ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ГОЛШТИНСКОГО ПОСОЛЬСТВА В МОСКОВИЮ И ПЕРСИЮ

Был некий русский, который желал именоваться Iohannes Sinensis [Szuensis?] — что, по его словам, по-сарматски переводится “Иван Шуйский”. Бежав из-за некоторых преступлений из Москвы, он выдавал себя в чужих странах за сына бывшего великого князя Василия Ивановича Шуйского. Нынешний великий князь Алексей Михайлович с большими затратами разыскал его; он был схвачен, и в минувшем году в Москве его казнили.

Так как он в различных странах, частью лично, частью по слухам, был известен, и весьма многие, в том числе и высокие государи, не знали истинных обстоятельств о нем, и даже были о нем весьма различных и неправильных мнений, — я хочу вкратце рассказать всю истину о нем, как я ее достоверно узнал не только от русских, но и от немцев, живущих в Москве и хорошо с ним знакомых.

Истинное имя его — Тимошка Анкудинов. Родился он в городе Вологде, лежащем в области того же наименования, от простых, незнатных родителей. Отец его назывался Демкою или Дементием Анкудиновым и торговал холстом. Так как отец заметил в нем добрые способности и выдающийся ум, то он дал ему возможность прилежно посещать школу, так что Тимошка скоро научился читать и красиво писать и достиг, стало быть, высшей степени русской образованности, дальше которой они до сих пор не заходили. Помимо того, у него оказался еще хороший голос для пения — он умел красиво исполнять церковные песнопения — и поэтому тогдашний архиепископ вологодский и великопермский, именем Нектарий, полюбил его, принял ко двору своему и поместил на церковную службу. Здесь он вел себя так хорошо, что архиепископ выдал за него замуж дочь своего сына, рожденного до принятия архиепископом духовного сана. Тут Тимошка загордился и иногда в письмах своих стал именовать себя внуком наместника вологодского и великопермского. Промотав в беспорядочной жизни, после смерти архиепископа, имущество жены своей, он с женой и ребенком перешел в Москву, где его принял бывший друг его по архиепископскому двору Иван Патрикеев, дьяк приказа [219] “новой четверти”, и устроил писцом в том же приказе. И здесь он вел себя так хорошо, что ему поручили сбор и расходование денег; а заведывал приказ этот деньгами, получавшимися с великокняжеских кабаков и трактиров. Некоторое время он добросовестно исполнял свои обязанности, но, наконец, подружился со скверными товарищами, стал пьянствовать и играть, и при этом прибрал к рукам великокняжеские деньги. Когда он увидел, что при предстоящем отчете (а отчет этот при московитском дворе требуют всегда наистрожайшим образом и всех подлежащих отчету держат в страхе) ему недостанет ста рублей, он пустился на всяческие хитрости и выдумки, чтобы пополнить украденные деньги. Между прочим, он отправляется к писцу того же приказа Василию Григорьевичу Шпилькину, который был его кумом (что в Москве имеет большое значение) и неоднократно ему оказывал благодеяния, и говорит: прибыл в Москву из Вологды знатный купец, добрый друг его; его он на завтрашний день пригласил к себе в гости: чтобы теперь нарядить свою жену более обыкновенного и вывести, как это принято, с чаркою водки, он просит своего кума и надежного друга одолжить ему своей жены жемчужный ворот и украшения, которые вскоре в полной сохранности будут возвращены ему на дом. Шпилькин, не подозревая ничего дурного, охотно, без залога, исполнил его просьбу, хотя украшения и стоили дороже 1000 талеров. Тимошка, однако, не только забыл вернуть эти вещи, но даже, когда Шпилькин ему о возврате напомнил, стал отрицать получение от него чего-либо и требовал доказательств. Шпилькин призвал Тимошку к суду и, когда тот тем не менее стал отрицать, он настоял на заключении его в тюрьму. Но так как обвиненного нельзя было уличить, его отпустили на поруки. Тем временем он все-таки не мог вернуть похищенных денег. В то же время и собственная жена Тимошки, с которою он жил не в ладах, стала сильно упрекать его как за это преступление, так и за мужеложство с мальчиками, в котором его часто заставали, и Тимошка стал опасаться, как бы жена его, в конце концов, не совершила полной исповеди, после чего истина и все его злодейства вышли бы наружу. Чтобы затушить это дело, он решился на еще большее преступление: он взял сынка своего и привел его к доброму своему другу Ивану Пескову в Разбойный приказ, а сам ночью вернулся в свой дом, находившийся на Тверской, недалеко от двора шведского резидента, запер жену свою в комнате, подложил огонь и сжег свой дом, а в нем и жену. Затем он бежал в Польшу, так что долгое время не знали, жив ли он еще или сгорел вместе с домом. Это случилось осенью 1643 г.

Когда, два года спустя, московские послы прибыли в Польшу, и стало известно, что там находится такого рода русский, а Тимошка стал опасаться, как бы о нем не стали спрашивать, то он в 1646 г. бежал оттуда к казацкому полководцу Хмельницкому, у которого жаловался, будто его преследуют за происхождение его из рода великих князей. Льстивыми речами он добился того, что стал Хмельницкому мил и любезен, и обращались с ним здесь хорошо. Двумя годами позже царский [220] посланник по имени Яков Козлов, по другому делу, был прислан к Хмельницкому; он увидел здесь Тимошку, узнал его и стал в добрых словах уговаривать, чтобы он бросил беганье и вернулся опять в Москву: ошибка с великокняжескими деньгами легко может быть прощена ему по заступничеству добрых друзей. В то время еще не знали, что он выдавал себя за сына великого князя Шуйского. Тимошка, однако, не захотел поверить другу, и так как нечистая совесть гнала его дальше, то он опять исчез и в 1648 г. бежал в Турцию, дал себя обрезать и принял магометанскую веру. Так как здесь из-за блудного дела, им совершенного, угрожала опасность его голове, он тайно бежал, отправился в Италию, в Рим, и здесь принял римско-католическую веру. Отсюда он отправился в Австрию, в Вену, а затем в 1660 г. в Трансильванию или Семиградье к князю Ракоци. Этот последний его принял, поверил хитрым его уверениям, сильно пожалел его и, по убедительной его просьбе, отпустил с рекомендациею к другим государям. Отсюда направился он в Швецию, где правившая в то время королева Христина, ради рекомендательного письма князя Ракоци, оказала ему всяческую милость и отпустила от себя с хорошими подарками. Тем временем русские купцы, находившиеся в Стокгольме, сообщили в Москву о прибытии в Стокгольм такого человека. Его царское величество велел немедленно же послать к ее королевскому величеству в Швецию писца Козлова с письмом такого содержания: “Дошло до сведения его царского величества, что некий русский, к большому ущербу для его царского величества, именующий себя родным сыном царя Василия Ивановича Шуйского (не оставившего, однако, никакого мужского потомства) и называющий себя Iohannes Sinensis, явился в Стокгольм; поэтому желательно, чтобы, ради соседственной дружбы, означенный Лжешуйский был выдан этому их посланному”. Названный Шуйский, однако, еще до прибытия гонца, уже успел собраться в путь и уйти в Лифляндию. Оставшийся слуга его Костька, т. е. Константин, был здесь пойман, закован во многие цепи и отправлен в Москву. Тимошка, правда, был заключен под стражу в Ревеле по розыскному письму ее величества королевы шведской, но вырвался на волю и бежал. Тем временем мать Тимошки и все, кто были в доброй дружбе с беглецом, из простого подозрения в существовании заговора, были заключены в тюрьму, подверглись пытке, а иные и померли при этом. Уйдя из Лифляндии, Тимошка отправился в Брабант и был, как он сам пишет, у эрцгерцога Леопольда. Отсюда направился он в Лейпциг и Виттенберг с поляком, по имени Стефаном Липовским, принял здесь аугсбургское исповедание и причастился, как это видно из собственной его исповеди, писанной по-латыни, снабженной его собственноручною подписью и печатью и по сию пору находящейся в означенном университете. Наконец он прибыл в Голштинию и явился в Нейштадт, где его поймал и заключил под стражу русский купец, по имени Петр Микляев из Новгорода, также высланный с царскими розыскными грамотами к немецким князьям и монархам. Отсюда его, по [221] приличествующей случаю просьбе, полученной от того же русского, и также и со стороны знатного купца в Любеке, доставили в княжескую резиденцию Готторп и держали здесь до тех пор, пока от его царского величества не были отправлены специальные грамоты и гонцы к его княжеской светлости в Шлезвиголштинию.

Его царское величество, ради этого Тимошки, рассылал время от времени к европейским королям, князьям и государям послов и гонцов и выхлопатывал розыскные грамоты, чтобы беглец нигде не мог чувствовать себя в безопасности, но везде, где бы его ни встретили, мог быть схвачен. Поэтому как только его царское величество узнал от посланника, по этому делу отправленного в Швецию, что Тимошка захвачен в Нейшгадте в Голштинии, как он тотчас же отправил к его княжеской светлости двух гонцов, одного за другим, с грамотою одинакового содержания.

Письмо его величества царя московского к его светлости князю шлезвиголштинскому.

“Бога Всемогущаго, во всем все творящаго и добрыми утешениями все народы охраняющаго, в Святой Троице возвеличеннаго и в единстве славимаго Господа Бога нашего милостью, промыслом, мощью, силою и волею избранные соблюдать и содержать великую российскую державу, держа в руках скипетр истинной христианской веры, и охраняя другия увеличенныя и вновь приобретенныя государства, с помощью Божиею, в мире и без смятения, до века, — мы, великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович и пр. (с обычным полным титулом), державнейшему Фридерику, наследнику норвежскому, герцогу шлезвигскому, голштинскому, стормарнскому и дитмарсенскому, графу ольденбургскому и дельменгорстскому [объявляем] наш любезный привет.

