ФРЭНСИС БЭКОН

О СЧАСТЛИВОЙ ПАМЯТИ ЕЛИЗАВЕТЫ, КОРОЛЕВЫ АНГЛИИ

Предположительно год написания этого текста — 1608. Бэкон придавал ему большое значение (в первоначальном варианте завещания он — единственный, в отношении которого явно выражено желание, чтобы он был опубликован). Впервые опубликован в 1658 г. В т. 6 издания Спеддинга, помимо латинского оригинала, опубликован английский перевод, с которого и выполнен перевод на русский язык для настоящего издания.

ТЕКСТ

Елизавета и по характеру, и по судьбе своей была удивительной личностью среди женщин, достопамятной личностью среди государей. Но не у монахов или кабинетных сочинителей должны мы искать объяснений в подобном случае, ибо люди этого разряда, сильные в стиле, слабые в суждениях и пристрастные в чувствах, не являются надежными свидетелями в том, что касается истинного хода дел. О таких вещах следует судить министрам и другим людям, занимавшим высокие посты, тем, кто держал бразды правления и был знаком с трудностями и тайнами государственных дел.

Правление женщин во все времена было редкостью; еще реже такое правление бывало благополучным; сочетание же благополучия и продолжительности есть вещь наиредчайшая. Эта королева, однако, правила полных сорок четыре года и не пережила своего счастья. Об этом счастье я и собираюсь кое-что сказать, не сбиваясь на славословие, ибо слава — это дань людская, а счастье — дар Божий.

Во-первых, я отношу к ее счастью то, что до вступления на престол она вела жизнь частного лица; не столько из-за того чувства, столь глубоко коренящегося в человеческой природе, в силу которого блага, приходящие к нам неожиданно, всегда ценятся больше, но поскольку принцы, возрастающие в королевском семействе в уверенности, что им предстоит наследовать престол, бывают обычно испорчены излишней свободой и попустительством своих воспитателей и становятся поэтому и менее способными, и менее воздержанными. Вы поэтому обнаружите, что лучшими королями оказываются те, которые прошли обе школы жизни, такие, как Генрих VII у нас и Людовик XII во Франции; оба они в недавние годы и почти в одно и то же время пришли к высшей власти от жизни не только обыкновенной, но беспокойной и несчастливой; и оба замечательно преуспели, прославившись один мудростью, другой справедливостью. Весьма сходным образом обстояло дело и с этой королевой, чьи ранние годы и открывающиеся перспективы сменились неопределенностью, с тем, чтобы позднее, когда она утвердилась на престоле, судьба ее до самого конца сохраняла устойчивость и постоянство. Елизавета от рождения предназначалась к тому, чтобы царствовать, затем ее лишили прав на престол, позднее его занял другой. Судьба ее в правление [172] брата была благополучна и спокойна, в правление сестры более несчастлива и неопределенна. И все же она не взошла из тюрьмы на трон внезапно, с умом ожесточенным и переполненным сознанием своего несчастья, но сначала обрела свободу и была утешена надеждами; и так, наконец, спокойно и благополучно, без смут и соперничества, началось ее правление. Обо всем этом я говорю для того, чтобы показать, как Провидение, замыслив создать совершенную королеву, подготовило ее, заставив пройти эти несколько ступеней ученичества. Не следует и беду ее матери рассматривать как повод к сомнениям в достоинстве ее рождения; тем более, поскольку ясно, что Генрих VIII полюбил другую женщину, прежде чем разгневаться на Анну ¹, и что он не избег порицания потомков как человек, от природы в высшей степени подверженный как приступам влюбленности, так и приступам подозрительности, и неистовый в том и другом, вплоть до пролития крови. Кроме того, само выдвинутое против нее обвинение было, если только принять во внимание лицо, которого оно касалось, невероятным и основывалось на самых жалких домыслах; об этом тайно перешептывались (как принято в таких случаях) уже тогда, и сама Анна перед смертью торжественно и в памятных словах отрицала свою вину. Найдя посланца, чьей верности и доброй воле она могла, как ей казалось, довериться, она передала королю в тот самый час, когда готовилась взойти на эшафот, послание следующего содержания: он не изменил своему обычаю осыпать ее почестями; из нетитулованной дворянки сделал ее маркизой; затем поднял ее до себя и позволил разделить с ним трон и ложе; и вот теперь, наконец, когда уже не осталось более высокой ступени земной славы, он благоволил увенчать ее невинность мученичеством. Слова эти посланец не осмелился передать королю, пылавшему тогда новой любовью, но молва, защитница правды, донесла их до потомства.

