага короны; однако и на этот раз привратник обошелся с отцом Антонио как обычно. Но когда он стал открывать дверь кому-то другому и немного зазевался — а у него и в мыслях не было, что монах отважится на такое дело, то отец Антонио вместе со своим спутником монахом, набожным и честным человеком, стремительно ворвались в приемную, хотя привратник и пытался их удержать; и когда они очутились у самого тронного возвышения, отец Монтесино сказал: “Государь, умоляю ваше величество удостоить меня аудиенции, ибо то, что я имею сказать, весьма важно для блага короны”. Король милостиво отвечал: “Говорите, святой отец, все, что хотите сказать”. Преподобный отец имел при себе свиток, и в этом свитке по главам были расписаны все жестокости, которые совершались по отношению к индейцам, жителям этого острова, во время войн, да и не только во время войн, и свидетелем которых был и спутник его, монах, упоминавшийся выше; до того, как получить посвящение, он сам тоже был грешником и участвовал в этих злодеяниях. В свитке отца Антонио шла речь также и о том, какие невзгоды должны были переносить индейцы, когда после всех ужасов войны попадали на рудники и в другие места. И вот, преклоняет отец Антонио колени перед королем, достает свой мемориал и начинает читать, и рассказывает, как являлись испанцы в земли индейцев, которые мирно жили у себя дома, как отбирали у них жен, и дочерей, и сыновей, заставляли служить себе и навьючивали на них свои пожитки, и чинили над ними иные жестокости и насилия; и не имея сил все это вытерпеть, индейцы убегали в горы и, если попадался им какой-нибудь испанец, убивали его как лютого и заклятого врага; и тут испанцы шли на них войной и, чтобы запугать их посильнее, устраивали неслыханную резню среди этих людей, нагих, беззащитных и почти безоружных; они разрубали их пополам, и бились об заклад, кто одним махом снесет индейцу голову с плеч, жгли их живьем и творили другие небывалые зверства. Среди прочего рассказал отец Монтесино, что однажды испанцы проводили время в таких забавах на берегу какой-то реки, и один из них схватил младенца, годовалого либо двух лет, и перебросил через плечо в реку, но тот не сразу пошел ко дну, а некоторое время держался на поверхности, и тогда этот испанец оборачивается и говорит: “Еще барахтаешься, такой-сякой, барахтаешься?”. На это король сказал: “Неужели такое возможно?”. И монах отвечал: “Не только возможно, но и в порядке вещей, ибо так оно все и было, такое зло было содеяно; но вы, ваше величество, сострадательны и милосердны, и вам кажется, что человек не может сотворить подобное дело. Разве вы, ваше величество, приказывали совершать такие дела? Я уверен, что нет”. Король сказал: “Нет, господь свидетель, никогда в жизни не давал я подобных приказов”. Поведав королю о том, какую резню и побоище устраивали испанцы во время войн, переходит отец Антонио к тому, какие злодеяния творились во время репартимьенто, и сколько душ загубили испанцы, и на какие тяжкие труды обрекли они индейцев, и в какой скудости они их содержали и не пеклись [140] об их телесном здравии, и не лечили их от болезней, и как женщины, почувствовав беременность, ели травы, убивающие дитя во чреве, дабы не обрекать своих отпрысков на эти адовы муки; и как никто не заботился о том, чтобы узнали индейцы истинного бога, и о душе их испанцы пеклись не больше, чем если бы дело шло о скотине. Когда дочитал он свой свиток до конца и увидел, что повесть о столь бесчеловечных делах тронула сердце короля и вызвала в нем сострадание, стал он его умолять сжалиться над этими людьми и помочь им, пока они не погибли все до единого; король же сказал, что согласен и велит не мешкая разобраться в этом деле; тут отец Антонио поднялся с колен и, облобызав королю руки, удалился; и в этот день он, преодолев сопротивление привратника, потрудился недаром...

Оставим на некоторое время индейцев, которые ежедневно и ежечасно мрут на этом острове, и на острове Сан Хуан, и на Ямайке (потому что до Кубы описываемое нами бедствие тогда, в 511 году, еще не докатилось), а причиною их смерти и гибели были те самые душеспасительные законы и уложения, о коих позднее всякие знатоки, юристы и теологи сказали, что с их помощью удалось кротостью водворить в Индиях порядок и справедливость, и поручились в том богом и совестью; оставим же индейцев и продолжим наше повествование о событиях, которые в те годы произошли на упомянутых землях и на этом острове. К этому времени хоть и продолжалась охота за индейцами юкайо (а выше, во второй книге, мы подробно рассказали, как их перебили наши испанцы), жители этого острова заметили, что индейцы у них вымирают; правда, убедившись в этом, они не перестали их морить. И вот, те из поселенцев, у кого водились деньги, приобретенные ценою жизни индейцев, собирались вместе и снаряжали корабль, а то и два, и больше, и отправлялись на поиски безвинных жертв из числа тех индейцев, что жили по островкам и, укрывшись в лесах, уцелели во время прежних бесчинств. Так поступили и семеро поселенцев, как помнится, из Сантьяго, Беги и других мест: они сложились, нашли купцов, которые их ссудили, снарядили два корабля, собрали два отряда по 50—60 человек, весьма понаторевших в таких паломличествах, [141] и погрузили маниоковый хлеб, мясо, бочонки с водою и все прочее, что нужно. Отплыли корабли из Пуэрто Платы и оттуда вскоре, на другой день или чуть позже, добрались до островов Лукайос; прибыв туда, наши мореплаватели весьма ретиво взялись за поиски, но никого не нашли, потому что, как сообщалось выше, во второй книге, те испанцы, которые до них побывали на этих островах, живо покончили со всеми индейцами. И вот, наши мореплаватели решили, что, если они вернутся без добычи и с пустыми руками, то не только пойдут прахом вложенные в дело деньги, и все труды, и усилия, но вдобавок и на них самих из-за того, что они вернутся на этот остров ни с чем, ляжет великий позор; по этой причине решили они отправиться к северу и, пока хватит припасов, искать новые земли, а найдя, хорошенько их пограбить. Правда, впоследствии они отрицали, что пустились в путь по своей воле, утверждая, что их вынудила к тому сильнейшая буря, которая длилась-де два дня, и их отнесло ветром, а потом они увидели какую-то землю и пристали к ней. Надо думать, то было побережье земли, именуемой ныне Флорида, до которой, сколько бы не носила корабли буря, лиг 150 пути от островов Юкайос, откуда плыли испанцы, и, значит, они очутились в бухте, которая теперь называется Санкти-Спиритус и находится лигах в 230 или чуть побольше от острова Эспаньола; если же буря тут ни причем и они плыли по своей воле, то за двое суток могли пройти не больше 800 лиг и, следовательно, должны были оказаться у мыса Святой Елены либо немного севернее, то есть в тех же местах, что и Флорида. Корабли подплыли к земле, и испанцы убедились, что она густо заселена; заметив корабли, индейцы несметными толпами повалили к берегу моря и диву давались при виде кораблей и при виде людей, столь непохожих на них самих, и не могли наглядеться, ибо ничего подобного дотоле не видели. Наши спустили шлюпки и высадились на берег, но при их приближении все индейцы с перепугу разбежались, и никто не отважился их дождаться. Кое-кто из испанцев, самые молодые и быстрые, пустились за ними, нагнали мужчину и женщину, которые бежали не так быстро, отвели их на корабли и нарядили в сорочки, и угостили кастильскими кушаньями, и был то воистину пир в гнезде у стервятника: вынужден дорого тот расплатиться, кто на его угощенье польстится. Потом испанцы отпустили этих людей и доставили их на берег, и те, забыв свои страхи и решив, что им ничто не грозит, ушли очень довольные. Пришли они к своим, и те, увидев, как разрядили их сородичей, по своей доверчивости решили, что все то золото, что блестит, и коли люди делятся своим добром, значит, они добры и миролюбивы; а потому, откинув всякий страх, они преспокойно возвращаются на берег, а их царь посылает к христианам пятьдесят человек, нагруженных всякой снедью. Некоторые испанцы отправились в селение; царь встречает их весьма приветливо и обходительно и дает им в проводники своих люден, чтобы те показали другие селения: и куда бы не приходили испанцы, повсюду люди выходили им навстречу и приносили им в дар пищу и всякое иное свое добро, словно те были посланцы небес. Погостили наши испанцы несколько дней в этих краях. [142] Все осмотрели, старательно высматривая, нет ли там золота, и решили отплатить индейцам за пристанище и радушный прием тою монетой, которой было у них в обычае расплачиваться на островах Юкаиос и в других местах. Как-то раз хитростью и коварством они заманили на корабли множество народу — мужчин и женщин; те в простоте душевной согласились прийти, полагая, что им окажут прием и встречу, достойные их собственного гостеприимства; и набралось столько людей, что в шлюпках и лодках не хватало места; испанцы несколько раз ездили к берегу и обратно и перевозили индейцев к себе, пока на обоих кораблях не скопилось множество народу, мужчин и женщин, и будь у испанцев хоть сотня кораблей, они не успокоились бы, пока не загрузили бы все до отказа. Когда же корабли оказались битком набиты индейцами, испанцы снялись с якоря, подняли паруса и пустились прочь от этого острова, увозя детей от родителей, жен от мужей, и, наоборот, мужей от жен и родителей от детей; вот как покинули испанцы край, где им был оказан столь дружественный прием, вот каким бесчеловечным и неблагодарным делом возмутили и обидели они его жителей, которые с полным правом превратились в наших недругов. На обратном пути корабли, нагруженные столь честно заработанной добычей, потеряли из виду друг друга, один из кораблей совсем отстал и затерялся, а потом пошел ко дну со всем экипажем, понеся справедливое возмездие; некоторые испанцы думали, что он развалился от ветхости, но было бы лучше, если бы они поняли, что этот корабль пошел ко дну по приговору божьего суда, который за столь великое злодеяние одних покарал без промедления, а других временно пощадил только для того, чтобы показать всему миру преступные дела, которые испанцы денно и нощно чинили над безвинными народами Индий.

