ЛИУТПРАНД КРЕМОНСКИЙ

II. Как говорилось выше, мы прибыли к Карейским воротам ⁸ Константинополя в день накануне июньских нон и под беспросветным дождем ⁹ прождали, на конях, до одиннадцати часов. Но к одиннадцатому часу Никифор, кого вы столь удостоили своей милости, не позволив нам даже въехать верхом, приказал нам приблизиться; и мы были препровождены в описанное выше ненавистное, лишенное воды и ветрам открытое мраморное здание. А на восьмой день до ид ¹⁰, в субботу перед Пятидесятницей ¹¹, меня привели к его [Никифора] брату Льву, дворцовому маршалу и канцлеру; и мы истощили свои силы в большом диспуте относительно Вашего¹² императорского титула. Ибо он назвал Вас не императором, что на его языке звучит Базилевс, но, дабы оскорбить Вас, Рексом (Rex), что по - нашему означает король ¹³. И когда я сказал ему, что обозначаемый предмет одинаков, хотя понятия, используемые для его обозначения – разные, он сказал, что я пришел не за миром, но чтобы возбудить разногласия; и так, встав во гневе, он очень оскорбительно принял Ваши письма, и не в свои руки, а через переводчика. Он был человеком, довольно внушительным как личность, но притворно скромным; кто обопрется на него, войдет ему в руку и пронзит ее. ¹⁴

III. На седьмой день до ид ¹⁵, более того, в священный день – на саму Троицу, во дворце, который называется Коронным залом ¹⁶, я предстал пред Никифором – чудовищем, пигмеем, толстоголовым и похожим на крота из - за маленьких глаз; отвратительным со своей короткой, широкой, и полуседой бородой; опозоренным своей шеей, в дюйм длиной; очень щетинистым за счет длины и толщины своих волос; эфиопом по цвету кожи; «с ним бы ты не хотел повстречаться средь ночи» ¹⁷; пузо огромное, зад тощий, бедра чересчур длинны, учитывая маленький рост, с короткими голенями, соразмерно к его ступням и пяткам; одетый в роскошное, но слишком поношенное облачение, дурно пахнущее и выцветшее; обутый в сикионские ¹⁸ башмаки; дерзкий на язык, лиса по натуре, клятвопреступник и лжец, как Улисс. Всегда, мои повелители и августейшие императоры, вы казались мне прекрасными, насколько же еще прекраснее показались после этого! Всегда величественными, насколько же более величественными после этого! Всегда могущественными, насколько же более могущественными после этого! Всегда добрые, насколько же добрее после этого! Всегда исполненные добродетелей, насколько же преисполненные впредь! По левую руку от него, не рядом, а значительно ниже, сидели два молодых императора, когда - нибудь его повелители, теперь – его вассалы. ¹⁹ Его речь началась так:

V. Я ответил ему: «Мой господин вошел в Рим не силой и не как тиран; но он освободил его от тирана, более того, от ига тиранов. Не правили ли им рабы женщин; или, что хуже и еще позорней, сами блудницы? Ваша власть, я полагаю, или ваших предшественников, которые лишь по имени зовутся императорами Римлян, и не являются ими в действительности, спала в это время. Если была у них власть, раз они римские императоры, почему позволили Риму оказаться в руках блудниц? Не были ли некоторые святейшие Папы изгнаны, а другие так притеснены, что не имели хлеба насущного или средств раздавать милостыню? Разве не слал Адальберт презрительных писем вашим предшественникам, Роману и Константину? Разве не грабил он церкви святейших апостолов? Что, кто - либо из вас, императоров, ведомых рвением во имя Господа, позаботился о мести за такие недостойные преступления и приведении Святой Церкви в надлежащие условия? То чем пренебрегли Вы, мой господин не пренебрег. Ибо, собравшись с концов земли и придя в Рим, он выдворил нечестивцев и вернул служителям святых апостолов их власть и всю их славу. Но затем, те кто восстал против него и Папы, действующих в соответствии с декретами римских императоров Юстиниана, Валентиниана, Феодосия и прочих, он казнил, задушил, повесил и отправил в изгнание как клятвопреступников, как святотатцев, пытавших и грабивших повелителей своих Пап. Не сделай он этого, он был бы нечестивым, неправедным и жестоким тираном. Хорошо известно, что Беренгар и Адальберт, став его вассалами, получили королевство Италии вместе с золотым скипетром из его рук ²⁰, и что они, дав присягу, обещали покорность в присутствии слуг твоих, которые живы еще и присутствуют в этом городе. И поскольку по дьявольскому наущению они нарушили клятву, он честно лишил их, как предателей и бунтовщиков, их королевства. Вы сами сделали бы тоже самое с теми, кто был вашим подданным, а затем взбунтовался».

VII. «Земля, - ответил я, - которая как Вы говорите, принадлежит вашей империи, принадлежит, как то доказывает национальность и язык народа, королевству Италии. Лангобарды держали ее в своей власти, и Людовик, император лангобардов, или франков, освободил ее из рук сарацин, порубив многих из них ²¹. Но Ландульф, князь Беневента и Капуи ²², покорил ее и держал семь лет в своей власти. И до сего дня не вышла бы она из под ярма его и его наследников, если бы император Роман не купил дружбу нашего короля Гуго, дав тому огромную сумму денег ²³. И по этой причине он заключил брак между своим племянником и незаконнорожденной дочерью все того же нашего короля Гуго. И, как я вижу, Вы приписываете не доброте, а злобности его, что захватив Италию и Рим, он на столько лет оставил их Вам. Однако, на узы дружбы, которые Вы, по Вашим словам, желали создать путем женитьбы, мы смотрим как на уловку и ловушку: Вы требуете соглашения, условия которого не заставят ни вас требовать, ни нас соглашаться. Но, для того, чтобы обман был разоблачен и правда не была бы продана за деньги, мой господин (Оттон) послал меня к Вам, так что если Вы желаете отдать дочь императора Романа и императрицы Феофано ²⁴ за сына моего господина, Оттона, августейшего императора ²⁵, Вы можете подтвердить это мне клятвой; а я, в свою очередь, дам клятву, что в обмен на эту благосклонность он будет соблюдать [все условия] и сделает для Вас то - то и то - то ²⁶. Но мой господин уже дал Вам, как своему брату, лучший залог своей дружбы, вернув Вам, по моему настоянию, хотя Вы заявляете, что от моих предложений произошло все зло, всю Апулию, бывшую под его властью ²⁷. Сему есть столько свидетелей, сколько есть жителей во всей Апулии.

X. И когда он, как ползучее чудовище, проследовал туда, певцы льстиво завопили: «Смотрите, утренняя звезда приближается, Эос восходит, в его взоре отражаются лучи солнца, он – бледная погибель сарацинов ²⁸, Никифор - властитель». И хором они запели: «Долгих дней жизни правителю Никифору! Поклоняйтесь ему, люди, чтите его, склоняйте выи лишь перед ним!» Насколько было бы правдивей, если б они пели: «Иди, выжженный уголь, дурень, с походкой старухи, с видом идола деревянного, крестьянин, завсегдатай грязных притонов, козлоногий, рогатый и двухголовый; щетинистый, распущенный, деревенский, дикий, косматый, грубый ²⁹, строптивый, каппадокиец!» И так, напыщенный от [пения] этих лживых кретинов, он вступает в Св. Софию, а его повелители императоры сопровождающие его поодаль, поклоняются ему с поцелуем мира. Его оруженосец пометил стрелой в церкви год с момента его вступления на престол, дабы те, кто не знал узнали какая сейчас эра.

