Библиотека сайта  XIII век

РЕЙНГОЛЬД ГЕЙДЕНШТЕЙН

(1578-1582)

REGII DE BELLO MOSCOVITICO QUOD STEPHANUS REX POLONIAE GESSIT COMMENTARIORUM LIBRI VI

После замирения с Москвою, как рассказано в предшествовавшей книге, первою заботою короля было отправиться лично в Ливонию и Ригу для того, чтобы дать надлежащее устройство провинции. Как только он вступил в Ливонию 12-го дня марта месяца, то на следующий день прибыл к нему Замойский. Другие сенаторы, польские и литовские, в довольно большом числе уже раньше явились, чтобы сопровождать короля. К ним король вызвал письмом герцога Курляндского и сколь возможно большее число из ливонского дворянства и, посоветовавшись со всеми ими обо всем, что относилось к устройству той провинции, просил их письменно изложить свое мнение. Главнейшими пунктами, о которых они совещались, были следующие: возобновление храмов и восстановление (католического) бoгocлyжeния, восстановление епископа, разделение провинции на известные судебные округа, затем учреждение управления и общественной казны. Каждый выразил свое мнение об этом. Король хорошо знал, что его предки провинции, ими приобретенные, устраивали по своей воле без совета сословий; однако, чтобы сделать им приятное и в виду того, что все так или иначе оказали свое содействие и рвение для возвращения той [270] провинции, он предпочитал, чтобы главным образом и известное положение об ее устройстве было составлено с общего совета; и потому он отложил все дело до сейма; а тогда только назначил коммисаров частию из своих спутников, частию из ливонского дворянства, чтобы осмотреть всю провинцию, описать земли, все доходы с них и повинности и донести ему обо всем этом, для того чтобы тем лучше можно было - бы затем на сейме сделать надлежащие постановления. В тоже время он считал нужным установить четыре разряда владений: первый разряд, который бы имел в виду государственную безопасность, следовало приписать к пограничным замкам, дабы они могли содержаться отсюда, как - бы из собственных доходов, получать все необходимое для защиты и вообще быть охраняемы; второй разряд тот, который служил бы фондом для содержания епископа и католического богослужения и для составления государственной казны; в третий разряд он предполагал отнести такие имущества, которые следовали частным лицам на основании известного права, или же могли быть даны в виде мены, если бы восстановления их наследственных прав не допускали интересы республики; наконец - последний разряд имений предназначался в дар за доблесть лицам, оказавшим хорошие заслуги и в особенности тем, которые отличились усердием в этой войне; военным людям розданы были вакантные уряды и староства, а некоторым назначены были казенные пенсии. В продолжение всей этой войны по отношению к павшим на ней король наблюдал такое правило, чтобы в случае смерти лиц, владевших на основании какого либо права государственными землями, утверждать те же имения за их детьми, хотя бы последние были несовершеннолетни, отчасти даже и за дочерьми; многим даже из среди простого народа за те или другие славные подвиги, оказанные как в прежних походах, так особенно в этот последний, дарованы были права [271] шляхетства; так как очень многие из таких просили Замойского допустить их к общению герба, то он ради этих храбрых людей охотно сдался на то, что если уже они раньше сделались достойными дворянства благодаря своей доблести, то могут быть им признаны не недостойными гербов его рода; и даровал право на такие гербы, частию прибавив к ним кое что, частию убавив, частию несколько изменив большей части тех, которые о том просили. Когда устроено было все это означенным образом, начались совещания с жителями Риги относительно тех дел, которые, как мы выше сказали, были отложены до прибытия короля.

Город этот со смерти архиепископа Вильгельма завладел как дворцом и кафедральным собором архиепископа, так и всеми принадлежавшими к ним правами и доходами, и во всех приходских церквах ввел права Аугсбургского исповедания. Порешили относительно этого пункта так: храм св. Иакова и ближайший к нему св. Марии Магдалины со всеми издревле принадлежавшими им по какому либо праву доходами возвращались для потребностей католической религии; а дворец, принадлежавший архиепископу и находившийся близ стен, вместе с домами каноников и с пустыми пространствами, которые до того не были никому отданы, оставался во власти города. Но, так как с этих местностей некогда взимались ежегодно некоторые общественные поборы, то решено было, чтобы город в замен их также выплачивал известную ежегодную сумму храму св. Иакова и его служителям. Относительно вала, выстроенного городом против крепости, король согласился, чтобы он остался на том же месте, на котором был и, когда он объявил, что с своей стороны намерен со всех сторон окружить замок валом, прибавлено было только то, чтобы и городской вал также был сделан в уровень с тем, каким он намеревался [272] оградить замок, и чтобы в сторону крепости были бы пробиты ворота в городской стене.

Между герцогом Курляндским и городом также произошел спор относительно плавания судов, и портовой пошлины (мыта); первый утверждал за собой право на пользование рижской гаванью, так как река течет из его владений и впадает в Двину ниже Риги; а также право беспошлинного вывоза товаров, а город отказывал ему в этом. Король уговаривал их согласиться между собой и объявил, что он разберет это дело на сейме, если теперь не последует между ними соглашения. В Ригу прибыл также и принц Магнус. Он стал просить подтверждения на право владения той частью Ливонии, которую он прежде имел, и соглашался признать ленную зависимость и дать присягу; ему было объявлено, что по обычаю предков это возможно сделать только на сейме. Позже всего заявило королю свои желания и местное дворянство. Так как последние касались устройства всей провинции, то ему был дан ответ, что сама простая справедливость требует не решать без согласия чинов королевства этих дел, после того как эти сословия приняли на себя столько труда и издержек при освобождении провинции. Так как говорили, будто Московский царь, собравший на границах Ливонии значительные войска, выведенные им из крепостей Ливонских, имеет намерение осадить с ними Нарву, то король всего более беспокоился о том, как бы не потерять бы ее обоим, в случае если в то время Шведский король окажется не приготовленным и будет иметь слишком мало сил для того, чтобы дать отпор. Вследствие того он тотчас отправил к Московскому царю с письмом литовца Петра Визгерда. В письме он объяснял следующее: от своих послов, бывших в Заполье, он узнал о том, что между ними и послами его состоялся мир на известных условиях, которые он, король, принимает; но [273] хотя он и видит, что ливонские крепости, находящияся во власти Шведского короля не упомянуты в условиях, однако, в случае если оне будут взяты Московским царем, он всетаки не может отказаться от права на них, своего и республики, которое всегда поддерживала и молчать об этом ему не позволяют ни вера, ни совесть; чтобы это обстоятельство как нибудь не нарушило мира, он убеждает воздерживаться от всякого насильственного против них действия, пока не придут к нему великие послы, имеющие подтвердить с обеих сторон мир, и, если окажется какое либо недоразумение в условиях, придти с ним об этом к соглашению. Королева также думала писать об этом к сестре своей — Шведской королеве чрез Христофора Варшевицкого. Так как последний мешкал, то король, в виду неизвестности относительно намерений Московского царя, так и относительно других дел не желавший никакой проволочки, не колебался в своем решении как можно скорее отправить к Шведскому королю Доминика Аламания (Dominicus Alamannius), своего кухмейстера, считая его более годным перед прочими для отправления этого посольства, так как уже в то время, когда велись переговоры чрез Ивана Баптиста Тенчинского (Johannes Baptista Thencinius) о браке Шведского короля, тогда бывшего герцогом Финляндским, с королевой Екатериной, Аламанний был на службе у Тенчинского, и потому был известен столько же королю, сколько и королеве; даже думали, что он пользовался большим расположением королевы, перед которой, казалось, и нужно было теперь всего более хлопотать об этих делах, вследствие ее очень близкого родства с королевским Польским домом, и так как она имела, по мнению всех, не малое значение у своего мужа. Главною задачею посольства было во первых, припомнив все, что произошло между обеими сторонами с начала войны, объяснить, что поход третьего года войны предпринят был [274] королем не ради какой иной причины, как только ради Нарвы и ради включения в общий мир Шведского короля, так как почти всю остальную Ливонию Московский царь еще ранее уступил ему, когда присылал послов в Вильну; между тем, против всякого ожидания короля, пока он находился с войском у Пскова, о походе на который дружески сообщено было (в Швецию) раньше по взаимному родству, и в то время как он лишал неприятеля всякой возможности помочь своим в Ливонии, Шведский король, вместо того, чтобы, как от него надеялись, с своей стороны сделать нападение на Московское государство с другой стороны, неожиданно занял не только Нарву и соседние крепости, свободные от гарнизонов, которые неприятель из всех крепостей стянул во Псков, и лишенные провианта и всякой надежды на помощь, но также овладел и Вейссенштейном, об уступке которого неприятелями королю он уже знал, не обративши внимания на королевское письмо; и притом с помощью тех самых войск, большую часть которых его уполномоченные набрали в Гданске, и затем теперь осадил также и Пернов. Король мог бы, если бы предвидел такой образ действий Шведского государя, воздержаться от траты денег и труда, каких потребовал поход того года; вследствие этого он вынужден был остановить ход военных действий, отлично начатых против Московского царя и прекратить Псковскую осаду в то время, как, преодолев более трудную часть задачи, легко мог бы преодолеть и остальную, наконец вынужден был заключить мир отдельно без него (Шведского короля), дабы, в то время, как он старался об его выгодах, не потерпеть от того еще большего вреда в Ливонии, из-за которой только и происходила война. Послу приказано было требовать у Шведского короля удовлетворения королю и государству за все те его несправедливые действия.

