ИСТОРИЯ ПРАВЛЕНИЯ КОРОЛЯ ГЕНРИХА VII

«История...» (The history of the reign of King Henry the Seven) — первое сочинение, написанное Бэконом после того, как осужденный парламентом, он лишился своей высокой должности. Это плод первых нескольких месяцев вынужденного досуга; она начата сразу после освобождения из Тауэра в июне и закончена к октябрю 1621 г. Оставаясь все это время в своем поместье Горхэмбери и не имея доступа к архивам, Бэкон пользовался почти исключительно опубликованными историческими трудами, а именно хрониками Фабиана (1516), Полидора Вергилия (1534), Холла (1548), Холиншеда, Стоу (1561), Спида (1614). Отдельные документы из своей богатой коллекции доставлял Бэкону его друг, известный антиквар Р. Коттон.

Настоящий перевод выполнен с текста «Истории», напечатанного в 6-м томе собрания сочинений Бэкона издания 1857 — 1859 гг., подготовленного и снабженного примечаниями Дж. Спеддингом. Источниками для указанного английского издания послужили рукопись, поднесенная королю Якову I осенью 1621 г., и первое издание марта следующего года.

В нижеследующих примечаниях к русскому изданию сделаны ссылки на родословные таблицы: римская цифра означает номер таблицы, арабская — номер комментируемого лица внутри таблицы. Помимо личного имени, в таблице приводится родовое имя (у всех, кроме монархов), титул и сведения о супруге с отсылкой к соответствующему месту родословных таблиц.