XI. В тот же день он пригласил меня быть его гостем. Не считая меня достойным сидеть перед его знатью, меня посадили на пятнадцатом месте от него, и к тому же без скатерти. Никого из моей свиты не только не было за столом, они даже не видели дом, в котором я был гостем. Во время этого отвратительного, скверного обеда, с избытком масла, как это принято у пьяниц, и обильно приправленным мерзким рыбным соусом, император задал мне множество вопросов относительно ваших сил, армии и союзников. И когда я ему рассказал, правдиво и обстоятельно, он ответил: «Ты лжешь, солдаты твоего господина не умеют сражаться ни верхом, ни в пешем строю; размер их щитов и нагрудных пластин, длина мечей и тяжесть шлемов не позволят им сражаться ни тем, ни другим способом». Затем он, улыбаясь, добавил, «Их обжорство…, ибо их Богом является брюхо, смелостью – пьянство, храбрость их как ветер. Их трезвость – слабость, воздержанность – страх. Нет у твоего господина и могучего флота на море. Лишь у меня могущество морское; я нападу на него со своими кораблями, опустошу его прибрежные города мечом, и те, что рядом с реками я обращу в пепел. И как, спрашиваю я, может ли он хоть на суше противостоять нам со своими убогими силами? Его сын был там, жена была там, саксонцы, швабы, баварцы, все были с ним: и раз они столь мало умеют и были не в силах взять один маленький город, который им сопротивлялся ³⁰, как будут они противостоять мне когда я приду, сопровождаемый стольким числом войск, сколько

“Жатв на Гаргарском уклоне, лоз винограда в Метимне,
Рыб в пучине морской, звезд неисчислимей морских” ³¹

XII. Когда же я возжелал возразить ему и дать ответ, достойный его бахвальству, он не позволил мне, но добавил с насмешкой: «Вы – не римляне, а лангобарды». Когда же он вознамерился продолжить свою речь, махнув мне рукой, чтобы я умолк, я в ярости сказал: «История учит ³², что братоубийца Ромул, в честь которого именуют себя римляне, был рожден в измене; и что он сделал для себя убежище, в которое принимал нищих должников, беглых рабов, душегубов, и всех, кто заслуживал смерти за свои деяния. И он собрал множество таких, и назвал их Римлянами. От такой - то вот знати и ведут свой род те, кого вы зовете космократами, миродержцами - императорами; кого мы, а именно лангобарды, саксы, франки, лотаринги, бавары, швабы, бургундцы, так презираем, что когда приходим в ярость, не можем назвать своих врагов более оскорбительно, нежели «римляне» - одним этим именем, «римляне», мы обозначаем все, что есть презренного, трусливого, алчного, развратного, лживого: одним словом, порочного. Но поскольку Вы утверждаете, что мы не воинственны и не сведущи в верховой езде, - если грехи христиан будут заслуживать того, чтобы Вы оставались в своем жестокосердии – ближайшая битва покажет, каковы вы в бою и сколь воинственны мы.»

XIII. Никифор, разгневанный этими словами, [взмахом] руки приказал мне умолкнуть и повелел вынести длинный узкий стол, а мне – вернуться в ненавистное мое обиталище, а точнее – мою тюрьму. Через два дня, как результат зноя и жажды, а также раздражения, я был поражен тяжкой болезнью. И, воистину, не было ни одного из моих спутников, кто избежал бы сей горькой чаши и не боялся бы, что близится его последний день. Как только они не заболели, спрашиваю я, чьим питьем вместо отличного вина была соленая вода; чьим ложем были не солома или хотя бы земля, а жесткий мрамор; чьей подушкой был камень; чей открытый дом не защищал ни от зноя, ни от дождя ни от ветра? Сама богиня Здоровья ³³, вся излившись на них, если б захотела, как говорится, спасти б их не смогла ³⁴. Поэтому, ослабленный несчастиями моими и моих спутников, позвав моего смотрителя, а скорее – гонителя, я добился от него, не столько молитвами, сколько деньгами, чтобы он отнес брату Никифора нижеприведенное письмо:

XIV. «Куропалату и логофету дворца, Льву ³⁵ – Епископ Лиутпранд.

XV. Когда он прочел эти строки, он повелел мне явиться к нему через четыре дня. Там, чтобы обсудить ваше дело, с ним сидели, по их традиции: главный казначей Василий, мудрейший человек, сильный в аттическом красноречии, затем – главный секретарь, главный смотритель гардероба и два других чиновника. Они начали беседу следующим образом: «Скажи нам, брат, что заставило тебя приехать сюда». Когда я им сказал, что это вызвано вопросом о женитьбе, которая должна стать почвой для продолжительного мира, они сказали: «Это неслыханная вещь, чтобы порфирородная дочь порфирородного императора ³⁶ была бы соединена браком с [человеком] чужой нации. Но хоть ты и ищешь столь высокой благосклонности, ты получишь того, что желаешь – если отдашь то, что наше по праву а именно: Равенна и Рим со всеми прилегающими краями, которые простираются оттуда вплоть до наших владений. Но если ты ищешь дружбы без брака, пусть твой господин освободит Рим; но князей Капуи и Беневенто, которые были подчиненными нашей империи а теперь – бунтовщики – пусть вернет в прежнюю зависимость [от Византии].

XVI. Я ответил им: «Вы сами не можете не знать, что мой господин повелевает славянскими князьями, которые сильнее чем Петр, король болгарский, женившийся на дочери императора Христофора ³⁷». «Но Христофор, - отвечали они , - не был порфирородным».

XVII. «А Рим, - сказал я, - который, как вы восклицаете, должен быть свободным, кому он служит, кому он платит подати? Не служил ли он раньше блудницам? И пока вы спали, бессильные, не мой ли господин августейший император освободил от такого позорного рабства? Константин, августейший император, который основал этот город и назвал его своим именем, как повелитель мира дал множество даров святой апостольской Римской церкви, не только в Италии, но почти во всех западных королевствах; а также в восточных и южных, а именно – в Греции, Иудее, Персии, Месопотамии, Вавилонии, Египте, Ливии: о чем свидетельствуют его собственные грамоты ³⁸, сохраняемые в наших землях. Теперь где бы то ни было, в Италии, а также в Саксонии и Баварии или в любом другом владении моего господина, которые принадлежат церкви благословенных апостолов: он пожаловал их наместнику тех самых святых апостолов. ³⁹ И да забуду я о Боге, если мой повелитель отнял от них хоть один город, одно поместье, одного вассала или серва – Но почему ваш император так не поступает? Почему не возвратил он церкви апостолов то, что находится в его империи; так чтобы он мог получить свободно и с прибылью, как мой господин получает за свои труды и необыкновенную щедрость, с еще большей прибылью и гораздо свободнее?