В большой мере также я отношу счастье Елизаветы за счет времени ее правления, которое было не только весьма продолжительным, но и пришлось на ту пору ее жизни, когда человек наиболее пригоден к тому, чтобы руководить делами и держать в своих руках бразды правления. Ей было двадцать пять лет (возраст прекращения опеки), когда началось ее царствование, и продолжалось оно до ее семидесятилетия, так что она никогда не испытывала ни зависимости от чужой воли и других невыгодных обстоятельств, свойственных положению подопечного, ни неудобств томительной и бессильной старости. Старость и обыкновенным людям приносит немало страданий, но у королей она, помимо общих всем несчастий, бывает связана еще и с закатом величия и бесславным уходом со сцены. Ведь едва ли найдется хоть один монарх, который бы правил до наступления старости и дряхлости без ущерба для своей власти и репутации; выдающийся пример тому мы имеем в лице Филиппа II — короля Испании, [173] могущественного государя, в совершенстве владевшего искусством правления, который в конце своей жизни, утомленный годами, глубоко осознал то, о чем я говорю, и мудро покорился естественному ходу вещей: добровольно пожертвовал территориями, завоеванными во Франции, утвердил там мир, попытался добиться того же И в других местах, с тем чтобы иметь возможность оставить своему преемнику прочное государство и порядок во всех делах. Судьба Елизаветы была, напротив, столь постоянной и благополучной, что ее преклонные, но при этом исполненные бодрости и энергии годы не только не принесли с собой какого-либо упадка в состоянии ее дел, но — как безошибочный знак ее счастья — ей было дано умереть не прежде, чем судьба мятежа в Ирландии была решена победой, чтобы слава ее не показалась в чем-либо омраченной или неполной.

Не следует забывать и о том, каков был народ, которым она правила; ибо доведись ей править среди жителей Пальмиры или в такой миролюбивой и изнеженной стране, как Азия, наше удивление было бы меньшим; женственным народом вполне хорошо может управлять и женщина, но то, что у англичан, народа особенно свирепого и воинственного, все совершалось по мановению женской руки — это заслуживает высочайшего восхищения.

Заметьте также, что этот самый нрав ее народа, всегда жаждущего войны и с трудом переносящего мир, не помешал ей заботиться о достижении и сохранении мира на протяжении всего ее царствования. И это ее стремление к миру, вместе с успехами в его осуществлении, я отношу к величайшим ее заслугам — как то, что составило счастье ее эпохи, подобало ее полу и было благотворным для ее совести. На десятом году ее правления произошли, правда, небольшие волнения в северных графствах, но они были немедленно усмирены и подавлены. После этого до самого конца ее жизни в стране царил мир, прочный и глубокий.

Два обстоятельства сопутствовали этому миру, которые хотя и не имели отношения к его ценности, но сообщали ему особое великолепие. Одним из них были бедствия соседей, которые подобно вспышкам огня усиливали его блеск и славу; другим — то, что выгоды мира не исключали военной славы, так что репутация Англии в том, что касается силы оружия и воинской доблести, была за счет многих благородных деяний не только сохранена, но и упрочена. Ибо помощь, посланная в Нидерланды, Францию и Шотландию, морские экспедиции в обе Индии, некоторые из которых обошли вокруг света, флоты, отправленные в Португалию и для того, чтобы тревожить берега Испании, множество поражений, нанесенных ирландским мятежникам, — все это способствовало сохранению воинских добродетелей нашего народа во всей их силе, а его славы и величия — во всем их блеске.