Другой корабль прибыл со своей добычей в порт и город Санто Доминго, и когда дело стало известно судьям, они выказали недовольство и сделали внушение бесчестным тиранам, но не четвертовали их, как те заслуживали, ибо, как станет видно из дальнейшего, судьи больше привыкли потакать таким людям, чем воздавать им по заслугам, согласно закону; к тому же один из судей вложил свою долю в снаряжение обоих кораблей, посланных за индейцами, и этого обстоятельства было довольно, чтобы все дело замяли, так же как и многие другие; и надо сказать, что господь воздал упомянутому судье по заслугам, возможно, именно за этот грех, ибо он нашел горькую и злую смерть как раз в том самом краю или где-то поблизости. Велись, правда, речи о том, чтобы отправить индейцев на родину с тем же самым кораблем, который их привез, но тут пошли в ход бесчисленные отговорки и увертки — все, что можно было измыслить, чтобы оставить индейцев на острове; и довольно было, как я уже сказал, того обстоятельства, что один из судей вложил долю в снаряжение и отправку этих кораблей. А ведь по справедливости уж коль скоро узнали и проведали судьи об этом постыдном деле и о том, как беззаконно привезены были индейцы, они должны были дать им свободу и помочь жильем, и пищей, и всем, в чем те нуждались; тогда они хоть отчасти [143] возместили бы ущерб, причиненный этим людям; но судьи не проявили рвения, чтобы решить дело по справедливости и согласно велению долга; во всем они поступали противно долгу и справедливости и во всем ошибались; и вот, что сделали они, дабы вознаградить и утешить несправедливо обиженных:_ отдали их в энкомьенду, но не просто кому-нибудь, а оставили их себе и прежде всего тому судье, который был пайщиком в деле; и так они поступали всегда; индейцев же заставили работать в рудниках и поместьях, где вскоре все они погибли от скорби и тоски и непривычных трудов. Эти индейцы были белее прочих; женщины носили тщательно выдубленные львиные шкуры, а мужчины — шкуры других зверей. Об этом набеге упоминает Педро Мартир в “Декаде седьмой”, глава вторая, где он приводит множество сведений, услышанных из уст индейцев, которых привезли из тех краев; рассказывается там, что это за край, и чем он богат, а богат этот край прежде всего жемчугом. Именно последнее обстоятельство, должно быть, и привлекло Хуана Понсе де Леона, о котором мы несколько раз упоминали выше и сказали во второй книге, что он был первым среди тех, кто отправился терзать и притеснять исконных жителей острова Сан Хуан. Дело в том, что адмирал дон Дьего Колон лишил его губернаторства на этом острове и назначил другого губернатора; а Хуан Понсе скопил большое богатство на поте, крови и муках бесчисленных людей и племен, находившихся у него в рабстве и на этом острове, в провинции Хигей, и на вышеупомянутом острове Сан Хуан; и вот затеял он дело и путешествие, в котором растерял понапрасну все, что скопил и собрал за долгое время, и в конце концов погиб злою смертью, и такой конец был не случаен, ибо тем самым явил господь, сколь справедливы и законны были дела, которые творил либо помогал творить Хуан Понсе де Леон. Итак, снарядил Хуан Понсе два корабля, навербовав людей, по большей части моряков, ибо он собирался в плаванье, и заготовив все необходимые припасы; отплыв от нашего острова Эспаньолы на север и миновав острова Юкаиос, Хуан Понсе решил свернуть влево от пути, по которому следовали два упомянутых выше судна, и вскоре увидел он сушу, и то был большой мыс, который вдается к югу в Северное море, отстоит на 90 лиг от всякой другой суши и образует пролив, который мы называем нынче Багамским проливом и который проходит между этим мысом и островом Куба; увидев эту сушу, он обследовал ее и назвал Флоридою, (Цветущей (исп.)) потому, наверное, что земля эта показалась ему благодатной и цветущей, ибо находится она в 25 градусах от линии равноденствия, точно так же как и благодатные острова Юкаиос, о которых упоминалось выше. Эту же землю сам Хуан Понсе де Леон называл еще Бимине; не знаю, почему и по какой причине дал он ей это название и где его услышал, и называли ее так сами индейцы или нет, потому что, насколько мне известно, на сушу он не высаживался и во время этого путешествия с индейцами в общение не вступал. Открыв эту землю, он вернулся на остров Сан Хуан, где были [144] него угодья, а оттуда отправился в Кастилию и стал просить короля пожаловать ему в награду за открытие новой земли титул Аделантадо земли Бимине и губернаторскую власть на этой земле, а заселить ее берется он сам за свой собственный счет; будучи человеком искушенным в таких делах, испросил он разные другие привилегии и льготы, не знаю какие; и все это было ему пожаловано. Возвратился он из Кастилии, осыпанный милостями, в звании Аделантадо и губернатора земли Бимине, которую он назвал также Флоридой, и мы сейчас тоже называем Флоридой, хотя мы зовем этим именем всю землю и все морское побережье от большого мыса, открытого Понсе де Леоном, до земли Бакальяос, иначе называемой Лабрадор, что неподалеку от острова Англии. Вернувшись на остров Сан Хуан, Понсе де Леон набрал необходимых припасов у себя в угодьях и прибыл на этот остров и в этот порт, где снарядил корабли и навербовал людей. Выехал он из этого порта в 512 году и отправился в эту свою Флориду, и собирался вторгнуться в ее пределы, как прежде вторгался на острова; но, наверное, из южной части этого края по всем его землям уже разнеслась молва о набеге, который учинили испанцы с двух упомянутых кораблей, и весть эта всех всполошила; и поэтому жители Бимине стали защищать свою родину, как могли; сражаясь изо всех своих слабых сил жалким своим оружием, в числе первых ранили они стрелою Хуана Понсе, Аделантадо и губернатора. Хоть и не произрастают в тех краях ядовитые травы, но, видно, ранен был Хуан Понсе в такое место, что рана сама по себе оказалась опасной, а потому приказал он всем вернуться на корабли, и покинуть эти края, и везти его на остров Кубу, который был оттуда ближе всех других земель. Прибыв на Кубу, кажется, если я не ошибаюсь, в порт, называемый Принсипе, он в муках скончался; так утратил он жизнь, потерял немало золотых песо, которые, как я уже сказал, он накопил, омрачив или загубив жизнь множества индейцев; при этом и сам он претерпел великие тяготы, совершая плавания в Кастилию и обратно, открывая Флориду, а потом порабощая ее; что же сталось с его душою, того мы не ведаем. Так пошло прахом губернаторство на Флориде и другие замыслы Хуана Понсе де Леона.

