Библиотека сайта  XIII век

Важным плодом совместного сотрудничества солунских братьев и моравской знати является древнейший памятник славянского права — “Закон судный людям”. На происхождение этого памятника пролили свет исследования таких русских ученых, как Н.С. Суворов, выявивший в установленных в нем санкциях следы влияния норм западного церковного права, ⁷⁸ и А.И. Соболевский, показавший близость словаря памятника к словарю великоморавских текстов ⁷⁹. Наблюдения этих ученых получили Дальнейшее дополнение и развитие в работах чехословацких исследователей Й. Вашицы, В. Прохаски и др., которые могли при этом опереться на новейшее издание памятника, подготовленное русскими [68] учеными. ⁸⁰ Эти исследователи показали особую близость словаря памятника к словарю кормчей, переведенной Мефодием, и к словарю написанного им обращения к судьям (“Владыкам земли Божье слово велит”) ⁸¹. Еще более важным представляется, что была выявлена связь двух последних текстов и по содержанию и установлено, что обращение к судьям призывало их к соблюдению норм именно “Закона судного”. Подтверждены были также наблюдения А.И. Соболевского о наличии в памятнике калек со старонемецких церковных терминов, таких как “въсоуд” (причастие) от старонемецкого Wizzod или “раб Божий” в значении “священник” от старонемецкого Gottes scalch. ⁸²

Сам законник представляет собой перечень наказаний за нарушение прежде всего тех норм общественной жизни, которые с принятием христианства должны были сменить языческие обычаи. Перечень наказаний и их нормы заимствованы из византийского свода законов VIII в. — “Эклоги”, но дополнены в ряде статей указаниями на санкции, которые налагаются на нарушителей по предписаниям церковных уставов. Таким образом, и само содержание памятника является примером сотрудничества солунских братьев и их церковного окружения со светской властью в Великой Моравии.

Другим важным примером такого сотрудничества может служить совместная борьба солунских братьев и моравских феодалов за создание в Великой Моравии самостоятельной церковной организации. По свидетельству ЖК (XV), когда Константин прибыл [69] в Моравию, моравский князь Ростислав, “собрав учеников, отдал их ему на учение”. Цель, которая при этом преследовалась, раскрывается в свидетельстве Итальянской легенды, сохранившем в данном случае текст первоначального оригинала, что, пробыв четыре года в Моравии, Константин и Мефодий поехали за пределы страны, чтобы посвятить своих учеников в епископы. Таким образом, по просьбе моравского князя солунскими братьями из числа мораван были подготовлены люди, которые могли бы возглавить особую, независимую от Империи церковную организацию Великой Моравии.

Вопрос о том, где рассчитывали братья и моравский правитель “рукоположить” своих учеников, до сих пор является предметом дискуссии и не может быть окончательно решен из-за недостатка источников. Для понимания отношений, сложившихся в это время между солунскими братьями и моравской верхушкой, характерно, что в конце концов Константин и Мефодий обратились с просьбой о “посвящении” учеников к римскому папе Адриану II (ЖК, XVII; ЖМ, VI). Это решение определялось трезвым пониманием ситуации, сложившейся в Центральной и Юго-Западной Европе в середине 60-х годов IX в.: когда лежавшая между Византией и Моравией Болгарская держава порвала с константинопольским патриархатом и обратилась к Риму, добиться создания в Моравии самостоятельной церковной организации было возможно лишь с помощью папства. Важно, однако, что это обращение к папе последовало в тот момент, когда назревавший с начала 60-х годов [70] IX в. конфликт между Римом и Константинополем из-за разграничения сфер влияния на Балканах достиг предельной остроты: собор латинских епископов в Риме объявил константинопольского патриарха Фотия низложенным, а собор православных епископов в Константинополе отлучил от церкви папу Николая I, предшественника Адриана II. В этих условиях поставление папой епископов для Моравии никак не могло быть актом, соответствовавшим интересам Византийской империи. Приняв решение передать папе просьбу моравского князя и содействовать ее осуществлению, солунские братья тем самым решительно отдали предпочтение интересам той страны, делу просвещения которой они посвятили свою жизнь, перед интересами той страны, представителями которой они прибыли в Великую Моравию. ⁸³

От римского папы солунские братья и моравский князь Ростислав, а также присоединившийся к нему паннонский князь Коцел ожидали не только создания независимой от Восточнофранкского королевства церковной организации, но также и официального одобрения высшей церковной властью западного христианства славянской письменности и богослужения на славянском языке.

Если судить по сообщениям Житий (ЖК, XVII; ЖМ, VI, VIII), Адриан II выполнил все пожелания братьев и приславших их славянских князей. Однако сохранившиеся тексты булл преемников Адриана II, Иоанна VIII и Стефана V позволяют судить о том, что в действительности картина была гораздо более сложной. [71]

Что касается чисто политического аспекта моравской миссии, то здесь взаимопонимание, достигнутое хотя и не сразу (Рим первоначально, по-видимому, опасался международных осложнений, связанных с осуществлением моравского проекта), оказалось наиболее полным. Создание на славянских землях Центральной Европы особой митрополии, непосредственно подчиненной Риму, соответствовало интересам папской курии, стремившейся укрепить роль папства как высшей церковной власти христианского мира и ослабить позиции франкского епископата, занимавшего слишком независимое положение по отношению к папству ⁸⁴. Не позднее 870 г. было принято решение о создании архиепископии, охватывавшей территорию Паннонии и Моравии, во главе которой был поставлен Мефодий (Константин в 869 г. умер в Риме) (ЖМ, VIII). Когда по дороге в свою диоцезию Мефодий попал в руки баварских епископов, поместивших его в тюрьму, то курия, хотя и не сразу, выступила в его защиту. Иоанн VIII в 873 г. в своих буллах, адресованных восточнофранкскому королю Людовику Немецкому, его сыну Карломану и баварским епископам, потребовал освободить Мефодия и дать ему возможность управлять своей епархией, угрожая епископам в противном случае отлучением от церкви. ⁸⁵ Более того, Иоанн VIII попытался даже расширить границы новой диоцезии, предложив сербскому князю Мутимиру подчинить духовенство его владений верховной власти Мефодия. ⁸⁶ Непосредственные связи между Великой Моравией и Римом были еще более укреплены, когда в 880 г. [72] при участии Мефодия папа был провозглашен патроном-покровителем этого государства ⁸⁷. Одной из главных целей этого акта была ликвидация даже формальной зависимости Великой Моравии от Восточнофранкского королевства. ⁸⁸

Не встретила возражений со стороны курии возможность записывать славянскую речь не латинскими буквами (как это имело место ранее), а с помощью специальной азбуки, изобретенной Константином. В этом отношении курия проявила большую гибкость, чем консервативно настроенное немецкое духовенство. Однако в наиболее важном для судеб славянской письменности в Моравии вопросе — о возможности совершать богослужение на славянском языке — в политике курии обнаружились серьезные колебания, что и неудивительно. Ведь римская курия не только разделяла традиционную позицию в этом вопросе, но и являлась главным борцом за особое, привилегированное положение духовенства, за обеспечение его монополии на знание и толкование норм христианского учения.

Стремление обеспечить особое привилегированное положение духовенства проходит красной нитью через ответы папы Николая I болгарам. Ответив согласием на просьбу болгар о присылке “книг”, он обусловил свое согласие тем, что эти “книги” будут находиться у присланных им в Болгарию легатов, которые одни могут излагать и толковать то из них, что найдут нужным, болгарским властям. Папа говорил, что даже книги “светских законов” он не может оставить болгарам в отсутствие своих легатов” [73] чтобы “никто их для вас неверно не истолковал и исказил каким-либо способом” (ответ 13). Что же касается молитвенника и епитимийника, то папа прямо заявил, что они будут находиться у его легатов, так как “не подобает, чтобы что-либо такое имелось у светских людей” (ответы 75 и 76).

Эти высказывания ясно показывают, что накануне прихода братьев в Рим (ответы на вопросы болгар датируются 866 г.) папство в интересующих нас вопросах стояло на такой позиции, из которой с необходимостью вытекали одобрение “трехъязычной доктрины” и запрещение богослужения на славянском языке.

Первым документом, в котором так или иначе должен был затрагиваться данный вопрос, явилась булла Адриана II Ростиславу и Коцелу, связанная с переговорами о создании архиепископства. Булла, однако, сохранилась в двух версиях, которые как раз в интересующем нас вопросе существенно расходятся между собой, и вопрос о том, какая из них ближе к оригиналу, является до сих пор предметом дискуссии. ⁸⁹ Наиболее вероятно, что в булле этот вопрос был вообще обойден. ⁹⁰

О политике его преемника, Иоанна VIII, имеются уже более определенные свидетельства. В его булле Мефодию 879 г. есть ясное указание, что папский легат Павел Анконский, освобождая в 873 г. Мефодия из баварского плена, передал ему приказ папы не совершать богослужения “на варварском, то есть славянском языке”. На славянском языке разрешалось лишь проповедовать перед народом. Из этого [74] документа ясно видно, что на аналогичной позиции курия продолжала стоять и в 879 г., так как в булле Мефодию предписывалось явиться в Рим и дать ответ, почему он посмел нарушить запрет. ⁹¹

Правда, в булле “Industriae tuae” от июня 880 г. Иоанн VIII вопреки своим более ранним распоряжениям дал согласие читать тексты Писания и совершать церковные обряды на славянском языке, ⁹² однако об истинной позиции курии ясно говорят наблюдения над характером формул, употребленных в разных частях папского послания. Если другие высказывания папы в булле “Industriae tuae” носят характер приказания (постоянное употребление выражения “предписываем” — iubemus), то об исполнении обрядов на славянском языке говорится лишь, что этому “не препятствует что-либо в вере или в учении” (sane fidei vel doctrine aliquid obstat), т.е. соответствующая практика не предписывалась, а лишь допускалась. ⁹³ Одновременно изобретенное Константином славянское письмо недвусмысленно одобрялось (Laudamus), а “славить” Христа на славянском языке столь же четко предписывалось (iubemus).

