КОЧУБЕЙ ГЮМЮРДЖИНСКИЙ

ТРАКТАТ ПОКОЙНОГО КУЧИБЕЯ

Хаджи-Кальфа совершенно верно сравнивает доходы государственные, [235] или, как он их просто называет, деньги, с пищею, поедаемою чревом государства — казною. Откуда же добывается эта пища? Так как податной класс, райя, уподобляется им черной желчи, которая лишь способствует пищеварению и служит суррогатом настоящей пищи, сама же не есть еще пища ¹⁷², то, следовательно, по его мнению, главный источник государственных доходов составляет земля. А так как земля, для извлечения из нее продуктов, требует труда человеческого, то в общем, ходячем, представлении турецких писателей эти два фактора богатства страны сливаются в понятии одного из них, обрабатывающего землю — класса поселян. Оттого они и говорят просто, что «казна собирается с «поселян» ¹⁷³. И действительно, самый больший расход, расход на содержание военной силы, падал, посредством ленной системы, именно на производительность почвы; административные должности и функции оплачивались так называемыми арпалыками и хассами; издержки Двора покрывались доходами с хассов же и башмаклыками. При этом не было разделения бюджета на вещественные расходы и на собственно вознаграждение за труд служащих Кто же собственник этого источника богатств, земли? Кучибей отвечает на это, что «и императорские имения, и прочие доходные статьи суть имущество принадлежащее всем верующим» ¹⁷⁴; есть собственность всего народа. Отсюда вытекает то общее заключение, подтверждаемое отзывами османских писателей, что власть и ее органы не должны смотреть на общественную казну как на собственный карман, из которого они могут брать когда угодно и сколько угодно: государственные доходы должны идти на действительные нужды государства, и отдаваться в распоряжение учреждений и лиц, вполне соответствующих своему назначению, соразмерно пользе, приносимой ими государству. Поэтому то, что составляет общественное достояние, не должно быть обращаемо в частную собственность. Кучибей, например, об [236] этом рассуждает так: «Нужды нет, что ни один человек (в последнее время) не оказывает никакой полезной вере и государству услуги, и не завоевывает не только целых областей, но даже какой-нибудь двухдомовой деревушки: довольно ему только быть приближенным падишаха, чтобы деревни и пахотные поля, из несколько сот лет тому назад покоренных и составлявших государственную собственность владений, тем или другим способом обратит в полную собственность себе и детям своим» ¹⁷⁵. Другой вид частной, и притом весьма крупной, собственности представляют собою в Турции так называемые вакуфы, т, е. отказы, делаемые частными лицами в пользу мечетей и благотворительных заведений. Но, верный принципу неотчуждаемости государственного имущества, Кучибей отвергает и эти мнимые, как он их называет, добрые дела частных лиц, и предлагает секвестровать вакуфы, учрежденные владельцами имений, которые совершенно противозаконным образом получили право собственности на них: «когда, говорит он основание чего-либо ложно, то как же могут быть верны из него выводы?» ¹⁷⁶. Далее, для правильности употребления доходов, не следует, по мнению публицистов, смешивать, при расходовании, самых доходных статей, так что, например, арпалыки и башмаклыки должны быть назначаемы из собственных императорских уделов, а большие и малые поместья не должны попадать в эту категорию ¹⁷⁷.

Радикально отрицая всякое паразитство в государстве, публицисты ocманские и для действительных-то слуг государства ставят следующие ограничения. Во-первых, государство нуждается только в известном количестве услуг, как в военно-административной, так и в судебной части своего управления, а потому оно не должно допускать бесконечного возрастания массы военных, чиновников и судей, непроизводительно потребляющих доходы его: должно иметь определенную норму, штат для каждого рода службы ¹⁷⁸. В этом последнем отношении Хаджи [237] Кальфа расходится с Кучибеем, допуская безвредность увеличения числа войска ¹⁷⁹, причем он не совсем удачно старается выйти из самопротиворечия, в которое явно чрез это впадает, сказавши прежде, что здоровое состояние общественного организма зависит от равновесия классов общества ¹⁸⁰. Второе ограничение заключается в том, что и действительные слуги государства должны пользоваться предоставленною им частью доходов лишь в размере достаточном на покрытие сопряженных со службою их издержек: расходы же собственно на свою личность, на свою домашность, не должны превышать обыкновенной нормы житейской обстановки остальных смертных: роскошь в служилых сословиях, по мнению публицистов, есть явление ненормальное, которое, не оставаясь делом совести того, кто позволяет себе ее, может быть преследуемо репрессивными мерами ¹⁸¹. Основание для этого они видят не только в ослаблении роскошью энергии, особенно военного класса, и в поражении ею всех лучших качеств людей ¹⁸²; но, главным образом, в том, что она есть как бы явное воровство общественного добра; есть вывеска беззаконий и зловредности людей предающихся ей. Сопровождаясь в большинстве случаев разными насилиями и злоупотреблениями, она ложится всею своею тяжестью на низший класс народа, составляющий, вместе с обрабатываемой им землею, источник тех материальных средств, на которые праздный паразит окружает себя неподобающими удобствами, даже более — позволяет себе разные излишества. «Мало-помалу, говорит Кучибей, дошло до того, что ни чиновникам их доходов, ни военным их жалованья, не стало хватать на прожитие, и они принуждены были прибегнуть к насилиям и беззакониям. А государство разрушается от насилия и беззакония. Ни одно новшество не причиняет ни одному государству столь явного и губительного вреда, как роскошь и пышность. Роскошь — это беда! сказывали (мудрые): и в самом деле, большая беда» ¹⁸³. [238]

На этом же, очевидно, основании, т. е. что у служилых людей, как чуждых всяких производительных занятий, не может быт законного скопления богатств, конфискация имущества оштрафованных сановников есть, следовательно, только возвращение казне того что принадлежит ей по праву ¹⁸⁴. Надо полагать, что и рабы умерших визирей поступали, как говорить Кучибей, в императорский харем ¹⁸⁵, тоже вследствие конфискации, составляя часть имущества отправившегося на тот свет их господина.

Вся роль государства относительно материального богатства страны, по мнению османских писателей, ограничивается сколь возможно большею пощадою продуктов земли, возделанной трудами рук низшего класса, которого не следует обременять непосильными налогами, потому что «если бедные райя будут подавлены и угнетены, то они не в состоянии будут трудиться и добывать, и казна останется пустою» ¹⁸⁶. В этих видах, дума-ют они, правительству прежде всего необходимо соблюдать правильную раскладку податей и налогов, с каковою целью следует производить правильную ревизию распределения народонаселения по местностям ¹⁸⁷; ограждать народ от произвола имеющих с ним дело чиновников ¹⁸⁸ и от насилий солдат, назначая им определенные места для жительства, а не позволяя жить где им вздумается ¹⁸⁹; обезопашивать жизнь и собственность обывателей [239] посредством хорошего полицейского дозора ¹⁹⁰; и, наконец, не отдавать достояния своего народа, земли и других доходных статей, в руки пришлецов и чужестранцев — жидов и гяуров ¹⁹¹. Но чтобы государство, обставляя производительные силы страны чисто внешним покровительством, касалось и внутреннего процесса самой производительности; входило в рассмотрение самых способов и средств этой производительности; или давало бы ей какое-либо в ту или другую сторону направление; словом говоря, чтоб оно, кроме простой охраны, принимало бы какое-нибудь положительное участие в общественно-экономической жизни народа, об этом нет никаких данных в относящихся к предмету настоящего исследования сочинениях османских писателей.