В минувшем 1644 г.— по московитскому календарю 7152 — обокрали нашу царскаго величества казну Тимошка Анкудинов да Костька Конюхов, которые от наказания смертною казнью бежали из земель нашего царскаго величества в Константинополь и там приняли мусульманство. Так как они и там совершили злые поступки, то они вновь бежали от наказания смертной казнью и прибыли в Польшу и Литву, вызвали смуту у государей, и находились в войске запорожских казаков у генерала Федота Хмельницкаго, который обоих вышеназванных наших воров и изменников, по приказанию великаго государя Иоанна Казимира, нашего брата, короля польскаго, должен был схватить и передать посланным к нему короля польскаго дворянину Ермоличу ¹⁴⁹ и нашему дворянину Петру Протасьеву; по этому делу означенный Хмельницкий особо писал к нашему царскому величеству. Однако воры и изменники наши бежали в Рим и приняли там латинскую веру, а затем бежали к другим государям, затевая у них смуту и переменив имена свои. Один из них Тимошка называл себя Шуйским, а в иных местах Sinensis'ом, Костька же выдавал себя за его слугу. Оба появились и в шведском королевстве, где их узнали наши купцы из Новгорода и иных городов. [222] После этого их схватили, а именно Тимошку арестовал генерал в Ревеле, а Костьку генерал в Нарве, но оба генерала не хотели, без указа великой королевы шведской, выдать нам обоих изменников. После этого мы писали к великой королеве чрез нашего дворянина NN, чтоб она приказала обоих вышеназванных наших изменников передать нам, на что великая королева шведская согласилась и генералу в Ревеле письмом своим указала, чтобы оба наши изменника были переданы дворянину нашему, когда он из Стокгольма прибудет в Ревель. Когда, однако, дворянин наш из Стокгольма прибыл в Ревель, то ему был передан только изменник Костька. Что же касается Тимошки, то он бежал из-под ареста, и пока наш дворянин находился в Ревеле, нигде не мог быть найден. Однако, позже он в Голштинии, в Нейштадте, был схвачен и брошен в темницу. Поэтому мы и послали к вашей любви с нашего царскаго величества письмом посланника Василия Шпилькина с несколькими из наших подданных, чтобы вы указали передать ему означеннаго нашего изменника и переслать его нам. (До сих пор первое письмо от 31 октября 1652 г. и второе от 5 января 1653 г. были слово в слово схожи одно с другим. В последнем дальше прибавлено.) Но в минувшем году в декабре месяце прибыл к нам Петр Микляев из Новгорода и доставил нашему царскому величеству от ваших советников доказательство, что он с Иоганном фонреном из Любека схватил означеннаго нашему величеству изменника в вашем городе Нейштадте, что ими принесена вам жалоба и сообщено о его воровстве, и что, в силу этого, вы приказали его доставить из вашего княжескаго города Нейштадта в Готторп и содержать под сильной стражею. Поэтому мы и посылаем с настоящим нашего царскаго величества письмом означеннаго Петра Микляева, чтобы вы, согласно с первым и настоящим нашим письмом, приказали передать вышеозначеннаго арестанта и нашего изменника нашим посланникам Шпилькину и Петру Микляеву и другим нашим подданным, и соизволили, через них, переслать его к нам, дабы изменник не бежал и не вызвал дальнейших беспокойства и смуты. За то и наше царское величество, в свою очередь, окажем вашей любви всякую услугу, когда в этом будет необходимость.

Вор и изменник нашего царскаго величества по имени Тимошка — весьма низкаго звания. Он сын простого торговца холстами, отца его зовут Демкою Анкудиновым из предместья Вологды, его мать — Соломонидкою, а сына, который еще жив, Сережкою. Означенный Тимошка служил в Москве в новой четверти и обворовал нашу казну, убил свою жену и сжег ее в своем доме, вследствие чего сгорели одновременно и дома многих других людей и многим нашим подданным нанесен был убыток. Поэтому он приговорен к смерти, бежал и находится в бегах вплоть до настоящаго времени, вызвав во многих странах беспокойство. Дано в нашей царскаго величества столице Москве 5 января в год от сотворения мира 7161 (от Р. Хр. — 1653)”.

Третье и последнее письмо к его [223] княжеской светлости по тому же поводу было отослано 17 октября того же года, после чего пленник был передан русским.

Один из посланников, доставивших эти письма и отвезших пленника, был, как видно из этого письма и как уже сказано, [Василий] Григорьевич] Шпилькин, писец, бывший сотоварищ Тимошки в канцелярии “четверти”, у которого Тимошка обманным образом выманил драгоценности его жены. Когда ему однажды было разрешено видеть пленника и разговаривать с ним в присутствии нескольких знатных придворных чинов, Тимошка важною походкою выступил к нему навстречу, представился, будто он его никогда не видал, не хотел даже говорить с ним по-русски, но требовал, чтобы тот говорил с ним на сарматском языке, которого Шпилькин не знал. Когда Шпилькин спросил: “Не он ли Тимошка Анкудинов, обокравший великокняжескую казну и совершивший другие злодейства?”, он ответил: “Весьма возможно, что негодяй, по имени Тимошка Анкудинов, и обокрал казну великого князя (здесь говорят “обокрасть казну великого князя” не про кражу со взломом в самой казне, но про утайку денег, которые должны были идти в казну или принадлежали казне), но его лично это не касается, так как его имя Iohannes Szuensis, по-сарматски — Шуйский”. В это время он не хотел сказать, что он — сын великого князя Василия Ивановича Шуйского. Когда, однако, Шпилькин еще дольше с ним стал говорить и начал напоминать ему про прежнюю его жизнь, он начал смеяться над ним и ругать его: он говорил, что не может признать его посланником, что он, как видно из его фамилии, очевидно, торговец шпильками.

Некоторое время спустя, по выраженному им же самим желанию, через придворного канцлера и советников, стали спрашивать Тимошку о некоторых пунктах, а именно: “какого он происхождения и рода? родственник ли он великому князю? почему его великий князь преследует? чем он мог бы вредить ему?”, и Тимошка отвечал частью устно, частью в особой записке. Его собственные слова были таковы: “Ведь уже слышали, что я Iohannes Szuensis или по-сарматски Ян Шуйский, наречен в святом крещении Тимофеем. Я — сын Василия Домициана Шуйского, который имеет свое фамильное имя от лежащего в Московии города Шуи и происходит из фамилии московитской нации. Родился я и воспитан в некоей части королевства польского, в провинции новгородсеверской, вотчинник я в Украине Северской, где у меня собственные именья “Великое Болото”, близ московитской границы. Нынешний великий князь мне вовсе не родственник, так как отец его только из дворян) мой же отец был из княжеского рода. Так как великий князь знает это, то он и преследует меня. Хан татарский, ныне воюющий с короною польскою, подстрекал меня враждебно напасть на московитскую землю, но я, помня, что мои древние предки называли эту страну своим отечеством, из любви к ней, не сделал подобной попытки, то есть не пытался на насилие ответить насилием. Я бы мог послать в землю великого князя 100000 [224] сабель, но Бог да хранит меня от подобного поступка и т. д.”. То же самое излагал он и в письме на имя патриарха. Первый московитский посланник, прибывший из Швеции, явившись к нему, стал с ним дружелюбно говорить и посоветовал ему обратиться с прошением на имя патриарха, имеющего большое влияние на великого князя и легко могущего своим заступничеством вновь вернуть ему милость; и сам посланник также обещал похлопотать. Шуйский, положившись было на слова этого русского, передал ему закрытое письмо на имя патриарха, в котором, между прочим, говорилось: он родился русским и в крещении наречен Тимофеем (отсюда уменьшительное — Тимошка), его прельщали, чтобы он послал в страну 300000 сабель, но ночью явился ему ангел, увещевавший его не предпринимать ничего подобного против собственного отечества и религии; он принял это к сердцу и хотел вновь в мире идти домой; недавно в Нейштадте ему снова можно было освободиться, но он не захотел этого сделать, чтобы иметь возможность представиться и с посланниками вновь вернуться в Москву. Когда, однако, посланник вскрыл это письмо и прочел его в моем присутствии, Тимошка стал отрицать свою руку и сказал: он ничего об этом не знает; он показал другого рода почерк и ругал и поносил посланника так, что тот, не будучи в состоянии стерпеть, плюнул на письмо и бросил его ему в лицо. Тимошка тотчас же разорвал письмо на мелкие кусочки.

Своими непостоянными и переменчивыми речами и записками Тимошка достаточно ясно выказал, что он стоит на лживой основе. Иногда он говорил: “Он — русский и сын великого князя Василия Ивановича”, а в переданной записке он называл своего отца Василием Домицианом. Между тем известно, что из трех братьев Шуйских — а других Шуйских тогда и не было в России — никто не назывался так. То опять он отрицал свое русское происхождение и писал в вышеупомянутой записке: “Я могу доказать с очевидностью, что — хотя тело мое нестерпимыми муками и ослаблено — тем не менее ни из языка, ни из привычек, ни из состояния моего нельзя вывести, что я московит”. Он не отпускал бороды, как другие русские. Во время долгих своих путешествий он изучил довольно сносно несколько языков, как-то: латинский, итальянский, турецкий и немецкий, так что на каждом из них мог излагать свои мысли. Он умел также писать по-русски разными почерками, меняя руку, смотря по тому, как это ему было выгодно. Грамоты, приходившие, ради него, от его царского величества к его княжеской светлости он старался представить подозрительными и старался в переданной им записке убедить нас, что эти грамоты вымышлены и фальшивы, так как они не подписаны ни его царским величеством, ни кем-либо из вельмож. “Богу и людям известно, — говорил он, — что каждое запечатанное письмо, подобно настоящим, лишенное подписи, не может иметь значения”. Однако Тимошка ошибался, воображая, что мы не знаем канцелярских обыкновений русских. Ни одна из царских миссив или грамот к другим государям, даже никакие договоры не подписываются самим царем; считается [225] достаточным, что они снабжены большою печатью. Бояре же и государственные советники, которые вели переговоры по данному делу, подписывают особую грамоту относительно договоров и подкрепляют ее своими печатями, которые имеют то же значение, как если бы подпись была дана самим его царским величеством. Когда Тимошка увидел, что хитрость и обман его разгаданы и что ему не удастся выговорить себе свободу, но что он будет, в конце концов, выдан русским, он из отчаяния думал сам себя лишить жизни. Когда он на пути в Травемюнде, где его должны были посадить на судно, проезжал мимо Нейштадта, он нарочно выбросился из повозки, упал на голову и подвалился под колесо, надеясь так покончить с собою, но так как ехали по песку и телега сейчас же остановилась, то его невредимого снова посадили в телегу и стали еще старательнее сторожить. Позже на пути в Москву он придумывал разные средства, чтобы лишить себя жизни; но так как это заметили, то эти средства были у него отняты прилежною охраною. В общем он был все время довольно весел, вплоть до приезда в Новгород; здесь он начал печалиться и уже от Новгорода до Москвы не желал ни есть ни пить.