Эти тексты буллы 880 г. особенно ярко показывают, что именно вызывало беспокойство курии: не изобретение особого письма для славян, а именно возможность того, что благодаря богослужению на понятном для народа языке простым верующим станут доступны все истины христианского учения, и прежде всего тексты Писания. Не случайно, все же разрешив отправлять обряды на славянском языке, Иоанн VIII предписал сначала читать текст [75] Евангелия обязательно по-латыни и лишь потом по-славянски.

До сих пор остается неясным, как Мефодию удалось добиться от Иоанна VIII разрешения вести богослужение на славянском языке. ⁹⁴ Возможно, сыграли свою роль расчеты на то, что подобная уступка поможет оторвать такие славянские страны, как Болгария и Хорватия, от ориентации на Византию и привлечь их на сторону Рима ⁹⁵. Существенно, однако, что эта уступка, сделанная курией весьма неохотно, уже через несколько лет была аннулирована. В булле 885 г. новый папа Стефан V категорически запретил совершать церковные обряды и читать тексты Писания на славянском языке, разрешив на этом языке лишь разъяснять их смысл в проповеди ⁹⁶. Тем самым не запрещались ни славянские буквы, ни письменность на славянском языке, но сфера их применения резко сужалась до тех размеров, какие отводились текстам на “народном языке” в практике католической церкви после реформ начала IX в. ⁹⁷

Приведенные свидетельства бросают свет не только на отношение курии к делу солунских братьев, но и на отношение Мефодия и его учеников к Риму. Эти свидетельства ясно показывают, что славянские просветители не считались с авторитетом папского престола, когда дело шло о защите того, что было делом их жизни. Вместе с тем очевидно, что расчеты солунских братьев на то, что Рим санкционирует своим авторитетом их программу “просвещения” славян, не оправдались. Мефодию удалось лишь на время добиться хотя бы нейтрального отношения папы Иоанна VIII. [76]

В таких условиях судьба дела Константина и Мефодия зависела в очень сильной степени от отношения к этому делу феодальной верхушки моравского общества. Отношение и моравской феодальной верхушки, и более широких кругов населения к Мефодию, с одной стороны, и к немецкому духовенству в Моравии — с другой, ярко проявилось в событиях начала 70-х годов IX в., когда Моравия была временно захвачена войсками Людовика Немецкого. Во время вспыхнувшего затем восстания “люди моравские” выгнали из страны вместе с этими войсками немецкое духовенство ⁹⁸ и обратились к папе с просьбой прислать к ним Мефодия. Когда Мефодий в 873 г. прибыл в Моравию, новый моравский князь Святополк, племянник Ростислава, “поручил ему все церкви и духовных во всех градах” (ЖМ, X). На этом этапе между кирилло-мефодиевским кружком и моравской знатью во главе с князем существовало определенное единство интересов.

Дальше, однако, возникли осложнения. При невыясненных условиях после заключения мира между Восточнофранкским королевством и Великой Моравией в 874 г. в Моравию снова вернулось немецкое духовенство и стало подвергать нападкам Мефодия и его учеников. На первом месте фигурировало обвинение Мефодия в ереси (ЖМ, XII), но, кроме того, как видно из буллы 879 г., он обвинялся во введении богослужения на славянском языке вопреки папскому запрету.

В возникшем конфликте князь Святополк занял позицию, по существу благоприятную для противников Мефодия. [77]

Есть ряд гипотез, объясняющих причины расхождений между недавними союзниками, ⁹⁹ но ни одна из них не может быть обоснована существующими источниками, которые говорят крайне мало о характере разногласий между Мефодием и Святополком. По существу нам известно лишь о том, что слишком суровые требования соблюдения норм христианской морали со стороны Мефодия вызывали недовольство Святополка и его дружины ¹⁰⁰. Представляется, однако, что этого было бы недостаточно для изменения общего отношения моравской знати к Мефодию и его делу.

О том, что это отношение изменилось, говорят два следующие факта, которые можно извлечь из булл Иоанна VIII, адресованных Святополку. Из буллы 879 г. видно, что Святополк нашел нужным собрать обвинения противников Мефодия и передать их на рассмотрение курии через своего посла Иоанна из Венеции ¹⁰¹. Еще более показательно, что в следующем, 880 г., новый посол Святополка — Земижизна — передал папе просьбу моравского князя, чтобы ему и его судьям (iudices) было разрешено слушать богослужение не на славянском языке, а на латыни. ¹⁰² Такую просьбу трудно рассматривать иначе как выражение определенного несогласия с той ролью, какую отводили Мефодий и его ученики славянской письменности и славянскому языку.

В этих условиях становилось важнейшей жизненной задачей обосновать с помощью наиболее убедительных и для папской курии, и для моравской знати аргументов право славянского языка и славянской [78] письменности на равное положение с латынью и греческим. Этой цели служило написанное во второй половине 70-х годов IX в. Житие создателя славянской письменности — Константина.

По своему жанру это произведение представляет собой жизнеописание святого в соответствии с правилами, выработанными на этот счет в Византийской литературе IX в. Сходство ЖК с этими образцами проявляется как в общей схеме построения памятника, так и в употреблении ряда приемов которые обычно используются при обрисовке образа героя в византийской агиографии. Примерами доказывающими такое сходство, могут служить например такие части памятника как пролог или VII глава ^103.

Вместе с тем нельзя не отметить некоторые особенности, резко выделяющие памятник из числа современных ему произведений. Эти особенности как увидим далее, объясняются той целью, которой стремится достичь автор памятника: прославление героя должно было служить прославлению его дела

Первой такой особенностью является старательное подчеркивание автором не столько таких обычных для героя агиографической литературы добродетелей, как благочестие, презрение к мирским благам (хотя об этом, конечно, тоже говорится), но прежде всего его образованности - “мудрости”. Эта тема начинается уже в III главе памятника введением мотива об обручении молодого Константина с Мудростью - Софией. Хотя понятие “Мудрость” имеет в христианской литературе многозначное содержание, [79] но в дальнейшем изложении она раскрывается явно как образованность, знание, посланные Константину Богом.

“Чудеса”, которые совершает герой в соответствии с требованиями жанра, — это небывалые успехи в изучении “наук”, мгновенное усвоение незнакомых языков и систем письма. Ряд типичных в агиографии мотивов, введенных в связи с этой темой в повествование, преследует свой целью показать, что на эту дорогу направил Константина промысел Божий. Из этого же в свою очередь вытекало, что Богу угодно было создать для славян особое письмо и для этого был избран Константин.

Другая тема памятника — показ того, что свои необыкновенные знания Константин обращает на дело распространения и утверждения христианского учения. Для полного раскрытия этого положения в Житие вводятся тексты четырех диспутов, проведенных героем: диспута с противником почитания икон Иоанном Грамматиком (V), с арабскими учеными — сторонниками ислама (VI), со сторонниками ислама и иудаизма в Хазарии (IX-XI), с латинским духовенством в Венеции (XVI). Тексты эти, скорее всего, не созданы самим агиографом и представляют собой приспособленные к требованиям жанра извлечения из полемических сочинений Константина, написанных против сторонников соответствующих воззрений. По объему они составляют около 56% всего текста памятника. Столь высокий удельный вес полемических текстов дал основание новейшему исследователю ЖК В. Вавжинку даже определить этот памятник как [80] “некий теологический компендиум, составленный из выдержек сочинений Константина... вставленный в рамки агиографической биографии” ¹⁰⁴. Хотя такой вывод представляется все же преувеличением, нельзя не согласиться с В. Вавжинком в том, что агиограф придает этим текстам особое значение. Цель, с которой они включены в ЖК, заключается в том, чтобы на данных примерах убедить читателя в полной ортодоксии Константина и в его огромных заслугах в борьбе с противниками христианской веры. Правоверие героя становилось гарантией того, что и дело его жизни — славянская письменность — также не может вызывать с этой точки зрения никаких сомнений. Но этим намерения агиографа не ограничиваются. Пространные записи споров Константина с иудейскими и мусульманскими учеными подготавливают читателя к рассказу о столкновениях Константина с немецким духовенством в Моравии (XV) и к диспуту с противниками славянского письма — латинскими духовными лицами в Венеции (XVI), которые тем самым как бы попадают в один ряд со злейшими неприятелями христианской веры. При такой композиции памятника читатель вполне естественно оказывается подготовленным к определению немецких противников Константина как орудия дьявола.