ТЕКСТ

После того как волею Всевышнего Судии, благоприятной для замыслов изгнанника, на Босуортском поле был свергнут и убит король Ричард, третий из носивших это имя, король лишь силою факта, по существу же узурпатор и тиран, каковым он и прослыл на все последующие времена, — королевство унаследовал граф Ричмонд, именуемый с тех пор Генрихом VII ¹. Тотчас после победы новый король, воспитанный благочестивой матерью ² и по натуре весьма приверженный к соблюдению религиозных обрядов, повелел тут же, на поле битвы, перед всей армией, торжественно пропеть Te Deum laudamus ³; всеобщие рукоплескания и громкие крики ликования означали провозглашение его королем и как бы присягу войск на верность. Тем временем тело Ричарда после многообразного осквернения и надругательства (отпевания и погребения, которыми простой народ удостаивает тиранов) было бесславно предано земле. Ибо, хотя король со свойственным ему благородством и поручил лестерским монахам похоронить его с честью, сами духовные (не свободные от настроений простонародья) пренебрегли этим, за что, впрочем, не навлекли на себя ничьего упрека или осуждения. Ведь не было такого позора или бесчестья, которых, по мнению любого, не заслужил этот человек, своими руками умертвивший Генриха VI ⁴ (этого безгрешного государя), повинный в убийстве герцога Кларенса ⁵, своего брата, убийца двух своих племянников (своего законного короля в настоящем и другого, которому он не дал стать королем в будущем ⁶) и к тому же сильно подозреваемый в отравлении собственной жены с целью освободить ложе для женщины, с которой он состоял в родстве в запрещенной для брака степени ⁷. И хотя это был государь испытанной воинской доблести, ревновавший о чести Англии, и к тому хороший законодатель, облегчавший участь простого народа, однако его жестокости и убийства родственников перевешивали в общем мнении его добродетели и заслуги, а во мнении мудрых людей и сами эти добродетели были скорее проявлениями притворства и лицемерия, служившими его честолюбию, нежели подлинными свойствами его ума и характера. Люди проницательные (те, кто, видя его последующие действия, оглядывался на то, что им предшествовало) отмечали поэтому, что уже в правление короля Эдуарда, его брата, у него хватало тайных средств, чтобы обращать против правительства брата зависть и ненависть; он ожидал и как-то провидел, что страдающий множеством болезней король долго не проживет и, вероятно, оставит своих сыновей в нежном возрасте, а уж далее он хорошо знал, сколь невелико расстояние от места, занимаемого протектором и первым принцем [6] крови, до престола. Тем же глубоко запрятанным честолюбием объясняли то, что при заключении мирного договора между Эдуардом IV и Людовиком XI во время встречи королей в Пикени ⁸ и во всех других случаях Ричард, в ту пору герцог Глостерский, всегда становился на сторону чести, упрочивая свою репутацию за счет брата-короля и обращая на себя взоры всех (особенно знати и солдат); казалось, что сластолюбие и брак с женщиной низкого происхождения ⁹ сделали короля изнеженным и менее восприимчивым к вопросам чести и интересам государства, чем это подобает монарху. Что же касается принятых в правление Ричарда разумных и благотворных законов ¹⁰, то они были истолкованы как всего лишь подачки, которыми завоевывал сердца людей узурпатор, в глубине души сознававший, что подлинного права на повиновение подданных он не имеет. Король Генрих, со своей стороны, в самом же начале своего правления, в тот самый момент, когда королевство оказалось в его руках, столкнулся с вопросом весьма трудным и запутанным, вопросом, который мог бы смутить и озадачить мудрейшего из королей, только что оказавшегося на престоле, — тем более, что вопрос этот не оставлял времени на размышление, требуя незамедлительного решения. Ему на долю выпали и в его лице совместились троякого рода права на корону Англии. Во-первых, наследственное право леди Елизаветы, с которой он, согласно ранее заключенному договору с партией, призвавшей его в Англию ¹¹, должен был вступить в брак. Во-вторых, древнее и давно оспариваемое (и словом, и оружием) право Ланкастерского дома, наследником которого Ричмонд себя считал. В-третьих, право меча или право завоевателя, поскольку он пришел к власти, победив в сражении, и поскольку прежде царствовавший монарх был убит на поле брани. Первое из названных прав было наиболее бесспорным и вероятнее других удовольствовало бы народ, который за двадцать два года правления короля Эдуарда IV вполне освоился с мыслью об очевидности прав Белой Розы, или дома Йорков, а милостивое и снискавшее добрую славу правление того же короля в последние годы привязало народ к этой династии. Но Ричмонд хорошо понимал, что опершись на это право, он был бы всего лишь королем из милости и обладал бы скорее супружеской властью, чем властью монарха, последняя же принадлежала бы его королеве, со смертью которой, с потомством или без потомства, ему пришлось бы уступить трон другому. И хотя он добился бы у парламента подтверждения своих прав, он знал все же, сколь велико различие между королем, возведенным на престол в результате волеизъявления сословия, и тем, кто владеет короной по праву, основанному на законе природы и происхождении. Кроме того, уже в то время не было недостатка в тайком передаваемых слухах (позднее набравших силу и послуживших причиной больших бедствий), что двое юных сыновей короля Эдуарда IV (о которых было сообщено, что они были умерщвлены в Тауэре), или [7] один из них, на самом деле не убиты, а тайно увезены, и что они еще живы, — что, окажись это правдой, лишило бы леди Елизавету ее права на престол. С другой стороны, если он опирался на право, принадлежавшее лично ему как представителю дома Ланкастеров, ему пришлось бы считаться с тем, что это право было в свое время аннулировано парламентом и что против Ланкастеров предубеждено общественное мнение королевства; между тем признание их права на престол прямо вело бы к лишению этого права представителей Йоркского дома, которые в ту пору считались бесспорными претендентами на обладание короной. Так что если бы у него не оказалось потомства от леди Елизаветы, в котором бы сошлись обе линии, то снова бы вспыхнуло рождаемое соперничеством двух родов пламя раздоров и междоусобных войн.

Что же касается прав завоевателя, то, несмотря на то, что сэр Уильям Стенли ¹², услышав приветственные крики солдат, возложил декоративную корону ¹³ (ту, что была на Ричарде во время сражения и найдена среди трофеев) на голову короля Генриха, как будто именно здесь пребывало его главное право, последний твердо помнил, на каких условиях он вступил на землю Англии и сознавал, что опереться на право завоевателя значило привести в состояние страха и свою партию, и всех остальных, ибо это право как бы давало ему власть отменять законы, распоряжаться собственностью людей и тому подобные прерогативы абсолютной власти, которые по своей природе столь тяжелы для людей и столь им ненавистны, что сам Вильгельм, именуемый обычно Завоевателем, сколь бы ни пользовался он властью завоевателя для вознаграждения своих норманнов, поначалу воздерживался от ее открытого применения, прикрывая свои действия титулом, основанным на воле Эдуарда Исповедника ¹⁴.