Как только прибыли с ним в Москву, его немедленно же отправили на пытку. Однако во время пытки и перед смертью своею он вел себя крайне упрямо: можно было предполагать, что он поступает так, или желая, чтобы его сочли за сумасшедшего, или же зная, что все равно он будет казнен, сознается ли в правде или нет; из отчаяния он хотел скорее, чем сознаться, продолжать упорствовать в начатом и продолжавшемся им обмане и злодействе, чтобы иностранные государи его постоянством в речах были подкреплены в мыслях, которые он хитростью им внушил. На совесть свою он обращал здесь столь же мало внимания, как раньше при принятии столь многих религий; вероятно, он думал: “Лучше бегом попасть в ад, чем идти туда шагом”.

Когда ему на пытке, в присутствии отряженных для этой цели знатнейших государственных советников, были заданы вопросы о некоторых пунктах и он был допрошен, он сказал: он не почитает никого, за исключением вельможи и боярина Никиты Ивановича Романова, достойным вести переговоры с ним. (А боярин этот был давно известен ему своей храбростью и добрым нравом.) Пришлось, вследствие этого, двум из бояр отправиться к Никите и просить его зайти к нему. Тем временем Тимошка попросил пить, и когда ему принесли деревянную чашку с квасом или слабым пивом, он отказался от кваса и не захотел пить из деревянной чашки, требуя, чтобы ему дали испить меду из серебряного сосуда. Когда исполнили эту его просьбу, он поднес сосуд ко рту, но отпил лишь немного. Когда теперь боярин Никита с двумя другими боярами вошли к нему, он смиренно поклонился ему, но еще упорнее стал утверждать, что он сын царя Василия Ивановича Шуйского. Ему, однако, было сказано и доказано, что он сын Дементия Анкудинова, простого торговца холстом в Вологде, а вовсе не из великокняжеского рода Шуйских. Покойный великий князь Василий Иванович Шуйский вовсе не имел детей, а лишь двух братьев: [226] князя Димитрия Ивановича и Ивана Ивановича Шуйских, которые также не оставили мужского потомства. Эти три брата, вместе с тогдашним патриархом Филаретом Никитичем были отправлены в Польшу в плен, как это указано выше. Старшие два брата умерли в Польше, третий же, по имени Иван Иванович, вместе с патриархом был отпущен на волю, прибыл в Москву и скончался лишь в правление нынешнего великого князя, немного лет тому назад. Было из этого же рода еще одно лицо — именно брат их отца князь Василий Федорович имевший лишь одного сына, а именно князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, который в то время, когда шведский полководец занял Великий Новгород, умер, также не оставив наследников. Таким образом, Тимошка не мог быть из рода Шуйских.

Во время пытки ему была представлена родная его мать — ныне монахиня; она, горько плача, жаловалась на его несчастье и увещевала его отказаться от своего безумия, признать истину и умолять царя о милости. Тимошка печально смотрел на нее, но представился, будто не узнает ее. Ему дали очную ставку и с писцом Иваном Песковым, которому он накануне бегства доверил своего сына; одновременно с писцом показали ему и сына. Песков сурово напустился на Тимошку: достаточно уже он пробавлялся ложью и обманом, вызвав и на него, Пескова, высокую его царского величества немилость и причинив ему сердечную скорбь; вспомнил бы он о Боге и признал правду; не его ли это сын, которого он, Песков, теперь к нему сажает? Следует, однако, знать, что сына этого Тимошка произвел на свет не с законной своею женою, а со служанкою. Тимошка посмотрел на обоих, поздоровался с Песковым, но больше не хотел говорить с ним ни слова. Хотя и приводили к нему для очной ставки многих прежних его добрых знакомых и друзей, бывших одновременно с ним писцами, хотя все они увещевали его признать правду, все-таки он на все их речи, так как достаточно уже был уличен, отвечал молчанием. Его осмотрели и нашли, что он был обрезан. Его увели с места пытки и на другое утро опять привели сюда и допрашивали о некоторых пунктах. Он, однако, ни на один не желал ответить. Тогда его с пытки перевели на большую площадь перед Кремлем, прочли о его преступлениях и объявили приговор о нем: его ведено было изрубить в куски. Его сейчас же раздели, разложили на земле, отрубили топором сначала правую руку ниже локтя, затем левую ногу ниже колена, потом левую руку и правую ногу и мгновенно затем голову; казнь он перенес, не выражая страданий. Отрубленные куски тела были насажены на пять поставленных стоймя кольев и стояли так до следующего дня; туловище же осталось на земле между кольями и ночью было съедено собаками. На следующее утро оставшиеся кости туловища слугами палача были собраны, отрубленные куски вместе с кольями сложены в сани и все это за городом брошено в яму для падали.

Его бывший слуга Костька должен был смотреть на казнь своего господина. Так как он во всем добровольно сознался, то ему была подарена жизнь, но за нарушение [227] присяги его царскому величеству ему объявлен был такой приговор: ему надлежало отрубить три первых пальца на правой руке. Так как, однако, вера их, прежде всего, требует, чтобы они крестились и благословлялись правой рукою, то, по заступничеству патриарха, его помиловали: наказание было совершено над левой рукой. После этого он был сослан в дальний город в Сибири, где ему доставлены все средства для пропитания в течение всей его жизни. В этот же день и час, когда происходила казнь, польского малого посла или посланника, только что прибывшего в Москву, вели на аудиенцию и нарочно провели через место казни, чтобы он видел ее и мог сообщить, что Лжешуйский, одно время находившийся в Польше, казнен. Вот каков был на самом деле Лжешуйский и какой он получил конец.

О короновании нынешнего великого князя Алексея Михайловича и о том, как вообще происходит коронование

Как выше сказано, в 1645 г. по Р. X., 12 июля, скончался великий князь Михаил Феодорович всея России. Сейчас же на следующий день, 13 июля, его сын, Алексей Михайлович, на 16 году жизни, приветствован был как царь и великий князь всея России, и в тот же день еще, по единогласному решению всех бояр, вельмож и всей общины, короновали его и присягнули ему.

Это коронование, по стараниям вельможи Бориса Ивановича Морозова, бывшего гофмейстером и воспитателем молодого государя, по некоторым причинам, должно было совершиться так быстро, что не все в стране, кто желал, могли явиться для присутствия на нем.

При короновании московитских великих князей, если оно происходит по обычному способу, соблюдается следующее.

В Москву призываются все митрополиты, архиепископы и другие епископы и игумены, князья, воеводы и должностные лица, равно как и знатнейшие купцы со всей России и из всех провинций, подчиненных великокняжеской власти.

Когда коронование должно начаться, патриарх с митрополитом и остальным клиром направляются в большую кремлевскую церковь. За ними следует новый великий князь с государственными советниками, боярами и должностными лицами.

В церкви устроен высокий помост в три ступени высотою, выстланный дорогими коврами. На нем стоят три стула, покрытые золотой парчою: один для великого князя, другой для патриарха, а на третьем лежит шапка, осыпанная великолепными драгоценными камнями и крупным жемчугом; вверху у нее кисть, к которой прикреплена золотая коронка с алмазами. Рядом с этой шапкой лежит и великолепная одежда ¹⁵⁰ из золотой парчи, повсюду кругом осыпанная жемчугом и драгоценными камнями и подбитая очень черными соболями. Эту одежду, по их словам, великий князь, по имени Димитрий Мономах ¹⁵¹ получил из Кафы в войну с татарами и назначил служить для коронования великих князей. [228]

Когда царь с боярами входит в церковь, священники начинают петь. После этого патриарх читает молитву, призывая Бога, св. Николая и других святых, чтобы они приняли участие в этом короновании. Потом выступает знатнейший государственный советник с избранным великим князем, обращается к патриарху с речью и сообщает ему, что они приняли в цари ближайшего наследника престола российского государства, и желают, чтобы он, патриарх, благословил и короновал его. После этого патриарх ведет кандидата вверх на помост, сажает его на престол, держит у лба его золотой, осыпанный великолепными драгоценными камнями крестик и благословляет его. Затем один из митрополитов читает следующую молитву, записанную Петреем в его русской хронике: “Господь Бог наш, Царь всех царей, Ты, который через пророка Твоего Самуила избрал слугу Твоего Давида и помазал его в цари народа израильского, услышь теперь нашу молитву, которую мы, недостойные. Тебе приносим, и воззри со святой высоты на сего Твоего верного слугу, сидящего здесь на престоле и Тобою возвышенного в цари народа Твоего, спасенного кровью Святого Твоего Сына. Помажь его маслом радости, охрани его силою Твоею, возложи на голову его венец, драгоценными камнями украшенный, дай ему долгую жизнь и дай ему в руки царский скипетр, посади его на престол справедливости и подчини ему все варварские языки, дай сердцу и уму его всегда находиться в страхе Твоем, чтобы он всю свою жизнь был послушен заповедям Твоим, дай отойти от него всем ересям и ошибкам, научи его, чтобы он защищал и сохранял все, что указывает и чего желает святая греческая церковь. Суди народ Твой по справедливости, окажи милость бедным, чтобы они могли войти в жизнь вечную”. Эту молитву патриарх заключает громким возгласом: “Твое есть царство, сила и слава, и да будет с тобою Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой”.