XIX. На что все, кроме брата императора, затряслись от хохота. Тогда они закончили беседу и приказали препроводить меня в мое ненавистное обиталище и тщательно охранять до самого дня святых апостолов, почитаемого всеми набожными людьми. Во время этого радостного события император приказал мне – а я был очень болен в это время – а также болгарским послам, прибывшим за день до этого, встретиться с ним у церкви св. апостолов. А затем, после многословных хвалебных песнопений и приветствия толпы (Никифору)мы были приглашены к столу; впереди меня он посадил за стол, длинный и узкий, посла болгар, который был пострижен по венгерской моде ⁴⁰, опоясан бронзовой цепью, и, как мне показалось, являвшийся катехуменом ⁴¹; откровенно презрительный к вам, мои августейшие владыки. За вас я был подвергнут презрению, унижению и пренебрежению. Но я благодарен Господу Иисусу Христу, которому вы служите всей вашей душой за то, что был сочтен достойным претерпеть унижения ради вас. Тем не менее, мои господа, полагая оскорбленным не себя, но вас, я покинул стол. И когда я, негодуя, уже собрался выйти вон, Лев, дворцовый маршал и брат императора, и Симеон, главный секретарь, подошли ко мне сзади, пролаяв мне: «Когда Петр, король болгарский, женился на дочери Христофора, был обоюдно подписан договор, подтвержденный клятвой, по которому болгарские послы должны иметь предпочтение, почет и попечение превыше послов всех прочих народов. Этот посол болгарский, хотя, как ты говоришь и как есть на самом деле, он космат, немыт и опоясан бронзовой цепью, тем не менее – патриций; и мы постановили и решили, что не было бы правильным отдать епископу, особенно франкскому, предпочтение перед ним. И так как мы знаем, что ты счел это неподобающим, мы не позволим тебе сейчас, как ты собирался, вернуться в свои покои, но заставим тебя принять пищу в отдельном помещении со слугами императора.

XXI. Когда восемь дней прошло и болгары уже отбыли, [император], думая, что я очень высокого мнения о его столе, заставил меня, больного, отобедать с ним в том же самом месте. Там также присутствовал, со многими епископами, патриарх ⁴²; в присутствии которого император задал мне множество вопросов относительно Священного Писания; которые я, вдохновленный Духом Святым, разъяснил с изяществом. А под конец, желая насмеяться над Вами, он спросил меня, какие соборы мы признаем. Когда я упомянул ему Никею, Халкедон, Эфес, Карфаген, Анкиру, Константинополь, - «Ха, ха, ха, - рассмеялся он, - Ты забыл упомянуть Саксонию ⁴³, и, если ты спросишь, почему наши книги ее не содержат, я отвечу, что ваши верования слишком молоды и вы еще не смогли достигнуть нас».

XXII. Я отвечал: «Тот член тела, который поразило иссушение, должен быть сожжен раскаленым железом. Все ереси от вас произошли и среди вас расцвели; нами, народами запада, здесь, они были задушены, здесь им был положен конец. Римские или Павианские соборы я здесь не упоминаю, хотя собирались они часто. Воистину, Римский служитель, впоследствии Вселенский Папа, Григорий, называемый вами Диалогус ⁴⁴, избавил Евтихия, еретического константинопольского патриарха ⁴⁵, от его ереси. Евтихий говорил, не только говорил, но и учил, провозглашал и продолжал писать, что мы восстанем по Воскрешении не в истинной плоти, которую мы имеем здесь, но в определенно фантастической плоти. Книга, содержавшая это заблуждение, была, по правоверному обычаю, Григорием сожжена. Более того, Эннодий, епископ Павии, был послан сюда в Константинополь Римским патриархом по обвинению в другой ереси. Он представил свою веру и повторил православное католическое учение ⁴⁶. Саксонская раса, со времени когда получила святое причастие и знание Бога, не запятнала себя ни единой ересью, которая вынудила бы Собор найти ошибку, коей не существует; либо же для исправления такой ошибки. Вы заявляете, что вера саксонцев молода, я же горю желанием подтвердить это; ибо вера во Христа всегда молода; особенно у тех, чьей вере аккомпанируют дела. Там вера не молода, но стара, где дела не сопровождают ее; там веру следует презирать, как если бы она была старой, как изношенная одежда. Но я точно знаю об одном соборе, проходившем в Саксонии, на котором было постановлено и подтверждено, что более подобает драться с мечом, чем с распахнутыми [руками], и лучше покориться смерти, чем обратиться к врагу спиной. Ваше оружие испытало истинность этого на себе, - сказал я в сердцах, - «И многие из них [саксонцев] скоро получат возможность показать, сколь они воинственны!».

XXIII. В тот же день, после полудня, он [император] приказал мне встретиться с ним по его возвращении из дворца, хотя я был столь слаб, что мечтал, чтобы женщина, которая, перед нашей [с Никифором] встречи, выкрикнула в изумлении: «Мана, Мана» ⁴⁷, посочувствовала [лучше бы] моей печали и сказала, ударяя себя по груди: «Бедный больной человек». Чего я и пожелал, воздев руки к Небесам, Никифору, когда он приблизился, а также вам, отсутствующим: о, чтобы это исполнилось! Но можете мне поверить, он заставил меня рассмеяться, ибо он сидел на нетерпеливом и необузданном коне – малюсенький человек на огромном звере. Мой разум представил себе одну из тех кукол, которую ваши славяне привязывают к жеребенку, позволяя ему затем следовать за матерью без привязи.

XXIV. После этого я был препровожден к своим согражданам и соседям, а именно к пяти "львам" ⁴⁸, по упомянутому ненавистному обиталищу; где в течение трех недель я был вынужден беседовать с пустотой о спасении моих спутников. По поводу чего мой разум рисовал себе, что Никифор вознамерился никогда меня не отпускать; и моя безмерная печаль приносила одну болезнь за другой, так что я должен был бы умереть, если бы не Матерь Божья своими молитвами не добилась бы моей жизни у Творца и Сына Его; что было явлено мне не в иллюзиях, а в подлинном видении.

XXV. Затем, в течение тех трех недель, Никифор жил за пределами Константинополя, в месте под названием Эс Пигас т.е. «У фонтанов» ⁴⁹; и туда мне было приказано явиться. И, хотя я был столь слаб, что не только стоять, но даже сидеть представлялось мне тяжким бременем, он вынудил мня стоять перед ним с непокрытой головой; что было совершенно неподобающим моему больному состоянию. И он сказал мне: «Посланники ⁵⁰ короля твоего Оттона, которые были здесь прежде тебя в прошлый раз, обещали мне под присягой – и слова клятвы могут быть повторены – что он [Оттон] никогда и никоим образом не возбудит скандал с нашей империей. Ты худшим скандалом полагаешь то, что он называет себя императором, или что он узурпировал власть в провинциях нашей империи? Обе эти вещи нетерпимы; и если обе непереносимы, то особенно невозможно вынести совершенно неслыханную вещь, что он называет себя императором. Но если ты подтвердишь то, что они [послы] пообещали нашему величеству, я без промедления отпущу тебя домой счастливым и богатым». Более того, он сказал это без учета того, что я мог бы ожидать Вашего обручения, даже если бы я, по своей глупости согласился бы; но он желал иметь в своих руках что - нибудь, что он мог бы со временем предъявить для своего восхваления и к нашему позору.