В 511 году адмирал дон Дьего Колон, правивший этими островами и землями, решил заселить испанцами Кубу, ибо до той поры о Кубе было известно лишь то, что это остров, земля там хорошая, пищи вдосталь и множество народу. Во второй книге (глава 10) мы уже упоминали о Дьего Веласкесе, которого главный командор поставил во главе своих войск в ту пору, когда испанцы бесчинствовали в провинции Харагуа и [145] смежных с нею; а потом главный командор сделал его своим заместителем и отдал ему в управление пять испанских поселений, основанных в тех местах. Так вот, этот Дьего Веласкес был самым богатым среди старожилов острова Эспаньолы и пользовался среди остальных наибольшим уважением;.к тому же он, как было упомянуто, занимал в прошлом весьма почетные должности и был приближенным Аделантадо дона Бартоломе Колона, дяди Адмирала и брата его отца, о чем неоднократно говорилось в первой и второй книгах; по всем этим причинам, когда адмирал дон Дьего Колон вступил в должность губернатора, его выбор пал на Дьего Веласкеса, и он решил поручить заселение Кубы ему, ибо уж если понадобилось заселять какую-либо землю согласно порядку, способу и образу действий, которые были у испанцев в ходу и в обычае при основании их селений, а сказать вернее и по правде, при разорении индейских селений и истреблении самих индейцев, более подходящего человека, чем Дьего Веласкес, найти было невозможно: он как нельзя лучше подходил для этого предприятия. Веласкес был самый богатый из всех, обладал изрядным опытом в кровопролитиях, которые чинил или помог учинить среди злосчастных индейцев, снискал большую любовь со стороны всех испанцев, состоявших у него под началом, ибо нрава был веселого и приветливого и вел речи только о потехах и удовольствиях, как это в обычае среди не слишком благонравных юнцов, хотя в нужный момент умел проявить власть и заставить ей подчиниться; все угодья его находились в Харагуа и смежных с этой провинцией местах, поблизости от гаваней, откуда всего удобнее выехать на Кубу, которую надлежало заселить. Дьего Веласкес был весьма хорош собой, высок ростом, любезен и приветлив, и хотя становился уже тучноват, это пока еще его не портило; он отличался осторожностью и хитростью и, хотя слыл недалеким, сумел далеко пойти.

Когда на этом острове стало известно, что во главе войска, посылаемого на Кубу, встанет Дьего Веласкес, многие испанцы решили поехать вместе с ним — отчасти по вышеперечисленным причинам, а главное, разумеется, потому что все они, сколько их было на этом острове, по воле божией и в наказание за то, что убивали индейцев, жили в нужде и бедности; и награбленное золото не пошло им впрок, ибо господь не допустил, чтобы оно пошло им впрок; все они по уши увязли в долгах и либо не выбирались из тюрьмы, либо жили в постоянном страхе, как бы туда не угодить, и был для них этот остров хуже узилища, а потому, я не сомневаюсь, они пошли бы хоть за турком, лишь бы уехать отсюда и отправиться на новые земли, где они надеялись получить индейцев по репартимьенто. Вообще, так уж повелось, что эти люди вечно перебирались с одних островов на другие и из одной земли в другую, но покидали обжитые места только тогда, когда полностью их разоряли и убивали всех туземцев, а затем, отчаявшись разбогатеть там, ибо, как я уже сказал, не допускал господь, чтобы шли им впрок убийства и грабежи, отправлялись убивать и грабить в другие места. Так, в девятом году они перебрались с этого острова на [146] остров Сан Хуан, и на Ямайку, и на материк под началом Никуэсы и Охеды, а теперь, в одиннадцатом году, отправились с этого острова на Кубу и оттуда в Новую Испанию и другие места, как, если господь того пожелает, будет сказано в дальнейшем. Одним словом, набралось, помнится, человек 300, желающих отправиться в плавание с Дьего Веласкесом на трех или четырех кораблях, и все они собрались в прибрежном селении, которое называлось Сальватьерра де ла Саванна; как уже говорилось выше в книге второй, расположено оно на самой оконечности этого острова.

Но прежде чем приступить к повествованию о странствии и путешествии Дьего Веласкеса и его спутников, нелишне будет поведать о том, что происходило на самом острове Куба. А для этого надо знать, что индейцы с острова Эспаньола, не будучи в силах выносить долее преследования и мучительства испанцев, всякий раз, как им удавалось бежать, бежали в горы, о чем сказано выше, в книге второй, и если бы можно было укрыться в недрах земли, они укрылись бы там. Ближе всего к Кубе селились индейцы провинции Гуахаба: от оконечности этой провинции до оконечности Кубы было всего 18 лиг морем, а потому многие индейцы садились в свои каноэ (то есть лодочки из выдолбленных стволов, о которых мы рассказывали в первой книге) и перебирались на Кубу, Среди прочих перебрался туда один вождь и касик из провинции Гуахаба, звавшийся на своем языке Хатуэй, “э” долгое, и вместе с ним люди его племени, все, кто смогли; Хатуэй был человек мужественный и рассудительный; вместе со своими людьми он расположился неподалеку от оконечности острова, у мыса, который на языке индейцев зовется Майей, последний слог долгий, а оттуда, то ли по собственной воле, то ли с согласия местных жителей, скорее всего с их согласия, стали переселяться в этот край, древние и исконные обитатели которого очень походили на жителей островов Юкайос; грехопадение отца нашего Адама словно не коснулось этих созданий, и были они исполнены величайшего простосердечия и величайшей доброты, и чужды пороков, и если бы ведали они истинного бога, быть бы им блаженнейшими из смертных. То были исконные и природные жители Кубы и звались они “сибоней”, последний слог долгий; Хатуэй то ли силою, то ли с их согласия взял власть над островом и над всеми ними, но не превратил их в рабов, ибо индейцы обращались с невольниками так же, как со свободными людьми и даже как с собственными детьми; если и была какая-то разница, то очень небольшая; так было почти повсюду в Индиях, кроме Новой Испании, где существовал обычай приносить богам человеческие жертвы, и в жертву приносились пленники, захваченные во время войн; но на этих островах ничего подобного не случалось. Этот вождь Хатуэй знал нрав испанцев; ведь ему пришлось бежать от их жестокого гнета и, покинув свою родину и владения, он переселился в чужой край; поэтому он всегда был настороже, и его осведомители доносили и сообщали ему обо всем, что творилось на острове Эспаньола, ибо он, по-видимому, опасался, что когда-нибудь испанцы [147] захотят перебраться на Кубу. И в конце концов он, как видно, проведал, что испанцы решили отправиться на Кубу. Проведав об этом, собрал он однажды всех своих соплеменников, в первую очередь воинов, и обратился к ним с речью, и в речи этой напомнил, каким преследованиям подвергли испанцы жителей острова Эспаньола, и сказал: “Ведомо вам, как обошлись с нами христиане, которые отняли у нас земли, отобрали жен и детей, лишили нас владений, закабалили в рабство, перебили наших отцов, братьев, родичей и соседей; такого-то царя, такого-то властителя такой-то провинции и такого-то селения они убили; их подданных и вассалов истребили и уничтожили всех до единого; и если бы мы не спаслись от них бегством, покинув свой край и перебравшись сюда, нас постигла бы та же участь и тот же удел. Ведомо вам, из-за чего и с какой целью подвергают они нас всем этим преследованиям?”. Отвечали ему все: “Они поступают так по жестокости и по злобе”. И молвил вождь: “Я скажу вам, почему они. так поступают — потому что есть у них великое божество, которое они почитают и горячо любят, и сейчас я вам его покажу”. При нем была пальмовая корзинка, которая на том языке зовется “хаба”, наполненная доверху или частично золотом, и сказал Хатуэй: “Взгляните, вот божество, которому они служат и поклоняются и которого повсюду ищут; они терзают нас, чтобы получить его, из-за него нас преследуют, из-за него погубили наших отцов, и братьев, и все наше племя, и наших соседей, и лишили нас всего, что мы имели, из-за него они ищут нас и не дают нам покоя. Вы уже слышали, что они хотят добраться сюда и домогаются одного — отыскать это свое божество, и дабы найти и получить его, будут всячески мучить нас и преследовать, как раньше мучили и преследовали на прежней нашей земле; а потому, давайте устроим празднество и пляски, чтобы, когда придут христиане, это их божество приказало им не причинять нам зла”. Все согласились, что следует устроить празднество и пляски в честь этого божества; тут начали они петь и плясать, пока не устали, ибо таков у них был обычай — плясать, пока не устанут; пение и пляски длились целую ночь, от сумерек до рагсвета; они плясали и сопровождали пляски пением, как на острове Эспаньола; собирались вместе по 500—1000 человек, мужчины и женщины, и плясали все вместе, причем никто не нарушал общего лада ни лишним движением, ни взмахом руки, ни шагом; но пляски индейцев Кубы много превосходили пляски индейцев Эспаньолы, ибо пение первых было более приятно для слуха. И вот, после того как они спели и сплясали перед корзиной с золотом, и утомились, Хатуэй снова обратился к ним с речью и сказал: “Так вот, помните, что я вам сказал; а потому не будем держать у себя божество христиан, ибо где бы мы его не спрятали, хотя бы в собственной утробе, они его у нас отнимут; а потому бросим его в воды этой реки, и не узнают христиане, где их божество”. Так они и поступили, утопив все золото в реке; позже эта история была рассказана индейцами и стала известна всем нам. Об этом вожде и касике Хатуэе нам доведется еще сказать немало примечательного, о чем поведаем мы в свое время и в подобающем месте. [148]