После этой молитвы два епископа должны взять со стула одежду и шапку и держать их в руках, а патриарх велит боярам, также вступившим на помост, надеть великому князю одежду. Вновь при этом он благословляет его. После этого он передает шапку с короною боярам, велит им надеть ее на великого князя и говорит: “Во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого” и благословляет его в третий раз. Затем патриарх призывает все духовенство, находящееся в церкви, чтобы каждое из духовных лиц подошло и рукою благословило великого князя. Когда это совершится, патриарх и великий князь садятся на стулья, но вскоре опять встают. Вслед затем священники начинают петь ектению: “Господи помилуй” и при каждом третьем слове всякий раз называют великого князя. Потом они все опять садятся, один из митрополитов идет к алтарю и говорит громким голосом: “Бог да сохранит нашего царя и великого князя всея России, возлюбленного Богом и нам дарованного, в добром здравии и долгоденствии”. Это же пожелание повторяют другие попы и вельможи, здесь присутствующие или стоящие вне церкви, и при этом поднимают восторженные крики. Все вельможи бьют челом его царскому величеству и целуют его руки. После [229] этого патриарх один выступает перед великим князем и произносит увещательную речь следующего содержания: “Так как ныне он Божиим промыслом государственными, светскими и духовными чинами поставлен и венчан великим князем всея России и ему вверено важное управление странами, то пусть он любит при этом Бога, живет по законам Его и по ним править суд, а также да защищает и распространяет он истинную греческую религию”.

После этого вновь произносится великому князю благословение, и он идет в лежащую напротив церковь Михаила Архангела. Тем временем деньги бросаются среди народа, а в церквах вновь поют ектению. Потом великий князь опять отправляется в церковь св. Николая, а затем, в сопровождении государственных советников, отправляется в большой зал, где и духовным и светским вельможам подается великолепное угощение. При этом так напиваются, что многие из них не знают, как и домой попасть.

Титул, который в настоящее время русские дают своему великому князю, — следующего рода:

“Великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Великия и Малыя России, самодержцу московскому, киевскому, владимирскому, новгородскому, царю казанскому, царю астраханскому, царю сибирскому, государю псковскому и великому князю тверскому, югорскому, пермскому, вятскому, болгарскому и иных, государю и великому князю Новгорода низовыя земли, черниговскому, рязанскому, ростовскому, ярославскому, белоозерскому, удорскому, обдорскому, коцдинскому и всея север-ныя страны повелителю, государю иверской земли, карталинских и грузинских царей и кабардинской земли, Черкасов и горских князей и многих иных восточных, западных и северных государств и земель отчичу, дедичу (т. е. со времени многих предков) и наследнику, государю и обладателю”.

О доходах и расходах великого князя, о столе его, лейб-медиках и толмачах

Только что упомянутые, заключенные в титуле, а также и другие земли, провинции и города доставляют ежегодно большой доход в его царского величества казну, причем доход этот определяется в нисколько миллионов; доходные статьи состоят в податях, налогах, пошлинах, кабаках, торговле и поместьях. Хотя его царского величества подданные обыкновенно и не платят больших податей, но, тем не менее, ввиду большого количества стран и народов, получаются большие суммы. Когда нужно вести войну, горожане, купцы и торговцы делают тяжкие дополнительные взносы. Во времена бывшего великого князя, когда нужно было вести войну под Смоленском, им пришлось дать “пятину”, т. е. пятую деньгу со своего имущества. Нынешний царь брал только десятую деньгу. Бояре и вельможи должны, смотря по количеству своих имений, содержать известное количество всадников на войне. [230] Дворяне же должны, вместе со своими слугами, сами выходить в поле. Монастыри также должны, смотря по количеству имеющихся у них деревень и крестьян, выставлять и содержать известное количество солдат. Пошлины, которые царь получает на границах и в важнейших торговых городах, также доставляют ему большую выгоду. Нам рассказывал видный немецкий купец в Москве, что гласный торговый город Архангельск однажды в течение одного года дал невероятное количество денег, а именно триста тысяч рублей, т. е. шесть тонн ¹⁵² [600000 талеров] золота. Трактиры и шинки, кабаки или “кружечные дворы”, как их теперь называют, доставляют великому князю, который один ими владеет во всей стране, чрезвычайное количество денег, так как русские, превыше всякой меры, преданы питью водки. Раньше были у бояр и вельмож в разных местах собственные свои кабаки, которые они, как это делал и сам великий князь, сдавали в наймы частным лицам. Так как, однако, бояре подняли аренду этим людям слишком высоко, и многие из них должны были разориться, то в настоящее время издан приказ, чтобы ни один боярин или вельможа не содержал кабаков, но все они взяты на великого князя, и в каждом городе учрежден особый дом, откуда получают водку, мед и пиво, с передачею денег лишь в его царского величества казну. В Новгороде всегда находились три кабака, из которых каждый доставлял в год 2000 рублей, что дает в общем итоге 12000 рейхсталеров; при новых порядках сумма получается еще большая. Между тем таких кабаков, хотя и не все они так прибыльны, имеется в стране до тысячи. Большие деньги получает он и от соболей и других мехов, доставляемых из северных стран; этими и другими товарами он сильно торгует внутри и вне страны; для этого он пользуется услугами известных лиц, которыми он доверяет и товары и большие суммы наличных денег: он посылает этих людей в соседние страны, особенно в Персию и Турцию, и велит торговать в пользу своей казны.

Подобного великокняжеского маклера или торговца, по имени Савелия, посланного с суммою в 4000 талеров, мы встретили в Персии. Так как он, однако, плохо поместил свой талант, и в три года, которые он там пробыл, потерял все деньги, великий князь приказал своему посланнику Алексею Савиновичу Романчукову, отправленному с ним вместе в Персию, чтобы означенный недобросовестный купец, заключенный в цепи, был оттуда вывезен. Посол, правда, встретил его в Шемахе в Мидии, но так как в это время умер толмач посланника, то он воспользовался им вместо такового, не дал ему заметить, какой ему дан приказ, относился к нему всегда любезно и взял его с собою к шаху персидскому в надежде добрым словом увлечь его до границы. Савелий, однако, заметил эти хитрости, и когда посланник захотел направиться в обратный путь, он в Испагани бежал в убежище Аллакапи [“Врата Божьи”], дал обрезать себя, принял мусульманскую защиту и остался в Персии.

У царя имеются здесь и там великолепные земельные именья, которые он отдает в аренду, получая [231] отсюда большие деньги; так же точно хорошую добычу получает он от рудника у Тулы, о котором говорится выше.

Хотя доходы великого князя и велики, зато не плохи и расходы. Он должен тратиться на ежегодное содержание стрельцов, которых много на границах (так как мало дружелюбия с соседями) и в городах: в одной Москве их 16000, в казанской области 6000, получающих в жалованье поля и земли, а в провинциях повсюду [в общем] гораздо более 100000 человек.

Отдаленные татары, со стороны которых он часто должен ожидать нападений, приходят ежегодно посольствами и получают деньги; ему как бы приходится покупать у них мир. Войны, которые он ведет, стоят ему больших денег, так как ему приходится выступать в поход с многочисленным войском и содержать на большом жалованье немецких по преимуществу офицеров; жалованье он всегда уплачивает очень правильно, а иным, которые этого требуют, выдает его за несколько месяцев вперед; поэтому-то народ отовсюду так часто и является к нему на службу. Много средств уходит на посольства иностранных государей, часто посещающие его; иногда подолгу живут в Москве два, три и более посольств. Пока они находятся в пределах России, им все содержание отпускается бесплатно. У него имеется также большой и многочисленный придворный штат; наряду с собственным своим великолепным столом, он, в Кремле и вне его, кормит ежедневно до тысячи человек.

Царь обедает — чтобы уже указать и на это — следующим образом. Когда приходит обеденное время, здесь не трубят к столу, как при других дворах, но особое лицо бежит в кухню и погреб и кричит возможно громче: “Государю кушанья! ¹⁵³”. Тотчас же подают на стол. Его царское величество садится за стол отдельно, а если патриарх и другие вельможи призваны покушать с ним, то для них устраиваются особые столы рядом с его столом. Кушаний бывает до 50 и более, но не все они подаются на стол великого князя, а прислужники приподнимают их и стольник показывает; лишь то, что его царскому величеству понравится, подается на стол. Другие же кушанья, в знак милости, посылаются разным господам и слугам, как немцам, так и русским, в особенности же господам докторам, лейб-медикам и лекарям. В настоящее время у него один лишь лейб-медик, г. Гартман Граман, бывший с нами в Персии. Этот последний очень осведомлен в герметическом врачевании и в лечении болезней всегда имел большое счастье, — более иных; поэтому не только у его царского величества он в большой милости, но и бояре, князья и вельможи очень любят его, уважают и приносят ему подарки. Он получает правильное денежное жалованье в 62 рубля или 124 талера и, кроме того, еще ежегодно 300 рублей, что составляет в общем 2088 талеров, помимо хлеба в зерне и в печеном виде, солоду, меду и других вещей для домашнего хозяйства. Когда нужно отворять жилу или давать лекарство, доктору дается еще особая награда в 100 талеров наличными деньгами, а также кусок атласу или дамаста, сорок соболей и т. п. [232]

От бояр, князей и других вельмож врачи редко получают за лечение деньги, но лишь соболей, куски копченого сала, водку или другую провизию. Они ежедневно должны являться ко двору и бить челом вельможам, в особенности же своему начальнику — инспектору царской аптеки, которая содержится весьма великолепно.

Его царское величество содержит также, с большими расходами, много толмачей для разных языков, а также много других слуг из немцев и иностранцев. В особенности много у него высших военных офицеров, частью оставивших свою религию и перекрестившихся; они и в мирное время получают большое вознаграждение.

