Кочубей Гюмюрджинский. Предисловие. Ч. 1.

КОЧУБЕЙ ГЮМЮРДЖИНСКИЙ

ТРАКТАТ ПОКОЙНОГО КУЧИБЕЯ

КУЧИБЕЙ ГОМЮРДЖИНСКИЙ И ДРУГИЕ ОСМАНСКИЕ ПИСАТЕЛИ XVIl В. Н.Э. О ПРИЧИНАХ УПАДКА ТУРЦИИ.

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Чтобы понять Турцию, говорит Сенковский ¹, надобно освободиться от огромной тяжести своих предрассудков». Истина эта сама по себе столь очевидна, что почтенному ориенталисту можно поверить на слово. Предрассудочность, как вообще в деле познавания всего существующего и действующего в мире, так, равно, и в изучении жизни того или другого народа, служит большою помехою к правильному истолкованию и надлежащему обобщению фактов истории этого народа. Что такое для нас турки, как не олицетворение варварства в самом обширном смысле этого слова — необразованности, грубости, жестокости, лени и, при всем этом, радикальной неспособности к умственному и нравственному развитию. А если спросить, на каком основании сложилось у нас такое воззрение на эту нацию то, кроме каких-нибудь смутных преданий от времен Суворова-Рымникского и Румянцева-Задунайского, имена коих связаны с воспоминанием о победах наших войск над турками, да россказней о фанатической кровожадности последних, которые распространялись и [II] распространяются всякими выходцами с так называемой св. земли ² — сирийцами, коптами, особенно греками, влачащими, большею частью под иноческим покровом, по благочестивой Руси свою праздную леность и невежество и старающимися, посредством означенных россказней, приводить в умиление щедрых россиян, неразборчивых в деле религиозной благотворительности,— кроме всего этого едва ли окажется другой какой более чистый источник наших понятий о Турции: едва ли мы можем сослаться на близкое наше знакомство с жизнью Турции или на знание истории ее. Но если кому, так именно нам, русским, не следует так легкомысленно относиться к данному предмету, потому что мало кого третировали и третируют так свысока, не только салонные, но и кабинетные представители интеллигенции на Западе, как Россию и русских. Какой-нибудь французский оратор, изливающий свой восторг о всемирном прогрессе, говорит: les Turcs devient moins Tares, les Russes devient moins Russes, выражая тем самым не особенно лестное свое понятие о русских как русских. Подобное пренебрежительное отношение к нам западных людей происходит от той же предрассудочности, которая не позволяет им беспристрастно взглянуть на быт и историю русского народа, чтобы проверить: в какой мере справедливы те нелепые и невежественные отзывы, какими честят нас заграничные ученые и публицисты ³. Чтобы составить верное понятие о каком-либо народе, [III] нужно брать источниками этого понятия продукты жизни и деятельности того же самого народа. Поэтому также, чтобы понять и турков, их «надо изучать по собственным их писаниям», как говорит опять Сенковский. Он же сделал первый шаг в этом направлении, напечатав в 1842 году в «Библиотеке для чтения» рассказ Ресми-Ахмеда-эфенди. «Сок достопримечательного» (так называется этот рассказ) вторично был напечатан им в том же журнале в 1854 году, «удовлетворяя, как говорит переводчик в предисловии, настоятельному требованию публики» ⁴ . Но что это было за настоятельное требование публики? Все что угодно, только никак не серьезное желание узнать турков из их собственных писаний; а, вернее, результата той же предрассудочности наших отношений к туркам, против которой вооружался Сенковский. Чтобы слова мои не показались парадоксом, стоит только припомнить, что это было в 1854 году, когда мы воевали с турками и, как водится, тешили себя разными, словесными и изобразительными, выходками насчет наших противников; когда в печати распространялись какие-то, Бог весть откуда взятые, предсказания турецких пророков об имеющем рано или поздно совершиться взятии Константинополя русскими. С этой точки зрения, и вторичное появление в печати, весьма, впрочем, назидательного, рассказа Ресми-Ахмеда-эфенди было такою же издевкою, если не со стороны издателя, то во всяком случае со стороны читавшей публики: вот, мол, как турка смеется над турками же! Нелепость подобных отношений к чуждому, хотя бы и враждебному, народу очевидна, хотя легче замечается со стороны, на других, нами, например, на немцах, творивших недавно относительно [IV] французов то же что мы делали двадцать лет тому назад относительно турок. Темные стороны в жизни как отдельного человека так и целого народа не столько смешны, сколько, скорее, поучительны; изучение причин расстройства и падения государств не менее существенно и плодотворно, чем исследование существовавших и существующих, а также изыскание новых, способов цветущего положения и благосостояния их: чтобы поддерживать жизнь здорового, и восстанавливать и укреплять силы больного человека, медицина должна анатомировать и подвергать всевозможным исследованиям и наблюдениям — трупы.

Кроме упомянутого труда Сенковского да перевода другого сочинения Ресми-Ахмеда-эфенди, сделанного В. В. Григорьевым, кажется, ничего нет у нас по части изучения турков по собственным их писаниям, хотя в нашей литературе не перестают от времени до времени появляться журнальные статьи, посвященные Турции, и главным образом направленные на политический быт ее, какова, например, статья г. Щебальского «Турция и ее реформы по отношению к России» ⁵, но основанные однако же на источниках, авторитет которых довольно сомнителен. Как из смысла этой статьи, так и множества случайных заметок, которые беспрестанно попадаются в сочинениях по политике и истории и в политических отделах журналов, выходит, что слабость и крайний упадок Турции в настоящее время сделались общепризнанным фактом, который принимается за аксиому всякий раз, когда заходит речь о внутреннем быте этого государства и его внешних международных отношениях; словом, Турция — это если не труп в политическом смысле, то, во всяком случае, [V] организм готовый скоро стать трупом; дни Турции сочтены; существование ее признается только как бы временным; ей уже прочитана отходная: «Nullum remedium agit in cadaver», сказал относительно нее г. Сеньор ⁶.

Это воззрение публицистов на теперешнее незавидное положение Турции, при несуществовании данных для безусловного его отрицания, наводит однако же всякого мыслящего человека на следующий вопрос: неужели сами турки не понимают положения своего государства и безучастно смотрят на предстоящую судьбу его, так что до сих пор между ними не нашлось ни одного человека, который бы сознательно взглянул на прошлое и настоящее своего отечества, оценил по достоинству степень процветания или упадка его, и не высказал каких-либо собственных мыслей относительно правильного государственного устройства, не заметил уклонений от этих sui generis политических принципов в строе своего государства, и не указал на причины этих уклонений? Или же, может быть, между ними и были люди со смыслом и с знанием дела, да не обращали на это никакого внимания, по отсутствию в них того общечеловеческого чувства, свойственного всем людям перешедшим из дикого состояния к оседлому образу жизни, которое называется патриотизмом (***) и в котором, впрочем, наши публицисты также отказывают всем туркам поголовно? Словом, неужели это не народ, а какое-то стадо баранов, живущих на подножном корме и нежелающих, даже неспособных ни о чем думать? Вопрос этот мог бы быть решен отрицательно уже одним фактом существования политического завещания, оставленного покойным Фуад-пашею [VI] ныне царствующему султану. В нем мы видим воззвание умного патриота, понимающего безнадежное во всех отношениях положение страны своей, и желающего пред смертью высказать те заветные мысли, к осуществлению которых он стремился при жизни, а именно — поставить Турцию по внутреннему ее благоустройству на одну ногу с прочими цивилизованными государствами, ибо, иначе, грозит ей опасность от настоящего неравенства ее с ними в этом отношении. Но еще есть сомнение в подлинности этого документа ⁷ , столь важного для истории развития турецко-магометанской мысли; а все сомнительное не имеет силы авторитета, и потому факт этот не решает поставленного вопроса.