Ко всему этому величию присоединялось еще и то достоинство, что если, с одной стороны, соседние короли были обязаны ее [174] своевременной поддержке сохранением своей власти, то, с другой стороны, народы, которые неразумными государями были предоставлены жестокости их министров, неистовству черни и всякого рода грабежам и разорению, воззвав к ней о помощи, получали облегчение в своих страданиях, благодаря чему они и выстояли доныне.

Советы ее были не менее спасительны и благотворны, чем оказываемая ею помощь; свидетельством тому могут служить увещевания, с которыми она столь часто обращалась к королю Испании, чтобы он умерил гнев против своих нидерландских подданных и позволил им вернуться под его руку на условиях не слишком невыполнимых, равно как и постоянные предостережения и настойчивые просьбы, обращенные к королям Франции, чтобы они соблюдали свои указы об умиротворении. Я не отрицаю того, что в обоих случаях ее советы не имели успеха. Во-первых, их успеху помешало общее состояние дел в Европе, ибо амбициям Испании, можно сказать, выпущенным из тюрьмы на свободу, ничто не мешало обратиться, как это и произошло, на разрушение королевств и республик христианского мира. Другим препятствием была кровь невинных, тех, кто вместе с женами и детьми был убит у своих очагов и в своих постелях гнуснейшим сбродом, который, подобно собачьей своре, вооружала и направляла государственная власть. Эта невинная кровь взывала о справедливом возмездии, и страна, виновная в столь ужасном преступлении, должна была искупить его гибелью многих от руки друг друга. Но, как бы то ни было, это ничуть не умаляло ее правоты в том, что она исполняла свой долг мудрого и благожелательного союзника.

Есть и еще одна причина восхищаться этим миром, об установлении и сохранении которого столь много заботилась Елизавета, а именно то, что он был следствием не какого-либо особого миролюбия эпохи, а ее собственной осторожности и умелого правления. Ибо в королевстве, страдавшем от религиозных междоусобиц и игравшем роль заслона и оплота в борьбе против непомерных амбиций Испании, в поводах для войны недостатка не было. Елизавета своими войсками и своими советами умела предотвратить ее; это доказало событие, явившееся самым достопамятным примером удачи из всех событий нашего времени. Когда испанский флот, собранный с таким трудом и напряжением, с таким ужасом ожидаемый всей Европой, воодушевленный столь прочной верой в свою победу, начал бороздить воды наших проливов, он не захватил ни единой шлюпки на море, не обстрелял ни одного дома на суше, ни разу даже не подошел к берегу, но был сначала разбит в сражении, а затем рассеян и обессилен в ходе жалкого бегства, потеряв множество кораблей, тогда как на земле и во владениях Англии в это время сохранялись неизменные мир и спокойствие.

В спасении от предательских покушений заговорщиков она [175] была не менее удачлива, чем при отражении вражеских нападений. Немало заговоров с целью лишить ее жизни было счастливейшим образом раскрыто и уничтожено; жизнь ее, однако, не стала от этого более тревожной и напряженной, численность ее охраны не возросла, она не замкнулась в стенах дворца и не сократила частоту выездов, но по-прежнему спокойная и уверенная в себе и помнящая больше об избавлении, чем об опасности, держалась привычного образа жизни и не вносила в него никаких изменений.

Следует отметить также характер той эпохи, в которую процветала эта королева. Ибо бывают времена столь варварские и невежественные, что людьми тогда править так же легко, как пасти стадо овец. Но жребий этой королевы пал на время в высшей степени просвещенное и культурное, когда невозможно превзойти других и прославиться, не обладая величайшими способностями и исключительным сочетанием добродетелей.