У его царского величества между другими его толмачами имеется прекрасный человек, по имени Иоганн Бёккер фон Дельден, родом из Копенгагена. Он получил хорошее университетское образование, совершил замечательные путешествия и знает много языков. В Москве подобного человека еще не было. У его царского величества он служит генерал-переводчиком и посылается обыкновенно с его посланниками при самых важных поручениях. Например, недавно он находился у его римско-императорского величества в Вене вместе с двумя царскими послами, Иваном Ивановичем Баклановским, царским дворянином, и Иваном Поликарповым сыном Михайловым, дьяком. В рассуждение великолепных его способностей, его императорское величество, по особой милости, добровольно одарил его грамотой на дворянство, как я о том узнал из письма доброго друга из Вены и по пересланной мне копии.

Во всем прочем у великокняжеских слуг и придворных, в особенности среди русских, во многих отношениях замечается то же явление, что и при дворах большинства государей. И здесь и там добродетель и порок борются друг с другом, и последний часто побеждает первую. Некоторые, имеющие более близкий и частый доступ к государю, гораздо раздражительнее, своекорыстнее, грубее и скупее других. Поэтому, чтобы привлечь их на свою сторону, нужно относиться к ним почтительно, приветствовать их с поникшею головою и низко опущенною рукою и делать им подарки, зачастую не ради того, чтобы они что-либо хорошее сделали, но чтобы они не сделали чего-нибудь худого. Поэтому немного лет назад жалкое было в Москве положение: помощью подарков, которые они зовут “посулами”, можно было все сделать и всего добиться; при желании можно было даже несомненное право вырвать из рук у другого или же даже в злейшем деле сделать правым виновного. Вскоре после бракосочетания великого князя некоторые из новых его родственников, а также и иные старые вельможи допустили в этом деле такие злоупотребления, что дело дошло до чрезвычайно пагубного мятежа, после которого иные оказались с разбитыми головами, а иные совсем без голов, как о том будет рассказано в следующих главах. [233]

О свадьбе и бракосочетании великого князя Алексея Михайловича

Когда вступил на престол великий князь Алексей Михайлович и был еще весьма молодым государем, при нем оставался бывший его гофмейстер и воспитатель Морозов, по воле и хотению которого направлялись и великий князь и все управление. Прежде всего он привлек на свою сторону тех, кто могли более всего служить его воле. Что же касается до родственников его царского величества, в особенности со стороны матери, бывшей великой княгини, то он их, — так как и они ведь были влиятельны, — удалил от двора, назначив воеводами и на другие почетные должности, желая, на подобие Ликогена у Барклая, “наполнить двор людьми своей партии” и получить возможность распределить важнейшие должности между друзьями, которые должны были чувствовать себя ему обязанными. Никто из вельмож не мог превзойти его в прилежном прислуживании и готовности всегда быть при молодом царе. Чтобы отвлечь внимание государя от других вельмож, которые могли бы затруднить его докучливыми и в этом возрасте еще несносными государственными делами, он очень часто увозил его на охоту и на другие увеселения. Чтобы сохранить себе милостивое расположение его царского величества, он стремился вступить с ним в близкое родство. Он советовал его царскому величеству поскорее жениться и чтобы выбор его пал на лицо средней знатности, к каковым принадлежал и сам Морозов, он предложил ему в жены дочь дворянина, на сестре которой Морозов предполагал жениться сам. В то время жил некий дворянин, по имени Илья Данилович Милославский, имевший двух прекрасных дочерей, но не имевший мужского потомства. Этот Илья неоднократно являлся к Морозову, который тогда был при дворе, как говорится, factotum'ом и прилежно ухаживал за ним, так что Морозов, не только ради прекрасных дочерей, но и ради его угодливости, очень его полюбил. Морозов однажды при удобном случае похвалил царю красоту обеих этих сестер и вызвал в молодом государе горячее желание видеть их. Обеих сестер повели наверх к госпожам сестрам его царского величества, как бы только для посещения этих последних. Когда его царское величество их увидел, то почувствовал любовь к старшей из них. Милославскому было сообщено о милости его царского величества и о том, что ему быть царским тестем. Милославский не усомнился тотчас же сказать “да” и поблагодарить за высокую честь. После этого ему, так как он был не особенно богат, на дом были присланы большая сумма денег и разные драгоценные вещи, чтобы он мог себя и своих принарядить. Вслед за тем устроилось и бракосочетание, состоявшееся в 1647 г., в 70 день [девятое воскресенье] перед Пасхой, на 22 году жизни невесты. Совершилось оно без особой пышности, в тишине, чтобы ни невеста, ни жених не подверглись волшебству — как это делается и как этого обыкновенно очень боятся.

Через восемь дней после царского [234] бракосочетания боярин Борис Иванович Морозов справил свадьбу с сестрою молодой великой княгини и стал, следовательно, свояком его царского величества.

Как после царского бракосочетания вели себя друзья великой княгини, каков был полицейской строй, как отправлялось правосудие и что еще при этом произошло достопамятного

После того как Илья Данилович Милославский стал царским тестем, он стал могуществен и велик. Ему дан был рядом с жилищем его царского величества дом в Кремле, где он должен был жить вместе с женой своею; он немедленно же велел этот дом сломать и построите от основания великолепный дворец. Старые слуги один за другим должны были уйти, и на их места были поставлены родственники г. Милославского; так как все они успели наголодаться, то они оказались очень жадными, очень скупыми и прожорливыми. Особенно отличался один из них, по имени Левонтий Степанович Плещеев, назначенный верховным судьею земского двора или ратуши. Он обирал простонародье и драл с него паче всякой меры; подарками нельзя было насытить его. Когда тяжущиеся стороны являлись к нему в канцелярию, он выматывал у них даже мозг из костей, так что и та и другая сторона становились нищими. Он нанимал негодяев для того, чтобы они ложно доносили на честных людей, имевших некоторые достатки, и обвиняли их; обвинения взводились то в кражах, то в убийствах и других злодеяниях. После этого бедных людей заключали в тюрьмы, обходились с ними тиранически и держали так несколько месяцев, доводя почти до отчаяния. Тем временем безбожные слуги его должны были войти в переговоры с друзьями арестованных и под секретом давать им мудрые советы, как им вновь выбраться на свободу. Через подобных воровских помощников он торговался относительно того, сколько они должны были дать ему. Сам же он не удостаивал приема никого ни из обвиненных, ни из друзей их.

В числе подобных безбожных чиновников находился и некий Петр Тихонович Траханиотов, шурин Плещеева, так как Плещеев был женат на родной сестре Тихоновича. Этот последний дошел уже до степени окольничего, что является ближайшим чином перед боярином или государственным советником. Он был назначен начальником пушкарского приказа, и имел в своем ведении стрелков из ружей, ружейных мастеров, пушкарей и всех служивших в цейхгаузе. Обходился он с ними весьма немилосердно и не выдавал им заслуженного за работу вознаграждения. В Москве принято, чтобы, по приказанию великого князя, ежемесячно все царские чиновники и ремесленники получали в срок свое жалованье; некоторым оно даже приносится на дом. Он же заставлял людей ждать целыми месяцами, и когда они, после усиленных просьб, наконец, получали половину, а то и менее еще того, они должны были выдавать расписку в получении [235] всего жалованья. Кроме того, были устроены разные стеснения для торговли и были заведены многие монополии; кто больше всего приносил подарков ¹⁵⁴ Б[орису] И[вановичу] М[орозову], тот, с милостивою грамотою, веселый возвращался домой.

Еще один [из чиновников] предложил готовить железные аршины с орлом в виде клейма. После этого каждый, кто желал пользоваться аршином, должен был покупать себе за 1 рейхсталер подобный аршин, стоивший на самом деле только 10 “копеек”, шиллинг или 5 грошей. Старые же аршины, под угрозой большой пени, были воспрещены. Эта мера, проведенная во всех провинциях, доставила доход во много тысяч талеров.

Еще иной, желая выслужиться перед казною его царского величества и снискать себе расположение, предложил, чтобы во всей России с соли, стоившей первоначально за пуд (т. е. 40 фунтов) 2 “гривны” или 10 грошей, бралась еще 1 “гривна” или пять грошей пошлин. Он вычислил также, сколько тысяч подобный налог принес бы ежегодно в казну его царского величества. Однако через год пришлось вычислять, сколько тысяч было потеряно на соленой рыбе (ее в России употребляют в пищу больше мяса), которая сгнила, не будучи, из-за дороговизны соли, просолена как следует. Соли, кроме того, стало продаваться гораздо меньше, и, оставаясь в пакгаузах, она, по необходимости, превращалась в рассол [от сырости] и расплывалась.

Из-за этих больших тягот и невыносимых притеснений простой народ стал выражать недовольство. Утром и вечером у церквей происходили сборища, причем совещались, как быть с этою невзгодою. Было ясно, что наиболее близкие к его царскому величеству люди не желали слушать никаких жалоб и еще того менее хотели отменить тяготы; поэтому все порешили, каждый раз, при выезде его царского величества или в случае шествия его в процессии от Кремля к городской церкви, выжидать удобного случая, чтобы от имени всей общины передать самому его царскому величеству некоторые просьбы. При этом собирались жаловаться на несправедливости Левонтия Степановича Плещеева и ежедневно совершавшиеся им дурные поступки и просить, чтобы он был смещен, а на его место посажен честный человек. Однако, хотя подобные попытки и делались несколько раз, все-таки всякий раз бояре, сопровождающие, как это принято, его царское величество, отнимали у них прошения. Так как его царское величество не сам читал эти прошения, но ему лишь кое-что из оных докладывалось, то нужды угнетенного населения ему не становились, как следует, известны, и никакого по этому поводу решения и не происходило. Тем временем настроение простонародья все более и более ожесточалось, люди стали с жалобами и плачем собираться перед церквами и постановили, если еще раз представится случай, устно передать о своих нуждах и жалобах его царскому величеству. Тут случилось, что в 1648 году, 6 июля, справлялся обычный праздник, во время которого его царское величество со всеми боярами и вельможами отправился, по их обычаю, в расположенный в городе Сретенский монастырь. В это время [236] бесчисленное множество простого люда собралось на большой рыночной площади и на всех улицах, по которым шла процессия. Когда после богослужения его царское величество поехал обратно, простой народ насильно прорвался к нему, схватил лошадь его царского величества за уздцы, просил о выслушании, жаловался и громко кричал о Плещееве и его несправедливостях, не переставая упрашивал сместить его и назначить на его место честного, добросовестного человека, так как, в противном случае, народу придется погибать. Его царское величество, испуганный этим неожиданным обращением к нему и такими жалобными просьбами всего народа, любезно заговорил с ним, предлагая успокоиться и обещая рассмотреть дело и дать народу удовлетворение. Народ, успокоенный этим милостивым согласием, благодарил его царское величество и желал ему доброго здравия и долгой жизни; после этого его царское величество поехал дальше. Однако некоторые из расположенных к Плещееву бояр, ехавшие следом, начали бранить народ и стали бить кнутьями по головам; иных при этом лошади сбили с ног.

