Филипп де Коммин. Мемуары. Книга VIII. Главы I-XV

ФИЛИПП ДЕ КОММИН

МЕМУАРЫ

КНИГА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА I

В продолжение моих воспоминаний для лучшего вашего осведомления считаю необходимым вернуться к рассказу о короле, который со времени вступления в Неаполь до того момента, как его покинуть, только и помышлял о приятном времяпровождении, тогда как другие были озабочены тем, чтобы побольше загрести и поживиться; но для него это извинительно ввиду его возраста, а вот для других такое ослепление совершенно непростительно, ибо король во всем полагался на них. Ведь если бы они догадались убедить его укрепить три или четыре замка, то это королевство и по сей день оставалось бы за ним или, по крайней мере, он сохранил бы Неаполь, но он раздал запасы из замков Неаполя и Гаэты; а укрепи он замок Неаполя — город бы не осмелился восстать против него. После создания лиги король стянул к себе все свои силы и распорядился, чтобы 500 французских кавалеристов, 2500 швейцарцев и немного французских пехотинцев остались охранять Неаполитанское королевство, а с остальными решил вернуться во Францию тем же путем, каким пришел; лига же готовилась помешать ему в этом.

Король Испании направил на Сицилию несколько каравелл с небольшим числом людей. Однако еще до ухода нашего короля они овладели Реджо в Калабрии, что возле Сицилии, хотя я несколько раз писал королю, что они должны там высадиться, о чем мне сообщил неаполитанский посол, полагавший, что высадка уже произошла. И если бы король вовремя послал туда людей, то они удержали бы замок, поскольку жители города были за него. Кроме того, переправившееся из Сицилии войско взяло Амантею, Тропею и Отранто в Апулии, куда не были посланы наши люди, хотя там жители сначала подняли флаги нашего короля, но ввиду того, что силы лиги расположились возле Бриндизи и Галлиполи и в городах совсем не было наших людей, они подняли арагонские флаги и впустили дона Федериго, стоявшего в Бриндизи. Таким образом, по всему королевству стало меняться умонастроение и судьба отвернулась от нас, хотя еще два месяца назад была очень благосклонной, и случилось это как из-за создания лиги, так и из-за отъезда короля, оставлявшего незначительные — не столько по численности, сколько по недостатку военачальников — силы. [316]

Главнокомандующим был оставлен монсеньор де Монпансье, из дома Бурбонов, — добрый и храбрый рыцарь, но легкомысленный человек; раньше полудня он и не вставал. В Калабрии король оставил монсеньера д'Обиньи, шотландца по национальности, доброго, мудрого и честного рыцаря, который был коннетаблем Неаполитанского королевства; ему, как я говорил, он передал графство Арена и маркизат Сквиллаче. Он оставил и сенешала Бокера Этьена де Века, который был капитаном Гаэты, обер-камергером и владел герцогством Нола и другими сеньориями; через его руки проходили все деньги этого королевства, и бремя, возложенное на него, оказалось более тяжелым, чем он мог и способен был снести; он был сильно озабочен тем, чтобы удержать королевство. Оставлен был также монсеньор Донжюльен, лотарингец, ставший герцогом Монте-Сант-Анджело, который во время оборонительных сражений проявлял чудеса храбрости. В Манфредонии король оставил мессира Габриеля де Монфокона, которого очень уважал и наделил обширными землями. Но тот столь плохо подготовился к обороне, что сдал город через четыре дня из-за недостатка продовольствия, хотя получил город с большими запасами (к тому же в местности этой хлеб — в изобилии). Но все, что было найдено в замках, они распродали, и Монфокон был одним из виновников этого. В Трани остался Гийом де Вильнев, но слуги продали его дону Федериго, который долгое время продержал его на галерах. В Таранто остался Жорж де Сюлли, который держался очень хорошо и умер от чумы; он сохранял город за королем до тех пор, пока голод не вынудил его сдаться.

В Аквиле оставался бальи Витри 1, который также хорошо защищался, а в Абруцце — мессир Грасьен де Герр, державшийся доблестно.

У всех у них было мало денег; они должны были получить их с Неаполитанского королевства, но все источники доходов там иссякли. Король рассчитывал также на хорошо им обеспеченных принцев Салернского и Бизиньяно (которые, пока могли, служили ему верно) и на Колонна, получивших от него все, что они просили; им и их людям он передал более 30 городов. И если бы они пожелали сохранить их для него, как должны были бы сделать и в чем поклялись, то оказали бы ему великую услугу, а сами удостоились бы славы и получили бы выгоду, ибо, по-моему, они и за 100 лет никогда не достигали такого могущества, как при нем, но они вступили в сговор с врагами короля еще до его отъезда; правда, они стали служить ему, следуя примеру Милана, ибо сами были, естественно, гибеллинами, но тем не менее им не следовало нарушать клятву, коли король с ними столь великодушно обошелся. Король сделал для них даже большее: он под охраной, как бы в качестве пленников, увел с собой их врагов — сеньора Вирджинио Орсини и графа Питильяно, также из рода Орсини, поступив незаконно, поскольку он хорошо знал и понимал, что они были схвачены, несмотря [317] на охранную грамоту, и король показал, что понимает это, когда отпустил их по просьбе Колонна, не желая везти их дальше Асти. Но члены рода Колонна первыми неожиданно выступили против него, еще до того, как он прибыл в Асти.

ГЛАВА II

Отдав распоряжения по своему разумению, король тронулся в путь 2 с имеющимися при нем людьми, среди которых, полагаю, было по меньшей мере 800 кавалеристов, включая сюда его придворных, 2500 швейцарцев, а всего у него было, как думаю, около семи тысяч человек на содержании 3. Из них 1500 человек составило охранение, следовавшее за придворным обозом как бы в качестве прислуги. Граф Питильяно, считавший лучше меня, говорил, что всего было девять тысяч человек; и сказал он мне это после нашей битвы, о которой речь впереди. Король направился к Риму, откуда папа пожелал заблаговременно уехать в Падую, отдавшись под власть венецианцев, приготовивших ему там жилье.

Позднее венецианцы, как и герцог Миланский, воспряли духом и отправили в Рим людей, и хотя те прибыли вовремя, папа тем не менее не рискнул остаться, чтобы дождаться короля, несмотря на то что король готов был ему служить и выказывал всяческое почтение и даже прислал послов с просьбой, чтобы папа не покидал Рима; папа выехал в Орвьето, а оттуда в Перуджу, оставив в Риме кардиналов для приема короля. Король там долго не задержался и никому не причинил вреда. Мне он написал, чтобы я выехал к нему в Сиену, где я его и застал. По своей доброте он радушно принял меня и спросил, усмехаясь, вышлют ли венецианцы людей, чтобы встретить его; ведь вся его компания состояла из молодых людей, которые не могли поверить, что, кроме них, еще кто-то умеет владеть оружием.

В присутствии одного из его секретарей по имени Бурден я передал ему то, что сообщила мне при отъезде Синьория, то есть что венецианцы и герцог Миланский совместно выставят 40 тысяч человек, но не для нападения на него, а якобы для обороны, и рассказал, что, когда я покидал Падую, один из их проведиторов, направленных против нас, приватно известил меня о том, что их люди не станут переходить реку возле Пармы (кажется, она называется Ольо), которая протекает по их земле, если только король не нападет на герцога Миланского. С проведитором мы договорились об условном знаке, по которому могли бы в случае необходимости посылать друг к другу людей, чтобы найти доброе согласие; я не хотел полностью порывать отношений с ним, так как не знал, что может случиться с моим господином. Об этой договоренности слышал только присутствовавший там Алоис Марчелло, бывший в тот год губернатором Монте-Веккио, своего рода их казначеем; он должен был проводить меня. Там были также люди маркиза Мантуанского, доставившие [318] ему деньги, но они не слышали наших слов. Я передал королю бумагу, где было указано число их конников, пехотинцев и стратиотов и приложен список командующих. Но в окружении короля немногие люди верили моим словам.

После двух дней пребывания короля в Сиене, когда лошади ужеотдохнули, я стал торопить его с отъездом, поскольку враги его еще не собрались; я боялся, как бы не подоспели немцы, хотя римский король проводил сборы неохотно, желая получить от венецианцев побольше наличных денег.

Однако что бы я ни говорил, король вынес на решение совета два других незначительных вопроса, и прежде всего — стоит ли возвращать флорентийцам их крепости и брать ли у них 30 тысяч дукатов, которые они оставались должны в счет своего дара, а также 70 тысяч дукатов, что они предлагали взаймы, дабы поставить королю на службу при его возвращении 2 тысячи пехотинцев, а также 300 кавалеристов под командованием Франческо Секко, храброго рыцаря, пользовавшегося доверием короля. Я вместе с другими держался того мнения, что король должен взять все деньги, а из городов оставить за собой только Ливорно, пока мы не дойдем до Асти. В этом случае он смог бы выплатить жалованье своим людям и у него еще остались бы деньги, так что можно было бы измотать противников и затем ударить по ним. Но это мнение не было принято, и помешал монсеньор де Линьи, молодой человек, двоюродный брат короля, и непонятно по какой причине, разве что только из жалости к пизанцам. Другой вопрос был вынесен на совет монсеньером де Линьи через одного человека по имени Гоше де Дентвиль и через некоторых жителей Сиены, желавших иметь монсеньера де Линьи своим сеньором; ибо в городе шла постоянная вражда 4 и он управлялся хуже, чем любой другой город Италии.

Мне предложили высказаться первым, и я заметил, что, как мне кажется, королю стоит продолжать свой путь, а не заниматься подобными несерьезными предложениями, которые не будут иметь никакого значения уже через неделю, и что Сиена — город имперский и передать его сеньору де Линьи значило бы восстановить против себя империю. Все придерживались того же мнения, но тем не менее решение было принято противоположное. Сиенцы приняли де Линьи в качестве своего капитана и обещали ежегодно выплачивать определенную сумму денег, из которых он так ничего и не получил, и это задержало короля на шесть или семь дней 5. Королю там представили дам; и он оставил в городе около 300 человек, ослабив свои собственные силы. Оттуда он двинулся в Пизу, пройдя через Поджибонси и Кастель-Флорентино. И не прошло и месяца, как оставленные им в Сиене люди была оттуда изгнаны. [319]

ГЛАВА III

Я забыл рассказать, как, будучи во Флоренции, когда ехал к королю, посетил в реформированном монастыре брата-проповедника по имени брат Джироламо 6, человека, как говорили, святой жизни, проведшего 15 лет в этом монастыре; со мной был королевский майордом Жан Франсуа, человек весьма мудрый 7. А причиной посещения было то, что он всегда проповедовал к великой пользе короля и слова его удержали флорентийцев от выступления против нас, ибо никогда еще проповедник не пользовался в городе таким доверием. Что бы там ни говорили или ни писали в опровержение, он постоянно уверял слушателей в пришествии нашего короля, говоря, что король послан богом, дабы покарать тиранов Италии, и что никто не сможет ему оказывать сопротивление и противиться. Он говорил также, что король подойдет к Пизе и вступит в нее и что в тот же день во Флоренции произойдет государственный переворот (так оно и случилось, ибо в этот день был изгнан Пьеро Медичи). Он заранее предрекал и многое другое, как, например, смерть Лоренцо Медичи, и открыто заявлял, что имел на сей счет откровение. Проповедовал он также, что церковь будет реформирована мечом, чего, правда, не случилось, хотя все шло именно к тому, но еще может случиться.

