Библиотека сайта  XIII век

ЛИВОНСКИЕ ПРАВДЫ

«ЛИВОНСКИЕ ПРАВДЫ» КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК ВВЕДЕНИЕ

Среди вопросов, связанных с изучением генезиса феодализма на территории нашей страны, важное место занимает проблема становления классовых отношений у народов Прибалтики, в частности у латышей, ливов и эстонцев. Для решения этой проблемы необходимо комплексное исследование различных видов источников, среди которых большое внимание следует уделить памятникам права.

В советской историографии уже много лет ведется разработка основных положений раннефеодального права народов средневековой Европы ¹. Достигнутые успехи в этой области позволили поставить на солидную основу сравнительно-историческое исследование правовых документов, необходимое для выяснения общих закономерностей, типологии и конкретных черт в процессе развития феодальных отношений у европейских народов. Опыт таких исследований способствует изучению прибалтийских юридических [6] источников и использованию их для решения наиболее существенных вопросов становления феодальной формации в Прибалтике.

От прибалтийского средневековья до нас дошли кодексы древнейшего права латышей, ливов и эстонцев, по форме и содержанию относящиеся к типу раннесредневековых «правд» народов Европы. Три из них представляют собой цельные правовые документы: кодекс права латгалов, кодекс права куршей, земгалов и селов, ливско-эстонское право (или всеобщее крестьянское право Ливонии). Четвертый кодекс — право эстонцев Сааре-Ляэнеского епископства — сохранился в составе вик-эзельского (сааре-ляэнеского) ленного рыцарского права. И, наконец, семь глав о сельской общине — так называемое «деревенское право», входящее в кодексы «Древнейшего» и «Среднего» рыцарского права Прибалтики XIII — XVII вв., но отражающее процессы общественного развития у местных народов. В историографии кодексы известны главным образом как «крестьянское право», но нам кажется более целесообразным объединить их общим названием «Ливонские Правды» ². Такое название в значительной степени условно, но оно позволяет подчеркнуть типологическое сходство между кодексами и европейскими «правдами». Употребление термина «правды» для этих источников вполне допустимо, так как на первом этапе своего существования (в XIII в.) они, подобно «Русской Правде» и варварским «правдам», содержали нормы уголовного, процессуального, наследственного, семейного и обязательского права, применявшиеся для разных слоев общества.

Как и однотипные памятники, «Ливонские Правды» содержат нормы обычного права коренных жителей Латвии и Эстонии. В них вошли также отдельные элементы зарождающегося раннеклассового права, сложившиеся к началу XIII в., т. е. кодексы содержат сведения о периоде прибалтийской истории, непосредственно предшествующем завоеванию и первом времени после начала агрессии, и установления иноземного господства (в основном до середины XIV в.). Эти сведения не дают столь полной картины общественной жизни, как многие однотипные памятники (например, норвежские областные судебники). Тем не менее они имеют большую ценность, поскольку письменных источников по истории Прибалтики до XIV в. сохранилось вообще очень мало. Кроме того, «Ливонские Правды» донесли до нас интересные известия о хозяйстве, социальных отношениях, политическом строе и об изменениях в местном обществе Прибалтики, сопутствующих усилению феодальной и крепостнической зависимости латышей, ливов и эстонцев от Ордена, католической церкви и их вассалов-ленников. [7]

Наряду с «Ливонскими Правдами» в средневековой Прибалтике действовали и другие правовые кодексы и сборники, составленные из решений, принятых в разное время для разных частей Ливонии, но они не содержали норм местного донемецкого права и представляли собой постановления (светского и церковного характера), издаваемые Орденом, архиепископом и отдельными помещиками для зависимого крестьянства. Кроме того, они появляются в более позднее время, чем «Ливонские Правды», и в большинстве своем не могут быть использованы для изучения прибалтийской истории до XV в. ³ Это повышает интерес к сведениям «Ливонских Правд».

Однако сами по себе «Ливонские Правды» — памятники сложные и своеобразные и должны быть тщательно изучены, прежде чем заключенная в них информация может быть с наибольшей полнотой и объективностью использована в историческом исследовании. Как и прочие юридические памятники того же типа, «Ливонские Правды» характеризуются большой казуистичностью, сохранением в тексте отдельных постановлений, которые уже не употреблялись в судопроизводстве. Кроме того, существует разрыв между временем возникновения правовой нормы и временем ее письменной фиксации, что в первую очередь касается норм, восходящих к праву донемецкого времени.

Записывая эти нормы, завоеватели могли видоизменить их в своих интересах и в соответствии с положениями, применявшимися в германском (саксонском) праве. В статьях, содержащих нормы донемецкого времени, а также в установлениях, непосредственно добавленных агрессорами, получил отражение немецко-балтийский синтез права. Нельзя также забывать, что фиксация правовых норм происходила не на родном языке. Поэтому при записи положений, применявшихся у коренных народов Прибалтики в донемецкое время, отдельные понятия не всегда могли быть адекватно переданы по-немецки.

Положения кодексов действовали с XIII в. до середины XVII в. За это время в кодексы неоднократно вносились изменения, дополнялись некоторые статьи, другие, потерявшие юридическую силу, исключались. Появлялись разные редакции кодексов, отвечавшие социально-экономическим и политическим условиям территории и времени их действия.

Далее. Первая фиксация права произошла в XIII в., а наиболее ранние дошедшие до нас списки «Ливонских Правд» датируются серединой XVI в., в основном же концом XVII — XVIII в. Средневековый нижненемецкий язык и содержание статей не всегда были понятны переписчикам. В результате появлялись ошибки в [8] передаче текста, порой изменявшие смысл правовых установлений. Изменения, добавления и искажения XIV — XVIII вв. значительно преобразили первоначальный вид «Ливонских Правд».

Все названные выше обстоятельства дают широкие возможности для разнообразных интерпретаций содержащихся в кодексах сведений. Поэтому прежде, чем использовать «Ливонские Правды» в качестве исторических источников, необходимо определить время и причины составления каждого кодекса, установить, какие нормы восходят к донемецкому времени, а какие отражают изменения в социально-экономических и политических отношениях в разное время и в разных землях Ливонии, выяснить, какие положения могли появиться в кодексах под влиянием нрава завоевателей. Это основные вопросы, решение которых позволит с наибольшей уверенностью опираться в историческом исследовании на сведения кодексов.

В той или иной мере названные вопросы неоднократно рассматривались в историографии, поскольку история изучения «Ливонских Правд» насчитывает более двух веков. Успехи ученых досоветского времени в изучении «Ливонских Правд» немалые, но всестороннему историческому исследованию и археографическому описанию они не подвергались. Кроме того, и остзейские, и латышско-эстонские буржуазные историки подходили к изучению кодексов с формально-юридических позиций. На интерпретацию материала часто влияла тенденциозность в оценке истории латышей и эстонцев, характерная для историков обеих школ. В свете применения материалистического и сравнительно-исторического методов исследования, а также возросшей степени изученности раннесредневековой истории Прибалтики в целом многие выводы этих ученых представляются ошибочными. Ряд тем разработан недостаточно полно. Поэтому требуется пересмотр или доработка основных вопросов. В советской же историографии «Ливонским Правдам» не было уделено нужного внимания, хотя уже появились работы, посвященные изучению этих памятников. Необходима и новая публикация кодексов, которая бы учитывала достижения современной археографии и включила вновь найденные списки ⁴.

В настоящей работе обобщаются достигнутые ранее результаты изучения «Ливонских Правд», делается попытка по возможности проследить генеалогию списков, выделить нормы, восходящие к местному обычному и раннеклассовому праву, наметить этапы кодификации права, связанные с определенными изменениями в социально-экономической и политической жизни Ливонии (а затем Лифляндии и Эстляндии). В последнем заключается принципиальное отличие предлагаемой схемы этапов кодификации от схемы, разработанной историками досоветского времени. Кроме того, нами рассмотрены сведения кодексов о различных отраслях права, о [9] хозяйственной деятельности и социальных отношениях латышей, ливов и эстонцев, а также делается попытка применить эти сведения для характеристики развития феодализма в Прибалтике в сравнении с другими народами Европы. Работа сопровождается публикацией в Приложении кодексов по всем известным спискам с переводом на русский язык.

Представляемая работа, естественно, не решает всех проблем, связанных с изучением «Ливонских Правд». Она — лишь необходимый промежуточный этап в исследовании кодексов. Обобщающая работа, как думается, поможет отчетливее выявить круг тем, требующих дальнейшей разработки, и послужит отправным пунктом в их разрешении.

Считаем своим долгом выразить глубокую благодарность И. Э. Клейненбергу за большую помощь при переводе текстов со средненижненемецкого языка, а также члену-корреспонденту АН СССР В. Т. Пашуто за ряд ценных замечаний и поддержку автора на всех этапах работы над монографией. Мы благодарны также Т. Я. Зейдсу и А. Л. Хорошкевич за ознакомление с работой в рукописи и конкретные замечания по ряду важных вопросов. [10]

Глава I

ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ «ЛИВОНСКИХ ПРАВД»

Впервые один из списков кодекса древнейшего местного права Ливонии — ливского (у нас — всеобщего крестьянского права Ливонии) был опубликован в «Лифляндской хронике» И. Г. Арндта в 1753 г. ⁵. Создавая свой труд, Арндт дополнил сведения, взятые им из более ранних хроник, известными ему правовыми документами. Под 1228 г. он поместил сообщение об установлении епископом Альбертом ленного права в Ливонии на основе «Саксонского зерцала», а также отметил, что Альберту приписывают и составление крестьянского светского права ⁶. На основании этого сообщения в работах XIX в. получила распространение точка зрения, будто крестьянское право было кодифицировано епископом Альбертом в 1228 г. Между тем вряд ли такой вывод соответствовал мнению самого Арндта. Упоминание им о кодификации права именно под 1228 г. объяснялось тем, что эта дата указана в заголовке «Древнейшего рыцарского права». О крестьянском (а также и городском) праве Ливонии Арндт сообщает под тем же годом скорее для удобства изложения исторического материала, нежели желая точно датировать составление кодекса.

Арндту было известно несколько списков кодекса крестьянского права, отличавшихся друг от друга порядком расположения статей, величиной денежных штрафов и формой изложения правовых норм. Однако большинство списков было написано на труднопонимаемом в XVIII в. нижненемецком языке. Поэтому для публикации он выбрал один из наиболее поздних, но понятных в его время верхненемецких списков. Комментариями текст кодекса Арндт не сопроводил, хотя высказал соображения о возможных размерах упоминаемой в кодексе марки и поместил таблицу соотношения древних денежных единиц, найденную им в архиве ⁷.