Кроме того, достоинства женского царствования обычно затмеваются браком; заслуги и достижения королевы приписываются ее мужу. Та же из них, кто остается незамужем, целиком и полностью сохраняет свою славу за собой. В ее случае это было тем более так, что у нее не было помощников, на которых можно было бы опереться в деле управления, кроме тех, которыми она сама себя обеспечила: ни брата, ни дяди, ни кого-либо еще из королевского рода, чтобы разделить ее заботы и поддержать ее власть. И даже тех, кого она сама возводила до высокого положения, она столь крепко держала в руках и связывала друг с другом, что, вселяя в каждого величайшее усердие к тому, чтобы угодить ей, сама себе она всегда оставалась полновластной хозяйкой.

Она правда, была бездетной и умерла, не оставив потомства, — судьба, которую она разделила со счастливейшими людьми, такими, как Александр Великий, Юлий Цезарь, Траян и другие. Вопрос этот всегда был предметом спора; обе стороны выдвигали свои доводы: одни считали, что бездетность умаляет счастье, ибо быть счастливым и в качестве индивида, и в продолжении своего рода есть благо, превышающее то, на что может рассчитывать человек; другие считали ее венцом и довершением счастливой участи, ибо лишь то счастье можно счесть совершенным, над которым судьба не имеет дальнейшей власти, чего не может быть там, где есть потомство.

Не была она обижена и наружностью: высокий рост, изящная фигура, выражение лица в высшей степени величественное и в то же время мягкое, необычайно удачное и здоровое телосложение; ко всему этому следует добавить, что, до конца сохранив здоровье и энергию и не испытав ни превратностей судьбы, ни невзгод старости, она в легкой и покойной смерти обрела наконец ту эвтаназию, о которой столь усердно молил Август Цезарь и которой, как рассказывают, удостоился этот замечательный император, Антонин Пий, чья смерть напоминала сладкий и [176] безмятежный сон. Подобным же образом и в последней болезни Елизаветы не было ничего жалкого, ничего ужасающего, ничего отталкивающего для человеческой природы. Ее не мучили ни жажда жизни, ни усталость от болезни, ни приступы боли; ни один из симптомов не был пугающим или отвратительным, в них проявлялась скорее хрупкость природы, чем ее испорченность и унижение. За несколько дней до смерти, по причине чрезмерного усыхания ее тела, истощенного заботами правления и никогда не подкрепляемого вином или более обильной диетой, ее разбил паралич; при этом она все же сохраняла способность говорить (что не слишком обычно при этой болезни), мыслить и двигаться, только более замедленно и вяло. Такое состояние ее тела длилось всего несколько дней, менее напоминая последний акт жизни, нежели первый шаг к смерти. Ибо долго оставаться в живых при нарушенных способностях — это несчастье; но утратить ясность сознания и в этом состоянии быстро умереть — это спокойный и благополучный отрезок и завершение жизни.

В довершение всего, будучи в высшей степени счастливой во всем, что касалось ее самой, она была столь же удачлива и в отношении достоинств своих министров. Ибо ее окружали люди, каких, вероятно, и по сей день не рождал этот остров. Ведь Бог, когда благоволит королям, возвышает и совершенствует также души их слуг.

В ее посмертной судьбе было два счастливых обстоятельства, которые высотой и величием, вероятно, превышали все то, что сопутствовало ей при жизни: ее преемник на троне и оставленная ею память. Ибо преемником ее стал человек ², который, хотя и превзошел и затмил ее в том, что касается мужской доблести, потомства и новых территориальных приобретений, выказывает тем не менее благоговейное уважение к ее имени и чести и сообщил в некотором роде непреходящий характер ее деяниям тем, что не стал вносить сколько-нибудь существенных изменений ни в подбор лиц, ни в порядок ведения дел — до такой степени, что сын отцу редко наследовал столь спокойно и с изменениями и перестановками столь незначительными. Что же касается памяти, она столь прочна и свежа и на устах, и в умах людей, что теперь, когда смерть погасила зависть к ней и усилила свет ее славы, успех ее памяти в некотором роде соперничает с успехом ее жизни. Ибо если какой враждебный слух (плод партийных и религиозных раздоров) еще и странствует по свету (да и то робкий и притихший, отвергаемый общественным мнением), то нет в нем правды и не суждена ему долговечность. Главным образом по этой причине я и свел воедино эти наблюдения относительно ее счастливой судьбы и полученных ею знаков божественного попечения, чтобы злонамеренные люди страшились хулить то, что получило столь явное Божье благословение. [177]