Принимая во внимание адресатов ЖК — представителей моравской феодальной верхушки, нетрудно понять, почему в ЖК изобретение славянской письменности связывается именно с прибытием в Константинополь моравского посольства и само славянское письмо изобретается именно для мораван (ЖК, XV). [81]

С тонким тактом агиограф уклонился в данном разделе от собственной оценки значения этого события для Моравии, вложив ее в уста императора Михаила, в послании которого к Ростиславу указывалось, что такого события не было в человеческой истории “с первых времен”, что Бог через посредство Константина для того послал мораванам особое письмо, чтобы они “причислились” к другим “великим народам”. В устах такого могущественного владыки христианского мира, как византийский император, эти слова звучали особенно внушительно.

Наконец, своего рода завершающим аккордом служил финал памятника — рассказ о пребывании Константина в Риме (XVII-XVTII). Следующие здесь один за другим события: торжественная встреча Константина папой Адрианом II и “всеми горожанами”, торжественное освящение папой славянских книг, богослужение на славянском языке в соборе Святого Петра, необыкновенные почести, оказанные папой и римлянами останкам умершего Константина, — все это должно было полностью убедить читателя в том, что заслуги Константина снискали ему уважение римской курии и эта высшая церковная инстанция западного христианства полностью санкционировала все его нововведения: и созданное им славянское письмо, и богослужение на славянском языке.

Есть основания полагать, что вскоре после его возникновения ЖК послужило и другим целям. Направляясь в 880 г. в Рим, Мефодий (о чем уже говорилось в начале данной статьи) захватил с собой это сочинение и, по-видимому, использовал его в своих [82] сложных переговорах с папской курией. На это указывает, в частности, совпадение подбора цитат в булле, разрешавшей славянское богослужение, с аналогичной подборкой в XVI главе ЖК.

О том, кто написал этот памятник, в его тексте имеется единственное указание: сообщение о том, что сочинения Константина против иудеев “перевел учитель наш и архиепископ Мефодий” (ЖК, X). Некоторые дополнительные данные можно извлечь из анализа художественных особенностей Жития. В литературе нередки отзывы об утонченной литературной манере, в которой написано это произведение, богатой и сложной структуре предложений и фразеологии, элементах риторики в манере повествования, употреблении агиографом сложных и отвлеченных философских понятий. Следует отметить также явную тенденцию к ритмической организации прозы, на фоне которой естественно воспринимаются вкрапленные в текст стихотворные фрагменты.

Таким образом, автором ЖК был ученик Мефодия и одновременно опытный писатель, крупный мастер древнеславянской литературы.

Если принять во внимание оба эти обстоятельства, то понятно, почему большинство славистов, начиная с В.М. Ундольского и П. Шафарика, склонны были приписывать авторство ЖК Клименту Охридскому, одному из наиболее близких учеников Константина и Мефодия, который после смерти Мефодия поселился в Болгарии и известен как автор большого количества произведений, вошедших в золотой фонд древнеболгарской литературы. В пользу [83] такой атрибуции свидетельствует прежде всего тот факт, что Климент принадлежал к ближайшему окружению Константина и Мефодия еще в византийский период их деятельности: по свидетельству его Жития, он сопутствовал Мефодию с юношеских лет “и видел своими глазами все дела своего учителя”. ¹⁰⁵ Кроме того, из всех людей, которых было бы можно причислить к этому ближайшему окружению, лишь один Климент может рассматриваться как крупный писатель. Учитывая оба эти обстоятельства, представляется наиболее вероятным, что именно Клименту Мефодий мог дать столь ответственное поручение, как написание Жития его покойного брата. Имеет большое значение и то, что средневековая традиция приписывает Клименту авторство Похвалы Кириллу — по-видимому, одного из первых памятников, связанных со сложившимся в Моравии официальным культом Константина. Наконец, в подтверждение этой атрибуции П.А. Лавров и В. Вондрак привели также стилистические параллели между сочинениями Климента и ЖК.

Вместе с тем был выдвинут и ряд аргументов против атрибуции ЖК Клименту Охридскому. Так, отмечалось, что в перечне трудов Климента, помещенном в XXII и XXVI главах его Жития, ЖК отсутствует. Наряду с этим были выявлены некоторые фактические несоответствия между ЖК и Похвалой Кириллу. К этому следует присоединить соображения о разном уровне литературного мастерства, с которым написаны ЖК, с одной стороны, и достоверные сочинения Климента — с другой. Так, по словам [84] П.А. Лаврова, “Житие Константина написано так красиво, как не писал Климент, насколько мы можем судить о нем по его словам”. Высокий уровень литературного мастерства, с которым написано ЖК, послужил причиной того, что целый ряд славистов (К. Иречек, А. Брюкнер, Ф. Пастрнек и др.), несмотря на ясное упоминание в X главе ЖК “нашего учителя Мефодия”, считало именно Мефодия автором этого памятника. Уточнение взаимоотношений между ЖК, ЖМ и Итальянской легендой позволяет в определенной мере подкрепить эту гипотезу. Сопоставление этих текстов показало, что при составлении ЖМ первоначальная редакция ЖК подвергалась известной редакционной обработке. Возможно, поэтому, что слова о “нашем учителе Мефодии” — вставка редактора ЖК — автора ЖМ, действительно принадлежавшего к числу учеников Мефодия. Вместе с тем осуществленная уже в наше время атрибуция Мефодию “Обращения к судьям” в глаголической рукописи Клоца создает новые трудности на пути такой атрибуции, так как стиль этого обращения не совпадает со стилем ЖК. Что касается атрибуции памятника Клименту Охридскому, то ее не подтверждает сопоставление произведений Климента Охридского и ЖК с помощью формально-количественных методов. ¹⁰⁶ Наиболее вероятным представляется, что ЖК — плод совместного творчества Мефодия и его учеников. ¹⁰⁷

Вскоре после написания ЖК Мефодию, посетившему Рим, удалось добиться крупного успеха. Буллой от июня 880 г. папа Иоанн VIII очистил Мефодия от [85] обвинений в ереси, разрешил богослужение на славянском языке и предписал всему духовенству архиепископии, “как славянам, так и принадлежащим к какому-либо другому народу”, подчиняться верховной власти Мефодия под угрозой изгнания из страны. ¹⁰⁸

Этот успех, однако, лишь на время укрепил позиции сторонников Мефодия, и после смерти Иоанна VIII нападки на Мефодия возобновились, но приняли уже другой характер. Об обвинениях, выдвигавшихся по его адресу, позволяет составить представление булла папы Стефана V. Среди них снова видное место занимало исполнение церковных обрядов на славянском языке, но на первом месте стояли обвинения в том, что Мефодии и его ученики исповедуют “символ веры” в редакции, принятой в Византии, а не в том виде, какой был принят в империи Каролингов, и распространяют византийскую систему постов, отличную от франкской. ¹⁰⁹ Эти обвинения имели ярко выраженный политический подтекст: противники Мефодия намекали на то, что подобные действия подготавливают переход Моравии под юрисдикцию константинопольского патриарха. По согласному свидетельству таких независимых друг от друга источников, как булла Стефана V и Житие Климента, Мефодии, воспользовавшись данными ему полномочиями, отлучил от церкви главу своих противников — немца Вихинга, ¹¹⁰ который направился в Рим с жалобой папе на действия архиепископа. В это время, в апреле 885 г., Мефодии скончался, рекомендовав в качестве своего преемника на [86] архиепископский стол одного из своих учеников — мораванина Горазда (ЖМ, XVII). Смерть в разгар конфликта такого опытного и авторитетного руководителя, как Мефодий, была тяжелым ударом для сторонников славянской письменности. Положение еще более усугубляло то, что Святополк снова занял двусмысленную позицию, передав разбор возникшего спора на рассмотрение римской курии. ¹¹¹

В этих условиях было написано Житие Мефодия. В самом памятнике нет каких-либо определенных указаний на время его написания, но анализ особенностей его повествования о некоторых фактах, известных и по другим источникам, позволил уже А. В. Горскому утверждать, что Житие Мефодия было написано в ближайшее после его смерти время.

Этот вывод основоположника изучения ЖК и ЖМ был полностью подтвержден тщательным анализом структуры и направленности памятника, проведенным современным чехословацким исследователем В. Вавжинком. ¹¹² Проделанная им работа позволяет точно определить не только время, но и цель создания данного памятника.

Хотя ЖМ, как и ЖК, формально следует схеме жития, выработанной в византийской агиографии, на деле этот памятнике отходит еще дальше, чем ЖК, от типичных образцов этого жанра, хотя и в нем можно обнаружить ряд мотивов, характерных для памятников этого рода (см., например, описание похорон Мефодия). Уже пролог к ЖМ (I) — целый трактат-обзор мировой истории от сотворения человека до шести вселенских соборов, определявших [87] основные догматы христианского учения, занимающий около 25 % текста всего памятника, — не имеет никаких аналогий в известных прологах византийских житий.

Смысл помещения столь необычного пролога позволяют раскрыть наблюдения Ф. Гривца и В. Вавжинка, что в основу этого пролога положено “исповедание веры” Мефодия, т.е. публичное изложение тех догматов христианского учения, в которые он верит, одобренное папой Иоанном VIII во время поездки Мефодия в Рим. Таким образом, житие святого открывается своеобразной демонстрацией его ортодоксии. Это нетипичное для памятника агиографии начало сразу же вводит нас в гущу споров в великоморавском обществе середины 80-х годов IX в. и позволяет понять, что цель его составления заключалась прежде всего в том, чтобы опровергнуть обвинения, выдвигавшиеся против Мефодия и его дела.