XXVII. После этого мы подошли к теме знатнейших князей Капуи и Беневента ⁵¹, которых он зовет своими рабами, и по поводу которых его грызет душевная печаль. «Твой господин, - сказал он, - Взял моих рабов под свою защиту; если он не позволит им вернуться к их старому сервитуту, он останется без нашей дружбы. Требуется вернуть их самих под нашу власть, но наше императорское достоинство отвергает их, дабы могли они знать и испытать [на себе], сколь опасно рабам отпадать от своих господ и бежать от рабства. Более подобает твоему господину отдать их мне как другу, чем отказаться против его же воли. Воистину узнают они, если хватит моей жизни, что значит обманывать своего повелителя; что значит оставить свою службу. И даже сейчас, мне кажется, они чувствуют что я говорю, - наши солдаты за морем передадут это, переправившись!»

XXVIII. Ответить на это он мне не позволил; но, хотя желал уйти, он приказал мне вернуться к его столу. С ним сидел его отец, человек, по моему, ста пятидесяти лет. Перед ним, как и перед его сыном, греки пели хвалебные гимны – вопиюще лживые – чтобы Бог продлил их лета. Отсюда мы можем сделать вывод о том, сколь греки глупы; сколь любят подобную славу, сколь угодливы; сколь жадны. Ибо не только старику, но совершенно ветхому старцу желают они того, о чем они знают, что природа на это не способна. И ветхий старец радуется тому, о чем сам знает что Бог того не сотворит; и тому, что если Бог и сотворит, то к его же собственному вреду, а не на пользу. А Никифор, да будет мне позволено, радуется будучи называем принцем мира ⁵² … и утренней звездой! Называть больного здоровым, дурака мудрым, коротышку высоким, черного человека белым, грешника святым – сие, поверьте мне не похвала, а надругательство. И он, радующийся тому, что его называют столь странными эпитетами, вместо тех, что ему подобают по праву, напоминает тех птиц, чьи глаза видят ночью, а днем ослеплены.

XXIX. Но вернемся к нашему делу. Во время этого обеда он повелел – чего ранее никогда не делал, - читать вслух поучение Св. Хризостома на Деяния апостолов. Под конец сего чтения, когда я пытался получить разрешение вернуться к вам, он, качая утвердительно головой, приказал моему охраннику отвести меня назад – к моим землякам и соседям по дому, "львам" ⁵³. После этого я не был принят им до тринадцатого дня до августовских календ ⁵⁴, но был усердно охраняем, дабы не мог насладиться беседой с кем - нибудь, кто пришел бы ко мне. В это время он (Никифор) повелел Гримицио (Grimizio), посланнику Адальберта, явиться к нему и предложил ему возвратиться с имперским флотом. Тот состоял из двадцати четырех хеландий, двух русских и двух галльских кораблей – я не знаю, послал ли он другие, поскольку я их не видел. Храбрость ваших солдат, мои повелители и августейшие императоры, не требует воодушевления слабостью их врагов, хотя это было в случаях с другими народами; наиболее отдаленный по времени из которых, и наиболее слабый по сравнению с другими поверг греческую отвагу и сделал их данниками. Ибо как вас не устрашит если я упомяну, что они были весьма сильны и сравнимы с Македонским Александром, то также да не вселю я храбрость в вас, описав их слабость, правдиво, как оно есть. Надеюсь, вы поверите мне, и я знаю, вы мне поверите, что с четырьмя сотнями своих воинов можете вы разбить всю эту армию, если только рвы или стены не помешают. И над этой армией, как я думаю, чтобы выразить свое презрение к вам, он поставил командовать как бы человека – «как бы» я говорю, потому что он перестал быть мужчиной и не мог стать женщиной. Адальберт сообщил Никифору, что у него есть восемь тысяч рыцарей в доспехах, и что если греческая армия поможет ему, он сумеет с ними либо уничтожить вас, либо обратить в бегство. И он просит ваших противников слать ему деньги, чтобы он мог убедить свои войска сражаться лучше.

XXX. Однако теперь, мои повелители,
Уловок бойтесь греков, и на одном примере научитесь всему.

XXXI. На четырнадцатый день до августовских календ ⁵⁵ он отправил этот разношерстный флот ⁵⁶, на который я смотрел из своего ненавистного жилища. На тринадцатый день ⁵⁷, более того, в день Вознесения пророка Илии, который легкомысленные греки отмечают с театральными представлениями, он [Никифор] приказал мне явиться и сказал: «Наше императорское величество предполагает возглавить армию против ассирийцев, не как твой господин, воюющий с последователями Христа. Я уже в прошлом году мечтал это сделать, но услышав, что твой господин вознамерился вторгнуться на земли нашей империи, мы оставили ассирийцев в мире и повернули наши бразды [поводья] к нему. Его посол, венецианец Доминик ⁵⁸ встретил нас в Македонии, и с большим трудом и терпением склонил нас вернуться, подтвердив под присягой, что твой господин никогда не будет думать о подобной вещи, тем более [не будет] совершать ее. Возвращайся туда», – когда я услышал это, то сказал себе, «Слава Богу!» - «и объяви все это своему господину; если он даст мне удовлетворение, возвращайся назад сюда».

XXXIII. Когда мы сидели за его длинным узким столом, покрытым на несколько эллей ⁵⁹ - но на большей части, однако, непокрытым – он издевался над франками, коим именем он называл как латинян (италийцев) так и германцев; и он спросил меня где расположена столица моей епархии и в честь кого она названа. Я сказал, «Кремона, у [реки] Эридан (По), короля итальянских рек ⁶⁰. И раз ваше императорское величество отправило туда хеландии ⁶¹, да будет к моей пользе то, что я увидел и узнал вас! Даруйте мир месту, которое может продолжить свое существование лишь по вашей благосклонности, поскольку не может вам противостоять». Но этот коварный тип понял, что я сказал это иронично, и с послушной миной пообещал, что так и сделает; и он поклялся мне честью его священной империи, что я не пострадаю от болезни, но с благоденствием и быстротой прибуду в порт Анконы с его хеландиями. И в этом он поклялся мне ударяя себя пальцами в грудь.

XXXIV. Но заметьте, сколь нечестиво он поклялся. Это было сказано и сделано на тринадцатый день до августовских календ ⁶², на второй день недели [понедельник]; с того дня, вплоть до девятого дня [до августовских календ], я не получал от него никаких припасов. И это было во время, когда в Константинополе был такой голод, что за три куска золота я не мог достать еды для моих двадцати пяти товарищей и четырех греческих стражников. На четвертый день недели [в среду] Никифор покинул Константинополь [и отправился в] поход против ассирийцев.

XXXVI. Но через два дня, в субботу, Никифор вызвал меня к себе в Умбрию ⁶³, которая расположена в восемнадцати милях от Константинополя. И он сказал мне: «Я решил, чтобы ты явился сюда, как человек безупречный и честный, дабы одновременно согласиться с моими требованиями и установить вечную дружбу между мной и твоим господином. Но поскольку, по твердости сердца своего, ты не желаешь делать этого – осуществи хоть малость, на что ты имеешь полное право; а именно, поклянись мне, что твой господин не отправит помощи князьям Капуи и Беневенто, моим рабам, на которых я собираюсь напасть. Раз уж он не дает нам ничего своего, пусть хоть отдаст нам наше. Отлично известно, что их отцы и деды платили дань нашей империи, и они сами будут вскоре делать это, - ибо армия нашей империи приложит свои усилия».

Я ответил ему: «Эти князья – знать высшего ранга и вассалы моего господина; и ежели он увидит, что ваша армия нападает на них, он пошлет им помощь, которая позволит им уничтожить ваши войска и захватить те две ваши провинции ⁶⁴ за морем». Тогда, раздувшись как жаба, он сказал в ярости: «Убирайся! Я сам, своими силами и моих родителей, породивших меня таким каков я есть, я заставлю твоего господина задуматься о чем - нибудь ином, чем о защите взбунтовавшихся слуг».