И если кто-нибудь скажет в ответ, как было сказано Цезарю: «Здесь и правда немало такого, что достойно удивления и восхищения, но что здесь достойно похвалы?», то я, конечно же, отвечу, что считаю подлинные удивление и восхищение своего рода высшей похвалой. Кроме того, столь счастливая судьба, как я описал, может выпасть на долю лишь таких людей, кто, при всей исключительности получаемых ими свыше поддержки и попечения, являются в силу своих добродетелей в какой-то мере творцами собственного счастья. И все же я считаю полезным добавить несколько замечаний о ее нравственных качествах, ограничивая себя, однако, тем, что особенно вдохновляет клеветников и дает пищу их злословию.

В религии Елизавета была благочестива, умеренна, постоянна и враждебна новшествам. Что касается благочестия, то, хотя самые убедительные его доказательства заключены в ее деяниях, оно проявлялось и в ее повседневных образе жизни и беседах. Молитвы и богослужение, будь то в ее часовне или личных апартаментах, она пропускала редко. Была усердным читателем Священного Писания и творений святых отцов, особенно св. Августина. Ряд молитв на особые случаи сложен ею самой. Если даже в обычной беседе ей доводилось помянуть Бога, она почти всегда именовала Его Создателем и придавала своему взгляду и лицу выражение смиренно-благоговейное — я сам часто наблюдал это. Что же касается того, что, как некоторые утверждают, она будто бы не выносила мысли о конечности человеческой жизни и не терпела каких-либо упоминаний о старости и смерти, то это совершенная ложь. Очень часто, за много лет до смерти, она шутливо называла себя старухой и вела беседы о том, какую эпитафию ей хотелось бы иметь на своей могиле; она говорила, что ее не влекут к себе ни слава, ни пышные титулы и что она предпочла бы надпись в одну-две строки, где в немногих словах сообщались бы сведения о ее имени, девстве, годах ее царствования, реформации религии и деятельности по сохранению мира. Это правда, что, когда ее в самом расцвете лет, еще способную к деторождению, просили назвать наследника, она ответила, что не позволит, пока жива, разворачивать перед своими глазами саван; и между тем, незадолго до кончины, когда она была в задумчивом настроении и, вероятно, размышляла о собственной смертности, то, будучи прервана в своих размышлениях одним из домочадцев, который посетовал, что многие высокие посты в государстве слишком долго остаются незанятыми, она встала и с некоторым неудовольствием сказала, что ее пост не останется пустым и на мгновение.

Что касается ее умеренности в делах религии, то здесь возможны некоторые затруднения ввиду суровости законов, изданных против подданных-папистов. По этому поводу, однако, я хотел бы сообщить некоторые факты, которые сам внимательно наблюдал и в истинности которых уверен. [178]