Такова в общих чертах политическая философия османов. И принципы их, по-правде, нельзя назвать ни узкими, ни шаткими. В самом деле, разве мало задатков для жизни и развития государства, устроенного на таких началах: что в нем абсолютная, хотя и жесткая, но зато стоящая вне всяких посторонних влияний, руководящаяся одним законом и требованиями справедливости, верховная власть, которая правит посредством заслуживающей доверия и пользующейся этим доверием, а не стянутой узами абсолютного централизма, администрации и независимого от этой последней суда; что в нем народ хотя и делится на сословия, но деление это основывается не на сознании коренного, природного различия людей, а лишь на разности способов лежащего на них удовлетворения государственных нужд и исполнения известных обязанностей, направленных, в их совокупности, к общему внешнему и внутреннему благосостоянию народа; что территopия его и все продукты ее считаются достоянием целого народа, а не одного какого-нибудь привилегированного класса; вследствие чего подати и налоги в нем не превышают сил плательщиков, будучи взимаемы в необходимом только на покрытие неизбежных расходов количестве, и равномерно распределяемы на всех, кроме той части общества которая исполняет служебные, [240] военно-административные и судебные, обязанности, сама за это получая вознаграждение, но также соответственно своим услугам, а не в виде опирающейся на одну силу, монополии, отнимающей все у одних и отдающей другим; что в нем экономические деятели, пользуясь необходимым покровительством власти, свободны в то же время от всякой лишней опеки; что свобода совести хотя и подлежит известным ограничениям и стеснениям со стороны власти, но зато религиозная исключительность является тут суррогатом еще не вполне развившегося и не вполне сознанного патриотизма, долженствующим служить к сплочению еще не совсем окрепших и сросшихся элементов его?

Но то ли представляла современная писателям, высказавшим означенные мысли о правильном государственном устройстве, действительность: таково ли было османское государство в эпоху их литературной деятельности, каким они желали бы его видеть? Если же нет, то что же мешало осуществлению тех начал общественной жизни, которые, без сомнения, ими впервые только систематически формулированы и высказаны, но уже раньше таились в сознании целого народа, выразителями мыслей которого явились они? Ответ на это даст следующая и последняя глава настоящего исследования. [241]

IV.

Ответ этот нам уже отчасти известен: несообразное с истинными началами благоустроенной общественной жизни положение османского государства и было причиною появления рассматриваемых нами сочинений, в которых авторы их вопиют против полнейшей безурядицы и попрания всяких здравых общежительных принципов в быте современной им Турции. Приведенное целиком рисале Кучибея представляет картину, изображающую это печальное положение, которое с полною силою обнаружилось лишь после Сулеймана II, и в эпоху упомянутых авторов уже достигло своего апогея. В нем представлены те порядки, плодом которых была постепенная утрата Typцией своего значения в ряду других государств, и все большее и большее внутреннее расстройство. Взглянем поближе на эти порядки, и прежде всего обратимся к началу всех начал, к главе государства.

Кучибей тем и начинает свои доклады, что сетует на бездеятельность султанов. «По завоевании империи, победители, говорит Ибн-Хальдун, отказываются от добровольно принятых на себя трудов и хлопот, и предаются отдохновению, покою и ничегонеделанью» ¹⁹². To же случилось и с османскими султанами. До завоевания Византии деятельность их была в высшей степени напряженная. Они вели, можно сказать, лагерную жизнь: Енышегр, Брусса и Адрианополь были только временными их резиденциями; их мысли и взоры были устремлены на Византию. Но лишь только они добились этого предмета давнишних своих желаний; лишь только они Византию сделали Стамбулом, как, уже считали свое дело конченным: им ничего более не оставалось, как только почить на лаврах побед своих. Уже Баязид II явно предпочитал тревогам деловой жизни безмятежное [242] пребывание в своих султанских палатах, хотя и ссылался на немочь, как это мы видели выше. Неутомимый Сулейман II как будто хотел вдвойне возвыситься над своими предками, ведя беспрестанные внешние войны и работая над устройством внутреннего управления. Но и он под конец, почувствовав ли усталость, или из сознания собственного величия и для придания таинственной важности своей ocoбе, стал удаляться от участия в делах правительственных, придумав средство невидимо присутствовать в Государственном Совете, сидя за решеткою окна в нарочно для этого устроенном и приспособленном здании ¹⁹³. Преемники его все далее и далее скрывались за решетчатым окошком, покамест наконец совсем не ушли в глубь своего харема; а с их особою и все управление государства переселилось туда же. «В прежнее время, говорит Кучибей, султаны самолично присутствовали в Диване и сами заботились о делах рабов Божиих. Такого (как теперь) уклонения не было» ¹⁹⁴. И в самом деле, Селяники прямо свидетельствует, что султан (Мурад III) вовсе не ходил в Диван, а верховный визирь Ибрагим-паша один ведал все государственные дела ¹⁹⁵; не говоря уже о том, что он не ходил сам на войну, а отправлял в поход сердарей ¹⁹⁶. Ближайшим следствием такого уклонения султана от личного надзора за ведением государственных дел было то, что он лишился средства знакомиться с способностями и достоинствами тех лиц, которым он должен был доверять управление, сам только номинально оставаясь главою государства и правителем его. ¹⁹⁷ Восполнить это средство пришлось на долю тех, кто ближе всех стоял к султану и постоянно окружал его, так что, следовательно, весь ход дел должен был принять направление, соответственное духу и взглядам людей, окружавших властителя. Такими людьми относительно султана была вся низшая и высшая челядь, наполнявшая сераль его и постоянно там обитавшая. Она-то теперь и [243] взялась за дело, на которое давно уже зарилась, да только не имела доступа, по причине самодеятельности верховных визирей. Разные компаньоны и приближенные султанские, которые прежде только «высматривали уголки в долине благородного сердца своего патрона», как говорит Кара-Челеби-Заде ¹⁹⁸, теперь расположились в этой долине как у себя дома. Если к этому присовокупить еще немалое влияние женщин как неизбежное следствие сердечной слабости повелителя, возраставшей прямо пропорционально его бездеятельности ¹⁹⁹, то правомерное, единодержавное правление османского государства необходимо должно было превратиться в одну сплошную придворную интригу.

Дальнейшему ослаблению авторитета верховной власти способствовала неопределенность закона о престолонаследии и существование в то же время систематического обезврежения членов султанской фамилии, которые могли бы явиться соперниками царствующего султана, путем умерщвления их для блага государства — ***, — как выражаются турецкие историки ²⁰⁰, или путем пожизненного почетного заключения в харемных покоях, которое, при значительной продолжительности своей, доводило их до идиотского состояния, как показывает пример султана Мустафы I. Вследствие этого, воцарение того или другого султана придворные не считали делом установленного законом порядка, а ставили его лишь в зависимость от собственного произвола, и свое участиe в этом рассматривали как факт дающий им право на , беспрепятственное и безнаказанное совершение беззаконий, как привилегию на взяточничество ²⁰¹. Для большего же обеспечения себе простора действий, обыкновенно одна партия старалась оттеснить членов другой посредством назначения их на службу вне столицы ²⁰².

Теперь основное начало государственной службы, доказанная способность и опытность служащих заменилось протекцией, основанною [244] или на личном расположении ²⁰³ или, и это в огромном большинстве случаев, на подкуп ²⁰⁴. Почин нарушения этого начала принадлежит великому законодателю, Сулейману II, потому что «он сразу сделал верховным визирем одного из слуг собственного харема, именно силяхдаря Ибрагим-пашу, и тем впервые не соблюл основного закона» ²⁰⁵. Потом, «выдавши говорит Кучибей, почтеннейшую дочь свою Мигру-Маг за Рустем-пашу, произвел этого последнего в верховные визири. Вследствие полнейшего своего к нему расположения и во исполнение его желания, отдал ему в полную собственность столько сел из областей, завоеванных еще во времена своих предков, что их (т. е. доходов с них) хватило бы для составления казны любого из мелких владельцев» ²⁰⁶. Этим он дал знать, что личное расположение, основанное на непотизме, может вести к высокому и обеспеченному положению в такой же, если еще не в большей, мере, как и действительная, полезная услуга государству, вопреки основным законоположениям. А людям, от которых государству нечего было ожидать какой бы то ни было пользы, только того и нужно было: они с радостью ухватились за беззаконие самого законодателя и поспешили воспользоваться теми благодеяниями, которые государство оказывает в виде благодарности своим полезным деятелям.