Многие хулили его за то, что он утверждал, будто имеет откровение от бога, но другие верили ему; что же касается меня, то я считаю его добрым человеком. Я спросил у него также, сможет ли король, не подвергая опасности свою персону, вернуться назад, учитывая, что венецианцы собрали большую армию, о чем брат Джироламо знал лучше меня, хотя я только что от них вернулся. Он мне ответил, что у короля будет много трудностей на обратном пути, но он выйдет из них с честью, даже если его будут сопровождать всего 100 человек, и что господь, приведший его сюда, выведет и обратно, но за то, что он не исполнил своего долга и не реформировал церковь, как и за то, что он допустил, чтобы его люди обирали и грабили народ, и особенно приверженцев его партии, словно они были врагами, хотя они по доброй воле открывали ему ворота, господь вынес ему приговор и вскорости накажет его; но он добавил, чтобы я передал королю, что если он пожалеет народ и помешает своим людям причинять зло и будет их карать за это, как ему и положено, то господь отменит или смягчит приговор, но чтобы он не думал, что для прощения достаточно будет сказать: «Я сам не причиняю никому никакого зла». Еще он заметил, что сам пойдет к королю и все ему выскажет; так он и сделал и вел с королем речь о возвращении флорентийцам их городов  8.

Мне пришла в голову мысль о смерти монсеньора дофина, ибо я не видел ничего другого, что могло бы взять короля за живое  9. И я говорю это для того, чтобы стало понятнее то, что весь этот поход был поистине тайной божией. [320]

ГЛАВА IV

Как я сказал, король пошел в Пизу, и пизанцы, мужчины и женщины, стали умолять своих гостей-французов, чтобы они во имя бога удержали короля и не позволили ему возвратить их под тиранию флорентийцев, которые и в самом деле обращались с ними жестоко. Но таково положение многих городов Италии, которые подчинены другим, а Пиза враждовала с Флоренцией 300 лет, пока последняя ее не покорила. Их слова и слезы вызвали жалость у наших людей и заставили забыть об обещаниях и клятве, данной королем на алтаре св. Иоанна во Флоренции; в это дело вмешались разного рода люди, вплоть до лучников и швейцарцев, и они стали угрожать тем, кого подозревали в желании, чтобы король сдержал обещание флорентийцам, например кардиналу Сен-Мало (я сам слышал, как один лучник угрожал ему), которого я ранее называл генеральным сборщиком Лангедока 10. Дерзкие слова были высказаны и маршалу де Жье, а президент де Гане свыше трех дней не осмеливался ночевать у себя. А больше всех старался помочь пизанцам граф де Линьи; они со слезами приходили к королю, вызывая жалость у всех, кто, по их разумению, мог бы им помочь.

Однажды после обеда собрались 40 или 50 дворян королевского дома и со своими топориками на груди пошли в комнату короля, где он, сидя за столом, играл с монсеньером де Пьеном и одним или двумя камердинерами, и больше там никого не было. Один из сыновей Салазара Старшего обратился к нему со словами в защиту пизанцев, обвиняя некоторых из вышеназванных его приближенных в том, что они изменяют ему. Но король, ласково обошедшись с ними, отослал их обратно, и на этом все кончилось.

Король потерял в Пизе шесть или семь дней 11; он сменил там гарнизон и передал цитадель некоему Антрагу, человеку дурных нравов, служившему герцогу Орлеанскому, а над ним поставил графа де Линьи. Там были оставлены пехотинцы из Берри. Этот Антраг заполучил в свои руки Пьетросанту, как полагаю, за деньги, и еще одну крепость поблизости, называемую Мотроне, а также Либрефатто возле Лукки. Очень сильный замок Сарцана был передан по настоянию графа ле Линьи его приближенному бастарду монсеньору де Русси, а замок Сарцанелла — другому близкому ему человеку. Король оставил в этих местах много людей (хотя нужды в них там не было), но отказался от помощи и предложений флорентийцев, о чем я уже говорил, поставив тем самым своих людей в безнадежное положение.

Как только король выехал из Сиены, он узнал, что герцог Орлеанский захватил у герцога Миланского город Новару, и поэтому мог быть уверен в том, что венецианцы объявят ему войну, поскольку от их имени я передал ему, что если он начнет военные действия против герцога Миланского, то они окажут тому всяческую [321] помощь по недавно заключенному договору о лиге, и они уже держали наготове большое войско.

Следует иметь в виду, что, когда лига была создана, герцог Миланский задумал захватить Асти, полагая, что там никого нет; но благодаря моим письмам, о которых я говорил, герцог Бурбонский ускорил посылку туда людей. Первыми пришли туда около 40 копий из отряда маршала де Жье, что оставались во Франции, и они поспели вовремя, а за ними подошли 500 пехотинцев, посланных маркизом Салуццо.

Это заставило остановиться людей герцога Миланского, которых вел мессир Галеаццо да Сан-Северино, и они расположились в замке, которым герцог Миланский владел в полулье от Асти. Мало-помалу к Асти подошло около 350 наших кавалеристов и дворян из Дофине и почти две с половиной тысячи швейцарцев и вольных лучников из Дофине; всего собралось примерно 7500 человек. Однако они слишком долго собирались и совсем не помогли нам в том деле, ради которого были вызваны, т. е. в поддержке короля, ибо вместо того, чтобы помочь королю, они сами стали нуждаться в помощи. Сеньору Орлеанскому и его капитанам было предписано ничего не предпринимать против герцога Миланского, а лишь охранять Асти и выйти навстречу к королю к реке Тичино, чтобы помочь ему переправиться, ибо это была единственная река, лежавшая на его пути. Следует сказать, что герцог Орлеанский не ходил в поход дальше Асти, где был отставлен королем, и ему, несмотря на предписание короля, пришла в голову соблазнительная мысль захватить город Новару, что в 10 лье от Милана. Он был принят там с большой радостью и гвельфами, и гибеллинами, а помогла ему во всем этом маркиза Монферратская.

Замок Новары продержался два или три дня; если бы герцог Орлеанский пошел сам или направил своих людей к Милану (а предложений подобного рода было предостаточно), то его и туда бы впустили и приняли даже с большей радостью, нежели в его собственном замке Блуа, как рассказывали мне наиболее могущественные люди Миланского герцогства. Он мог бы это сделать без опасений в первые три дня, поскольку люди герцога Миланского еще находились в Аноне, возле Асти, когда была взята Новара, и подошли к Новаре лишь через четыре дня; но, вероятно, он не доверял получаемым известиям об их продвижении.

ГЛАВА V

Из Сиены король направился в Пизу, о чем вы уже слышали и знаете, что там произошло; из Пизы он прошел в Лукку, где был хорошо встречен горожанами. Он пробыл там два дня и пошел в Пьетросанту, которую держал Антраг, при этом король совсем не боялся ни врагов, ни друзей. Между Луккой и этой крепостью была [322] прекрасная горная местность, которую легко было бы защитить силами пехоты, но его противники еще не собрались. Возле Пьетросанты есть проход между потоком Серавецца и скалами с одной стороны и очень глубокими приморскими болотами — с другой, где нужно идти дорогой не шире пруда; и этого перехода от Пизы до Понтремоли я боялся больше всего, ибо был наслышан о том, что достаточно здесь поставить поперек повозку и два добрых орудия, чтобы небольшим числом людей полностью преградить нам путь.

Из Пьетросанты король пошел в Сарцану, и там кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи предложил поднять восстание в Генуе и направить туда наших людей. Вопрос этот обсуждался на совете (я присутствовал на нем наряду с множеством придворных и капитанов), где было единогласно решено, что это не имеет смысла, ибо если король выиграет сражение, то Генуя сама склонится перед ним, а если проиграет, то ее не удастся удержать. И это был первый случай, когда я услышал, что они считают сражение неизбежным. Королю было доложено о принятом решении, но, невзирая на него, он направил в Геную монсеньора де Бресса, ставшего впоследствии герцогом Савойским, моего свояка сеньора де Бомона де Полиньяка 12 и сеньора д'Обижу из Амбуазского дома с 20 кавалеристами, набранными по приказу, и 1500 арбалетчиками, прибывшими совсем свеженькими морем из Франции. Я поразился: неужели у столь юного короля нет добрых советников, которые решились бы объяснить ему, в сколь опасное положение он ставит тем самым самого себя. А что до меня, то, кажется, он мне совсем не верил.

У нас был небольшой флот, состоявший примерно из восьми галер, который пришел из Неаполя под командованием губернатора Дофине монсеньора де Мьолана и Этьена де Нева из Монпелье. Он подошел к Специи и Рапалло в то время, о котором идет речь, и был разбит на том самом месте, где наши люди в начале похода нанесли поражение королю Альфонсу, причем разбит теми, кто в этом первом сражении был на нашей стороне, а именно — мессиром Алоисом Фьеско и мессиром Джованни Адорно, увезшими теперь свою добычу в Геную. Было бы лучше, если б люди с этих судов оставались при нас, но даже и с ними нас было бы мало. Монсеньор де Бресс и этот кардинал расположились в предместьях Генуи, полагая, что в городе начнется возмущение в их пользу; но герцог Миланский вместе с правившим там домом Адорно и с Джаном-Алоисом Фьеско, мудрым рыцарем, разместили своих людей так, что наше сухопутное войско ввиду малочисленности оказалось под угрозой разгрома, постигшего уже наш флот; и если оно уцелело, то лишь потому, что правители Генуи не осмелились выйти из города, опасаясь, как бы не поднялись Фрегозо 13 и не закрыли им ворота. Наши люди с большим трудом добрались до Асти и не участвовали в сражении, которое было дано королем, где они были бы весьма кстати.

Из Сарцаны король вынужден был пойти в Понтремоли, к подножью гор. Этот город и замок были довольно сильными и расположены [323] в недоступной местности, и если бы там было достаточно защитников, то нам бы их было не взять. Но, очевидно, брат Джироламо сказал мне правду, когда предрекал, что господь будет руководить королем, пока тот не окажется в безопасности, ибо его враги как будто ослепли и поглупели, не став защищать этот замок.