Во всяком случае это было очень недавно, каких-нибудь три-четыре года тому назад, а между тем, всякое государство слагается веками; оно много переживет перемен, пока окончательно примет такой или иной вид свой, т. е. пока из него или выработается здоровый и способный к дальнейшему развитию общественный организм известного типа, или же из массы первобытных элементов его выродится какой-то недоносок, жизнь которого будет лишь медленным умиранием. [VII] Османское государство переживает уже шестое столетие со времени своего основания, и потому немыслимо, чтобы раньше не обнаруживалось никаких признаков того порядка вещей, какой представляет современная Турция. А если так, то поставленный выше вопрос остается во всей своей силе. Поэтому необходимо обратиться к османским литературным памятникам прошлых веков и в них поискать материал для разрешения его, что и послужило предметом настоящей диссертации, в состав которой должны войти:

1. обзор, оценка и, частию, приведение, с надлежащими объяснениями, памятников, заключающих в ce6е обсуждение расстроенного положения османского государства, явившихся в ту эпоху, когда особенно сильно стали заметны признаки этого расстройства;

2. подробное рассмотрение сочинения писателя XVII в., имя которого поставлено в оглавлении настоящего исследования, так как оно, по известным причинам, заслуживает того, чтобы на него было обращено преимущественное пред прочими внимание;

3. изложение политических воззрений османских мыслителей, насколько эти воззрения выразились в тех литературных памятниках; и указание ненормальностей, усмотренных ими в устройстве собственного государства, равно как и обстоятельств, послуживших, по их мнению, главным источником того уродливого порядка вещей, который должен в конце концов привести государство их к погибели. [1]

Как известно, завершителем величия и могущества турецкой империи единогласно всеми признается знаменитый султан Сулейман Великий (1520—1566) ⁸. Его победы сделали имя его грозным по обе стороны Босфора вне пределов его собственных владений, а сохранившийся за ним в истории титул законодателя — *** — свидетельствует о его государственной деятельности внутри, выразившейся особенно в том, что он дал окончательную форму различным учреждениям, которым начало положено было еще его предшественниками, и что при нем же сделано было собрание законоположений, составляющих основу турецкой администрации и юриспруденции. Поэтическое творчество в период его царствования было в полном разгаре: сам султан, оставляя по временам саблю, принимался за калям, чтобы писать стихи. Вся османская литература [2] его времени носит характер панегиристический: даже исторические произведения, и те, подобно похвальным касыдам, направлены были к одной и той же цели — прославлению доблестей Сулеймана, как славнейшего потомка своих достохвальных предков, составляющих в совокупности драгоценную цепь османской династии.

Но этот внешний блеск был непродолжителен. Едва только разнесся слух о смерти Сулеймана, как подвластные его державе владельцы Аравии подняли знамя мятежа ⁹, захотевши сбросить с себя иго подданства, под которым доселе их удерживал лишь страх пред воинственным султаном. Такие государственные несчастья, как уничтожение почти всего огромного флота соединенными силами испанцев и венецианцев в битве при Лепанто в 1571 г. ¹⁰; как истребление почти всей столицы семидневным пожаром в 1570 г. ¹¹, вместе с незавидным экономическим положением страны, выражавшемся в крайнем понижении курса османских денег, в постоянном возрастании дефицита, в тягости непомерно увеличивавшихся налогов, в самовольстве чиновников, от притеснений которых сельский народ бежал в столицу, в страшной дороговизне предметов первой необходимости; ¹² вместе с недеятельностью новых султанов, из которых, например, Селим II (1566—1574), выдумывал, сидя во внутренних покоях сераля, несбыточные предприятия, вроде соединения каналом реки Дона с Волгою, чтобы отправить чрез Каспийское море войска для покорения Персии ¹³, или утешался чтением Корана после вышеупомянутого поражения его флота; а Мурад III (1574—1595) все занимался умножением своего потомства, в чем и оказал блистательные успехи, оставив после себя 102 человека детей мужского и женского пола ¹⁴, — все это были такого рода обстоятельства, [3] которые делали резко заметной противоположность последующих царствований с предшествовавшей, хоть и мишурно, но блестящей эпохой. Лишь только рассеялся чад очарования успехами за пределами своего государства, османы стали осматриваться вокруг себя, и нашли, что и внутри его дела далеко не в блестящем положении; агли калям, т. е. люди образованные того времени, обыкновенно занимавшие какие-нибудь официальные должности, и потому более других могшие сознавать плохие обстоятельства государства, относились критически к ним, предвидели результаты и добирались до причин их. В самом деле, обращаясь к началу XVII века и далее, мы открываем целую литературу в этом направлении, находим целый ряд османских писателей, которые в общих и специальных сочинениях своих с чувством глубокого огорчения изображают печальное положение своего государства и выказывают горячую готовность, так или иначе, содействовать к поправке его, предлагая, со своей стороны, различные меры к пресечению дальнейшего развития зла, и к предотвращению его неминуемых гибельных последствий. Какие же именно были это писатели и что это за сочинения?

Известный ориенталист Диц, в сборнике своем, названном им «Denkwurdigkeiten von Asien», поместил перевод одного сочинения Нишанджи Мустафы-паши, известного под прозванием Рамазан-Заде, государственного сановника при Сулеймане II. Статья эта, озаглавленная «Баязид II и Селим I как правители и как люди», есть лишь отрывок из истории того же автора: ***.

В этом отрывке автор, после краткого описания беспорядков в государственном управлении, обнаружившихся в конце царствования Баязида II (1481—1512), приводит разговор, который происходил будто бы по этому поводу между султаном и его визирями, и был сообщен ему Пири-пашей, занимавшим в ту пору должность дефтердаря Анатольской Кассы, в следующем виде:

«Раз, говорит он, визири представлялись его высочайшей особе. Едва только мы явились, как заметили, что султан чем-то недоволен и гневается. Он начал укорять визирей, [4] да и говорит: Всевышний Бог вверил моей власти рабов своих; я знаю и твердо уверен, что за все, что бы ни случилось с моими подданными я должен буду дать отчет в день страшного суда. Я, в свою очередь, выбрал вас и поручил все свои дела вам. Так как, по воле Божией, я хил и слаб, то и не могу всего ведать сам. А между тем до моего слуха дошло, что провинции пришли в упадок; что обычаи и установления времен моего отца совсем изменились и извратились; что вы не советуетесь с людьми знающими положение дел в государстве, да и сами несведущи и неопытны в деле управления. Да и у кого, в самом деле, изучали вы обязанности визирские? Кто были учителя ваши? Вы только хапаете взятки да подарки; по собственному произволу вы внесли в мою Порту небывалые учреждения и новшества. Я слышу, что все сипаги и подданные жалуются на расстройство государства и измышленные вами всякого рода несправедливости и утеснения. Мне не осталось места для моего упокоения в вечности; какой я ответ дам Богу в день страшного суда?! О, тяжко! Отчего вы беспечны? Зачем вы употребляете насилия»?