Но для этой цели им нужно было обставить себя всевозможными благоприятными условиями и устранить препятствия. Такое препятствие представляло собою высокое положение верховного визиря, и потому темная сила харема прежде всего сюда направила свое действие, и добилась того что поработила себе главного блюстителя порядка в государственном управлении: приближенные заставили верховных визирей делать то, что им хотелось. «А если, говорит Кучибей, эти последние не поступали согласно с их намерениями, то они делали между собою стачку; выискав удобный случай, чернили их в глазах Его Величества и, навлекши таким [245] образом на невинных гнев государя, кого из них довели до казни, кого до ссылки, кого до лишения имущества» ²⁰⁷. Нужно ли к приводимым у Кучибея фактам казни визирей по интригам и наущению придворных прибавлять еще другие: редкий из них кончил свою жизнь естественною смертью. Наученные опытом своих предшественников, «последующие визири, продолжает он, поневоле уже сообразовались с намерениями их. (придворных) и потворствовали прихотям их: что бы они не захотели, эти не отказывали» ²⁰⁸. А намерения эти были очень просты: все стремления их были направлены к одной цели, а именно — «сколотить, как выражается Селяники, белую деньгу про черный день» ²⁰⁹, над чем они, по его словам, денно и нощно трудились без устали. Жалованье придворные и без того уже получали от Двора, из доходов собственных императорских имений ²¹⁰. Но главное богатство страны было в руках османских рыцарей, за'имов и тимариотов. Вот их-то земельные участки и сделались первою добычею алчных вельмож: они обратили их себе в багамаклыки и арпалыки: доходы с этих наделов перешли в шкатулки шутов, немых, карликов и прочей придворной челяди ²¹¹. Путь к этому облегчен был опять-таки Сулейманом II, которого недаром Кучибей считает главным виновником всех зол, с такою силою охвативших, со времени его царствования, османское государство, по-видимому возвеличенное и возвышенное различными его правительственными мероприятиями. Фирманом 3 реджеба 937=1530 г. он отнял у местных властей право распоряжения большими и малыми поместьями, перенесши заведывание ими в Порту ²¹², чем подорвал второй основной принцип государственного строя Турции, принцип децентрализации. А так как центральное управление, начиная с главы его, верховного визиря, было во власти харема, то обитатели последнего и хозяйничали над государственным имуществом [246] как хотели. Тем более, что фирманом разрешено было владеть большими и малыми поместьями всем без различия, не исключая и райи ²¹³. Тогда придворные, «начав вмешиваться в дела, достояние ратников мусульманских, несколько сот лет тому назад пожалованные им пахотные поля и сёла, разными путями обратили себе — одни в башмаклыки, другие в арпалыки, иные же в полную собственность. Всякий из них, ублаготворившись сам, доставлял несколько больших и малых поместий клиентам своим» ²¹⁴. Не мудрено после этого, что они выправляли владенные грамоты на своих слуг и даже на несвободных рабов ²¹⁵.

При этих условиях, придворная служба, очевидно, была более выгодна чем всякая другая: иначе, например, Фергад-ага не отказался бы от предложенной ему султаном Мухаммедом III чести управления Египтом, предпочтя пожизненно остаться при Дворе в должности бустанджи-баши ²¹⁶. Выгода положения при Дворе повела к постепенному возрастанию придворных штатов, как показывают статистические данные, сообщаемые османскими писателями ²¹⁷. Жадность такой массы паразитов уже не могла быть удовлетворена одним способом зачисления на их имя больших и малых поместий. Поэтому приближенные султанские, «открывши двери взяточничества, начали занимать места санджак-беев и беглер-беев и другие государственные должности. «С жадностью набросившись на стервятину посулов разных негодяев, кому из них давали губернаторства, кому генерал-губернаторства» ²¹⁸. «Люди грамотные и умеющие писать, говорит Селяники, обязывались регулярно из месяца в месяц давать посулы и подарки немым, шутам, евнухам; и даже высшие должности стали открыто продаваться» ²¹⁹. Первенство в этом [247] обыкновенно принадлежало матери султана ²²⁰, а если верить упомянутой выше истории про Мурада III и Шемс-пашу, то и самому султану ²²¹. «Мало по малу дошло до того, что уже ни одного дела нельзя было сделать без взяток», говорит Селяники ²²². Оттого у историков беспрестанно встречается замечание, что на визирстве сидят либо дураки, либо отъявленные негодяи ²²³. Точно также и прочие должности доставались людям неспособным и недостойным, лишь бы они были в состоянии дать кому следует взятку и заплатить еще, кроме того, куртаж маклеру за его посредничество в этом деле ²²⁴.

Занятие правительственных должностей, начиная с должности верховного визиря, исчадиями харема, проникнутыми общим духом, царившим в нем, распространило тлетворное влияние на все жилы государственной администрации, которая, вместе с янычарским войском, и сделалась бичом народа.

Это последнее до времен султана Сулеймана довольствовалось своим положением, исправно получая то, что ему следовало, и ни в чем не нуждаясь, так как оно, по действовавшему тогда закону, состояло из холостяков, и пребывало в спокойствии. Но когда, с позволения того же Сулеймана, янычары обзавелись семьями, а между тем, но недостатку казны, расхищенной официальными ворами, правительство стало платить им монетою, которой не принимали на рынке, то они начали бунтоваться. Результатом первого восстания их было разрешение записывать в реестры янычарских детей ²²⁵. Этим было положено начало бесконечному увеличению янычарского корпуса, и возникновению разных злоупотреблений в этом войске. Одним из самых крупных злоупотреблений было так называемое веледеш, состоявшее в выдавании янычарами посторонних лиц за своих детей, [248] для получения казенного жалованья ²²⁶, а также получение жалованья офицерами и солдатами по росписям умерших своих подчиненных и сослуживцев ²²⁷. Но окончательная порча войска всё-таки же шла сверху, от командовавших им начальников. А именно, когда придворные интриги до того усилились, что государственная служба сделалась каким-то рискованным ажиотажем, лотереею, то более энергичные и хитрые визири, для упрочения своего положения и обезопашения себя от влияния вышеозначенных интриг, начали искать опоры в янычарах. Чтобы привлечь их на свою сторону — *** — , как выражается Хаджи-Кальфа, они не щадили казенных денег на бакшиши им, и тем самым положительно развратили войско, отвыкшее, со времени удаления от него султанов, от всякой дисциплины, и не видевшее, вследствие упадка воинственного духа и стремления их к новым завоеваниям, для себя никакой цели и пользы в прямой и верной службе; но терпевшее нужду от неисправного выплачивания ему жалованья, и притом еще недоброкачественною монетою, при поднявшейся тогда дороговизне на жизненные припасы. Такими крайними развратителями войска были в особенности Емишчи-Хасан-паша, Мэрэ-Хусейн-паша ²²⁸ и беспутный араб — *** — Дауд-паша, вышедший в визири по протекции, так как он был муж султанской кормилицы ²²⁹. Подобный их образ дейcтвий мог бы иметь еще хоть какое-нибудь оправдание, если бы они руководились какими-либо добрыми намерениями, которые клонились бы к пользе государства; но они запасались благорасположением к себе войска с тою целью, чтобы, опираясь на силу оружия, свободнее действовать в чисто-своекорыстных видах и безнаказаннее чинить разные злоупотребления и жестокости, как свидетельствуют историки, сохранившие нам характеристики этих государственных деятелей ²³⁰.