XXXVII. Пока я собирался уходить, он приказал переводчику пригласить меня к столу; и вызвав брата тех двух князей и Бизантия из Бари ⁶⁵, он приказал им дать выход своей буйной ярости против вас и против латинской и тевтонской расы. Но когда я собирался покинуть эту омерзительный стол, они, по секрету, через посланников, дали мне знать и поклялись, что то что они исторгли из уст своих – недействительно и было сказаны ими не по своей воле но по воле но из - за желания императора и под его угрозой. А Никифор спросил меня за трапезой, разбиваете ли вы парки ⁶⁶, и есть ли у вас в парках дикие ослы и другие звери. Когда я ему ответил, что у вас есть парки и звери в этих парках, но диких ослов нет, он сказал: «Я свожу тебя в наш парк и ты будешь поражен его размерами и дикими ослами». Итак, меня проводили в парк, который был весьма велик, холмист и исполнен фруктов, но, - совсем не благостен на вид; и пока я ехал верхом с покрытой головой, судебный маршал заметил меня издалека и сразу же отправил ко мне своего сына сказать, что не должно никому быть с покрытой головой в присутствии императора и что я должен носить теристру (Teristra) ⁶⁷. Я ответил: «У нас женщины носят чепцы и вуали; мужчины ездят со своими шляпами. И у тебя нет права принуждать меня изменять обычаям моей страны, учитывая что мы позволяем вашим послам соблюдать у нас свои обычаи. Ибо они, с длинными рукавами, закутанные, украшенные блестками, длинноволосые, одетые в туники до самых лодыжек, ездят, ходят и сидят с нами за столом; и, что для нас выглядит особенно позорно, лишь они целуют наших императоров с непокрытыми головами». – «Да не допустит Господь, чтобы это продолжалось» - Сказал я про себя. «Тогда ты должен возвращаться восвояси», ответил он.

XXXVIII. Тут нам повстречались, идущие в одном стаде с козами, так называемые дикие ослы. Но почему, вопросил я, дикие? Наши домашние в Кремоне точно такие же. Их цвет, форма и уши такие же; они столь же мелодичны, когда начинают мычать; они похожи по размеру, имеют такую же ловкость, и являются столь же вкусной пищей для волков. Когда я увидел их, то сказал греку, ехавшему со мной: «В Саксонии я никогда таких не видывал». «Если, - сказал он, - твой господин будет дружелюбен к святейшему императору, он даст ему таких множество; и это будет для него немалой славой владеть тем, чего никогда не видали его знаменитые предшественники». Но, поверьте мне, мои августейшие повелители, мой брат и друг, епископ господин Антоний ⁶⁸, может вырастить не меньших, о чем свидетельствуют кремонские рынки; и они бродят там не как дикие ослы но как домашние. И когда мой эскорт передал вышеприведенные слова Никифору, он отправил мне двух коз и дал мне разрешение уезжать. На следующий день он отправился в Сирию.

XXXIX. Но укажем теперь, зачем он возглавил свою армию против ассирийцев. У греков и сарацин есть книги, которые они зовут Видениями Даниила; я бы назвал их Книгами Сивилл. В них записано, сколько суждено прожить каждому императору; какие события, мир или война случатся в их правление; сарацинам ли будет сопутствовать удача, или наоборот. Так, там написано, что во время правления этого Никифора, ассирийцы не смогут противостоять грекам и что он, Никифор, проживет лишь семь лет ⁶⁹; и что после его смерти придет император хуже него – только я боюсь, что хуже не найти – и менее воинственный; во время которого ассирийцы будут столь превосходить, что они подчинят себе все земли вплоть до Халкедона, который расположен неподалеку от Константинополя. Ибо оба народа имеют заботу об их удачливых периодах; и по этой единственной причине вдохновленные греки напирают, а сарацины, в отчаянии, не сопротивляются; ожидая времени, когда они сами смогут поднажать, а греки, в свою очередь, не смогут сопротивляться.

XL. Ипполит ⁷⁰, некий сицилийский епископ, написал что - то подобное о вашей империи и нашем народе – я называю «нашим народом», собственно, всех тех, кто находится под вашим управлением; - и вероятно, правдой было то, что он напророчил о нынешних временах. Многие вещи до сего времени уже произошли, как он и предсказал, как я слышал от тех, кто знает эти книги. И из многих его высказываний я упомяну одно. Ибо он говорит, что настало время этому высказыванию исполниться: «Лев и его львенок вместе истребят дикого осла». Греческое истолкование этого такова: Лев – император ромеев или греков – и его львенок, - а именно, франкский король – в эти дни вместе изгонят дикого осла – африканского короля сарацин. Это истолкование не выглядит в моих глазах правдивым по следующей причине: лев и львенок, хотя и различаются по размеру, тем не менее одной природы и виды [одного] рода, и, как мои знания подсказывают мне, если бы лев был императором греков, не подходит то, чтобы львенком был король франков. Ибо хотя оба – люди, а лев и львенок оба – животные, тем не менее, они различны между собой по повадкам так, - я не скажу как одна порода от другой, но, - как разумное существо отлично от того, у кого нет разума. Львенок отличается ото льва лишь возрастом; форма одинакова, свирепость одинакова, рев одинаков. Король греков носит длинные волосы, тунику, длинные рукава, шлем; он лжив, коварен, безжалостен, хитер как лис, горделив, притворно скромен, скуп и прожорлив; живет на чесноке, луке и черемше и пьет воду для умывания ⁷¹. Король франков, наоборот, прекрасно подстрижен; носит отнюдь не женское облачение, и шляпу [шапку?]; правдив, бесхитростен, милосерден, когда это правильно, суров, когда необходимо, всегда истинно скромен, никогда не скупится; не живет на чесноке, луке и черемше, так же как бережлив со зверями, не съедая их, а продавая и копя деньги. Вы слышали разницу, не возжелайте принять их истолкование, а также то, что это относится к будущему или является неправдой. Ибо невозможно то чтобы Никифор был львом, а Оттон – львенком, и что они вместе кого - то уничтожат. Ибо «скорее обоюдно изменив свои границы, ссыльные парфянцы будут пить из Арариса, а германцы из Тигра», чем Никифор и Оттон станут друзьями и заключат друг с другом союз.

XLI. Вы слышали истолкование греков; теперь послушайте Лиутпранда, епископа Кремонского. Ибо я говорю, и не я один, но я утверждаю – если пророчеству суждено исполниться в нынешние времена, лев и львенок – это отец и сын, Оттон и Оттон, во всем похожие и лишь отличающиеся возрастом, - и что они вместе, в настоящее время, изничтожат дикого осла Никифора; который, отнюдь не неуместно, сравним с диким ослом за свою напрасную и пустую веселость и за его кровосмесительную связь со своей крестной матерью ⁷² и госпожой. Если теперь этот дикий осел не будет изничтожен нашим львом и его львенком – а именно Оттоном и Оттоном, отцом и сыном, августейшими императорами Римлян – тогда то, что написал Ипполит, окажется неправдой; ибо старое толкование греков уже полностью отброшено. Но, о Иисус, Боже Вечный, Слово Отца, - говорящий с нами, недостойными, не голосом, но духом – да не возжелаешь Ты увидеть в этой фразе [Ипполита] другого толкования, кроме моего. Повели, чтобы этот лев и этот львенок могли истребить и вместе свергнуть этого дикого осла; к концу чего, подчинив себя своим повелителям императорам Василию и Константину, душа его могла бы быть спасена в День Господень!