Ее цель без сомнения заключалась в том, чтобы, с одной стороны, не насиловать совесть подданных, но, с другой — не допускать, чтобы государство подвергалось опасности под предлогом свободы совести и религии. Основываясь на этом, она с самого начала решила, что в народе смелом и воинственном, всегда готовом перейти от борьбы умов к вооруженной борьбе, для государственной власти допустить свободное существование в стране двух религий значило обречь ее на верную гибель. В начале, когда она еще не вполне освоилась на троне и все вызывало ее подозрения, она повелела арестовать и держала под стражей — впрочем, имея на то законные санкции, — нескольких епископов из числа самых беспокойных и непримиримых. По отношению же к остальным, будь то клир или миряне, никаких особых розысков не проводилось, и они пользовались ее милостивым попустительством. Таково было положение дел в первое время. И даже позже, разгневанная отлучением, которому подверг ее папа Пий V (акт, достаточный не только, чтобы возбудить негодование, но и как основание для новой политики), она почти ни в чем не изменила милосердию, оставаясь верной пути, который отвечал ее собственному характеру. Ибо обладая как мудростью, так и силой духа, она мало смущалась звуком подобных угроз, зная, что может рассчитывать на верность и любовь своего народа и на то, что папистская партия внутри страны не может причинить большого вреда, пока ее не поддерживает враг из-за рубежа. Однако примерно на двадцать третьем году ее правления положение изменилось. Речь идет не об искусственной границе, придуманной в целях лучшего изложения событий, а о вехе, отмеченной и запечатленной в официальных документах.

Дело в том, что мучительные наказания, налагаемые прежними законами на подданных-папистов, до этого года не применялись. Но именно к этому времени стал проясняться вынашиваемый Испанией честолюбивый и обширный план покорения нашего королевства. Основной частью этого плана было создание внутри королевства революционной партии из недовольных, которая должна была присоединиться к вторгшемуся врагу; надежды на его осуществление основывались на наших религиозных раздорах. На достижение этой дели и были обращены все силы; это было время, когда начали процветать семинарии и в Англию засылались священники, которые должны были возбуждать и распространять ревность к римско-католической религии, проповедовать, что папское отлучение государя освобождает подданных от повиновения, возбуждать и подготавливать умы, вселяя в них ожидание перемен. Примерно в то же время была совершена попытка открытого вооруженного нападения на Ирландию; имя и правление Елизаветы подвергались многообразной и злобной клевете, а в мире наблюдалось странное брожение и возбуждение, предвестие каких-то более значительных потрясений. И хотя я не утверждаю, [179] что все священники были знакомы с этим планом или знали о том, что происходит, ибо они могли быть всего лишь орудиями злобы других людей, но все же остается истиной и подтверждено показаниями многих свидетелей, что с упомянутого мною года до тридцатого года правления Елизаветы (когда план Испании и папы был приведен в исполнение с помощью памятной армады сухопутных и морских сил) почти всем священникам, присланным в страну, было наряду с прочими обязанностями, принадлежащими их сану, поручено внушать, что существующее положение не может длиться долго, что следует ожидать в скором времени нового поворота событий и что об английском государстве заботятся и папа, и католические государи, а от англичан требуется лишь оставаться верными самим себе. Кроме того, некоторые из священников открыто занимались деятельностью, прямо направленной на расшатывание и подрыв государства. Наконец, были перехвачены отправленные из разных мест письма, с помощью которых был обнаружен план их действий. В этих письмах говорилось о том, как можно обмануть бдительность королевы и ее совета: она думает лишь о том, как помешать католической партии обрести главу в лице какой-нибудь знатной особы, тогда как по нынешнему плану все должно быть организовано и подготовлено действиями частных лиц и людей незначительных; причем между ними не должно быть связей или знакомства; все должно делаться под прикрытием исповеди. Таковы были коварные приемы, которые этим людям (как мы видели позднее в деле достаточно похожем) хорошо знакомы и привычны. Подобное сгущение опасностей вынудило Елизавету наложить ряд суровых ограничений на ту часть ее подданных, которая была восстановлена против нее и безнадежно отравлена указанными средствами и которая в то же время богатела, будучи свободной от государственных обязанностей и тягот. И вот, по мере того, как зло возрастало, причем выяснялось, что источником его являются семинарские священники, которые воспитывались в чужих краях за счет щедрости иностранных монархов, открытых врагов королевства, чья жизнь прошла в местах, где само имя Елизаветы произносилось не иначе как имя отлученного от церкви и проклятого еретика, кто (и не будучи сам запятнан изменой) был известен своей близостью к людям, непосредственно виновным в такого рода преступлениях, и сам коварством и пагубным влиянием растлевал всю массу дотоле добродушных и безвредных католиков и вливал в нее свежую закваску злобы, против этого зла не оставалось иного средства, как вовсе запретить людям этого разряда под страхом смерти вступать в пределы королевства, что и было наконец, на двадцать седьмом году ее правления, сделано. И даже наступившее вскоре после этого событие, когда страшная гроза со всей своей яростью обрушилась на королевство, нимало не смягчило зависть и ненависть этих людей, но скорее усилило ее, как будто они напрочь [180] отбросили всякое чувство признательности к своей стране, которую они были готовы отдать в рабство врагу. И хотя и справедливо, что страх перед опасностью со стороны Испании, который и был тем, что побуждало к такой суровости, впоследствии исчез или притупился, но поскольку память о прошедшем осталась глубоко запечатленной в умах и сердцах людей, а раз принятые законы нельзя было отменить, не создав впечатления непостоянства, или пренебрегать ими, не оставив впечатления слабости и беспорядка, силою самих обстоятельств Елизавета не могла вернуться к тому положению вещей, которое имело место до двадцать седьмого года ее правления. К этому следует добавить усердие некоторых из ее чиновников в деле пополнения государственной казны и старания вершителей правосудия, видевших единственное опасение страны в соблюдении законов; все они настойчиво требовали казней. И все же ее собственные естественные склонности ясно проявились в том, что она настолько притупила лезвие закона, что лишь небольшая часть священников была подвергнута смертной казни. Все это говорится не для того, чтобы защитить ее действия, ибо они не нуждаются в защите; к ним вынуждала забота о безопасности страны, и все эти преследования — как по характеру, так и по размерам — уступали кровавым примерам, которые показало священство, примерам, едва ли вообразимым в христианской среде и, более того, вызванным в ряде случаев скорее высокомерием и злобой, нежели необходимостью. Но мне, как я полагаю, удалось обосновать свое суждение и показать, что ей действительно была свойственна умеренность в делах религии и что возможные отклонения в этом отношении были порождены не ее характером, а характером эпохи.