Кроме того, ему дано было тайное поручение: в случае, [275] если Шведский король, как полагали, станет требовать части наследства Сигизмунда Августа, уплаты денег, должных ему, выдачи обещанного приданого, все еще не полученного, и некоторых других вещей, объявить ему, что одно дело — его требования, для которых существует в Польском королевстве принятый издревле известный закон и надлежащие суды, и что совсем другого рода те обиды, которым с его стороны подвергся король, и которые не имеют ничего общего с теми делами. Если однако посол увидит, что Шведский король будет расположен отказаться от Ревеля и вместе с тем от всякого права на Ливонию, то пусть обещает ему уплату без всяких вычетов приданого и долга, требуемых им, пусть объявит, что король соглашается представить решение остальных спорных вопросов сообща выбранным посредникам и будет стараться пред Московским царем о том, чтобы включить и его в общие мирные условия; если же он (Швед) не будет сдаваться на такие предложения, то пусть он примет одно из двух, либо несомненный мир с Москвою при содействии короля, либо король на свой счет даст ему 1.000 всадников для войны московской и притом всадников таких, которые, будучи облагодетельствованы Сигизмундом Августом, охотно согласятся на этот поход, и при том могли бы это сделать на свою ответственность без нарушения публичного мира в силу вольностей Польского народа. На жалованьи и на содержании короля (Польского) они будут до тех пор, пока Московский царь не заключит с ним (Шведским королем) такого же мира, какой заключил с Польским королем; если же Шведский король сочтет при настоящих обстоятельствах неудобным договариваться о всей занятой им Ливонии, то послу приказано было объявить, что король не прочь от того, чтобы существующие между ними пререкания были после улажены посредничеством общих друзей, и что, если его считают еще что либо должным, то он [276] готов это уплатить; только бы с той и другой стороны приняты были на всякий случай достаточные меры предосторожности относительно Нарвы, только бы она не была занята Московским царем в то время, как они об ней ведут переговоры. Всего лучше это может быть достигнуто тем, чтобы в нее был допущен королевский (польский) гарнизон. Ибо, как скоро в нее будет принят королевско-польский гарнизон, то Московский царь, по причине заключенного с королем мира, уже не может воевать Нарву, и таким образом он (Швед) без всяких хлопот и убытков обеспечит безопасность не только Нарвы, но и других своих Ливонских укрепленных местечек (замков), впереди которых находится Нарва; при этом, соединив все свои войска, он (т. е. Шведский король) окажется гораздо более приготовлен для защиты Финляндии, так как ему не нужно будет защищать против неприятельской силы спорные крепости и не нужно будет раздроблять войска для содержания разных гарнизонов. Между тем в это время они условятся относительно посредников, и все их несогласия или будут прекращены при посредстве оных, или же, в случае невозможности уладить эти несогласия, король возвратит ему Нарву и найдет иные способы для достижения своего права; а чтобы ему (т. е. Шведу) не было никакого обмана, от того, что он ради общей опасности передал ему (Польскому королю) Нарву, он (король Польский) даст на этот случай приличное обеспечение.

Когда уже Аламанний отправился, Варшевицкий прибыл в Ригу с письмом от королевы. Король дал и ему такие же поручения к Шведскому королю, какие были даны Аламаннию. Но при этом приказал ему возвратиться назад без изъяснения цели посольства, если увидит, что первый посол чего-либо добился. Если же узнает, что тот отпущен без успеха, то пусть объявит, что в это самое время посылаются королем в Москву великие послы и что король [277] скоро назначит сейм; что таким образом он будет иметь самый удобный случай к тому, чтобы заставить Московского царя включить и его (Шведа) в мирные условия, а вместе с тем, чтобы посоветоваться с чинами о других своих делах, — и вот причины, почему уже прежде отправив к нему об этих делах посольство, он, побуждаемый просьбами своей супруги, а также их взаимным свойством, снова посылает к нему посла и указывает ему на удобный случай для разъяснения всех их споров. В ycлoвияx ничего не было изменено, как выше указано было. Прежде чем оставить Ригу, король назначил великих послов в Москву, о коих выше упомянуто было, Ивана Збаражского, воеводу Брацлавского, Николая Тальвоша, кастелана Жмудского, Михаила Гарабурду. Им был дан наказ, по произнесении Московским царем присяги о соблюдении мира, завести речь кроме того о включении в тот же мир и Шведского короля. Относительно же Нарвы и других Ливонских крепостей, находящихся во власти Шведов, объявить, что в случае, если Московский царь изъявит на них притязания, то король, как уже раньше объявил в письме, не отступится от них и даже не будет считать мир действительным, если это произойдет. Что же касается до пленных, то, так как Московский царь раньше требовал, чтобы они возвращены были одинаковым образом с обеих сторон, пусть объявят, что не одинаков счет пленных у того и у другого, ибо во власти короля находятся отличные полководцы Московского царя, а у последнего из королевских подданных нет ни одного довольно знатного; из дворян очень мало, а остальные из смешанного класса. На основании этого пусть они требуют, чтобы он или уступил за пленных королю Заволочье и Невль, или, по крайней мере, тот, либо другой из них, потому что уже и раньше, когда его дела были еще в хорошем положении, он предлагал за более малое число [278] пленных Усвят и Озерище, такие города, которые еще тогда не были во власти короля; иначе, пусть бы и теперь выкупал своих подобным же образом, как раньше во времена Сигизмунда Августа, когда обыкновенно выплачивал известную сумму денег за каждую голову. Около того же времени возвратился в Ригу к королю от Московского царя Поссевин, испытавши много тягостей и бед во время этого путешествия. Поссевин всего более старался перед Московским царем об уничтожении церковного разногласия, которое разделяет как большую часть восточных племен, так и Московского царя с Римскою церковью, и о приведении его к церковному единению; затем из усердия своего к пользам христианства, он по собственной воле завел речь о заключении союза с королем против Татар и старался разузнать, как расположен был бы Московский царь относительно совокупных военных действий против варваров. Московский царь относительно последнего пункта указывал на то, что он уже заключил мир с Татарами. Вместе с Поссевиным пришли также послы, отправленные Московским царем к папе и к императору Римскому Рудольфу; один из них послан был также в Константинополь к патриарху Константинопольскому с некоторыми дарами, чтобы искупить ими убийство сына. Тем и другим были даны грамоты о свободном проезде. Почти в то же самое время он отпустил к королю Матвея Превосту (Matthias Prevosta), посланного к нему из Заволочья с указанным выше письмом, в котором король отвечал на его послание, и купцов, которых удерживал при себе во время военных действий.