Перед тем как повести рассказ о прибытии испанцев на остров Куба и об их делах на этом острове, нелишне будет также поведать о величине острова, его местоположении, особенностях и богатствах, а также о нравах и верованиях его исконных жителей, чего мы не сделали, когда говорили в нашей истории об острове Эспаньола; но об этом острове мы очень подробно поведали в нашей “Апологетической истории”, а Кубы коснулись только вскользь, и потому подробнее остановимся на ней здесь. Итак, что касается первого, то в длину Куба составит лиг 300 без малого, если вести счет по суше; если же вести счет по морю либо по воздуху, то получится меньше. В ширину составит она лиг 55—60, если отсчитывать от первого восточного мыса, отсекающего примерно треть ее длины, а этот мыс мы называем Майей; далее она становится уже, и оттуда до крайнего западного мыса ширина ее — лиг 20, иногда чуть больше, иногда чуть меньше. Расположена она в тропике Рака, между 20 (или 20 с половиной) и 21 градусами. Почти вся Куба являет собою долину, покрытую лесами и рощами; от восточного мыса Майей лиг на 30 тянутся высочайшие горы; горы есть и на западе, если миновать примерно две трети острова; есть и посередине Кубы, хотя и не очень высокие. В одной части с юга на север, а в другой с севера на юг текут чудесные реки, богатые рыбой, по большей части гольцами и бешенками, которые заплывают и заходят с моря. Примерно против середины Кубы в море виднеется скопление несчетного множества островков, которые Адмирал, открыв их во время второго своего путешествия, нарек Хардин де ла Рейна, о чем мы рассказывали в первой книге. С северной стороны тоже есть островки, хоть и не так много; эти островки Дьего Веласкес назвал Хардин дель Рей. Почти в середине Кубы берет начало могучая река, текущая к югу меж прекраснейших берегов, которую индейцы называют Кауто, и в реке этой водится великое множество крокодилов, похожих на тех, что водятся в Ниле и повсюду известны; мы же ошибочно зовем их ящерами; возможно, что они подрастают в море, а потом поднимаются вверх по реке; и тем, кто держит путь вдоль Кауто, надобно держать ухо востро, особенно, если ночь застанет их на берегу реки, потому что крокодилы вылезают из воды и ползают по суше, и всякого, кого застанут спящим либо просто врасплох, затаскивают в воду и там убивают и пожирают целиком, без остатка, а при переправе вброд хватают всех людей и лошадей тоже. Крокодилы свирепствуют всюду в этих Индиях, то есть в местах, где они водятся и особенно на суше около южного побережья; в одних местах их меньше, в других больше; они хищники, а потому весьма свирепы. На всех этих четырех островах никаких крокодилов нет и не было, [149] водятся они только на Кубе, да и то лишь в этой реке, у южного побережья, а на севере и в других местах их нет, разве что попадаются они в реке Кумана и других, текущих в южном направлении; там их немало. В былые времена, лет пятьдесят назад, один крокодил объявился на нашем острове, на южном побережье, около поселения Сальватьерра де ла Саванна, которое, как я говорил, находится на оконечности острова; не помню, убили его или нет.

Но вернемся к нашему повествованию. В реках и ручьях было много золота: попадалось золото высокой пробы, за кастельяно которого давали 450 мараведи; попадалось золото более чистое, ценившееся в 470 мараведи; такое золото можно было найти только в горах и в реках, впадающих в бухту Хагуа, как будет рассказано ниже; попадалось и низкопробное золото, ценившееся по дукату за песо, потому что в нем содержалось много меди. Вышеназванный остров Куба, как я уже сказал, очень лесист, так что можно пройти все 300 лиг под сенью деревьев, столь же разнообразных, что и на острове Эспаньола; среди прочих растут там великолепнейшие кедры, благоуханные и медноствольные, толщиной с целого быка; индейцы делали из них большие каноэ, человек на 50—70, чтобы плавать по морю; в прежние времена на Кубе было великое и несчетное множество таких кедров. Растут там деревья вроде сандаловых, названия которых мы не знаем, но если поутру взобраться на какой-нибудь холм, то диву даешься — такое разносится благоухание, словно где-то рядом жгут бесценный сандал; и это благоухание разносится по утрам, на рассвете, поднимаясь вместе с испарениями земли от костров, разожженных индейцами ночью, ибо индейцы ночами всегда жгут костры, не потому, чтобы в тех местах было холодно, а потому, что спят они не в кроватях, как мы, а в гамаках, и оттого зябнут. Есть там деревья, дающие плод, который называется “хагуа”. ⁴⁵ первый слог долгий; он величиною с телячью почку, и если сорвать этот плод, даже не спелый и не созревший, и положить его дня на три-четыре дозревать в каком-нибудь укромном углу, он весь нальется медвяным соком, и все, что заключено внутри этого плода, вся плоть его, не знаю, как это лучше назвать, не уступит по вкусу самой спелой и медовой груше, а то и вкуснее будет. По всей Кубе растет множество диких виноградных лоз и они дают столько винограду, что в некоторых местах, не отходя в сторону дальше, чем на арбалетный выстрел, можно было бы набрать сто, а то и двести корзин винограду и сделать из него вино, правда, кислое; впрочем, я пробовал такое вино и нашел его не слишком кислым; так вот, если ухаживать за этим виноградом и высадить его на ветерок и на солнышко, он перестал бы быть диким, приобрел бы сладость, а так он растет в лесу среди высоких деревьев, и потому солнце его не греет и ветер не обвевает; и так как Куба насчитывает в длину 300 лиг, и всю ее из конца в конец, как я уже упоминал, можно пройти под сенью деревьев, а в лесах везде растут лозы, то мы потом рассказывали, что нам довелось видеть огромный виноградник, раскинувшийся на 300 лиг. Мы видели лозы, которые в обхват были куда [150] толще человеческого тела, и это не преувеличение, и дивиться тут нечему, ибо и кедры, да и прочие деревья там, как сказано выше, на редкость могучи, потому что земля острова влажная, жирная и плодородная. Климат на Кубе свежее и умереннее, чем на Эспаньоле, и это очень здоровый край. Есть здесь отличные гавани, укромные, безопасные и готовые принять множество судов, словно они для этого и были созданы. Особенно хороши гавани на южном побережье, как например гавань около города Сантьяго, имеющая очертания креста; а гавань Хагуа, думается мне, не имеет равных, наверное, в целом мире. Очертания у нее примерно такие:

Корабли проникают в гавань через узкий проход, длиною около арбалетного выстрела или чуть побольше, если я не запамятовал, а внутри на 10 лиг расстилается водное пространство с тремя островками, и если корабль пришвартовать к любому из этих островов, то он не сдвинется с места, потому что вся просторная, вместительная гавань защищена горами, и корабли находятся в ней словно за четырьмя стенами. Здесь водится такая уйма рыбы, особенно гольцов, что раньше у индейцев в самой морской гавани были устроены тростниковые садки и внутри каждого содержалось и находилось 20, а то и 30, и 50 тысяч гольцов, и ни один из них не мог выбраться на волю, и индейцы доставали их оттуда сетями и брали, каких хотели, а других оставляли, словно в пруду или в бассейне. Хорошие гавани и порты есть и на северном побережье; среди них наилучший и самый удобный — порт Каренас, который теперь называется Гавана; это превосходный порт, он может принять много кораблей, и в Испании, да и в других странах мира мало найдется равных ему портов; расположен он почти на самой оконечности острова, к западу; на 20 лиг восточнее находится порт Матансас, но он не очень закрытый и небезопасный. Порт, называемый Принсипе, тоже очень хороший, он находится почти на середине побережья, а у самой оконечности есть еще один порт, Баракоа, этот похуже; между ними попадаются бухты, где могут стать на якорь небольшие суда. Птиц на этом острове множество, есть здесь голуби, и горлицы, и настоящие куропатки, как в Испании, только они меньше, и мяса у них немного, больше всего на грудке; они водятся только на Кубе, ни на Эспаньоле, ни на других островах их нет. Журавли тоже водятся только на Кубе, но вдали от побережья. Есть здесь и другие птицы, которые не встречаются больше нигде в Индиях, ни на островах, ни на материке; это птицы величиною с журавля и похожи на него с виду; вначале они белы, как белоснежные голуби, а потом мало-помалу начинают розоветь и под конец становятся розовыми до последнего перышка; их красотою стоит полюбоваться. Если бы такие птицы попались индейцам Новой [151] Испании, те высоко бы их ценили, ибо они — искуснейшие, не имеющие доныне себе равных нигде в мире мастера на всякие поделки из перьев. Стоит полюбоваться на этих птиц, когда они начинают розоветь; они всегда держатся стаей, по 500 и 1000 птиц вместе, и похожи на стадо овец, меченных .красной охрой; обычно они не летают, как журавли, а почти все время стоят в море, погрузив ноги в соленую воду, но так, чтобы вода не доходила до перьев; дело в том, что птицы эти кормятся морскими водорослями или рыбешкой, и воду пьют, наверное, тоже морскую, потому что индейцы, когда держат таких птиц дома, всегда бросают им маниоковый хлеб или иной корм в сосуд с водой и добавляют туда пригоршню соли. Водится на Кубе множество красивейших попугаев; они ярко-зеленые, и только во лбу, над клювом, у них несколько алых перышек, и этим они отличаются от попугаев с острова Эспаньола, потому что у этих последних перышки над клювом белые, а у некоторых словно выщипаны. Эти попугаи начиная с мая месяца и позже, пока они молоденькие, идут в пищу жареными и вареными, и они куда вкуснее, чем дрозды либо другая хорошая дичь в пору лова. Индейцы могли наловить сколько угодно таких попугаев, не упустив ни одного, и делалось это так: какой-нибудь мальчик лет десяти-пятнадцати взбирается на дерево с живым попугаем в руках; на голову попугая он кладет немного соломы или травки и легонько похлопывает его рукой по голове; попугай тотчас начинает издавать жалобные крики; и тут слетаются к дереву все попугаи до единого, сколько их носится в воздухе, а там их целая туча; они садятся на ветки, а мальчик уже держит наготове прутик с тонким шнурком, заканчивающимся петлей; и вот набрасывает он петлю на шею каждого попугая, потому что те не боятся прутика, принимая его за часть дерева; затем мальчик дергает шнурок, подтягивает попугая к себе и, свернув ему шею, бросает вниз; и таким образом он ловит попугаев сколько хочет, пока вся земля под деревом не покроется тушками, и он видит, что больше ему не поднять; и пожелай охотник наловить тысячу или десяток тысяч попугаев, ему это ничего бы не стоило, потому что ни один попугай не улетит с дерева, пока слышатся жалобные крики и клекот привязанного попугая. Есть там птицы, которые летают над самой землей; индейцы называют их биайас, предпоследний слог долгий; индейцы бегали за ними следом и ловили их на лету, либо охотились на них с собаками, если я верно припоминаю; когда этих птиц варят, отвар получается словно с привкусом шафрана; на вкус они очень хороши и заменяли нам фазанов. Еще на этом острове в большом изобилии водилась превосходная дичь, которую индейцы называют “гуами-никинахес”, предпоследний слог долгий; они были величиною с комнатную собачонку, очень хороши на вкус и водились там, как я уже сказал, в большом изобилии. Одним таким зверьком можно было накормить двух человек — во всяком случае, двух зверьков хватало на троих; их ловили за ноги и приканчивали дубинкой, а чаще всего на них охотились с собаками, потому что бегали зверьки эти очень неуклюже. После того как наши завели на этом острове свиней, они совсем повывелись, так же как и другой [152] зверек, агути, который с виду напоминал мышь, особенно хвостом. На этом острове водились еще, да наверное водятся и поныне, диковинные змеи, огромные, с толстую человеческую ногу в обхват; они бурого цвета и до того малоподвижны, что лежат кольцом и почти не замечают человека, даже если он на них наступит. Водились там еще игуаны, гады вроде ящериц, пестрые и величиною с собачку-болонку. Наши говорят, что на вкус они не уступят фазанам, но меня никак не могли заставить их отведать. Рыбы на этом острове водится великое и несметное множество по всему побережью; есть там гольцы, и толстолобики, такие же как в Кастилии, и крупные бешенки, и рыбы-иглы, и тьма всякой другой рыбы; но у южного побережья, там, где лежат бесчисленные островки, которые, как я говорил, называются Хардин де ла Рейна, водится тьма черепах, потому что море образует в тех местах множество больших заводей. Эти черепахи ловятся очень легко, они величиною со щит средней величины, а то и с большой, и каждая вместе с мясом, или плотью и жиром, весит обычно четыре арробы, то есть целый кинтал. Они очень хороши на вкус и полезны для здоровья, их жир похож на куриный, он очень желтый, и если его растопить, становится цвета золота. Этот жир очень помогает от проказы, чесотки и тому подобных болезней. Одной черепахой можно накормить человек десять, если не больше. Они откладывают 500—600 яиц вроде куриных, только не в скорлупке, а в тоненькой пленочке; черепахи выходят из воды, откладывают на берегу яйца и зарывают их в песок, солнце и песок согревают яйца, и из каждого вылупляется черепашка, и тотчас все они по природному инстинкту бегут искать море. Ловят их следующим образом: индейцы берут рыбу, которую моряки зовут рыба-прилипала, с добрую крупную сардину величиной, привязывают к ней тоненький шнурок длиной в 30—50 морских саженей и забрасывают в море; рыбка тотчас начинает искать черепаху, и как только найдет, присасывается снизу к панцирю; когда индеец видит, что уже пора, он потихоньку, медленно выбирает свою лесу или шнурок и с такой легкостью подтаскивает по воде черепаху весом в целый кинтал, словно это мелкая тыква; если рыбка-прилипала к чему-нибудь присосется, отодрать ее невозможно, хоть режь на куски. Этим способом ловили так много черепах, что в любое время можно было получить столько мяса, сколько дала бы сотня коров; и к нам нередко приходили 300—400 индейцев и приносили это мясо или рыбу, не знаю, как верней назвать. Для черепах индейцы устраивали такие же садки, как для гольцов: они ставили между островками тростниковые загородки, в которых собиралось до полутора тысяч черепах, и ни одна из них не могла выбраться на волю. Кроме всего перечисленного, на острове повсюду возделывался маниоковый хлеб, и вообще эти места по изобилию пищи и всего необходимого человеку не имели равных во всех этих Индиях. [153]