Что касается ее постоянства в религии и благочестии, то здесь лучшим доказательством служит ее политика по отношению к папизму, который в правление ее сестры приобрел характер государственного установления, пестовался с величайшей заботой и трудами, пустил глубокие корни в стране и был упрочен поддержкой и рвением всех, кто располагал силой и влиянием; и все же, поскольку он не был в согласии ни со словом Божьим, ни с первохристианской чистотой, ни с ее собственной совестью, она тотчас же с величайшим мужеством и с ничтожной опорой приступила к его уничтожению и искоренению. Притом делалось это не опрометчиво, не под действием непреодолимого импульса, но осмотрительно и в должное время, как можно заключить из многих обстоятельств и среди прочего из ответа, данного ею по следующему случаю. Через несколько дней после ее восшествия на престол, когда освобождались узники тюрем (поскольку по обычаю начало нового царствования принято ознаменовывать и чествовать дарованием свободы узникам), некий придворный, в соответствии с характером и привычками присвоивший себе права шута, подошел к ней, когда она направлялась в часовню, и, по собственному [181] ли побуждению или по наущению людей умнее его, подал ей прошение, прибавив во всеуслышание, что осталось еще четверо или пятеро узников, заслуживающих освобождения, о котором он и молит ее, а именно четыре евангелиста и апостол Петр, давно заключенные, так сказать, в темницу непонятного языка, в силу чего они не могут беседовать с народом. На что она мудро ответила, что не мешало бы сначала спросить у них еще и о том, хотят ли они получить свободу, парировав таким образом неожиданный вопрос неопределенным ответом, чтобы целиком и полностью оставить решение за собой. В то же время, осуществляя эти перемены, она не проявляла ни робости, ни порывистости, но, действуя в должном порядке, степенно и зрело, после переговоров между партиями и обсуждения вопроса в парламенте, она наконец в течение всего одного года так упорядочила и благоустроила все, что касается церкви, что до последнего дня своей жизни она не позволила ни в едином пункте отступить от этих установлений. Более того, на каждом заседании парламента она публично предостерегала против новшеств в церковном уставе и обрядах. На этом можно покончить с обсуждением вопросов религии.