Возможно, Арндт и полагал, что крестьянское право базируется на германских правовых установлениях, но прямо, в отличие от последующих авторов, об этом не говорил, хотя в ленном рыцарском праве он специально указал на саксонскую основу ⁸.

ОСТЗЕЙСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ КОНЦА XVIII — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX в.

С конца XVIII в., а особенно в XIX в. резко возрос интерес остзейского дворянства к прошлому края. Появилось большое количество исторических и историко-юридических работ, а также [11] публикаций средневековых документов, в первую очередь юридических. Стремление к изучению историй Прибалтики объяснялось как развитием исторической науки в это время в целом, так и (что имело не последнее, а может быть, и основное значение) желанием прибалтийских баронов найти в письменных памятниках XIII — XVIII вв. подтверждение своего права на власть над землями и населением Остзейских провинций.

Обращение к древним правам и привилегиям в тех случаях, когда что-либо начинало угрожать незыблемости их положения в Прибалтике, стало с XVI в. традицией остзейских помещиков. В рассматриваемый период событием, усилившим внимание к этим, как и вообще к историческим, источникам, были административные и судебные реформы, проведенные царским правительством и несколько поколебавшие привилегированное положение лифляндского и эстляндского дворянства. Еще большее значение в этом отношении имело обострение крестьянского вопроса в Прибалтике, получившее европейскую огласку, и отмена в начале XIX в. (на основании законов 1816 — 1819 гг.) личной зависимости латышских и эстонских крестьян. Последнее потребовало от помещиков по-новому оформить отношения с бывшими крепостными, для чего также потребовалось изучение правовых документов. В связи с общим ростом историко-правовых знаний и накоплением опыта издания источников копирование документов для частных рукописных собраний сменяется публикацией и частичным исследованием памятников права. Хотя вышедшие в то время труды преследовали в большой степени узкоклассовые цели, а выводы, сделанные в них, были весьма тенденциозны, появление их, особенно публикаций источников, способствовало значительному расширению представлений о средневековой Прибалтике.

Прежде всего публиковались и изучались сборники рыцарского права. Крестьянское право рассматривалось обычно в дополнение к рыцарскому. Специальные исследования крестьянского права появились только во второй половине XIX в. В большинстве работ, каким-либо образом затрагивавших вопросы древнейшего местного права, публикуются списки кодексов, сопровождаемые более или менее подробным комментарием, или проводится исследование (правда, очень ограниченное) различных правовых норм. В некоторых трудах содержание статей кодексов используется авторами в качестве исторического источника для подтверждения выдвигаемых ими точек зрения по различным вопросам истории Прибалтики без специального изучения.

К последним относится «Руководство по истории» В. К. Фрибе, в котором автор ссылается на отдельные статьи кодекса права ливов для обоснования вывода о постепенном установлении крепостного права в Ливонии немецкими завоевателями с середины XIII в. до середины XV в. ⁹ Сравнив нормы уголовного права и [12] величину штрафов за разные преступления в рыцарском праве и праве ливов, Фрибе пришел к заключению, что правоположения последнего относятся еще к лично свободному населению, следов закрепления в нем нет, следовательно, к моменту кодификации (епископом Альбертом в 1228 г.) крепостное право в Ливонии еще не утвердилось ¹⁰. Хотя Фрибе и не считал, что до появления немцев в Прибалтике латыши и эстонцы находились в состоянии дикости, тем не менее полагал, что в основе кодекса лежали нормы саксонского права ¹¹. Сведения, взятые Фрибе из статей права ливов, вырваны из контекста и использованы чисто формально. Однако в данном случае интересно то, что это первое использование кодекса в качестве исторического источника.

В самом начале XIX в. Г. Будденброк ¹² переиздал сборник «Среднего рыцарского права», напечатанный впервые в 1537 г. и использовавшийся еще в XVII в. ¹³ Он перевел средненижненемецкий текст на современный ему язык и дополнил работу комментариями, в которых пытался толковать смысл некоторых статей, отдельных выражений и терминов. Как перевод, так и толкование темных мест в сборнике проводились Будденброком главным образом для того, чтобы выяснить, насколько то или иное правовое установление может быть применимо в его время и включено в проект нового кодекса права (одним из авторов которого он являлся) . Рассматривая главы 89 — 95, посвященные сельской марке, он пришел к заключению, что последние четыре вполне могут быть при некоторой модификации применены в судебном разбирательстве ¹⁴. Специального исследования норм права Будденброк не проводил. Однако ценность его работы в том, что это единственная в настоящее время доступная для ученых публикация памятника (позже сборник целиком не публиковался). Перевод текста на современный немецкий язык способствует пониманию содержания статей и использованию положений сборника в научной работе.

В 1821 г. появилась первая публикация кодекса сааре-ляэнеского эстонского права в составе сборника ленного рыцарского права, хотя без комментариев и исследования ¹⁵.

Главное место в разработке всех областей права Ливонии занял Ф. Г. Бунге. К изучению им древнейшего местного права нельзя относиться однозначно. Большой интерес представляет [13] публикация Бунге неизвестных ранее кодексов права латгалов ¹⁶ и права куршей, земгалов и селов ¹⁷. В коллекции правовых памятников Бунге было также несколько списков кодекса права ливов разных редакций. Исследуя эти документы, Бунге попытался сделать некоторые выводы относительно времени возникновения и последовательности составления кодексов права для местных жителей. Древнейшим он считал кодекс права ливов. Авторство Альберта в составлении этого кодекса Бунге подвергал сомнению, хотя возникновение права относил к первой половине XIII в. Вполне вероятным было, по его мнению, и участие ливов в составлении статей кодекса, что следовало из заголовка, хотя сам заголовок Бунге относил к более позднему времени, чем основной текст ¹⁸. Однако Бунге не считал, что кодекс уже в XIII в. был составлен в том виде, в котором сохранился. Он полагал, что запись правовых установлений восходит к середине XIV в. — времени кодификации также рыцарского права ¹⁹. Кодекс права ливов, по его мнению, предназначался не только для ливов, но в большей степени для населения северных эстонских земель Харьюмаа и Вирумаа ²⁰.

Составление кодекса права латгалов произошло, как он полагал, позже, чем кодекса права ливов, хотя и отмечал, что о происхождении и возрасте этого документа нельзя сказать чего-либо определенного ²¹.

Право же куршей, земгалов и селов, по Бунге, моложе права для орденских территорий (т. е. права латгалов) ²².

Последовательность в кодификации права, предлагаемая Бунге, не вызывает возражения. Однако более подробно установления права Бунге не исследовал. Он лишь отметил, что содержание права латгалов и куршей разнообразнее, чем содержание права ливов, поскольку в них входят, кроме норм уголовного права, и частноправовые положения. Но в этих кодексах отсутствуют некоторые статьи уголовного права, которые есть в кодексе права ливов ²³. Самым поздним, по мнению Бунге, был кодекс права эстонцев Сааре-Ляэнеского епископства, содержащий некоторые нормы из ливского и из прибалтийского рыцарского права, положения наследственного и семейного права, а также статьи об отношении между господами и крестьянами, хотя зависимость крестьян от феодалов здесь отражена еще чрезвычайно слабо. Считая, [14] что крепостное право установилось в Ливонии только в XV в. ²⁴, Бунге заключил, что этот кодекс возник до конца XIV в., когда зависимость от помещиков местных крестьян начала быстро увеличиваться ²⁵.

Приведенные выше выводы, хотя и не могут быть приняты полностью, представляют значительный интерес и должны учитываться при исследовании кодексов. В этом безусловная ценность его работ.

Вместе с тем в историко-правовых трудах Бунге явно усматривается тенденция реабилитировать завоевание Восточной Прибалтики в XIII в. и подчеркнуть заслуги немцев в развитии латышей и эстонцев ²⁶. Для него не подлежит сомнению, что до появления немцев в Прибалтике своего права здесь не было. Обычное право для местных народов было перенесено сюда из Германии, кодексы крестьянского права (он называет их также «правовыми книгами») пропитаны духом немецкого права и основаны на чисто германской системе штрафов ²⁷. Допущение ливов к записи норм права также соответствовало приобщению их завоевателями к цивилизации. Составление кодексов Бунге считал единовременным актом, не усматривал в них разновременных норм. Поэтому создавалось впечатление, что положения о порядке наследования и о свободной торговле местных жителей, входившие в кодексы права латгалов и куршей, в полном объеме отражали отношения, существовавшие еще в середине — второй половине XIV в. (времени, к которому, исходя из построений Бунге, следует отнести появление этих кодексов). Последнее также соответствовало тезису о том, что немецкое завоевание не принесло с собой резкого ухудшения положения латышей и эстонцев. Следует, правда, признать, что изучение источника в его развитии не было характерно для науки начала XIX в., и вряд ли стоит ставить такой подход к памятнику в вину исследователю.

Рассматривая кодексы прибалтийского ленного права, Бунге пришел к мысли, что некоторые главы в них были заимствованы из ливонского обычного права, в основе их, однако, по мнению автора, лежали также германские (саксонские) правовые нормы. В их числе Бунге отметил главы 61 — 67 (89 — 95) «Древнейшего» и «Среднего» рыцарского права, регулирующие отношения внутри деревенской общины и межевые споры. Он высказал предположение, что эти главы основываются на распоряжениях папского легата Вильгельма Моденского от 1225 г. о порядке решения межевых [15] конфликтов ²⁸. Между тем постановления легата, на которые ссылался Бунге, были предназначены для спорных вопросов о земельных владениях уже существовавших общин-марок, а не вводили общинного устройства в Ливонии. Кроме того, документ 1225 г. был непосредственно связан только с одной из глав (64) «деревенского права».

Почти одновременно с Бунге кодексы древнейшего местного права привлекли внимание К. Ю. Паукера. Большой интерес представляет публикация известных Паукеру списков кодекса права ливов. В основу публикации он положил древнейший из сохранившихся списков кодекса — список на нижненемецком языке из сборника документов «Красная книга» 1546 г., сопоставил его со списком Арндта, а также привел основные разночтения еще по шести известным ему спискам (пять списков, сходных со списком из «Красной книги», и один — со списком Арндта). К сожалению, ни о времени записи, ни о составе сборников рыцарских привилегий, в которые вошли пять первых списков, Паукер не сообщил. Известны только названия этих манускриптов ²⁹.