Разбор последующих разделов ЖМ покажет, какой набор аргументов использовал автор для достижения своей цели, и тем самым позволит определить, к какому читателю он обращался.

Как давно отмечалось в литературе, молодые годы Мефодия и его совместная деятельность с Константином (II-VI) изложены в ЖМ очень кратко: автор, очевидно, рассматривал созданный им памятник как дополнение и продолжение ЖК, вместе с которым он должен был составлять как бы единое целое. Этим следует объяснить то странное для жития святого обстоятельство, что в этой части повествования Мефодий отнюдь не находится на переднем плане, [88] выступая лишь как скромный помощник младшего брата. Об этом же говорит и произведенное одновременно удаление упоминаний о нем из текста ЖК, о чем говорилось в связи с сопоставлением ЖМ, ЖК и Итальянской легенды. Однако, несмотря на краткость, в этом повествовании обнаруживаются некоторые явно новые акценты по сравнению с более подробным рассказом ЖК.

Так, защита славянской письменности не занимает здесь столь большого места, как в ЖК (нет ни апологии славянского письма, ни развернутых обвинений противников), но обращается внимание читателя на то, что римская курия не только полностью одобрила деятельность братьев (о чем говорится и в ЖК), но и публично осудила противников славянского письма. В главе VI говорится, например, что папа публично “проклял” тех, кто “хулил славянские книги”, о чем не упоминается в параллельном тексте ЖК (XVII). Этот мотив получает дальнейшее развитие в VIII главе памятника, где в связи с рассказом о возведении Мефодия на архиепископский стол помещен текст буллы Адриана II славянским князьям. В той версии буллы, которая помещена в ЖМ, папа не только одобряет славянское письмо и богослужение на славянском языке, но и угрожает противникам этих нововведений отлучением от церкви. Акцентировка внимания на этой стороне дела была характерна именно для момента, когда дело дошло до открытого противостояния противников и сторонников славянской письменности, а свидетельства, приведенные в ЖМ, должны были служить прямым [89] оправданием и обоснованием отлучения, наложенного Мефодием на Вихинга. В соответствии со своей концепцией агиограф тщательно обходит молчанием все действительно имевшие место расхождения между Мефодием и папской курией.

Вместе с тем защита славянской письменности не является главной, доминирующей темой памятника, как это можно констатировать по отношению к ЖК. Характерным показателем смещения акцентов может служить рассказ о моравском посольстве (V) по сравнению с параллельным текстом ЖК (XIV). В рассказе ЖМ ударение делается не на необходимости создания особого письма для славян, чтобы распространять христианское учение, а на том, что распространение этого учения может быть поручено лишь таким его глубоким знатокам, как солунские братья, а не учителям, приходящим в Моравию из разных стран и только дезориентирующим мораван разноголосицей своих мнений. Если для автора ЖК обоснование ортодоксии героя было скорее средством защиты его создания — славянского письма (славянские письмена не могут быть неугодны Богу, если их создал святой муж), то в ЖМ защита ортодоксии героя выдвигается на первый план, что естественно в условиях, сложившихся в Моравии середины 80-х годов, когда на первом плане оказались обвинения Мефодия и его учеников в ереси.

Для первой части памятника характерным мотивом, не свойственным ЖК, является также подчеркивание благородного происхождения героя. Агиограф (ЖМ, II) с явным ударением указывает, что его [90] герой был “с обеих сторон не из худого рода, но доброго и честного, известного сначала Богу, и цесарю, и всей Солунской земле”. Появление такого мотива позволяет полагать, что в той среде, к которой обращался автор, благородное происхождение имело важное значение. Более точно определить адресата памятника помогает разбор разделов, где повествуется о Мефодии уже как об архиепископе. Вопреки тому, что следовало бы ожидать от жизнеописания видного церковного иерарха, в ЖМ нет сколько-нибудь подробной характеристики деятельности Мефодия на этом посту. Роль такой характеристики выполняет краткий текст в X главе, где говорится, что с приходом Мефодия в Моравию здесь стало еще более распространяться христианство, умножаться число духовных лиц, а язычники начали креститься. Будучи столь кратким, агиограф не преминул, однако, добавить, что после прихода Мефодия Великая Моравия стала расширять свои границы и торжествовать победы над врагом.

Введение агиографом такого мотива ясно показывает, кому он адресовал свое произведение: это была моравская княжеская дружина, которой автор ЖМ стремился доказать, что именно благодаря сотрудничеству с Мефодием Великоморавская держава достигла своего расцвета.

Свое утверждение автор ЖМ снабжает конкретными доказательствами в помещенном далее рассказе о пророческом даре Мефодия. Иллюстрациями этого рассказа служат: 1) рассказ о языческом князе, нападавшем на христиан, которому Мефодии сказал, [91] что если тот не крестится добровольно, то будет крещен насильно в чужой земле; 2) рассказ о том, что Мефодии обещал Святополку победу над врагами, если тот перед выступлением в поход помолится в церкви у Мефодия; 3) обещание одному из княжеских дружинников, вступившему в незаконный брак, что его постигнет наказание от Бога. Все прорицания сбываются.

Общая идея приведенных примеров заключается в том, что тех, кто поступает согласно с указаниями Мефодия, ждет успех, отвергающие же его советы терпят неудачу и погибают, а примеры подобраны такие, которые могли бы произвести впечатление на княжескую дружину.

Этой же задачей определяется и подбор материала в последующей части повествования. Здесь следует ряд глав (XII, XIII, XIV), построенных по одной схеме: противники клевещут на Мефодия, но при столкновении с действительностью их клевета оказывается полностью несостоятельной и деятельность Мефодия получает полное признание со стороны таких высших церковных и светских владык христианского мира, как папа, византийский император и король франков. Апелляция не только к духовному, но и к светскому авторитету ясно говорит, что и эта часть памятника обращена все к тому же адресату.

К сказанному выше следует добавить, что автор ЖМ воздерживается от каких-либо прямых выпадов по адресу Святополка, занявшего, как указывалось выше, в спорах Мефодия с немецким духовенством весьма двусмысленную позицию, а наоборот, [92] акцентирует внимание на фактах его сотрудничества с солунскими братьями, отмечая, например, что Константин и Мефодий пришли в Моравию по просьбе не только Ростислава, но и Святополка (V) и что Мефодий вступил в управление моравской епархией в ответ на его просьбу и при его участии (X).

Такая характеристика Святополка показывает, что ЖМ было написано вскоре после смерти Мефодия, когда оставалось неясным, какова будет окончательная позиция Святополка и его дружины по отношению к спорам между учениками Мефодия и немецким духовенством, а общая композиция и характер подбора материала говорят о том, что сам этот памятник создан прежде всего для того, чтобы повлиять на позицию социальной верхушки моравского общества, убедить ее в том, что защита подготовленного Мефодием славянского духовенства соответствует ее интересам, что лишь поддержка дела Мефодия обеспечит процветание Великоморавской державы.

Об авторе этого Жития столь же мало сведений, как и об авторе ЖК. Определенно можно утверждать, что он был одним из учеников Мефодия (Мефодий выступает в ЖМ как “учитель наш”).

При атрибуции памятника исследователи XIX в. исходили из констатации факта несомненной связи между ЖК и ЖМ. Из этого факта делался вывод, что оба Жития написаны по одному плану и одним и тем же лицом. Исследователи, державшиеся этой точки зрения (О.М. Бодянский, В.М. Ундольский, П. А. Лавров, В. Вондрак, а также В. Велчев, [93] К. Мечев, X. Кодов и Б. Ангелов), считали автором обоих произведений Климента Охридского. В доказательство приводился ряд стилистических параллелей между ЖМ и сочинениями Климента.

Однако уже исходный тезис этих исследователей, начиная с П. Шафарика, вызывал серьезные сомнения значительного числа славистов (А.Е. Викторов, И.В. Ягич, Ф. Гривец, Т. Лер-Сплавинский и др.). Так, сопоставление обоих памятников с Итальянской легендой показывает, что этот общий план — явление вторичное, и тем самым отпадает одно из важных оснований для атрибуции обоих текстов одному лицу. Не могут служить основанием для такой атрибуции и стилистические совпадения между обоими памятниками, так как они могут вполне естественно объясняться влиянием более раннего памятника на более поздний. Против этой гипотезы явно свидетельствуют заметные стилистические различия между обоими памятниками. Стиль ЖМ гораздо более сухой и строгий, чем стиль ЖК, в большей мере приближается к исторической манере изложения, ритмизация прозы здесь почти отсутствует, и на этом фоне гораздо более резко, чем в ЖК, выступают отдельные поэтические фрагменты.

Исследователи, придерживавшиеся мнения, что оба Жития написаны разными авторами, считали автором ЖМ либо Климента (при условии, что ЖК написал другой человек), либо Горазда или какого-либо другого ученика Мефодия моравского происхождения. Основанием для последней атрибуции служили слова II главы о том, что Бог избрал Мефодия [94] “в наше время для народа нашего”. Под “народом нашим” при этом понимаются мораване. Не исключено, однако, что под “нашим народом” имеются в виду славяне вообще.