Что до менее важных черт ее характера — того, например, что она дозволяла лесть и ухаживания, и даже проявления влюбленности по отношению к себе, и что ей это нравилось, и что это продолжалось за пределы того возраста, которому естественны такие суетные склонности, то если кто-либо из людей более серьезного склада стал бы придавать этому слишком большое значение, то ему можно, было бы заметить, что нечто достойное восхищения есть и в этих вещах, как бы ни смотреть на них. Ведь если смотреть не слишком строго, они очень напоминают истории, которые мы находили в романах про королеву благословенных островов, с ее двором и обществом, дозволяющую влюбленное поклонение, но запрещающую вожделение. Если же принимать их всерьез, то они вызывают восхищение другого рода и весьма высокого свойства, ибо, очевидно, что эти вольности мало вредили ее славе и вовсе не вредили ее величию, не ослабляли ее власти и не мешали сколько-нибудь ощутимо ее делу — в то время как нередки случаи, когда подобным вещам позволяют влиять на благополучие общества. И в заключение следует сказать, что она была, несомненно, доброй и нравственной королевой и таковой желала казаться. Пороки она ненавидела и стремилась сиять неподдельным блеском. Говоря о ее нравственности, я хочу вспомнить один относящийся к теме случай. Распорядившись написать письмо своему послу относительно послания, которое должно было быть вручено лично королеве-матери Валуа ³, и обнаружив, что ее секретарь вставил пункт, в котором послу повелевалось сказать королеве-матери в порядке комплимента, что от таких двух королев, как они, ждут, хотя они и женщины, в устроении дел, в добродетели и искусстве правления не меньше, чем от величайших мужчин, она не потерпела этого [182] сравнения и приказала вычеркнуть его, сказав, что методы и принципы, используемые ею в деле управления, совсем иного рода, нежели у королевы-матери. Не была она избалована ни властью, ни долгим правлением, но из желавших похвалить ее наибольшее удовольствие доставлял ей тот, кто умел так повернуть беседу, чтобы ловко намекнуть, что даже если бы она провела жизнь в положении человека низкого звания, она бы не смогла прожить ее, не выделившись чем-нибудь среди людей; так мало она склонна была заимствовать что-либо у своей судьбы в пользу своих достоинств. Если бы я вздумал распространяться о ее достоинствах, нравственных или политических, то мне пришлось бы либо заняться банальным перечислением и описанием добродетелей, что было бы недостойно столь редкой государыни, либо, чтобы придать им блеск и красоту, отвечающие особенностям ее личности, мне пришлось бы углубиться в историю ее жизни — задача, требующая и больше досуга, и более богатых источников информации. Итак, я высказался в немногих словах, в меру своих способностей. Но истина в том, что подлинную хвалу этой женщине воздало время, которое, хотя его и немало утекло с тех пор, не создало в этой половине рода человеческого никого, подобного ей в управлении государственными делами.

1 Мать Елизаветы Анна Болейн (1507? — 1536) стала английской королевой в 1533 г. после того, как Генрих VIII расторг свой брак с Екатериной Арагонской. В 1536 г. ее обвинили в нарушении супружеской верности и казнили.

2 Имеется в виду король Яков I Стюарт.

3 Екатерина Медичи (1519 — 89) — жена французского короля Генриха II и мать королей Франциска II, Карла IX и Генриха III (династия Валуа).