XLIII. Вышеупомянутый Ипполит также пишет, что не греки, а франки положат конец сарацинам. Вдохновленные этим пророчеством, сарацины три года назад вступили, близ Сциллы и Харибды в сицилийских водах, в битву с патрикием Мануилом, племянником Никифора ⁷³. И когда они жестоко разбили его необъятный флот – они захватили его самого, и обезглавили его, и повесили его труп. И тогда они взяли в плен его друга и соратника ⁷⁴, из его же рода; они не стали его убивать, но захватив его, заставили томиться в длительном заключении; они продали его за такую цену, по которой никто из смертных, кто был у них на слуху, не смог бы его выкупить. И с не меньшим духом, вдохновленные этим же пророчеством, они, вскоре после этого, встретились с магистром Экзаконтом и, обратив его в бегство, полностью разгромили его армию.

XLIV. Была также и другая причина, вынудившая Никифора возглавить тогда армию в походе на ассирийцев. Ибо в это время, по воле Божией, голод столь опустошил земли греков, что даже два павийских секстария [зерна] ⁷⁵ нельзя было купить за кусок золота: и это – в самом царстве изобилия, каким оно являлось. Это несчастие в плодородии полей Никифор усугубил скупкой для себя, в самое время урожая, всего зерна, которое только было; давая несчастным землевладельцам самую низкую цену. И когда он точно так же сделал в землях Месопотамии, где зерна было гораздо больше, в связи с отсутствием неурожаев: количество зерна, которое у него было равнялось количеству песка в море. В то время, когда из - за этих подлых торговых сделок, везде бесчинствовал жестокий голод, к его [Никифора] стыду, он собрал восемьдесят тысяч человек под предлогом военного похода; и продавал им хлеб, в течение целого месяца, за две золотых монеты то, что он купил за одну. Это и есть причина, мой повелитель, которая побудила Никифора повести свои войска на ассирийцев. Но что это были за войска, спрошу я ? Воистину, отвечу я, не люди, но лишь тени людей; у которых храбрым был лишь язык, а правая рука – вялая для меча. Никифор же смотрел не на качество бойцов, а лишь на их число. Сколь рискованно это, он вскоре узнает к своему несчастью, когда толпа негодных воинов, храбрых лишь из - за своей численности, будет обращена в бегство горсткой наших, искусных в войне людей – более того, жаждущих боя.

XLVI. Но хватит об этом! Послушайте же, что случилось со мною. В шестой день до августовских календ ⁷⁶ я получил в Умбрии, вне Константинополя, разрешение Никифора вернуться к вам. И когда я прибыл в Константинополь, патрикий Христофор, евнух, замещавший Никифора, сообщил мне, что я не могу сейчас отправиться, поскольку сарацины в это время держали море, а венгры – сушу, и что я должен ждать, пока они отступят. Оба этих факта, о горе мне, были ложью! Тогда над нами были поставлены надзиратели, дабы предотвратить мне и моим сотоварищам выход из нашего обиталища. Они схватили и, либо убили, либо заточили в тюрьму бедняков - латинян, пришедших ко мне просить помощи. Они не позволяли моему переводчику - греку даже выходить за продуктами – [это пришлось делать] моему повару, не знавшему греческого языка, который мог с уличным торговцем при покупке объясниться лишь знаками, на пальцах и кивками головы. То что переводчик покупал за одну золотую монету, он мог купить лишь за четыре. И когда мои друзья высылали мне специй, хлеба, вина и яблок, - они [надзиратели] выбрасывали все это на землю и отправляли гонцов, побитых кулаками прочь. И если бы не Божественное сострадание, накрывавшее мне стол вопреки моим врагам, я бы точно принял смерть, уготовленную ими для меня. Но Тот, Кто попустил для меня искушения, милостиво даровал мне терпение. И эти угрозы испытывали мою душу в Константинополе со второго дня перед июньскими нонами ⁷⁷ до шестого дня перед октябрьскими нонами ⁷⁸ – сто двадцать дней.

XLVII. Но, дабы увеличить мои страдания, в день Успения Девы Марии Богородицы ⁷⁹, пришло плохое для меня предзнаменование – легаты Апостольского и Вселенского Папы Иоанна ⁸⁰, через которых он просил Никифора, императора греков «заключить союз и укрепить дружбу с его возлюбленным духовным сыном Оттоном, августейшим императором Римским». Перед тем как спросят, почему эти слова и манера обращения, греховная и дерзкая в глазах греков, не стоила их произнесшему жизни – [стоит спросить], почему не был он уничтожен до того, как сумел бы прочесть их, - [на что] я который в иных случаях часто неплохо проявлял себя как проповедник, и со словами неплохо управляюсь, оказываюсь немым как рыба ! Греки поносили море, проклинали волны, и весьма удивлялись, как смогли они перенести подобное беззаконие, и почему зияющие глубины не поглотили судно. «Не было ли непростительным», говорили они, «назвать вселенского императора Ромеев, августа, великого, единственного, Никифора: «[императором] греков»; а варварского, нищего: «[императором] Римским» ? О небеса ! О суша ! О море ! «Что же», вопрошали они, «сделаем мы с этими мерзавцами, с этими преступниками?» Они нищие, и если мы убьем их мы оскверним свои руки их мерзостной кровью; они косматые рабы, деревенщина, если мы ударим их мы обесчестим не их , а сами себя; ибо недостойны они позолоченных ромейских плетей ⁸¹ и подобных наказаний. О, был бы хоть один из них епископом, а другой маркграфом! Ибо тогда, зашитые в мешки, после жалящих ударов кнутом, после выдергивания их бород или волос, они были бы сброшены в море. Но эти», сказали они, «могут жить дальше; и, покуда священный император Ромеев, Никифор, не узнает об этой отвратительной бестактности, они могут чахнуть в суровом заточении».

XLIX. Итак, папские легаты были брошены в тюрьму, оскорбительное послание отправлено Никифору в Месопотамию; откуда никто не возвращался с ответом вплоть до второго дня до сентябрьских ид ⁸². В этот день ответ пришел, но его содержание было сокрыто от меня. И после двух дней – а именно на восемнадцатый день до октябрьских календ ⁸³ – я вызвал путем молитв и даров разрешения поклониться животворящему и спасительному кресту. И там, в большой толпе, несколько человек приблизились ко мне, незамеченные стражей, и утешили мое опечаленное сердце радостью от выкраденных слов [послания].

L. А на пятнадцатый день до октябрьских календ ⁸⁴, скорее мертвый, нежели живой, я был вызван во дворец. И когда я вошел в присутствие патрикия Христофора – евнух, приняв меня милостиво, поднялся, с тремя другими, встретить меня. Их речь началась следующим образом: «Бледность на твоем лице, истощение твоего тела и, вопреки твоим обычаям, свисающая борода - говорят о безмерной печали в твоем сердце, вызванной тем, что дата твоего возвращения к своему господину была задержана. Но, мы умоляем тебя, не злись на священного императора или на нас. Ибо мы скажем тебе о причинах этой задержки. Папа Римский – если только его можно назвать папой, который причащал и служил [мессу] вместе с сыном Альберика, отступника, с прелюбодейцем и богохульником – послал письма к нашему святейшему императору ⁸⁵, достойные его, но не Никифора, называя его «императором греков», а не «Римлян». Что было сделано, без всяких сомнений, по совету твоего господина».

