ИСТОРИЯ ИНДИЙ

HISTORIA DE LAS INDIAS

Итак, мы изложили все, что знали об острове Куба, о его богатствах, а также о его жителях и обитателях; пришла пора поведать о том, как мы, христиане, прибыли на этот остров, хоть сам я приехал на Кубу не в тот поход, а в следующий, четыре или пять месяцев спустя. Дьего Веласкес со своим отрядом в 300 человек выехал из Саванны, как мне помнится, к концу 1511 года и, если я не запамятовал, высадился в гавани, называемой Лас Пальмас и расположенной во владениях одного вождя по имени Хатуэй или поблизости оттуда: как я уже рассказывал, этот самый Хатуэй бежал с острова Эспаньола, а перед нашествием испанцев собрал своих людей и показал им, как явствует из главы 21, то, что почитали христиане словно божество, то есть золото. Узнав о высадке наших, индейцы [162] сообразили, что для них нашествие испанцев добром не кончится, а рабством, муками и гибелью, в чем многие уже убедились по опыту, когда жили на острове Эспаньола, и потому индейцы решили поступить так, как подсказывает человеку сам разум; да и природа учит животных и даже бесчувственные предметы, лишенные всякого разумения, применять этот образ действий против всего, что идет им во вред и угрожает их существованию, и этот образ действий — самозащита. И вот, стали они защищаться, нагие телом и вооруженные жалким и скудным оружием, ибо от индейских стрел и луков проку немногим больше, чем от детских игрушек, если нет у индейцев ядовитых трав, а на Кубе таких не было, и если не могут они стрелять по врагу с близкого расстояния, шагов 50—60; но подобные случаи выпадают очень редко, и стреляют они все больше издали, ибо для индейцев самый верный способ спастись от наших — бегство, и потому им нет выгоды сражаться на близком расстоянии. А уж испанцы, догнав несчастных, знали, что им делать, и не нуждались ни в наставлениях, ни в поощрениях. Индейцам изрядно благоприятствовало то обстоятельство, что весь этот край был покрыт лесами и горист, так что невозможно было пользоваться лошадьми; к тому же, когда индейцы с обычными своими воплями вступают в открытый бой, а наши крушат их мечами или, еще того хуже, аркебузным огнем и преследуют верхом на лошадях, индейцам остается лишь одно — бежать и скрываться в лесах и там прятаться, и нет у них иного выхода; так поступили и кубинские индейцы: несколько раз они завязывали открытый бой с испанцами, которых подстерегали в опасных местах и обстреливали из луков, но тщетно, ибо никого не убили, да, кажется, даже и не ранили, и тогда, по прошествии двух или трех месяцев, они решили укрыться в лесах. Тут случилось то, что случается всегда и постоянно, а именно испанцы отправились по лесам охотиться за несчастными, “поразмяться”, как они это называют; сие словечко весьма распространено и в большом ходу и в почете; и стоило им наткнуться на кучку индейцев, они бросались на них и убивали мечами и кинжалами всех, кто попадет под руку — мужчин, и женщин, и детей, а прочих связывали и приводили к Дьего Веласкесу и по его слову делили их между собой, столько-то одному, столько-то другому, и хотя индейцы не считались рабами, но должны были служить своим господам пожизненно, и приходилось им еще тяжелее, чем рабам; их только не разрешалось продавать, по крайней мере в открытую, потому что тайком и исподтишка испанцы частенько занимались в этих краях такими сделками. Полученных индейцев они обыкновенно считали поштучно и говорили: “У меня всего лишь столько-то штук, а мне требуется столько-то”, словно это не люди, а скот. Поняв, что сражаться протий испанцев бесполезно, в чем он, грешный, убедился на долгом опыте, касик Хатуэй решил, если удастся, бежать и скрыться в надежном месте, среди скал и дремучих чащоб, хотя тем самым и обрекал себя на лишения и голод, которые всегда приходится терпеть индейцам, скрывающимся подобным образом. И вот, узнав от пленных индейцев о касике по имени Хатуэй [164] (ибо наши имеют обыкновение выведывать у индейцев все о вождях и старейшинах, чтобы расправиться с ними, так как после их гибели легче покорить остальных), многочисленные отряды со всей поспешностью и не мешкая двинулись по распоряжению Дьего Веласкеса на поиски касика; много дней вели они поиски, и всех индейцев, захваченных живыми, допрашивали, где скрывается касик Хатуэй, пуская в ход угрозы и пытки; одни отвечали, что не знают; другие сносили пытки, отказываясь дать ответ; нашлись и такие, которые все-таки рассказали, где он скрывается, и напоследок испанцы нашли его и схватили. И вот его, который бежал с острова Эспаньола сюда на Кубу, спасаясь от верной смерти и от жесточайших, беззаконнейших и чудовищных преследований, обвинили в преступлении lesae majestatis, (оскорбление величества (лат.)) хотя, он был царем и повелителем у себя на родине и никому не делал зла; и его лишили власти, и царского сана, и почета, и подданных, и вассалов, и приговорили к сожжению заживо; а во время его казни имело место следующее прискорбное и немаловажное обстоятельство, словно предназначенное для того, чтобы суд божий не воздал отмщением за несправедливую эту казнь, а забыл о ней: когда касика собирались сжечь и был он уже привязан к столбу, один монах-францисканец стал уговаривать его, как умел, принять крещение и умереть христианином. Отвечал Хатуэй: “Для чего быть таким же, как христиане, раз они дурные люди”; святой отец возразил: “Потому что те, кто умирают христианами, попадают на небо и там вечно лицезрят господа и ликуют”; тут касик спросил, попадают ли на небо христиане; святой отец отвечал, что да, добрые христиане попадают; и тогда касик в заключение сказал, что не хочет попасть на небо, раз там христиане. Это случилось в тот час, когда его собирались сжечь, и тут разожгли костер, и касик был сожжен. Вот справедливость, которая была оказана тому, кто сам имел законное право уничтожать и истреблять испанцев как заклятых, лютых и коварных своих врагов хотя бы во имя спасения от их бесчеловечных и богомерзких жестокостей; вот слава и честь, которая была воздана господу; вот представление о блаженстве, уготованном избранникам господним, кровью его искупленным, которое было внушено этому язычнику людьми, именующими себя христианами и кичащимися своим христианством; а ведь он мог бы спастись! И говоря, что он не хочет попасть на небо, раз там христиане, касик подразумевал лишь одно — что не может быть хорошим место, которое служит вечным приютом дурным людям. Так кончил дни свои касик Хатуэй, который, проведав, что испанцы готовятся перебраться с Эспаньолы на Кубу, собрал своих подданных, дабы открыть им, по какой причине христиане обходятся с индейцами так жестоко и злобно, а именно потому, что им требуется золото, божество, которое они любят и почитают. Видно, знал испанцев касик [165] Хатуэй, видно, справедливо и недаром страшился он попасть им в руки и не мог ждать от них иного блага, помощи и утешения, чем те, которых напоследок дождался.

В это время на острове Ямайка стало известно, что Дьего Веласкес предпринял поход на Кубу, дабы заселить и умиротворить ее (так испанцы называли тогда и называют теперь свои действия в Индиях). И то ли Хуан де Эскивель, правитель Ямайки, опустошивший ее за время своего управления почти целиком, решил послать на помощь Веласкесу своих солдат, то ли они сами попросили разрешения у Эскивеля отправиться на Кубу, но так или иначе 30 испанцев, вооруженные луками и стрелами и владевшие искусством стрельбы из лука значительно лучше индейцев, пустились в путь. Ими командовал некто Панфило де Нарваэс, который пользовался расположением Веласкеса, так как был уроженцем Вальядолида, а сам Веласкес происходил из соседнего Куэльяра. Нарваэс был высокого роста с белокурыми, почти рыжими волосами. Это был вполне достойный человек, честный, разумный, хотя и несколько беззаботный, обходительный в разговоре, приятного нрава; в сражениях с индейцами он проявил мужество, как, впрочем, проявил бы его и в любом другом бою. Был у него, однако, один тяжкий порок, а именно полная беспечность, о чем мы еще расскажем. Дьего Веласкес тепло встретил Нарваэса и его отряд лучников (а индейцы должны были бы проклинать их) и тотчас же распределил между ними индейцев, как если бы туземцы были скотом, хотя и с Ямайки испанцы привезли с собой индейцев-рабов, которые должны были им прислуживать в походах. Дьего Веласкес сделал Нарваэса своим первым помощником и осыпал его почестями, так что стал Нарваэс первой персоной на Кубе после Веласкеса. Несколькими днями позже на Кубу прибыл и я по приглашению Веласкеса, с которым мы подружились [166] еще здесь, на Эспаньоле; в течение двух лет я вместе с Нарваэсом покорял еще не порабощенную часть Кубы, нанеся огромный ущерб всем обитателям острова, как будет видно из дальнейшего. После того как индейцы провинции Майей были устрашены и покорены, задумал Дьего Веласкес осуществить их репартимьенто между испанцами, как это делал на Эспаньоле главный командор, а он сам в тех пяти городах, управителем которых он был; об этом выше мы уже рассказывали; именно это-то и было той благой целью, к которой он, как это явствует из предыдущего повествования, постоянно стремился. С этой целью в одной из морских гаваней на севере, в местности, которую индейцы называли Баракоа и которая входила в провинцию Майей, он основал первый на острове город. И именно потому, что он был первым на этом острове, Веласкес заявил, что хотел бы отдать в репартимьенто его жителям 200 тысяч индейцев. Из города Баракоа отправил он Нарваэса с 25 или 30 солдатами в провинцию, называвшуюся Байямо, — равнинную, лишенную гор, но весьма красивую область, расположенную от Баракоа, если только я не запамятовал, в 40 или 50 лигах по побережью на запад; он приказал Нарваэсу мирно или силой оружия привести в покорность всех туземцев, ибо только покорив их, он мог осуществить репартимьенто и использовать индейцев на работах, а это, как я уже говорил, было его конечной целью. Все солдаты шли пешком, только Нарваэс отправился на коне. Когда они прибыли в Байямо, жители селений вышли им навстречу с дарами из плодов, ибо ни золото, ни иные драгоценности и сокровища не ценятся индейцами Кубы и неведомы им. Индейцев привела в ужас кобыла Нарваэса — это огромное животное, которого они до тех пор не видели ни разу и которое может нести на себе человека, да еще выделывать всякие удивительные штуки; дело в том, что кобыла Нарваэса была очень резвой, становилась на дыбы и брыкалась. Разместились все испанцы в одном индейском селении. Сюда тоже дошли вести о сожжении касика Хатуэя, о гибели многих и бегстве остальных обитателей провинции Майей. Местные индейцы понимали, что и их ждет та же участь; не могли они простить испанцам ни их грубости, ни того, что они часто обращали свои взоры на их жен и дочерей, а нередко давали волю и рукам, — наши солдаты издавна ведут себя подобным образом. И пришли все индейцы провинции к согласию, что надобно избавиться по возможности от испанцев, а сделать это будет нетрудно, поскольку их всего-то было, кажется, 25.