На письмо Иоанн отвечал в коротких словах; он понимает, что оно, будучи послано среди разгара военных действий, написано несколько резко, но теперь, когда уже с обеих сторон восстановлены мир и дружба, он считает лишним во время мира отвечать на такое письмо, которое [279] несколько грубым в то время сделала война; что же касается до того, что так долго задержал принесшего ему письмо, то не мог иначе поступить, потому что все дороги вследствие войны были заняты войсками. Отпустив комиссаров, которые, как выше мы указали, были назначены для описания провинции, король отправился в Вильну. Там он дал аудиенцию посольству татарскому, прибывшему туда несколько раньше от Магомета - Гирея, хана Крымских Татар. Последний просил обещанных даров, жаловался на при-теснения и обиды со стороны казаков; хотя последние и в самом деле бывали нередки, однако, Татарский хан еще нарочно преувеличивал их, чтобы, притворно указывая на домашние страхи и близкие опасности, избегнуть персидского похода, на который в то же время его вызывал Турецкий султан. Ответ от короля сказан был Татарам такой: что дары даны будут по обыкновению предков и что с их ханом будет мир на тех же условиях, на каких был раньше. Относительно же казаков было сказано то же, что несколько раз и раньше выставлялось на вид: эта толпа людей, составившаяся из разноплеменного сброда, бродячая и не имеющая прочной оседлости, не признает ничьей власти, но тем не менее, на сколько возможно ему будет, король постарается о том, чтобы удержать их от неприязненных действий и враждебных набегов. Этот ответ короля был принят варварами с некоторою надменностию, и главный посол, выслушав его, при самом как бы отъезде публично засвидетельствовал, что как бы там ни было, но если казаки не будут обузданы, они тоже не будут хранить мира. Раньше того шляхта Малой Польши и Руси через послов уведомила короля, что новый налог утвержден ими на их сеймиках. В то же время, прежде чем король уехал из Вильны, к нему явились послы от шляхты Великой Польши, а также Мазовии и Подляшья, от них он [280] узнал об утверждении такого же налога и на их сеймиках.

В это время обстоятельно было написано в Ливонию и городским властям и начальникам о том, в каком [281] положении находятся дела, и им было дано приказание заботиться о том, чтобы не понести по нерадению какого либо вреда. Условлено было с Литовцами, что они пошлют помощь, если обнаружится какое либо движение в соседней Ливонии; то же самое было условлено чрез Райнгольда Гейденштейна с Прусским герцогом, так как и он был соседним государем Ливонии. С другой стороны, так как отправленные к Московскому царю великие послы, коим, как мы выше сказали, дано было поручение устроить мир между Шведским королем и Московским царем, уже были в дороге, то им было через курьера сообщено о том, чтобы они не упоминали совсем об этом и предоставили бы Шведу самому делать свое дело. В августе месяце король выехал из Гродна в Вильну; туда прибыли к нему в то же время и Аламанний и Варшевицкий, окончив свои посольства. Когда ожидали дня открытия сейма, пришло известие, что воевода Валашский — Янкул (Jancola) попался в наши руки. Последний, как мы выше указали, был по происхождению из Трансильванских Саксов и человек незнатного рода. Выдумав, будто происходит из рода Валашских господарей, он, благодаря содействию Ахмета паши, достиг княжеской власти над этой провинцией, и уже сначала тотчас показал в какие отношения он станет к королю; против обычая своих предшественников, он никогда не посылал никаких послов к королю, затем стал наносить разные оскорбления королю и его подданным, несколько раз перехватывал королевские письма к Турецкому султану, распечатывал их и распечатанными отсылал назад; пытался всевозможными способами возбудить ненависть и презрение против короля и королевского сената; сделал нападение на несколько соседних имений дворян, грабя, убивая и предавая все огню; избив раз королевских людей за то, что они пришли требовать назад свое имущество и за получением [282] суда, он заключил их в тюрьму. Когда король, возмущенный этими оскорблениями, как мы раньше сказали, обратился по поводу их к Турецкому султану и потребовал, чтобы султан удалил Янкула из Валахии и оградил его от подобных оскорблений, в противном случае обещая принять решение собразное своему достоинству, то дело это было отложено. Но теперь, когда он был вызван к турецкому двору, а на его место преемником был послан другой, то Янкул, ограбив провинцию и набрав всего и собрав также отряд людей, задумал уйдти в Венгрию, находившуюся под властию цезаря; но он боялся идти туда прямо, так как думал, что все дороги заняты Трансильванцами. Поэтому он сделал обход и пытался пробраться через провинцию Польской области Покутье; но здесь Николай Язловецкий, староста Снятинский, и некоторые другие из королевских областей уже знали по слухам о его бегстве и стали преследовать его; таким образом он был ими пойман и отведен во Львов. Король тотчас написал Николаю Сенявскому, начальствовавшему над пограничньм войском в Руси, и к Николаю Гербурту, старосте Львовскому, чтобы они по народному праву совершили над ним смертную казнь, конфисковал его имущество и отправил надворного подскарбия Гиацинта Млодзевского принять имение в казну, а жене и детям назначил ежегодное содержание.