«Когда он держал к ним такую строгую речь, то каждый визирь отвечал, как умел, на это по правде или привирая. Вообще много толковали.. Наконец младший визирь, по имени Месих-паша, весьма проницательный человек, встает со своего места и говорит: «Ваше Величество, если вы изволите повелеть, то я вам представлю нравы и качества ваших слуг, визирей, так как они есть на самом деле». Султан на это ответил ему: «говори» ¹⁵. Получивши высочайшее соизволение, вот как Месих-паша расписал своих сослуживцев: «один, говорит он, пьяница и сластолюбец: целые дни и ночи проводит в кутежах и разврате; другой — сребролюбец: продает должности с публичного торга; третий — непомерный охотник: никогда с седла не слезает; все гоняется за дичью; а сам я, продолжает докладчик, человек больной, и потому в упущениях каких-нибудь виновата слабость моего здоровья». Так-то, сказал Месих-паша в заключение, государственные [5] дела запутаны; подданные подавлены насилием и несправедливостью, и все области оглашаются стонами и воплями. А когда ты (султан) отойдешь в вечность, то уж совсем некому будет позаботиться о состоянии государства». Слова эти так тронули султана Баязида II, что он воскликнул: «да, ты говоришь правду», и залился слезами. Но на визирей мало подействовала вся эта беседа: они пересмеивались между собою при выходе в султанской передней, и потом продолжали поживать по-прежнему, довольные своим временным благополучием» ¹⁶.

Нет никакого сомнения, что государственное зло, о котором трактуют османские писатели XVII в., получило свое начало и даже обнаружилось раньше этого времени: оно, как увидим далее, было результатом того государственного устройства, которое положено было в основу османской державы. Но, с другой стороны, нельзя безусловно положиться на историческую правдивость всего того, что заключается в приведенном документе. Во-первых, неизвестно, насколько достоверен самый памятник; а сомнение в его достоверности возбуждается тем обстоятельством, что в (единственном, впрочем, в Петербурге) рукописном экземпляре истории Рамазан-Заде, значащемся под № 590 i. рукописей Азиатского Музея Академии Наук, и озаглавливаемом *** , этого отрывка не находится. Затем, содержание его отзывается панегириком султану Селиму I, который назван там, в конце концов, «Александром (разумеется, великим) своего времени». Рассказ сводится к тому, что Селим, в бытность свою Требизондским областным правителем, предпринял грузинский поход с целью, как он говорил позванным к нему выборным, дать возможность лучшим и храбрым людям выказать свои доблести и поправить свои обстоятельства, добычею, награбленною у неприятеля, а то, говорит, у отца (Баязида II) в Высокой Порте ужасные беспорядки: xopoшиe люди сидят без хлеба, а негодяи благоденствуют; никакого порядка в раздаче ленов и в управлении нет» ¹⁷. Но если мы вспомним, в каких отношениях находились отец [6] с сыном, когда последний был озлоблен тем, что Баязид, решившись отказаться от трона, сделал было наследником своим не Селима, а Ахмеда ¹⁸, и, с другой стороны, примем во внимание то, как Пири-паша, сообщивший всю эту историю Рамазан-Заде, был превознесен Селимом за свой высокий ум и произведен в верховные визири за удачный совет перед Чалдыранской битвой с персами, и как потом был чествуем своим владыкою ¹⁹, то нам станет понятным тот сладкий тон речи, каким Требизондский правитель желал привлечь к себе провинциальных вельмож, чтобы успеть в задуманном им достижении султанской власти, а также станет ясно, насколько беспристрастен мог быть Пири-паша в повествовании о своем патроне, и не преувеличил ли он худого положения дел в государстве при султане-отце, чтобы тем самым возвысить значение деятельности сына. Эпический же склад повествования дает основание думать, что факты прошлого времени изукрашены чертами современной автору эпохи, ибо Рамазан-Заде (ум.976=1571г.) на целые пять лет пережил Сулеймана, ко времени царствования которого последующими писателями относится начало развития тех зол, которыми подкапывалось здание османской империи. Поэтому, не останавливаясь на этом слишком раннем и стоящем одиноко памятнике, перехожу к тем, которые составляют собою целую группу, и потому имеют полное право на внимание при исследовании поставленного мною вопроса.

Рассматривая эти последние, мы видим, что прежде других явились те сочинения, которые, по внешней своей форме, должны быть отнесены к разряду поэтических. Оно и понятно: темное чувство еще не вполне сознанных неблагоприятных явлений современной жизни должно было выразиться простыми излияниями гражданской скорби более впечатлительных людей, посвятивших свой калям стихотворству.

Стихотворения с таким содержанием различного достоинства, по отношению к рассматриваемому здесь предмету. Одни [7] из них, монотонностью всей речи и, местами, неясностью смысла отдельных выражений, мало чем отличаются от того рифмованного набора слов, которым наполнена большая часть так называемых «диванов» османских поэтов. Таково одно стихотворение поэта Нев'и — *** (ум.1599 г. Хрст. эры). Бывши наставником детей султана Мурада III, он вел с ним постоянную переписку и имел значительное влияние на дела государства, как гласит об этом его биография ²⁰. Однако же, несмотря на такое видное положение. при Дворе, Нев'и, при всей своей благонамеренности и честности (он не взял подарка в 20,000 дукатов, присланного ему Фергад-пашею за сообщенное им известие о назначении последнего верховным визирем ²¹, ничего не мог сделать более существенного относительно разных злоупотреблений и беспорядков в государственном устройстве и управлении, как только оплакать эти горестные явления чернилами на бумаге. Стихотворение Нев'и, состоящее из девяти строф, в четыре стиха каждая, не упоминается в биографии его, а между тем оно никак не могло войти в состав дивана стихотворений его, потому что рифмы не оканчиваются в нем одною и тою же буквою. Оно найдено мною в сборнике произведении различных османских поэтов, значащемся под № 555 каталога восточных рукописей Императорской Публичной Библиотеки, стр. 16.

Другое подобное же стихотворение помещено в историческом сочинении писателя XVII в. Селяники, именно под 1004 годом (Мгмт. эры) его летописи ²². В предисловии к нему Селяники говорит следующее: «В том же 1004 году, находившийся на [8] богохранимой границе, один из известнейших своим знанием и превосходством, отличнейших письмоводителей высочайшего Дивана, а также бесподобный в умении писать прозой и стихами, Абди-эфенди, как нельзя лучше зная и понимая положение земли и народа, в стихотворной форме месневи ²³ описал пограничные дела шейхуль-исламу, для представления в султанскую палату, — в стихотворении, на которое да воззрят оком справедливости!». Далее стоит оглавление *** , за которым следует само стихотворение.