Когда выяснилось в конце 1930-х годов, что службу Мефодию написал Константин Преславский, то ряд югославских исследователей (Р. Нахтигаль, Д. Костич, Ю. Павич, Ф. Гривец) стали приписывать ему и авторство ЖМ. Этой атрибуции противоречит то обстоятельство, что Константин не упоминается в числе учеников Мефодия, находившихся в Моравии после его смерти, а подробного сопоставления ЖМ с сочинениями Константина пока не произведено. Как и в случае с ЖК, авторство ЖМ нельзя считать окончательно установленным. ¹¹³

Одновременно с ЖМ было написано так называемое Проложное Житие Кирилла и Мефодия ¹¹⁴ — в действительности очень краткий рассказ о Мефодии, “брате... преподобного Кирилла философа”. Очень краткий этот рассказ основан на сообщениях ЖК и ЖМ (с последним есть и текстуальные совпадения), но дополнен рядом деталей: в частности, в нем указывается точное место погребения Мефодия (“по левой стороне в стене за алтарем”). Этот рассказ представляет собой, по-видимому, первую попытку создать Проложное Житие Мефодия, предпринятую еще в Моравии ¹¹⁵. К тому же времени некоторые исследователи (как, например, П.А. Лавров, Ф. Гривец) относят и составление так называемого Похвального слова Кириллу и Мефодию. ¹¹⁶ Этот панегирик моравским братьям составлен на основе ЖК и ЖМ, [95] откуда неоднократно заимствуются не только отдельные выражения, но и целые фразы. Атрибуция памятника великоморавскому периоду основывается на том, что в Похвальном слове ничего не говорится о преследованиях, постигших сторонников славянской письменности после смерти Мефодия, а, напротив, подчеркивается, что дело братьев продолжает процветать в тех местах, где они проповедовали. ¹¹⁷

Если бы такое предположение оказалось правильным, перед нами была бы картина большой литературной работы, осуществленной учениками Мефодия в Моравии сразу после его смерти. Однако предположение, что Похвальное слово написано в одном и том же кругу, одновременно с ЖМ, встречает серьезные возражения. Как объяснить в этом случае наличие фактических расхождений между обоими памятниками? Почему в обоих текстах одна и та же булла Адриана II приведена в двух существенно различных по содержанию версиях?

В последних работах, посвященных памятнику, возобладала точка зрения, что он написан в более позднее время в Болгарии ¹¹⁸. Помимо высказанных в этих исследованиях соображений в пользу такого решения можно привести еще один важный довод. В Похвальном слове мораване выступают как языческий народ, который солунские братья обращают в христианство: автор настойчиво и неоднократно повторяет этот тезис, уподобляя братьев апостолам, которые тоже распространяли христианство среди язычников. Подобный тезис в памятниках, достоверно возникших в Моравии, отсутствует и, думается, [96] мог быть выдвинут лишь в той среде, где не очень хорошо представляли историю христианизации мораван.

Вместе с тем отсутствие в Похвальном слове каких-либо сведений о деятельности Кирилла и Мефодия в Болгарии говорит за то, что это произведение было написано тогда, когда культ Кирилла и Мефодия в Болгарии только начал распространяться. Наряду с ЖК и ЖМ его автор имел в своем распоряжении и другие источники информации, как показывает, например, анализ помещенного в его произведении варианта буллы Адриана II.

Итог разбирательства в Риме оказался неблагоприятным для учеников Мефодия. Появление Вихинга в Риме совпало с наметившимся после смерти Иоанна VIII определенным заострением взаимоотношений между Римом и Константинополем. Тем чувствительнее реагировала курия на обвинения, что архиепископ моравский вводит в своем диоцезе византийские церковные нормы. В своей булле, адресованной Святополку, Стефан V сообщал, что он снял отлучение с Вихинга, и подробно излагал, как следует толковать символ веры и отправлять посты в соответствии с учением католической церкви, требовал от имени римского престола строгого соблюдения этих предписаний. Одновременно Стефан V запретил богослужение на славянском языке. Булла заканчивалась предписанием изгнать из страны тех, кто посмеет противиться папским решениям. ¹¹⁹ Из инструкции легатам, которых Стефан V направил позднее в Моравию, чтобы проследить за проведением в жизнь [97] папских предписаний, видно, что в случае, если бы славянское духовенство проявило готовность повиноваться его решениям, папа был склонен обсудить вопрос о возможности возведения Горазда на архиепископский престол, для чего Горазд должен был явиться в Рим. ¹²⁰

Однако, по-видимому, еще до прибытия папских легатов в Моравию судьба учеников Мефодия была решена. К сожалению, о том, что произошло, можно судить лишь в самых общих чертах. Единственный источник, сообщивший об интересующих нас событиях, — Житие Климента, написанное его учеником, — дошло до нас лишь в обработке известного византийского писателя конца XI — начала XII в. Феофилакта Охридского, а этот византийский богослов и полемист сильно изменил свой источник, введя в него обширные, сочиненные им описания догматических споров между немецким духовенством и учениками Мефодия. ¹²¹ Однако, сопоставляя его рассказ с текстом буллы Стефана V с его категорическим требованием подчинения авторитету папской власти и утверждением, что лишь римский престол имеет право толковать догматы, правильнее было бы сделать вывод, что никакой дискуссии в действительности не было, а ученикам Мефодия и их сторонникам из моравского духовенства было предъявлено ультимативное требование подчиниться решению папы. Отказ — свидетельство немалого морального мужества учеников Мефодия и их преданности своему делу — привел к репрессиям. По свидетельству как Жития Климента, так и написанного в первой [98] половине X в. Жития другого ученика Мефодия — Наума, ¹²² более молодые из неподчинившихся священников и дьяконов были проданы в рабство еврейским купцам. Что же касается “учителей”, стоявших во главе славянской партии учеников Мефодия, то они были сначала заключены в тюрьму, а затем в соответствии с предписанием папской буллы высланы прочь из страны. ¹²³

Такая печальная судьба славянского духовенства в Моравии ставит как будто под сомнение выдвинутый выше тезис о глубокой заинтересованности господствующего класса славянских земель в создании письменности на славянском языке. Однако такое сомнение не будет справедливым даже для Моравии. В литературе уже отмечалось, что в Житии Климента наряду с резкими выпадами против Святополка есть ряд выражений, свидетельствующих о том, что инициатором преследований славянских духовных лиц был все же не Святополк, а немецкое духовенство, и, в частности, ученики Мефодия были изгнаны из страны в отсутствие князя. Более важно, что действие общей закономерности, так ярко проявившейся на первых порах деятельности Константина и Мефодия в Моравии, ясно отразилось и на судьбе подвергшихся преследованиям сторонников славянского письма, которые оказались за пределами Моравии.

Ученики Мефодия — Климент, Наум и Ангеларий, высланные из Моравии за Дунай, встретили добрый прием у правителя Белграда, так как, по выражению Жития Климента, он знал, что его господин, [99] болгарский князь Борис, “имел нужду в таких мужах”. Затем вскоре они были посланы ко двору Бориса, где для их деятельности были созданы все необходимые условия ¹²⁴. О глубокой заинтересованности болгарской феодальной верхушки в создании письменности на славянском языке говорит не только этот факт, но и блестящая карьера ученика Мефодия — Константина, ставшего пресвитером дворцовой церкви в болгарской столице Преславе, а затем епископом, и, наконец, участие в создании и распространении памятников славянской письменности таких членов болгарской династии, как сын Бориса — Симеон и его племянник Тодор.

Заинтересованность господствующих классов славянских стран в распространении славянского письма накладывала отпечаток и на политику византийского правительства, стремившегося укрепить свое влияние на Балканах. Так, по сообщению Жития Наума, славянских священников, проданных в рабство, выкупил в Венеции и доставил в Константинополь посол императора Василия. ¹²⁵

Этот шаг византийского правительства станет понятным, если учесть, что часть освобожденных таким образом лиц была отправлена в Болгарию. Это был жест, направленный на улучшение византийско-болгарских отношений, и стал он возможным именно потому, что заинтересованность болгарской власти в людях, знающих славянское письмо, была, очевидно, широко известна.

Переселяясь в Болгарию, ученики Константина и Мефодия перенесли на территорию Первого [100] Болгарского царства традиции прославления и почитания создателей славянской письменности. Сохранение и развитие этих традиций проявились не только в переписке и распространении ранее известных текстов, но и в создании новых произведений, рассказывающих о жизни и деятельности Кирилла и Мефодия. Прежде всего это ряд текстов, необходимых для организации официального церковного культа солунских братьев. Это службы Мефодию и Кириллу и их Проложные Жития. Служба Мефодию написана, по-видимому, в конце IX в. учеником Мефодия — Константином Преславским, ¹²⁶ и к этому времени относится и служба Кириллу, авторство которой приписывается Клименту Охридскому. ¹²⁷ Службы не дают каких-либо новых конкретных сведений о жизни Константина и Мефодия и интересны, подобно Похвале Кириллу, прежде всего как свидетельство оценки значения их деятельности со стороны ближайших учеников и последователей. К гораздо более позднему времени относятся Проложные Жития Константина и Мефодия. ¹²⁸ В отличие от Проложного Жития, написанного в Моравии, в этих текстах рассказ пространных Житий о деятельности Константина и Мефодия передан с изменениями и дополнениями, анализ которых показывает, как правило, их недостоверность. ¹²⁹ Часть этих изменений вызвана тем, что терминология моравских текстов была непонятна в новой среде. Так, составителям Проложных Житий было непонятно, что такое Паннония, и отсюда в их текстах появляется некий град Канаон или Каон на Дунае, где Кирилл и Мефодий [101] были епископами. Другие изменения были вызваны стремлением ближе связать солунских братьев с болгарской средой. Отсюда, например, появление в Житии Кирилла утверждения, что после своего пребывания в Моравии Кирилл проповедовал христианство в Болгарии. Поскольку эта версия отразилась в рассказе о Кирилле и Мефодий “Повести временных лет” — русского летописного свода начала XII в., ¹³⁰ то, по-видимому, к этому времени Проложные Жития уже были написаны.