В городе было 300 или 400 пехотинцев, и король направил туда свой авангард под командованием маршала де Жье, с которым был мессир Джан-Джакомо Тривульцио, влиятельный дворянин из Милана, добрый капитан и благородный человек, яростный враг герцога Миланского, изгнавшего его в Неаполь, где он и был принят на королевскую службу после бегства короля Ферранте; с его помощью город был взят без единого выстрела, и гарнизон ушел из него.

Но тут случилась серьезная беда, ибо швейцарцы вспомнили, как во время последнего посещения города герцогом Миланским между ними и жителями произошла большая драка, о которой я упоминал, и в ней было убито почти 40 немцев; в отместку они, несмотря на капитуляцию, перебили всех мужчин, разграбили город и подожгли его, уничтожив припасы и все прочее, при этом погибло более десятка самих швейцарцев, напившихся пьяными; и маршал не знал, как и удержать их. Они осадили также замок, чтобы схватить находившихся внутри людей, которые были слугами мессира Джана-Джакомо Тривульцио, разместившего их, когда ушел гарнизон; и потребовалось, чтобы король лично послал туда людей, дабы разогнать швейцарцев. Разрушение этого города нанесло немалый урон и нашей чести, и нашим припасам, значительное количество которых оказалось уничтожено в то время, когда мы остро нуждались в них, хотя местное население и не было враждебно к нам настроено, за исключением жителей городских окрестностей, которым мы причиняли зло.

Если бы король пожелал прислушаться к предложениям мессира Джана-Джакомо, то многие города и дворяне перешли бы на его сторону, ибо тот хотел, чтобы король всюду вывесил штандарты находившегося в руках сеньора Лодовико малолетнего сына герцога Миланского Джана-Галеаццо, умершего в Павии, о чем я выше рассказывал. Но король не пожелал этого сделать из любви к монсеньору Орлеанскому, который претендовал и претендует на это герцогство. Король прошел дальше Понтремоли и расположился в небольшой долине, где не было и десятка домов, названия которой я не знаю 14; он провел там — непонятно почему 15 — пять дней, очень голодных, в 30 лье от нашего авангарда, ушедшего вперед; кругом были очень высокие и крутые горы, через которые никогда ранее не проходила мощная артиллерия, как пушки и тяжелые кулеврины, которые мы тогда перетащили. В свое время герцог Галеаццо 16 провез через них четыре фальконета или других орудия того же веса — около 500 фунтов, и местное население было этим поражено. [324]

ГЛАВА VI

Нужно рассказать и о герцоге Орлеанском, который, взяв замок Новара, потерял там несколько дней и затем отошел к Виджевано. Два городка, расположенных поблизости, прислали к нему людей с предложением войти в них, но он отказался и поступил мудро. Жители же Павии дважды присылали к нему людей, и в этом случае ему следовало бы прислушаться. Возле Виджевано он оказался перед лицом всей армии герцога Миланского, которую вели братья Сан-Северино, которых я столь часто упоминал. Городок этом был захудалым, хуже Канда 17; я посетил его немного позже, когда в нем собрались герцог Миланский и военачальники, и они мне показали то место, где стояли в боевом порядке оба войска. Миланцы держались близ города и в самом городе, и если бы герцог Орлеанский продвинулся еще на 100 шагов, они бы ушли за реку Тичино, через которую соорудили большой лодочный мост и уже стояли на берегу, готовые к переправе. Я видел также разрушенную земляную насыпь, которую они сделали со стороны реки для прикрытия переправы, намереваясь покинуть город и замок, что явилось бы для них немалой потерей. Это было излюбленное место герцога Миланского, где самая великолепная охота на птиц всякого рода, какую я только знаю.

Но монсеньору Орлеанскому случайно показалось, что он в опасности, и, решив что и без того уже многого добился, он отступил в местечко Трекате, с сеньором которого, имевшим поручение от герцога Миланского, я беседовал несколько дней спустя. В Трекате к герцогу Орлеанскому прибыли представители от наиболее значительных лиц Милана и предложили ему войти в город, обещая дать в залог своих детей. И они без труда впустили бы его, ибо позднее влиятельнейшие особы города рассказывали мне (но герцог Орлеанский этого не знал), что герцогу Миланскому не удалось бы найти достаточно людей, чтобы обороняться в миланском замке, и что знать и народ желали уничтожения этого дома Сфорца. Об этих переговорах мне рассказывали также герцог Орлеанский и его люди, но он не очень-то доверял этим предложениям и ему не хватало человека, который бы разбирался в этих делах лучше него, а кроме того, не было единодушия и среди его капитанов.

К войску герцога Миланского присоединилось около двух тысяч немцев, приведенных мессиром Фредериком Капеллером, уроженцем графства Феррета, и это придало смелости и мессиру Галеаццо, и другим; и они пошли к Трекате, чтобы дать бой герцогу Орлеанскому, но герцог отказался вступить в сражение, хотя его войско было более многочисленным, чем миланское. Возможно, его капитаны не пожелали рисковать, опасаясь, что, проиграв, они могут погубить короля, от которого они не имели никаких вестей, ибо противник охранял все дороги. И все войско герцога Орлеанского ушло в Новару, где очень дурно распорядилось снабжением — как сохранением [325] имевшихся запасов, так и поставкой дополнительного хлеба в город, хотя в округе можно было бы достать хлеб даже без денег, и впоследствии в городе ощутили сильную нехватку его. А их враги расположились в полулье от них.

ГЛАВА VII

Я уже говорил, что король остановился в долине за Понтремоли, где без всякой надобности наше войско провело, сильно голодая, пять дней. Там наши немцы, виновники великих бесчинств в Понтремоли, боявшиеся немилости и гнева короля, совершили похвальное дело: они по своему почину пришли и предложили перетащить артиллерию через эти удивительные горы (я называю их так потому, что они очень высокие и крутые и там нет прохоженных путей; я видел все самые высокие горы Италии и Испании, и через другие горы перетащить артиллерию было бы гораздо легче). И предложили это на условии, что король простит им то, что они натворили. У нас было 14 тяжелых и мощных артиллерийских орудий. По выходе из долины дорога поднималась круто вверх, и я видел, что мулы шли по ней с большим трудом. Немцы попарно ухватились за крепкие веревки, сразу по 100 и 200 человек, и когда одни уставали, их сменяли другие. Кроме того, были использованы и лошади из конной артиллерийской тяги и по одной лошади дал каждый человек из королевской свиты, у кого были лошади в обозе, чтобы быстрее преодолеть горы; но если бы не немцы, лошади не смогли бы пройти.

По правде говоря, немцы не только перетащили артиллерию — без них наше войско вообще бы не прошло. Так что они оказали большую помощь, правда, они испытывали столь же большую необходимость и столь же острое желание перейти горы, сколь и другие; они натворили множество бед, но добро, сделанное ими, искупило содеянное зло. Самым сложным был, однако, не подъем, а спуск, ибо за вершиной сразу же начиналась долина (ведь дорога была такой, какой создала ее природа, совершенно неустроенной), и лошадей, и людей приходилось поддерживать с противоположного ската, что было несравненно более тяжким делом, чем подъем, причем постоянно требовались то плотники, то кузнецы, а когда какое-либо орудие срывалось, то нужны были огромные усилия, чтобы его поднять. Некоторые считали, что лучше уничтожить всю тяжелую артиллерию, чтобы быстрее продвигаться, но король ни за что не согласился на это.

Маршал де Жье, находившийся в 30 милях от нас, торопил короля, и мы соединились с ним через три дня 18. Враги разбили напротив него, по меньшей мере в полулье, прекрасный лагерь, и они бы победили, если бы напали сначала на маршала, а потом на нас. Он расположился в Форново (что значит «новая дыра») 19, доброй деревушке [326] у основания горы при выходе на равнину, чтобы не допустить, дабы нас атаковали в горах. Но у нас был лучший страж, чем он, — сам господь бог внушил нашим врагам иной план. Их алчность была столь велика, что они решили подождать нас на равнине, чтобы ничто из добычи не ускользнуло от них; ибо они считали, что с гор мы могли бы бежать к Пизе, во флорентийские крепости, но они заблуждались, так как мы отошли от них слишком далеко, и, кроме того, если бы дело дошло до схватки и мы бы бежали, то они смогли бы успешно нас преследовать, ибо знали дороги лучше нас. Со своей стороны мы пока что воздерживались вступать в бой; но маршал де Жье сообщил королю, что когда он перешел горы, то отправил 40 всадников к войску врага на разведку и они были отброшены стратиотами, которые убили одного дворянина по имени Ле Беф, отрезали ему голову, подвесили к вымпелу копья и отвезли своему проведитору, чтобы получить за нее один дукат 20.

Стратиоты напоминают мусульманских конников, и одеты они и вооружены, как турки, но на голове не носят уборов из полотна, называемых тюрбанами; люди они суровые и круглый год спят на открытом воздухе, как и их лошади. Они все греки, приходящие из тех мест, которыми владеют венецианцы; одни из Наполи-ди-Романия в Морее, а другие из Албании, из-под Дураццо. У них хорошие турецкие лошади. Венецианцы доверяют им и постоянно держат их на службе. Я видел их всех, когда они высадились в Венеции и им был устроен смотр на острове, где расположено аббатство Сан-Николо; их было почти полторы тысячи. Люди они храбрые, и сражаться с ними нелегко.

Стратиоты гнались за нашими всадниками, как я сказал, до месторасположения маршала, где стояли немцы, убили троих или четверых из них и захватили с собой их головы, ибо таков их обычай. Когда венецианцы воевали с Мухаммедом Оттоманским, отцом нынешнего Турка, то он не желал брать пленных и давал дукат за голову противника, и венецианцы стали делать то же самое; и полагаю, что этим они хотели навести страх на войско противника. Но стратиоты, в свою очередь, были сильно напуганы артиллерией, ибо когда выстрелили из фальконета и убили одну из их лошадей, то они, не привыкшие к такому, сразу же отступили. Но, отступая, они схватили одного из капитанов наших немцев, который без оружия сел на лошадь посмотреть, ушли ли они, и был сражен их копьями. Этого мудрого человека отвезли к маркизу Мантуанскому, главному капитану венецианцев, при котором были его дядя сеньор Родольфо Мантуанский и граф Каяццо, военачальник герцога Миланского, хорошо знавший пленного капитана. Нужно сказать, что все их войско было в боевой готовности, по крайней мере те, кто собрался, ибо пришли еще не все, хотя сбор начался за восемь дней до того. Так что если бы не долгие беспричинные стоянки, о которых я говорил, то король смог бы спокойно и безопасно вернуться во Францию; но господь распорядился иначе. [327]

ГЛАВА VIII

Маршал, опасаясь, что его будут атаковать, поднялся в горы, и при нем было, как он мне рассказывал, не более 160 кавалеристов и 800 немцев, ибо от нас помощи ему ждать было нечего, поскольку из-за трудностей, связанных с передвижением артиллерии, мы подошли только через полтора дня после того; и в пути король останавливался в домах двух небогатых маркизов.