LII. Никифор занял трон путем вероломства и прелюбодеяния. И поскольку спасение всех христиан зависит от папы Римского, да пошлет господин папа послание Никифору, которое будет как те гробницы, которые без надписи чисты [пусты], а с нею – наполнены костями покойников ⁸⁶; в котором пусть укажет ему на то, как через вероломство и прелюбодеяние он обрел владычество над своими повелителями [Константином и Романом, законными наследниками], пусть вызовет Никифора на собор, и, если тот не явится, пусть папа подвергнет его анафеме. Но ежели обращение будет не таким, как я сказал, письмо никогда его не достигнет.

«Ежели он попытается, - сказали они, - не только Италия, должны мы сказать, но даже бедная Саксония, где он родился – где жители носят меха диких зверей ⁸⁷ – не защитит его. С нашими деньгами, дающими нам мощь, мы поднимем на него все народы; и мы разобьем его на кусочки, как глиняный сосуд, который, однажды разбитый, вновь не склеить. И хотя он, как нам представляется, ради славы своей одарил ⁸⁸ тебя дорогими одеждами, мы повелеваем, чтобы ты принес их сюда. То, что подобает тебе, будет помечено свинцовой печатью и оставлено тебе; но то, что запрещено для всех народов, кроме ромеев, будет отобрано, а их стоимость возмещена».

Вера аргосцев ⁸⁹ есть ложь, бойся ее, латинянин;
С опаской внимай и ушам не позволь поверить словам их.
Коль нужно ему, Аргивянин ⁹⁰ поклянется всеми святыми !
Огромный, с окнами высокими, отделанный мрамором разным,
Дом сей, безводный, в пределы свои впускающий солнца лучи,
Дружный с морозом жестоким, уступает и пекла атакам.
Лиутпранд я, епископ Кремоны, авзонского ⁹¹ града,
К миру ведомый любовью, сюда в Византию пришел я;
Здесь в заключеньи я был четыре месяца летних,
Ибо пред городом Бари предстал Оттон император,
Желаньем горя захватить его грубой оружия силой.
После чего, вдохновленный моею молитвой, к Риму спешит он,
Греки тогда обещали невесту отдать победителя сыну.
О если б она никогда не родилась! Я был бы избавлен от тяжкой дороги
Избегнув спокойно Никифора злобы, что наслал на меня он –
Он, кто стоит на пути свадьбы дщери приемной с моего повелителя сыном!
Смотри, близок тот день, когда фурии злые напустят войну,
Что охватит мир до последнего моря, что сам Бог отвратить не захочет.
Ибо тирана вину мир весь простить не посмеет!

LVIII. Написав эти строки, на шестой день до нон октября ⁹², в десятом часу, я поднялся на борт лодки вместе с провожатым и покинул этот, когда - то столь богатый и процветающий, а теперь – полуголодный, клятвопреступный, лживый, коварный, жадный, алчный, скупой, тщеславный город; и после сорока девяти дней езды на осле, на лошади и ходьбы пешком, после сорока девяти дней поста, жажды, тоски, рыданий и стонов, я прибыл в Навпакт, который находится в провинции Никополиса ⁹³. И здесь провожатый мой нас покинул, посадив нас на два суденышка и препоручив нас двум имперским посланникам, что должны были доставить нас в Гидрунт. Но поскольку в их права не входил сбор податей, они повсюду встречали отпор; так что не они нас поддерживали, а мы их. Как часто размышлял я над этой строкой Теренция: «Сами нуждаются в помощи те, кого избрал ты в свои защитники».

LIX. На девятый день до декабрьских календ ⁹⁴, мы покинули Навпакт и через два дня достигли реки Оффидарис – мои товарищи покинули корабли, которые не могли держать их ⁹⁵, сопровождая их [корабли] вдоль берега. С нашей стороны, с реки Оффидарис, мы смотрели на Патры ⁹⁶, что был от нас в восемнадцати милях, на другом берегу моря. Это место апостольского мученичества, которое мы посетили и поклонились [святому месту] по пути в Константинополь, теперь пропустили – признаю свою вину – не посетив и не поклонившись. Причиной этого было мое невыразимое желание, мои августейшие господа и повелители, возвратиться к вам и вас увидеть; а если это было по другой причине, то я, убежден, погубил себя навеки.

LX. С юга против меня восстал шторм – безумца, коим был я, - волнуя море до самых его глубин своим неистовством. И когда это длилось уже несколько дней и ночей – в день до декабрьских календ ⁹⁷ – а именно в день Его гнева – я понял, что это случилось со мной по моей же вине. Беды научили меня прислушиваться к его знакам. Воистину, нас начал жестоко угнетать голод. Жители тех мест хотели убить нас, чтобы отобрать наши вещи. Море бурно неистовствовало, чтобы преградить нам путь. Тогда, вверив себя церкви, которую я увидел, сказал я, плача и причитая, «О святой апостол Андрей, я слуга твоего друга - рыбака, брата и апостола, Симона Петра; не по своей гордыне избег я место твоего страдания; приказ моих императоров, их любовь подгоняли меня вернуться домой. Если грех мой поверг тебя в негодование, пусть добродетель моих августейших повелителей побудит тебя к милосердию. Тебе нечего даровать своему брату; даруй что - нибудь императорам, любящим твоего брата, вверив [Лиутпранда] Тому, кто ведает обо всем. Ты знаешь с каким трудом и напряжением, с какой бессонницей и какими расходами они обогатили, почтили, возвеличили и привели в должное состояние – вырвав ее из рук нечестивцев – Римскую церковь брата твоего апостола Петра. Но если дела мои подвергли мою жизнь опасности, пусть хоть их добродетель освободит меня; и не попустит тем, кому твой брат по вере и по плоти, Петр, старший из апостолов, желает радости и процветания, печалиться от этого – это тот, кого они сами послали !»

LXI. Это не лесть, мои повелители августейшие императоры, это не лесть. Я честно вам скажу, и я не вру, воистину – через два дня, вашей добродетелью море успокоилось и стало столь безмятежным, что когда наши моряки бросили нас, мы сами привели корабль в Левкас ⁹⁸ - сто сорок миль, не испытав ни опасностей, ни лишений, кроме одной небольшой – у устья реки Ахелой ⁹⁹, где ее поток, быстро текущий вниз, сталкивается с морскими волнами.