Хотя, как я уже говорил, Нарваэс был человеком беспечным, но лошадь свою он все же держал в том же боио, то есть жилище из соломы, в котором разместился сам (и, кроме того, приказал ночью выставлять часовых и дозорных). Со всей провинции собралось вместе около 7 тысяч индейцев, вооруженных луками и стрелами. Все они были нагие, так как и на Кубе, и в других теплых краях в Индиях мужчины обычно не носят никакой одежды. Вопреки обыкновению собравшиеся индейцы напали на Нарваэса и его солдат поздно, уже после полуночи. Они разделились [167] на две группы, сговорившись подойти одновременно обеими группами с разных концов селения. Испанцы чувствовали себя в полной безопасности, и поэтому часовые и дозорные мирно спали, когда явились индейцы. Примечательно, что стремление захватить пожитки испанцев и прежде всего их одежду (с тех пор как индейцы увидели испанцев в одежде, они всегда мечтали завладеть ею) заставило индейцев нарушить договоренность о времени нападения. Не дожидаясь, пока подоспеют другие, одна группа индейцев с криками и воплями ворвалась в селение. Нарваэс, спавший крепким сном, как и остальные испанцы, был ошеломлен нападением. Вбегая в боио, индейцы натыкались на спящих испанцев, но не убивали их и даже не ранили, а лишь устремлялись к одежде, которой каждый из них жаждал овладеть. Испанцы, едва пробудившись ото сна, оглушенные ужасными воплями индейцев и видя их перед собой, совершенно растерялись, не понимая, что происходит, где остальные солдаты и что ждет каждого из них — жизнь или смерть. Индейцы-слуги, которых Нарваэс привез с собой с Ямайки, раздули головешки от костров. Но когда пламя осветило Нарваэса, который уже пробудился ото сна, индейцы увидели его и один из них метнул в него большой камень и попал ему в грудь, так что Нарваэс почти бездыханным упал на землю и, обращаясь к доброму монаху-францисканцу, находившемуся в том же боио, воскликнул: “Ах, падре, я умираю!”. Клирик поспешил ему на помощь, принялся как мог его подбадривать, а когда Нарваэс очнулся, они быстро оседлали кобылу и с большим трудом (из-за ее резвого нрава) взнуздали; Нарваэс вскочил на нее в чем был — босой, в хлопчатобумажной рубахе поверх рубахи кастильского полотна — и перебросил через седельную луку увешанную бубенчиками уздечку. Едва он проскакал площадь, не задев по пути ни одного нападающего, как все индейцы, заслышав конский топот, бросились врассыпную и укрылись е соседнем лесу. Кобыла и бренчанье бубенцов, которое они — удивительное дело! — приняли за шум тысячной армии врагов, вызвали в индейцах такой страх, что все местные жители — мужчины, женщины, дети — обратились в бегство и, придерживаясь самых глухих дорог,— без остановки бежали до самой провинции Камагуэй, то есть проделали путь без малого в 50 лиг. Вот так и получилось, что, соблазнившись одеждой испанцев, индейцы нарушили план нападения, относительно которого условились их вожди, и потому потерпели неудачу; а ведь им ничего не стоило разделаться с Нарваэсом и его 25 солдатами, если бы они дружно ударили по селению. Вряд ли это первый в истории пример того, как проигрывают сражения из-за алчности и мародерства солдат. Нарваэс направил к Дьего Веласкесу гонцов с донесением о случившемся, а сам принял решение оставаться с солдатами на прежнем месте. По всей провинции нашли только нескольких индейцев, да и то глубоких стариков или больных, не имевших сил скрыться Они-то и рассказали, как все население провинции бежало в Камагуэй. Узнав об этом, Нарваэс решил было преследовать беглецов, но потерял слишком много [168] времени, чтобы догнать их, а с небольшим своим отрядом не отважился вступить в пределы провинции Камагуэй, где, по его сведениям, обитало множество индейцев; так он и вернулся, не взяв в плен ни одного индейца.

Как только Дьего Веласкесу стало известно о прибытии старшего казначея Кристобаля де Куэльяра и его дочери, которая должна была стать его женой, он тотчас же поспешил навстречу прибывшим, чтобы справить свадьбу, а в лагере оставил 50 солдат, назначив их командиром Хуана де Грихальву, безбородого юнца, “о достаточно благоразумного. Грихальва был идальго, родом из Куэльяра, и Дьего Веласкес обращался с ним почти как с родичем. Вот почему он и поручил Грихальве командовать до возвращения Нарваэса, который отправился преследовать индейцев Байямо, пытавшихся его убить и бежавших затем в Камагуэй. С Грихальвой Веласкес оставил клирика Бартоломе де Лас Касаса родом из Севильи; Лас Касас был проповедником, одним из первых поселенцев на острове Эспаньола, и Дьего Веласкес его любил и, вняв его просьбам и проповедям, свершил немало добрых дел. Его-то и оставил Веласкес духовником и советчиком при Хуане Грихальве, и все время, пока Грихальва командовал солдатами (а это продолжалось недолго, ибо вскоре в лагерь вернулся Нарваэс), он во всем слушался клирика и поступал в согласии с его советами. В первое же воскресенье после прибытия Дьего Веласкеса в город Баракоа с большой пышностью и торжественностью было отпраздновано его бракосочетание, а уже в следующую субботу он овдовел — супруга его неожиданно скончалась,— и печаль и траур намного превосходили недавнее веселье. Видимо, господь бог предусмотрительно призвал эту сеньору к себе, ибо она, как говорят, обладала редкими добродетелями, и кто знает, быть может, если бы не внезапная кончина, время и богатство заставили бы ее растерять эти добродетели. Именно в это время, когда дела Дьего Веласкеса находились в столь плачевном состоянии, вернулся, прекратив безрезультатное преследование бежавших индейцев, Нарваэс. Некоторое время спустя эти индейцы, из страха перед бубенцами кобылы Нарваэса бежавшие [169] в Камагуэй, стали возвращаться, со слезами умоляя простить им их нападение на Нарваэса и прочих христиан и уверяя, что поступили они так по глупости или безумию, что весьма сожалеют о содеянном и желают верой и правдой служить христианам. Жаль было смотреть на них в этом состоянии. Им уже было известно, что в лагере испанцев находится клирик, которого они считали жрецом или колдуном наподобие их собственных и называли потому бехике; и эти и все остальные индейцы всегда боялись и почитали его как человека, близкого к богу. Явившись в лагерь испанцев, бедняги принесли в качестве дара свои бусы, которые, как мы уже писали ранее, похожи на гнилые зубы, но высоко ценятся индейцами; одну нитку они вручили капитану Нарваэсу (к этому времени уже не Грихальва, а он командовал солдатами), а другую— клирику; Нарваэс и священник с радостью приняли индейцев и заверили их, что им нечего бояться, что прошлое забыто, все они могут вернуться в свои селения и никто их не обидит. Вернулись же эти индейцы к себе в родную провинцию и предали себя в руки врагов своих — испанцев — потому лишь, что жители провинции Камагуэй отказались далее давать им приют и кормить из своих запасов столь многих беглецов. А поступили так индейцы Камагуэя потому, что во всех Индиях, несмотря на плодородие здешних земель, индейцы никогда не имеют и не желают иметь в запасе провизии более, чем необходимо для их семей… Так что индейцы Камагуэя, опасаясь, что беглецы из Байямо поглотят все их продовольственные запасы, отказались приютить их у себя; тогда индейцы Байямо приняли решение вернуться в свои дома и селения и к своим занятиям, хотя они и опасались мести со стороны испанцев. Правильно гласит пословица: “От голода да от холода и в дом врага забредешь”. Впрочем, в данном случае индейцы вернулись не в жилища врагов,, а в свои собственные.