Другая группа литературных произведений, возникших в Болгарии, где содержатся сведения о деятельности Кирилла и Мефодия и судьбе их дела на территории Великой Моравии, — это жизнеописания их учеников — Климента и Наума. Житие Наума, написанное его учеником в первой половине X в., содержит рассказ о преследовании славянского духовенства в Моравии после смерти Мефодия. ¹³¹ Начальные слова этого произведения “И се же, братие, да не останеть без памети брат сего блаженнаго Климента” говорят о том, что уже в первой половине X в. было написано и Житие самого известного из учеников Мефодия — Климента Охридского. Это Житие послужило одним из источников для пространного Жития Климента, написанного в конце XI в. на греческом языке архиепископом Охридским Феофилактом. К этому источнику восходят не только уникальный рассказ об изгнании учеников Мефодия из Моравии, но и очень важные сведения о столкновениях между Мефодием, Святополком и франкским духовенством, которые позволяют раскрыть подтекст [102] ряда сообщений ЖМ, автор которого в очень скрытой форме касался данной темы и старался обойти молчанием расхождения между Мефодием и Святополком. ¹³²

Тексты, содержавшие сообщения о деятельности Кирилла и Мефодия, составляли лишь небольшую часть того корпуса литературных произведений, который был создан в Болгарии в конце IX - начале X в. и который явился закреплением и продолжением дела Кирилла и Мефодия по созданию славянской письменности и славянской литературы.

Прежде всего получила завершение деятельность Кирилла и Мефодия по переводу богослужебных текстов на славянский язык: так, был переведен с греческого текст “Триоди” — недавно созданного византийскими гимнографами IX в. цикла песнопений на подвижной круг церковного года, текст перевода был дополнен оригинальными поэтическими текстами, созданными учеником Мефодия Константином Преславским. Был создан и ряд других стихир и песнопений Константином Преславским и Климентом Охридским.

Уже в Моравии, как показывают, в частности, исследования так называемого “Клоцова сборника”, была начата работа по переводу “проповедей” раннехристианских писателей, которые должны были дать в руки духовенства образцы того, как следует раскрывать и толковать верующим важнейшие моменты христианского учения и обрядности и какие нормы морального поведения следует им внушать. Эта работа получила продолжение как в переводческой, [103] так и в оригинальной деятельности целого ряда писателей: похвальные слова и поучения, приуроченные к важнейшим христианским праздникам, с одной стороны, и создание прежде всего на основе текстов крупнейшего представителя раннехристианской проповеди Иоанна Златоуста цикла проповедей на тексты Евангелий, читающихся во время воскресной службы, — с другой, — вот наиболее важные вехи в этом отношении. Тем самым были заложены основы того, что всякое общение духовенства с верующими могло осуществляться на родном языке.

Получила продолжение и развитие и другая линия в деятельности Константина и Мефодия: их стремление сделать доступными для образованных верхов славянского общества наиболее капитальные памятники христианской традиции. Прямым продолжением начатых солунскими братьями работ по переводу Библии стал осуществленный по инициативе Симеона перевод Пятикнижия, а также книг Иисуса Навина и Судей, который должен был хоть частично восполнить утрату выполненного Мефодием перевода Библии. Еще более существенно, что от начатого солунскими братьями перевода библейских текстов был совершен переход к переводам наиболее компетентных трудов по истолкованию. Здесь особо следует отметить перевод “Богословия” Иоанна Дамаскина — наиболее авторитетного и нового в византийском мире того времени систематического изложения основ христианского вероучения, и создание на основе аналогичных византийских трудов славянского варианта “Шестоднева” — повествования о сотворении мира [104] и его устройстве по представлениям христианской средневековой науки. Были начаты также переводы памятников византийской историографии.

Вся эта многообразная литературная деятельность осуществлялась в условиях тесного сотрудничества учеников Кирилла и Мефодия (Климента, Наума, Константина Преславского) с деятелями, выдвинувшимися из местной болгарской среды (Иоанн Экзарх, анонимный автор Житий Наума и Климента и др.).

Если к этому добавить содержащиеся в источниках сведения о создании училищ и подготовке из местного населения кадров духовенства, способного совершать богослужение и проповедовать на славянском языке, то для нас станут ясными самые общие черты того культурного переворота, который произошел в Болгарии на рубеже IX-X вв. и привел к окончательному сложению славянского варианта византийского круга европейской средневековой культуры. ¹³³

Разумеется, Первое Болгарское царство было не единственной страной, где сохранялись и развивались кирилло-мефодиевские традиции.

Так, из Великой Моравии, по-видимому, еще до разрушения Великоморавской державы венграми в начале X в., славянская письменность проникла в Чехию Пшемысловцев, где в X-XI вв. не только существовали литературные памятники на славянском языке, но и сохранялась традиция почитания Константина и Мефодия как создателей славянской письменности ¹³⁴. Однако Чехия была подчинена в церковном отношении сначала одному из баварских епископств — Регенсбургскому, а затем (со второй [105] половины X в.) архиепископству Майнцскому; среди ее духовного клира длительное время доминирующее положение занимали выходцы из немецких земель, придерживавшиеся традиционных для католического мира представлений о границах применения родного, понятного населению языка. В этих условиях создание национальной письменной традиции в широком смысле слова наталкивалось на серьезные препятствия.

В интересующий нас период (до середины X в.) эта задача успешно и в полном объеме была решена лишь в Болгарии. Первое Болгарское царство стало тем главным очагом, откуда славянская письменность и славянская литература стали проникать в другие страны.

Одной из таких стран стала средневековая Русь, куда вместе с другими литературными произведениями попали также и тексты Житий Кирилла и Мефодия, и русские люди бережно сохранили это ценное общеславянское наследие: подавляющая часть известных нам средневековых рукописей ЖК и все рукописи ЖМ переписаны русскими писцами.

С развитием славянской письменности уже после смерти Константина и Мефодия связано возникновение третьего из помещенных в данном издании памятников: сказания черноризца Храбра “О письменах”.

Это сочинение, содержащее рассказ о характерных особенностях и обстоятельствах возникновения славянской азбуки, пользовалось большой популярностью в период средневековья, и его поздние обработки попали в состав печатных восточнославянских [106] букварей XVI-XVII вв. С одним из этих изданий был знаком уже основоположник славистики И. Добровский, использовавший его в своей книге о Кирилле и Мефодии. Настоящее изучение памятника началось после открытия и введения в научный оборот русскими учеными наиболее ранних списков сочинения. В 1824 г. К.Ф. Калайдович опубликовал древнейший известный нам список сочинения Храбра — Лаврентьевский (1348 г.). Уже это открытие позволило начать работу по восстановлению первоначального текста памятника, свободного от более поздних наслоений, накопившихся в текстах первопечатных изданий XVI-XVII вв. Одновременно стало известно и имя автора произведения — Храбр (в букварях произведение помещалось как анонимное).

Затем в 1843 г. О.М. Бодянский издал Вроцлавский список, а в 1848 г. И. И. Срезневский — Савинский список памятника XV в. Особенно важное значение имела находка А. В. Горским так называемого Московского списка XV в., где читались слова, что еще живы те, кто видели солунских братьев. Эта находка явилась веским подтверждением выдвинутой уже ранее точки зрения, что сочинение Храбра — один из наиболее ранних памятников староболгарской литературы. ¹³⁵

Публикации списков сопровождались исследованиями, в которых делались первые попытки сопоставления текстов и анализа содержания памятника.

Этот ранний этап его изучения завершился выходом в 1851 г. специально посвященной Храбру работы чешского слависта П. Шафарика ¹³⁶. Опираясь [107] на свидетельство Московского списка, П. Шафарик датировал трактат “О письменах” концом IX - началом X в. Местом возникновения памятника он, как и русские ученые — публикаторы текстов, считал территорию Первого Болгарского царства.

Такая локализация подсказывалась самим сюжетом сочинения Храбра. Уже первые исследователи памятника с полным основанием констатировали, что это сочинение было целиком посвящено доказательству того, что славянское письмо, созданное Константином-Кириллом, ничем не уступает греческому и, более того, гораздо лучше передает специфические особенности славянского языка. Естественно, что подобная полемика могла иметь место лишь на такой славянской территории, где греческое письмо было достаточно распространено, т.е. на территории, граничившей с Византийской империей. Вместе с тем само появление такого сочинения было возможно лишь на такой славянской территории, которая была бы независима от Константинополя, где существовали благоприятные условия для развития славянской письменности и где действовали ученики Константина и Мефодия. Исследователям середины XIX в. был известен текст Жития Климента, в котором определенно говорилось, что ученики Кирилла и Мефодия, изгнанные из Моравии, нашли прибежище на территории Первого Болгарского царства, и поэтому ученые уверенно связали сочинение Храбра с Болгарией.