Между тем наступило время сейма. Король назначил сейм на 2-е октября. Так как Московский царь обещал остановить свои наступательные действия против Нарвы только до прибытия великих послов, как это от него требовали, то король опасался, как бы не оказаться неготовым к принятию нужных решений, в случае, если бы послам не удалось удержать царя при том же обязательстве далее, и потому он полагал, что ему не следует откладывать, но как можно скорее условиться о всем с сословиями. Кроме [283] того, нужно было в провинции Ливонии учредить законы, поставить правительственных чиновников, дать гарнизоны, про-виант, всякие военные снаряды и другие необходимые средства для защиты против неожиданных нападений; нужно было возобновить упавшие укрепления, устроить новые: во всем этом чувствовался недостаток, так как с одной стороны страна была опустошена непрерывною войной, длившейся в продолжение столь многих лет; частью же потому, что все передано было неприятелем в таком виде, в каком обыкновенно передается то, что сдается по неволе и уступая силе оружия; поэтому король, как мы выше упоминали, полагал, что все это нужно ему устроить согласно с мнением сейма. При этом также и речь посла татарского, о коей мы выше сказали, объявившая как бы войну, сильно тревожила короля. Так как к тому же присоединились еще получаемые часто из Руси слухи о начавшемся брожении, что Татары будто уже совсем готовы пуститься в поход, то поэтому уже раньше король приказал Замойскому отправить к Сенявскому, начальнику пограничного Русского войска вперед 22 хоругви всадников, находившихся на службе под Псковом. Но, хотя в это время Татары еще не брались за оружие, однако король, видя, что малейший повод может их побудить вторгнуться в его владения, считал сообразным своему достоинству и славе своих подвигов принять такие меры, чтобы заставить их также бояться за себя самих и освободить государство не только от их набегов, но и от всякого страха опустошений в будущем. О средствах, как этого достигнуть, не нарушая мира с Турками, он намерен был сделать свои предложения на сейме, которые и следовало обсудить совокупно со всеми чинами. Кроме того, нужно было заплатить жалованье солдатам. Хотя на частных сеймиках был разрешен налог для этой цели, однако налог этот собирался в далеко меньшем количестве, чем нужно было [284] для уплаты жалованья, равно как и для уплаты некоторых других долгов, и кроме того низшая против ожидания сумма еще умалялась частию вследствие небрежности, частию по вине некоторых сборщиков, так как они приносили то меньше, чем должны были, то слишком поздно; поэтому король полагал необходимым обратиться к сословиям для постановления по этому делу надлежащих решений. Хотя король помнил, чего от него требовали от имени всего народа на прежнем сейме, и что обещал он относительно утверждения известного порядка для времени безкоролевья и для выборов короля, однако ему казалось пока еще несвоевременным приступить к этому предмету, так как еще не зажили вполне раны от прежних смут безкоролевья, и не касаясь оных, нельзя было рассуждать о предполагаемых мерах. Не смотря на то, что таковое было мнение большей части старших сенаторов, у которых он по обыкновению письменно спрашивал совета, тем не менее, в виду того, что по усиленным просьбам земских послов он обязался на первом же сейме поднять об этом речь, король полагал, что ему невозможно уже отступать от своего обещания. Равным образом такого же взгляда он держался относительно попытки водворить согласие между светским и духовным сословиями; хотя он тоже считал при данных обстоятельствах неудобным приступить к ней, тем не менее по тем же указанным причинам принял на себя обязанность предложить об этом пункте сословиям. Сверх того, в случае, если бы оказалось что либо неудовлетворительным в судопроизводстве или, если они пожелали бы какого либо исправления в нем, то он и в этом также деле готов был оказать свое содействие государству. Все это он прибавил более для того, чтобы с одной стороны удовлетворить желанию сословий, с другой, чтобы выказать свое расположение к ним; главнейшее же внимание он обращал на те пункты, которые мы перечислили на первом месте. [285]

После того, как об этом было предложено с начала сенаторам, потом собраниям шляхты, которые обыкновенно составляются до сейма по обычаю в каждом воеводстве, то не с одинаковым расположением принято это было всеми, и снова началось почти такое же волнение и стали раздаваться те же речи, какие были, как мы выше указывали, на некоторых прежних сеймах. Те, которые помнили, что король им обязан своим королевством, так как они своим голосом поддерживали его при выборе, теперь досадовали, что они или получили меньше того, на что надеялись или, что другие достигли того, чего они сами желали. В среде прежних противников не мало оставалось таких, которые не могли забыть о своем поражении в борьбе, сопровождавшей прежние безкоролевья. Те, которые раньше пользовались преобладающим голосом и влиянием на сходках и собраниях шляхты и приобрели себе вследствие того имя, народное расположение и достаток, теперь роптали на то, что все награды отданы войсковым, и досадовали, что теперь больше нет места и признания для тех мирных талантов, которыми они сами преимущественно отличались. Вообще умы были сильно возбуждены в ту или другую сторону, смотря потому, чем кто более был затронут. Иные громко кричали, что дело идет совсем не о том, чтобы рассуждать о каком либо новом способе королевских выборов на будущее: время, а напротив о том, чтобы заранее облечь королевскою властью наместника чужой власти и помощника, при чем разумели Замойского: сюда клонятся благодеяния, которыми он старался привязать к себе военных людей, с этою целию и по заключении мира многие из них удержаны при себе Замойским: поразив шляхту страхом, он хочет при помощи насилия и оружия захватить королевскую власть. Диссидентов пугали стеснением свободы вероисповедания и ограничением их прежних прав. Иные рассуждали, что [286] король ищет не какого либо исправления судопроизводства, но просто хочет, уничтожив существующие суды, забрать судебную власть в свои руки. Вообще все принималось ими и перетолковывалось на выворот; дошло до того, что вместо означенных королевских предложений в народе распространялись другие артикулы, в которых смысл проекта нарочно был извращен для возбуждения тревоги; при чем в известной степени опять проявлялась и ненависть к Замойскому. Много и открыто жаловались на почести, предоставляемые Венгерцам, указывали при том на Ландскорону, которою владела вместе с детьми сиротами вдова Гаспара Бекеша, после того как потеряла с начала своего мужа, получившего за свою храбрость право польского шляхетства, в лагере у Полоцка, а потом и брата его Габриэля, погибшего при осаде Пскова; она около этого времени вышла замуж за Франциска Весселина (Franciscus Vesselinius). Между тем были и такие, которые добровольно предлагали свою помощь королю, если он желает поднять вопрос о наследнике; но король, хотя и сознавал за собою большие заслуги пред государством, которые давали его фамилии не меньше прав на внимание, чем фамилиям других королей, однако полагал, что несообразно с настоящим положением хлопотать о достижении этого и что нужно лучше подождать добровольного желания сословий. Те с своей стороны полагали, что король ими пренебрегает, рассчитывая достигнуть цели с помощью других, и тем более поддавались раздражению. Шляхта, хотя и сознавала, чем она сама и республика обязаны величайшим благодеяниям короля, однако, вследствие возбужденных опасений относительно сохранения свободы и других самых дорогих благ, колебалась и действовала с некоторою медлительностию, наконец ко всему относилась с подозрением.