После того как обитатели провинции Байямо вернулись в свои дома и вновь обрели покой (вскоре, однако, они лишились и покоя, и безопасности, и самой жизни), Дьего Веласкес, которому доложили об этом, приказал, чтобы Панфило де Нарваэс с сотней солдат — из тех, с которыми он преследовал беглецов, и тех, кто оставался с Грихальвой, — отправился в провинцию Камагуэй и далее, чтобы привести в покорность те края. Пожелал он также, чтобы с Нарваэсом отправился упомянутый ранее клирик Бартоломе де Лас Касас, которому, как я полагаю, написал особо… [171] Вступили они в провинцию Камагуэй, обширнейшую по территории и населенную множеством туземцев; эти индейцы, по крайней мере в тех селениях, в которых побывали испанцы, питались маниоковым хлебом, дичью, которую они называли гуаминикинахе и разделывали как-то по-своему, а также рыбой там, где можно было ее ловить. Лас Касас, едва прибыв в селение, собирал всех маленьких детей, брал себе в помощь двух-трех испанцев и нескольких говорящих по-испански индейцев, привезенных им с Эспаньолы (некоторых из них он и обучил в свое время .испанскому языку), и принимался крестить детей. Так он действовал на Кубе и позднее, и многие из тех, кого крестил он, препоручили себя господу богу, ибо во славу его суждено им было погибнуть, и вовремя получили они крещение, так как уже через несколько месяцев не осталось в живых никого или почти никого из этих детей, как об этом ниже, если на то будет воля господня, мы расскажем. Как бы мирно “и вели себя индейцы в селениях, в которые являлись испанцы, это не избавляло их ни от оскорблений, ни от бесчинств; не довольствуясь тем, что индейцы отдавали им по доброй воле, испанцы отбирали у бедняг часто самое необходимое; а некоторые в своих бесчинствах заходили и дальше, преследуя жен и дочерей индейцев, — в Индиях такое поведение испанцев было обычным. Дабы пресечь это, капитан Нарваэс по совету священника приказал, чтобы после того как священник переселит всех жителей деревни в одну ее половину, освободив вторую для испанцев, никто не смел заходить в ту половину деревни, в которой находятся индейцы. С этой целью священник отправлялся с тремя или четырьмя солдатами вперед и до подхода отряда успевал собрать всех индейцев в одной половине селения, и освободить другую для испанцев. Видя, что делает для них святой отец, как он защищает и восхваляет их, как крестит их детей, индейцы решили, что он пользуется большей властью и уважением, чем остальные испанцы; и по всему острову он завоевал у индейцев огромное уважение и доверие, и почитали они его не менее, чем своих жрецов и колдунов, пророков и знахарей, между которыми не делали особых различий. Благодаря этому доверию и уважению со стороны индейцев, ему не нужно было даже ехать самому впереди отряда. Достаточно было ему послать какого-нибудь индейца с бумажкой, прикрепленной к палке, и попросить гонца сообщить индейцам, что это послание гласит то-то и то-то, скажем, что все должны оставаться на месте и сохранять спокойствие, поскольку никто им не причинит ни зла, ни ущерба; что должны они подготовить пищу для испанцев, а детей своих к крещению; что всем им нужно перебраться в одну половину деревни, — словом все, что следовало им передать; и индейцы более всего боялись рассердить святого отца, если они что-нибудь сделают не так. Индейцы исполняли все охотно и старательно, весьма почитали эти послания и опасались их, ибо видели, что с их помощью им становилось известно происходящее далеко отсюда; многих из них это поражало, и они расценивали это как чудо. Так испанцы побывали в нескольких селениях, лежавших на их [172] пути. Но многие селения оставались в стороне, а жителям их любопытно было посмотреть на новых людей, и в особенности на трех или четырех кобыл, которые наводили ужас на всю округу и весть о которых разнеслась по всему острову; вот почему многие индейцы прибыли в большое селение под названием Каонао в тот день, когда туда должны были вступить испанцы. Утром того дня испанцы остановились отдохнуть и позавтракать в русле пересохшего ручья, где оставались лишь лужицы воды. Зато повсюду здесь валялись камни, пригодные для точки мечей. И вздумали испанцы наточить свои мечи. Покончив с этим делом и позавтракав, они направились по дороге к Каонао. Две или три лиги пути пролегали по безводной равнине, и многих испанцев начала мучить жажда. И тогда индейцы из соседних селений принесли им несколько сосудов из тыквы с водой и кое-какую еду. В Каонао испанцы прибыли в час, когда начинает смеркаться. Здесь их дожидалось множество индейцев, приготовивших для пришельцев разнообразную еду из маниоковой муки и рыбы, так как поблизости от селения протекает река, да и море находится неподалеку отсюда. На маленькой площади собралось около двух тысяч индейцев; усевшись по своему обыкновению на корточки, они в совершеннейшем изумлении рассматривали кобыл. Рядом с площадью находилось большое боио, или жилище, в которое забилось в страхе, не решаясь выйти на площадь, еще 500 индейцев. И когда некоторые из индейцев-слуг, которые прибыли сюда с испанцами (было их не менее 1000 душ, ибо испанцы всегда берут с собой множество слуг, не считая тех кубинских туземцев, которых они пригнали сюда за 50 лиг и более), пытались войти в жилище, им бросали оттуда только что зарезанных кур и кричали “Бери и не входи”; местным жителям уже было известно, что индейцы-слуги быстро перенимают нравы хозяев.

У испанцев был обычай: один из них, назначенный командиром, распределял между всеми пищу и все полученное от индейцев. И вот, в тот момент, когда капитан и остальные всадники, сидя верхом, и сам святой отец наблюдали за тем, как распределяют хлеб и рыбу, кто-то из испанцев, в которого, я думаю, вселился бес, неожиданно извлек меч, а за ним повытаскивали свои мечи и все остальные, и принялись они потрошить, резать и убивать этих овечек и барашков — мужчин и женщин, детей и стариков, сидевших беззаботно и с удивлением рассматривавших испанцев и их кобыл. Не успел никто и дважды прочесть молитву, как уже ни одного индейца на площади не было в живых. Испанцы ворвались в большое жилище, у дверей которого происходила вся эта бойня, и принялись ножами и мечами разить всех, кто попадал под руку, так что кровь текла ручьями, как-будто забили целое стадо коров. Лишь несколько индейцев половчее сумели забраться по шестам наверх под крышу, и это спасло их. Незадолго до того как началось побоище, священник покинул площадь и отправился на другую, по соседству, где находилось большое жилище, в котором он должен был поселиться со всеми испанцами. Внутри жилища на земле, отдыхая, лежало около 40 индейцев; [173] все они были родом из этой же провинции, и испанцы заставили их переносить грузы. Случилось так, что пятеро испанцев, которые были здесь вместе со святым отцом, услышав удары мечей и шум побоища, схватились также за мечи и, не видя из-за домов, которые все закрывали, что происходит на площади, вознамерились перебить индейцев, отдыхавших на земле рядом с грузом и пожитками; так собирались испанцы расплатиться с ними за их труды. Движимый гневом, священник бросился им наперерез, чтобы помешать осуществить их намерения, и стал им сурово выговаривать; из уважения к нему испанцы остановились и, оставив в живых этих индейцев, отправились туда, где находились их товарищи. Так что, когда священник, задержавшийся, чтобы спасти жизнь сорока индейцев-носильщиков, появился на площади, перед ним предстало ужасающее зрелище — повсюду валялись горы трупов. Увидев клирика, капитан Нарваэс спросил его: “Как вам нравятся наши испанцы? Смотрите, что они наделали”. И потрясенный подобной жестокостью, клирик ответил, глядя на изрубленные тела: “Вы судите себя сами, а им судья — дьявол”. Беззаботный Нарваэс за все время, пока происходило побоище, не молвил ни слова, не шевельнул ни пальцем, ни бровью, точно мраморная статуя, а между тем пожелай он, ему ничего не стоило бы, находясь “а коне и с копьем в руках, помешать солдатам убить даже десяток индейцев. Покинул его клирик и, стремясь прекратить побоище, отправился вслед за испанцами, которые рыскали под деревьями в поисках все новых жертв и не щадили никого — ни младенца, ни отрока, ни женщин, ни стариков. Несколько испанцев вышли на дорогу к реке, что протекала поблизости, и приканчивали тех индейцев, которые ускользали, израненные, из-под ударов ножей или мечей и из последних сил бежали к реке, надеясь найти там спасение. Свершилось там и еще одно злодеяние, и о нем нельзя умолчать, чтобы всем были ведомы дела, которые творили христиане в здешних краях. Когда священник вошел в большое жилище, где, как я рассказывал, находилось 500 или около того индейцев — во всяком случае, много — он ужаснулся, увидев тела убитых. Клирик заметил, что несколько индейцев забралось под крышу, и крикнул, обращаясь к ним: “Все, все, не бойтесь, больше не будут, больше не будут”. Один хорошо сложенный индеец лет 25—30, поверив, что теперь его жизни не грозит опасность, спустился, рыдая, вниз. Между тем священник, влекомый желанием поскорее прекратить побоище, отправился дальше. Едва вышел он из дома, как какой-то испанец, находившийся там, выхватил кривой нож или полумеч и ударил им, просто от нечего делать, индейца в живот так, что у того вывалились все внутренности. Бедняга-индеец, подхватив внутренности руками, выбежал из дома; он столкнулся лицом к лицу со священником. Тот узнал молодого индейца и обратился к нему с несколькими словами об истинной вере, понимая, что ни время, ни муки юноши не позволяют ему вести длинные речи; он сказал индейцу, что если тот пожелает креститься, то отправится жить с богом на небеса; бедняга, рыдая и переживая такие [174] страдания, как будто все тело его было охвачено пламенем, тем не менее согласился, получил крещение и вскоре упал бездыханным на землю, вверив судьбу свою милосердию того, кто его породил и видел жестокость и несправедливость, с какой обращались с ним и другими индейцами. Отправился затем священник в дом и нашел там испанца, который убил этого индейца; в великом гневе и возмущении он покарал его почти так, как должен был наказать его беспечный капитан Нарваэс. (Этот солдат был одним из лучников, прибывших сюда вместе с Нарваэсом, и, по-видимому, еще на Ямайке он набил себе руку в подобных делах). Ужас и страх вызывал вид ран, нанесенных погибшим или умирающим индейцам, ибо дьявол, попутавший испанцев, надоумил их тем утром наточить мечи о точильные камни в русле ручья; так что каждый удар, нанесенный по этим нагим и хрупким телам, разрубал человека до самого пояса. Среди раненых был один, как говорили, брат царя и властителя этой провинции, рослый старик, облик которого свидетельствовал о высоком происхождении; его рассекли ударом меча от плеча до пояса так, что половина его тела осталась в сидячем положении, а вторая лежала рядом, и легкие, кишки и другие внутренности торчали наружу, как будто подвешенные на гвозде. Удивительны были покорность судьбе и прирожденная выдержка этого человека: раненный в субботу, когда случилась эта страшная бойня, он просидел ровно неделю, не съев за это время ни крошки, и только пил все время, потому что кровотечение вызывало сухость во рту. Когда в следующую субботу испанцы покидали селение, он был еще жив и пребывал все в том же состоянии. Священник позднее очень сожалел, что не смазал ему раны черепашьим салом, как он это делал многим другим; это сало быстро затягивало раны и за восемь дней многие из тех, кто не имел колотых ран, благодаря этому салу чуть ли не полностью поправились. Старика же священник не взялся лечить, полагая, что его ранение смертельно. Думаю, что если бы отрубленную часть тела приложили обратно и пришили большой иглой, этот индеец, обладавший такой огромной выдержкой, может быть и выжил бы. Мне неизвестно ничего более о его судьбе, только навряд ли он мог избежать смерти. Всему, что здесь рассказано, я сам был свидетелем и видел все своими глазами, и многое еще опустил ради краткости.