Эти ученые и новое поколение исследователей второй половины XIX в. были современниками и [108]

свидетелями развернувшейся в этот период массовой борьбы болгарского народа против греческого фанариотского духовенства за право богослужения на славянском языке. Под впечатлением этих особенностей конфликт, вызвавший к жизни сочинение Храбра, воспринимался как конфликт между защитниками славянской письменности, продолжателями дела Константина и Мефодия, и прибывшим после крещения в Болгарию византийским духовенством, которое, как немецкое духовенство в Моравии, стремилось к тому, чтобы греческий язык занимал положение главного, господствующего языка культуры и богослужения, а греческая азбука была единственным возможным видом письма. В признании этих положений сходилась основная часть исследователей, занимавшихся сочинением Храбра в середине и второй половине XIX в. ¹³⁷

Расхождения начинались при решении вопроса, какое славянское письмо защищал Храбр. Уже ученым первой половины XIX в. были известны две различные азбуки, служившие на протяжении средневековья для записи славянской речи, получившие условные названия “кириллица” и “глаголица”. Различия между ними заключались в том, что если в кириллице для передачи звуков, совпадавших со звуками греческого языка, употреблялись буквы греческого алфавита и буквы особых начертаний вводились лишь для передачи тех звуков, которым не было соответствия в греческом языке, то в глаголице для всех букв славянского алфавита вводились особые начертания, не имевшие (за отдельными исключениями) [109] каких-либо аналогий в азбуках других народов. Вместе с тем было очевидно, что между обеими азбуками существует преемственная связь, так как начертания некоторых букв для передачи особых звуков славянской речи в обеих азбуках совпадали. Известные исследователям памятники письменности не давали ясного ответа на вопрос о характере этой связи. Уже в самых ранних памятниках славянской письменности XI в. были представлены обе азбуки.

Не удивительно, что начавшаяся уже во второй половине XVIII в. спором между Г. Добнером и Ф. Палацким дискуссия о соотношении двух азбук с большой горячностью продолжалась всю первую половину XIX в., породив гипотезы как о соотношении обеих систем письма, так и о том, какую из них создал Константин-Кирилл. ¹³⁸ В зависимости от того, какой ответ давал тот или иной исследователь на этот вопрос, определялась и общая картина создания славянской письменности, и место трактата Храбра в этом процессе. Положение осложнялось тем, что известные тексты памятника не давали в этом отношении ясного и однозначного ответа. В IV главе трактата, правда, указывалось, какова та азбука, которую Храбр рекомендует читателям. Однако в нем текст азбуки уже в тех списках, которые стали известны исследователям в 40-50-х годах XIX в., сохранился в двух существенно различных версиях: версии одного из ранних списков, так называемого Московского XV в., и версии ряда других текстов. Еще более существенно, что в ряде списков, в том числе в самом раннем — Лаврентьевском 1348 г., [110] текст азбуки вообще отсутствовал, и это позволяло некоторым исследователям полагать, что в оригинале произведения, возможно, никакой азбуки вообще не было.

Намеченная здесь проблематика продолжала интенсивно обсуждаться исследователями и во второй половине XIX—начале XX в. За это время количество знаний о памятнике заметно увеличилось. Прежде всего, был введен в научный оборот ряд новых списков памятника, что заметно расширило базу для попыток реконструкции первоначального текста сочинения Храбра. В 1901 г. появилось исследование С.Г. Вилинского, подводившее итоги работе, проделанной по восстановлению первоначального текста сочинения Храбра. ¹³⁹ Следует отметить также наблюдения И.В. Ягича, выявившего в тексте произведения заимствования из греческих источников. ¹⁴⁰

Еще более существенно, что стала меняться точка зрения на характер конфликта, отраженного у Храбра. Так, в том же 1901 г. В. А. Погорелов выступил с аргументированной гипотезой, что противником Храбра было не византийское духовенство в Болгарии, а славянские сторонники греческого письма. ¹⁴¹

Однако как в общем вопросе о том, какую азбуку имел в виду и защищал Храбр, а также в более конкретном вопросе о том, какая азбука читалась в первоначальном тексте сочинения, существенного прогресса достигнуто не было. Если такие исследователи, как А. И. Соболевский, Н. К. Никольский, П. А. Лавров полагали, что трактат Храбра имеет в виду кириллицу, то Р. Абихт, Ф.Ф. Фортунатов, [111]

В.А. Погорелов, С.Г. Вилинский, В. Вондрак утверждали, что речь должна идти о глаголице. ¹⁴² Исследование соотношения между разными текстами азбуки в трактате Храбра также не подвинулось вперед: Ягич, в 1896 г. подводивший итоги изучения памятника, по этому вопросу повторил буквально то же, что в 1855 г. писал О. М. Бодянский. ¹⁴³ Перелом наступил в этом отношении позднее, когда разработка в филологии новых методологических принципов (необходимость исследования фонологической структуры языка) позволила поставить изучение сложения системы славянского письма на иную основу, позволила по-новому подойти ко многим уже известным материалам и расширить круг фактов, ставших объектом исследования. В частности, предметом особо пристального внимания стали древнейшие абецедарии и наиболее ранние азбучные акростихи.

В ходе общего пересмотра и уточнения представлений о формировании системы славянского письма был найден и ответ на основные вопросы, стоявшие в центре длительной дискуссии о Храбре.

Ряд важных наблюдений, открывавших возможность правильного решения этих вопросов, был сделан уже в 1923 г. словенским исследователем Р. Нахтигалом, ¹⁴⁴ а главный перелом наступил с публикацией в 1929 г. исследования Н.Н. Дурново “Мысли и предположения о происхождении старославянского языка и славянских алфавитов”. ¹⁴⁵

Если некоторые соображения Н. Н. Дурново о первоначальном составе славянской азбуки встретили возражение некоторых исследователей, то его общая [112] постановка вопроса о соотношении двух азбук и основные соображения, касавшиеся Храбра, получили полную поддержку всех специалистов, занимавшихся в дальнейшем изучением проблемы. Наблюдения Н.Н. Дурново были затем дополнены и уточнены в ходе длительной дискуссии, в которой участвовали такие ученые, как С. М. Кульбакин, Р. Нахтигал, А. Вайан, а позднее Б. Велчева, Е. Георгиев, И. Гошев, А.С. Львов, В. Ткадльчик, Ф.В. Мареш, Й. Врана, О. Неделькович, В. Мошин. ¹⁴⁶

Деятельность исследователей на последнем этапе работы была очень облегчена с появлением подготовленного болгарским ученым К.М. Куевым полного издания текстов сочинения Храбра, куда вошли 73 списка XIV-XIX вв. ¹⁴⁷ Большое значение имела также проведенная болгарским исследователем работа по устранению поздних напластований в тексте памятника.

Первым важнейшим итогом дискуссии явилось точное установление того факта, что Константин-Кирилл создал именно глаголическую азбуку. Этот тезис в настоящее время не вызывает сомнений ни у кого из исследователей. ¹⁴⁸ Вместе с тем выяснилось, что создание известной нам по древнейшим текстам глаголической азбуки было результатом довольно длительного процесса: созданная на основе говоров славянского населения района Солуни азбука уже в Великой Моравии подверглась ряду изменений в связи с необходимостью учесть и отразить специфические особенности местного языка, новые изменения произошли с распространением глаголицы на южнославянских [113] землях, в языке населения которых имелись особенности, отличавшие его от языка как славян района Солуни, так и славян Великой Моравии.

Одновременно подтвердилось и положение о том, что кириллица формировалась на территории Первого Болгарского царства как результат синтеза издавна распространенного здесь греческого письма и тех элементов глаголической азбуки, которые наилучшим образом могли передавать особенности языка древнеболгарского населения. Как показывают находки целого ряда кириллических надписей первой половины X в., этот процесс следует относить самое позднее к рубежу IX-X в ¹⁴⁹. Этот этап совпадал с третьим этапом развития глаголицы, и окончательное формирование двух разных систем письма на южнославянских землях проходило в тесном взаимодействии между ними.

Процесс возникновения и окончательного сложения двух разных азбук у славян носил сложный, противоречивый характер. Здесь сталкивались различные силы со своими представлениями о том, какое письмо нужно славянам. В этой борьбе весьма существенную роль сыграло и сочинение Храбра.

Уже установление того факта, что создателем глаголицы был Константин-Кирилл, решило вопрос о назначении сочинения Храбра. Храбр защищал в нем именно созданную Константином глаголическую азбуку. Этот вывод, вытекавший из сложившегося общего представления о возникновении и развитии славянской письменности, был подкреплен затем анализом азбуки, читавшейся в тексте сочинения Храбра. [114]

В ряде исследований, начатых работой Р. Нахтигала 1923 г., было убедительно показано, что в Московском списке, представляющем кириллическую транслитерацию глаголического текста первоначальной редакции памятника, читается весьма древний вариант глаголической азбуки (особенно близкий к тому, который лег в основу Азбучной молитвы — азбучного акростиха ученика Мефодия — Константина Преславского) с усовершенствованиями, внесенными в глаголическую азбуку в Моравии, но без тех изменений, которые были внесены в глаголический алфавит после его распространения у южных славян. Тем самым была окончательно подтверждена датировка сочинения Храбра как памятника, стоящего как бы на грани между великоморавской и древне-болгарской письменностью.