Народ стал хватать, что попадало под руки, стал собирать каменья, которые посыпались на насильников. Эти последние, не привычные к столь сильному граду в свои спины, бежали и поспешили к его царскому величеству в Кремль. Так как народ, гулявший здесь по двору, так же принял их, то они соскочили с лошадей и еле-еле успели подняться вверх по большой лестнице, которая ведет в покои его царского величества, так как обозленный народ яростно теснил их. Стрельцы, которые ежедневно сторожат на лестнице, до тех пор удерживали народ, пока теснимые не успели спастись в покои великого князя. Тогда простонародье стало бешенствовать, подобно безумным, стало буйствовать, кричать и вопить, чтобы ему выдали Плещеева. Когда тут боярин Борис Иванович Морозов вышел на верхнее крыльцо и начал, именем его царского величества, увещевать народ не требовать этой выдачи, то в ответ раздались крики: “Да ведь и тебя нам нужно!”. Чтобы спастись от лично ему угрожавшей опасности, Морозов должен был вскоре уйти. После этого чернь напала на дом Морозова, великолепный дворец, находившийся в Кремле, разбила ворота и двери; все изрубили, разбили и растащили, что здесь нашлось, а чего не могли унести с собою, попортили. Одного из главных слуг Морозова, решившегося противостать им, они выбросили из окна верхней комнаты, так что он остался лежать мертвым на месте.

Они, правда, застали в доме жену Морозова, но не нанесли ей никакого телесного вреда, а сказали лишь: “Не будь ты сестра великой княгини, мы бы изрубили тебя на мелкие куски”. Они выказали такую ярость, что не пощадили даже святых икон, обыкновенно весьма ими почитаемых, сорвали с них их украшения из жемчуга и драгоценных камней и затем выбросили на площадь.

Между прочими драгоценными вещами они разбили и карету, которая была снаружи и извнутри обита золотой парчою, с подкладкою из дорогих соболей; ободки колес и все, что обыкновенно делается из железа, у этой кареты было сделано из [237] толстого серебра. Как говорят, его царское величество подарил ее ему в качестве свадебной кареты.

Некоторые забрались в погреб к бочкам меду и водки, напились здесь, а чего не могли выпить, разбили, после чего они ходили выше колен в напитках. Когда огонь, зажженный во дворе, перекинулся в погреб, эти люди сгорели вместе с зданием.

После этого грабежа чернь разделилась на нисколько шаек: одни направились к Плещееву, другие к Тихоновичу, иные к государственному канцлеру, еще другие к иным людям, которые считались подозрительными, — даже к писцам и вообще всем, хоть сколько-нибудь бывшим в дружбе и общении с ненавистными. Чернь разграбила их дворы, растащив и испортив все, что попало ей под руки. Они застали великолепные предметы и большие богатства, особенно в доме Морозова. Жемчуг мерили они пригоршнями, продавая полную шапку за 30 талеров, а черно-бурую лисицу и пару прекрасных соболей за полталера. Золотую парчу они резали ножами и распределяли между собой.

Государственному канцлеру [думному дьяку] Назарию Ивановичу Чистому (который, как уже сказано, забрал торговлю солью в собственные свои руки и так высоко поднял налог на нее), за три дня до этого события, когда он собрался домой, в Кремль, повстречалась бешеная корова, которая испугала его лошадь, так что он упал и полумертвый был унесен домой. Вследствие этого падения он лежал в постели. Когда он, однако, узнал, что народ разграбил дом Морозова, и легко мог сообразить, что и его, как выдающегося притеснителя, также посетят, он выбрался из кровати и полез на чердак под банные веники (связанные из березовой листвы вроде метлы и сохраняемые в течение года для пользования ими в бане, как указано выше). Он велел также, чтобы его мальчик-прислужник положил поверх его несколько кусков копченого сала. Мальчик, однако, изменил своему господину, выдал его, забрал с собою несколько сот дукатов и направился в Нижний Новгород. Рассвирепевший народ бросился в дом, вытащил Назария из-под веников, потащил его за ноги вниз по лестнице на двор, исколотил его палками до смерти, причем голова его была так разбита, что его больше нельзя было узнать. Затем его кинули в навозную яму и набросали на него ящиков и сундуков. Несправедливость и злобный нрав этого Назария к нам лично пришлось нам испытать еще в наше время. Так как он очень много значил перед знатнейшими при дворе и не получил тотчас же желательные ему от нас подарки, то он сильно мешал нам в наших предприятиях.

В то время как этот грабеж происходил вне Кремля, Кремль был заперт, а на другое утро, рано, а именно 7 июля, всем немецким офицерам под секретом было сказано, чтобы они собрались и хорошо вооруженные сразу явились в Кремль: мятежная чернь все еще продолжала по временам подступать к Кремлю. Когда, во исполнение этого требования, немцы собрались в большом числе, то приходилось удивляться, как мятежники охотно уступали им место, любезно говоря: “Вы, честные немцы, не делаете нам зла, мы ваши друзья и вовеки не намерены [238] совершить вам что-либо злое”. Перед тем они же раньше часто спорили с немцами и вели себя недружелюбно с ними. Кремлевские ворота были отперты, немцев впустили, и они тотчас же для охраны Кремля разместились по разным постам и стали на страже. После этого его царское величество выслал своего двоюродного брата великого и хвального вельможу Никиту Ивановича Романова, которого народ, ради доброй его славы, очень любил; он должен был попытаться смягчить обозленные умы и восстановить спокойствие. С обнаженной головою он вышел к народу (который отнесся к нему весьма почтительно и называл его отцом своим) и трогательно изложил, как его царское величество горестно ощущает все эти бедствия, тем более что он ведь, в предыдущий день, обещал народу прилежно рассмотреть все эти дела и дать им милостивейшее удовлетворение. Он сообщил, что “его царское величество вновь велит все эти свои слова повторить и обещает все сделать для народа и, несомненно, сдержит свое обещание; поэтому они могли бы тем временем успокоиться и хранить мир”. На это народ ответил: “Они очень довольны его царским величеством, охотно готовы успокоиться, но не раньше как его царское величество выдаст им виновников этого бедствия, а именно боярина Бориса Ивановича Морозова, Левонтия Степановича Плещеева и Петра Тихоновича Траханиотова, чтобы эти лица, на глазах у народа, понесли заслуженную кару”. Никита поблагодарил за ответ и за то, что они хранят верность его царскому величеству, и высказался в том смысле, что можно согласиться с ними и должным образом доложить о требовании ими этих трех лиц. Он, однако, поклялся перед ними, что Морозова и Петра Тихоновича уже нет в Кремле, а что они бежали. Тогда они просили, чтобы им в таком случае немедленно выдали Плещеева. Никита затем попрощался с народом и поехал обратно в Кремль.

Из Кремля вскоре получено было известие, что его царское величество постановил немедленно выдать Плещеева и согласился на казнь его на глазах народа; если же найдутся и остальные, то пусть и с ними будет поступлено по справедливости. Приказано было доставить на место палача для казни. Народ, не мешкая, привел поспешно к воротам палача с его слугами, и они тотчас же были впущены. Тем временем народ, посовещавшись, решил, чтобы те из него, у кого есть лошади, партиями ездили взад и вперед по дорогам вне города, дабы разыскать и доставить в город беглецов.

Палач, пробыв еле с четверть часа в Кремле, вышел обратно, ведя Плещеева. Как только взбешенный народ его завидел, он не в силах был обождать привода его на лобное место, прочтения ему приговора и имевшей уже затем последовать казни. Напротив, на него набросились и под руками у палача Плещеев был дубинками забит до смерти; голова ею была превращена в кашу, так что мозг брызгал в лицо [бьющим]. Одежду его разорвали, а голое тело протащили на площади в грязи, приговаривая: “Так будет поступлено со всеми подобного рода негодяями и ворами. Бог да сохранит на многие лета во здравии его царское величество!” Потом труп бросали в грязь и наступали на [239] него ногами. Наконец, пришел монах и отрубил остатки головы от туловища, говоря: “Это за то, что он однажды велел меня безвинного высечь”. Боярин Борис Иванович Морозов, согласно со словами Никиты, искал спасения в бегстве, но возчики и ямщики, которые заградили ему путь, увидели его и погнали его обратно; он, однако, к большому своему счастью, спасся от них, и по тайному ходу пробрался в Кремль, так что никто из преследователей не заметил его. Чтобы, однако, народ видел, что его царское величество серьезно желает захватить беглецов, царь послал князя Семена Пожарского с некоторыми людьми разыскивать Петра Тихоновича. Они и настигли его у Троицкого монастыря, в двенадцати милях от Москвы, и 8 июля доставили назад в Москву, но не в Кремль, а на Земский двор. Как только это сообщено было его царскому величеству, тотчас же ведено было палачу повести его на рыночную площадь; ему положили деревянное полено под голову и отрубили топором голову. Это обстоятельство вновь несколько успокоило разгоряченные умы, все благодарили его царское величество за доброе правосудие, желали ему долгой жизни и требовали, чтобы с Морозовым было поступлено так же. Так как, однако, народ знал, что возчики видели Морозова на улице, но что он от них бежал, то, не зная его убежища, никто не мог требовать столь же немедленной его выдачи. Поэтому выражено было только пожелание, чтобы их требование было удовлетворено, как только он найдется. Им и это было обещано. После этого чернь несколько успокоилась, и все стало тихо. Все эти события произошли незадолго до полудня. Вскоре после полудня на Дмитровке, на Тверской и в разных иных местах возникли пожары. Свирепый народ, более ради воровства, чем ради спасания, поспешил сюда. Пожар был весьма жестокого свойства; он уничтожил все, что было внутри Белой стены вплоть до реки Неглинной. Огонь перекинуло и через Неглинный мост в пределы Красной стены к большому, лучшему из кабаков великого князя, где продавалась водка. Вследствие этого весь город, в том числе и самый Кремль, оказался в сильнейшей опасности. Не было ни одного человека, который желал бы спасать или мог бы спасать, так как все были пьяным-пьяны от водки, которую они во время пожара добыли из погребов. Из бочек, которые были слишком велики для вытаскивания, они выбивали донья, зачерпали водку шляпами, шапками, сапогами и рукавицами, и напились при этом так, что улицы почернели, покрывшись лежавшими здесь пьяными, и многие, потерявшие совершенно сознание, задохлись от дыма и пара и сгорели.