Когда стали допытываться, кто из испанцев первым обнажил меч и каковы были причины этой страшной резни, человек, которого подозревали (и вполне основательно) в этом, не признался и предпочел скрыть свою вину. Но если виновником побоища действительно был тот, кого [175] заподозрили тогда, то да будет вам известно, что позднее его постиг ужасный конец, как и многих из тех, кто здесь, в Индиях, являл подобные же добродетели. Что же касается причины резни, то утверждали, что некоторые индейцы будто бы посматривали на лошадей с явной злобой и это было воспринято как очевидное свидетельство их намерений напасть на испанцев и перебить их; а так как у некоторых индейцев на шее были гирлянды из каких-то рыбок, а в волосах торчали челюсти рыб, называемых рыбой-иглой, то говорили, что индейцы собирались сперва этими иглами поразить лошадей, а затем напасть и на испанцев. А веревки, которыми некоторые из туземцев были, как обычно, опоясаны, будто бы предназначались для того, чтобы вязать наших солдат. На самом же деле ни луков, ни стрел, ни палок, ни чего-либо иного, что могло быть использовано как оружие, никто не видел; и никому и в голову не приходило подозрение, что индейцы принесли с собой какое-нибудь оружие или держали его наготове в одном из домов селения или в лесу; напротив, как я уже говорил, все индейцы были нагие, сидели на корточках и точно невинные агнцы смотрели, не переставая удивляться, на кобыл. И столь же несомненно, что если бы даже к 2 тысячам, которые там, по-видимому, были, прибавилось еще 10 тысяч индейцев, то и в этом случае один Нарваэс на коне всех их перебил бы, как то доказывает случившееся в Байямо, а ведь здесь на площади, кроме Нарваэса, было еще три или четыре всадника с копьями и щитами в руках. Истинную причину резни следовало искать в укоренившихся пороках испанцев, которые и здесь, на острове Эспаньола, и на Кубе часто и без всяких угрызений совести проливали человеческую кровь, ибо рукой их несомненно водил и все действия направлял всегда сам дьявол. После того как по провинции разнеслась весть об этом побоище, ни одной живой души не осталось по всей округе; покинув селения, индейцы устремились к морю и перебрались на островки, которых здесь, вдоль южного побережья Кубы, бесчисленное множество и которые, как я говорил уже, Адмирал назвал Хардин де ла Рейна. И такой страх обуял индейцев, и столь основательны были эти страхи, что не только на островах, а в самой пучине вод готовы они были искать прибежища, лишь бы спастись от людей, которых по справедливости почитали самыми жестокими и бесчеловечными. Покинув селение Каонао, которое они залили потоками человеческой крови, испанцы раскинули лагерь на большой горе, где росла в изобилии юкка, используемая для выпечки маниокового хлеба; каждый испанец выстроил себе хижину с помощью индейцев и индианок, которые находились у него в услужении. Слуги-индейцы были у всех испанцев,— У кого больше, у кого меньше, но в общем редко кто имел меньше восьмидесяти слуг, волей или неволей покинувших свои селения. Индейцы собирали юкку, из которой женщины позднее выпекали хлеб, охотились на Дичь, добывали все необходимое. Выше уже говорилось, что и у отца-клирика находилось в услужении несколько индейцев, и все они прислуживали ему не по принуждению, а по доброй воле, зная, что он хорошо обращается [176] с индейцами, пользуется по всему острову уважением за свое покровительство туземцам и что, служа у него, они могут не опасаться испанцев и их зверств. Среди индейцев, слуг священника, был один старик, принадлежавший к роду правителей острова Эспаньола, человек разумный и честный. И на Кубе уже о нем тоже слыхали, как о хорошем человеке и верном слуге священника. Через несколько дней после того, как испанцы обосновались на том утесе или горе, появился там индеец лет двадцати пяти, которого послали в качестве лазутчика его соплеменники, покинувшие свои селения и испытавшие все тяготы скитаний; юноша направился прямо к хижине, в которой жили индейцы — слуги священника, и обратился к старику, которого звали Камачо, сказав ему, что хочет жить у священника и что есть у него младший брат лет пятнадцати или немногим более того и что он хотел бы и его привести к святому отцу. Старик Камачо развеял все его сомнения, как это он умел делать всегда, одобрил его решение и сказал, что священник — человек добрый и будет рад принять к себе в услужение и его самого и его брата, что будут они жить в этой же хижине вместе с ним, Камачо, и остальными слугами, и могут быть уверены, что никто не причинит им никакого зла, и т.д. и т.п. Затем Камачо отправился к священнику и сообщил ему приятные вести, а вести эти, действительно, были хорошими, ибо священник только и желал, чтобы к нему явился кто-либо из местных индейцев, которого можно было бы, приласкав, отправить к остальным беглецам, дабы уговорить их вернуться в свои селения и заверить, что никто более не причинит им зла. Обрадовался известиям священник, полагавший, что из этой встречи можно будет извлечь большую пользу; он приказал позвать индейца, заключил его в объятья, успокоил и сказал, что согласен принять в услужение его вместе с братом и сочтется с ними. Он спросил также об остальных индейцах, где они сейчас, не хотят ли вернуться в свои селения и просил заверить их, что никто не причинит им никакого зла. Юноша ответил, что многие хотят вернуться и что он приведет с собой жителей селения, находящегося поблизости от горы, на которой расположились испанцы; он пообещал вернуться через несколько дней с братом и другими индейцами. Кажется, священник дал юноше рубашку или что-то в этом роде, а старый Камачо нарек его именем Лдрианико, — он вообще любил давать христианские имена своим соплеменникам, даже не крещенным. Адрианико покинул лагерь весьма довольный и еще раз подтвердил свое обещание. Но отсутствовал он гораздо дольше, чем рассчитывал; видимо, оказалось затруднительным собрать скитавшихся в одиночку и рассеявшихся на большом пространстве индейцев, так что священник уже и ждать его перестал. Однако Камачо был уверен, что Адрианико вернется. И вот, однажды поздно вечером, когда священник отдыхал, появился Адрианико и с ним его брат и еще около 180 мужчин и женщин, сгрудившихся около хижины словно овцы, со своими жалкими и нищенскими пожитками за спиной; многие из них принесли связки вяленой рыбы в подарок святому отцу и другим [177] испанцам. Когда священник увидел прибывших, он не мог не обрадоваться и одновременно не огорчиться. Его радовало, что исполнялась его тогдашняя мечта — вернуть индейцев в свои жилища, но он не мог вместе с тем не сострадать и не сочувствовать им всем сердцем, видя их кротость, униженность, нищету и усталость; ведь даже если и не вспоминать о гибели их отцов, братьев, детей, родичей и земляков, погубленных столь жестоко и преступно, то нельзя было не сочувствовать индейцам, которые безвинно оказались обреченными на лишения, преследования и скитания на чужбине. Появление индейцев вызвало большую радость и ликование в лагере. Особенно обрадовались Нарваэс и священник; они явили индейцам все знаки мира и дружбы, а затем направили их в жилища, стоявшие поблизости пустыми. Адрианико же и его брат, сущий ангел по виду, остались в жилище священника вместе со старым Камачо, который всем управлял в этом доме и радовался возвращению Адрианико больше всех. Не успели индейцы поселиться в своих домах, как по всей провинции разнеслась весть, что христиане не причиняют никакого зла вернувшимся и были бы рады, если бы в свои селения вернулись и остальные. И индейцы стали возвращаться, быстро позабыв о недавних страхах. Вдумайтесь, однако же, зачем испанцы призывали всех индейцев вернуться в свои жилища, зачем священник приложил столько трудов, чтобы убедить их и уверить в безопасности? Увы, только для того, чтобы понемногу сгубить их на рудниках и прочих работах, как в конце концов и случилось. Конечно, этой цели не ставил перед собой священник, да и другие испанцы не замышляли откровенно губить индейцев, но они стремились заставить их служить себе наподобие скота, считая, что физическое и нравственное здоровье — ничто по сравнению с их собственными интересами, вожделением и выгодами, ради которых можно послать людей и на смерть…