В конкретном изучении правовых норм «Ливонских Правд» Паукер пошел значительно дальше Бунге. Он, как и Бунге, считал, что древнейшее право ливов возникло в первой половине XIII в., точнее, в первой четверти (правда, о времени записи права он не говорит), в составлении права вместе с рыцарями и епископом принимали участие свободные в то время ливы. Важным моментом в исследовании Паукера было то, что он первым из историков (и оставался единственным в остзейской историографии) назвал этот кодекс «коренным» («angestammt») правом ливов, считая, что многие его нормы (наиболее древние) имели местное происхождение ³⁰.

Редакция кодекса права ливов, список которой опубликовал Арндт, применялась на территории Лифляндии (т. е. у ливов в Латвии и у эстов южных областей Эстонии), редакция же, представленная списком из «Красной книги», действовала в землях Северной Эстонии — Харьюмаа и Вирумаа ³¹.

В специальной работе Паукер провел тщательное сопоставление норм уголовного права, зафиксированных разными кодексами. Разницу в классификации преступлений и штрафов за них Паукер объяснял неодновременностью составления кодексов. Влияние саксонского права, как он полагал, проявилось в основном в определении степени виновности преступника, в дифференцированном подходе к кражам, в наказаниях за преступления, а также в формах доказательства невиновности. Духу древнейшего [16] местного права было, по мнению Паукера, чуждо принесение клятв для доказательства невиновности, клеймение, членовредительство, порка, смертная казнь ³². С этим мнением нельзя не согласиться, за исключением лишь того, что клятвоприношение было незнакомо местным жителям. Многие древние клятвы латышей содержат следы языческих верований, что свидетельствует об их возникновении в донемецкое время ³³.

Сравнивая нормы в разных кодексах, Паукер отметил, что в праве для орденских территорий (праве латгалов) и в праве куршей, земгалов и селов элементов саксонского права значительно больше, чем в обеих редакциях кодекса права ливов. Это, по его мнению, соответствовало более позднему возникновению двух первых кодексов и отражало возрастание зависимости местных жителей от завоевателей ³⁴.

Попытка сравнительного изучения источников является безусловной заслугой исследователя середины XIX в., однако до предположения о том, что в период действия кодексов нормы права могли видоизменяться, могли быть добавлены новые статьи и исключены те положения, которые перестали употребляться в судопроизводстве, Паукер не дошел. Кроме того, находясь под влиянием господствовавшего в остзейской историографии мнения об исключительной роли немецкого завоевания для развития Восточной Прибалтики, Паукер сравнивал нормы права народов Латвии и Эстонии только с саксонским правом, оставляя без внимания раннесредневековые правовые памятники соседних стран, в первую очередь Руси ³⁵.

Вместе с тем нельзя не подчеркнуть, что в работах Паукера отсутствует явная тенденциозность, присущая большинству немецко-прибалтийских историков.

Исследованием глав «деревенского права» Паукер специально не занимался. Однако надо сказать о том, что он впервые опубликовал рукописный труд, принадлежащий юристу начала XVII в. М. Брандису, в состав которого входил сборник «Древнейшего рыцарского права» ³⁶. Таким образом, Паукеру принадлежит заслуга введения в научный оборот и этого правового источника.

Следует назвать еще две работы первой половины — середины XIX в., в которых упоминаются кодексы древнейшего местного права и «деревенское право». Автор первой — Р. Хельмерсен, разбирая нормы сборников прибалтийского рыцарского права, выделил главы, относящиеся к сельской общине местных [17] жителей, а не самим рыцарям ³⁷. Как и Вунге, он отметил, что эти главы имели много общего с распоряжением Вильгельма Моденского, хотя считал, что они являлись поздним добавлением к рыцарскому праву. Хельмерсен подчеркивал, что Вильгельм Моденский запретил испытание железом в Ливонии, а в «деревенском праве» оно упоминается. Поэтому он датировал главы «деревенского права» XVI в., когда испытание железом снова стало применяться ³⁸. Однако он не обратил внимания на то, что в этих главах испытание железом используется при решении конфликтов внутри общины, тогда как в XVI в. ордалии применялись для доказательства невиновности крестьян перед господином и были проявлением дикости крепостнических порядков. Конкретным исследованием правовых норм Хельмерсен не занимался, хотя внес ряд смысловых изменений в текст имеющейся публикации глав «деревенского права» (по изданию Будденброка) .

Вторая работа, в которой упоминаются «Ливонские Правды», принадлежит перу остзейского историка А. Рихтера ³⁹. Основное назначение работы состояло в оправдании господства немецкого дворянства в Прибалтике и восхвалении политики немецких баронов в отношении крестьян Латвии и Эстонии. Специального исследования древнейшего местного права Рихтер не проводил и пользовался в основном выводами своих предшественников о времени возникновения норм права и их германской основе. Но более древними он считал кодексы права латгалов и куршей, так как они короче, чем кодекс права ливов, и в них встречается испытание железом. Содержание глав «деревенского права» также, по его мнению, было перенято из германского права и не отражало отношений, существовавших у местных народов ⁴⁰. Рихтер сомневался в том, имели ли вообще применение главы «деревенского права», «поскольку его положения предполагают деревенское устройство и аграрные отношения, которые, если они здесь и были распространены, однако, быстро исчезли под увеличивающимся давлением крепостного права ⁴¹. [18]

В конце 70-х годов XIX в., когда в связи с земской реформой в России вновь создалась угроза немецким привилегиям в Прибалтике, остзейские историки снова обратились к истории Ливонии для обоснования незыблемости своих прав ⁴². Главным защитником привилегий немцев в Прибалтике был Г. Бруининг. Он стремился документально обосновать утверждение, что превращение латышских и эстонских земель в немецкие колонии нисколько не ухудшило положения местного населения. Наоборот, рыцари и церковь спасли Прибалтику от завоевания ее русскими и литовцами. Среди документов он использовал и отдельные статьи «Ливонских Правд». По его мнению, кодексы дают полное основание утверждать, что в первый период существования немецких колоний латыши и эстонцы находились в наиболее благоприятном правовом положении, поскольку даже в наиболее позднем сааре-ляэнеском праве, составленном в конце XIV — начале XV в., нет следов личной зависимости местного населения ⁴³. Бруининг использовал положения отдельных статей в отрыве от памятника в целом, замалчивая или объявляя недостоверными те положения кодексов, которые не соответствовали его теории. Заявляя о том, что местные крестьяне обладали широкими правами, он ссылался на статьи о порядке наследования в праве латгалов и праве кур-шей, земгалов и селов. Статью сааре-ляэнеского права о переходе выморочного имущества крестьянина к господину Бруининг считал мало достоверной ⁴⁴. Установления же о телесных наказаниях и смертной казни за невыплату господской десятины и нарушение приказа феодала Бруининг обходит молчанием.

В конце прошлого века вышла работа, специально посвященная древнейшему местному праву Прибалтики. Автор книги — Ф. Штильмарк опубликовал еще один список кодекса права ливов, провел небольшое текстологическое и источниковедческое исследование памятников, а также подробно, хотя и весьма поверхностно, рассмотрел отдельные области права, отразившиеся в кодексах ⁴⁵. В общих выводах относительно происхождения норм права Штильмарк следует за Бунге. Он считает, что по содержанию это чисто немецкие правовые положения ⁴⁶. При этом Штильмарк [19] ссылался на заключение Паукера, что в оценке преступлений и назначаемых за них наказаний использованы саксонские правовые установления, хотя замечание последнего о местных элементах в кодексах он не учитывает. Вслед за Бунге Штильмарк допускал, что право первоначально (с XIII в.) существовало в устной традиции, но запись права он относил к более позднему, чем Бунге, времени. По его мнению, письменную фиксацию следовало относить ко времени не ранее конца XIV — XV в. Кроме того, он полагал, что первыми были записаны нормы права для орденских территорий, затем, в конце XV — первой половине XVI в., — права для куршей, земгалов и селов, еще позже составлен кодекс права ливов, древнейший список которого он датировал 1546 г. ⁴⁷ Столь позднюю датировку памятников Штильмарк объяснял тем, что наряду с архаическими нормами права в кодексы вошли правоположения и отдельные термины, которые нельзя датировать ранее указанного времени. О том, что кодексы могли изменяться и дополняться уже после письменной фиксации правовых норм, Штильмарк, как и его предшественники, вопроса не ставил.

Штильмарк детально рассмотрел нормы наследственного, семейного, уголовного, имущественного, обязательского права, хотя исследование его носило описательный характер и свелось в основном к пересказу содержания статей. Сравнивая кодексы, он, правда, указал на эволюцию в них некоторых понятий, главным образом в уголовном праве, но сравнений с нормами права других народов он не проводил (за исключением саксонского права). Сведений, одновременных кодексам прибалтийских источников, он почти не привлекал в своей работе. Следует, однако, отметить, что никто до Штильмарка в таком полном объеме не изучал норм древнейшего местного права латышей и эстонцев. Интерес представляет и трактовка некоторых труднопереводимых и малопонятных мест в тексте кодексов.

В те же годы, что и Штильмарк, «Ливонскими Правдами» занялся один из наиболее ярых защитников политической организации и землевладения прибалтийско-немецкого дворянства А. фон Транзе-Розенек ^48-49. В 1895 г. на заседании Общества истории и древностей Остзейских провинций им был прочитан доклад о крестьянском праве Ливонии, рассмотренном им в традициях остзейской историографии ⁵⁰.

Транзе-Розенек считал, что в кодексах содержатся чисто немецкие правовые положения. Возникновение норм права восходит ко времени «крестьянской свободы», но письменное оформление права произошло значительно позже начала [20] применения его установлений в виде правовых книг ⁵¹. В вопросе о времени кодификации права Транзе-Розенек подверг критике выводы Штильмарка. По его мнению, наиболее позднее, викское (сааре-ляэнеское) крестьянское право было записано и официально признано между 1424 и 1431 гг. Ливское, а также близкие к нему по содержанию и времени записи права латгалов, куршей, земгалов и селов были кодифицированы не позже XIV в. Два последних кодекса он считал редакциями права ливов, из них наиболее молодое — право куршей ⁵². Таким образом, критикуя Штильмарка, Транзе-Розенек практически повторил в докладе точку зрения Бунге.