Наконец, с опубликованием в 1963 г. специального исследования о Храбре чехословацкого исследователя В. Ткадльчика ¹⁵⁰ получил, думается, окончательное решение и вопрос: против кого был направлен трактат Храбра? Исследователь убедительно показал, развивая отчасти аргументацию В.А. Погорелова, что Храбр вел полемику не с представителями византийского духовенства, отстаивавшими монопольное положение греческого языка как единственного языка богослужения и письменности, а с образованными представителями болгарской знати и болгарского духовенства. Для них было самоочевидным, что славянский язык вполне может быть языком богослужения и письменности, но они возражали против того способа записи, который предлагали нашедшие приют в Болгарии [115] ученики Константина и Мефодия. Находки надписей X в. ярко свидетельствуют и о широком распространении греческого письма среди образованной части болгарского общества, ¹⁵¹ и об особом престиже, которым пользовалось это письмо в глазах социальных верхов. ¹⁵² По-видимому, в первую очередь к этой стране следует относить слова Храбра о том, что после крещения у славян, живших по соседству с Византией, сложилась традиция записывать тексты на славянском языке греческими буквами. При этом, вероятно, характерные для славянского языка звуки передавались либо не соответствующими им по фонетическому значению греческими буквами, либо сочетаниями греческих букв, как это имело место в записях славянской речи с помощью латинского алфавита. Представители образованной верхушки древнеболгарского общества проявили приверженность к этому способу записи и возражали против применения изобретенного Константином-Кириллом особого письма.

Таким образом, ситуация в Болгарии была иной, чем в Великой Моравии. В этой ситуации разработанная Константином-Кириллом богословская аргументация в пользу тезиса о равенстве народов и праве каждого из них отправлять богослужение и иметь письменность на своем языке оказывалась бесполезной и необходимы были иные доводы, чтобы добиться принятия древнеболгарским обществом изобретенной Константином-Кириллом азбуки. Решению этой задачи было посвящено сочинение Храбра.

Как видно из этого трактата, отрицательное отношение к славянскому письму в какой-то мере [116] объяснялось практическими соображениями (см., например, соображения оппонентов Храбра, что в греческой азбуке меньше букв, чем в славянской), но главное заключалось совершенно в ином. Дело было в традиционализме средневекового мышления. Греческое письмо было хорошо, потому что оно было “древним”, его применение было освящено вековой традицией, в то время как славянская азбука была делом новым, а потому и подозрительным.

Борьба с этим представлением и определила собой содержание полемики Храбра.

Основная часть его трактата была посвящена показу по материалам, почерпнутым из греческих грамматических пособий и других сочинений, того, что отдельные системы письма (в том числе и греческая) возникли и формировались постепенно, а их создатели постоянно опирались при этом на опыт создателей более ранних систем. Таким образом, создание славянской азбуки выступало как заключительное звено в развитии длительного многовекового процесса. При этом Храбр старательно подчеркивал, что Константин-Кирилл в деле создания славянской азбуки тщательно следовал за всей этой ранней традицией и даже начал свою азбуку с той же буквы, с которой начинаются более ранние еврейский и греческий алфавиты.

Наряду с этим Храбр посвятил значительное место доказательству практических преимуществ славянского письма перед греческим. Из этих преимуществ на первый план он выдвигал наличие в славянской азбуке особых букв для передачи специфических для [117] славянской речи звуков. И, наконец, употребил в пользу славянской азбуки еще один аргумент, имевший важное значение в глазах людей средневековья: греческие письмена создали язычники-эллины, а славянские — “святой муж”.

Таковы главные черты трактата Храбра, обусловленные спецификой условий, сложившихся в Болгарии после прихода туда учеников Кирилла и Мефодия.

Само содержание труда ясно показывает, что он был написан явно после 886 г. Весьма вероятна связь между появлением труда Храбра и так называемым “преложением”, т.е. переводом книг, осуществленным в Болгарии в конце 90-х годов IX в. ¹⁵³ Ко времени этого важного события полемика о способах записи славянской речи, по-видимому, уже закончилась определенным результатом. Этот результат означал компромисс между воззрениями сторон. Болгарские оппоненты Храбра не отказались от своей мысли положить в основу алфавита греческое письмо, но под влиянием его критики проделали значительную работу по приспособлению этого письма к особенностям славянского языка. Греческий алфавит был дополнен теми буквами принесенной из Моравии азбуки, которые передавали специфические для славянского языка звуки, при этом был введен ряд новых графем для передачи звуков, характерных именно для болгарских говоров, и опущены те графемы глаголической азбуки, которые отражали характерные особенности западнославянских говоров Паннонии и Моравии. ¹⁵⁴

Сложившийся в результате проделанной работы алфавит вытеснил глаголицу в восточных областях [118] Первого Болгарского царства и оттуда был перенесен на Русь, где также эта система письма полностью возобладала. С окончательной победой на этих территориях нового алфавита, который со временем стал здесь единственной известной славянской азбукой, на него стало переноситься название “кириллица” — письмо, созданное Кириллом, которое первоначально прилагалось к глаголической азбуке.

На тех же территориях, где распространялась глаголическая азбука, ее первоначальное название не смогло сохраниться: хорватское духовенство, стремясь добиться от римской курии согласия на употребление глаголического письма, приписало его изобретение раннехристианскому писателю IV в. Иерониму, прославленному переводчику Библии на латинский язык. В этих условиях для созданного Константином-Кириллом письма утвердилось нейтральное (с точки зрения авторства) название “глаголица”.

Утверждение кириллицы как единой системы письма в Болгарии, где было написано сочинение Храбра, и на Руси, где оно затем получило распространение, сказалось на дальнейшей истории памятника. Уже текст первоначальной редакции дошел до нас лишь в кириллической транслитерации, а в других изводах памятника текст глаголической азбуки в IV главе трактата либо вообще опускался, либо заменялся кирилловской азбукой. ¹⁵⁵ На этом этапе развития памятник воспринимался как трактат, написанный для доказательства преимущества славянского письма перед греческим, что обеспечило распространение памятника на всех южнославянских [119] землях, являвшихся в разные периоды объектом экспансии Византийской империи.

Излагая результаты, к которым пришли исследователи при изучении сочинения Храбра и исторических условий, вызвавших появление этого памятника, следует особо остановиться на гипотезе чехословацкого исследователя И. Влашека. ¹⁵⁶ В своей работе этот исследователь убедительно показал, что в отдельных частях памятника налицо следы ритмической организации текста и сравнительно легко может быть восстановлен стихотворный размер, которым эти фрагменты написаны. С другой стороны, исследователь констатировал, что ряд разделов и в их числе тексты, заимствованные из греческих источников, написаны явно не стихами, а прозой. Отталкиваясь от этих наблюдений, автор выдвинул гипотезу о том, что первоначальный текст памятника представлял собой стихотворение, которое позднее было переработано человеком, не считавшимся с метрической организацией более раннего текста.

Исследователь попытался также реконструировать предполагаемое стихотворение и охарактеризовать различия между ним и его переработкой. По мнению И. Влашека, текст стихотворения был направлен в защиту глаголицы, а переработка имела в виду просто защиту славянской письменности, скорее всего ее кириллического варианта, против греков.

Различий между двумя этими сочинениями И. Влашек усматривает два: 1) мотив связи, преемственности славянской азбуки с более древними системами письма отсутствует в стихотворении и появляется [120] только в переработке; 2) автор стихотворения пользуется только логическими доводами, в то время как автор переработки постоянно прибегает к ссылкам на Библию, волю Божию и т.д.

Конкретные наблюдения И. Влашека над художественной формой сочинения Храбра очень ценны и должны, несомненно, быть приняты во внимание при работе над установлением первоначального текста памятника и при определении его жанровой принадлежности.

По-иному, однако, обстоит дело с оценкой предложенной им реконструкции и тем более вытекающих из нее выводов. Сам исследователь вынужден был констатировать, что выявленные им стихотворные фрагменты не образуют цельного единства, и, чтобы создать на их основе законченное произведение, он прибег к приемам чисто логической реконструкции ¹⁵⁷. Автор не отвечает на вопрос, чем вызвана необходимость реконструкции, для которой не хватает текстологической основы. Судя по общему контексту статьи, он исходит из того, что стихотворные отрывки не могли читаться в составе прозаического в целом произведения. Однако как раз эта предпосылка в применении к древнейшим памятникам славянской письменности вызывает сомнения. Так, например, в Житиях Константина и Мефодия — произведениях, в целом прозаических по своему характеру, исследователи обнаружили ряд стихотворных фрагментов разной величины, и если некоторые из них представляют собой формально выделенные вставки, то в других случаях (например, предсмертное обращение Кирилла [121] к Мефодию) эти фрагменты тесно сплетены с прозаическим текстом, внесены в него сознательно, чтобы заострить внимание на наиболее важных моментах. По-видимому, аналогичным образом дело обстояло в у Храбра.

Не вызывает удовлетворения и конечный результат, полученный И. Влашеком: сконструированная им фигура писателя, который пользуется лишь логическими доводами и не прибегает к авторитету, никак не соответствует историческим условиям IX в.

Поэтому данную попытку ревизии сложившихся взглядов на произведение Храбра следует считать неудачной.

С созданием кириллицы процесс формирования систем письменности у славянских народов был завершен. Новый этап наступил с XIV в., когда начались попытки создания письменности у западнославянских народов на основе латинского алфавита.

Текст воспроизведен по изданию: Сказания о начале славянской письменности. СПб. Алетейя. 2000

© текст - Флоря Б. Н. 2000
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR - Петров А. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Алетейя 2000