В первой книге мы упоминали о том, что первый Адмирал, открывший эти земли и все Индии, между прочим, приказал построить крепость р. Веге, у подножия большого холма, на котором был поставлен крест, и до сих пор почитаемый на этом острове. Стены крепости были глинобитными и деревянными, и немногих испанцев, в ней поселившихся, она защищала от безоружных и нагих индейцев куда более надежно, чем крепость Сальсас — от французов. Но ко времени, к которому относится наш рассказ. эта крепость постепенно превращалась в руины и почти развалилась; дай надобность в ней миновала с тех пор, как в окрестностях повымерли все индейцы. А для защиты от иных врагов, если только эти враги не птицы, [178] от крепости было мало пользы. И тем не менее из года в год кто-либо посылал в Кастилию ходатайство о назначении его комендантом этой крепости, и король, введенный в заблуждение своими чиновниками, ежегодно удовлетворял просьбу и назначал соответствующее жалованье, бросая на ветер или разрешая бросать на ветер деньги из своей казны, без всякой выгоды и пользы для государства. Точно так же ежегодно мы можем наблюдать, как без всякой на то нужды изобретают всякие должности те, кому король более всего доверяет в здешних краях и даже в самой Кастилии; и делают они это лишь ради собственных интересов и прибылей, и ради возвышения своих родов и тех, кто им близок. А ведь это означает, что, забыв о страхе перед богом и королем, они обкрадывают своего монарха; и хуже всего то, что за чин они готовы продаться кому угодно. Вот так было и с той крепостью; разрушенная или почти разрушенная, стоит она в пустыне, ибо с тех пор, как вымерли индейцы, переселились отсюда и испанцы, и по всей Веге не осталось ни одной живой души. И все же права быть ее комендантом добивались у католического государя, и сам он жаловал это право так, как будто речь шла о крепости Фуэнтеррабии. Комендантом крепости был назначен некий Родриго де Альбуркерке, человек уважаемый и по виду благородный; как рассказывали, он приходился близким родственником лиценциату Сапате, который, будучи старейшим в Королевском совете, и благодаря своему уму пользовался, как утверждают, более других членов Совета расположением монарха. Родриго де Альбуркерке прибыл на остров и вступил в управление крепостью, а вернее сказать, ее развалившимися стенами. Но главная его цель была добиться репартимьенто индейцев. Вот почему он пробыл здесь недолго и, скопив некоторую сумму денег, — золото, которое индейцы в поте лица своего добыли ему на рудниках, — он отправился в Кастилию, чтобы вернуться сюда с более высоким назначением; заботы о доме своем и хозяйстве и их преуспеянии он препоручил несчастным индейцам. Прибыв в Кастилию, он принялся хлопотать о деле, ради которого предпринял путешествие, а именно — получить назначение репартидором индейцев; и это был бы первый репартидор — не губернатор, ибо до тех пор обязанности репартимьенто всегда лежали на губернаторе. Если бы от губернатора отняли эти функции, репартидор стал бы с этого времени и на будущие времена полновластным правителем всей провинции и только ему поклонялись бы и только его боялись бы все, и никого бы не интересовали более ни личность губернатора, ни отправляемое им правосудие, ибо только право раздавать или отбирать индейцев могло вызывать уважение, страх и любовь у испанцев в здешних краях, превосходно понимая это, один ученый и благочестивый доминиканский монах, автор краткого рассуждения о жестокости репартимьенто на этом острове, о котором, если будет на то воля божья, мы еще расскажем ниже, говорил как-то, что испанцы в здешних краях поклоняются двум кумирам, одному — главному, другому — поменьше; и главный кумир — это репартидор индейцев; чтобы умилостивить его и получить индейцев [179] либо сохранить уже полученных, ему вместо жертвоприношений устраивают всяческие церемонии, льстят, лгут и оказывают почести; кумир поменьше— бедняги-индейцы; не их самих, но плоды, добытые их трудом и потом, уважают, любят и боготворят, как зерно, хлеб или вино; и если хотите, совсем не так глупо будет заключить, что до тех пор пока будут добывать золото, в жертву этому металлу будут приносить жизни индейцев, гибнущих на рудниках. Но вернемся к Родриго де Альбуркерке. При посредничестве упомянутого выше лиценциата Сапаты он с легкостью добился от короля назначения репартидором на этот остров, отделения репартимьенто от губернаторских функций и, следовательно, лишения губернатора острова адмирала дона Дьего права репартимьенто. Адмирал воспринял это как оскорбление и позднее требовал восстановления справедливости, хотя в данном случае столь очевидной была несправедливость по отношению к индейцам, что рассуждать о справедливости не пристало ни ему, ни Альбуркерке. Но во всем остальном, что касается привилегий и преимущественных прав на уважение и имущество, которые достойным образом завоевал и заслужил его отец, притязания дона Дьего были несомненно наисправедливейшими. Итак, Родриго де Альбуркерке прибыл на остров в качестве репартидора. Однако вручая ему власть, король оговорил одно условие: осуществляя всеобщее репартимьенто, он должен сообразоваться с мнением старшего казначея Пасамонте. А раньше мы уже говорили, что Пасамонте был человеком весьма разумным, заслужил глубокое уважение и великое доверие со стороны короля, и можно сказать, что в Кастилии управляли всеми здешними землями, заселенными к тому времени испанцами, сообразуясь с его мнением. Говорили мы также, что когда в 1508 году прибыл старший казначей Пасамонте на остров, из бесчисленного множества коренных обитателей в живых оставалось 60 тысяч, включая сюда и стариков, и женщин, и детей; в 1509 году, к моменту прибытия сюда второго Адмирала, дона Дьего, их было 40 тысяч. А когда в 1514 году на остров прибыл репартидор Родриго де Альбуркерке, индейцев насчитывалось едва ли 13—14 тысяч. Из этого нетрудно заключить, с каким усердием убивали и истребляли этих людей испанцы, отправляя их на рудники или на другие предназначенные им работы в бешеной жажде скорого обогащения. Но никому из них не довелось достигнуть цели; напротив, они вечно жаждали золота, и богатство утекало у них из рук; большинство из них умирало, обремененные долгами; многие не покидали тюрем, а иные бежали в горы; те же, кто мог, тайком переправлялись на кораблях в другие части Индий. Несомненно, тем самым господь ясно давал им понять, что их обращение с индейцами беззаконно, несправедливо и жестоко, а все, что приобрели они, полито человеческой кровью... [180]

Итак, прибыв в качестве репартидора на остров, Альбуркерке к прежним преступлениям испанцев в отношении несчастных индейцев добавил новые. Он приказал с величайшей торжественностью объявить всеобщее репартимьенто индейцев острова, как если бы остров был только что открыт и заселен множеством индейцев; распорядился он также посетить и пересчитать всех аборигенов, живущих на острове. Не прошло и нескольких дней с момента, когда начали готовиться к репартимьенто, как распространились слухи, что в беседах с состоятельными испанцами, независимо от того, дожидались ли они репартимьенто или нет, Альбуркерке будто бы заявил, что недавно женился на весьма достойной девице и теперь испытывает нужду в деньгах и что они доставили бы ему величайшее удовольствие, если бы предоставили некоторую сумму взаймы. Так или иначе, он давал понять, что тот, кто желает вообще получить индейцев, либо получить больше, чем другие, к тому же поближе к рудникам и более здоровых и потому способных принести больше дохода, — тот должен ему заплатить. В конце концов, как всегда в подобных случаях, тайное стало явным, и со всех сторон посыпались жалобы на то, что Альбуркерке торговал репартимьенто. Ведь 13 или 14 тысяч индейцев, оставшихся в живых, уже были распределены между многими испанцами, проживавшими на острове, и представляли собой жалкие остатки туземного населения, постоянно истреблявшегося всеми испанцами. Для того чтобы увеличить долю в репартимьенто тех, кому он считал нужным или желал оказать честь, — из любви ли, из милости или потому, что получил за это деньги, — Альбуркерке должен был остальных испанцев, а их оказалось большинство, вообще лишить индейцев. Ясно, что те, кого обделили, подняли страшный шум и провозгласили Альбуркерке извергом рода человеческого, утверждая, что он разорил весь остров. Вот каким образом выглядел документ, который он выдавал при репартимьенто или энкомьенде: “Я, Родриго де Альбуркерке, репартидор касиков и индейцев острова Эспаньола, от имени короля и королевы, наших повелителей, и опираясь на полномочия, которыми наделили меня их величества для осуществления репартимьенто и энкомьенды вышеозначенных касиков, индейцев и их наборы ⁴⁸ между жителями и поселенцами острова, действуя в согласии и сообразуясь в соответствии с приказом их величеств с мнением сеньора Мигеля де Пасамонте, старшего казначея их величеств в здешних землях и на материке, настоящим препоручаю в энкомьенду [181] вам, Нуньо де Гусман, житель города Пуэрто Плата, касика Андреса Гуайбону с его нитайно ⁴⁹ по прозванию Хуан де Бараона и с 38 лицами, находящимися у них в услужении, из них мужского пола — 22 и женского пола — 16; одновременно с указанным касиком препоручаются в энкомьенду 7 престарелых, к труду непригодных, но внесенных в опись; передаются в энкомьенду также 5 малолетних, к труду непригодных, но внесенных в опись; и передаются в энкомьенду сверх того 2 набори женского пола, которые внесены в опись; имена всех переданных в энкомьенду внесены в книгу дознаний и свидетельств означенного выше города в присутствии судебных и должностных лиц. Вышеозначенных индейцев передаю вам в энкомьенду для того, чтобы вы использовали их в ваших поместьях, на рудниках и в хозяйстве в соответствии с повелениями их величеств и согласно их предписаниям, которые вы обязаны соблюдать во всем и всегда, следуя указаниям, в них содержащимся. И в случае, если королевские предписания будут вами соблюдаться, энкомьенда останется за вами на срок вашей жизни и жизни одного из ваших наследников, сына или дочери, если таковые у вас будут; в противном же случае их величества и я, действуя от их имени, не препоручу вам энкомьенду; и предупреждаю вас, что в случае нарушения вышеуказанных предписаний перечисленные ранее индейцы будут у вас отняты. Во все время, что индейцы будут принадлежать вам и вы будете пользоваться их трудами, ответственность за них лежит не на совести их величеств, а на вашей собственной совести, и вы подпадаете под действие тех мер и наказаний, которые предусмотрены указанными выше предписаниями. Составлено в городе Консепсьон, 7 дня декабря месяца 1514 года. — Родриго де Альбуркерке. — По распоряжению сеньора репартидора, Алонсо де Арсе”. Многое можно было бы сказать по поводу этой энкомьенды и содержания данного документа. Прежде всего оно свидетельствует, как уменьшилось в результате жестокости испанцев население этого несчастного острова, где когда-то проживало около трех миллионов туземцев. Упомянутый в документе касик Гуайбона, как и другие, даже менее значительные правители, имел некогда тысяч 30—40 подданных и 500 нитайно (так называли индейцы своих принципалов, вроде центурионов, декурионов ⁵⁰ или старейшин, под началом и управлением которых находилось большое число туземцев), а теперь Родриго де Альбуркерке передал его в энкомьенду с одним нитайно и 38 индейцами, несколькими стариками, к труду не способными, но никем от работ не освобождавшимися, и пятью детьми. Хорошо было бы, если бы Альбуркерке спросил у Нуньо де Гусмана отчета о том, сколько подданных этого касика он загубил с той поры, как впервые получил их в энкомьенду, но это отнюдь не тревожило репартидора. Следующее, что обращает на себя внимание, — это приговор членам Королевского совета, приговор, который, сам того не сознавая, произносит Альбуркерке, делая очевидной их жестокость, столь вредоносную и несправедливую по отношению к индейцам; я имею в виду слова Альбуркерке: “Передается вам к энкомьенду касик имя рек (иными словами, [182] царь и полновластный правитель в своих владениях) для того, чтобы вы использовали его и его подданных в ваших поместьях, на рудниках и в хозяйстве...”. За какие заслуги Нуньо де Гусман, в недавнем прошлом бедный эскудеро, ⁵¹ удостоился того, чтобы ему служил собственной персоной царь и полноправный правитель в своих владениях Гуайбона, который и по крови, и по чести стоит куда выше христианина, если, только оставить в стороне принадлежность последнего к христианской религии, да и в этом отношении, пожалуй, касик сравнялся бы с испанцем, если бы ему преподали основы вероучения. Разве только в том превосходит Нуньо де Гусман царя Гуайбону, что у него есть оружие и кони, а у Гуайбоны и его подданных нет ни того, ни другого. Никаких иных оснований и прав не было у эскудеро Нуньо де Гусмана принуждать царя Гуайбону подобно крепостному трудиться в его поместьях, на рудниках и в хозяйстве. Столь же мало доводов, прав и оснований имело все это репартимьенто, осуществлявшееся на погибель туземцам. И, конечно, члены Королевского совета, люди ученые и за свою ученость почитаемые, уважаемые, чтимые и возвышаемые, не могли не знать всего этого. Третье, что нельзя оставить без оценки, — это издевательский смысл содержащихся в удостоверении слов, звучащих откровенной насмешкой, а именно: “вы обязаны соблюдать предписания их величеств во всем и всегда; в противном же случае их величества и я, действуя от их имени, не препоручу вам энкомьенду; и предупреждаю вас, что в случае нарушения вышеуказанных предписаний, перечисленные ранее индейцы будут у вас отняты”. И далее: “Во все время, что индейцы будут принадлежать вам и вы будете пользоваться их трудами, ответственность за них лежит не на совести их величеств, а на вашей собственной совести...” и т. д. Можно ли придумать большее издевательство, более очевидную насмешку, более пагубную ложь или обман? Все эти угрозы значат не более, чем слова для голодного волка, которому передают овечек, говоря: “Смотрите, волк, я вас предупреждаю, что в случае, если вы их съедите, я буду вынужден вас передать собакам, которые разорвут вас на куски”. Точно так же и юноше, ослепленному страстью и любовью к девице, можно сколько угодно угрожать последствиями, и он может всячески заверять и клясться, что никогда и не помыслит приблизиться к ней, но попробуйте оставить его в комнате наедине с этой девушкой… Представьте себе, наконец, что некоему безумцу разрешают держать в руках остро отточенный нож и оставляют его в одном помещении с принцами и принцессами, полагая, что их безопасность в достаточной мере гарантирована сделанным ему предупреждением о том, что его ждет немедленная смерть, если он покусится на жизнь присутствующих. Но никакие сравнения не могут сколько-нибудь удовлетворительно объяснить, что означала передача индейцев в энкомьенду испанцам, хотя бы и предупрежденным о законах и наказаниях, о всех мыслимых и немыслимых карах; не было еще случая, чтобы индейцев отобрали у того, о ком было известно, что он убийца туземцев, да и иных наказаний за это не применяли [183] ни разу; один-два случая применения этих наказании не в счет, — это лишь откровенное издевательство над законом. Даже если бы наказания были самыми суровыми, даже если бы у дверей испанских жилищ повесили бы веревки и предупредили, что за каждого индейца, погибшего от голода или непосильного труда, вздернут на виселицу их хозяина, то и при этих условиях испанцы все равно брали бы в энкомьенду индейцев, и индейцы гибли бы по-прежнему, ибо корысть и алчное стремление к золоту столь велики, что с ними ни в какое сравнение не идут ни голодный волк, ни охваченный любовной страстью юноша, ни даже буйный безумец. Тому подтверждение — все то, что происходило в Индиях.