Свои представления о древнейшем праве прибалтийских народов Транзе-Розенек развил в работе, вышедшей 30 лет спустя, в годы проведения аграрных реформ буржуазными правительствами Латвии и Эстонии, лишивших остзейских помещиков экономической основы их господства в Прибалтике. В этой работе наиболее ярко отразились тенденциозные антилатышские и антиэстонские настроения. Транзе-Розенек считал, что местные племена перед приходом немцев находились на уровне развития германцев Тацита. Местные жители якобы руководствовались исключительно патриархальными или сакральными правовыми нормами, или у них существовало право сильного ⁵³. Он признавал, что у жителей о-ва Сааремаа были отдельные правовые нормы, относившиеся к донемецкому времени и известные из договоров с немцами, он считал, что на возникновение этих норм большое влияние оказало скандинавское право ⁵⁴.

Желая показать, что до XV в. — времени установления крепостного права — не происходило значительного ухудшения положения крестьян, Транзе-Розенек подробно останавливался на статьях о наследовании движимого и недвижимого имущества, заимствованных, как он полагал, из древнего немецкого права. Введение этих положений в Прибалтике, а также постановления, зафиксированные в договорах XIII в., как он утверждал, свидетельствовали о неограниченном праве наследования у народов Латвии и Эстонии ⁵⁵. В данном случае Транзе-Розенек и в методике исследования, и в выводах следовал за Бруинингом.

Он считал, что семейное и брачное право развивалось также по нормам немецкого и христианского канонизированного права, но при заключении браков латыши и эстонцы еще долго придерживались обычаев языческих времен ⁵⁶.

Статьи об общине, по мнению Транзе-Розенека, не являлись отражением древнего общинного строя жителей Прибалтики, [21] наоборот, землевладельцы и подчиненные им крестьяне сообща составили положения глав «деревенского права» ⁵⁷, т. е. и здесь он проводит мысль о договорных отношениях между помещиками и крестьянами, указывающих на широкие права коренных жителей во время немецкого правления в крае.

На позициях своих предшественников в целом стоял и один из крупнейших историков остзейской школы XX в. Л. Арбузов (младший). Его перу принадлежит последнее, наиболее полное издание «Ливонских Правд» ⁵⁸. В нем Арбузов собрал сведения о всех известных в начале 20-х годов списках кодексов местного права и «деревенского права», о месте нахождения рукописей и работах, в которых они опубликованы. Книга включает публикацию текстов кодексов и «деревенского права» с разночтениями по спискам, изданным в XVIII — XIX вв., а также найденным им самим ⁵⁹. В дополнении к изданию он поместил описание списков, найденных в начале XX в. разными исследователями и не упомянутых в первой публикации ⁶⁰.

Основное внимание Арбузов уделил времени возникновения кодексов и соотношению их во времени, мало касаясь содержания норм права. До прихода немцев, по мнению Арбузова, народы Латвии и Эстонии знали только судопроизводство в недрах рода и большой семьи. Обычное право (уголовное) находилось в зародышевом состоянии. После установления власти Ордена и церкви начался процесс германизации правовой жизни. Кодексы крестьянского права основаны на положениях германского уголовного и частного права и процессуальных нормах. Германскими он считал и размеры штрафов. На право о-ва Сааремаа оказало большое влияние скандинавское право, отдельные нормы которого учитывались наравне с нормами немецкого права при составлении правовых книг для местного населения ⁶¹. Запись права Арбузов относил к XIV в., подчеркивая при этом, что в праве еще не отражена крепостная зависимость сельского населения. Но кодификации предшествовал значительный период, в который уже установленные и используемые правовые нормы существовали разрозненно в различных документах. Эти сильно германизированные документы, регулирующие процесс судопроизводства у прибалтийских народов, принимались в результате договоров между местными старейшинами и Орденом (или архиепископом) ⁶². Говоря о привлечении старейшин к кодификации права, Арбузов отмечал, что то же самое немцы обычно делали и в Пруссии, но, чем это было вызвано, не объяснял ⁶³. Все же из сказанного следует, что Арбузов не разделял высказываний Транзе-Розенека о [22] чрезмерной отсталости прибалтийских народов до начала завоевания.

Периодом действия кодексов исследователь считал XIV — XVI вв., некоторые установления, возможно, служили и дольше ⁶⁴. Наиболее ранним был кодекс права ливов. Этот кодекс вскоре после его возникновения разделился на» две редакции: одна была приспособлена для орденских провинций в Эстонии и послужила основой для ливско-эстонского права, другая явилась основой для права местного населения Рижского архиепископства ⁶⁵. Последняя в свою очередь послужила образцом при составлении кодекса права куршей, земгалов и селов ⁶⁶. Кодекс права архиепископства в известном виде старше ливско-эстонского права, хотя на самом деле положения последнего могли быть первоначально записаны раньше, чем нормы права для архиепископства ⁶⁷. Сааре-ляэнеское право записано в XIV в. Хотя в этом кодексе отразилось влияние прибалтийского рыцарского права, многие положения его старше кодификации. Сборник права Рижского архиепископства действовал в землях ливов и латгалов, входивших в состав архиепископства, и, возможно, на латгальских территориях Ордена, где частично могло использоваться и ливско-эстонское право. В основном же нормы ливско-эстонского права распространялись на орденские территории Эстонии и земли Дорпатского (Тартуского) епископства. Право куршей применялось как на орденских, так и на епископских землях Курземе, а также в области земгалов и селов ⁶⁸.

Высказывания Арбузова о соотношении кодексов и территории их действия могут быть приняты с не очень большими коррективами, особенно по первому вопросу. В основном они подтверждаются имеющимися в нашем распоряжении материалами.

Арбузов отметил, что в литературе слабо разобраны вопросы о соответствии редакций крестьянского права своеобразию условий жизни у разных народов и тем отношениям, которые у них господствовали после покорения страны ⁶⁹. Однако решение этих вопросов могло произойти только в результате сравнения содержания кодексов права с другими одновременными источниками по истории Ливонии. Для этого он опубликовал в своей работе отдельные документы (целиком или в выдержках) XIII — XVI вв., которые, по его мнению, могут помочь пониманию правовых норм. Но, говоря о необходимости сравнительного изучения кодексов права с другими источниками, сам Арбузов этого не сделал, поскольку считал, что для окончательного решения основных вопросов опубликованных к тому времени источников недостаточно. Кроме того, некоторые публикации не соответствуют потребностям научного исследования ⁷⁰. [23]

Главы 61 — 63 «деревенского права» Арбузов считал отражением очень древних аграрных отношений, которые постепенно исчезли. Общины существовали у всех прибалтийских народов ⁷¹.

Признание общины у латышей и эстонцев в донемецкое время является положительным моментом в исследовании Арбузова.

Отдельные высказывания о кодексах древнейшего местного права содержатся в работе Г. Боссе ⁷². В оценке «Ливонских Правд» и влияния завоевания на правовую жизнь латышей и эстонцев Боссе следует скорее за Транзе-Розенеком, чем за Арбузовым. Вслед за Транзе-Розенеком он считал, что ухудшение условия жизни крестьян в Ливонии не было вызвано немецким завоеванием, а началось только в XV в. в результате войн, неурожаев и эпидемий. В качестве доказательства он приводил статьи крестьянского права, якобы отражающие мягкость правовых норм. Боссе подчеркивал, что право, введенное немцами, до конца "ливонского" периода допускало почти во всех случаях, за исключением самых тяжких преступлений, замену смертной казни денежным штрафом ⁷³. При этом он не анализировал сути упоминаемых им преступлений (например, положения о наказании за кражу господской десятины).

Боссе указывал также на право местных жителей наследовать имущество, однако исходя из содержания статей кодексов вынужден был признать, что несколько позже в порядке наследования появились некоторые ограничения ⁷⁴.

Таким образом, историкам немецко-прибалтийской школы принадлежит заслуга введения в научный оборот «Ливонских Правд», систематизации и публикации списков. Ими же было начато изучение правовых норм и намечены этапы кодификации права. Вместе с тем подход к источнику в трудах остзейских исследователей был тенденциозным. В большинстве работ отстаивалась точка зрения о перенесении норм обычного права для местных народов из Германии. Существование своего права у жителей Прибалтики до начала завоевания признавалось не всеми и только в зародышевом состоянии. На наличие местных элементов в кодексах указывал лишь К. Ю. Паукер.

Формально-юридический метод в исследовании и рассмотрение кодексов без учета вероятности их внутреннего развития ограничивали возможности изучения права, применения «Ливонских Правд» в качестве исторического источника и приводили к неверным общеисторическим и конкретным выводам. В XX в. Арбузовым была признана необходимость изучения кодексов в свете одновременных исторических источников, однако на практике в широком масштабе такого исследования проведено не было. [24]

ИЗУЧЕНИЕ «ЛИВОНСКИХ ПРАВД» В РУССКОЙ ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

В русской историографии XIX в. вопросы древнейшего местного прибалтийского права специально не изучались. Исключение представляет книга М. П. Соловьева, в которой он, опираясь на труды немецко-прибалтийских авторов, в общих чертах упомянул о «Ливонских Правдах» ⁷⁵. Интерес к древнейшему праву латышей и эстонцев объяснялся мнением Соловьева о пользе изучения истории для управления государством. Он полагал, что для органического объединения и наилучшего управления государством недостаточно общности полицейских и судебных форм, а необходимо также знать прошлое объединяемых в государстве народностей, которое могло указать, «какая из народных стихий, какое стремление народного духа имеют... будущность развития и, следовательно, могут послужить надежной опорой общегосударственным целям... Государство разноплеменное должно знать те народные индивидуальности, которые входят в состав его» ⁷⁶.

Книга Соловьева не является самостоятельным исследованием. Представляет, однако, интерес то, что, говоря о крестьянском праве, которое, по его выражению, «есть не что иное, как жесткий уголовный кодекс для ливов и эстов», Соловьев привел перевод некоторых статей кодекса на русский язык ⁷⁷.

ЛАТЫШСКО-ЭСТОНСКАЯ БУРЖУАЗНАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ (ДО НАЧАЛА 40-х ГОДОВ XX в.)

В конце XIX — начале XX в. появилось большое количество работ по истории Прибалтики, написанных латышскими и эстонскими авторами, в том числе и работы по истории древнейшего местного права.