Теперь, когда мы сообщили все сведения, касающиеся размеров Кубы, ее местоположения и богатств, уместно и своевременно перейти к рассказу о людях, которых мы на этом острове застали. Исконными жителями Кубы были индейцы того же племени, что населяло острова Юкайос, люди простосердечнейшие, миролюбивые, кроткие, не знавшие одежды, помышлявшие не о том, чтобы делать кому-то зло, а, напротив, лишь о том, чтобы делать друг другу добро, как явствует из книги первой, где рассказано, как открыл земли этих индейцев первый Адмирал, который пробыл среди них немало времени. Видимо, лет за пятьдесят или около того, до нашего появления на Кубе, туда стали переселяться индейцы с острова Эспаньола, причем переселение это особенно усилилось после того, как они, исконные его обитатели, стали терпеть от испанцев гнет и мучения; перебравшись на Кубу, они поселились здесь то ли с согласия местных жителей — сибонеев, предпоследний слог долгий, как те себя называли, то ли против их воли, подчинив их, быть может, силою. Как бы то ни было, индейцы, которых мы застали на острове, были примерно такие же, как на острове Эспаньола, за исключением только этих самых сибонеев, отличавшихся большой кротостью и простосердечием. У них были свои цари и повелители, в селениях насчитывалось по 200—300 домов, и в каждом доме множество душ, согласно обычаю этого острова. Между собою все индейцы жили в мире; не припомню, чтобы довелось нам услышать или проведать о каких бы то ни было войнах между властителями. Пищи и всего необходимого для жизни имелось у них вволю, возделанных полей было множество, и все содержались в образцовом порядке, и потому припасами располагали они в избытке, о чем мы свидетельствуем как очевидцы, ибо припасы эти не раз спасали нас от голода. Равным образом я упоминал уже, что в сравнении с плясками и пением жителей Эспаньолы пляски и пение кубинских индейцев были куда искуснее, и приятнее, и благозвучнее по напевам. Что касается их веры, то они ее попросту не имели, потому что не было у них ни храмов, ни идолов, ни жертвоприношений, вообще ничего похожего на идолопоклонство; были у них только жрецы, колдуны либо врачеватели, о существовании которых на острове Эспаньола мы уже упоминали в нашей “Апологетической Истории” и которые, как верили индейцы, общались с демонами, и демоны открывали им свои намерения и отвечали на все вопросы. И чтобы сподобиться таких видений и общения с нечистой силой, готовились эти жрецы следующим образом: постились три-четыре месяца кряду, а то и дольше, и в рот ничего не брали, кроме сока каких-то трав, который поддерживал их ровно настолько, чтобы они не испустили Дух и не скончались; после того, претерпев столь великие муки голода, [154] они становились худыми до крайности и изможденными, и тут уж они могли удостоиться и сподобиться этих адских видений и общения с нечистой силой и узнать от нее, благоприятный будет год или нет, не нападут ли на племя болезни, много ли родится детей, выживут ли рожденные и прочие вещи; эти люди считались у индейцев прорицателями, ибо так повелось у всех народов на земле, которые не ведают истинного бога: v них всегда были волхвы, либо жрецы, мужчины и женщины, слывущие оракулами и пифиями, и они вступали в сговор с дьяволом, и дьявол либо вселялся в их тело, либо являлся им в том или ином обличье и отвечал на их вопросы, и они узнавали о грядущих событиях, известных демонам в силу самой их природы или по опыту, как например с какого дня пойдут дожди и тому подобное. И следует знать, что нечистая сила искони тщилась уловить в свои тенета именно язычников, и сделать их главными и непосредственными исполнителями своей воли и при их соучастии обманывать всех прочих; и слуг своих демоны избирали среди тех, кто, как было им ведомо, наиболее явно выказывал склонность к суевериям, и этих людей они всяческими путями соблазняли и переманивали на свою сторону, ибо господь отвратил от них взор свой в наказание за грехи; и затем по молчаливому уговору или по взаимному соглашению демоны заставляли их покориться и подчиниться своей воле, обязуясь, в свой черед, выполнять их желания; и так было во всех языческих племенах. Об этом мы весьма подробно рассказали в нашей “Апологетической Истории”, и там мы поведали обо всех уловках, хитростях и коварных приемах, которые пускали в ход демоны, дабы забрать власть над родом людским. Так случилось и с индейцами Эспаньолы и Кубы, не ведающими благодати и света истинного вероучения, равно как и многие другие племена в этом мире; и волхвы их, которые назывались на том языке “бехике”, средний слог долгий, сеяли в соплеменниках своими прорицаниями суеверие и идолопоклонство, следы и признаки которого мы в ту пору не заботились выискивать; такие жрецы были и на острове Эспаньоле, о чем поведали мы в вышеупомянутой книге. Эти самые жрецы, или врачеватели, бехике по-индейски, исцеляли дуновением и другими действиями, бормоча сквозь зубы какие-то слова. Испанцы, чуть что, начинают кричать обо всех этих суевериях и об общении индейцев с дьяволом, дабы очернить их, воображая, что суеверие этих людей дает христианам больше права их грабить, угнетать и убивать; и это происходит от великого невежества наших людей, ибо они не знают о слепоте, и заблуждениях, и суевериях, и идолопоклонстве древнего язычества, которого не миновала и Испания; и это невежество у испанцев неизменно усугублялось и усугубляется бесчестным намерением оправдать свои жестокие дела, как будто делам этим можно найти оправдание; а испанцам следовало бы знать и помнить, что всюду, где не слышится слово божие и молчит истинная вера, люди, будь они хоть самые разумные, и просвещенные, и даже христиане, забывают свой долг и развращаются; и опыт показывает, что там, где часто звучат проповеди, люди обычно отличаются добрыми нравами, воздержанностью и [155] добродетельной жизнью, и чем больше проповедей, тем лучше; напротив, там, где проповедь слова божия звучит редко, а то и вовсе никогда, люди отличаются по большей части распущенностью, разнузданностью и испорченностью нравов и мало-помалу становятся равнодушны ко всему духовному, как звери и бесчувственные скоты; и потому господь, вознамерившись лишить какое-то племя своей благости, оставляет его без слова своего и учения, и это — одна из величайших кар господних и один из бичей его, и господь грозит устами пророков своих: Mittam famem in terrain, non famem panis, sed audiendi verbum Dei (Пошлю голод на землю, в охваченные тем голодом, не хлеба взалкаете, но слова господня (лат.)) и т. д. А потому тут нечему дивиться, и нечего гнушаться этими людьми, ибо во всех краях, не осененных благодатью и светом истинной веры, поддаются люди грехам и порокам, и в этом нет ничего диковинного, а скорее стоит подивиться, когда мы не находим у язычников ни грехов, ни изъянов.