Гаммер, должно быть, разумеет это же стихотворение, когда говорит, что «у Селяники находятся две газели — Бакы и Обейди-Челеби» ²⁴. Этот Обейди-Челеби причисляется им к лику поэтов, находившихся в лагере во время осады Сигета, и приподнесших султану свои стихотворения по случаю взятия этого города ²⁵. В биографии же этого, одного из 2200, поэта значится только, что он был отличный музыкант и сочинитель загадок, и скончался в 980 (1572) году ²⁶. Стало быть, он не одно и то же лицо с автором стихотворения, находящегося у Селяники. Другого же Обейди у Гаммера нет. Да и неправильно было бы имя *** читать Обейди, а не Абди. У Гаммера есть и Абди, и не один даже, а больше десятка. Из них самый подходящий, по времени жизни, к автору рассматриваемого стихотворения — тот, о котором известно только, что он был судьею в местечке Серае близ Визы и умер в 1020 году, — больше ни слова ²⁷. Между тем все почти стихотворение, за исключением первых 16 стихов, переведено у Гаммера в биографии другого поэта, именно историка Аали-эфенди (ум.1008 = 1599) ²⁸. Но [9] если, имея в виду данные Селяники об Абди, нельзя его считать за одно лицо с тем Абди, биография которого находится у Гаммера, то надежнее будет приписать стихотворение какому-нибудь другому соименному ему лицу, хоть, например, тому Абди-эфенди, который, состоя в должности контролера пехотной кассы, был послан в 1009 (1599) году, после взятия крепости Кансиры, из лагеря в Порту с донесением о победе ²⁹, нежели поверить Гаммеру, который, относительно последних годов жизни и деятельности Аали, мнимого автора того стихотворения, ссылается также на Селяники; а если Селяники знал об Аали, то мудрено, чтоб он смешал с ним совершенно другое лицо, именно Абди-Челеби, которому он приписывает данное произведение. Между тем вопрос о личности автора в настоящем случае не маловажен, потому что Гаммер относит сочинение этого месневи ко времени когда Аали, по смерти своего патрона Мустафы-паши, остался в тени и был забыт всеми, так что, по его мнению, оно является какою-то кляузою чиновника недовольного своим положением, вследствие неудавшейся карьеры, а не выражением чувств честного гражданина при виде. Беспорядков в делах государства; это же не вяжется с показанием Селяники, что стихотворение имело вид официального доклада. Во всяком случае, факт этот может служить весьма поучительным образчиком критической разборчивости многоученого Гаммера.

Кроме этих печальных месневи, есть еще род стихотворений, имеющих то же содержание, только уже совсем в ином тоне — стихотворения, которые принадлежат к так называемым касыдам, т. е., по словопроизводству, к стихотворениям направленным к известной цели, в противоположность массе разных газелей и тому подобных монотонных и лишенных всякой определенной мысли исчадий восточной стихотворной мании. Это уже не простые тихие печалования, вроде вышеупомянутых, о скорбных явлениях времени, а энергически высказанные негодования патриотов, называвших не только дела но и лица их настоящими именами и, очевидно, рассчитывавших на [10] популярность своих произведений, с целью влиять на изменение существующего хода дел; это уже не элегии, а едкие, злостные сатиры, каковы сатиры Вейси (ум.1037=1628) и Неф'и (ум.1045=1635).

Замечательно, что два ученые врага сходятся между собою в мнении об этих сатирах. И Гаммер, в предварительной заметке к четвертому периоду своей истории османской поэзии, и Диц, в предисловии к изданной им, сперва в «Fundgruben des Orients», а потом отдельной брошюрой, касыде Вейси, оба недоверчиво смотрят на произведения османских сатириков. В «Стрелах Судьбы» — *** (так называется ряд сатир Неф'и) жеманное чувство историка Гаммера было оскорблено чрезмерной нецеломудренностью употребленных в них выражений ³⁰; равным образом и Вейси называет он «автором одной нелепой сатиры в стихах, и другой облеченной в форму сновидения, которые до сих пор пользуются большим кредитом» ³¹. Не меньше нерасположения выказал и Диц к Вейси, сделавши о нем такой отзыв: «плоские выражения и чрезмерное самолюбие ставят его (Вейси) в разряд крикунов, которые встречаются и в других странах, и которых бичевал верховный визирь Рагыб-паша, сказавши о них где-то (?) в одном из своих стихотворений, что они «ни правят, как властители, своим рассудком, ни блюдут, как чиновники, за правосудием» ³². Насколько, в самом деле, непристойна речь Неф'и, я не могу судить, по той причине что у Гаммера помещены лишь краткие извлечения, в переводе, из «Стрел Судьбы», чтобы, как он говорит, переводом (sic!) всех пошлостей не пачкать страниц его истории османской поэзии, а текста нет ни в одной из восточных библиотек нашей столицы. Отрывки же эти, равно как две цельные сатиры Неф'и, против Гурджи-Мустафы-паши и против дервишей, находящиеся в сборнике Сервана де-Сюньи во [11] французском переводе ³³, хотя, правда, и не отличаются особой мягкостью выражений и сдержанностью тона, но чрез это не теряют своего значения, принадлежа такой эпохе когда грубость речи не была исключительным явлением, как теперь, среди цивилизованной во всех отношениях жизни. Что же касается до произведений Вейси, то, во-первых, одно из них, написанное в форме сна, вовсе не есть сатира, и, во-вторых, в обоих сочинениях нет ничего такого, что бы заслуживало порицания ни со стороны содержания, ни со стороны стиля. Невыгодное мнение о Вейси г.Дица основано им, как он сам дает это знать, на произвольно составленном им заключении, что Вейси был дервиш, «der von seiner Lebensart keine Profession macht», следовательно писал свою сатиру просто из желания почесать язык, — заключении, которое противоречит положительному свидетельству Хаджи-Кальфы, что Вейси был судья и занимал несколько должностей ³⁴, значит, был человек не издали и безучастно смотревший на жизнь общественную, а тершийся в самом ее круговороте и принимавший к сердцу интересы ее. Разделение в мнении о Неф'и существует даже и у османских писателей. Историк Найма так рассказывает о трагической кончине сатирика. Он говорит, что в наказание за сочинение «Стрел Судьбы» Неф'и был отставлен от должности письмоводителя и лишен чести быть султанским приближенным; но потом, раскаявшись, опять вошел в милость и получил место в податной конторе. Тут он, рассердившись за что-то на Байрам-пашу, написал на него сатиру и поднес ее султану Мураду IV, когда тот, по обыкновению, в своем кабинетном собрании, спросил его: «нет ли у него новой сатиры». Султан прочитал, похвалил, а потом позвал Байрам-пашу, показал ему сатиру, и разрешил казнить автора. «Так, говорит Найма, написал историк. А ходившая в народе молва о том, будто бы Его Пpиcyтствиe, султан Мурад, в собрании [12] у себя заставил Неф'и написать сатиру на Байрам-пашу; будто последний, узнавши об этом, явился к султану и сказал: «после этой сатиры моя репутация подорвана в народе: падишах, соблагоизволил казнить этого негодяя»; будто затем, после долгих просьб, он получил таки разрешение казнить Неф'и — молва эта не основательна; свидетельство историка ближе к истине, потому что (любопытно основание!) — говорит Найма — допускать сатиры на визирей не подобает государям!» Как бы там ни было, но Байрам-паша получил разрешение казнить Неф'и; улемы тоже подтвердили приговор. Неф'и был позван в дом Байрам-паши, заперт в дровяном сарае, а потом удавлен, и тело его брошено в море ³⁵. Пространное свое повествование о казни Неф'и Найма заключает следующим нравоучением. «Не поступающие, говорит он, по смыслу изречения: «(Истинный) мусульманин тот, от чьего языка и рук безопасны правоверные», не почиют на ковре другой истины: «Спасение человека в хранении уст его». В самом деле, сатира — гнусное дело; тратить на нее силы и время крайне нелепо и скверно. Вступившие на это поприще бывают бездольны и несчастны: они большею частью и в этом мире бедствуют, да, без сомнения, и на том свете мучаются. Чудесные поэты, сладкоречивые языки которых суть ключи от невидимых сокровищ, считают неприличным пачкать поношением и бранью страницы сердец и кисть языка своего ³⁶. Улемы и вельможи тогдашние рады были казни Неф'и, в особенности те, которым досталось от его злого языка; знать и аяны воссылали несчетные благословения за это Байрам-паше» ³⁷.