После того как Родриго де Альбуркерке завершил это отвратительное репартимьенто, многие испанцы лишились индейцев только потому, что увеличилась и округлилась доля тех, кто был угоден репартидору; сочтя себя оскорбленными, обделенные подняли страшный шум и скандал “а острове и обратились со своими домогательствами и жалобами на Альбуркерке к кастильским властям, и слух об этом дошел до короля. Но к этому времени сам Альбуркерке прибыл в Кастилию; а поскольку на его стороне был лиценциат Сапата, который, как указывалось выше, занимал ведущее положение в Королевском совете и пользовался неограниченным доверием короля, то Родриго де Альбуркерке был полностью оправдан, а короля даже вынудили подписать несправедливый и противоречащий естественным законам документ, в котором тот полностью одобрял указанное репартимьенто, абсолютной властью, ему принадлежащей, прощал тягчайшие ошибки, совершенные в ходе репартимьенто, и требовал прекратить всякое дальнейшее обсуждение его, как будто абсолютная власть дана королю для того, чтобы идти наперекор закону природы и одобрять либо прощать нарушения этого закона; а ведь отвергать либо устанавливать эти законы не дано даже самому господу, ибо, как говорит апостол Петр, это означало бы для него отрицать самого себя. И тем не [184] менее в подобные и еще более тяжкие (хотя мне и неведомо, что может быть более тяжким) заблуждения заставляют впадать королей иногда их собственные советники, и, как свидетельствует заключительная глава книги Есфирь, на это жаловался еще великий царь Артаксеркс.

Раз уж зашла речь о том, как часто королевские советники повинны в величайших заблуждениях королей, то уместно будет рассказать, что именно в это время отец-викарий доминиканского ордена фра Педро де Кордова, о котором мы выше рассказывали, находясь в Кастилии, поставил в известность некоторых священников относительно бед и истребления, которые стали уделом несчастных индейцев. В числе других об этом стало известно некоему клирику по имени Херонимо де Пеньяфьель, человеку, пользовавшемуся большим уважением и влиянием в Испании; вскоре после этого он по делам ордена отправился в Рим и там свиделся с великим магистром ордена ⁵² Гаэтано. Когда священник поведал хаэтано о том немногом, что услышал из уст брата Педро де Кордова [185] (и, действительно, речь ведь шла об одном только острове, а, следовательно, и по существу и по числу эти зверства составляли лишь малую толику тех, что свершили испанцы; те, о которых знал Педро де Кордова, можно сказать, были ничто по сравнению с теми бесчисленными злодеяниями, которыми запятнали себя впоследствии испанцы в этой части света), ответствовал Гаэтано: Et tu dubitas regem tuuir. esse in inferno? (И ты сомневаешься, что твой король достоин ада? (лат.)) О том, что именно эти слова произнес Гаэтано, мне, пишущему эти строки, лично рассказал сам фра Херонимо де Пеньяфьель, в 1517 году бывший настоятель собора святого Павла в Вальядолиде. В то время он писал комментарии к “Secunda secundae” святого Фомы Аквината и решил обличить эти злодеяния в вопросе 66 к главе 8, в которой он нашел материал, подходящий к данному случаю; это позволило ему в немногих словах, подчеркнув, что речь идет не о язычниках, о которых говорится у Святого Фомы, ясно раскрыть, как слепота наша и непонимание проистекают из того, что предавалось и до сих пор предается забвению учение Святого Фомы, истинное и подлинно католическое. Касательно же сказанного Гаэтано, что король, мирившийся со столь жестокими несправедливостями либо дозволивший их, без сомнения заслуживает геенны огненной, то это следует понимать в том смысле, что речь идет не о короле, а о его Совете. Если бы действительно король по доброй воле, не имея советников, приказал испанцам вторгнуться в Индии тем именно способом, каким они осуществили вторжение, и предписал им тот преступный путь злодейств, жестокостей и разорения, который они в этих краях избрали, то вне всякого сомнения, согласно закону божьему, король заслужил бы муки ада, от которых его могло бы избавить лишь покаяние перед смертью. Но ведь на самом деле, как уже неоднократно говорилось выше, король не раз приказывал собрать Совет для обсуждения дел в Индиях, и был готов сам следовать и приказать другим строго следовать решениям, принятым Советом; так что если кому-нибудь и уготованы по этому поводу адские муки, так, конечно, не королю, а членам Королевского совета; они-то обязаны были разбираться в праве, прежде всего в естественном праве, ибо такова их должность и именно потому король удостоил их чести и включил в состав членов Совета, — о чем мы уже говорили. И если бы Гаэтано были известны все предписания короля, он, конечно, по моему глубокому убеждению, извинил бы короля и осудил бы членов его Совета.

Вернемся, однако, к репартидорам. После того как Альбуркерке возвратился в Кастилию, король направил в Индии лиценциата Ибарру, уполномочив его истребовать отчет от старшего судьи Маркоса де Агилара и других помощников Адмирала, который вскоре после описанных событий, как указывалось в главе 53 второй книги, скончался. Кажется, Ибарра получил также право раздавать и отбирать индейцев. После его [186] смерти королем был направлен лиценциат Кристобаль Леброн, наделенный в отношении должностных лиц и индейцев теми же полномочиями. Ни одного индейца он не отобрал у их хозяев, но, обнаружив еще свободных, он тотчас же распределял их и передавал в энкомьенду тем, кто просил их или был ему угоден. После этих репартимьенто число индейцев стало день ото дня уменьшаться и они уже не ценились так, как прежде, — потому что было их мало и потому еще, что были они так измождены и немощны, что едва ли годились к труду, — в это время должность репартидора получил один монах-францисканец по имени Педро Мехиа, настоятель монастыря святого Франциска и прелат собора в городе Санто Доминго. Итак, говорю я, поручили ему репартимьенто индейцев, как и прежним репартидорам, и подобно им он не заботился ни о жизни, ни о благе индейцев, а еще менее о приобщении их к истинной вере и господу нашему Иисусу, как если бы они были неразумными скотами. Так и умер этот брат Педро в неведении того, что творил, как и его предшественники, на этом поприще.

А теперь вернемся к событиям, которые произошли в 1512, 1513 и 1514 годах в той части материка, которую начали заселять испанцы, бежавшие с кораблей и из отрядов Алонсо де Охеды и Дьего де Никуэсы. Эти военачальники первыми обратились к королю с просьбой предоставить им право управления материковыми землями, но оба кончили свою жизнь весьма печально. В последних главах второй книги мы уже рассказывали, что к этим испанцам присоединились люди, прибывшие с баккалавром Ансисо и неким Кольменаресом. Так, в главе 54 второй книги мы поведали о том, как баккалавр Ансисо, отправившись с разрешения и при содействии губернатора Алонсо Охеды с острова Эспаньола на одном корабле [187] и с некоторым числом солдат, основал, исполняя данный им обет, поселение в Дарьене и назвал его Санта Мария дель Антигуа. Мы рассказывали также, как поселившиеся там испанцы отказались ему повиноваться и выбрали из своей собственной среды алькальдов и рехидоров. Алькальдами стали Васко Нуньес де Бальбоа, родом из Бадахоса, и некий Хуан де Сэмудио, бискаец. Поддержанные солдатами, они изгнали Дьего де Никуэсу и стали таким образом причиной его печальной кончины, хотя, как мы повествовали в последней главе предшествующей книги, Васко Нуньес напоследок и предпринял попытку прийти ему на помощь. После отплытия Никуэсы Васко Нуньес, обладавший приятной внешностью, недюжинным умом и хитростью, обходительный и веселый, приобрел многих друзей среди солдат, которые к тому же помнили, что ему они были обязаны спасением, когда корабли Ансисо близки были к гибели (об этом мы рассказывали в главе 63 второй книги), и стал пользоваться большим уважением и влиянием.