Жители Кубы знали, что небо и все сущее было некогда создано, и создали все, по их словам, три божества; одно божество явилось с одной стороны, другое — с другой, и прочие бредни; я говорил им, что на самом деле то был истинный бог в трех лицах и т. д. Они хорошо знали о потопе, когда весь мир был залит водой. Старики старше семидесяти лет рассказывали, как один человек, проведав, что не миновать потопа, соорудил большой корабль и укрылся на нем вместе со всем семейством и множеством животных; и он послал за вестями ворона, но ворон не вернулся, прельстившись на падаль; и тогда он послал голубку, и та вернулась с пением и принесла веточку, на которой был лист вроде масличного, но не масличный. Затем этот человек сошел с корабля и сделал вино из дикого винограда, растущего на Кубе, выпил его и опьянел; а у него было два сына, и один рассмеялся и сказал другому: “Давай побьем его”, но брат разбранид его и защитил отца; когда же отец проспался и узнал о бесстыдном намерении сына, он проклял его, а другого сына благословил, и плохой сын стал родоначальником индейцев этих земель, почему и нет у них ни плащей, ни камзолов, а от сына, который чтил отца, пошли испанцы, и потому у них есть одежда и лошади. Об этом рассказал одному испанцу по имени Габриэль Кабрера старик-индеец, которому перевалило за семьдесят; Кабрера однажды стал бранить его и обозвал собакой, и старик сказал в ответ: “Почему ты бранишь меня и обзываешь собакой? Разве все мы не братья? Разве не происходите вы от одного из сыновей человека, который соорудил большой корабль, а мы — от другого его сына?”. И потом этот индеец повторил свои слова перед многими другими испанцами, когда Кабрера, его хозяин, попросил его об этом, а мне это рассказал сам Кабрера много лет спустя; он был разумным и честным человеком. [156] Что касается законов и обычаев кубинских индейцев, то законы и обычаи эти держались здесь недолго по той же причине, что и на Эспаньоле, и никто о них ничего не узнал, ни мы, пришедшие на Кубу первыми, ни те испанцы, которые позже опустошили этот остров. Единственно, о чем мы можем судить с наибольшей достоверностью, это о том, что их цари и повелители правили без свода законов, manu regia, (по воле монарха (лат.)) подобно тому как римляне в древнейшую пору повиновались не законам, а разумению и воле царя; и индейцы на этом острове тоже, должно быть, управлялись своими царьками, и те правили ими, как велит миролюбие и справедливость, ибо мы застали в их селениях покой и порядок. А когда жители какого-то царства, города или селения живут в мире, довольствуясь собственным достоянием, это ясно и непреложно свидетельствует о том, что в этом царстве, городе или селении существует и соблюдается правосудие, либо люди эти добродетельны по самой своей сути; ведь, как говорит философ, ⁴⁶ а также св. Августин в “De Civitate Dei” (“О граде божьем” (лат.)) книга II, глава 21, без правосудия люди не могут держаться вместе и прожить долго даже в одном доме. И так как мы видели, что обитатели Эспаньолы, и Кубы, и всех этих Индий живут в селах и больших поселениях вроде городов, мы можем, даже не зная о них ничего, кроме этого, с полным правом заключить, что либо властители их правили ими по справедливости, либо сами они в силу естественной своей природы жили, не обижая и не притесняя ближних. Как мы рассказали в нашей “Апологетической Истории”, жители этих четырех островов — Эспаньолы, Кубы, Сан Хуан и Ямайки, а также островов Лукайос не ели человеческого мяса и не знали, что такое противоестественный грех, и воровство, и другие дурные обычаи; в первом до сей поры никто не усомнился; что касается второго, то ни один человек из тех, кто знал этих индейцев и общался с ними, не обвинял их в подобном грехе; и только Овьедо, который осмелился писать о том, чего не знал и не ведал, и о людях, которых отроду не видывал, ложно приписал им этот гнусный порок, сказав, что все они — содомиты, и сделал это с такой легкостью и решительностью, будто сообщал, что цветом кожи эти люди немного темнее и смуглее испанцев. То, что я говорю здесь, — правда, ибо я прожил на этом острове долгие годы, видел его обитателей и знал их, и был знаком с испанцами, как со священнослужителями, так и с мирянами, которые приехали сюда первыми с первым Адмиралом, да и сам отец мой в ту пору прибыл сюда с ним; и никогда ни разу я не слышал, чтобы кто-то обвинил или заподозрил индейцев в таком пороке, так же как не обвиняли и не подозревали в нем наших испанцев; наоборот, я не раз слышал от самих испанцев, которые угнетали индейцев и в конце концов уничтожали их: “О, какие праведники вышли бы из этих людей, будь они христианами!”, ибо наши знали, [157] как добры индейцы от природы и насколько чужды им пороки; и позже я нарочно стал обращать на это внимание и расспрашивал всех, кто мог знать что-то или заподозрить, и мне неизменно отвечали, что ничего подобного и в помине не было. Среди тех, кого я расспрашивал, была одна старуха-индианка из рода касиков и вождей, которая в свое время вышла замуж за одного из первых на этом острове испанцев; во время исповеди мне пришло в голову спросить ее, водился ли за мужчинами острова такой порок и позорный грех до прихода сюда испанцев, и она отвечала: “Падре, ничего подобного не было и быть не могло, не то мы, женщины, разорвали бы мужчин в клочья, и ни один не уцелел бы”. Когда мы вступили на Кубу, нам попался только один индеец в женском одеянии, которое называется нагуас и прикрывает тело от пояса до колен, и потому мы заподозрили, что дело нечисто, но точно ничего не узнали, и, может статься, этот человек (и подобные ему, если таковые имелись) по. какой-то причине занимался женской работой и потому носил эту одежду, а вовсе не с порочной целью; Гален и Гиппократ рассказывают, что некоторые скифы заболевают особой болезнью, вызванной тем, что они много времени проводят в седле; чтобы излечиться, они делают себе кровопускание из неких вен, в конце концов теряют мужскую силу и, зная за собой этот изъян, меняют платье на женское не с какой-то позорной целью, а потому что начинают заниматься женскими делами, и ремеслами, и работой; то же самое могло случиться на Кубе или в других местах Этих Индий, где встречались мужчины в женском одеянии; могли быть на то и другие причины, связанные с обрядами и обычаями индейцев, а отнюдь не какие-то постыдные побуждения. И у Овьедо хватает духу утверждать, что все индейцы с Кубы и с Эспаньолы — содомиты! Думается мне, что где бы ни пребывал ныне Овьедо, не миновать ему расплаты за этот вымысел, и дай боже, чтобы постиг он, за что именно расплачивается; поистине, облыжные возвел он поклепы на жителей этих островов и многих других мест в Индиях, обвинив их в чудовищных грехах и в скотоподобии; ведь стоит ему коснуться в своем повествовании индейцев, он слова сказать не может, не изрыгая хулы, и его поклепы облетели почти весь мир, ибо немало времени прошло с тех пор, как Овьедо дерзнул напечатать свою лживую историю, и мир принял ее на веру, которой не заслуживает писавший, потому что все, сказанное им об индейцах, — по большей части неправда и вымысел; но мир готов чтить любые бредни, какие только сходят с печатного станка, лишь бы там было что-нибудь новенькое и занятное, либо такое, что льстит обычной в миру склонности к, стяжательству; к тому же издревле повелось, что всему плохому верят скорее, чем хорошему. Вот если бы на заглавном листе истории Овьедо стояло, что составитель ее — конкистадор и лютый враг индейцев, убивавший их и губивший в рудниках, о чем будет сказано ниже и в чем сам он сознается, то по крайней мере среди людей вдумчивых, и разумных, и добрых христиан его история не пользовалась бы уважением и не внушила бы веры. [158]