Краткий же некролог Неф'и, какой находим у просвещенного Хаджи-Кальфы, дышет полной симпатией к несчастному обличителю, и. вместо укоризны, которую видим у Наймы, оканчивается простым молитвенным воззванием, каким обыкновенно правоверные напутствуют своих отошедших в вечность собратьев. «Поэт этот (Неф'и), говорит Хаджи-Кальфа, был единственный в свое время, неподражаемый в области [13] сатиры, творец дивана; остроумный стихотворец: в самом деле, в саркастичности речи он превзошел всех поэтов. Касыды его тоже известны всему свету. Вообще, в области поэзии подобные ему люди редки. Господи, помилуй его!» ³⁸.

Эти два противоположные взгляда на свободу слова и литературную деятельность людей, посвятивших себя перу, может служить наглядным доказательством того, что рабство мысли не есть неотъемлемая принадлежность всякого мусульманина вообще и турка в частности: если с точки зрения Наймы порицание, хотя бы и справедливое, действий государственных людей есть чуть ли не величайшее прегрешение, то, напротив, Хаджи-Кальфа не видит в этом ровно ничего предосудительного. Приговор же его о Неф'и, по моему мнению, имеет большую силу нежели чей-либо иной, потому что по познаниям своим и образованно Хаджи-Кальфа в свое время стоял несравненно выше Наймы или какого-нибудь кропателя газелей в роде Рагыб-паши, отчего, естественно, и взгляд его был шире, чем того историка, который сплошь и рядом переписывает свои повествования с «Фезликэ»; мысль же его была независимее, чем [14] у тех европейских ученых, которые жили и писали еще в ту пору когда свобода слова даже средневекового турка требовала с их стороны благочестивой оговорки, потому что могла быть поставлена в виду европейскому гражданину девятнадцатого столетия на том только основании, что этот исторический факт приведен в известность его ученою любознательностью. Поэтому считаем себя вправе отвергнуть воззрения на Неф'и и Вейси как на пустых крикунов, и рассматривать сатиры их как истинное изображение современных им уродливых явлений в государственно-общественной жизни Турции, и как выражение справедливого негодования на это лучших людей. Сатира Вейси называется *** «Увещание к Стамбулу». Как уже замечено было, Диц поместил текст ее с немецким переводом и примечаниями в 1809 году в "Fundgruben des Orients" ³⁹, журнал, в котором главным участником был Гаммер. Редакция сочла нужным сделать оговорку по поводу встреченных ею недоразумений и сомнений относительно верности некоторых слов текста и точности некоторых мест перевода; да еще допустила несколько опечаток. Диц обиделся на это, и. в 1811 г. отдельно напечатал сатиру с опровержением заметок, сделанных редакцией означенного журнала ⁴⁰. Кроме этого издания касыды Вейси, я имел под рукою еще рукописный экземпляр ее, принадлежащий Императорской Публичной Библиотеке, № 573 каталога восточных ее рукописей; он in-8°, написан весьма четким почерком и с надстрочными гласными, но без разделения на строфы. Затем, касыда эта находится и в упомянутом уже мною сборнике разных стихотворений ⁴¹. [15]

Экземпляры касыды Вейси, начиная с изданного в 1770 году Кардонем перевода ее ⁴², и кончая тем, который находится в вышеупомянутом рукописном сборнике, все разнятся друг от друга, как в количестве стихов, так и в отдельных словах и выражениях, потому что у Кардоня всего только 7 строф вместо 32-х дицева издания; в сборнике 11 строф: в рукописи № 573, которая всех ближе подходит к дицевскому изданию, тоже недостает целых тринадцати стихов, независимо от того что в ней есть целая строфа, недостающая в экземпляре Дица, и есть несколько стихов, заключающих в себе смысл отличный от содержания соответствующих им в дицевом издании, не говоря уже о вариантах отдельных слов и форм, которых в ней около двухсот. Кроме того, оба рукописные экземпляра и дицевское издание представляют неодинаковый порядок стихов. Впрочем, несмотря на эти уклонения в частностях, в главном все-таки содержание их одинаково. Текст Дица оказывается полнее всех, но, тем не менее, далеко небезукоризнен: при сличении его с рукописными, в нем оказалось много неправильностей в начертании слов и оттого неверностей в самом переводе. Напр. Диц вовсе, оказывается, был неправ, обидевшись на рецензию «des anonymen Idiotes», как он выражается, и вступивши в препирательство с редакцией Fundgruben и потом с Сильвестром де Саси, когда первая заметила ему, что в 12-й строфе слова *** не имеют никакого смысла, а, следовательно, и того какой придан им в перевод; Саси же, кроме того, нашел, что последний стих 9-й строфы *** нельзя переводить: Wie sollte dies Feuer nicht auch allmaеhlig das bose Islambol erreichen, ибо «беспримерная вещь, говорит он, соединение чисто турецкого слова (_***«злой», «скверный») с персидским предлогом *** ⁴³. Диц отверг оба замечания; [16] а между тем, в рукописи № 573, вместо бессмысленных *** и *** стоят *** и *** — оба вполне идущие к делу.