Обладая сильным характером, король Генрих решился тотчас бросить жребий; и видя, что со всех сторон его ожидают какие-то трудности, сознавая, что междуцарствие недопустимо и что решение вопроса о престолонаследии не может быть отложено, движимый привязанностью к собственной родословной, предпочитая всем другим тот титул, который делал его независимым, будучи, наконец, по своей натуре и душевному складу человеком, не склонным к опасениям и не любившим заглядывать далеко в будущее, а предпочитавшим пользоваться тем, что приносит текущий день, он решил опереться на титул Ланкастера как на главный, а два других титула — те, что ему давали брак и победа в сражении, должны были служить в качестве дополнительных опор, один — чтобы успокоить тайное недовольство, другой — чтобы подавить открытое сопротивление, не забывая и о том, что в прошлом престол принадлежал Ланкастерскому дому в течение трех поколений и что он мог бы остаться у них навсегда, если бы не слабость и неспособность последнего государя этой династии ¹⁵. Вследствие всего сказанного король в тот же самый день, а именно [8] двадцать второго августа, принял королевский титул своим собственным именем, вовсе не упомянув леди Елизаветы и какого-либо отношения к ней. Этого он неотступно держался и в дальнейшем, что имело своим следствием многие мятежи и другие бедствия. Весь во власти этих мыслей, король перед отъездом из Лестера отправил сэра Роберта Уиллоуби в замок Шерифф-Хаттон в Йоркшире, где по приказу короля Ричарда под надежной охраной содержались леди Елизавета, дочь короля Эдуарда, и Эдуард Плантагенет, сын и наследник Джорджа, герцога Кларенса ¹⁶. Этого Эдуарда комендант замка передал в соответствии с приказом короля в руки Роберта Уиллоуби, который и доставил его со всеми предосторожностями и тщанием в лондонский Тауэр, где он содержался в условиях строгого заключения. Этот поступок короля, будучи актом чисто политическим и государственным, был вызван не столько тем, что он принял во внимание россказни доктора Шоу у Креста св. Павла о незаконном рождении детей Эдуарда IV ¹⁷, в каковом случае очередным наследником становился этот юный джентльмен (ибо эта басня никогда не вызывала к себе доверия), сколько твердым намерением избавиться от всех значительных представителей рода Йорков. В этом, однако, король, от силы ли двигавшего им желания или по недомыслию, склонен был проявлять несколько больше пристрастия,чем подобает королю.

Что же касается леди Елизаветы, то ей также было указано возможно скорее отправиться в Лондон и оставаться там со вдовствующей королевой, своей матерью, что она вскоре и сделала, сопровождаемая множеством знати, мужчин и женщин. Тем временем король, не слишком утомляя себя, двигался в направлении Лондона, сопровождаемый криками радости и рукоплесканиями народа, действительно искренними, о чем убедительно свидетельствовали сама форма и полнота выражения народного чувства. Ибо, по всеобщему мнению, это был государь, как бы посланный небесами для того, чтобы восстановить единство и положить конец затянувшимся распрям двух родов, которые, несмотря на периоды затишья при Генрихе IV, Генрихе V и отчасти Генрихе VI, с одной стороны, и при Эдуарде IV — с другой, все время висели над королевством, готовые разразиться новыми потрясениями и бедствиями. И если победа обеспечила ему повиновение, то намерение вступить в брак с леди Елизаветой снискало ему народную любовь; он, таким образом, поистине располагал и повиновением, и любовью подданных.

С другой стороны, король с большой мудростью (от него не были скрыты распространенные в народе привязанности и страхи), желая рассеять всякого рода предположения и опасения, связанные с тем, что престол был им захвачен силой оружия, распорядился, чтобы его передвижение ничем не напоминало военный поход, а воспринималось как путешествие короля, исполненного миролюбия и уверенности. [9]

Была суббота, когда он вступил в Сити, подобно тому как в субботу же им была одержана победа; этот день недели он, руководимый сначала наблюдением, а позднее памятью и фантазией, считал днем для себя благоприятным.

Мэр и представители гильдий Сити встречали его в Шор-дич, откуда при большом стечении народа и в сопровождении множества дворян и знати он вступил в Сити. Сам он при этом ехал не верхом, не в открытых носилках, а в закрытой карете, как человек, который, будучи некогда врагом всего государства и человеком вне закона ¹⁸, предпочел держаться в соответствии с величием своего сана и вселять в народ благоговение вместо того, чтобы заискивать перед ним.

Сперва он направился в собор св. Павла, где, не надеясь, что люди очень скоро забудут о том, что он захватил власть силой оружия, он сделал пожертвование в тех размерах, которые счел уместными, и повелел отслужить молебен и вновь пропеть Те Deum, после чего отправился в приготовленные для него палаты во дворце лондонского епископа, где и оставался некоторое время.