В то время как визири и другие сановники вместе с придворными расхищали государственную казну и обирали кандидатов [249] на разные должности, которых они смещали тотчас же по назначении, чтобы обирать новых претендентов, простые солдаты, янычары и сипаги шести полков, бросив назначенные им для постоянного квартирования казармы в Стамбуле, Адрианополе, Бруссе и их окрестностях, разбрелись по всем направлениям ²³¹, грабя и притесняя сельских жителей ²³², или же занимались спекуляциею. Грабили они главным образом тогда, когда были командируемы за сбором податей, для рекрутчины мальчиков, для произведения переписи народной и по другим поручениям ²³³. Иные из них, не переставая получать казенное жалованье, поступали, ради известных выгод, к вельможам в свиту, которая, по правилам, должна была состоять из покупных рабов, следовательно получать содержание от своего господина, а не от казны ²³⁴. Но болеe всего они предпочитали заниматься спекуляциею, перепродавая росписи на получение жалованья умерших сослуживцев, или продавая с аукциона податные реестры и патенты на разные доходные комиссии ²³⁵. Таким образом казны расходовалось бездна на жалованье войску, состоявшему преимущественно из фиктивного контингента, так что в случае войны никто не являлся к сбору, несмотря на все угрозы, которые от имени султана объявлялись во всеуслышание чрез приходских имамов и муэдзинов в мечетях ²³⁶. Поэтому, чтобы привлечь к походу и без того евших казенный хлеб солдат, или заставить их сидеть гарнизоном в какой-нибудь отдаленной пограничной крепости, нужно было сулить им еще новые льготы, входить с ними в условия, например, кому сулить прибавку жалованья, кому перечисление в высший разряд войск или возобновление вычеркнутой из реестра росписи ²³⁷.

А войны, между тем, велись беспрерывно, хотя совершенно потеряли свою прелесть для солдат, в былое время обогащавшихся [250] насчет отнятой у неприятеля добычи. Они не вызывались какими-нибудь историческими обстоятельствами, а большею частью были делом воли в намерений личных, и потому шли вяло, не сопровождаясь никакими успехами; сделались, по выражению Кучибея, «шатаньем взад и вперед и фальшивою личиною разоренья благоустроенных областей государства» ²³⁸. «До сих пор, вот уже в течение целых сорока лет, редкий год проходит без войны... Вследствие налогов для ежегодной отправки и возвращения войска, между поселянами и этим последним возникла страшная вражда», говорить Вейси ²³⁹. Правители, без сомнения, очень хорошо понимали всю тщету и даже вред этих кампаний; но поддерживали их, принося общественное благо и спокойствие в жертву собственным расчетам и интригам. Так, напр., в 1018 г. верховный визирь Мурад-паша отправился главнокомандующим усмирять мятежников, явившихся в Анатолию. Покончив с ними, он хотел было возвратиться, но не смел сделать этого без высочайшего разрешения. Тогда он стал письменно просить об этом ходатайства приближенных: до такой степени пал в это время авторитет верховного визиря. Но по проискам исправлявшего должность его в Порте каиммакама, Мустафы-паши, и еще нескольких недругов, которым было выгоднее чтобы он подольше отсутствовал, ему послано было предписание перезимовать в Эрзеруме, или где-нибудь в другом месте и весною предпринять экспедицию против персидского шаха, что вовсе не входило в план его первоначальной отправки ²⁴⁰. Мало того: из личного соперничества, наместники отсутствовавших визирей, чтобы скомпрометировать военную репутацию последних, не доставляли им ни провианта, ни денег, ни вспомогательного войска ²⁴¹. Вследствие этого, для удовлетворения войска, главнокомандующие произвольно налагали на местных жителей контрибуции. Когда султан Мурад IV, по жалобе Кермианских поселян, сделал запрос Кучук-Ахмед-паши, зачем он сделал налоги на райю и совершал вымогательства и насилия, тот отвечал: [251] «Виноват. Но если я что и брал с райи, так издержал на солдат же и волонтеров» ²⁴².

Словом, администрация турецкая представляла собою такое явление, что Вейси не придумал иного сравнения для нее кроме протухлой головы начавшей разлагаться рыбы, говоря:

«Если бы ты спросил: кто на свете разбойники и мошенники?

Это, без всякого сомнения, асас-баши и су-баши ²⁴³.

Рыба, говорят, начинает протухать с головы; стало быть, понятно, кто виновник беспорядков» ²⁴⁴. Но разложение не ограничилось головою: оно пошло по всему организму. Если администрация держалась на интригах и взяточничестве, то не лучше нее был и суд: он также не избавился от влияния харема, и утратил свою самостоятельность; сделался продажным, и из благодетельного для народа учреждения, умиротворявшего людскую совесть, превратился в чудовищное, возмущавшее до глубины души, зло, меняя правду и справедливость на деньги.

Началось с того, что глава судебных учреждений, великий муфти, лишился своего положения, равного прежде положению верховного визиря. Если некогда, при Магомете II, муфти Молла-Хосрев, рассердившись на случайное невнимание к нему султана во время торжественной церемонии, тотчас же сложил с себя звание муфти и уехал в Бруссу ²⁴⁵, то муфти Бустан-Заде при Мураде III был уволен зато только, что он, по поводу жалобы анатольских судей на своего казы-аскера, Бакы-пашу, написавшего, между прочим, оскорбительную эпиграмму на великого муфти, сказал: «Если не сместят этого взяточника и посульщика и не отправят его в ссылку, то я сам оставлю место муфти и уйду в другое государство» ²⁴⁶. Потом, муфти Сан'-Алла-эфенди, [252] приводимый Кучибеем в образец истинного, твердого в правилах, шейхуль-ислама ²⁴⁷, несколько раз был смещаем по милости самых негодных людей, вроде Емишчи-Хасан-паши, которому он составлял противовес в его самоуправных, вредных распоряжениях ²⁴⁸, или другого подобного же визиря, Дервиш-паши ²⁴⁹. Муфти Яхья-эфенди получил отставку, благодаря настоянию верховного визиря Реджеб паши ²⁵⁰. «Подобно тому, как в лице Абу-с Су'уда высокое звание муфти, говорит Хаджи-Кальфа, достигло своего совершенства, так в этом благожелателе государства (т. е. в Яхье-эфенди) оно нашло печать свою» ²⁵¹. И действительно, процесс, возбужденный ревнителями веры против Мэрэ-Хусейн-паши, всего нагляднее свидетельствует об упадке авторитета представителя судебной власти в рассматриваемую эпоху. Когда потребовали в заседание суда этого визиря, то муфти объявил, что нужно сперва добиться отставки его от должности верховного визиря, а то, говорит, трудновато будет расправиться с ним ²⁵². А подсудимый прибег к защите янычар, которые и разогнали благочестивое соборище, готовые к услугам своего патрона, снискавшего расположение их к себе щедрыми бакшишами. При этом они действовали во имя высочайшей воли султана, а также и воли султанши-матери ²⁵³. Мало того: «печать муфтиев», отставной Яхья-эфенди, председательствовавший на том собрании, и другие ревнители правоверия, все были сосланы в заточение ²⁵⁴.

Султан Мурад IV, отправившись на охоту в Анатолию, велел казнить Никейского судью за то, что он по неведению ли или по оплошности не встретил его, когда он подходил к его округу. Такое беззаконное самоуправство султана без судебного приговора, на основании одного урфи, т. е. воли его, ужасно [253] показалось диким, и возбудило говор столичных юристов. Раз они собрались на вечер к одному из них и беседовали. Какой-то негодяй доложил султанше-матери, будто бы собралась сходка, на которой рассуждают о джулусе, т. е. воцарении. Та сейчас курьера с письмом к султану. Муфти Хусейн-эфенди, под предлогом будто бы ссылки в Мекку, был схвачен и задушен. Сын его, у которого происходило собрание, тоже был сослан; прочие участники пирушки подверглись той же участи ²⁵⁵.