Когда в его руках оказались все бразды правления и жезл правосудия (богу известно, да и люди знают, что это было за правосудие; уже не раз говорили мы, что никакого правосудия на самом деле в этих краях не было и в помине), вознамерился он, по слухам, судить бакалавра Ансисо, на судне которого прибыл сюда, и отомстить ему за те слова, которые бросил ему Ансисо, когда уже в море обнаружил его спрятавшимся в бочонок из-под муки. ⁵³ С этой целью он начал против Ансисо судебное дело, обвинив в незаконном присвоении и использовании прав старшего алькальда, которые он получил не от короля, а от уже скончавшегося к этому времени Охеды, и пр.; он бросил Ансисо в тюрьму, наложил арест на его имущество и конфисковал его; в конце концов в ответ на просьбы некоторых испанцев он выпустил Ансисо на свободу, но под непременным условием, чтобы тот отправился в Кастилию или на острова с первым же кораблем, чего и сам Ансисо более всего желал. Все жители Дарьена договорились послать прокурадоров на Эспаньолу к Адмиралу и здешним судьям, чтобы просить у них подкрепления людьми и припасами; более всего опасались они надвигавшегося с каждым днем голода, неизбежного следствия того, что они разграбили и опустошили все окрестные земли; было принято также решение о том, что посланец их с донесением отправится также ко двору, в Кастилию. Васко Нуньес опасался, что когда-нибудь наступит день расплаты за дурное обращение с Дьего де Никуэсой и Ансисо, к тому же он, по-видимому, желал остаться единовластным правителем на всей этой земле; поэтому он использовал все средства, чтобы уговорить своего товарища, алькальда Самудио, отправиться в Кастилию с донесением о том, какие великие услуги оказали они королю, основав это поселение и вступив от имени их величеств во владение этой частью материка (хотя овладел этими землями не Васко Нуньес, а Ансисо), и о том, что готовы и впредь служить им верой и правдой здесь, на богатейших в мире землях, величайшие сокровища которых они желали бы положить к ногам их величеств. [188] Добился он также того, что на острова послали Вальдивию, одного из рехидоров и близкого его друга, с которым они вместе до этого жили в городе Сальватьерра де ла Саванна, расположенном на крайней оконечности острова Эспаньола, на мысе Тибурон (там я с ними обоими и познакомился). Вальдивия должен был явиться к адмиралу дону Дьего„ губернатору острова, и старшему казначею Пасамонте, пользовавшемуся там, как я уже говорил, большим влиянием, и доложить о положении дел, о том, как они отправляют королевскую службу и сколь богаты здешние земли; он должен был просить также, чтобы сюда были посланы люди, оружие и провиант; с этой целью Нуньес послал с Вальдивией изрядное количество золота и сверх того, как говорят, тайно отправил золото в дар казначею Пасамонте. Итак, Самудио, Вальдивия, а также Ансисо погрузились на небольшую каравеллу; Васко Нуньес передал Вальдивии материалы судебного следствия, которое вел он против Ансисо. Уже когда Ансисо находился на корабле, но паруса еще не были подняты, несколько поселенцев из Дарьена, по-видимому по наущению Васко Нуньеса, обратились к Ансисо с предложением сойти на сушу и остаться, предлагая ему все, чего тот пожелает, и обещая выступить посредниками между ним и Васко Нуньесом, склонить последнего к дружбе с ним и сохранению за ним обязанностей старшего алькальда, которых он прежде добивался. Ансисо, однако, наотрез отказался. Самудио, Вальдивия и Ансисо прибыли на Кубу, где местные жители, как мы рассказывали в главе 24, их щедро одарили; оттуда все трое направились на Эспаньолу; Вальдивия остался здесь, а Самудио и Ансисо отплыли в Кастилию.

В это время несколько индейцев-лазутчиков явились в Дарьей, чтобы выведать — не собираются ли испанцы, от которых они терпели каждый день столько зол и ожидали в будущем еще больших, покинуть эти края, и каковы вообще намерения пришельцев. Дабы скрыть истинные цели своего появления в Дарьене, индейцы принесли с собой маис и прочее продовольствие и предложили обменять его на бусы и иные кастильские безделушки. Желая побудить испанцев покинуть эти земли, они сообщили жителям Дарьена, будто в провинции Куэба, расположенной в 30 лигах отсюда, есть много золота и продовольствия. Васко Нуньес решил послать Франсиско Писарро с шестью солдатами обследовать те края. Едва испанцы поднялись вверх по реке три лиги, как им навстречу вышли 400 индейцев во главе с их вождем Семако, которые не могли простить испанцам, что Ансисо пошел на них войной, когда Васко Нуньес, как мы рассказывали в главе 63 второй книги, сообщил ему об открытии реки Дарьей и поселения этого касика. Они забросали Франсиско Писарро и его товарищей стрелами и камнями; и все испанцы получили ранения и ушибы. Но так как стрелы не были отравлены, ибо в тех краях то ли нет ядов, то ли не умеют их приготовлять, испанцы не очень пострадали и сами напали на индейцев. Своими мечами они перебили из четырехсот индейцев полтораста да еще многих ранили. Потом индейцы обратились [189] в бегство — последнее и самое надежное средство спасения жизни этих нагих людей. Один из шести солдат, Франсиско Эрран, остался там, а остальные, также получившие раны, вернулись в Дарьей. Увидев их, Васко Нуньес весьма опечалился, особенно когда узнал, что оставленный ими на поле боя Франсиско Эрран был еще жив; он приказал Писарро, покинувшему Эррана, отправиться, невзирая на собственные раны, с несколькими солдатами назад, и те принесли Эррана в лагерь. Не знаю, что сталось с Эрраном затем — умер ли он от полученных ран или остался в живых.

Вслед за тем Васко Нуньес с сотней солдат отправился в поход и продвинулся на несколько лиг к провинции Куэба, которой правил царь по имени Карета и в которой, по его сведениям, было немало золота — вечной приманки для всех испанцев. На всем пути никто не оказывал им сопротивления и ни один человек не вышел им навстречу — ни с миром, ни с войной. Из этого не следует, что индейцы не знали о его походе,— их лазутчики всегда настороже; но Васко Нуньес уже вызвал у них страх, ибо каждое столкновение с его войсками стоило им многих жертв. Через несколько дней Нуньес вернулся в Дарьей, и некоторые утверждали, что он намеревался в случае, если бы вернулся Никуэса, передать ему управление и стать под его начало, и говорил об этом не раз в предвидении возможности его возвращения, ибо он был достаточно умен, чтобы предвидеть и такую возможность, и многое другое. Прибыв в Дарьей, он убедился, что Никуэса не вернулся, и тогда надумал он послать за немногими испанцами, которых Никуэса оставил в поселении Номбре де Дьос. Когда две снаряженные бригантины, двигаясь вдоль побережья, вошли в одну из гаваней в землях Кареты, касика Куэбы, к ним навстречу вышли двое испанцев, голые, раскрашенные красной краской, которую индейцы добывают из растения, называемого на Эспаньоле лиха. Эти двое и еще один, ибо было их раньше трое, сбежали за полтора года до того с корабля Никуэсы, отплывшего в то время на поиски провинции Верагуа; они скрылись, опасаясь, что Никуэса накажет их за какой-то проступок, и вскоре после этого оказались в руках касика Кареты, который мог бы с полным основанием, если бы пожелал, отомстить за все то зло, что творили испанцы в этих краях, прикончив их. Но он не только не убил их, но, напротив, принял их как своих самых близких родичей и обращался с ними всегда как со своими детьми. Привыкнув, однако, наносить оскорбления богу, другим людям и самим себе, испанцы, даже оказавшись во власти врагов, которые могли в любой момент их убить, не изменили своим нравам, и хотя их было всего трое, ссоры и споры между ними не прекращались и они уже еле терпели друг друга. Однажды от слов двое перешли к делу и выхватили мечи, и один из них, некий Хуан Алонсо, тяжело ранил другого. После этого Карета, властитель тех земель, поставил Хуана Алонсо, как наиболее храброго из испанцев, во главе своих воинов на случай войны против врагов, которые были и у него, и с тех пор ничего не предпринимал, не посоветовавшись [190] прежде и не узнав мнения своего военачальника. О том, что случилось с третьим испанским солдатом, мне ничего не известно, — видимо, он умер. Трудно описать радость прибывших на бригантинах испанцев из отряда Никуэсы, когда они узнали, что двое их сотоварищей живы. В беседе спасенные рассказывали, что здешние земли весьма богаты золотом, и подтвердили, что все обогатились бы в случае, если бы Васко Нуньес напал на эти земли. Хуан Алонсо предложил даже обманом схватить и предать Нуньесу касика, своего господина. Так-то он собирался отплатить ему за радушие и гостеприимство, за гуманное обращение с ними касика Кареты; так-то он собирался хранить по отношению к Карете, своему царю и повелителю, верность, к которой обязывали его человеческие и естественные законы. После долгих разговоров решили, что для осуществления этих замыслов лучше всего одному из них отправиться с остальными испанцами к Васко Нуньесу и подробнейшим образом доложить ему обо всем, что касается провинции Куэба, а Хуану Алонсо следует остаться на случай, если помощь его понадобится для пленения касика. Судите сами, не были ли эти два испанца, или по крайней мере Хуан Алонсо, предателями по отношению к своему господину, которому он, хотя бы молча, поклялся в верности, когда тот сделал его своим советником и поставил во главе воинов; судите также, не явили ли оба эти испанца крайнюю неблагодарность и несправедливость по отношению к тем, кто окружал их постоянным вниманием. Но в отношении индейцев мы всегда поступали только так.