Когда вечером около 11 часов несколько немцев остановились, глядя с большим страхом на стоявший в пламени великокняжеский кабак, они вдруг увидели черного монаха, стонавшего и кряхтевшего, точно он тащил за собою большой груз. Когда он подошел поближе, он громко начал кричать о помощи и сказал: “Этот страшный пожар прекратится не раньше, как будет брошено в огонь и сгорит проклятое тело безбожного Плещеева”. [Как оказалось], он и притащил сюда это тело. Так как [240] [немцы] ему не хотели оказать помощи, монах начал свирепо ругаться. Тогда подошло несколько взрослых юношей, которые помогли донести труп до пожарища и бросить его в огонь. И как только этот труп начал сгорать, тотчас же стало уменьшаться и пламя, и погасло на глазах у наблюдавших это удивительное зрелище [немцев].

Немного дней спустя его царское величество велел стрельцов, составлявших отряд его телохранителей, угостить водкою и медом. Точно так же и тесть великого князя, Илья Данилович Милославский, выказал любезность и доброту к знатнейшим гражданам, стал ежедневно принимать несколько человек из цехов, по очереди, к себе во двор, обходился с ними милостиво и старался приобрести расположение главарей. Патриарх также приказал попам и священникам, чтобы они смягчали возмущенный нрав народа. Его царское величество также заместил вакантные должности и места людьми умными, благочестивыми и пользовавшимися сочувствием народа.

Когда теперь увидели, что эта печальная непогода и буря в общем улеглись, и стали полагать, что все подготовлено для мирного, улучшенного положения, его царское величество в день, когда происходит процессия, велел вызвать народ, чтобы он явился перед ним у помоста вне Кремля, причем присутствовал здесь и вельможа Никита Иванович Романов. Его царское величество стал говорить речь. Он выразил сильное сожаление, что народ, без его ведома, испытал такие бедствия со стороны безбожных Плещеева и Тихоновича, ныне получивших заслуженное воздаяние. Он сказал далее, что ныне на их места назначены благочестивые люди, которые будут кротко и справедливо управлять народом и соблюдать пользу и благосостояние народные, находясь под бдительным его, царя, оком. Усиленный налог на соль, по его слову, должен также быть отменен. Царь обещал также, при первой возможности, взять обратно выданные им милостивые грамоты о монополиях; кроме того, он обещал расширить и увеличить их привилегии и те льготы, какие у них были. Кроме того, он сказал, что во всем будет, как отец отечества, и царской своей милости благосклонен народу. После этого народ низко наклонил перед ним свои головы и пожелал царю долгой жизни. Затем царь продолжал: что же касается личности Бориса Ивановича Морозова, которого он также обещал им выдать, то он не желает его вовсе обелять, но, тем не менее, не может счесть его виновным во всем решительно. Он желал бы верить, что народ, у которого он еще ни разу ничего особенного не просил, исполнить эту первую его просьбу и простить Морозову на этот раз его проступки; сам он готов быть свидетелем, что Морозов отныне выкажет им только верность, любовь и все доброе. Если же народу угодно, чтобы Морозов более не занимал должности государственного советника, то он сложит ее с него, лишь бы ему не пришлось выдавать головою того, кто, как второй отец, его воспитал и возрастил. Он не мог бы перенести этого и надеется, что они не будут, как до сих пор, требовать [241] от него такого поступка. Когда слезы, во свидетельство сильной любви к Морозову, показались в глазах его царского величества и как бы заключили его речь, народ посовещался и начал затем весьма громко кричать: “Бог да сохранит на многие лета во здравии его царское величество. Да будет то, чего требуют Бог да его царское величество!”. После этого его царское величество столь же сильно повеселел, как он раньше печалился, когда народ требовал головы Морозова. Он благодарил народ за это решение, увещевал его быть спокойным и послушным и сказал, что сам он всегда будет верен тому, что он теперь обещал. После этого его царское величество, со своими провожатыми и с лицами, шедшими в процессии, вновь мирно вернулся в Кремль.

Немного спустя его царское величество отправился в монастырь Св. Троицы, и Морозов поехал с ним, очень низко и униженно кланяясь народу по обе стороны лошади После этого, кто бы ни подавал прошения или просьбы его царскому величеству через Морозова, никому не было отказа, если хоть что-нибудь могло быть сделано. Достоверные свидетельства также доказывают, что он стал теперь великим покровителем и благодетелем немцев так же, как и русских

Такой опасности в то время подверглось счастие как молодого правителя, так и подданных его ввиду того, что несправедливым и своекорыстным чиновникам дана была воля. И вот, следовательно, каков, при всем рабстве, нрав русских, когда их сильно притесняют, впрочем, об этом было сказано и выше.

Я хочу привести еще пример мятежа, бывшего во Пскове. В этом примере можно усмотреть подобные же действия своекорыстных чиновников и рассвирепевшего простонародья.

О мятеже, возникшем во Пскове

В 1649 г. его царское величество отправил к ее величеству королеве шведской Христине видное посольство, во главе которого находился окольничий Борис Иванович Пушкин. Между другими важными делами задачею посольства было покончить с большим спором из-за подданных, бежавших через границы по обе стороны, ликвидировав претензии и обязательства из-за этого дела, по которому в течение 32 лет не было решения. По этому поводу состоялось соглашение, что если кто перебежал в течение первых 30 лет (многие из них уже успели помереть, а другие рассеялись повсюду), то о них с обеих сторон нельзя заявлять никаких претензий, что же касается перебежчиков последних двух лет, то их следует выдать. Так как на русской стороне гораздо больше оказалось шведов, чем русских на шведской стороне, то постановлено было, чтобы его царское величество заплатил за это сумму в 190000 рублей, т. е. 380000 рейхсталеров, частью наличными деньгами, частью рожью, уплата должна была произойти следующею весною в 1650 г. В назначенное время королевский шведский комиссар г. Иоганн де-Родес и прибыл для [242] этой цели в Москву и получил наличными деньгами в копейках и дукатах 150000 рублей. Остальные 40000 рублей следовало додать рожью. Для этой цели русскому купцу во Пскове Федору Омельянову от его царского величества было поручено купить это количество ржи. Этот последний, как грубый, своекорыстный человек, распространил смысл данного ему поручения дальше, чем полагалось, и не позволил никому из народа купить хотя бы четверик ржи, за исключением разве того, что он им уступал [как бы] из дружбы и по достаточно дорогой цене. При этом он указывал, что все решительно, для уплаты долга его царского величества, должно быть послано короне шведской. Это обстоятельство сделало для псковской общины имя шведов ненавистным, народ стал устраивать частые совещания в кабаках, обвиняя бывшего посла Пушкина в измене, за то, что он такую уйму денег посулил и обещал короне шведской. Некоторые хотели заподозрить и Морозова в этом деле, так как они еще не забыли того, что два года тому назад из-за него произошло в Москве. Они предполагали, что все это произошло без ведома его царского величества. Они сообщили обо всем этом и жителям Великого Новгорода и стали подстрекать наиболее видных из них к мятежу, так что у воеводы в этом городе было много хлопот с тем, чтобы удержать таких людей от этого их злого умысла. Они решили также не пропускать денег, когда их повезут из страны. Они никак не хотели допустить, чтобы закупалась рожь для уплаты шведам, ввиду того, что эта закупка вызвала бы у них вздорожание хлеба. Поэтому ими были в качестве ходоков посланы в Москву три лица: купец, казак и стрелец; они должны были узнать, известно ли его царскому величеству о происходящем. В то же время они, сообразно с решением своим, направились к дому Омельянова, насильно ворвались к нему и, так как сам он бежал, они схватили его жену и стали ее пытать, чтобы она сказала, где ее муж хранит деньги. Они все здесь забрали и ограбили дом, и сам Омельянов, без сомнения, если бы они его схватили, не вышел бы живой из их рук. Самого воеводу, который хотел показать по отношению к ним свой авторитет и имеющуюся у него власть, они выгнали из города, потом созвали всех живших вокруг Пскова дворян в город и заставили их под присягою действовать с ними заодно. Когда три почетных ходока псковских прибыли в Новгород, через который им нужно было идти, воевода велел их заключить в ножные кандалы и в таком виде прислал их к великому князю. Бежавший Федор Омельянов, равно как и воевода, принесли в Москву известие о случившемся. Вслед за тем пришел еще гонец с сообщением, что они отняли у выдающегося шведского купца из Нарвы, по имени Левина [Логина] Нумменса, несколько тысяч рейхсталеров, били его, качали, посадили на несколько поставленных друг на друга бродильных чанов, ругались над ним и совершали с ним всякие выходки. Вследствие этого его царское величество послал сюда знатного господина и боярина для расследования дела и успокоения народа. Они, однако, сначала не хотели впустить его, заперли городские ворота и избрали [243] из своей среды себе начальника. Наконец, они все же впустили воеводу и боярина, но воеводу немедленно посадили в тюрьму, а на боярина, который стал им говорить суровые речи от имени его царского величества, напали и ужаснейшим образом избили его. Когда он захотел спрятаться в близлежащий монастырь, они выбили двери, вытащили его и так обошлись с ним, что долгое время можно было сомневаться, останется ли он жив.