Если таково было зависимое положение высшего представителя судебной власти от произвола администрации, то что же говорить про других, низших судей. Их стали смещать по одной жалобе полицейского чиновника (***) или сборщика поземельной подати, до и вообще по всякой жалобе без разбора ²⁵⁶. Причина понятная: коль скоро стали торговать должностными местами, то, разумеется, чем больше открывалось вакансий, тем было лучше для торговавших ими, которые поэтому и придирались ко всякому удобному случаю сместить судью, чтобы дать назначение другому за взятку. О правильном разбирательстве жалоб на злоупотребления судей и говорить нечего. Образчиком явной безразборчивости может служить случай, сообщаемый Кара-Челеби-Заде. Поступила жалоба на Гомюрджинского наиба. Адрианопольский бустанджи-баши был послан на экзекуцию. Но покамест он прибыл, место прежнего наиба занимал уже другой. И что же? Этот последний совершенно невинно пострадал от руки того «палача-злодея» — *** ²⁵⁷. Другой подобный же случай был с Меныменским наибом, Бекром-Челеби, который казнен по одной жалобе воеводы, с которым он был не в ладах, потому что не потакал злоупотреблениям его ²⁵⁸. Чтобы представить себе непрочность положения судей, стоит только взглянуть на биографию Вейси, который занимал 19 различных судейских мест, и в том числе семь раз был судьей в городе Ускюбе ²⁵⁹. [254] После этого не мудрено, что они смотрели на свое назначение как на случай, которым следовало воспользоваться сколь возможно скорее для своих целей. Получивши место, они разумеется, прежде всего старались наверстать свои расходы по назначению; а сознавая свою зависимость от административных чиновников, они предпочитали действовать с ними заодно, боясь отставки и даже казни, и потому не пренебрегали, например, делить доходы тимариотов пополам с незаконными претендентами на сбор этих доходов, вместо того, чтобы быть оберегателями прав собственности отсутствующих хозяев ²⁶⁰. Безнравственность суда еще более усиливалась от невежества судей, в корпорацию которых стали проникать всякие неучи, вроде писцов и полицейских чиновников ²⁶¹, которые покупали себе ученые степени и по достижении судейского места, судили вкривь и вкось, частию из корысти, частию же, может быть, и вследствие круглого своего невежества. Страницы летописи Селяники испещрены жалобами на продажность суда, вследствие того, что в кандитаты на судейские должности записывались невежды и негодяи, прошедшие дверью подкупа ²⁶². Вейси так характеризует современное ему состояние правосудия в государстве:

«Если бы ты спросил о делах судей, то возможно ли описать их: Когда господин судья твой враг, то уж ищи помощи только у Бога!» ²⁶³.

Правда, что материальный интерес и нужда в сильной степени управляют действиями людей. Поэтому взяточничество судей османских водилось и в прежние времена. Еще Нешри в своей истории рассказывает случай, как султан Баязид I Йилдырым велел было сжечь живыми судей за то, что они стали брать взятки. Но ему доложено было чрез одного шута его, что им нечем жить, и он отменил казнь; а установил законный до-ход в пользу судей с решений и приговоров по всем делам, [255] подлежащим ведению их, под названием *** ²⁶⁴ , или *** и *** ²⁶⁵. Но, с другой стороны, еще больше оказывает влияние на развращенность суда нравственное тяготение над волею и совестью представителей его какой-нибудь сторонней силы, в особенности силы административной. Поэтому оправдательные доводы депутатов от анатольского судебного округа перед султаном Мурадом IV на знаменитом турецком Стоглавом соборе, происходившем в 1014=1631 г., на мой взгляд, заслуживают полного доверия, потому что подтверждаются фактическими данными, находимыми у историков. Депутаты говорили: «Государь, избави Боже, чтобы мы за взятки ложь делали истиной, а истину превращали в ложь! Мы употребляем все, что только в наших силах к исполнению предписаний Книги Божией. Но что же мы поделаем, когда слова наши не доходят до слуха Вашего Величества; когда докладов наших не слушают; когда сипаги, под предлогом поручений, приходят и чинят в подведомственных нам округах всевозможные мерзости и насилия? Кому же нам жаловаться, когда представлений наших не читают? А если бы мы вздумали воспротивиться насилиям какого-нибудь мятежника и тирана воеводы, или сборщика податей, то сказали бы: «вот, мол, они препятствуют сбору государевых денег; взяли взятку, да и прикрывают райю; мешают нам при исполнении нами возложенных на нас поручений». А если они сами напишут на нас исполненное лжи и клеветы донесение, то без всякого расследования дела нас отставляют. Страшась злобы их, от которой нет нам убежища, мы, слабые и бессильные, влачим тугу и уничижение». Затем разные судьи рассказывают различные случаи насилий, которым они подвергались со стороны правительственных агентов, которые били их палками, отнимали имущество и причиняли тому подобные беззаконные притеснения ²⁶⁶. В самом деле, мы видели уже, что один судья, которого Хусейн-паша ни за что наказал палочными ударами, не нашел иного средства отмстить за причиненную [256] ему несправедливость, как только обвинивши злодея в безбожии; хотя, впрочем, и это оказалось бесполезным ²⁶⁷. В пользу ученой корпорации, к которой принадлежали и судьи, много говорить уже одно то, что, несмотря на бессовестность и беззаконные действия некоторых членов ее, если и являлись люди, болевшие душею о бедственном положении народа и возвышавшие голос против угнетений его, то все они были именно из сословия улемов ²⁶⁸. Доказательством тому служат сочинения, в которых изображается расстройство и упадок османского государства и бедственное положение его народа: Селяники, Вейси, Кучибей, Хаджи-Кальфа, и др. — все были «мужи пера», т. е. члены ученого, книжного сословия, в противоположность собственно чиновному классу, который довольствовался, для исполнения своего назначения, мечем и палкою. Положим, Вейси укоряет современных ему учителей народа, что не стало в них любви к Богу, и что не назидательны для народа их поучения, говоря: «Если бы была хоть крошка любви к Богу в сердце вашем, То вы бы не взирали на тленный мир сей, а исчезали бы в мыслях о Боге. Оттого-то народ не слушает слов проповедников и не обращает на них внимания. [257] Разве увещания их били бы понапрасну воздух, если бы в душе их была равность по Боге?!» ²⁶⁹. Очень могло быть, что проповеди шейхов и ваизов надоедали благочестивым слушателям, когда они были пустым разглагольствованием об отвлеченных догматических истинах, понятных только самим проповедникам. Но когда они касались действительной жизни, то всегда задевали за живое своих слушателей; вызывали в них те или другие чувства, и возбуждали волю их к действию. Они, то вызывали против себя бурю негодований и ругательств, то приводили толпу в необыкновенное умиление. Когда Казы-Заде-эфенди порицал в проповедях своих пляски дервишей, то эти поднимали шум и кричали ему: «Перестань, ягненок!» ²⁷⁰. С другой стороны, в смутное время после убиения султана Османа II, волновавшаяся чернь была растрогана до слез и приведена в еще большую ярость проповедью шейха Ибрагима-эфенди, который рассказал, как он будто бы видел во сне, что нового султана ожидает участь постигшая его предшественника ²⁷¹. Слушал и султан катехизаторов, подобных Мухыйю-д-Дину-эфенди, которые в его придворной мечети, и с его же позволения, поучали его в заповедях Божиих, и только слегка касались современных обстоятельств, указывая вообще на упадок благочестивой ревности и, вследствие того, превосходство неверных в войнах с правоверными ²⁷². Но таких проповедников, которые горели действительною ревностью служить своим словом благу народа; которые решались во всеуслышание обличать злоупотребления и пороки правителей и руководителей его, эти последние не очень-то жаловали. Так, проповедник соборной мечети султана Сулеймана, Абдуль-Керим-эфенди, за произнесенную им в этом духе проповедь, был тотчас же схвачен и административным порядком выслан из столицы ²⁷³. Что же после этого оставалось им делать, как не разглагольствовать о темных догматических истинах веры? [258]