Следует отметить работу латышского буржуазного юриста К. Дуцманиса, написанную в основном в юридическом плане ⁷⁸. В ней автор прослеживает развитие прибалтийского права начиная с XII в. Основное положение Дуцманиса заключается в том, что «право является детищем своего времени» ⁷⁹. Низкий уровень развития права в Прибалтике в XIII в. отражал низкую степень развития государства в целом. Анализируя нормы уголовного права в правовом кодексе ливов и эстонцев, Дуцманис отметил, что развитие этого права шло у них по тому же пути, что и у других народов. Составление кодексов автор относил ко времени между XII [25] и XIV вв. По его мнению, на законодательство в Ливонии влияло немецкое ленное право, в том числе саксонское. Но вместе с тем положения кодексов восходят к прибалтийскому местному обычному праву и содержат много архаичных черт. Дуцманис первым из исследователей назвал эти кодексы «местным земским правом» ⁸⁰. Он перевел на латышский язык текст списка из «Красной книги» и указал на сходство некоторых положений права со статьями «Русской Правды». Главное различие между этими памятниками он видел в том, что ливско-эстонское право, как он полагал, было записано уже для закрепощенного населения, в то время как при составлении «Русской Правды» при Ярославе Мудром крепостного права на Руси еще не было ⁸¹. Конкретным исследованием правовых норм Дуцманис не занимался. Тем не менее выводы, сделанные им в работе, коренным образом меняли представление о кодексах и явились шагом вперед в изучении «Ливонских Правд».

Новый этап в изучении «Ливонских Правд» начался с образованием буржуазных государств в Прибалтике. В это время значительно возрос интерес к древней и средневековой истории Латвии и Эстонии. Это объяснялось как естественным стремлением латышей и эстонцев к познанию своей истории, так и намерением национальной буржуазии историческими фактами подтвердить законность своих действий. Последнее имело и положительные и отрицательные моменты. С одной стороны, в работах историков они искали подтверждение законности конфискации земель у немецких баронов. С другой — изучение древней истории использовалось ими для развития националистических тенденций в массах и отвлечения их от классовой борьбы.

Интересы буржуазии отразились в работах латышского историка и юриста А. Швабе. В изучении истории латышей Швабе придавал большое значение древнейшему местному праву, многие нормы которого относил еще к донемецкому времени ⁸². Несмотря на тенденциозность в решении проблемы и постоянный рост реакционности его взглядов ⁸³, работы Швабе по местному праву представляют большой интерес, отличаются полнотой освещения ряда вопросов.

В подходе к изучению истории права сказался эклектизм взглядов Швабе на историю. Он считал, что право является частью культуры, «поэтому историю права надо исследовать в связи с хозяйственными, социальными и политическими проблемами и формами духовной жизни того самого времени, которые порождают [26] или влияют на эту культуру» ⁸⁴. Вместе с тем он заявлял, что историческая действительность ограничена только констатацией фактов, и отвергал научное значение исторических законов. Поэтому цель истории права — «выяснить, почему в каждую эпоху и на каждой территории было в силе именно это право, а не другое», — по его мнению, никогда не будет достигнута ⁸⁵.

Взгляды Швабе на изучение права в целом сказались и на трактовке отдельных вопросов, связанных с исследованием «Ливонских Правд». Труды Швабе в этой области явились шагом вперед по сравнению с изучением права в немецко-прибалтийской историографии, хотя публикация кодексов Арбузовым оказала большое влияние на его деятельность.

Швабе перевел тексты кодексов древнейшего местного права (кроме сааре-ляэнеского права) и семь глав «деревенского права» на латышский язык ⁸⁶, а также довольно подробно рассмотрел различные аспекты местного права, отразившиеся в кодексах. Кроме самих кодексов, он использовал сведения договоров XIII в., хроник, народных песен — дайн и других источников.

Швабе отмечал разногласия предшествующих историков в вопросе о датировке кодексов древнейшего права, при этом он справедливо считал, что ошибка этих исследований заключалась в том, что они не разделяли в кодексах первоначальный текст и позднейшие добавления, рассматривали кодификацию как единовременный акт. Поэтому все попытки установить для какого-либо кодекса определенное, единое время возникновения терпели неудачу ⁸⁷.

Обстоятельно изучая договоры местных народов с немцами и тексты кодексов, Швабе пришел к заключению, что право ливов и латгалов было записано в первой половине XIII в. еще до падения Ордена меченосцев. Тот кодекс, который остзейские историки называли правом для орденских территорий (Бунге) или для Рижского архиепископства (Арбузов), действовал в землях латгалов. Право куршей, земгалов и селов было кодифицировано только в 70-х годах XIII в. Тем не менее отдельные статьи кодекса права куршей появились в первой половине и середине XIII в. ⁸⁸ Дошедшие до нас кодексы местного права (в чем Швабе солидарен с Бунге) относятся к XIV в. Поэтому большую трудность представляет вопрос, какой из двух кодексов — право латгалов или право ливов — более древний. В известном нам виде право ливов содержит положения, относящиеся к более позднему времени. Это объясняется тем, что право составлено не только для ливов, но и для эстонских провинций Харьюмаа и Вирумаа, где феодалы значительно раньше, чем в Рижском архиепископстве, установили власть [27] над крестьянами. На этом основании Швабе называет кодекс ливско-эстонским правом. Кроме того, в XV — XVI вв. судьи и переписчики, копируя тексты кодексов, присоединяли к ним новые положения. Поэтому в дошедших до нас списках, составленных не ранее XVI — XVII вв., наряду с древними нормами встречаются поздние (например, о еретиках и колдунах ⁸⁹), которых, без сомнения, не было в первоначальном тексте.

Швабе отметил, что название «крестьянское право» не верно ни в историческом, ни в правовом отношении. Более верным он считал название «всеобщее земское право ⁹⁰. По его мнению, право употреблялось для всего местного населения, кроме тех, кто по каким-либо причинам попал в рабство. Исследователь обратил внимание на то, что по содержанию и построению кодексы стоят ближе всего к праву германских народов — «Салической Правде», тюрингскому и саксонскому праву ⁹¹. Замечание Швабе о сходстве прибалтийского права с раннесредневековыми германскими «правдами» не вызывает возражения. Однако этот вывод основывался на норманистских взглядах исследователя, пытавшегося найти для древних социальных и политических институтов Латвии или скандинавские, или вообще германские корни ⁹². Швабе отмечал, что в местном прибалтийском праве есть черты, сходные и с «Русской Правдой» (например, размер виры — 40 гривен или 40 марок). Это свидетельствовало о появлении прибалтийской системы штрафов еще до начала XIII в. Однако Швабе полагал, что сходные черты как в прибалтийское, так и в русское право были внесены скандинавами ⁹³.

Довольно много заслуживающих внимания наблюдений было сделано автором при изучении разных областей права. Наиболее интересны его замечания о суде и процессе у местных народов, о денежных системах, упоминаемых в кодексах, о системе композиций.

В своих работах Швабе рассматривал и вопросы, связанные с «деревенским правом». Он справедливо считал, что статьи о марке были взяты из местного обычного права и подтверждали существование сельской общины в Прибалтике. Предположение предшествующих историков о том, что в основу «деревенского права» легли постановления легата Вильгельма Моденского, по его мнению, не было обоснованным ⁹⁴. Но в XVI в. это право могло уже не употребляться на практике в связи с распадом сельской общины ⁹⁵.

Вместе с тем в работах Швабе проявился тенденциозный подход к изучению проблемы. Вопросам, связанным с [28] социально-экономическим развитием и классовыми противоречиями, он уделял весьма мало внимания. Его выводы в этой области часто предвзяты и противоречивы. Отчетливо прослеживается стремление автора сгладить социальные различия в среде местного населения. Так, например, Швабе пришел к интересному выводу, что при уровне развития производительных сил в XIII — XIV вв. ни один крестьянин не мог «выкупить голову» (т. е. заплатить 40 марок) без помощи большой семьи ⁹⁶. В другой же работе, противореча себе, он писал, что высокие штрафы свидетельствуют о большом количестве серебра у древних латышей ⁹⁷. Действительно, количество серебра, изъятого немцами у местного населения, было очень велико ⁹⁸, но это может свидетельствовать о значительной феодализации племенной и родовой верхушки населения, что подтверждается и письменными источниками, и результатами работ археологов. Швабе же имел в виду крестьянство в целом, не выделяя в нем различные социальные группы. Такому мнению способствовало и верное в принципе предположение, что кодексы были записаны как право для всех местных жителей.

Швабе совсем не касался положения ливско-эстонского права о наймитах, очень поверхностно останавливался на статье о краже господской десятины, т. е. он избегал тех норм права, которые отражали классовые противоречия между населением и немецкими феодалами.

Исследователь предполагал, что до немцев у латышей и эстонцев могло быть не только свое земское, но и ленное право ⁹⁹. Однако он не считал появление частной собственности на землю и существование ленного владения землей отражением расслоения местных племен, на классы раннефеодального общества, поскольку не связывал феодализм с производственными отношениями. Швабе обходил молчанием и вопрос о социальных противоречиях в донемецком обществе Прибалтики, что было вообще характерно для латышской буржуазной историографии ¹⁰⁰.

Рассматривая положения о порядке наследования дочерьми, Швабе не связывал право женщин наследовать недвижимое имущество с развитием частной собственности на основные средства производства. Он отмечал, что у крестьян в XIII в. было известное вещное право на их движимое имущество, но ему не было ясно, на каких юридических правах крестьянин пользовался своей землей. Вместе с тем Швабе считал, что гражданско-правовое положение крестьянина по отношению к его земле было лучше и крепче, чем право собственности ленника на его территорию, так как при наследовании у вассалов было значительно больше ограничений, [29] чем у крестьянина. Но публично-правовое положение ленника было лучше, чем у крестьянина, обремененного повинностями и налогами ¹⁰¹. Подобные сравнения носят формальный характер. Швабе не рассматривал ленников и общинников как представителей антагонистических классов, первые из которых обладали правом разделенной собственности на землю, последние же, по мере того как их земля раздавалась в лен немецким феодалам, теряли право собственности на недвижимость и превращались в феодально зависимых держателей своих наделов.

Таким образом, заключения Швабе в области древнейшего местного права, несмотря на использование обширного материала и наличие большого количества интересных и верных наблюдений, могут быть приняты в весьма ограниченном объеме. Тенденциозность его выводов обусловливалась главным образом теми узкоклассовыми целями, которые ставились перед историками латышской буржуазией предвоенного двадцатилетия.

В предвоенный период появилась большая работа по прибалтийскому праву эстонского юриста Л. Лесмента ¹⁰². Книга Лесмента посвящена изучению положений о грабежах и кражах в кодексах крестьянского, городского и рыцарского права Прибалтики и написана в юридическом плаце. Во взглядах Лесмента отсутствуют тенденциозность и националистическая направленность, присущие работам Швабе. Лесмент делает попытку социального осмысления норм уголовного права, отчего работа представляет большой интерес не только для юристов, но и для историков древнейшей истории Прибалтики ¹⁰³.