При таком то настроении умов открылся сейм. Замойский, как исполняющий должность канцлера, держал речь от [287] имени короля и начал ее напоминанием о пожеланиях и обете, которые всеми были сделаны при распущении прежнего сейма: как все тогда желали, чтобы король вернулся к ним невредим и цел из похода, и как давали обет с радостными чувствами броситься взаимно в объятия друг друга! И вот то, чего они просили у Бога, сказал он, теперь достигнуто с такою полнотою, что, как видим, король возвратился из неприятельской земли не только невредим и с сохранным войском, но и приобрел своими подвигами бессмертную славу; вполне было в их власти встретить теперь друг друга со взаимными поздравлениями и с братскими добрыми чувствами; но этому воспрепятствовало недоброжелательство некоторых личностей; он не думает, чтобы ему теперь следовало розыскивать, благодаря чьим стараниям это произошло, но он однако видит, что в государстве уже появляются какие то Петилии: нужно желать, чтобы не явились также Катилины. Сказав это в приступе, он далее объявил, что король не имеет намерения предлагать на этом сейме что-либо другое, касающееся внутренних дел, как только то, что постановили они ранее, еще при жизни Сигизмунда Августа и на предшествовавшем Ендржеевском съезде, и о чем потом сами часто просили, как при других случаях, так и на ближайшем сейме. Итак король, следуя их просьбам, предлагает на обсуждение вопрос об обеспечении свободного и благоустроенного избрания. Указывая, что они должны отыскать определенный способ избрания королей, король не хочет тем сказать, что им следует помышлять об отмене избирательного права, этого наследия свободы, драгоценнее которого ничего не могли оставить их предки, но позаботиться о том, каким образом сохранить ту свободу во всей ее неприкосновенности и навсегда ее укрепить. Что обсуждение этого вопроса составляет настоятельную необходимость, того, он думает, нет нужды подтверждать примерами других; [288] если они припомнят события во время предшествовавших безкоролевий и ту величайшую опасность, до которой в то время доведено было государство, то сами рассудят, что тут речь идет не о каком либо личном деле короля, но об их собственном; король желал, чтобы они не пропустили столь удобного случая, и в Божеской милости, оказанной им в прежние годы, когда, они знают, государство спасено было одним чудом, скорее нашли бы поощрение к принятию мудрых решений на будущее, а не злоупотребили бы ею для оправдания своей беспечности и нерадения. Если же происками некоторых людей удалось поселить в их умах подозрение, то, конечно, как больные не могут переварить здоровой пищи, так они сами не будут доступны благоразумным внушениям; во всяком случае король вполне все предоставляет на их волю: или постановить, что желают относительно этого вопроса об избрании, или совсем его устранить. Таково же его мнение и о другом пункте, — относительно утверждения согласия между сословиями, о чем король счел нужным предложить на втором месте. Сами они отлично помнят, с какою ревностью настаивали они на съезде Ендржеевском о том, чтобы этот вопрос был вновь предложен к обсуждению, и как усердно потом просили о том же короля ¹. При общей печальной судьбе почти всех государств и при теперешних смутных обстоятельствах, мы однако, продолжал Замойский, имели особенное счастье, так что даже до сих пор отлично сохранили внутреннее согласие, а оно только почти и основывается на том, чтобы с обеих сторон удерживаться от несправедливостей и оскорблений: [289] решать что либо не путем насилия или чрезвычайных мер, но согласно с признанным правом и существом дела, а в особенности, чтобы воздавать всем то, что каждому принадлежит. Это относится не только к имуществу, но и к почестям и прерогативам, ибо в этом одном и заключается справедливость; справедливость же есть основа государства и согласия, которым оно держится. Никто не сомневается, что это государство главным образом покоится на двух сословиях: духовном и светском. По этому пусть сами те, которых дело касается, посмотрят и выскажутся, должно ли рассуждать об этом деле или оставить эти рассуждения? Существуют ли какие недостатки в наших судах, лучше всех могут решить те, которые занимаются судебными делами; но во всяком случае нельзя скрыть того, что в короткое время в них в такой степени умножились злые каверзы, что не мало людей, оставив более важные занятия, всецело предались выдумыванию юридических уловок и хитростей, чтобы ловить в них других. Король предложил им свое содействие, если они признают потребность каких либо исправлений в этой области: они могут воспользоваться его содействием, если им угодно; но он не будет навязывать его против желания. После этого Замойский начал говорить о Ливонии, описав ее положение, сообщил о ходе переговоров с Московским царем относительно мест, удерживаемых Шведами, упомянул о несправедливых действиях Шведов, и в особенности настаивал на соображениях, которые должны были убедить (слушателей), что не следует позволять кому либо из соседей укорениться там. Всякий раздел власти — дело не надежное, а в провинции, недавно приобретенной, пока колеблющиеся умы людей не свыклись с законами и учреждениями, такое совместное господство исполнено опасностей; ни один благоразумный народ не пускал соседа в новую провинцию, в особенности людей одного и [290] того же происхождения и языка с туземцами, а тот, который допускал, то тотчас и раскаявался в том.

После этого Замойский сообщил об угрозах Татар и беззаконных действиях казаков, способных вовлечь государство в неожиданную войну. На предъидущем сейме было принято предложение, по которому предоставлена была королю чрезвычайная по отношению к ним юрисдикция на известный только срок ², и теперь необходимо либо держать их (казаков) в повиновении, либо помышлять о начатии войны с Татарами. Наконец, была речь о жалованье солдатам. На прежних сеймах были утверждены предложенные для этого налоги, пусть теперь сами они рассмотрят, хватит ли их на жалованье и на уплату долгов, сделанных у иностранных государей, на защиту Ливонии, на войну Татарскую; пусть расследуют, от кого также зависело, что эти налоги были внесены слишком поздно и меньше надлежащего — хотя, как они увидят, при взимании этих налогов соблюдались и верность, и величайшее усердие. Что касается военных людей, сказал Замойский, то они оказали такие услуги, что забота о них должна стоять на первом плане; так как они сражались за славу и честь Польского народа не только с воинственным врагом, под городом весьма укрепленным во всех отношениях, во время самой жестокой зимы, но и ничем достаточно не снабженные и почти полуобнаженные, боролись с трудностями климата и погоды, и почти с самою природой. Я ничего здесь не буду говорить о Ливонии, продолжал Замойский, провинции, некогда весьма цветущей и даже теперь изобилующей всякими средствами, которая приобретена благодаря их твердости; но о том, на сколько они своею доблестью подняли наше имя в глазах иностранцев, могут засвидетельствовать те, которые помнят, каким (малым) [291] значением пользовалось оно у иностранцев после отъезда Гейнриха, когда все находились в страхе и трепете от Татар; пусть они справятся, каково теперь общее мнение об их доблести, после того как, победив могущественнейшего врага они не только возвратили некоторые потерянные провинции, но еще приобрели новые. Однако и это не ценится им еще так высоко, как то неоценимое сокровище, которое республика приобрела в них самих, в наличности множества храбрых мужей, одушевленных таким духом и так привыкших к войне, что они с величайшею готовностью пойдут на встречу всякой опасности, угрожающей государству. По этому пусть сословия не обманут надежды тех, которые не задумались отдать все свое достояние, пролить кровь и отдать даже самую жизнь, чтобы только не уронить достоинства Польского народа; при этом они не благодеяние окажут чужим людям, но заплатят должное вознаграждение за труды и храбрость собственным братьям и близким. Вот все, что король считал нужным предложить им теперь, сказал Замойский; они сами теперь видят, согласно ли это с тем, что распространяли в народе некоторые с неблаговидною целью?”. Затем, обратившись к королю, он сказал, что желал бы, чтобы за его столь великие подвиги была воздана ему, по крайней мере, хоть такая же благодарность, которая обыкновенно воздается в добром и благо-устроенном государстве за гораздо меньшие заслуги не только королю, и притом королю, столь любящему государство, но и всякому предводителю войска; впрочем, вследствие величия своего духа он не нуждается в утешениях, ибо в этом величии заключается гораздо лучшая защита против всяких ударов судьбы и больше силы для перенесения обид от недоброжелателей, нежели у последних хватит средств для сокрушения оного. Не должно сомневаться, что эти самые оскорбления от некоторых людей еще более послужат к [292] прославлению его чести и имени. Всякий, кто ознакомится с его подвигами, будет удивляться столько же тому, что он действительно совершил столь великие дела, сколько тому, что, при столь многочисленных противопоставляемых ему затруднениях, он вообще мог предпринять оные. Это самое величие его духа ручается за то, что оскорбления и обиды не отвратят его от дальнейшего служения пользам государства, как он это раньше делал. Обращаясь к жолнерам, Замойский просил их не думать, чтобы на столь мужественных и добрых гражданах могло лежать пятно столь неблагодарного настроения и столь великой несправедливости. Под конец он убеждал послов больше всего заботиться о государственном достоинстве и пользе. “Желал бы я”, сказал — “он, чтобы здесь находились и прочие честные и хорошие граждане, каких насчитывается, помимо присутствующих, громадное количество, которые заняты дома воспитанием детей своих и домашними делами; он легко бы их убедил, что ничего не следует считать дороже польз государства; так как они, послы, во всем заступают место отсутствующих, то тем с большим вниманием следует им отнестись ко всем этим делам; ибо прочие, оставшиеся дома, им вверили не только благосостояние свое и своих, но и благосостояние государства”.