Другие же из них хотели непосредственным участием в делах государственных способствовать поправлению их, и, без сомнения, успели бы многое сделать, располагая необходимыми для этого сведениями. Так, Селяники, желая занять место бухгалтера султанской кухни, читал в присутствии визирей и аянов доклад свой о беспорядках в этой части хозяйственного управления, и представил самые точные статистические данные о постепенном возрастании, с каждым царствованием, сумм потреблявшихся, как он выражается, «ядцами, пийцами и ворами султанской кухни». Но, говорит, толку не вышло: несмотря даже на рекомендации бывшего тогда казы-аскером Сан'-Аллы-эфенди, отозвавшегося о нем как о сведущем и честнейшем человеке, он не получил этого места ²⁷⁴. Подобные люди не могли нравиться там, где нужно было не знание, а ловкость; не честность, а уменье из всего без разбора извлекать выгоду. Люди, выказывавшие стремление действовать с добросовестною самостоятельностью, были оттесняемы и даже уничтожаемы. Жертвою такого рода честных стремлений был, напр., дефтердарь Бекр-паша, посаженный в Мардинскую крепость и задушенный там по приказанию отъявленного негодяя, верховного визиря Хосрев-паши, в противность намерениям которого поступал он в некоторых делах своих ²⁷⁵.

В то время как эти маленькие люди старались чем могли восстановить расстроенное государство и облегчить положение угнетенного народа; те, которые стояли во главе его, продолжали подрывать все его основы. Они извели природных дворян, тимариотов, съевши доходы их; они потом безжалостно угнетали и народ, будучи призваны по-настоящему заботиться о благосостоянии его, питаясь за это, и питаясь очень сытно, от трудов рук его. Они не щадили его, хотя бы даже ради собственного благополучия: если овца опаршивеет, или даже околеет, то, без сомнения, некого тогда стричь будет. Вместо того чтобы, благоразумным распределением податей и налогов, поддерживать силы низшего класса и, предоставлением некоторых льгот [259] в выгод местному населению, развивать внутреннюю производительность страны, харемная администрация, исчерпавши и поглотивши все прямые источники государственных доходов, принялась за косвенные, призвавши, в последнем случае, на помощь к себе всякого рода пришлецов и чужестранцев. Кучибей, исчисляя причины упадка османского государства, говорит: «Четвертая причина заключается в том, что собственные императорские имения и доходные статьи, составляющие имущество всех верующих, верховный визирь Рустем-паша, заботясь об увеличении государственной казны, в противность святому закону отдал на аренду. Люди добросовестные и почтенные не брались за арендаторство, которое поэтому и перешло в руки презренных, подлых жидов и гяуров-управляющих» ²⁷⁶. И действительно, последняя причина является одною из самых деятельных. Держа в руках экономические силы страны, эти пришельцы, очевидно, сосали из нее все какие только могли соки. В особенности евреи: они хозяйничали как им хотелось. Селяники, по поводу упадка прежде процветавшей торговли, говорит, что прежде купцам не было никаких притеснений ни в одной гавани при взимании пошлин. А теперь, говорит, «проклятые жиды-арендаторы ежегодно по нескольку раз возвышают пошлину, взимаемую с прибывающих и отправляющихся (купцов): готовы драть без милосердия не только с товара, но даже с душ их. От этого, продолжает он, сделалась страшная на все дороговизна» ²⁷⁷. Они (жиды), давая взятки, входили в соглашение с чиновниками и тем, разумеется, свободнее обделывали свои дела ²⁷⁸.

Независимо от этого, так сказать, косвенного, вредного влияния на экономическо-общественную жизнь османского государства, евреи добились и непосредственного. Они втерлись в управление делами верховных визирей, и просто, можно сказать, деспотически властвовали над своими патронами, потому что располагали достаточными средствами чтобы губить их, если те обнаруживали к ним недоверчивость, как показывает [260] пример Дервиш-паши, казненного по интриге своего жида-управляющего ²⁷⁹. Мало того: жиды проникли и в самый султанский харем, где они сперва играли роль маклеров, доставляя харенным государственным деятелям взятки от нуждавшихся в их протекции ²⁸⁰. А потом они очутились даже и в числе слуг внутреннего харема, именно в качестве придворных шутов ²⁸¹, чем для них открывался путь к приобретению еще большего влияния на дела государственные, как это и явствует из слов Вейси:

«Беззакония и злодейства стамбульцев прешли всякие границы. Я боюсь, чтобы не обрушилось вдруг на них бедствие. Такие проклятники, как жиды, без церемоний лезут на почетное место; А если только посмотрит в дверь правоверный, то пренебрегают им. Отчего это именно всё подобные лукавцы пользуются доверием? Удивительно! точно будто между мусульманами не найти верных Богу людей!» ²⁸².

Но не одни евреи посредственно или непосредственно властвовали над османским государством: иностранцы других наций тоже не в меньшей мере ворочали его делами. Кучибей беспрестанно упоминает, что беда всему чужестранцы — *** — , которые проникли во все корпорации ²⁸³. «В императорский харем, говорит он, совершенно противозаконно проникли туркмены, цыгане, жиды, безверные и беззаконные мазурики»... ²⁸⁴. «Да и вообще ко всякой (служебной) корпорации примешались неизвестного закона и религии горожане, туркмены, цыгане, персияне, лазы», и т. д. ²⁸⁵. Точно также и Селяники, рассказывая о злоупотреблениях наборщиков, вербовавших для харема христианских [261] мальчиков, говорит, что «они (вербовщики) набрасывались на провинциальную райю как голодные волки на стадо овец. Кровожадные обжоры, они тиранствовали именем высочайших повелений. Отнимая имущество богатейших из райи и опустошая землю и жилища слабых бедняков, они забирали детей их, и таким образом в янычарский очаг проникли чужестранцы — жиды, цыгане, русские, черкесы, туркмены» ²⁸⁶. Или еще: «От проникающих в высочайший харем иностранцев просто нет никакого спасения: челядь шести полков, янычары, аджем-огланы правильного набора ( ***) и слуги других очагов, за взятки открывают доступ в него разного рода людям» ²⁸⁷.

Итак, коренное зло, погубившее Турцию, по мнению османских писателей — это наводнение государства их разными чужестранцами, которые проникли во все сферы жизни его: эджнеби — *** — вот настоящие черви, подточившие здание его. Еще Кучибей несколько ограниченно смотрит на это вредное начало — вмешательство чужестранцев; вполовину постигает его. Он ужасается, что в харем, этот главный пульс всего государственного организма, попала грязная кровь в виде туркменов, жидов, цыган, русских, и т. д.; но тех же иностранцев только из так называемого правильного набора, т. е. воспитанников харема, навербованных из арнаутов, босняков, греков и армян, он сравнивает еще с переплавленным серебром, за их будто бы прекрасные качества ²⁸⁸. Очень может быть, что, сам принадлежа к числу приближенных султана, он, в писанных им по секрету докладах, из простой робости, так отзывается о своих сослуживцах; или же, в самом деле, он еще не возвысился до того взгляда на дело, который был уже у Неф'и и Вейси, в особенности у Вейси. Первый, например, так честит в своих Стрелах Судьбы верховного визиря, евнуха Гурджи-Мухаммед-пашу, родом грузина: [262] «Это стыд, позор, гибель веры и государства — Печать Соломона ²⁸⁹ в руках у черта-гермафродита! О, ты, грузинская свинья, обер-собака! Где тебе быть блюстителем государства; где тебе, собаке! Горе стране, где устами закона Служит рыло осла, воплотившегося в пса! Увы, увы, близка наша гибель! Эта окаянная животина гнетет и теснит нас; Готова все пожрать в державе Османа!» ²⁹⁰ Вейси же еще прямее и яснее высказывает ту же мысль, т. е. гибель государства от господства в нем иностранцев: «Удивительно, право, что в почестях и богатстве все арнауты да босняки; А сыны Пророка Божия, о государь, во время жизни своей влачат лишь одно унижение. Когда вы (государь) предстанете пред Господа; то первым делом спросится с Вас: Вам вверены, Вам поручены рабы Божии!» ²⁹¹.