НАЧАЛО МАРКСИСТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ ЛАТВИИ И ИЗУЧЕНИЕ ДРЕВНЕЙШЕГО МЕСТНОГО ПРАВА

Первый труд по истории Латвии, написанный с марксистских позиций, принадлежит перу основателя Коммунистической партии Латвии Ф. Розиню-Азису ¹⁰⁴. В этой работе Розинь-Азис высказал свою точку зрения и по вопросам древнейшего местного права латышей.

Автор книги, пользуясь методом исторического материализма, сумел раскрыть основные закономерности исторического развития латышского народа. Он подчеркивал, что уже до немецкого завоевания у древних жителей Прибалтики под влиянием экономичеческих факторов возникло раннеклассовое общество и право частной[30]собственности на землю ¹⁰⁵. Розинь-Азис отверг присущую остзейской историографии точку зрения о том, что в основу крестьянского прибалтийского права легло обычное право германских народов. При кодификации права для местных жителей немецкие завоеватели, по его мнению, в основном записали существующие у латышей нормы обычного права и дополнили кодексы положениями, отвечающими их интересам. Вновь введенные правовые нормы соответствовали уровню развития страны ¹⁰⁶. Таким образом, Розинь-Азис первым связал развитие права в Прибалтике с социально-экономическим развитием общества.

По мнению Розиня-Азиса, статьи «деревенского права» могли появиться только в том случае, если они были необходимы, т. е. потому, что на самом деле существовали деревни и сельские общины, имеющие землю, находящуюся частью в индивидуальном, частью в общественном пользовании ¹⁰⁷.

Розинь-Азис не занимался специально разработкой вопросов местного прибалтийского права. Из-за специфических условий работы над книгой предположения автора не всегда достаточно аргументированы ¹⁰⁸. Тем не менее его предположения получили подтверждение и были развиты в исследованиях советских историков.

ИЗУЧЕНИЕ «ЛИВОНСКИХ ПРАВД» В СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Советская историография рассматривает историю права в свете общих закономерностей общественно-политического развития народов Прибалтики. В связи с этим по-новому ставится вопрос и о характере кодексов древнейшего местного права. По мнению исследователей, кодексы являются раннефеодальными памятниками права, в которых, хотя и недостаточно ярко, отразился классовый характер правовых норм, устанавливающих различный подход к преступлениям против соплеменника и против феодала. В системе наказаний, как и в варварских «правдах», основное место занимает вергельд — денежное возмещение в пользу пострадавшего. Неуплата вергельда могла повлечь за собой рабство или смертную казнь, что давало значительное преимущество богатым против бедных ¹⁰⁹.

Ведущая роль в изучении истории местного прибалтийского права принадлежит советским латышским и эстонским ученым. В работах советских историков и юристов подчеркивается, что [31]особое внимание в местном земельном праве уделено борьбе за земельную собственность. Такое внимание указывает на существование уже до начала завоевания частновладельческих поземельных отношений, основанных на победе аллода и подтачивавших строй свободной сельской общины ¹¹⁰.

Имеются достижения и в источниковедческом исследовании «Ливонских Правд». Л. Лесментом введен в научный оборот неизвестный ранее список кодекса ливско-эстонского права. Л. Лесмент перевел текст списка на русский язык, сделав тем самым этот источник более доступным для русских историков по истории раннего феодализма ¹¹¹.

Лесмент внес вклад и в изучение «Ливонских Правд». Заслуживает большого внимания тщательный анализ содержания статей о грабежах и кражах и классификация их по тяжести преступления и назначаемым за них наказаниям ¹¹².

Небезынтересны и замечания исследователя о характере кодексов местного права. Уже в первой своей работе Лесмент отметил, что это право было дано господами крестьянскому сословию, чтобы урегулировать отношения между обоими сословиями, но он указывал на автохтонную основу многих норм права, вошедших в кодексы, а также на то, что положения значительной части статей отвечают интересам феодалов, а не крестьян ¹¹³. Развивая эту мысль в статье «Ливонская Правда», исследователь высказал предположение о том, что в Латвии и Эстонии еще до нашествия немцев существовали протографы кодексов местного права ¹¹⁴. Лесмент подчеркивает, что нормы местного права были приспособлены немецкими завоевателями в качестве орудия их классового господства ¹¹⁵. В случаях краж, разбираемых в кодексах, действия крестьян были направлены в основном против собственности феодалов. В этом проявилась одна из форм сопротивления 'местных народов иностранным завоевателям. Включение норм, карающих за грабежи и кражи, в кодексы права было направлено на охрану немецкими феодалами своей частной собственности. Ими же были внесены в кодексы отдельные нормы из германского права, а также такие виды наказания, как розги, виселица, колесование ¹¹⁶.

Лесмент указал ряд параллелей в древнерусском и прибалтийском праве, например в статьях о краже из закрытого помещения, в видах и размерах наказаний. Подобные аналогии, по мнению автора, вызваны некоторым сходством в условиях жизни и производственных отношениях на Руси и в Прибалтике ¹¹⁷. Эта мысль, [32]на наш взгляд, является весьма плодотворной и заслуживает дальнейшего развития.

Несколько специальных работ, рассматривающих вопросы древнейшего местного права, принадлежат В. Калныню. Исследователь исходит из существующих в советской историографии взглядов на уровень общественно-политического развития Латвии в XI — XIII вв. Он полагает, что государственные образования на территории Латвии не имели еще развитого аппарата, способного оформить волю складывающегося господствующего класса в виде письменного закона. В связи с этим единственной формой права было обычное право, приспособленное к задачам и интересам местного господствующего класса. До прихода завоевателей обычное право в Латвии развивалось под влиянием древнерусского права. Наиболее сильно это влияние ощущалось в Восточной Латвии. Черты древнерусского права Калнынь отмечает в уголовном, наследственном и семейном праве латышей и ливов ¹¹⁸. Древнее обычное право существовало только в устных традициях, его элементы сохранились в кодексах крестьянского права, записанных немцами, в хрониках, фольклоре и различных документах ¹¹⁹. Немецкие авторы при составлении кодексов руководствовались в основном принципами германского феодального права, но использовали и элементы местного обычного права ¹²⁰.

Основное внимание Калнынь уделяет праву собственности. По его мнению, в конце XII — начале XIII в. у народов Латвии полностью сформировалась частная собственность на движимое и недвижимое имущество, что в договорах XIII в. признают и немецкие завоеватели ¹²¹. Наиболее прочно основные средства производства были закреплены в собственности у представителей местной раннефеодальной аристократии. Вместе с тем сохранялись остатки древней общинной собственности на землю ¹²². К сожалению, Калнынь не использует в своих работах положения статей «деревенского права», поэтому у него недостаточно четко представлены взаимоотношения между общинной и индивидуальной собственностью.

Исследователь рассматривает различные области права, получившие отражение в кодексах. Он выделяет нормы, относящиеся к обычному праву, и положения, добавленные после завоевания страны.

Калнынь специально проанализировал статью о найме, о которой умалчивали предшествующие историки. Эта статья, по его мнению, свидетельствует о том, что состоятельные хозяева [33]наряду со своими домашними использовали и наемную рабочую силу ^123-124.

Изучая нормы уголовного права, Калнынь пришел к заключению, что в зависимости от обострения социальных противоречий правящие слои постепенно изменяли эти нормы в соответствии со своими классовыми интересами ¹²⁵. Нормы уголовного права имеют много общего с нормами древнерусского права. В «ливонский» период в кодексы были добавлены новые положения, охраняющие права и собственность немецких феодалов ¹²⁶.

Несмотря на то что Калнынь рассматривает наиболее важные вопросы общественного развития раннесредневековой Латвии, его исследования не являются достаточно полными ¹²⁷. Многие проблемы освещены не очень подробно (например, вопросы, связанные с экономическим развитием, с классовой борьбой, с соотношением индивидуальной и коллективной собственности на землю). Будучи юристом, автор интересуется в основном содержанием статей кодексов права, но совсем не касается вопросов, связанных с источниковедческим изучением памятников. Отсутствие археографического описания и источниковедческого исследования не позволяет всесторонне использовать кодексы в качестве источника по истории раннесредневековой и средневековой Прибалтики. Кроме того, в работах Калныня отсутствует оценка разработки освещаемой проблемы в трудах других исследователей.

Большой интерес для изучения древнейшего права Прибалтики представляют статьи И. Лейнасаре о собственности общинников на землю в Латвии в период раннего феодализма ¹²⁸. Привлекая сведения правовых памятников и других письменных источников, автор приходит к заключению, что к началу XIII в. в Латвии существовали две формы собственности на основные средства производства — индивидуальная и общинная. В соответствии с этими формами складывалось и право наследования недвижимого имущества. Статьи о наследовании свидетельствуют о том, что земельные наделы в это время становились уже частной собственностью малой семьи ¹²⁹. Но индивидуальное пользование пашней на данном этапе еще не вступало в противоречие с коллективным землевладением общины. Таким образом, Лейнасаре в сжатой форме удалось наиболее глубоко на основании древних правовых памятников охарактеризовать общественно-поземельные отношения в раннесредневековой Латвии. [34]

Однако вызывают возражения некоторые моменты в использовании источников. Нам кажется не вполне правомерным, что Лейнасаре для обоснования своей точки зрения ссылается на статьи о порядке наследования в «Древнейшем рыцарском праве». Она исходит из того, что «Древнейшее рыцарское право», как и древнейшее земельное право народов Латвии и Эстонии, составлено на основе местного обычного права ¹³⁰. Вряд ли, однако, можно говорить о местной основе кодекса рыцарского права (за исключением статей «деревенского права»). «Древнейшее рыцарское право» является ленным правом вассалов, первоначально архиепископства, принятого затем и в других областях Ливонии ¹³¹. Среди этих вассалов представители местных народов составляли незначительную часть. Безусловно, этот правовой сборник содержит нормы не только ленного, но и обычного права, которые могут иметь черты, сходные с положениями местного обычного права. Но основой для прибалтийского рыцарского права послужило земское право «Саксонского зерцала». Едва ли поэтому можно использовать статьи о наследовании земельной собственности в рыцарском праве для характеристики взаимоотношений между индивидуальной и общинной собственностью у местных народов в донемецкое время.