По окончании речи, сенаторы стали высказывать свои мнения и все почти решили, чтобы были внесены предложения об установлении известного способа избрания и о прочих указанных в речи пунктах, за исключением только двух сенаторов, из которых один полагал, что Бог ставит и низвергает королей без всяких советов с людьми; а другой был того мнения, что невозможно и даже не должно в каком бы то ни было государстве преграждать дорогу искательству, направленному к достижению высшей власти. В посольской шляхетской избе с начала много волновались по поводу речи канцлера; в особенности упирали на его замечание, [293] что есть уже некоторые Петилии, и что нужно опасаться, чтобы потом не явились также и Катилины. Но другие стали оправдывать это, говоря, что тут указано не целое сословие, но известные люди и даже не люди, но их пороки, и пусть всякий, кто чувствует, что не имеет их, будет знать, что и речь та не относится к нему. Тем рассуждение и кончилось. Затем дано было поручение Святославу Оржельскому от имени всего рыцарства (шляхетства) принести благодарность королю за хорошее управление государством и дать ему удовлетворение за те оскорбительные для его достоинства речи, какие некоторыми были допущены и даже, говорят, были распространяемы в народе. Когда Оржельский в этой своей речи выразил мысль о том, что король должен назначить следствие над авторами и, разобрав дело, наказать их, то встречен был неблагоприятным ропотом из среды товарищей, а потом чуть не бранью.

Относительно самого дела, в особенности относительно установления известной формы избрания, мнения земских послов были различны; одни вообще отрицали необходимость подвергать этот вопрос обсуждению, потому что всякое постановление, касающееся предмета, наиболее тесным образом связанного с делом свободы, и ограничивающее его пространство, тем самым повело бы к умалению самой свободы и заключило бы ее в более тесные пределы, чем это было прежде. Другие напротив возражали, что самая свобода выборов гораздо более упрочится, когда всякий обман и происки будут устранены законом; при этом они настаивали, что вопрос уже затронут и поставлен на очередь, так как относительно его обсуждения последовало соглашение на предъидущем сейме, и, что особенно важно, принято священное обязательство еще на Евдржеевском съезде. Многие готовы были допустить обсуждение вопроса, но только не его решение; они хотели бы сообщить своим, что об этом будет [294] говорено, дабы затем на следующем сейме постановить решение согласно с желаниями всей шляхты. Пока длились эти споры, протекли первые восемь дней сейма, в продолжении которых, на основании нового закона, должны были разбираться уголовные дела: по этому король приступил к разбору прочих судебных дел. Явились к королю послы и стали жаловаться, что многие вызваны были к задворному суду противозаконно; пусть король поручит нескольким сенаторам, чтобы они, вместе с представителями их (рыцарского, шляхетского) сословия, которых они сами (послы) выберут, разобрали дело об этих (неправильных) позвах (к королевскому задворному суду), и пусть то, что в этом деле будет подлежать отменению, будет отменено, а то, что законно, пусть останется в силе. Король отвечал, что существуют власти, которые ведают этими делами; и если будет доказано, что оне не удовлетворяют своим обязанностям, то король не отказывается снизойдти до того, чтобы прибавить к тем других. Между тем он, как уже начал, продолжал далее заниматься разбором дел.

Самым первым делом, представленным в суд, было дело Станислава Чарнковского о невозвращении в казну документов по делу Брауншвейгскому, которые он получил, будучи отправлен Сигизмундом Августом в Германию. Дело заключалось в следующем. Сигизмунд отдал в замужество за Гейнриха, князя Брауншвейгского, сестру свою Софью, и в брачном договоре было при этом выговорено, что в случае, если не будет детей, все приданое по обычаю будет подлежать возвращению. Когда Гейнрих умер не оставив после себя детей, несколько раньше кончины Сигизмунда Августа, и супружество окончилось, то Август отправил к сестре Чарнковского наблюдать за вещами и помогать советом вдове. Когда Чарнковскому были отданы все документы относительно условий о приданом, то он [295] удержал их при себе. Немного спустя после того умер Сигизмунд; избран был королем Гейнрих; он также скоро удалился из королевства, а между тем, по смерти сестры Софьи, другие сестры: Анна, королева Польская, и Екатерина, королева Шведская, стали требовать себе ее наследства. Впродолжение нескольких лет князь Брауншвейгский Юлий отделывался проволочками; а между тем заметили, что это наследство совсем не таково, чтобы его должно было требовать по праву родства, но что на основании договора и условий оно принадлежит Польским королям и государству, и для осуществления этого права был послан к князю Юлию Лаврентий Гослицкий, декан Плоцкий. Так как Чарнковский не захотел передать ему, как было приказано, тех документов, а Гослицкий не мог ничего представить, кроме незначительного количества актов, взятых им из Архива Варшавского, то он очутился в таком почти положении, что его доказательства могли показаться недостаточно убедительными. Вследствие того, когда вопрос был поставлен не только о самом предмете тяжбы, но и о чести народной, то тем с большим рвением стали требовать от Чарнковского главного документа сперва письменно, затем чрез специально по этому делу посланного по просьбе Замойского Стефана Грудзинского, кастелана Накельского. Король, видя, что мягкие меры ни к чему не приводят, приказал вызвать Чарнковского в суд через инстигатора скарбового (прокурора казны). И вот в то время, как принимались такие меры, в суд поступило другое дело, касавшееся того же Чарнковского. Это дело заключалось в следующем.