Тут уже, явно, речь идет о переплавленном серебре Кучибея. А чтобы в этом не оставалось никакого сомнения, сам же Вейси комментирует вышеприведенную строфу своей касыды в следующих двух, а именно он говорит: «Боже, храни от заблуждений творящего правду государя! Да будет над ним милость Божия в сем и будущем веке! Не будь ты благосклонен к толпе смехотворов немых и шутов; Не связывайся с этим дьявольским народом; берегись его, о, Тень Божия!» [263]

«He верь визирям, о, державный владыка мой! Это самые лютые враги веры и государства. На визирское место влезло и заседает целое стадо животных. О, из них нет ни единого человека, служащего вере и государству!» ²⁹².

Что со времени Сулеймана II государственные доходы формально поступили в руки евреев и других иностранцев — это не было делом воли отдельного лица, или случая, а было самым неизбежным следствием основного принципа, на котором построена была вся система государственного устройства и управления Турции. Не будь Рустем-паши, явился бы другой подобный ему верховный визирь, который повел бы дела точно таким же образом, лишь бы только представились к тому благоприятные обстоятельства. Что же это был за принцип? Принцип этот состоял в систематическом замещении правительственных должностей исчадиями харема, т. е. набранными из чуждых чистому османскому народу наций, пажами, воспитанными в отделениях султанского харема.

Творцом этой системы, как уже было сказано, считается старший брат и верховный визирь султана Урхана I, Ала'-Эддин. Желая дать правильную организацию вновь созданному его родом государству, он думал упрочить существование его, основавши систему управления на началах чисто династических. Будучи, вероятно, как ученый, знаком с историею, он пошел по той же дороге, по которой шли и другие соседние восточные правители, калифы багдадские и владетели египетские. Для этой цели, он считал прежде всего необходимым обуздать еще не осевшие и не установившиеся естественным образом коренные народные элементы османского государства посредством искусственного, одушевленно-механического орудия, каким явились янычары ²⁹³. Не создавая этот класс общества, мудрый государственный организатор совершенно не подозревал, что он тем самым рыл могилу османской империи при самом ее зарождении; он, вероятно. [264] не предвидел, что из его янычар со временем образуется status in statu; что они будут жить совершенно особою от остального народа жизнью, как какой-нибудь гриб на растении, который иссушит это последнее и потом умрет сам, лишившись питавшей его почвы. В чем именно видел Ала'-Эддин прочность своего плана, теперь трудно определить с точностью. Мотивы, которыми обставляется его организация, принадлежат уже позднейшим писателям, именно историку Са'ад-Эддину, жившему в конце XVI и начале XVII в. Может быть, что в чистокровных, недавно вышедших из Средней Азии, османах еще жило предание о том обычае, который мы видим и у других среднеазиатских ордынцев — обычая загребать жар чужими руками, чем особенно славился в свое время Чингиз-хан. При беспрепятственном движении из одной страны в другую, от одного завоеванного пункта к другому, система эта венчалась полным успехом: толкая вперед себя покоренных врагов, воинственные орды трупами их прокладывали себе дорогу к новым, чрез это легко достававшимся им победам. Первоначальною побудительною причиною образования пехотного войска и для Ала'-Эддина была большая пригодность пехоты для штурмования византийских крепостей, к чему национальная османская конница была неспособна ²⁹⁴. В таком случае, недальновидность организатора состояла в том, что он упустил из виду разность условий: что хорошо и полезно при одних условиях, то может принести только вред при других. Где вся выгода заключается в смерти врагов, там нельзя ожидать этой выгоды от них живых. Вначале эта разность условий не была заметна, покамест еще был силен коренной народный элемент Турции; пока время шло в безостановочном, поступательном движении вперед. Но она тотчас же обнаружилась, когда новое государство, по завоевании Константинополя, определилось в своем географическом положении; когда наступила пора внутренней организации, пора покоя. Тогда-то семя, посеянное Ала'-Эддином, начало прозябать и вскоре принесло плоды свои. Са'ад-Эддин мотивирует план Ала'-Эддина тем что будто бы он рассчитывал [265] на очистительную силу ислама, а именно: «Пусть — рассуждал будто бы последний — по изречению:*** — «все рождающиеся родятся для ислама» — чрез смешение с верующими и привязанность к службе единобожников, сердца их (христианских мальчиков) озарит свет ислама, и они очистятся от грязи язычества. Пусть, в надежде получения должностей и в чаянии достижения высших степеней, они показывают готовность к службе и повиновению» ²⁹⁵. Может быть, он и не так рассуждал; но для нас достаточно и того, что так думал Са'ад-Эддин: значит, таково было мнение в османском обществе в его время. Во всяком случае, расчет этот оказался крайне неверен. История показала, что эти неофиты не были ни хорошими мусульманами, ни честными и ревностными слугами государства. Аджем-огланы образовали из себя особый мир, не связанный с остальными элементами османского государства никакими узами: они жили в себе и для себя. Покамест им выгодно было ходить на войну и обогащаться насчет добычи, они ходили. Но лишь только открылась возможность более легким образом добывать средства к удовлетворению своих неограниченных животных потребностей, именно путем благовидного грабежа настоящих, чистокровных османов, за'имов и тимариотов, они ограбили их, захвативши исконное достояние их, доходы с земельных владений. Убивши эту часть национального общества, составлявшего прежде противовес им, они потом обобрали поселян. Когда и у этих ничего не осталось, они принялись хозяйничать над государственным имуществом, но, для большого удобства, чрез посредство таких же, как и сами они чужеземных выходцев, которым они отдали за известный процент на аренду все источники народного богатства и благосостояния — земли и пошлины. То, что правоверным мусульманам-туркам, не хотевшим отрешиться от веры во всемогущество ислама, казалось «серебром разженным», в которое будто бы было оправлено их государство, в сущности было разъедавшею его со всех сторон ржавчиною. Следовательно, государство османов сгубил не пресловутый фанатизм их, а скорее, можно сказать, [266] их религиозная легкомысленность. Они не выпытывали посредством различных истязаний, подобно католическим инквизиторам, внутренних убеждений: достаточно было произнести: *** — «Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед посланник Божий» — ,чтобы самый заклятой враг встречен был ими с распростертыми объятиями. Такая наивность одних, действовавших по убеждению, поддерживалась полнейшим индифферентизмом других, бывших живым воплощением лицемерия. А потому в истории беспрестанно упоминаются случаи обращения франков в мусульманство, за что их не только не прогоняли вон, как бы следовало, а, напротив, еще назначали им *** — «большое жалованье ²⁹⁶». Отожествляя патриотизм с религиею, османы слишком поверхностно смотрели на требования этой последней, и потому вконец уничтожили все, чего только можно было бы ожидать прекрасного и полезного для государства от первого. Воспитанные в хареме, насильственные ренегаты или не забывали, с течением времени, своей национальности, и, при первом удобном случае, покидали чуждый им народ и страну, как об этом свидетельствуют случаи, подобные побегу из турецкого лагеря двух ич-огланов из мадьяр ²⁹⁷; или же, не желая покидать выгодного для себя положения в Турции, они оставались в душе такими же индифферентистами, чуждыми всякого патриотизма, как вышеупомянутые ренегаты, которые и до сих пор не переводятся там. Неужели же кто-нибудь хоть в шутку станет утверждать, что гг. Чайковский, Лангевич и т. п. личности из славян, греков, мадьяр, итальянцев, и др., приняли ислам по убеждению? ²⁹⁸. Без сомнения никто. А между тем, на долю подобных-то перевертней и выпал жребий воспользоваться плодами доблестных подвигов османского племени. Не имея никакой религии, они чужды были всяких нравственных [267] убеждений; не чувствуя никаких симпатий к народу, над которым они властвовали, они жили одною животною жизью: харемные интриги заменяли им настоящую, интересующую всякого истинного гражданина, политику. Семейные связи не вызывались у них изуродованным состоянием организма, или восполнялись тем гнусным пороком, на который намекает Вейси в своей сатире, говоря:

«Что, неужели вы отвергаете Страшный суд; или думаете, что не будет воскресения мертвых?