Здесь он собрал свой совет ¹⁹ и других влиятельных лиц и в их присутствии вновь подтвердил свое обещание вступить в брак с леди Елизаветой. Он сделал это, поскольку то обстоятельство, что, покидая Бретань, он (притворно, преследуя свои цели) подал некоторые надежды на свой брак, в случае если добудет престол, с Анной, наследницей герцогства Бретань ²⁰, на которой вскоре после этого женился Карл VIII Французский, вызвало у многих подозрение, что он не искренен или, по меньшей мере, не тверд в намерении осуществить столь желанный англичанам брак с Елизаветой; эти опасения, хотя за ними не стояло ничего, кроме слухов и пересудов, немало беспокоили и бедную леди Елизавету. При всем том он и действительно намеревался исполнить свое обещание, и хотел, чтобы этому верили (лучший способ уничтожить зависть и противодействие другим его замыслам), но про себя решил не приступать к делу, пока не совершатся его коронация и заседание парламента. Первая — поскольку его совместная с королевой коронация могла бы оставить некоторое впечатление ее соучастия в титуле; второе — чтобы при закреплении короны за ним самим и его потомством это решение, которого он надеялся добиться от парламента, никоим образом не распространялось на королеву.

Около этого времени осенью, в конце сентября, в Лондоне и других частях королевства распространилась эпидемия болезни дотоле неизвестной, которую по ее проявлениям назвали «потливым недугом». Болезнь эта была скоротечной как в каждом отдельном случае заболевания, так и в смысле длительности бедствия в целом. Если заболевший не умирал в течение двадцати четырех часов, то благополучный исход считался почти обеспеченным. Что же до времени, прошедшего прежде чем болезнь перестала свирепствовать, то ее распространение началось примерно двадцать [10] первого сентября, а прекратилось до конца октября, — она, таким образом, не помешала ни коронации, состоявшейся в последних числах этого месяца, ни (что было еще важнее) заседанию парламента, начавшемуся лишь через семь дней после этого. Это была чума, но, по всей видимости, не разносимая по телу кровью или соками, ибо заболевание не сопровождалось карбункулами, багровыми или синеватыми пятнами и тому подобными проявлениями заражения всего тела; все сводилось к тому, что тлетворные испарения достигали сердца и поражали жизненные центры, а это побуждало природу к усилиям, направленным на то, чтобы вывести эти испарения путем усиленного выделения пота. Опыт показывал, что тяжесть этой болезни связана скорее с внезапностью поражения, чем с неподатливостью лечению, если последнее было своевременным. Ибо, если пациента содержали при постоянной температуре, следя за тем, чтобы и одежда, и очаг, и питье были умеренно теплыми, и поддерживая его сердечными средствами, так чтобы ни побуждать природу теплом к излишней работе, ни подавлять ее холодом, то он обычно выздоравливал. Но бесчисленное множество людей умерло от нее внезапно, прежде чем были найдены способы лечения и ухода. Эту болезнь считали не заразной, а вызываемой вредными примесями в составе воздуха, действие которых усиливалось за счет сезонной предрасположенности; о том же говорило и ее быстрое прекращение.

В канун дня Симона и Иуды ²¹ король обедал с Томасом Буршье, архиепископом Кентерберийским и кардиналом ²², а из Ламбета ²³ посуху через мост отправился в Тауэр, где на следующее утро посвятил двенадцать рыцарей-знаменосцев ²⁴. Но в том, что касается раздачи титулов, он был не слишком щедр. Несмотря на столь недавнее сражение и на столь скоро ожидаемую коронацию, он произвел только троих: Джаспер, граф Пемброк (дядя короля) ²⁵, получил титул герцога Бедфордского, Томас, лорд Стенли (отчим короля) ²⁶, стал графом Дерби, а Эдвард Кортни — графом Девонским; при этом, однако, король имел в виду совершить дополнительную раздачу титулов во время работы парламента, движимый мудрым и приличествующим случаю намерением распределить их так, чтобы одними из них почтить свою коронацию, другими — свой парламент.