Вышеупомянутый Чарнковский, человек знатного и благородного происхождения, имел весьма большое влияние на шляхетских сеймиках и пользовался большим уважением и любовью всей шляхты; будучи возведен Сигизмундом Августом в должность референдария, незадолго до его кончины, он [296] получил староство Плоцкое и, хотя Ансельм Гостомский, воевода Равский, имел постоянные с ним споры из-за него, тем не менее Чарнковский удержал за собой это владение. После отъезда Гейнриха, когда уже вступил на престол Стефан и большая часть признала власть этого короля, Чарнковский, приняв на себя посольство от противной партии, отправился в Германию к императору Максимилиану. По прибытии короля в Краков, когда сословия стали настаивать, чтобы он наказал тех и других, упорство коих было слишком заметно и решительно, то староство Плоцкое было отдано Станиславу Крийскому, воеводе Мазовецкому. Затем назначен был сейм в Торуне, и король по необходимости должен был заняться разбором судебных дел; так как по обычаю предков было установлено, что короли при этом, кроме канцлеров, пользовались содействием референдариев, а Чарнковский еще не вернулся, то король отдал должность референдария Николаю Фирлею, который тоже принадлежал к кесарской (австрийской) партии, позволив ему удержать кастеланство Бецкое. По прошествии некоторого времени вернулся в Польшу Чарнковский, будучи вновь призван друзьями, в особенности братом Альбертом, тогда генералом Великой Польши, после того как тот выпросил королевскую грамоту для брата. Он был милостиво принят королем и ему сказано было, что он может рассчитывать на королевскую благосклонность и ожидать от особенной милости короля вознаграждения с избытком за причиненный ему убыток. Между тем из Рима было написано королю, что Чарнковский просил от папы утвердить за ним коадьюторию архиепископства Гнезненского, на которую заявлял притязание по известному праву, и делал это без ведома короля при посредничестве некоторых иноземных государей. К тому присоединилось и то обстоятельство, что, пока король был у Полоцка, ему было доложено с самыми верными доказательствами, что на [297] Люблинском съезде, где шляхта в первый раз отправляла аппеляционные суды (держала заседания трибунальские), некоторыми замышлялся переворот, и что Чарнковский главный виновник замысла. Это обстоятельство снова весьма сильно изме-нило расположение к нему короля; между тем, по смерти архиепископа Якова Уханского, король, чтобы исполнить обещание свое, данное сословиям при коронации, назначил на место его Станислава Карнковского, в то время бывшего епископом Куявским, который еще в этом звании совершил некогда коронацию над Стефаном. Именно: так как при происшедшем тогда раздвоении выборов, Уханский, а следуя его примеру, и прочие епископы, за исключением Куявского, почти все перешли на противную сторону, то Уханский, призванный к посвящению, не послушался и не явился, а когда вследствие того король коронован был Карнковским, то шляхта просила короля, чтобы он, низложив Уханского, выбрал на его место Карнковского. Король на это отвечал, что, если этого просят они ради только того, что Уханский не согласился на выбор его королем, то он лучше желает привлечь его к себе снисходительностью и не отчаевается, что ему удастся этого достигнуть; если же хотят сделать это для того, чтобы почтить другаго, то он лучше после смерти Уханского, от которой последний уже недалек вследствие глубокой старости, окажет эту честь их кандидату, которого они предлагают в настоящее не совсем удобное для того время. Чарнковский между тем держал Сминское владение, принадлежавшее архиепископии, и, так как не желал оставить его, то был вызван архиепископом на суд к королю. Когда ему было приказано явиться, он сперва не хотел отвечать; на суде ему было объявлено, чтобы он указал, по какому праву он владеет тем имением, ибо, если он опирается на присвоиваемую им себе коадьюторию, то никто не сомневается, что вопрос, касающийся королевского права, [298] подлежит только ведению короля; если же он владеет захваченным имением на основании частного права, то будет отослан к земским судам, которые обыкновенно ведают дела о земле. Поверенный Чарнковского потребовал срока для того, чтобы представить имеющиеся у него документы: если кто требует срока, то, по нашему закону, считается, что он признает свою подсудность подлежащему суду и назначает для себя, в силу собственного своего обязательства и желания, окончательный термин. Поверенный стал отговариваться, что ему невозможно доставить документы к сроку, так как документы находятся в Риме, и потому он не имеет возможности предъявить их. В это самое время земские послы обратились к королю с просьбою, чтобы отменены были все судебные вызовы к (королевскому) двору, на основании примера Сигизмунда Августа, который одним декретом зараз уничтожил все вызовы, кои относились к делам государственной казны. От них потребовали указать, какие это были вызовы, и сказано было, что король не желает, чтобы кому нибудь причинялись неприятности вопреки законам, но несправедливо также, чтобы всякий мог без причины увертываться от суда; если же они настаивают на своей просьбе, то король скорее согласится на то, чего они ранее требовали, именно позволяет, чтобы кoммиccия) составленная из сенаторов и из их среды, разобрала вызовы и отделила законные от незаконных. Те на это ничего не отвечали; но просили, чтобы им дана была, по крайней мере, возможность поговорить об этом в особом совещании с сенаторами. Получив на то разрешение от короля, уполномоченные посольской избы делают то же самое представление в сенате; они требовали от сенаторов, чтобы они, первенствуя пред остальною шляхтою своим достоинством, были также впереди там, где требовалось привести короля к соблюдению справедливости и где дело шло об охране законных прав [299] шляхетства. На это им отвечали, пусть они укажут тех, которые, по их мнению, вызваны противозаконно; или пусть укажут, в каком именно деле, по их мнению, право дворянства подверглось сокращению и, если они докажут, что последовали какие либо действия противозаконные, то сенат, конечно, не изменит своему долгу. Тогда предводитель и оратор депутации заявил, что он взял на себя предъявление общих требований и что отдельные лица сами должны объяснить, в чем они считают себя лично обиженными. Вышел на средину Чарнковский и объявил, что он был противозаконно вызван к надворному дворскому суду. Но ему было объяснено: что касается первого его дела, то нет никаких оснований считать оное не касающимся государства; от него требуют возвращения документов, ему вверенных, чтобы на основании их доказать иск государства; требуют в силу того права, которое имеет каждый частный чело-век по отношению к тому, кто обязался к нему услугами; а если кто желает пользоваться одинаковым общим правом свободы со всею шляхтою, и если кому эти вызовы ко двору кажутся тягостными, то он может заключиться в пределах частной жизни, жить дома, держаться вдали от служб королевских; но раз кто вступил в такую службу, тому не прилично было бы домогаться, чтобы его освободили от обязанности отдавать отчет в том, что он добровольно принял на себя; иначе король в общественном деле поставлен был бы в худшее условие, чем всякий частный человек в своем деле; по этому предмету, кроме того, есть постановление Сигизмунда I, смысл которого сюда же клонится; наконец предъявляемое притязание прямо противоречить общей пользе: государство подвергалось бы часто величай-шей опасности, еслибы в делах, не терпящих никакой отсрочки, оно могло достигнуть своего права не иначе, как после собрания сейма, что всегда предполагает длинный [300] промежуток времени. Что касается до другого его процесса, то и сенат лучше желал бы, чтобы он был представлен на решение сейма, но так как поверенный его потребовал срок для представления доказательств, то он сам добровольно лишил себя всякой благовидной отговорки, чтобы не подвергнуться решению королевского суда. На это Чарнковский отвечал, что, апеллируя к документам, он тем самым апеллировал к сословиям, которые суть живые документы республики.