Но разве за такие деяния скажет вам Пророк Божий: «О, народ мой!»

То предаетесь вы женщинам; но больше помышляете о мальчиках.

Вельможи идолослужат кошельку; большинство их суть враги Божии» ²⁹⁹.

Понятие о благе не шло у них дальше благополучия собственного кармана. Чувство долга ограничивалось приисканием законных предлогов, которыми бы можно было прикрыть свои беззaкония, не рискуя сделаться жертвою происков других подобных им общественных деятелей. Словом сказать, будучи османами только по имени, они не были ими в действительности. Чуждые всякого национального сознания и чувства кровного единства с настоящим османским народом, они довели его до того плачевного положения, в котором он находится теперь. Неужели после этого можно еще говорить о варварстве, фанатизме, тиранстве турок, истинных османы, которые теперь «составляют особый вид въючного скота в столице своего государства, между тем как люди подчиненных племен — Армяне, Далматинцы, Греки — служат драгоманами у путешественников, занимаются в торговых конторах, пускаются в торговлю и гордо помыкают своими победителями? ³⁰⁰. Если бы, в самом деле, они были пофанатичнее, то они поглубже бы заглядывали в душу тех вероотступников-христиан всех наций, которым они вверили управление своею страною и поработили себя, и давным бы давно должны были [268] изгнать изничтожить их всех, и восстановить настоящее османское государство. Тогда бы, может быть, яснее определились и отношения их к другим покоренным ими народам славянского племени. Нет ничего удивительного в том, что наблюдавшие строй жизни Турции европейские писатели замечали в нем какое-то раздвоение. Bсe они единогласно говорят о прекрасных качествах настоящих османов, в особенности об их прямоте и честности, и в то же время в ужасном виде представляют турецкое правительство, которое как будто состоит из людей совершенно другой нации ³⁰¹. Но так оно и есть в действительности: в Турции два класса: один — это класс господствующих пришельцев, другой — настоящие турки, райя, подвергающиеся, вместе с остальным христианским населением, всевозможным притеснениям от первых. Это раздвоение сознано было истинными друзьями народа, османскими писателями рассматриваемой эпохи начала XVII в. Хотя они были беccильны отвратить страшно уже развившееся и укоренившееся зло; но с них довольно и того, что они указали истинную причину этого зла: они поняли, что религия сама по себе, а национальность сама по себе. Кто знает, может быть начинающее теперь обнаруживаться новое направление в некоторой части современного османского общества, известной под именем молодой Турции, независимо от влияния европейской цивилизации, обязано также и урокам этих поучительных исторических памятников, которые только недавно, благодаря печати, стали распространяться в народе. Может быть, национальная исключительность, которую лучшие люди теперешней Турции ставят основою внутреннего устройства, есть только реакция того индифферентизма, который крылся под маскою исламизма. И едва ли можно их упрекать за это, как упрекает г. Щебальский, который, ссылаясь на пример русских, говорит: «Какой образованный человек в России обращает внимание, — французские, английские или германские звуки слышатся в фамилии наших генералов, судей, поэтов или ученых, и по [269] какому обряду они исповедуют Христа? Кутузов или Багратион, Грейг или Лазарев, Фонвизин или Грибоедов — не все ли нам равно, если (sic!) эти люди с русскими и не русскими фамилиями одинаково (siс!) служили России, ее славе, благосостоянию, цивилизации?» ³⁰². Может быть это и справедливо; но едва ли только безусловно. В Турции все визири и прочие лица, заправлявшие судьбами этого государства, пожалуй, величались Мухаммедами, Омарами, Хасанами, и т. п., т. е. звались именами общими всем туркам; но что же вышло из этого? Только лишь по именам люди эти были турки, по происхождению же, а, следовательно, и по своим понятиям, чувствам и симпатиям, кто из них был арнаут (***), кто босняк (***), кто хорват (***) и т. д. Для народа, уже окрепшего, сплотившегося в одно общество, прочно основанное на преданиях прежнего и задатках дальнейшего развития, безвредно проникновение в него чуждых элементов. Оно может быть даже отчасти полезно, делая какой-нибудь новый вклад в жизнь его. Но народ, еще, так сказать, не собравшийся с духом, еще не положивший прочных оснований для своего независимого существования и благосостояния, еще не достигали степени развития равной с другими цивилизованными народами, такой народ прежде всего должен стараться быть самим собою; ему необходима в известной степени национальная исключительность, если он не хочет быть порабощен другими, не вкусивши сладких плодов цивилизации. Национальное тяготение есть факт играющий весьма важную роль в жизни, которая есть борьба за существование. Отдавать все средства к могуществу и преобладанию в руки чуждой национальности, значит добровольно готовить себе участь вьючного скота, каким сделались османы, отдавшие все в руки всяких босняков, хорватов, греков, армян, и т. д. Даже то, впрочем несбыточное, полюбовное соглашение и единение, которое проповедуется интернационалами, не могло бы иметь иного результата, если бы оно произошло между людьми, принадлежащими к нациям, стоящим на различных степенях умственного развития. Какой-нибудь саксонский углекоп, задыхающийся теперь в [270] пыли подземных шахт, и взывающий к всемирному союзу своих собратов по ремеслу как единственному средству облегчить себе способ добывания куска насущного хлеба, не преминул бы при первых же благоприятных условиях сделаться Verwalter-ом в самом строгом смысле этого слова где-нибудь в вятской или тамбовской коммуне. Сюда как нельзя более идет ответ умного осла, в одной басне Бидпая, лисе, приглашавшей его пойти с ней пастись в какой-то прекрасный луг. «Разве ты не знаешь, сказал он ей, притчу о том, как одного осла звали на свадьбу, а он на это отвечал: «Будто вы этим хотите почтить меня? Верно, понадобилось дров, либо воды?» ³⁰³. В этом отношении японцы, можно сказать, самый счастливый народ в свете, по крайней мере до поры до времени. Довольные продуктами своей земли, умные, переимчивые, они усваивают то чужое, что им кажется стоящим усвоения; они большие друзья и приятели с европейцами (насильно, впрочем, заставившими их войти с ними в сношения) вне пределов своего отечества, но не жалуют никаких культурстрегеров у себя, внутри своей страны. Вот образчик нормального, естественного прогресса, путем самодеятельности. Верность этого пути как нельзя более оправдывается совершенно противоположным, плачевным положением Турции, вся прошлая история которой есть самое наглядное доказательство того, что залог независимости, могущества и счастья народов, вместе с цивилизацией, есть их национальное единство — принцип, с такою силою выдвинутый в последнее время немцами, во благо себе и в науку другим. [271]

Труд мой окончен. О степени удовлетворительности его предоставляется судить читателям. Автор же, со своей стороны, свидетельствует признательность Факультету Восточных Языков, в лице двух членов его, гг. профессоров В. В. Григорьева и И. Н. Березина, как за некоторые полезные указания касательно предмета настоящей диссертации, так и за coдействие к напечатанию ее.

Текст воспроизведен по изданию: Кочибей Гомюрджинский и другие османские писатели XVII века о причинах упадка Турции. СПб. 1873

© текст - Смирнов В. Д. 1873
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Вдовиченко С.; Колоскова Л. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001