Из контекста же видно, что слово *** есть не прилагательное *** «дурной», с предлогом ***, а существительное ***, «князь», с местоименным аффиксом первого лица ***, что вместе составляет «мой князь», вежливое обращение одного лица к другому, очень обыкновенное у османов, по свидетельству самого же Дица ⁴⁴, и подобное другим встречающимся в той же касыде, как *** (в 13-й строфе), отнесенное у Дица, вопреки правил согласования турецких местоимений, к ***, отчего у него явилось весьма нескладное — meine Herren Kaziasker; как *** (в 18-й); как *** (в 19-й строфе), которое Диц неправильно отнес к ***, и потому последние два стиха 19-й строфы ***.

перевел так:

Wie soll Bagdad erobert werden, da die Imams uns nicht beystehen!

Von den jetzigen Menschen (?) haben sich abgewandt unsere schatzbarsten Heiligen Gottes —;

и как *** в 24-й строфе; из коих, обращений, одни, можно думать, относятся вообще к читателю, другие же только к султану. Это соображение подтверждается гласными имеющимися в рукописи № 573, где совершенно ясно написано ***; слово же *** имеет над буквою *** надстрочный знак устюн ***, заменяющий собою букву ***, окончание дательного падежа ⁴⁵, требуемого глаголом ***, отсутствие которого, [17] окончания, по мнению Дица, и восполнялось будто бы предлогом *** ⁴⁶.

Отлагая подробное сличение и рассмотрение со стороны языка всех экземпляров касыды до предполагаемого мной издания в тексте относящихся к предмету настоящего исследования памятников, я замечу только вообще, что такую разницу в составе ее нужно приписать не иному чему, как необыкновенной популярности этого стихотворения. Как ни охотники турецкие писцы грамотеи до поправок, которые они, по своему усмотрению, находят необходимыми в переписываемых ими сочинениях, все-таки такое разнообразие, даже в количестве и комбинации стихов, не могло быть делом только их досужести: переиначения, без сомнения, были результатом большого обращения его в османской публике. Не даром же Байрам-паша, жалуясь султану на Неф'и, заявил, между прочим, Его Величеству, что «после этой сатиры не стало моей чести и репутации в народе» ⁴⁷: значит, подобные сочинения скоро распространялись в кругу людей грамотных, а может быть даже и неграмотных, следовательно, передаваясь устно, могли влиять на направление общественного мнения, как в данном случае, засвидетельствованном Наимою.

Не менее распространено, я полагаю, было и другое сочинение Вейси, называемое *** или еще ***, судя по обилию экземпляров его в разных европейских библиотеках. Гаммер говорит, что в его собрании было два экземпляра ⁴⁸; Флигелем описано три экземпляра принадлежащих Императорской Венской Виблиотеке ⁴⁹. Наконец, в Азиатском Музее Спб. Академии Наук, кроме печатного булакскаго издания № 22, имеются два списка того же сочинения, за №№ 314 и 315. Но в сличенных мною последних трех экземплярах нет такой вариации, как в касыде, хотя и тут есть разница в количестве [18] статеек, входящих в состав этого сочинения. Причина понятная: стихотворение, состоящее из нескольких строф, и довольно длинное повествование (37 печатных страниц in-8°) — две вещи разные: обращение первого, естественно, должно было быть быстрее, и варьирование его происходило в более значительной степени нежели другого. Хаджи-Кальфа прямо говорит, что Вейси «этим известным сочинением своим («Насихати-Исламбол») составил себе славу, лишь только оно вышло в свет» ⁵⁰; тогда как «Вакаанаме» просто только упоминается им в перечне прочих сочинений Вейси. Обратимся к составу и содержанию последнего.

По названию своему — это «сонник». Кантимир говорит в своей истории:«Cyeвериe турок относительно снов замечательно. Они твердо убеждены в том, что, во время сна, чистая душа мусульманина имеет предчувствия и узнает о многих вещах. У них есть книга для толкования снов, называемая Vakaaname, к которой они прибегают в этих случаях» ⁵¹. На этом, должно быть, основании, в библиографическом указателе турецких печатных изданий в Journal Asiatique тоже значится: «Khabname, le Livre de l'interpretation des songes, par Veissy» ⁵². В сущности же, сочинение Вейси не имеет решительно ничего общего с так называемыми «сонниками», входящими, как часть, в состав наших «оракулов». Это своеобразная литературная форма, весьма употребительная на Востоке. Восточные, в том числе и османы, еще не дошли до представления действующими наяву лиц не существующих в данное время в живых, или отсутствующих, или же, наконец, просто вымышленных, как это мы видим в драматических произведениях европейцев, а потому, если они и выводят на сцену с известной целью исторические или легендарные лица, то действие и разговоры их представляются не иначе как приснившимися автору этих полудраматических сочинений, и он уже от своего лица передает виденное и слышанное им во сне. В нашей литературе подобного рода [19] произведения выходили из-под пера писателя прошедшего столетия, Сумарокова. Живость драматического изображения, однако, чувствуется восточными, и потому они любят прибегать к этой литературной форме даже в таком ее несовершенном виде, как «сон». Как на образчик такой формы, кроме «Сна» Вейси, можно указать в новейшее время на политические статьи, которые были помещаемы в газете «Хуррийет», издававшейся в Лондоне османскими эмигрантами. Казем-Бек тоже упоминает о подобном сочинении политического характера, явившемся недавно в Персии ⁵³.

Касаясь теперь самого содержания «Сна» Вейси, я не должен умолчать о том недоразумении, в какое вводит относительно этого предмета Гаммер, когда он в одном месте говорит: «Wakaanamei Weissi, d. i. das Traumbuch Weissi's, worin 28 Propheten und grosse Herrscher erscheinen und uber die Ursachen des Verfalles der Reiche sprechen». (Сонник Вейси, где являются 28 пророков и великие государи и разговаривают о причинах падения государств) ⁵⁴, а в другом: «Sein (Weissi's) beruhmtestes Werk ist aber sein Traumbuch, welches politische Lehren in den Mund von funf und zwanzig grossen Regenten legt, die ihm im Traume erschienen, und uеber die Ursachen der Schicksale der Reiche sprechen». (Самое замечательное сочинение его (Вейси) есть его сонник, где политические наставления влагаются в уста двадцати пяти великих правителей, которые явились ему во сне и рассуждали о причинах злосчастия государств) ⁵⁵. Флигель, повторяя Гаммера, несколько иначе передает содержание этой книжечки; а именно: «Buch der Begebenheiten, eigentlich ein Traumbuch, in dem dessen Verfasser Weissi... sich im Traume funf und zwanzig Weise (von Adam an) und beruhmte Herrscher erscheinen und sich ueber die Ursachen der Schicksale des Reiches unterhalten laesst. (Книга приключений, собственно сонник, в которой автор ее Вейси выводит явившихся ему во сне двадцать пять мудрецов (начиная с Адама) и заставляет их беседовать о причинах злосчастия государства ⁵⁶. [20]

Но ни то, ни другое, ни третье, не справедливо. Обратимся к Вейси и послушаем, что он говорит сам.