После того уполномоченные обратились снова к сенату и просили, чтобы в присутствии их были высказаны мнения. Почти все высказанные мнения были такого рода, что несправедливо делают те, которые постановление Сигизмунда Августа о делах казны относят также и ко всем королевским процессам. Постановление Сигизмунда таково, что на основании его дела, относящияся лично к королю, к величию власти и наконец к праву и ко владениям королевским, ясно отделены от дел податных и фискальных; итак нужно рассмотреть, каковы те дела, и возможно ли допустить, чтобы король отменил все те позывы без раз-бора, так как, приняв подобную меру, он пожертвовал бы, ради желания просителей, не только своим правом и правом государства, но и правом других лиц, что даже и не в его власти; это имело бы место именно по отношению к таким делам, которые были начаты по инициативе частных лиц и касались их частной пользы. Тем не менее послы упорствовали в своем намерении, и, когда спор этот затянулся на много дней, то нередко на своем собрании они доходили до крупных беспорядков. Король заявил им, что хотя это несправедливо, что они даже не желают делать разбора между законными и незаконными вызовами; и хотя, кроме того, он видит, что они даже и не получили от своих никаких полномочий возбуждать этот [301] вопрос, однако он дает им возможность перенести спор до сведения своих (на сеймиках), чтобы на будущем сейме можно было принять какое либо определенное решение, а пока он оставит дело в том же положении и не будет разбирать никаких других процессов, кроме двух касательно Чарнковского, которые уже представлены в суд. Были здесь и такие, которые вызваны были архиепископом за оскорбление храмов и присвоение священных вещей; последние тем сильнее боялись за свою участь, что в те дни распространен был слух, будто король решил как мож-но строже судить таких людей; к тому же и король способствовал усилению подобного слуха тем, что, находясь на охоте недалеко от владений архиепископа и получив приглашение от него, прибыл к нему в Лович и несколько дней провел у него в качестве гостя. Многие, быв вызваны к суду даже по другим делам, дали себя избрать в земские послы для того только, чтобы тем легче ускользнуть от суда; они теперь решились пустить в ход всяческие средства, чтобы прежде чем дойдет до них очередь держать ответ, всем освободиться от суда в лице Чарнковского. Хотя (после королевского заявления) они избавились от своего страха, так как король объявил, что он не будет судить никаких других дел, за исключением процессов Чарнковского, однако кто зашел в этом деле так далеко, что уже не мог просто отступить назад, не подвергая опасности своей репутации в глазах других, того и теперь оказалось не-возможным отвлечь от первоначального намерения даже таким резоном. Иные, под влиянием чужих речей, опасались, не идет ли в самом деле речь об очень сериозном предмете, касающемся, как им толковали, их свободы, и охотно соглашались на некоторую отсрочку, пока вопрос не будет вернее исследован; иные, хотя не видели ничего опасного для себя в этом деле, боялись возбудить злую [302] молву и быть выставленными на позор, как будто они оставили без поддержки поборников свободы. Следствием этого было то, что те, которые вообще не одобряли всего того предприятия, подвергаясь нападкам со стороны одних и не находя поддержки у других, сами ничего не могли сделать при таком численном преобладании противной стороны.

Таким образом прошло время, установленное для сейма. Bсе на это сильно досадовали; в особенности Замойский заклинал всех и каждого, чтобы приняли на себя обязанность [303] позаботиться о Ливонии и о Руси, как бы им не потерять снова провинцию, приобретенную большим трудом и кровью, а теперь лишенную всякой помощи, и как бы не отдать Руси на разграбление варварам. Константин, князь Острожский, воевода Киевский, с своей стороны присылал ежедневно известия о предстоящем нашествии Татар. Не смотря на все это, ничего не было сделано. К королю в эти дни часто обращались Литовцы с просьбой присоединить Ливонию к Литве. Против этого не было сделано сильных возражений ни в сенате, ни в посольской избе; напротив не было недостатка в таких, которые, повидимому, охотно готовы были отказаться от нее в пользу Литвы, чтобы тем легче получить от короля с помощию Литовцев то, чего добивались. Тогда поднялся Замойский и, бросив взгляд на остальных, сказал, что Ливония отнята у неприятеля с опасностию жизни им и его сотоварищами; если кто либо из них сомневается в том, то он отдает это дело на суд Московскому царю; он не сомневается, что ему удастся убедить их в том признанием самого врага; поэтому, если никто не возражает против отделения Ливонии от королевства, то он один за всех воспротивится этому. К сейму прибыли послы Московские, чтобы принять от короля клятву на мир подобно тому как уже раньше королевские послы обязали клятвой их го-сударя. Клятва дана была королем при огромнейшем собрании всех сословий, при чем на месте, где происходил сейм был поставлен с этою целью алтарь, и архиепископ, после того как были прочтены секретарями листы договора, подсказывал ему слова. Кроме принятия клятвы, им было приказано переговорить относительно обмена пленных с обеих сторон. Не быв в состоянии достигнуть этого, они просили собрать всех пленных в одно известное место и дать возможность выкупить их у тех, кому они принадлежат. Была речь и о пограничных делах; споры возникали [304] преимущественно вследствие такого обстоятельства: в Запольском договоре о земле Велижской писцами литовскими было прибавлено, что она должна принадлежать к воеводству Витебскому, как это было и прежде, и сделана была такая прибавка для того, чтобы предупредить на нее притязания со стороны чинов Польского королевства, войсками которого Велиж был взят, а Москвитяне с своей стороны утверждали, что после того как Велиж достался в их руки, к нему была отнесена значительная часть прилежавшей Торопецкой земли ³.

При столь замечательной неурядице в общественных делах, или, лучше сказать, при таком о них небрежении, в особенности достойным жалости казалось положение людей военных. Большая часть их надеялась не только на получение [305] своего жалованья, как им было обещано, но также надеялась достигнуть больших почестей, подобающих им за их заслуги, и получить в дар земли; в особенности же те, которым за храбрость было даровано право шляхетства, рассчитывали, что им даны будут при этом и средства, с помощью которых они могли бы прилично поддержать свое шляхетское достоинство; крайне нуждаясь во всем и почти нагие в это крайне неблагоприятное время года, они дошли теперь до того, что многие, и притом из благородных, говорили, что лучше было бы им пасть при Пскове, нежели быть доведенными до такой сильной нужды и недостатка во всем. В то же время Иван Шуйский, который, как мы выше сказали, выказал блистательную деятельность в деле защиты Пскова, будучи удален от лица государя, сильно печалился и горевал.

Комментарии

(пер. И. И. Виноградова)
Текст воспроизведен по изданию: Рейнгольд Гейденштейн. Записки о московской войне. СПб. 1889

© текст - Виноградов И. И. 1889
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Vrm. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001