Чтобы, однако, тем временем, не оказалось недостачи в уплате долга, по которому было соглашение, означенные 40000 рублей были выплачены также наличными деньгами, а не рожью. Шведского комиссара с деньгами, под сильным конвоем из стрельцов, доставили, через русскую границу, на шведскую почву.

Против восставших псковичей его царское величество принял строгие меры, назначил князя [Ивана] Никитовича Хованского полководцем, дал ему большое число конных детей боярских в помощь и отослал их. К ним присоединились еще два полковника: Мунга-Кормихель и Гамильтон, стоявшие у Онеги близ шведской границы, с 4000 пехотинцев. Все они должны были в тишине собраться в путь ко Пскову. Когда псковичи увидели, что дело серьезно, они пали духом; сначала они пробовали сопротивляться, но затем сдались на милость его царского величества, признали свою вину и просили снисхождения. Зачинщиков частью казнили, частью сослали в Сибирь. Так усмирен был и этот опасный мятеж.

В настоящее время управление и гражданский строй в России поставлены несколько лучше, и в самых судах и в правосудии наблюдаются иные формы, чем раньше. Хотя Милославский и Морозов и значат много, а патриарх вводит одно новшество за другим, тем не менее и другие вельможи в определенных государственных и частных делах имеют определенные предметы для заведывания, сообразно своему состоянию и своей должности.

В настоящее время при дворе обыкновенно имеется 30 бояр или государственных советников, изредка человека на два больше или меньше. Во времена Шуйского, говорят, было 70 бояр. С год назад, когда должна была начаться война под Смоленском, в Москве насчитывалось 29 бояр, имена которых следующие:

1. Боярин Борис Иванович Морозов.

2. Боярин [[Борис]] Никита Иванович Романов.

3. Боярин Иван Васильевич Морозов.

4. Боярин князь Иван Андреевич Голицын.

5. Боярин князь Никита Иванович Одоевский.

6. Боярин князь Яков Куденетович Черкаский. [244]

7. Боярин князь Алексей Никитович Трубецкой.

8. Боярин Глеб Иванович Морозов.

9. Боярин Василий Петрович Шереметев.

10. Боярин князь Борис Александрович Репнин.

11. Боярин Михаил Михайлович Салтыков.

12. Боярин Василий Иванович Стрешнев.

13. Боярин князь Василий Семенович Прозоровский.

14. Боярин князь Федор Семенович Куракин.

15. Боярин князь Григорий Семенович Куракин.

16. Боярин князь Юрий Петрович Буйносов-Ростовский.

17. Боярин Иван Иванович Салтыков.

18. Боярин Григорий Васильевич Пушкин.

19. Боярин князь Федор Федорович Волконский.

20. Боярин Лаврентий Димитриевич Салтыков.

21. Боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукой.

22. Боярин Илья-Данилович Милославский.

23. Боярин Василий Васильевич Бутурлин.

24. Боярин князь Михаил Петрович Пронский.

25. Боярин князь Иван Петрович Пронский.

26. Боярин князь Иван Никитович Хованский.

27. Боярин князь Федор Юрьевич Хворостинин.

28. Боярин Василий Борисович Шереметев.

29. Боярин Никита Алексеевич Зюзин.

За ними следуют окольничие, из среды которых избирают бояр.

1. Окольничий князь Андрей Федорович Литвиновасальской.

2. Ок. князь Иван Федорович Хилков.

3. Ок. Никифор Сергеевич Собакин.

4. Ок. князь Димитрий Петрович Львов.

5. Ок. князь Василий Петрович Львов.

6. Ок. князь Семен Петрович Львов.

7. Ок. князь Иван Иванович Ромодановский.

8. Ок. князь Василий Григорьевич Ромодановский.

9. Ок. Степан Гаврилович Пушкин.

10. Ок. князь Семен Романович Пожарский.

11. Ок. Богдан Матвеевич Хитрово.

12. Ок. Петр Петрович Головин.

13. Ок. Иван Андреевич Милославский.

14. Ок. князь Иван Иванович Лобанов-Ростовский.

15. Ок. князь Димитрий Алексеевич Долгорукой.

16. Ок. князь Петр Алексеевич Долгорукой.

17. Ок. Семен Лукьянович Стрешнев.

18. Ок. Иван Федорович Большой Стрешнев.

19. Ок. Михаил Алексеевич Ртищев.

20. Ок. Прокофий Федорович Соковнин.

21. Ок. князь Борис Иванович Троекуров.

22. Ок. Алексей Димитриевич Колычев. [245]

23. Ок. Василий Александрович Чоглоков.

24. Ок. Иван Васильевич Олферьев.

За ними следуют шесть “думных дворян”, которых они называют сынами [детьми] боярскими; это как бы их гофъюнкеры:

1. Иван Афанасьевич Гавренев.

2. Федор Кузьмич Елизаров.

3. Богдан Федорович Нарбеков.

4. Ждан Васильевич Кондырев.

5. Василий Федорович Янов.

6. Афанасий Осипович Прончищев.

Думных дьяков имеется трое:

1. Алмаз Иванович ¹⁵⁵.

2. Семен Иванович Заборовский.

3. Ларион (Ларивон) Димитриевич Прончищев.

Вот имена тех лиц, которые в настоящее время знатнее всех при царском дворе. Они обслуживают и вершат все придворные, государственные и частные дела в высшем и низшем, тайном и обыкновенном советах, а также и в канцеляриях [приказах].

Порядок, в котором они при дворе размещают между собою должности и достоинства, определяется следующими правилами. Раньше высшим и ближайшим к его царскому величеству местом считалась должность “государственного конюшего”. Со времени великого князя Шуйского до сих пор эта должность не замещалась.

Затем следует должность “дворецкого” — гофмейстера, которая теперь высшая из всех; дворецкий ведает все, касающееся дворцового ведомства и придворного быта, а в особенности все, что относится к царскому столу. Третье место занимает “оружничий”, имеющий под своей властью все императорское [царское] личное оружие, и холодное и огнестрельное, а также лошадей, драгоценности и вещи для украшений и процессий. Затем следуют “бояре”, “окольничие”, “думные дьяки” или государственные канцлеры, “постельничий”, устраивающий императорскую [царскую] постель, “комнатный с ключом”, царский камергер, “кравчий” или форшнейдер и мундшенк, “стольники”, прислуживающие за столом дворяне, “стряпчие”, т. е. ездовые гофъюнкеры, обязанные везде выезжать с его царским величеством, “дворяне” или простые гофъюнкеры, “жильцы” или пажи, “дьяки”, т. е. секретари канцелярий, обыкновенно у них называемые подканцлерами, и “подьячие” или писцы в приказах или канцеляриях.

Большая часть государственных советников и других придворных чиновников — князья и богатые господа, имеющие собственные великолепные земли и людей; они, однако, не имеют права лично управлять этими землями, но должны поручать управление своим гофмейстерам, служащим и управляющим. Сами они обязаны жить в Москве, ежедневно являться ко двору, и даже в тех случаях, когда дела у них никакого нет, все-таки бить челом перед его царским величеством. Делается это с тою целью, чтобы они, живя в поместьях у своих подданных, не предприняли заговора против его царского величества.

Они живут в великолепных домах и дворцах, соблюдают большую пышность, являются на улицах в прекрасном убранстве, одетые в весьма дорогие одежды; при этом рядом с [246] лошадьми и санями их бегут многие слуги и рабы. Когда они едут верхом, у луки седла у них имеются небольшие литавры, несколько больше 1/4 локтя; они бьют в эти литавры рукояткою кнута, чтобы народ, толпящийся на улицах, а в особенности на рыночной площади и перед Кремлем, расступался перед ними.

Князья же, живущие в деревнях и иногда не имеющие средств, чтобы жить сообразно своему состоянию, ведут гораздо худший образ жизни, так что часто, не зная их по другому чему-либо, трудно обнаружить их среди крестьян. Так случилось, например, во время первого нашего путешествия, когда в Будове наш переводчик стал расспрашивать о живущем там князе и обратился со своим вопросом к самому князю, смотревшему сквозь оконное отверстие в курной избе: переводчик не разглядел, что князь и мужик одновременно глядели из того же отверстия. Когда князь дал понять, что ему эта ошибка неприятна, переводчику пришлось просить прощения за то, что он князя принял за мужика.

Говорят, что русские князья ведут свое происхождение от Володимера, о чем подробнее рассказано у Кромера во II томе его “Polonicae res”, в книге 3.

Когда перечисленным боярам и государственным советникам приходится обсуждать какие-либо государственные и иные важные дела, то эти собрания и совещания свои они имеют после полуночи, сходясь около 1 или 2 ч. в Кремль и возвращаясь к полудню, часам к 9 или 10.

Никаких решений, мнений, приказаний, договоров, назначений и т. п., издаваемых от царского имени, его царское величество не подписывает лично — как о том уже сказано выше. Все подписывается боярами и государственным канцлером и [лишь] скрепляется царскою печатью. Если же великий князь заключает мир или договор с соседними государями и должен подтвердить свое мнение, то это делается помощью присяги и целования креста.

Комментарии

149. Ермоличу. В изданных русских актах он именуется Ермолиным.

150. великолепная одежда - знаменитые бармы.

151. Димитрий Мономах. Такого князя не было.

152. шесть тонн. В подлин.: Тоnnе, что обозначает 100 000 рублей золота.

153. “Государю кушанья”. В подл. Gosudar Kuschinung.

154. приносил подарков. После этих слов в подлиннике В. J. М.

155. Алмаз Иванович. Алмаз Иванов, выдающийся думный дьяк, долги служивший в посольском приказе.

© текст -Ловягин А. М. 1906
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR - Abakanovich. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© Русич. 2003