Поднявшись в горы, чтобы дождаться нас, находившихся еще довольно далеко, наш авангард пребывал в беспокойстве. Однако господь, всегда желавший спасти наше войско, и на сей раз помутил разум врагам. Граф Каяццо спросил у нашего взятого в плен немца, кто командует авангардом, и тот сказал. Он спросил также о нашей численности, хотя сам все знал не хуже, поскольку во время всего похода был на нашей стороне. И немец преувеличил наши силы, сказав о 300 кавалеристах и 1500 швейцарцах. В ответ граф заявил, что он лжет, и что во всей нашей армии не наберется более трех тысяч швейцарцев, и что половину из них послать вперед не могли. Пленник был отправлен в шатер маркиза Мантуанского, а они стали между собой совещаться о том, как атаковать маршала. Но маркиз поверил в число, названное нашим немцем, и сказал, что у них нет столь хороших пехотинцев, как наши немцы, и что еще не все собрались, а сражаться без отсутствующих опасно; и что если они будут отбиты, то Синьория придет, пожалуй, в гнев, так что лучше дождаться нас на равнине, поскольку мы не сможем пройти иначе, как только у них на виду. Его мнения придерживались и оба проведитора, с которыми никто не осмеливался спорить.

Хотя другие утверждали, что, разбив авангард, они возьмут и короля, тем не менее все быстро согласились с тем, что следует подождать нашу армию на равнине, полагая, что тогда никто не сможет ускользнуть. Я узнал об этом совещании от них самих, когда вместе с маршалом де Жье впоследствии беседовал с ними. Таким образом, уверенные, что через день или чуть позже король перейдет горы и расположится в деревне Форново, они отошли к своему лагерю. Тем временем подошли и остальные их люди; и мы могли продвигаться лишь у них на виду — настолько узким было то место.

Спускаясь с гор, мы обозревали Ломбардскую равнину, одну из самых благодатных, красивых и густонаселенных в мире. И хотя она считается равниной, ездить по ней тяжело, поскольку она вся изрыта оврагами, как и Фландрия, и даже больше; но земля ее лучше и плодороднее, и дает она как добрую пшеницу, так и хорошее вино и фрукты; при этом они никогда не оставляют земли под паром. Из-за сильного голода и тягот, что мы претерпели в пути по выходе из Лукки, нам доставляло истинное удовольствие любоваться этой равниной. При спуске артиллерия доставляла чрезвычайные хлопоты — настолько дорога была крутой и неудобной. С высоты было видно [328] войско противника со множеством палаток и шатров, казавшееся очень большим, каким оно и было на самом деле; венецианцы выполнили то, о чем они через меня сообщили королю, сказав, что с герцогом Миланским они поставят 40 тысяч человек; ибо если там и не было столько, то недоставало немногого, ибо собралось 35 тысяч солдат, четыре пятых из которых принадлежали Святому Марку 21. Там было около 2600 кавалеристов в доспехах, и при каждом из них конный арбалетчик и другие вооруженные люди, так что на одного кавалериста приходилось четыре конника 22. А стратиотов и легких конников насчитывалось пять тысяч, остальные же были пехотинцами, и они расположились в хорошо укрепленном и защищенном сильной артиллерией месте.

ГЛАВА IX

Король спустился с гор около полудня и расположился в деревне Форново; и это был пятый день июля 1495 года, воскресенье. Мы нашли там большое количество хлеба, вина и фуража для лошадей. Народ повсюду встречал нас радушно (и никто из добропорядочных людей не причинял ему зла) и приносил пищу: маленькие очень черные хлебцы, весьма дорогие, вино, на три четверти разбавленное водой, и немного фруктов; все это доставляло радость армии.

Я кое-что купил, но велел испробовать все в моем присутствии, ибо было подозрение, что эти припасы оставлены, дабы отравить наше войско, так что поначалу никто к ним не прикасался. А два швейцарца погибли, попив воды; их схватил озноб, и они умерли в канаве, что вызвало у людей еще большие опасения. Но еще до полуночи все начали есть, сначала лошади, а затем и люди, и чувствовали себя хорошо. По этому случаю следует сказать о честности итальянцев, ибо мы нигде не обнаружили яда; но если бы они пожелали к нему прибегнуть, то в этом походе мы с большим трудом смогли бы уберечь себя.

Мы прибыли, как Вы слышали, в воскресенье в полдень; король спешился и выпил воды, многие из знатных людей съели по куску хлеба; полагаю, что в этот час ничего съестного уж больше не осталось, поскольку местный хлеб мы еще не осмеливались есть.

Сразу же после обеда к самому войску подскочило несколько стратиотов, вызвав у нас переполох; ибо наши люди их еще не видели. Вся армия в полном порядке приготовилась к бою, разделившись на три части: авангард, средние войска и арьергард; от одного строя до другого не было и полета ядра, так что они легко могли прийти друг другу на помощь. Но тревога оказалась напрасной, и все разошлись; однако до наступления ночи тревоги возникали еще раз или два. У нас палаток и шатров было мало, и наш лагерь раскинулся в их сторону, поэтому достаточно было и 20 стратиотов, чтобы поднять панику, тем более что они не отходили от края нашего лагеря, скрываясь в расположенном там леске. [329]

Мы находились в долине между двумя небольшими холмами, и по ней протекала река, которую можно было перейти вброд, если не было паводков, что в этом краю случаются быстро и неожиданно, но длятся недолго; такие речки называются потоками. Долина была каменистой, усеянной большими камнями, что мешало лошадям; а в ширину она была около четверти лье. На одном из холмов, что справа, расположились наши враги, и нам нужно было пройти мимо них по другой стороне реки; до их войска было, кажется, пол-лье. Был и другой путь — подняться на левый холм, ибо в тот момент мы находились на их стороне реки 23, но такое движение выглядело бы как отступление.

За два дня до того мне было сказано, чтобы я переговорил с ними (ибо и самые мудрые начали испытывать тревогу) и кого-нибудь взял с собой, дабы произвести подсчеты и разузнать положение их дел. Я весьма неохотно взялся за это (к тому же я не мог идти без охранной грамоты), но ответил, что имею добрую договоренность с проведиторами, достигнутую после отъезда из Венеции в тот вечер, когда я прибыл в Падую, и что уверен в их согласии вступить со мной в переговоры на полпути от одного войска к другому; но сказал также, что, предложив им прийти на встречу, я лишь придам им смелости и что вообще мне слишком поздно это поручили.

В то воскресенье, о котором идет речь, я написал проведиторам (одного звали мессир Лука Пизани, а другого — мессир Марко Тревизано) и попросил их, чтобы один из них пришел переговорить со мной в безопасное место, как они мне предложили сделать при отъезде из Падуи, о чем выше было сказано. Они ответили, что сделали бы это с большей охотой, если бы мы не начали войну против герцога Миланского, но тем не менее один из них или оба — как уж они решат — придет в определенное место на полпути между нами. Этот ответ я получил в воскресенье вечером, но никто из доверенных лиц короля его не оценил. Я же боялся брать на себя слишком много, чтоб не сочли трусостью то, что я тороплюсь с переговорами, и в тот вечер не стал ими заниматься, хотя охотно помог бы королю и всей нашей армии выйти из тяжелого положения, если бы смог это сделать, не навлекая на себя опасности.

Около полуночи кардинал Сен-Мало, перед этим разговаривавший с королем (а мой шатер был рядом с королевским), сказал мне, что утром король выступает и что он пройдет вдоль лагеря противника, даст по нему несколько артиллерийских залпов, чтобы ошеломить врага, и, не останавливаясь, двинется дальше. Я уверен, что это было предложение самого кардинала, человека, ничего не разумеющего в таких вещах и слишком неопытного, чтобы судить о них; королю следовало бы собрать на совет самых мудрых людей и капитанов, но за время обратного похода я лишь трижды видел, как собирался совет, после чего поступали наперекор принятым решениям. Я сказал кардиналу, что если подойти к их войску на столь близкое расстояние, чтобы можно было открыть огонь, то немыслимо [330] избежать схватки, и что ни тем, ни другим не удастся удержаться и не вступить в бой, и что это решение идет вразрез с начатыми мной переговорами.

Мне было совсем не по душе присоединяться к такому решению, но мое положение с начала царствования этого короля было таково, что я не осмеливался противоречить, чтобы те, кого он наделил властью, не сделались моими врагами; а ведь он, наделяя властью, не знал никакой меры.

В эту ночь еще дважды поднималась тревога, и все потому, что против стратиотов не приняли мер, какие следует принимать против легкой конницы; ведь 20 пеших кавалеристов со своими лучниками всегда бы остановили две сотни стратиотов, но дело это было для нас еще новым. Той ночью разразилась на диво сильная гроза, и гром и молнии были такими, что и передать невозможно; казалось, будто разверзлись твердь и небеса, знаменуя пришествие страшных бед. Ведь мы находились у подножия высоких гор, летом, в жаркую пору; и хотя гроза — явление природное, все равно было страшно, тем более когда ощущаешь себя в опасности перед лицом столь многочисленного противника, обойти которого не было никакой возможности, и оставалось лишь принять сражение, располагая небольшим числом людей. Ведь у нас имелось — худых ли, хороших — не более девяти тысяч человек, из которых две тысячи составляли королевская свита и слуги знатных людей в армии. А пажей, обозную прислугу и прочих подобных людей я совсем не принимаю в расчет.

ГЛАВА Х

В понедельник утром, около семи часов, в шестой день июля 1495 года, король сел на лошадь и несколько раз велел позвать меня. Я подошел к нему; он был при полном вооружении, на самой красивой лошади, какую мне только приходилось видеть в своей жизни; звали ее Савойя. Некоторые говорили, что это была лошадь де Бресса, подаренная ему герцогом Карлом Савойским; она была вороной, всего с одним глазом и не очень крупная, под стать росту седока. И казалось, что это совсем другой человек, а не тот юноша, каким создала его природа, если судить по его внешнему виду и нраву; ведь он и по сей день говорит очень робко (ибо воспитан был в большом страхе) и роста невысокого, но эта лошадь придала ему величие; и лицо у него стало внушительным, и цвет его приятным, а речь — уверенной и мудрой. И я подумал, вспомнив о брате Джироламо, что тот сказал правду, что руководить королем будет сам господь и что в пути его ждут трудности, из которых он выйдет, сохранив свою честь.

Король сказал мне, что если противник согласится вступить в переговоры, то чтобы я начал их; и он назначил для переговоров присутствовавшего при этом кардинала и маршала де Жье, который [331] вряд ли мог заниматься ими, поскольку командовал в то утро авангардом, который доверили ему ввиду разногласий между графом Нарбоннским и де Гизом: они уже несколько раз были командующими и каждый из них утверждал, что настал его черед вести авангард. Я ответил королю: «Сир, я охотно займусь этим, но только мне никогда не приходилось видеть, чтобы две столь большие армии, сошедшиеся так близко, разошлись без боя».