LXII. Как же, могущественные императоры, вы отплатите Господу за все, что он, ради вас, сделал для меня. Я скажу вам, как Господь требует этого и желает, чтобы это было сделано. И хоть он может сделать это и без вас, он, тем не менее желает, чтобы вы были Его инструментами в этом. Ибо сам Он снабжает нас тем, что должно быть Ему предложено, бережет то, что потребует с нас, дабы увенчать дела Его. Прошу вашего внимания. Никифор, будучи человеком, презирающим все церкви, из - за ярости своей, коей к вам он преизобилует, приказал патриарху Константинопольскому поднять церковь Гидрунта до ранга епархии, и не позволять во всей Апулии и Калабрии впредь читать богослужения на латыни, заменив ее на греческий. Он сказал, что предыдущие папы были торгашами и что они продали Дух Святой – тот Дух, благодаря которому все оживляется и управляется, - который наполняет вселенную; который знает Слово, который со - вечен и имеет одну субстанцию с Богом Отцом и Богом Сыном Иисусом Христом, не имеет ни начала, ни конца, всегда истинен; который не оценивается по одной цене, но покупается чистым сердцем, настолько, насколько они ценят Его. Итак, Полиевкт, патриарх Константинопольский, дал в качестве привилегии епископу Гидрунта ¹⁰⁰ право давать разрешение на назначение епископов в Акеренце, Турси, Гравине, Матере и Трикарико ¹⁰¹, которые определенно принадлежат к диоцезу папы. Но к чему нужно это, воистину, скажу я, когда церковь Константинополя сама по себе напрямую подчиняется нашей святой католической и апостольской церкви Римской. Мы знаем, больше того, мы видели, что епископ Константинопольский не использует паллий ¹⁰², кроме как по разрешению нашего святого отца. Но когда этот проклятый безбожник Альберик, - чья жадность, не каплями, но ливнем переполнила [чашу] – узурпировал город Рим ¹⁰³ и держал господина папу как своего раба у себя в доме, император Роман сделал своего собственного сына, евнуха Феофилакта, патриархом ¹⁰⁴. И поскольку жадность Альберика не укрылась от взора [Романа], он послал к нему богатейшие дары, сообщив о том, чтобы от имени папы были посланы письма патриарху Феофилакту ¹⁰⁵, [подтверждающие] что властью папы он и его наследники могут использовать паллий без папского разрешения ¹⁰⁶. От этого подлого деяния возник постыдный обычай, что не только патриарх, но и епископы по всей Греции должны использовать паллий. Не мне говорить, сколь сие абсурдно. У меня есть следующий план: должно созвать священный собор и вызвать на него Феофилакта. Но если он не возжелает явиться и исправить вину, о которой выше говорилось, то да будет исполнено то, что постановят в священных канонах. Вы, всемогущие императоры, в это время продолжайте делать то, что делали; сделайте так, чтобы если Никифор не захочет нам подчиниться, когда мы примемся за него канонически, он услышал вас, чьи войска его «полу - войско» не посмеет встретить. Это, скажу я, то, что апостолы, наши повелители и соратники, хотят от нас. [Нельзя попустить], чтобы Рим был презираем греками после того, как Константин его покинул; но скорее он должен быть лелеян, почитаем и обожаем по той причине, что апостолы, святые учители Петр и Павел, пришли сюда. Но пока довольно того, что я сказал об этом; [продолжим после того как] я, вырвавшийся из лап греков милостью Божией и молитвами святейших апостолов, явлюсь к вам. Пусть теперь это не отвлекает меня от записи того, что лежит на мне бременем.

LXIII. На восьмой день до декабрьских ид ¹⁰⁷ мы прибыли в Левкас, где нас совершенно непочтительно встретил и так же обращался с нами местный епископ, евнух. Впрочем, другие епископы обращались с нами так же. Во всей Греции, честно вам скажу, я не встретил ни одного гостеприимного епископа. Они в одно и то же время и богаты и бедны: богаты золотом, с которым они играют в полных сундуках; бедны служками и утварью. Одни восседают они за маленькими пустыми столиками, поставив пред собою свои сухари, и не пьют, но цедят маленькими глоточками свою «банную воду» ¹⁰⁸ из маленьких бокалов. Они сами покупают и продают; сами отворяют и закрывают свои двери; они сами себе прислуга, сами себе одевальщики, сами себе “capones” – Ха ! Я собирался написать “caupones”, но это так точно, что я оказался вынужденным написать правду, хотя и не хотел – ибо воистину они “caupones”, то есть евнухи – что противоречит церковным законам; и также они “capones”, что означает «харчевники», что также противоречит канонам. Можно сказать о них:

Салат завершает обед, что начался с салата,
Салат, что также хотел завершать обед их отцов ¹⁰⁹.

LXIV. Покинув Левкас на девятнадцатый день до январских календ ¹¹⁰, и плывя самостоятельно с тех пор, как наши моряки нас покинули – в пятнадцатый день ¹¹¹ мы прибыли в Корфу; там, перед тем как покинуть корабль, нам встретился один военачальник – именем Михаил, херсонит, родом из места под названием Херсон ¹¹². Это был седовласый человек, с приветливым лицом, с добродушной речью, всегда приятно улыбавшийся, но, как выяснилось позднее, с сердцем дьявола – как лишь тогда открыл мне Господь [с помощью] довольно ясных доказательств. Ибо тогда, в то самое время, когда он с поцелуями желал мне мира, которого он в сердце не имел, весь Корфу, огромный остров, трясло, и не один раз, а трижды в тот же самый день. Более того, четырьмя днями позже, а именно – на одиннадцатый день до январских календ ¹¹³, когда сидя за столом я вкушал с ним хлеб, с ним, кто опирал меня ногами, солнце, устыдившись столь непотребным деянием, скрыло свои лучи света и, переживая затмение, напугало этого Михаила, но однако, не изменило его.

LXV. Я объясню вам, сколько я сделал для него ради дружбы и что получил от него вместо награды. На пути в Константинополь я дал его сыну самый дорогой щит, который вы, мои августейшие повелители, дали мне вместе с другими дарами, чтобы я подарил их моим греческим друзьям. Теперь, возвращаясь из Константинополя, я дал его отцу самое красивое облачение, а он отблагодарил меня следующим образом – Никифор написал ему, чтобы, когда бы я не пришел к нему, он должен без промедления посадить меня на греческий корабль и послать меня к куропалату Льву. Он этого не сделал, но продержал меня двадцать дней, угощая меня не за свой, но за мой счет, до тех пор, пока от вышеупомянутого Льва не явился посланник, который выругал его за то, что он задерживал меня. Но поскольку он не мог вынести моих упреков, стенаний и жалоб, он уехал, препоручив меня такому грешнику и отъявленному злодею, что тот даже не позволял мне купить припасов до тех пор, пока я не подарил ему ковер стоимостью в фунт серебра. И когда я, после двадцати дней уехал оттуда, тот человек, которому я дал ковер, приказал владельцу судна, чтобы он, когда мы минуем некий мыс, высадил меня на берег умирать с голоду. Он сделал это потому, что рыскал в моем багаже, чтобы выяснить, н везу ли я скрытно пурпурных облачений, и когда он захотел забрать одно себе, я запретил ему. Ох вы Михаилы, ох Михаилы, где мне еще найти таких, как вы ! Ибо мой провожатый в Константинополь поручил меня своему врагу – мерзавец – злодею, а злодей – мошеннику. Моего гида тоже звали Михаил – воистину простой человек, но чья простота причинила мне почти столько же вреда, сколько злоба других. Но из лап этих мелких Михаилов, я был ввергнут в твои, о великий Михаил, полу - отшельник, полу - монах ! Скажу я тебе, честно скажу, купель, из которой ты столь усердно испил во имя любви Св. Иоанна Крестителя, на пользу тебе не пойдет. Ибо те, кто идут по ложному пути в поисках Бога, никогда не заслужат [милости] найти Его… ¹¹⁴

Текст переведен по изданию: Ernest F. Henderson. Select Historical Documents of the Middle Ages. London. 1910