Как я уже говорил, жители острова Куба были исполнены радушия и миролюбия, равно как и жители Эспаньолы, и, кажется, можно утверждать, что индейцы Кубы в этом отношении превосходили своих соседей, ибо, на мой взгляд, нельзя привести более красноречивого свидетельства их радушия, чем гостеприимство царя Гуаканагари и прием, который в течение долгого времени оказывал он первому Адмиралу и первым христианам, приехавшим открывать эти земли, о чем рассказано в первой книге. Его гостеприимству подстать радушие жителей провинции или селения Куэйба на острове Куба и добрый прием, который оказали они Алонсо де Охеде и его солдатам, когда те полумертвые выбрались из огромного болота, о чем рассказано в главе 60 второй книги; а ведь индейцы могли перебить всех пришельцев, и никто ничего не узнал бы, и точно так же мог поступить вышеназванный царь Гуаканагари со старым Адмиралом, когда у того погибло судно в гавани, названной им Навидад. Подобный прием оказали те же индейцы с острова Куба и баккалавру Ансисо, и Самудио, и Вальдивии, когда Ансисо добрался сюда с материка на одном корабле с небольшим экипажем, всеми покинутый и преследуемый неудачами; особенно радушный прием был ему оказан могучим властителем и царем провинции или области, которая называется Макака, средний слог долгий, и расположена на южном побережье; там есть гавань, лигах в 15—20 от гавани Сантьяго, если мне не изменяет память. Этот царь, или касик, называл себя Командором (почему он принял такое имя, мы скажем ниже); и он сам, и все его подданные сделали столько добра Ансисо и его спутникам, что и в родном доме их не могли принять лучше. Здесь и раньше появлялись испанцы, потому что все неудачники, которые уезжали с материка, попадали на этот остров, и всем им оказывали такой же прием. Один испанец, моряк, захворал и остался в селении этого вождя, ибо, надо думать, был не в состоянии уехать вместе с остальными в челнах на Эспаньолу. Этот моряк, научившись немного языку индейцев, рассказал касику и его подчиненным все, что сам он знал о христианской вере, особенно же научил их почитать деву Марию, и рассказал, что она матерь божия и осталась непорочною, родив младенца Иисуса, и он показал им образ пречистой девы, нарисованный на бумаге, который был при нем; касик попросил у него образ; и еще этот моряк многократно читал индейцам молитву Аве Мария. Он надоумил их построить храм, жилище для пречистой девы, и они построили такой храм” сделали там алтарь и в меру сил своих разукрасили его тканями из хлопка. Они расставили перед образом богородицы множество сосудов с едой и питьем на случай, если она проголодается днем или ночью. Моряк научил также касика и его подданных приветствовать богоматерь [159] утром и вечером чтением молитвы. Царь и все прочие входили в храм, преклоняли колени, опускали долу голову, складывали руки с величайшим смирением и говорили: “Аве Мария, Аве Мария (святая Мария, помоги нам)”, потому что по большей части, кроме этих слов, ничего не могли выучить. Такой обычай сохранился у них и после того, как моряк выздоровел и вернулся на Эспаньолу, и они творили обряд и читали молитву каждый божий день; когда же прибыл туда баккалавр Ансисо и его спутники, царь Командор тотчас с величайшей радостью взял их за руку и повел в храм, а там указал перстом на изображение пречистой девы и молвил, что изображение это не простое, и все индейцы очень его любят, ибо на нем представлена святая Мария, матерь божия. Невозможно описать, как преданно почитали богоматерь и сам касик, и все его индейцы; в ее честь они сложили песни, сопровождавшиеся плясками, и в песнопениях этих то и дело поминалось ее имя. По рассказам Ансисо, пречистая дева не раз являла индейцам чудеса, а потому ее стали почитать и в других селениях, которые прежде были не в ладах с племенем Командора. Об этом упоминает Педро Мартир в 6-й главе своей второй “Декады”, где он рассказывает обо всем папе Льву X со слов самого Ансисо, с которым Педро Мартир имел беседу в Вальядолиде. Эту эпистолу Педро Мартир завершает следующими словами: “Наес volui, beatissime Pater, de incolarum religione recensuisse, quae non ab Anciso solum, verum etiam a pluribus aliis auctoritate pollentibus viris, scrutatus sum, quo intelligat Beatitudi tua quam docile sit hoc genus hominum, quamque facilis pa-teat es ad nostrae religionis ritus imbuendos aditus. Nequeunt ista fieri re-pente; paulatim ad Christi legem Evangelicam, in cuius culmine sedes, trahen-tur amnes, et tui gregis oves multiplicatas in dies magis ac magis, Beatissime Pater, intelliges. Haec ille”. (Я привожу эти сведения о благочестии туземцев, слышанные мною не только от Ансисо, но и от многих иных облеченных властью мужей, желая, чтобы вы, ваше святейшество, узнали, как понятливы эти люди и как легко приобщить их к законам нашей веры. Действовать поспешно тут нельзя; следует постепенно подвести их к евангельским законам христианского мира, который вы, святой отец, возглавляете, и узрит ваше святейшество, как стадо овец ваших будет увеличиваться день ото дня. Таковы его слова, (лат.))

Имя Командора этот касик получил следующим образом: узнав от испанцев, прибывших в его владения, что быть христианином хорошо и для этого нужно креститься, он попросил, чтобы его окрестили; не знаю, кто его крестил, но когда настал момент дать ему имя, касик спросил, как зовется самый главный вождь христиан, который правит островом Эспаньола; ему ответили, что тот зовется командором, и тогда касик сказал, что хочет зваться этим именем. Из вышесказанного можно предположить, что касик был крещен в то время, когда Эспаньолой правил главный командор Алькантары, то есть не ранее 508 года, когда этот главный командор послал Себастьяна де Окампо совершить плаванье вокруг [160] Кубы и объехать ее со всех сторон, потому что тогда еще не знали, остров это или материк. До 8-го года никто не бывал в тех краях, кроме разве что Адмирала, который в 4-м году намеревался объехать все побережье Кубы; может статься, он-то и был на Кубе и способствовал крещению касика, потому что его сопровождал капеллан; возможно, что тогда касик получил другое имя, а потом уже взял имя великого командора Алькан-тары; впрочем, мне это кажется маловероятным, потому что в тех местах Адмирала преследовали бури и противные ветры. После 8-го года на острове Эспаньола правил уже не главный командор, а второй Адмирал; возможно, кто-нибудь из испанцев, прибывших на Кубу с материка после 1509 года, духовная особа или даже мирянин, взялся окрестить касика и дал ему это имя из преданности к упомянутому главному командору.

Все вышесказанное свидетельствует о том, что индейцы, обитавшие на Кубе, неизменно оказывали нашим радушный прием и гостеприимство; так поступили они с Охедой, и с Ансисо, да и с другими испанцами, которые побывали у них на острове прежде этих двух мореплавателей либо после них, и, стало быть, неправда то, что рассказывает Педро Мартир, а рассказывает он следующее: когда на Кубу прибыли Кольменарес и Кайседо, прокурадоры, ⁴⁷ посланные из Дарьена в Кастилию, они обнаружили в море у самого берега обломки каравеллы, на которой Вальдивия вторично отправился на остров Эспаньола по приказу Васко Нуньеса, и оба прокурадора решили, что экипаж каравеллы погиб от рук индейцев; но ведь могло статься, что каравелла просто-напросто пошла ко дну в открытом море, весь экипаж потонул, а обломки прибило бурей туда, где нашли их прокурадоры. Но даже если их и в самом деле убили индейцы, даже если бы и жители Куэйбы убили Охеду, а Командор и его воины растерзали бы в клочья Ансисо, и его братию, и всех испанцев, которые ступали на землю Кубы, индейцы поступили бы с ними справедливо, как с людьми, известными жестокостью и беззаконными делами, ибо индейцы знали, что эти люди опустошили остров Эспаньола и бесчисленные острова Юкайос и обитатели этих островов бежали на Кубу, спасаясь от произвола и от бесчеловечного порабощения, грозившего им гнетом и гибелью, о чем рассказывали мы в главе 60 предыдущей книги; и потому кубинские индейцы с полнейшим основанием могли опасаться, что и с ними испанцы поступят подобным же образом, как оно в конце концов и случилось, ибо мы опустошили весь их остров до основания; и то обстоятельство, что кубинские индейцы не тронули ни Ансисо, ни Охеду, ни других испанцев, хоть и могли перебить их безнаказанно и без помех, свидетельствует, что вряд ли стали бы они убивать Вальдивию и Никуэсу, как полагали некоторые. Педро Мартир говорит также, что среди обломков каравеллы не нашли ни одного трупа, и значит убийцы либо побросали тела в воду, либо отдали на съедение индейцам племени карибов, которые могли оказаться поблизости; но это и отдаленно не похоже на истину, потому что ни разу не случалось, чтобы карибы заплывали так далеко от своих островов Гваделупы и Доминики, находящихся еще восточнее [161] острова Сан Хуан; они и до Эспаньолы добирались очень редко, и те испанцы, от которых Педро Мартир получил эти сведения, говорили не то, что доподлинно знали, а то, что им приходило на ум и представлялось возможным.

Комментарии

43. Викарий — здесь: помощник настоятеля монастыря. [452]

(пер. Д. П. Прицкера; А. М. Косе; З. И. Плавскина; Р. А. Заубера)
Текст воспроизведен по изданию: Бартоломе де Лас Касас. История Индий. Л. Наука. 1968

© текст - Прицкер Д. П., Косе А. М., Плавскин З. И., Заубер Р. А. 1968
© OCR - Sam-Meso. 2005
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1968

Мы приносим свою благодарность
Олегу Лицкевичу за помощь в получении текста.