Бригантины вернулись в Дарьей, и Васко Нуньес очень обрадовался, в особенности когда увидел спутника Хуана Алонсо и узнал о богатствах того края и о хитроумном плане, предложенном оставшимся у Кареты Хуаном Алонсо для пленения царя Кареты. Особенно подробно расспрашивал он о расположении тех земель, о людях, их населяющих, и обо всем том, что важно было для осуществления его замыслов и намерений. Отправив вновь бригантину за солдатами Никуэсы в Номбре де Дьос, ибо в первый раз они так и не добрались до поселения, он порешил, что возвращение корабля окажется самым подходящим временем для того, чтобы вторгнуться в земли касика Кареты, разорить и унизить касика, который ничем этого не заслужил. И едва корабль вернулся, как Васко Нуньес с 130 солдатами, самыми здоровыми и боеспособными, отправился на поиски царя Кареты, правителя провинции Куэбы, кажется отстоящей от Дарьена на 30 лиг. Когда Васко Нуньес со своими 130 апостолами [191] вступил во владения касика Кареты, тот и не помышлял ни о бегстве, ни о сопротивлении, а решил дожидаться Нуньеса у себя в доме и принять его достойным образом; он полагал, что от оскорблений и бесчинств христиан его обезопасит Хуан Алонсо, который служил ему и жил в его доме и мог подтвердить, как обращался он с испанцами.

Васко Нуньес вел себя, однако, не как человек, который прибыл в чужие земли и владения и в дом властелина этих земель, под правосудие которого он, согласно естественному закону, подпадает и которому, в соответствии с этими же законами, он обязан был оказывать почтение; нет, он вел себя так, как будто явился в свой собственный дом, чтобы потребовать отчета от своего слуги и раба. С суровым видом он приказал касику распорядиться, чтобы приготовили продовольствие и припасы для христиан, и притом не только для тех, кто явился сюда, но и для тех, кто остался в Дарьене. Карета ответил, что каждый раз, когда христиане оказывались в его краях, он приказывал обеспечить их провиантом, которого у него было тогда вдоволь; но в настоящее время ему нечего дать испанцам главным образом потому, что он находится в состоянии войны с другим, соседним правителем по имени Понка и его люди из-за этого не смогли засеять злаками земли, а запасы подошли к концу и они сами сейчас испытывают нужду. После того как Карета закончил объяснения, Хуан Алонсо посоветовал Васко Нуньесу сделать вид, будто он возвращается со своими солдатами в Дарьей, а ночью, когда все индейцы будут беззаботно спать, вернуться и напасть на них; он же, Хуан Алонсо, постарается присмотреть за касиком, чтобы тот не ускользнул из его рук и не избежал плена. Васко Нуньес так и поступил; он отправился со своим отрядом назад по дороге в Дарьей, как будто бы решив вернуться туда. Индейцы Кареты и сам несчастный касик, по-прежнему убежденный в том, что Хуан Алонсо, как и полагалось, хранит ему верность и благодарность за добрые дела и в особенности за то, что он принял его к себе в дом и на службу и что, следовательно, ему нечего опасаться испанцев, принял обман за истину и, не подозревая о приближающейся беде и задуманном злодеянии, лег совершенно беззаботно спать. В полночь Васко Нуньес возвратился со своими солдатами; они напали на селение сразу с трех сторон, с воинственным кличем и призывая Сантьяго на помощь в этом святом деле. Многих индейцев испанцы вырезали и сразили мечами прежде, чем остальные и их повелитель помыслили о спасении бегством. Изменник Хуан Алонсо зорко присматривал за касиком и, схватив его, начал звать на помощь. На крики явились испанцы, обнаружившие касика в объятиях Алонсо. Так был взят в плен Карета, так отблагодарили его за те добрые услуги, которые оказал он христианам; вместе с ним в плену очутились его жены, дети и многие другие индейцы. Васко Нуньес забрал все, что только можно было найти в жилище и селении Кареты, и приказал отправить всех пленных в Дарьей. Свершив свой великий подвиг, он нагрузил бригантины награбленным провиантом и вернулся в Дарьей. Здесь уместно будет заметить, что Хуан Алонсо ответил [192] черной неблагодарностью касику Карете, который сохранил ему жизнь, хотя и имел полную возможность его убить, стал ему сеньором и, поселив в своем жилище, облек доверием и поставил во главе своих воинов. Этот Хуан Алонсо совершил предательство, напоминающее предательство Иуды. Во всяком случае, поведение Хуана Алонсо во многих отношениях было злонамеренным и предательским. Об этом позорном случае, как и о походе, который был предпринят для ограбления и истребления индейцев из Дарьена, упоминает в главе 3 своей второй “Декады” Педро Мартир; об этом же и примерно в тех же выражениях, что и мы, повествует в своей книге, озаглавленной “Варварская история”, Тобилья. Педро Мартир, в частности, писал: Duce Vascho Nunez circiter centum triginta viri convenium; Vascus aciem suo more gladiatorio instruit. Folle timidor praestites substitesque, sibi ac tergi ductores ad libitum eligit. Comitem et collegam ducit secum Colmenarem. Exit rapturus a finitimis regulis quicquid fiet obvium, regionem per id litus, nomine Coibam, de qua mentionem alias fecimus, adit. Caretam, eius regulum, a quo nihil unquam abversi passi fuerant, transeuntes appellat, imperiose trucique vultu petit praeberi advenientibus cibaria. Careta regulus posse illis quicquam impartiri negant, se transeuntibus christianus succurrirse saepe numero, unde penu habeat exhaustura arguit; ex dissidiis praeterea et simmultatibus quas exercuit ab ineunte sua aetate cum finitimo regulo, qui Poncha dicitur, laborare domum suam rerum penuria. Nihil horum abmittil Vascho gladiator miserum Caretam; spoliate eius vico, victum iubet duci ad Darienem cum duabus uxoribus et filiis universaque familia. Apud Caretam regulum repererunt tres ex sociis Nicuesae, qui Nicuesa praetereunte, iudicium ex malefactis timentes, aufugerant e navibus in anchoris stantibus, classe vero abeunte. Caretae regulo se crediderunt; Careta hos tractavit amicissime. Agebatur iam mensis duodevigesimus, piopterea et nudos reperere penitus uti reliquos incolas, et saginatos uti capones manu faeminea domi depastos, in obscuro obsonia dapesque regias fuisse sibi illo tempore incolarum cibaria visa sunt. Ex Caretae vico ad praesentem famen propulsandam, non autem ad necessitatem penitus touendam, cibaria detulerunt ad socios in Dariene relictos, etc. (Под предводительством Васко Нуньеса собираются около 130 человек. Васко строит отряд по своему обычному разбойничьему способу. Надутый чванством хуже пузыря с воздухом, он назначает старших и младших начальников и предводителей арьергарда, столько, сколько ему приходит в голову. В качестве помощника и сотоварища он берет с собой Кольменареса. Он отправляется, чтобы у соседних царьков забрать все, что попадет в руки; в эту местность он направляется через Коибу, которую мы уже упоминали в другом месте. Он призывает тамошнего царька Карету, от которого проходившие там никогда не испытывали ничего дурного. Со свирепым видом Васко Нуньес повелевает ему доставить прибывшим продовольствие. Царек Карета говорит, что он не может уделить им ничего: он неоднократно помогал проходившим христианам, и потому запас пищи у него исчерпан; кроме того, дом его страдает от бедности, из-за раздоров и стычек, которые происходят у него с юных лет с соседним царьком по имени Понка. Разбойник Васко не считается ни с чем этим. Разграбив его селение, он приказывает отправить несчастного побежденного Карету в Дарьей вместе с его двумя женами, детьми и всеми домочадцами. У царька Кареты они Нашли трех спутников Никуэсы. Когда Никуэса проплывал мимо, они, боясь суда за свои злодеяния, бежали с кораблей, стоявших на якоре. Когда же флот ушел, они вверились царьку Карете. Карета отнесся к ним самым дружелюбным образом. Шел уже восемнадцатый месяц, и поэтому их нашли совершенно голыми, наравне с остальными жителями, откормлены они были как домашние каплуны, в темноте, на попечении женщин - кушанья туземцев показались им в то время царскими яствами и лакомствами. Из селения Кареты было доставлено продовольствие товарищам, оставшимся в Дарьене, не столько, чтобы полностью устранить нужду, но только, чтобы отодвинуть уже начавшийся голод, и т. д. (лат.)) Карета [193] тяжко переживал свое пленение и вынужденное пребывание вдали от своих земель и жилищ, жен и семьи; он умолял Васко Нуньеса избавить его от этих незаслуженных им страданий и клялся сделать все возможное, чтобы обеспечить христиан продовольствием и сохранять с ними неизменно дружеские отношения, в знак чего он предложил Васко Нуньесу в жены одну из своих дочерей, очень красивую; вместе с тем он попросил Нуньеса помочь ему в войне против касика и властителя Понки, чтобы подданные Кареты получили возможность обработать и засеять земли. Васко Нуньес отнесся благосклонно к предложениям и клятвам Кареты, дочь его охотно взял к себе в дом и сделал ее своей наложницей, хотя Карета отдал ее, согласно индейским обычаям, ему в жены. Девушка полюбила Васко Нуньеса всем сердцем, и, как будет ясно из дальнейшего, позднее это стало одной из причин его печальной кончины, хотя в смерти его нельзя винить ни ее, ни отца ее Карету; во всем виноват лишь сам Васко Нуньес и великие его прегрешения и злодейства. То была кара божия, настигшая его тогда, когда чаша терпения господа переполнилась. После того как Васко Нуньес при подобных обстоятельствах вступил в союз и установил дружественные отношения с Каретой, он освободил Карету и пообещал через несколько дней явиться к нему; впрочем, я не уверен, пожелал ли Васко Нуньес отправить вперед Карету или отправился вместе с ним; оба они, однако, исполнили свои обещания.

Комментарии

(пер. Д. П. Прицкера; А. М. Косе; З. И. Плавскина; Р. А. Заубера)
Текст воспроизведен по изданию: Бартоломе де Лас Касас. История Индий. Л. Наука. 1968

© текст - Прицкер Д. П., Косе А. М., Плавскин З. И., Заубер Р. А. 1968
© OCR - Sam-Meso. 2005
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1968

Мы приносим свою благодарность
Олегу Лицкевичу за помощь в получении текста.