Вся наша армия вышла на берег, построилась в боевом порядке, один строй возле другого, как в предыдущий день; мне эта военная мощь казалась очень незначительной в сравнении с тем, что я видел у герцога Карла Бургундского или у отца молодого короля. Я и кардинал отошли по берегу в сторону и продиктовали письмо двум вышеназванным проведиторам (писал его доверенный секретарь короля Роберте); кардинал сказал, что заботиться о мире — обязанность, подобающая его должности и сану, так же как и моей должности посла, недавно прибывшего из Венеции, тем более что я уже принимал на себя функции посредника; мы написали им, что король не имеет намерения причинять кому-либо ущерб и что он хочет лишь пройти своей дорогой, и потому если они пожелают вступить в переговоры и прийти на встречу, как было условлено за день до этого, то мы будем рады и употребим все силы на благо мира.

Со всех сторон начались уже стычки; поскольку мы продвигались шагом той дорогой, что проходит мимо них по другому берегу реки 24, как я говорил (от нас до них было, пожалуй, четверть лье, и все их войско выстроилось в боевом порядке, ибо, по своему обычаю, они устраивают столь большой и просторный лагерь, что очень быстро наводят порядок и принимают боевое положение), они послали часть стратиотов, конных арбалетчиков и кавалеристов, чтобы те, двигаясь незаметно, заняли деревню, из которой мы вышли, переправились там через речку и ударили по нашему большому обозу, состоявшему, полагаю, из более чем шести тысяч вьючных животных — мулов, лошадей и волов. Противник за несколько дней до того столь хорошо расставил свои силы, что лучше и не придумаешь, причем таким образом, чтобы атаковать короля со всех сторон и в случае нашего разгрома не дать ускользнуть ни одному человеку. И те, о ком я сказал, напали на наш обоз.

А по левому берегу наступали маркиз Мантуанский со своим дядей, сеньором Родольфо, граф Бернардино да Монтоне и весь цвет их армии, числом до 600 кавалеристов, как они мне впоследствии рассказывали. Все в доспехах, с плюмажами, длинными копьями и в сопровождении многочисленных конных арбалетчиков, стратиотов и пехотинцев, они с правого берега перешли на левый, чтобы ударить нам в хвост. На маршала де Жье с нашим авангардом двинулся граф Каяццо примерно с 400 кавалеристами, с таким же сопровождением и с большим числом пехотинцев. За ним шел другой отряд, почти в 200 кавалеристов, который вел сын мессира Джованни Бентивольо, сеньора Болоньи, молодой и неопытный человек (им, как и [332] нам, не хватало опытных военачальников); он должен был ударить по авангарду после графа Каяццо. Такой же второй отряд шел и за маркизом Мантуанским, и с той же целью, а вел его мессир Антонио Урбино, незаконный сын герцога Урбинского. Еще два больших отряда осталось у них в лагере. Все это я знаю от них самих, ибо со следующего дня начал переговоры с ними и многое видел собственными глазами. Венецианцы не хотели рисковать всеми своими силами и оставлять лагерь незащищенным, но им стоило ввести в бой все свое войско, если уж они начали сражение.

Я ненадолго отвлекусь, чтобы рассказать, что случилось с письмом, отправленным мною и кардиналом с одним трубачом. Оно было получено проведиторами; но когда они его прочитали, наша артиллерия, до сего времени молчавшая, начала вести огонь, на который сразу же ответила их артиллерия, которая была хуже нашей. Проведиторы немедленно послали нашего трубача обратно, а вместе с ним маркиз отправил и одного своего с сообщением, что они рады будут вступить в переговоры, но при условии, что наша артиллерия замолчит, как и их собственная.

Я был тогда при короле, разъезжавшем взад и вперед, и велел этим двум трубачам поехать остановить артиллерийскую стрельбу, и те передали фельдцейхмейстеру, чтобы он больше не стрелял. На короткое время огонь с обеих сторон прекратился. Но неожиданно они вновь сделали выстрел, и наша артиллерия ответила еще более мощным огнем, поскольку подвезли еще три орудия. Когда эти два трубача опять приехали в их лагерь, то, поскольку они решили сражаться, нашего трубача арестовали и отвели в палатку маркиза. Граф Каяццо сказал, как я знаю от присутствовавших при этом, что не время вести переговоры, раз мы наполовину разбиты; и один из проведиторов, который мне и рассказывал об этом, согласился с ним, а другой — нет; маркиз также поддержал его, но его дядя, который был добрым и мудрым человеком, любившим нас и против своей воли поднявшим против нас оружие, всеми силами воспротивился. Однако в конце концов они все согласились с тем, что нужно начать сражение.

ГЛАВА XI

Надо сказать, что король включил в авангард все свои главные силы: тот насчитывал примерно 350 кавалеристов и три тысячи швейцарцев, и на него уповало все наше войско. А кроме того, король велел спешиться и присоединиться к авангарду 300 лучникам и 200 конным арбалетчикам, причем все эти люди были из его охраны, так что он тем самым нанес ущерб самому себе. К ним присоединили и прочих пехотинцев, которых было немного; с нашими немцами шли брат герцога Клевского монсеньор Анжильбер Клевский и Лорне, а командовал немцами бальи Дижона. Артиллерия двигалась впереди них. Здесь были бы весьма кстати те, кого оставили [333] во флорентийских землях и послали в Геную вопреки всеобщему мнению.

Наш авангард подошел на очень близкое расстояние к их лагерю, и он потому и был усилен, что мы полагали, что он первым начнет бой. Два других наших соединения шли вдалеке и не могли быстро прийти на помощь авангарду, как за день до этого. А маркиз уже вышел на берег и переправился на нашу сторону реки, оказавшись прямо за спиной у нас, в каких-то четверти лье от арьергарда; итальянцы двигались тихим шагом и тесно сомкнутыми рядами, что представляло собой удивительно красивое зрелище. Король, развернувшись спиной к авангарду, поскакал к арьергарду. Я держался вместе с кардиналом, ожидая ответа от проведиторов; сказав ему, что время забав прошло, я поехал к королю. По дороге я потерял пажа, бывшего моим двоюродным братом, камердинера и лакея, следовавших за мной на небольшом расстоянии, но я не видел, чтобы их убили.

Не проехав и 100 шагов, я услышал, что в той стороне, куда я направлялся, поднялся шум. Это были стратиоты, налетевшие на обоз и на те три или четыре дома, где останавливался король; они убили там или ранили четверых либо пятерых человек, а остальные убежали. Но из погонщиков вьючных животных они перебили почти сотню и учинили страшный беспорядок в обозе. Когда я подъехал к королю, то он посвящал кого-то в рыцари 25; но враги были уже совсем рядом, и ему пришлось остановиться. Я услышал, как бурбонский бастард Матье, которому король очень доверял, и один простой, но добропорядочный дворянин по имени Филипп дю Мулен закричали королю: «Уходите, сир, уходите!» — и заставили его отъехать к войску под его знамя. В какой-то момент, как я видел, король оказался ближе всех, исключая этого бастарда, к противнику, примерно в 100 шагах, почти без охраны и сопровождения, и случилось это менее чем через четверть часа после того, как я подъехал. А ведь его предшественники не появлялись на поле боя и имели лучшую охрану. Но в конце концов хорошо охраняется тот, кого оберегает бог, а им руководил сам господь, как истинно пророчествовал брат Джироламо.

Арьергард стоял по правую руку от короля, чуть вдалеке, и ближе всего к нему с этой стороны был отряд Робине де Фрамезеля, состоявший из 80 копий герцога Орлеанского, и отряд сеньора де ля Тремойля, насчитывавший около 40 копий. В толпе этих кавалеристов было также 100 шотландских лучников. Я же находился с левой стороны, где стояли дворяне с жалованьем в 20 экю и другие люди королевского дома, а также пансионарии. Ради краткости я не буду перечислять капитанов, но командовал арьергардом граф де Фуа.

Как я сказал, четверть часа спустя после моего прибытия король оказался очень близко от врагов; их кавалеристы с копьями наперевес тронулись легким галопом и ударили по нашим двум отрядам. Но эти отряды, действуя одновременно вместе с шотландскими лучниками, [334] отбили их, и король лично принимал в этом участие. Левое же крыло, где был я, ударило по ним с фланга; воспользовавшись тем большим преимуществом, что можно было атаковать с двух сторон, мы нанесли им мощный удар. Стратиоты же, шедшие у них в хвосте, как только увидели, что наши мулы и сундуки несутся к нашему авангарду, настигаемые другим отрядом стратиотов, сразу же бросились тоже в погоню за обозом, оставив без прикрытия свою кавалерию; несомненно, что если бы они бросили против нас еще 1500 легких кавалеристов, вооруженных своими страшными мечами, то при своей малочисленности мы были бы полностью разбиты. Однако господь помог нам, и, нанеся удар копьями, итальянцы сразу же почти все бросились назад, а их пехота устремилась вдоль берега.

В тот самый момент, когда они ударили по нашим отрядам, граф Каяццо атаковал авангард; но до схватки дело не дошло, ибо, не успев скрестить копья, итальянцы испугались и бежали. Наши немцы схватили 15 или 20 из них за уздечки коней и убили, а остальные ушли, почти не преследуемые, поскольку маршал более всего заботился о том, чтобы не разъединять свои силы, ибо довольно близко от себя видел другой отряд противника. Однако кое-кто все же бросился в погоню, и часть бегущих, с мечами в руках, ибо копья они побросали, помчалась той дорогой, по которой прошли мы, — по берегу реки.

Следует вам сказать, что те, кто атаковал короля, были удивительно легко отбиты и обращены в бегство и мы устремились в погоню за ними. Одни из них побежали в деревню, откуда ушли мы, другие — более коротким путем к своему войску; и преследовали их все, кроме короля. Он остался на том же месте с немногими людьми, подвергая себя опасности, поскольку мы оторвались от него. Одним из первых был убит сеньор Родольфо Мантуанский, дядя маркиза; он должен был дать знать мессиру Антонио Урбино, когда тому следует вступать в бой, ибо они полагали, что дело будет долгим, как обычно бывает у них в Италии. Полагаю, что мессир Антонио не получил никакого сигнала к выступлению, и этим можно извинить то, что он не принял участия в сражении. Нас сопровождало множество слуг и лакеев, и они, окружив итальянских кавалеристов, перебили многих из них — ведь они все были с топорами в руках, которыми рубили деревья для устройства лагеря, и ими они разбивали забрала шлемов и сильными ударами в голову убивали их, ибо иначе убить кавалериста было очень трудно, настолько шлемы были прочными, и я не видел, чтобы кого-либо из них убили иначе, как только втроем или вчетвером. Много подвигов было совершено и длинными мечами, которыми вооружены были наши лучники и слуги. Король некоторое время оставался на том же самом месте, где была проведена атака, не желая ни участвовать в погоне, ни присоединяться к авангарду, ушедшему вперед. Около себя он оставил семерых или восьмерых молодых дворян. Он, будучи в первых рядах, [335] счастливо избежал опасности во время первого натиска, хотя бастард Бурбонский был схвачен чуть ли не в 20 шагах от него и увезен в лагерь противника.