Ряд интересных замечаний в связи с древнейшим местным правом Прибалтики высказал Я. Земзарис в статье-обзоре документов по истории права Латвии ¹³². Земзарис подчеркивает, что следовало бы отказаться от применяющегося до сих пор термина «крестьянское право». Во-первых, это право было кодифицировано еще до формирования крестьянского сословия. Во-вторых, юридическое содержание права отвечает характеру средневекового всеобщего земельного права. Название «Bauerrecht» образуется значительно позже из нижненемецкого «buerrecht» (право жителей), неправильно понятого переписчиком в то время, когда в Прибалтике официальным языком был уже верхненемецкий ¹³³. Кодексы местного земского права, по мнению Земзариса, использовались в Видземе вплоть до первой половине XVII в., а в Курземе (кодекс права куршей), возможно, еще дольше ¹³⁴. Он полагает, что текст статей права выучивался наизусть крестьянскими судьями и передавался, подобно фольклору, от поколения [35]к поколению ¹³⁵. Право могло быть записано не только на немецком, но и на местных языках ¹³⁶.

Земзарис указывает список кодекса ливско-эстонского права, скопированный им в Стокгольмском архиве и хранящийся в рукописном фонде Отдела рукописей и редких книг ЛГБ им. В. Лациса, а также другие списки «Ливонских Правд» из того же фонда, не использованные ранее ¹³⁷.

Краткий обзор основных норм кодексов права содержится в разделе о формировании феодализма в странах Прибалтийского региона в коллективном труде «Пути развития феодализма» ¹³⁸. Автор раздела — В. Т. Пашуто подчеркивает сходство норм прибалтийского и древнерусского права, вызванное трехсотлетним общением Руси и Прибалтики.

Изучение норм местного прибалтийского права не подтверждает мнения немецких историков о его подобии немецкому праву и полной зависимости от последнего, тем более что в этом регионе почти полностью отсутствовала немецкая крестьянская колонизация ¹³⁹.

Несколько статей по разным вопросам изучения «Ливонских Правд» опубликовано автором данной работы ¹⁴⁰. Основные выводы этих статей вошли в настоящее исследование.

Таким образом, в советской историографии изучение местного прибалтийского права получило дальнейшее развитие на новой методологической основе. Вопросы развития права рассматриваются параллельно с вопросами становления феодальной формации в Прибалтике. Основное внимание в работах исследователей уделяется отражению в правовых кодексах возникновения частной собственности на средства производства, соотношению индивидуальной и коллективной собственности. Началось сравнительно-историческое изучение кодексов древнейшего права с памятниками древнерусского права. Результаты подобного исследования дают возможность говорить о существовании местной правовой системы уже до появления немецких завоевателей в Прибалтике.

Вместе с тем археографическое описание и источниковедческое изучение памятников права практически остались на уровне, достигнутом в 20-х годах Арбузовым. Недостаточно разработаны такие вопросы, как. отражение в праве социальной структуры прибалтийского общества донемецкого времени, классовой борьбы и др. [36]

ПOCJIEBOEHHAH ЗАРУБЕЖНАЯ ИСТОРИОГРАФИИ

После второй мировой войны самостоятельного изучения «Ливонских Правд» за рубежом практически не проводилось. Отдельные упоминания о кодексах встречаются в работах А. Швабе, эмигрировавшего в Швецию. Так, в статье о порядке наследования у древних латышей он ссылается на соответствующие положения в праве латгалов, опираясь на свои довоенные исследования ¹⁴¹.

В некоторых трудах западногерманских историков по истории Прибалтики также встречаются упоминания о древнейшем местном праве, причем сведения о кодексах взяты из довоенных работ Л. Арбузова. Можно назвать, например, книгу Ф. Беннигховена об Ордене меченосцев, в которой автор пишет о том, что так называемое «крестьянское право» в значительной части происходит «из духовного мира рыцарей» ¹⁴².

Та же мысль проводится и в работе М. Хельмана, правда, в несколько измененной форме. Хельман указывает, что немецкие помещики оказали очень большое влияние на оформление правовых установлений крестьян путем кодификации и фиксации имеющихся представлений обычного права, их распространения и обогащения за счет положений собственного, привезенного с собой права или развившихся в ходе колонизации ¹⁴³. Хельман отходит от представлений о чрезмерной отсталости латышей в до-немецкий период. Что у них до завоевания могло быть свое обычное право, он в принципе не отрицает, но, ссылаясь на Арбузова, говорит о немецких формулировках норм крестьянского права ¹⁴⁴.

Таким образом, в современной западногерманской буржуазной историографии сохраняются традиционные для старой остзейской школы представления о древнем праве латышей и эстонцев.

Таковы основные итоги изучения «Ливонских Правд». Учеными проделана большая работа как в области источниковедческого исследования памятников, так и в применении их как исторических источников. Достигнутые результаты нельзя недооценивать. Вместе с тем многие вопросы проблемы требуют пересмотра, уточнения или более детальной разработки. [37]

Глава II

ИСТОЧНИКИ

По публикациям и архивным материалам нам известно 56 списков «Ливонских Правд». Из них 19 списков до настоящего времени не публиковались и в научных работах не использовались, а 5 списков упоминались в историографии, но практически не изучались. Ниже мы проводим источниковедческое исследование этих списков, а также тех, которые использовались в изданиях Паукера и Арбузова и тексты которых проверены нами по рукописям из архивов Латвии и Эстонии. Конкретное изучение всего имеющегося в нашем распоряжении материала позволяет проследить этапы кодификации права, выделить те правовые нормы, которые входили в недошедшие до нас кодексы XIII в., и определить территорию действия каждого кодекса.

Трудность работы заключается в том, что использовать подавляющее большинство списков, известных предшествующим исследователям, в настоящее время не представляется возможным, поскольку по приводимым в прежних публикациях немногочисленным разночтениям их полный текст не восстанавливается. Это ограничивает источниковую базу исследования и сокращает возможность для установления взаимосвязей списков. Исследование затрудняется и тем, что почти все сохранившиеся списки составлены уже после того, как значительная часть положений кодексов утратила правовую силу. Кроме того, они составлены уже не на том средневековом нижненемецком языке, на каком были первоначально записаны. В связи с этим возникали ошибки, вызванные неверной передачей средненижненемецких слов как при переводе их на ранний новонемецкий язык, так и просто при переписке непонятных в XVII — XVIII вв. нижненемецких терминов. Переводы кодексов на ранний новонемецкий язык могли привести к тому, что списки, поздние в языковом отношении, возможно, сохранили более древние черты, нормы, термины и т. п. в самом содержании памятников. Все это затрудняет исследование кодексов. Следует также учесть, что для полного источниковедческого изучения кодексов не хватает многих других, пока не найденных документов XII — XVI вв., без привлечения которых исследование останется незавершенным.

Для исследования древнейших правовых источников ливов, латышей и эстонцев немаловажным является решение вопроса о том, к какому времени следует отнести первую письменную фиксацию права, а также о том, чем было непосредственно обусловлено ее появление. Хотя большинство исследователей, как указывалось выше, считали, что право для местного населения возникло уже в первой половине XIII в., письменное оформление его они датировали XIV в. и более поздним временем. [38]

Можно согласиться с тем, что в том виде, в котором они дошли до нас, кодексы действительно оформились не ранее первой половины XIV в. Однако из этого не следует, что почти век право для коренных жителей Ливонии существовало лишь в устной традиции или в виде отдельных распоряжений и установлений, не сведенных воедино. Необходимость записи права для местного населения уже в XIII в. определялась самим ходом завоевания латышских и эстонских земель и созданием на них орденских и епископских государств.

Попробуем выделить те моменты в политической истории Ливонии, с которыми целесообразно связывать запись правоположений для латышей, ливов и эстонцев на немецком языке.

КОДЕКС ДРЕВНЕЙШЕГО ПРАВА ЛИВОВ

Справедливо, на наш взгляд, мнение А. Швабе, что первая запись права была сделана уже до 1209 г. Однако его аргументация не может быть принята полностью. Замечание Швабе о том, что упоминаемые в заголовке кодекса ливско-эстонского права «рыцари бога» («godes Riddern») — это братья Ордена меченосцев, покровителем которого считался Иисус Христос и который был разгромлен в 1236 г., не подлежит сомнению ¹⁴⁵. Позже Швабе указал на то, что в кодексе говорится о епископе Ливонии, а с 1209 г. епископ Альберт якобы именовался «рижским епископом», поэтому и кодекс должен был быть составлен до 1209 г. ¹⁴⁶ Последнее, однако, неточно, так как и в более поздних документах Альберта называли «епископом Ливонии» («Bischope tho Lyfflande») ¹⁴⁷.

Указание на возможную дату составления первого кодекса права следует, видимо, искать в событиях, происходивших в Ливонии в первом десятилетии XIII в. Создавая административный аппарат ливонских государств, епископы и магистры Ордена не могли обойти вниманием такой важный государственный институт, как право. Переход судопроизводства в местной среде в руки немецких фогтов, с чем в первую очередь следует связать фиксацию права для латышей, ливов и эстонцев, был обусловлен самим фактом утверждения иноземной власти на прибалтийских землях. Однако быстрота этого перехода в немалой степени зависела от активности сопротивления населения, а также от лояльности местной знати по отношению к завоевателям. Чем лучше были отношения завоевателей с представителями прибалтийской феодализирующейся верхушки, тем, видимо, увереннее они чувствовали себя в уже покоренных землях и тем меньше могла быть необходимость торопиться с административным устройством этих областей и отрывать силы от продвижения в глубь страны.

Древнейшее упоминание о судьях-фогтах, посылаемых епископом в земли ливов, относится к 1206 — 1208 гг., т. е. примерно [39] через 20 лет после основания епископии на Даугаве (епископом Мейнгардом в 1186 г.) и начала планомерного захвата Либии (земли ливов) ¹⁴⁸. Хотя ливы все эти годы не прекращали вооруженного сопротивления, их действия носили разрозненный характер и довольно легко подавлялись агрессорами. Однако в 1206 г. произошло общеливонское восстание, которое явилось серьезной попыткой ливов разных областей совместными усилиями изгнать завоевателей ¹⁴⁹. Во время восстания отчетливо проявились разногласия между сторонниками и противниками иноземной власти в среде ливской социальной верхушки. Некоторые представители раннефеодальной знати ливов (Ако, Дабрелис) возглавили движение. Другие же (Каупо, Лембевальде и др.) перешли на сторону немцев и воевали против своих единоплеменников.