«Да освежит украшающее луг хвалы и славословия веяние сад благословений Тому Царю Творцу вселенной, который, ручьями мечей правосудных султанов, лицо земли обратил в тюльпановый цветник тишины и спокойствия! Да блистает лампада благодарения и восхваления ореол прославления Того Господа, дарующего венцы царям Mиpa, Того Владыки Тайновидца, который, драгоценностями сабель миродержцев-государей, всегда подает благоденствие и здравие тварям! Да будет осыпано перлами молитвословия и целования троноподобное подножие того Господина знаменосца милости и заступления, лучами меча закона которого в мире рассеяна тьма беззаконий, и кем заблудшие и злодеи обращены на путь истины (т. е. Магомета)! Да украсится венец счастья сподвижников и семьи его, зато что все они алмазоблещущим, кораллоточивым мечом войны сделали поверхность земную от крови врагов веры одноцветною с рудником бадахшанским! ⁵⁷ Когда (двустишие) «Благожелатель династии восседающих на кей-хосревском троне хаканов и молитвенник о благополучии (их), Вейси», т. е. бедный раб ⁵⁸, размышлял о происшествиях этого миpa существ и о развращении его, и когда, среди размышлений, погрузился в море меланхолии, нанизывая таким образом драгоценную нить молений, и мысленно говорил про себя: вот если бы мне теперь достигнуть блаженства, приложившись лицом к августейшему, счастливейшему стремени Его Присутствия, нашего падишаха, царя царей, Небожителя, халифа вселенной, Сахыб-Кырана ⁵⁹, Александроподобного, и т. д. и т. д., султана Ахмед-хана, сына султана Мухаммед-хана — утверди и возвеличь его, Всевышний Боже, и укрепи и усили [21] основания владычества его! — с глаза на глаз поговорить с ним; или хоть бы когда-нибудь он, изменивши свой падишахский вид, пошел, для осведомления о состоянии бедняков, гулять по городу и базару, да я бы раз встретил его, то, как будто нечаянно заведши речь с ним, я сказал бы ему: дела государства в расстройств; злодейства мерзавцев в полной силе ⁶⁰; и по своему глупому разумению ⁶¹ повел бы речь и сделал бы несколько представлений касательно принятия мер к поправлению государства, — так вот когда я с такими рассеянными мыслями однажды ночью томился в углу кельи скорби и огорчений принижения, вдруг на оболочку миросозерцающих глаз моих опустилась завеса забытья, и зрачки улеглись в люльку покоя, между тем путешественник правитель-душа обозревала страны воображения ⁶², вдруг я встречаю высокое общество, члены которого, с челом, сиявшим светом блаженного состояния их, и с прелестными лицами, важно выступая, достигли до одного раеподобного сада и расселись на раззолоченных креслах. Этот бедняк (я), тоже прислуживая с прочими [22] слугами, то есть следуя за ними, подобно тени, стоял в почтительном отдалении; а потом, по знаку председательствовавшего государя, я сел на зеленой траве. А председатель то был Александр Двурогий. Направо и налево от него, подобно блестящим звездам вокруг солнца, находились прежниe османские султаны»...

Далее описывается, как в это заседание торжественно со всею свитою прибыль султан Ахмед; как все расположились по своим местам; как Ахмед поместился под балдахином против Александра (Македонского) и завел с последним разговор; как Вейси стал прислушиваться к этому разговору, который, говорит он, мало по малу зашел о том, что «Цари есть сердце государств ⁶³; если сердце не в порядки и выйдет из правильного положения, то и все тело непременно расстроится. Поэтому правосудие и справедливость для падишахов есть основа их правильного образа действий; милость и суд есть залог спокойствия подданных, а насилия и притеснения есть источник бедствия их. Тогда Его Присутствие, падишах наш, тень Божия в мире, вздохнул, и чуть было по розолиственным, тюльпаноцветным щекам не полились росоподобные капли слез из глаз его. Немного погодя султан сказал: «эй, Сахыб-Кыран, что правосудие и справедливость, как ты заметил, есть краса счастия для падишахов, — это известная вещь, и что тому государю, который непричастен источнику правды, недоступен и источник благоволения Божия. А вот как тут быть, коли вступишь на престол в ту пору, когда здание государства потрясено и расшатано, а внутренности народа изжарились от огня мятежничества негодяев. Вот уже около сорока лет прошло с тех пор как покойный дед мой, [23] великий властитель, султан Мурад (III), для искоренения древа заблуждения и нечестия, благословенным султанским взором своим двинул подобные волнующемуся морю войска свои в страны безверных кызылбашей. С тех пор года не проходило, чтобы на восток и запад не были отправляемы начальники (***), т. е. воеводы (***) для поражения врагов веры ⁶⁴; и так как при этом допускались разные мерзости, вроде того что высшие должности и военные степени доставались людям неспособным, то в разных концах по лицу земли поднялись восстания; из-за налогов на снаряжение в поход и возвращение войск, между этими последними и народом происходят сильные бунтовские столкновения.... Из рода в род доброжелательствовавшие нашей династии слуги все перевелись, пожертвовав головою и жизнью ради счастливых (военных) успехов Его Величества, а поступающие на службу лишь в случае военной надобности, еще не зная милостей падишахских, ведут себя как мятежники, и вот в течение столького-то времени наследственные владения османские подвергаются бедствиям от разбойников; дома жителей пожжены и разгромлены. Когда раб, мой раб, не слушается меня и не повинуется моим повелениям, так как же могу я теперь, мечем правосудия и справедливости, поддержать власть мою и править государством? Да, Сахыб-Кыран, вот если бы Всеведущий Владыка, Господь Бог Всемогуший, предназначил мне [24] османский трон не тогда, когда государство до такой степени расстроилось, а даровал бы мне его в благоустроенном, цветущем состоянии, то управление государством, вязание и решение дел подданных шло бы как следует, и на будущее время, вплоть до воскресения мертвых, благоухало бы усладительное благовоние правды и справедливости». Когда, сказавши это, падишах миpa кончил речь свою, господин Двурогий сперва было подтвердил сказанное. Но потом с видом удивления сказал: «эй, падишах миpa, вед из вашей речи выходит, что эта государственная фабрика во времена прежних султанов была благоустроена и процветала, и только в ваше царствование расстроилась и пала, т. е. при прежних султанах эти рабы и подданные пребывали в спокойствии, и только в ваше время разорились и очутились в пустыне бедствий?! Нет, сказал он (все Александр), клянусь Богом, Господом Ка'бы: с тех пор, как эта чаша небес вращается в пространстве могущества Божия, мир стоит все в том же самом положении; коварный мир этот, насколько я его знаю, ни при одном царе никогда не был благоустроен, и ни один народ в свете не избежал зол его!» ⁶⁵