ГЛАВА XII

Итак, король остался на том месте, о котором я сказал, со столь малой охраной, что при нем и был-то один лишь его камердинер по имени Антуан дез Обю, человек слабый и плохо вооруженный, а остальные отъехали немного в сторону, как рассказывал мне тем же вечером сам король в их присутствии, отчего они должны были испытывать сильный стыд за то, что бросили его. Однако они вовремя подоспели к нему, когда на него с камердинером напал небольшой отряд разбитых кавалеристов, скакавших вдоль берега и увидевших, что возле него нет людей. У короля была лучшая лошадь в мире, но он, тронувшись с места, стал защищаться; в этот момент и подскочили его люди, что были невдалеке, и обратили итальянцев в бегство. И тогда король, вняв совету, поскакал к авангарду, который стоял на месте, что для короля было очень кстати; однако если бы авангард продвинулся вперед еще на 100 шагов, то он заставил бы бежать все войско противника. И одни говорили, что ему следовало бы это сделать, а другие — что нет.

Наш отряд, пустившийся в погоню, достиг почти края их лагеря со стороны Форново, и я не видел, чтобы кому-либо из наших был нанесен хоть один удар, кроме Жульена Бурнеля, свалившегося замертво от удара одного бежавшего итальянца; правда, он был плохо вооружен. Там мы остановились, и раздался клич: «К королю!». И тогда все остановились, чтобы дать передышку сильно уставшим лошадям, ибо мы долгое время скакали по плохой каменистой дороге. Мимо нас проскакал отряд бегущих итальянских кавалеристов примерно в 30 человек, но мы не тронулись с места; нас пронял страх.

Как только наши лошади немного отдохнули, мы тронулись крупной рысью обратно, возвращаясь к королю, хотя не знали, где он находится. Но, едва отъехав, мы увидели его вдалеке и тогда велели нашим слугам спешиться и собрать на поле копья, которых там было предостаточно, особенно с толстыми деревянными древками, которые, правда, немногого стоили, ибо были полыми и легкими, весившими менее метательного копья, но зато красиво украшенными; так что мы оказались снабжены копьями лучше, чем утром. Мы двигались прямо к королю, и на пути столкнулись с пересекавшими поле итальянскими пехотинцами, до того времени прятавшимися на берегу, и это были те, кого вел в атаку на короля маркиз. Некоторых из них мы убили, а другие ускользнули, переправившись через реку, но мы не стали увлекаться погоней. Несколько раз в пылу сражения раздавался крик: «Вспомните о Гинегате!» — напоминавший о проигранном при короле Людовике XI сражении против римского [336] короля и призывавший разграбить их обоз, но на сей раз мы ничего не грабили и ничего не захватили.

Стратиоты же похватали с наших вьючных животных все, что хотели, но из самих животных увели лишь 55 с самой красивой упряжью, принадлежащих королю и его камергерам, прихватив с собой и одного камердинера короля по имени Габриэль, при котором были реликвии, с давних пор принадлежавшие королю; камердинер шел при обозе, поскольку там везли королевскую постель. Большое число сундуков было брошено и потеряно, а многие оказались разграблены нашими же людьми (тогда как противник заполучил лишь то, о чем я сказал); за нашим войском пешком следовала толпа бродяг обоего пола, и они обчищали трупы.

Потери с той и другой стороны были таковы (я думаю, что я близок к истине, поскольку получил сведения с обеих сторон): мы потеряли Жюльена Бурнеля, капитана королевской охраны, одного дворянина на жаловании в 20 экю, девять шотландских лучников, из других конников авангарда — около 20 человек, а в обозе потери составили 60 или 80 погонщиков; итальянцы же потеряли 350 кавалеристов, погибших на поле боя; в плен не попал никто, чего, вероятно, никогда не бывало в сражениях. Из стратиотов погибли немногие, поскольку они набросились на обоз, а всего у них погибло около 3500 человек, как говорили мне некоторые из их наиболее высокопоставленных людей (правда, другие называли иную цифру); из знатных людей, согласно виденному мною списку, полегло до 18 персон, среди которых четверо или пятеро из дома Гонзаго, к которому принадлежит маркиз; этот последний потерял почти 60 кавалеристов — дворян из своих земель, а пехотинцев среди погибших не было ни одного.

Удивительно, что столько людей было убито в рукопашной схватке, ибо артиллерия с обеих сторон, как полагаю, уложила всего десяток человек 26 и весь бой длился не более четверти часа, ибо, как только итальянцы сломали или метнули копья, они все бежали. Погоня же продолжалась примерно три четверти часа. В Италии не привыкли к таким битвам, поскольку они сражаются, вводя одно соединение за другим, и бой, бывает, тянется целый день, никому не принося победы.

С их стороны бегство было великое: бежало почти 300 кавалеристов и большая часть стратиотов, одни — в Реджо, что довольно далеко оттуда, а другие — в Парму, до которой было около восьми лье. В тот момент, когда утром завязалось сражение, от нас бежали граф Питильяно и сеньор Вирджинио Орсини, и последний остановился в доме одного дворянина; они ведь были нашими пленниками на слово, и мы нанесли им большую обиду. Граф же бежал прямо к своим. Он был хорошо известен среди кавалеристов, поскольку служил у флорентийцев и у короля Ферранте. Когда они повернули назад, он бросился за ними с криком: «Питильяно! Питильяно!». Когда он достиг их лагеря, то там уже грузили палатки и стояло [337] множество нагруженных мулов. Он проскакал около трех лье вслед за убегающими, крича им, что победа за ними, дабы они вернулись за добычей, и таким образом подняв их дух, он большую часть их повернул обратно, а если бы не он, то они бы все разбежались. Так что этот человек, ушедший от нас, оказал им отнюдь не малую услугу. А вечером он предложил атаковать нас, но никто и слушать его не хотел. Об этом мне впоследствии рассказывали они сами, в том числе и маркиз Мантуанский, сказавший, что именно граф остановил их войско; и действительно, если бы не он, то ночью все они бежали бы.

Когда все мы собрались вокруг короля, то увидели за пределами их лагеря множество кавалеристов в боевом строю, причем виднелись только их головы и копья, а также пехотинцев, не вступавших в бой. Но расстояние до них было большее, чем казалось, и, чтобы атаковать их, нужно было перейти реку, вода в которой поднялась и стала разливаться, ибо весь этот день шел на диво сильный дождь с молнией и громом, особенно во время битвы и погони. Король спрашивал совета, стоит ли двинуться на них или нет. При нем состояло трое итальянских рыцарей: один — Джан-Джакомо Тривульцио, который жив по сю пору и преуспевает; другой — мессир Франческо Секко, достойнейший рыцарь 72 лет, который был на содержании флорентийцев; а третий — мессир Камилло Вителли. Последний со своими тремя братьями был на жалованье у короля, и прибыл он к нему без приглашения, чтобы участвовать в битве при Сарцане, из Читта-ди-Кастелло, проделав очень большой путь; этот Камилло приехал один, поскольку понял, что со своим отрядом он не сможет добраться до короля.

Двое последних высказались за то, чтобы ударить по еще виднеющимся войскам. Французы же держались иного мнения и говорили, что и без того сделано уже достаточно и что время позднее и пора устраиваться на ночлег. Мессир Франческо Секко упорно настаивал на своем предложении, указывая на то, как те беспорядочно двигаются взад и вперед по дороге в Парму, ближайший город на пути их отступления, и говоря, что это бегущие и возвращающиеся обратно. Как мы узнали позднее, он говорил правду, его поведение и речи выдавали храброго и мудрого рыцаря; если бы мы выступили, то итальянцы бы все разбежались (в этом мне признавались все их военачальники и некоторые даже в присутствии герцога Миланского), и это была бы самая великая и самая выгодная для нас победа за последние 200 лет, ибо если бы мы сумели ею воспользоваться, мудро повели свои дела и хорошо обходились с народом, то через восемь дней наступления на герцога Миланского у того ничего бы не осталось, кроме Миланского замка, — настолько было сильно желание его подданных перейти к нам; то же самое случилось бы и при наступлении на венецианцев, при этом нечего было бы беспокоиться о Неаполе, ибо венецианцы нигде не смогли бы найти людей, кроме как в самой Венеции, Брешии и небольшом городке Кремона, [338] ибо все остальное они в Италии потеряли бы 27. Но господь распорядился так, как сказал мне брат Джироламо: он оставил за нами одну только честь, всех же других благ мы не заслужили, поскольку не смогли бы ими тогда воспользоваться по причине своей бестолковости и отсутствия порядка. Но я уверен, что если бы сейчас, т. е. в 1497 году, король оказался бы в таком же положении, то он сумел бы лучше распорядиться.

Пока мы разговаривали, уже стемнело, и итальянский отряд, стоявший напротив нас, ушел в свой лагерь, а мы остались на нашем берегу. Лагерь мы разбили в четверти лье от места сражения; король остановился на небольшой мызе, или ферме, где было много необмолоченного хлеба, чем и воспользовалось все войско. Поблизости стояло и несколько других домишек, но они нам были ни к чему, поскольку все устроились на ночлег, как могли, под открытым небом. Помню, что я лег в винограднике прямо на землю, без всякой подстилки и без плаща, так как утром король его у меня позаимствовал, а багаж мой был далеко и искать его было уже поздно. Кто имел что, тот поел, но еда была у немногих, да и то это был какой-нибудь кусок хлеба, взятый у слуги. В комнате короля находились раненые — сенешал Лиона и другие, которых он велел укрыть и накормить; все чувствовали, что легко отделались, и уже не мнили о своей славе, как было накануне сражения, ибо враг держался поблизости. Этой ночью все немцы стояли в дозоре и король раздал им 300 экю; они хорошо справились со своим делом, и всю ночь звучали их тамбурины.