Поражение ливов в восстании привело к усилению иноземного гнета и заключению тяжелого для них мирного договора, по которому ливы были вынуждены креститься вновь, принять у себя священников, платить зерновой налог ¹⁵⁰. В соответствии с этим договором в разные земли Либии поехали священники, крестившие ливов. В том же году, по сообщению хрониста Генриха, принявшие крещение «со всеми духовными законами» ливы из Турайды «стали просить своего священника Алебранда, чтобы он судил их не только в делах духовных, но и в гражданских, в так называемом мирском праве («per iudicem secularem»), по христианским законам». Алебранд «честно исполнял порученную ему обязанность, карая кражи, грабежи, возвращая несправедливо отнятое, он указывал ливам путь праведной жизни» ¹⁵¹. Таким образом, в изображении хрониста переход светского судопроизводства у

ливов в руки немецких судей произошел по просьбе самих местных жителей. Не исключено, однако, что положение, обуславливающее посылку фогтов в земли ливов, а также каким правом они должны руководствоваться, судя ливов, было в тексте договора

1206 г. ¹⁵² Наше предположение кажется вполне допустимым, тем более что подобные статьи есть и в других, дошедших до нас договорах местных жителей Ливонии с епископом и Орденом ¹⁵³. [40]

Священник Алебранд выполнял судейские обязанности в течение 1206 г. Со следующего года судьями стали назначаться рыцари (рыцарь пилигрим Годфрид), люди, приближенные к епископу (брат епископа Альберта Теодерих и изгнанный из Пскова русский князь Владимир), и т. п. ¹⁵⁴, причем судей, видимо, часто меняли, чтобы пресекать чрезмерные злоупотребления ими своим положением, о которых сообщает хронист ¹⁵⁵. Вряд ли многие судьи-рыцари занимали эту должность когда-либо ранее и знали какими правовыми нормами им следует руководствоваться в том или ином случае, тем более в чужой для них социальной и этнической среде. Поэтому уже с самого начала введения немецкого светского судопроизводства у местных жителей Ливонии завоеватели должны были записать хотя бы наиболее употребительные правовые установления. Таким образом кодификация права для ливов могла произойти уже в 1206 — 1208 гг.

Вполне естественно предположить, что нормы, вошедшие в древнейшее право ливов, сохранились в более поздних известных нам кодексах, в первую очередь в кодексе ливско-эстонского права, чтобы выделить эти нормы, попытаемся сначала выяснить-1) на какие слои местного общества прежде всего ориентировались завоеватели при фиксации норм права; 2) с решением каких дел приходилось наиболее часто сталкиваться в суде в тот исторический момент.

Хотя в восстании 1206 г. ливы потерпели поражение, происшедшие события достаточно убедительно показали, что положение

Ордена и церкви в Либии ещё не очень прочно. Чтобы усилить свои позиции в землях ливов, а следовательно, обеспечить тыл при дальнейшем покорении Восточной Прибалтики, завоевателям надо было заручиться поддержкой как можно более широкого круга представителей местной знати. Кроме того, завоеватели не могли обойтись без вооруженных отрядов местной знати, поскольку военные силы у самих крестоносцев, несмотря на оснащение их новейшей для того времени военной техникой, были немногочисленны ¹⁵⁶. Среди прибалтийской феодализирующейся аристократии были как сторонники, так и открытые противники агрессоров (причем последних было значительно больше). Лавируя между этими двумя группами, новые хозяева были вынуждены оградить жизнь и имущество союзных им ливов от мести соотечественников ¹⁵⁷ и одновременно гарантировать враждебно настроенной [41] части местной знати ее права и собственность от притязаний рыцарей. В упомянутых выше договорах Ордена с сааремаасцами, куршами и земгалами пункты о праве в первую очередь касались интересов местной знати. Вполне возможно, что и в древнейшем кодексе права ливов большое внимание уделялось охране собственности феодализирующейся аристократии и сглаживанию конфликтов в их среде. Степень социально-экономического и политического развития ливского общества к началу завоевания позволяет предполагать, что здесь существовали зачатки судопроизводства. В договоре 1255 г. с сааремаасцами говорится, что жители острова имели «свое право», которым они пользовались в суде в промежутках между деятельностью фогта ¹⁵⁸. Поскольку сааремаасцы и ливы находились на одном уровне развития, это упоминание косвенно свидетельствует и о существовании у последних «своего права». Вполне правдоподобным является также то, что ливские нобили приняли непосредственное участие в составлении кодекса права, помогая выбрать из известных им правовых норм те, которые отвечали требованиям данного момента, т. е. в первую очередь установления уголовного права. Об участии прибалтийской аристократии в кодификации говорится и в заголовках «Ливонских Правд». Форма заголовков кодексов, упоминающая участие в кодификации местной знати, вообще характерна для подобных документов, принимавшихся для народов, попавших под иноземное иго ¹⁵⁹. Тем не менее такая форма имела реальную основу и отражала, как правило, один из моментов политики компромисса с социальной верхушкой покоренного народа, проводимой завоевателями. Опираясь при составлении правового кодекса на те правоположения, которые употреблялись при решении спорных вопросов в ливской среде до прихода немцев, завоеватели как бы считались с представителями местной знати, но при этом не выпускали их деятельность из-под своего контроля. Древнейший кодекс права ливов не сохранился. Однако положения уголовного права, которые были зафиксированы в первую очередь, можно выделить в кодексе ливско-эстонского права (у нас — всеобщего крестьянского права Ливонии), «сопоставляя статьи этого кодекса с правом латгалов и правом куршей, земгалов и селов ¹⁶⁰. Два последних кодекса составлены также в XIII в. (причем, очевидно, не без влияния древнейшего права ливов) и имеют более архаичный вид: в них больше статей, присущих раннефеодальному праву коренного населения, но значительно меньше[42] установлений, отражающих усиление зависимости прибалтийских народов от иноземных завоевателей.

Сопоставление показывает, что общими во всех трех кодексах являются статьи о ранении различными видами оружия синяках ударах, увечьях это статьи 1-17 редакции Т ЛЭП, статьи 1-8 ЛИ, статьи 1-12 КП. В древнейшем кодексе права ливов могла быть и статья о кровной мести за непредумышленное убийство (ср. со ст. 1 ЛП), исчезнувшая при последующем редактировании текста. Не исключено, что в кодекс права ливов вошли и какие-то положения (или положение) о наказании за кражу особенно за кражу лошади (ср. со ст. 12 ЛП), о доказательстве непричастности к краже (ст. 33 редакции Т ЛЭП, ст. 9 редакции К и редакции P ЛЭП или статья, замененная позже ест. 33) об избиении или ранении в доме (ср. со ст. 24 ЛП, со ст. 19 КП) . Эти нормы обеспечивали в первую очередь охрану частной собственности ливской феодализирующейся знати.

Официальному принятию христианства могло соответствовать и включение уже в первый кодекс права ливов, возникший в самом начале XIII в., нормы о наказании «шеей» за насилие над женщиной (ст. 35 редакции Т ЛЭП, ст. 16 редакции К и редакции Р ЛЭП; ср. со ст. 9 ЛП и ст. 13 КП

Архаичность формы заголовка ЛЭП в редакции К, указывающей, кем, для кого и на основе какого права составлен кодекс позволяет отнести его также к древнейшему кодексу права ливов. Упоминание в заголовке о совместном участии в кодификации епископа и рыцарей достаточно определенно свидетельствует о том, что положения кодекса были в силе как в землях ливов подчиненных рижскому епископу, так и в ливских областях, отошедших по разделу 1207 г. Ордену.

У нас нет данных о том, когда кодекс права ливов пополнился статьями, содержащими нормы гражданского права Хотя сопоставление статей ЛЭП с другими кодексами дает возможность предположить, что некоторые установления, связанные с хозяйственной деятельностью, правда в несколько ином виде чем они дошли до нас, были добавлены вскоре после составления первого кодекса права ливов. Статья о нарушении межи (в том виде какой она имеет в редакции P ЛЭП, ст. 19) в древнейшем праве ливов выглядела, думается, так же, как ст. 25 КП и ст. 5 главы 7 ЭП. В ЭП эта статья попала, скорее всего, из права ливов. Поэтому первоначальная её запись для ливов должна была произойти уже до 20-х годов XIII в., т.е. до предполагаемого времени составления первого кодекса права для эстонцев. Надо полагать что одновременно с названной была зафиксирована и норма о

краже сена, но не в том поновленном виде, как она сохранилась в статьях 24, 25 редакции Т ЛЭП (и в аналогичных статьях других редакций ЛЭП), а в более сходном со ст. 21 ЛП, ст. 18 КП и ст. 9 главы ЭП. Тогда же, по-видимому, были записаны и установления об уводе скота в залог (статьи 29-32 редакции Т ЛЭП, статьи 21-24 редакции К и статьи 22-23 редакции Р ЛЭП), [43] заменившие, видимо, в праве ливов более древние положения, сходные с нормами ст. 19 ЛП и ст. 21 КП.

Вполне допустимо, что одновременно со статьями о хозяйстве в кодексе древнейшего права ливов были записаны и некоторые установления процессуального права, например ст. 26 о наказании за несправедливое обвинение и ст. 28 о лжесвидетельстве (по редакции Т ЛЭП; те же положения в статьях 44, 36 редакции К ЛЭП и в статьях 35, 34 редакции P ЛЭП). Содержание этих статей не несет следов права завоевателей. Интересно, что в ст. 26 редакции Т ЛЭП и в ст. 34 редакции P есть приписка «по обычаю» («aly gewohnheit», «von gewohnlich»), сохранившаяся, как кажется, с XIII в. Статьи процессуального права есть также в КП и ЛП, причем расположение их в этих кодексах примерно такое же, как в редакции Т ЛЭП (имеющей, возможно, первоначальный для ЛЭП порядок статей). Последнее также косвенно подтверждает, что и в древнейшем праве ливов могли быть статьи, связанные с процессом.

Добавим, что статьи гражданского и процессуального права, возможно, были письменно зафиксированы для ливов на немецком языке после восстания 1212 г., когда зависимость ливов от завоевателей еще более возросла и сфера судопроизводства немецких фогтов, которые решали сначала лишь уголовные дела, значительно расширилась.

Текст воспроизведен по изданию: "Ливонские правды" как исторический источник // Древнейшие государства на территории СССР. 1979 год. М. Наука. 1980

© текст - Назарова Е. Л. 1980
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Ксаверов С. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1980