Затем Александр Двурогий перебирает все ужасные события из священной и всеобщей гражданской истории, начиная с Адама и кончая разгромом Бухары ордою Чингисхана — по печатному изданию «Сна» Вейси, и частным фактом злодейства при Наср-Эддине, султане египетском из черкесской династии — по обоим рукописным экземплярам. В заключение Александр Двурогий говорит: «О, падишах миpa, если бы я перебрал все дни со времени Адама и до настоящей минуты, то в каждый оказалось бы какое-нибудь великое событие, так что и слушать бы надоело. Неизвестны имеющие быть, а также и многие прошедшие бедствия. Описанные на этих страницах ⁶⁶ несчастия и беды неизбежны во все времена, вследствие злых намерений подданных; падишахи тут ни при чем. Таким образом, [25] согласно с тем, что Господь миров сказал в Коране, истинность которого несомненна: «Во имя Бога милостивого и премилосердного. Воистину Бог пребудет неизменен в милости своей к людям, до тех пор, пока они не изменят (к худшему) душ своих» ⁶⁷ — Вот что самое важное для Порты падишахской: надобно всегда крепко держаться твердой верви шариата господина посланников (Божиих) — да будет благословение Божие и мир на нем! — (т. е. Магомета); давать должности способным, а в особенности, при назначении на служение священному коврику mapиaтa ⁶⁸, надлежит повелевать государственным сановникам, чтобы они исследовали, насколько судьи достойны быть блюстителями закона, и потом уже делали назначения, потому что высокое государство османское исконным почитанием священного закона так возвеличилось: со времени царствования Кеюмерса до настоящей минуты ни один падишах не издавал таких постановлений относительно почитания священного закона, как султаны османской династии; великие султаны османские во всяком предписании относительно какого бы то ни было дела имеют обыкновение семь-восемь раз ссылаться на священный закон. Покамест в основании счастливого Порога османского будет лежать почитание священного закона, он не расшатается, если угодно Всевышнему, до скончания века». Когда, сказавши стихи: «Это основание не таково, чтобы оно разрушилось, даже если бы горы разбились в дребезги; даже если бы небо разорвалось в клочки», Александр Двурогий окончил мудрую речь свою, то господин падишах тоже обратился к нему с следующими словами: «эй, Сахыб-Кыран, умные речи ваши, совершенно очистив сердце (мое) от пыли смущения, обрадовали нас в душе. Пересказанные тобою, Сахыб-Кыран, события, из которых стали очевидными общие и частные причины обнаруживавшихся [26] во времена всех падишахов в миpе неурядиц, были мне неизвестны. Так, чтобы знать, каким образом устранять эти несчастия и бедствия, желательно было бы, если только уже неизбежно подвергаться такого рода злу, чтобы вы потрудились письменно изложить сущность и подробности каждой повести». Александр тогда, говорит Вейси, обратился ко мне, да и говорит: «прикажите этому рабу вашему; он всю жизнь посвятил науке; знает также и эти повести, так он вам и напишет». Тут, говорит, пропел утренний петух, и заседание окончилось». ⁶⁹

Из этой выдержки видно, что и Гаммер, и составитель описания рукописей императорской венской библиотеки наобум говорили о «Сне» Вейси: беседа происходит только между Александром Македонским, этим идеалом мудрого правителя, по воззрению восточных людей; да султаном Ахмедом I (1603 — 1617 Хр. эры), царствовавшим в это время, когда писал Вейси. А различная численность беседовавших, по Гаммеру — сперва 28 пророков, а потом 25 государей, а по Флигелю — 25 мудрецов, произошла, я полагаю наверное, от того, что всякая повесть Александра, предшествуемая разделительным союзом *** «или», стоящим, по правилам османской орфографии, в скобках, была принята ими за речь того самого исторического лица, которое было предметом данной повести. А так как у Гаммера было два экземпляра рукописных, то, вероятно, сперва в одном он насчитал таких «или» 28, и написал 28 пророков, потому что вначале, действительно, все толкуется о ветхозаветных праведниках; а потом, в другом экземпляре, насчитал 25, и, прочитавши, должно быть введение, говорит, что беседуют уже 25 великих правителей. Различное число повестей — вещь возможная, так как даже в имевшихся у меня под руками экземплярах есть разница в этом отношении: в печатном экземпляре их 29, а в обеих рукописях по 30. А промах Гаммера, трактовавшего на авось о сочинении, с содержанием которого он не был, очевидно, знаком, есть уже факт не только возможный, но и [27] несомненный. Вследствие той же причины «Сон» Вейси отнесен Гаммером к сатирам ⁷⁰, что несправедливо, как видно из приведенной выдержки. Сочинение это, писанное в царствование султана Ахмеда I, по Крафту в 1017 (1608) году ⁷¹, было, по всему видно, первым литературным опытом Вейси в политическом направлении, а потому не имеет и тени того обличительного, желчного характера, каким отличается его Насихати-Исламбол, сочиненное не раньше 1626 года, как то показывает содержание 19 строфы стихотворения, где упоминается тщетная осада турками Багдада — факт, имевший место в начале этого года. Напротив того: робость тона доходит тут до степени льстивости: весь трактат направлен к тому, что, намекая на существование известных неурядиц в государстве, автор слагает всякую ответственность за них с султана, приводя ряд примеров исконной испорченности света; так что в его глазах получают оправдание даже темные стороны общественной жизни не заключающие в себе ничего рокового, и имеющие источником своим невежество или злонамеренность людей, от которых зависит дать ей то или другое направление. Тут, в Вакаанаме, еще нет того решительного приговора над государственными неустройствами и их виновниками, какой представляет собою Насихати-Исламбол написанное Вейси под конец своей жизни, после того как он, пройдя разные должности и поживши в разных концах государства, собственным опытом убедился во всем том, о чем он прежде, из одного сочувствия, говорил с чужих слов: его «Сон» есть только подражание, поэтическая обработка прозаического сочинения Аали (ум. 1008 = 1599 г.), автора известной и единогласно всеми одобряемой истории, под заглавием Фусули халль у акд ве усули хардж у накд ⁷². Находящееся пока в рукописях, сочинение это изображает судьбу двадцати пяти династий, «с целью, говорит автор, путем примеров из истории, напомнить правителям о том, как разрушаются государства» ⁷³. [28]

Если люди, не имевшие задачей своей следить, из года в год, за событиями своего времени, замечали темные стороны в устройстве и управлении государственном и считали нужным указывать на них, как это видно из вышеприведенных поэтических сочинений; то тем болеe не могли не замечать этих мрачных явлений и проходить их молчанием османские бытописатели. Дойдя, в своем повествовании, до событий, которые особенно резали глаз историка, он в виде эпизода вставлял собственные размышления по поводу таких неблагоприятных обстоятельств. У иных отступления эти отличаются таким одушевлением, что их можно, пожалуй, считать плодом поэтического вдохновения, а не спокойного, прозаического созерцания событий. Но лиризм этот есть только выражение необыкновенного сердечного участия, с каким историк относится к повествуемым им происшествиям, к совершающимся на его глазах фактам, — участия, видимо, соединенного с желанием вызвать его и в читателях своей летописи. Таких отступлений полна летопись Селяники — *** : чуть не на каждой странице вы видите его роковое *** , независимо от самих сообщаемых им фактов, дающих повод к этим субъективным размышлениям, и служащих, вместе с тем, доказательством правдивости жалоб его.

Текст воспроизведен по изданию: Кочибей Гомюрджинский и другие османские писатели XVII века о причинах упадка Турции. СПб. 1873