ГЛАВА XIII

На следующий день утром я решил попытаться продолжить переговоры о соглашении, по-прежнему заботясь о безопасном проходе для короля. Но я с трудом мог найти трубача, согласившегося поехать в войско противника, поскольку во время сражения, будучи неопознанными 28, были убиты восемь трубачей и один взят в плен; кроме того, итальянцы удерживали у себя того трубача, которого король посылал к ним накануне сражения. Однако один из трубачей все же согласился и отвез им охранную грамоту от короля, и они через него прислали мне свою, чтобы начать переговоры на полпути от одного войска к другому, что мне казалось делом затруднительным; но я не желал ни прерывать переговоры, ни усложнять их. Для ведения их король назначил кардинала Сен-Мало, маршала Франции сеньора де Жье, а также своего камергера сеньора де Пьена и меня; итальянцы же поручили их главному капитану Синьории маркизу Мантуанскому, графу Каяццо (я неоднократно упоминал его в своих воспоминаниях, он был капитаном, командовавшим людьми герцога Миланского, и некогда служил нам), а также проведиторам венецианской Синьории Луке Пизани и Марко Тревизано. Мы приблизились к ним настолько, что могли их разглядеть (на берегу они [339] были только вчетвером); нас разделяла река, сильно разлившаяся накануне; из их лагеря, кроме них, никто не вышел, а на нашей стороне были только мы и дозор, располагавшийся в этом месте. Мы послали к ним герольда узнать, не пожелают ли они переправиться через реку.

Как я сказал, эта встреча казалась мне делом весьма безнадежным, и думаю, что и все остальные испытывали сомнения; итальянцы даже их и не скрывали, заявив, что договоренность была вести переговоры на полпути от одного войска к другому, а они-де прошли более половины пути и потому реку переходить не станут, тем более что все они — командующие войском и не желают подвергаться такому риску. Наши же представители, также считавшие себя важными особами, побоялись перейти на их берег и предложили пойти мне, не сказав даже, что я должен делать и говорить. Я ответил, что один, без свидетелей, не пойду, и взял с собой королевского секретаря Роберте, своего слугу и герольда. Итак, я переправился через реку. Мне казалось, что даже если я ничего и не добьюсь, то все равно, выступив в качестве посредника, я выполню свой долг по отношению к собравшимся.

Подъехав к итальянцам, я указал им на то, что они не прошли полпути, как сказали, а лишь доехали до берега реки. Я полагал, что если мне удастся всех собрать вместе, то они не разъедутся, не договорившись. Они ответили, что река слишком широкая и в ней быстрое течение, так что переговоры провести не удастся; и я не знал, что делать, дабы склонить их к тому, чтобы они переправились через реку. Они спросили, не сделаю ли я какого-либо предложения; но я не имел никаких инструкций и поэтому сказал, что не могу им ничего предложить, но если они пожелают что-либо предложить сами, то я доложу обо всем королю.

Пока шел этот разговор, подъехал один из наших герольдов и сообщил мне, что наши вышеупомянутые сеньоры уехали, передав мне, чтобы я действовал по своему усмотрению, чего я делать не хотел, ибо они лучше меня знали волю короля, поскольку были ближе к нему и перед нашим отъездом о чем-то шептались с ним. Не хуже их я знал лишь то, в каком положении его дела в данный момент.

Маркиз Мантуанский заговорил со мной о сражении и спросил, убил бы его король, если бы взял в плен. Я ответил, что нет и даже наоборот, радушно принял бы, ибо у короля есть причина любить его — ведь он своей атакой дал королю возможность проявить храбрость и обрести большую честь. Затем он просил меня позаботиться о пленниках, в особенности о его дяде сеньоре Родольфо, полагая, что тот жив, хотя я знал, что это не так. Я заверил его, что со всеми пленниками обращаться будут хорошо, и просил за бастарда Бурбонского, попавшего в плен к ним. Насчет пленников нам было легко договориться, ибо, как я сказал, их почти совсем не было, и такое, кажется, случилось впервые. Маркиз потерял в бою нескольких своих родственников, семь или восемь человек, а также весь свой [340] отряд почти в 120 кавалеристов. После этих переговоров я откланялся и сказал, что вернусь к ним до наступления ночи, и мы заключили перемирие на этот день.

Вернувшись с секретарем к королю, я сообщил свои новости; король собрал совет в убогой комнатушке, но никакого решения принято не было, и все только смотрели друг на друга. Король переговорил потихоньку с кардиналом и затем распорядился, чтобы я вернулся к ним, дабы узнать, что они скажут (хотя инициатива переговоров шла от меня и итальянцы, надо полагать, ждали, что я начну их первым), а кардинал потом добавил, чтобы я не вступал ни в какое соглашение. Я и не думал заключать соглашение, ибо не имел никаких инструкций, и не желал возражать и отказываться от поездки, ибо надеялся чем-либо помочь, по крайней мере, узнать кое-что о положении противника, который, без сомнения, пребывал в большем страхе, чем мы, и потому мог бы сделать какое-нибудь предложение, что придало бы уверенности обеим сторонам и продвинуло бы переговоры; и я тронулся в путь.

Когда я добрался до берега реки, уже надвигалась ночь; ко мне подъехал один из их трубачей и сообщил, что четверо их представителей просили меня не приезжать этим вечером, поскольку уже поздно и их дозор состоит из стратиотов, которые никого не знают, так что мне может грозить опасность. Трубач хотел провести у нас ночь, чтобы утром проводить меня, но я отослал его назад, сказав, что утром, около восьми часов, буду на берегу реки, и чтобы он меня ждал, и что если произойдут какие-либо изменения, то я пришлю герольда. Ибо я не хотел, чтобы он ночью разведал что-либо о нашем положении, и, кроме того, я не знал, какое решение примет король, поскольку я видел, как ему нашептывали что-то на ухо, что повергало меня в сомнения. И я вернулся, чтобы известить обо всем короля.

Все поужинали, чем могли, и устроились на земле спать. Вскоре после полуночи я зашел в комнату короля и застал там его камергеров, готовившихся седлать лошадей. Они сказали, что король решил срочно уйти в Асти или в земли маркизы Монферратской. А мне они предложили остаться, чтобы продолжить переговоры; но я извинился и сказал, что не желаю идти по доброй воле на смерть и не поеду в последних рядах конницы.

Как только король проснулся, еще до рассвета, он прослушал мессу и сел на коня. Протрубили тревогу, но сигнала сниматься не дали. Думаю, что в сигнале тревоги никакой нужды не было, поскольку он мог внушить страх армии, по крайней мере людям сведущим, так как после сигнала мы разворачивались спиной к противнику и трогались в путь, как бы спасаясь от него, что для войска может обернуться страшной бедой. По выходе из лагеря дорога была очень плохой — она проходила по выбитой и лесистой местности. К тому же мы сбились с пути, так как проводников совсем не было; я слышал, как спрашивали проводников для знаменосцев и для обер-шталмейстера, но все отвечали: «У меня нет». [341]

Заметьте, что проводник у нас все же был: сам господь провел нашу армию сюда и, согласно брату Джироламо, он намеревался ее вывести и обратно, ибо невероятно было, чтобы король проехал ночью без проводника по столь опасной местности. Но еще более важным знамением того, что господь бог желает предохранить нас, было то, что противник не заметил нашего отхода до полудня и все ждал возобновления начатых мною переговоров.

К тому же и река разлилась так, что до четырех часов пополудни никто не осмеливался переправиться через нее, чтобы преследовать нас; но позднее граф Каяццо с 200 легкими итальянскими кавалеристами перешел ее, подвергая себя большой опасности из-за сильного течения и потеряв утонувшими одного или двух человек, как он мне впоследствии рассказывал. Мы вынуждены были идти гуськом по горбатой и лесистой дороге, тянувшейся шесть миль или около того; а затем мы попали в большую красивую долину, где нас уже ждал авангард с артиллерией и обозом, который был столь большим, что издали казался огромным войском. Поначалу мы испугались их из-за белого квадратного флага мессира Джана-Джакомо Тривульцио, ибо с таким же флагом вступал в бой маркиз Мантуанский. А авангард испугался нашего арьергарда, поскольку видел, что тот, дабы сократить путь, шел не по дороге. Все выстроились в боевом порядке, но страх продолжался недолго, ибо с обеих сторон подъехали вестовые и сразу же узнали друг друга.

Оттуда мы направились передохнуть в Борго-Сан-Донино, и там у нас был дан сигнал тревоги, что сделано было весьма кстати, дабы отвлечь немцев, которые, как мы боялись, могли разграбить город. И заночевали мы во Фьоренцуоле. На второй день мы остановились на ночлег около Пьяченцы и перешли там реку Треббию, оставив на другом берегу 200 копий, наших швейцарцев и всю артиллерию, кроме шести орудий, взятых королем; сделано это было, чтобы лучше и удобнее расположиться на ночь, ибо эта река обычно неглубокая, особенно в летнее время; но около десяти часов ночи вода в ней так поднялась, что ее нельзя было перейти ни пешим, ни на коне, и обе части армии не могли оказать друг другу помощь, что было очень опасно из-за близости противника. Всю ночь мы пытались отыскать средство переправиться с одного берега на другой, но ничего не нашли, пока вода не спала сама около пяти часов утра, и тогда были протянуты веревки с одного берега на другой, чтобы помочь перейти пехотинцам, которым вода доходила до пояса.

Сразу же после них переправилась кавалерия и артиллерия; приключение это было неожиданным и рискованным, если учесть, что в том месте поблизости находился враг; в Пьяченцу, помимо гарнизона, вошел и граф Каяццо 29, поскольку некоторые жители города намеревались впустить короля, но они хотели, чтобы сделано это было под эгидой малолетнего сына последнего герцога Джана-Галеаццо, незадолго до того умершего, как вы слышали. Если бы король соблаговолил прислушаться к этому предложению, то при посредничестве [342] мессира Джана-Джакомо Тривульцио и других к нему примкнули бы многие города и многие лица. Но он не желал вызывать неудовольствие своего двоюродного брата герцога Орлеанского, находившегося в это время, как вы знаете, в Новаре. А по правде говоря, король не очень-то хотел усиления своего брата и предпочитал не вмешиваться в это дело 30.

На третий день после того, как мы покинули место сражения, король обедал в Кастель-Сан-Джованни, а ночевал в лесу. На четвертый день он обедал в Вогере, а ночь провел в Понте-Куроне. На пятый день он заночевал возле Тортоны и перешел реку, называющуюся Скривия, которую охранял Фракасса; люди, что Фракасса имел под своим началом от герцога Миланского, находились в Тортоне, и, когда он был извещен теми, кто устраивал жилище короля, что король желает лишь перейти реку, он отошел в Тортону и сообщил, что может выдать нам сколько угодно припасов. Он так и сделал, и, когда наша армия проходила мимо ворот Тортоны, Фракасса вышел в сопровождении лишь двоих человек к королю, извинился, что не принял его в городе, и велел вынести из города множество припасов, снабдив все наше войско; а вечером он пришел к королю, к месту его ночлега. Нужно иметь в виду, что он происходил из дома Сан-Северино, был братом графа Каяццо и мессира Галеаццо и незадолго до того состоял на жаловании короля в Романье, как я говорил в другом месте.

Оттуда король направился в Ницца-делла-Палья, что в маркизате Монферрат, куда мы хотели добраться поскорее, чтобы быть среди друзей и в безопасности, ибо легкая кавалерия графа Каяццо постоянно сидела на нашем хвосте и в первые дни причиняла нам большое беспокойство, а у нас было немного конников, изъявлявших желание ехать сзади, — ведь чем ближе мы были к безопасным местам, тем менее наши люди желали сражаться. Поэтому и говорят, что такова наша французская натура, и итальянцы в своих историях пишут, что когда французы наступают — они более чем мужчины, а когда отступают, то они хуже женщин; я согласен с первым утверждением, ибо поистине французы — самые твердые люди на всем свете, и я имею в виду кавалеристов, ну а что до второго, то при отступлении все люди вообще менее смелы, чем когда покидают свои дома, выступая в поход.

ГЛАВА XIV

Итак, продолжая рассказ, следует заметить, что с тыла нас защищали 300 немцев, у которых было множество кулеврин, а кроме того, им дали аркебузы на подставках, и с их помощью они быстро отогнали стратиотов, которых было немного. Основная часть войска противника, с которым мы сражались в Форново, двигалась как можно быстрее, но, поскольку они выступили через день после нас и кони их были закованы в броню, они не сумели нас догнать и [343] приблизиться на расстояние менее чем в 20 миль, так что в пути мы не потеряли ни одного человека. Когда они поняли, что не смогут нагнать нас (а может быть, они и не сильно желали этого), они пошли к Новаре, под которой стояли люди герцога Миланского и римского короля, как вы слышали выше; но если бы они смогли нагнать нас во время нашего отхода, то, возможно, добились бы большего успеха, чем под Форново.

Я не раз говорил, что господь постоянно давал знамения, указывающие на то, что именно он руководит походом, но здесь стоит еще раз сказать об этом. Ведь со дня битвы до нашего прихода в Ницца-делла-Палья мы ни разу не устраивали лагеря, и каждый располагался, где мог. Мы испытывали сильную нужду в припасах; кое что нам доставляли местные жители, но они легко могли бы нас отравить, если б пожелали, подмешав яд в пищу, вино или воду, как могли бы в один момент осушить источники и колодцы; правда, мне попадались только небольшие родники, но если бы они захотели, то им удалось бы и их обезводить. Однако господь бог, надо верить, лишил их этого желания. Я был свидетелем столь сильной жажды, что толпы людей пили из рвов тех маленьких городков, через которые мы проходили. Мы проделывали длинные и долгие переходы и пили грязную стоячую воду; и чтобы напиться, мы заходили в нее по пояс, поскольку за нами шла толпа невоенного люда и большое число вьючных животных.

По поводу остановок я никогда не слышал споров. Король всегда трогался в путь до рассвета, и без проводников мы шли, пока не наступал полдень, когда мы останавливались, чтобы поесть; каждый подыскивал себе место и сам приносил корм своему коню и кормил его; помню, что я сам делал это дважды. В течение двух дней мне нечего было есть, кроме очень плохого хлеба, и при этом я был из тех, кто испытывал наименьшую нужду.

За одно следует похвалить нашу армию — за то, что мне никогда не приходилось слышать, чтобы люди жаловались, хотя поход был самым трудным, какой я помню на своем веку, а я испытал с герцогом Карлом Бургундским очень тяжелые походы. Мы двигались, не опережая тяжелые артиллерийские орудия, которые доставляли много хлопот, поскольку не хватало лошадей; но всякий раз, когда требовались дополнительные лошади, их находили у знатных людей в войске, которые охотно их предоставляли, так что мы не потеряли ни одного ядра и ни одного фунта пороха. Думаю, что люди никогда еще не видели, чтобы столь тяжелая артиллерия и с такой скоростью прошла по тем местам, где прошли мы. И если я говорил о беспорядке, имевшем место в связи со стоянками и другими делами, то случалось это не потому, что в войске не было опытных людей, а потому, что судьбе было угодно, чтобы эти люди пользовались наименьшим доверием. Ведь король был юным и своевольным, как я уже говорил. В заключение же скажу, что господь бог пожелал, чтобы вся слава похода досталась ему самому. [344]

На седьмой день после отхода с места сражения мы вышли из Ницца-делла-Палья и стали лагерем возле Алессандрии; на всю ночь был выставлен усиленный дозор. А утром, перед рассветом, мы, т. е. король и люди его дома, собрались и направились в Асти, а кавалерия еще оставалась в лагере. В Асти мы нашли большое количество всякого продовольствия, что явилось великим благом и подспорьем для армии, испытывавшей сильную нужду во всем, поскольку она претерпела большой голод, жажду, жару, постоянно недосыпала и перенесла немало трудностей; все снаряжение было изодрано и никуда не годилось.

Прибыв с королем в Асти, я, перед тем как лечь спать, отправил одного дворянина по имени Филипп де ла Кудр, который раньше служил мне, а затем перешел на службу к герцогу Орлеанскому, в Новару, где был осажден врагами этот герцог, как вы могли слышать. Город был еще не настолько плотно блокирован, чтобы человек не мог в него пробраться или выехать оттуда, поскольку противник стремился взять его измором. Через этого дворянина я передал герцогу, что от имени короля ведутся кое-какие переговоры с герцогом Миланским и что я тоже веду их при посредничестве герцога Феррарского, и потому мне кажется, что ему следует приехать к королю, убедив остающихся в городе, что он вскоре вернется и приведет помощь; ведь в городе находилось 7500 человек, получавших жалование, как французов, так и швейцарцев, и по численности это была прекраснейшая армия.

После первого дня пребывания в Асти король был извещен герцогом Орлеанским и другими, что под Новарой собрались две армии противника; герцог Орлеанский просил помощи, поскольку у него из-за дурных распоряжений, сделанных вначале, кончилось продовольствие. Ведь в городе и окрестностях было достаточно продуктов, особенно хлеба, и если бы с самого начала были сделаны запасы и хорошо налажено снабжение, то противник никогда бы не взял города и, продержавшись в нем месяц, герцог, к великому стыду врагов, с честью бы покинул его.

ГЛАВА XV

Пробыв несколько дней в Асти, король направился в Турин. Покидая Асти, он послал майордома по имени Перрон да Баски в Ниццу, чтобы подготовить флот для отправки на помощь неаполитанским замкам, которые еще держались. С этим флотом он послал в качестве своего наместника и командующего монсеньора д'Арбана. Флот дошел до острова Понца, где оказался на виду у противников, но те не смогли подойти к нему из-за плохой погоды. Пользы от него было мало, так как д'Арбан повернул в Ливорно, и там большая часть его людей покинула суда и бежала на берег. А вражеский флот зашел в Порто-Лонгоне, близ Пьомбино, и простоял там без движения [345] почти два месяца, так что если бы люди не покинули наш флот, то он легко бы смог помочь этим замкам, ибо положение Порто-Лонгоне таково, что из него можно выйти лишь под одним ветром, который зимой дует редко. Д'Арбан был достойным человеком, но неопытным в морском деле.

В это же самое время, когда король находился в Турине, между ним и герцогом Миланским начались переговоры, в которых приняла участие герцогиня Савойская, бывшая дочерью Монферратского дома, вдовой и матерью малолетнего герцога, который был тогда еще жив 31. Велись они и через других людей; я также был привлечен к ним. Члены лиги, т. е. военачальники, стоявшие лагерем под Новарой, хотели, чтобы их вел я и прислали мне охранную грамоту. Но поскольку среди придворных всегда есть завистники, кардинал, которого я уже столько раз упоминал, не позволил мне вести их; он надеялся на результаты переговоров мадам Савойской, от имени которой их вел казначей Савойи 32, мудрый и добрый слуга своей госпожи, в доме которого остановился кардинал. Но переговоры затянулись, поэтому к швейцарцам отправили бальи Дижона  33 в качестве посла, чтобы он набрал около пяти тысяч человек.

Только что я говорил о флоте, собранном в Ницце, чтобы помочь неаполитанским замкам, что он не смог оказать им поддержку по вышеупомянутым причинам, и тогда монсеньор де Монпансье и другие знатные люди, находившиеся в замках Неаполя, решили ввиду такой неудачи покинуть их, воспользовавшись морскими судами, стоявшими возле замков, но оставить там достаточное число людей для обороны — в зависимости от запасов продовольствия, которые были так невелики, что меньше и быть не может. Оставив командующим Огнуа и двух других знатных людей, они в сопровождении 250 человек уехали.

Сеньор де Монпансье, принц Салернский, сенешал Бокера и другие направились в Салерно. Король Ферранте заявил, что они нарушили соглашение и что он может казнить заложников, выданных за несколько дней до того, а ими были монсеньор д'Алегр, некий де ла Марк из Арденн, сеньор де ла Шапель из Анжу, Рокаберти из Каталонии и Жанлис.

Следует иметь в виду, что примерно за три месяца до того король Ферранте вошел в Неаполь с помощью сообщников и пользуясь бездеятельностью наших людей, которые были хорошо о всем осведомлены, но ничему не сумели воспрепятствовать. Я еще расскажу об этом, хотя говорить могу только со слов наших предводителей, а о тех событиях, при которых не присутствовал, я долго рассуждать не люблю. Когда король Ферранте уже находился в Неаполе, туда дошел слух, будто наш король погиб в битве при Форново, и наших людей, державшихся в замке, уверили с помощью подложного письма герцога Миланского в том, что так оно и есть, и они уверовали в это; поверили в это и Колонна, которые сразу же отступились от нас, поскольку всегда стремились быть на стороне более [346] сильного, и это несмотря на то, что многим были обязаны королю, как я говорил уже в другом месте.

Из-за этого обмана, но главным образом потому, что наши люди, которых было немало, понимали, что они заперты в замке 34 с небольшим запасом продовольствия, без лошадей и другого имущества, потерянного в городе, после примерно трех месяцев и 14 дней они заключили 6 октября 1495 года соглашение и дней через 20 покинули замок. Они обязались в случае, если через определенный срок им не придут на помощь, покинув замок, отбыть в Прованс, не вступая более в военные действия ни на море, ни на суше против Неаполитанского королевства, и выдали заложников. Однако, по словам короля Ферранте, они нарушили это соглашение, отплыв без его ведома, наши же утверждали обратное; тем не менее заложникам грозила серьезная опасность, и не без причины. Думаю, что наши люди поступили мудро, уехав, несмотря на соглашение, но лучше было бы им сдать замок в условленный день и вернуть заложников, тем более что они и 20 дней не продержались бы из-за нехватки продовольствия и не имея никакой надежды на помощь. Сдача неаполитанского замка привела к полной потере королевства.

(пер. Ю. П. Малинина)
Текст  воспроизведен по изданию: Филипп де Коммин. Мемуары. М. Наука. 1986

© текст - Малинин Ю. П. 1986
© OCR - Halgar Fenrirsson. 2003
© сетевая версия - Тhietmar. 2003
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1986