Коронация состоялась двумя днями позже, на тринадцатый день октября в 1485 лето Господне. В это время Иннокентий VIII был папой римским ²⁷, Фридрих III германским императором ²⁸, а его сын Максимилиан вновь избранным королем римлян ²⁹, Карл VIII королем Франции, Фердинанд и Изабелла королем и королевой Испании ³⁰, а Яков III королем Шотландии ³¹; со всеми этими королями и государствами король поддерживал в это время добрый мир и дружеские отношения ^1*. В тот же самый день (как будто корона, оказавшись на голове, вселила в нее мысли об угрозах) он ради большей своей безопасности ввел правило, [11] чтобы его сопровождал отряд из пятидесяти лучников под командой капитана, получивший название «дворцовой стражи»; однако, для того чтобы в этом можно было видеть скорее требование монаршего достоинства, подражание тому, что он встречал за рубежом, чем проявление осторожности, связанной с его личными обстоятельствами, он дал понять, что это установление не является временным, но должно остаться в силе на все последующие времена.

Седьмого ноября в Вестминстере открылось заседание парламента, созванного королем тотчас же после вступления в Лондон. Созывая парламент (и притом с такой поспешностью), он преследовал главным образом три цели. Во-первых, обеспечить закрепление короны за собой и своим потомством. Далее, добиться отмены парламентского осуждения ³² всех своих сторонников (а их было немало), прощения всех враждебных действий, совершенных ими в ходе борьбы на его стороне, и восстановления их в правах, а также осуждения парламентом руководителей и наиболее активных деятелей из числа его врагов. В-третьих, провозглашением амнистии успокоить страхи остальной части вражеской партии, ибо он знал, какой опасности подвергается король со стороны своих поданных, если большинство подданных считает, что подвергается опасности с его стороны. К этим трем специальным основаниям для созыва парламента добавилось то, что, как осторожный и трезвый в своих суждениях государь, он счел за лучшее поскорее показать своему народу, что он намерен править с помощью закона, хотя и вошел в страну с помощью меча, а также постараться приучить их видеть своего короля в том, о ком они еще столь недавно говорили как о враге и изгнаннике. В том, что касалось наследования престола, он (не считая того, что он ни в чем не поступался своей волей и не потерпел бы никакого упоминания о леди Елизавете, в том числе в связи с порядком престолонаследования) действовал с большой мудростью и чувством меры. Ибо, с одной стороны, он не настаивал на том, чтобы соответствующий акт был составлен как заявление или признание прав, а, с другой — хотел, чтобы он имел характер нового закона или ордонанса, но выбрал своего рода средний путь: было постановлено, причем в иносказательных и уклончивых выражениях, «что гарантом, хранителем и носителем права наследования престола является король и т. д.» Эти слова можно было понять и в том смысле, что престол должен остаться у него, но то ли как у имевшего на него право и в прошлом (что было сомнительно), то ли как у того, кто к тому времени был его фактическим обладателем (чего никто не отрицал), — толкование могло быть двояким. Что же касается пределов наследования, то он не настаивал на том, чтобы оно распространялось на кого-нибудь, кроме него самого и его потомства, и обошел молчанием свой род, предоставив решение этого вопроса закону, так чтобы данные ему права могли восприниматься как предпочтение, [12] оказанное лично ему и его детям, а не как полное отстранение дома Йорков от наследования. Именно в этой форме закон и был составлен и принят. В следующем году он добился утверждения этого статута папской буллой с упоминанием, однако (в виде перечня), других его прав, как унаследованных, так и добытых на поле брани. Так тройной венец стал пятерным, ибо к трем правам — наследству двух династий и праву завоевания — присоединились еще два: авторитеты парламента и папского престола. В деле отмены приговоров своим сторонникам и освобождения их от ответственности за все преступления, совершенные при оказании ему помощи, король также добился своего; были приняты соответствующие законы. Некоторые депутаты палаты общин не были допущены к их обсуждению, поскольку эти депутаты были осуждены парламентом и, как лишенные всех прав, не могли участвовать в его работе, ибо было бы величайшей несообразностью, если бы законы принимались людьми, пребывающими вне закона. Дело было в том, что некоторые из тех, кто при короле Ричарде принадлежал к числу самых влиятельных и известных сторонников теперешнего короля, были возвращены в парламент как рыцари и представители городов (заботами или по рекомендации правительства или же свободным волеизъявлением народа), причем многие из них королем Ричардом были в свое время лишены прав путем объявления вне закона ³³ или как-то иначе. Король Генрих был несколько обеспокоен этим. Ибо, хотя это решение и выглядело обоснованным и убедительным, оно бросало тень на его партию. Он, однако, мудро не показывая, что сколько-нибудь этим задет, предпочел видеть здесь лишь правовой вопрос и пожелал выслушать мнение судей, которые для этой цели были немедленно собраны в палате Казначейства ³⁴ (служившей для них местом заседаний), и те, поразмыслив, сообщили свое обоснованное и авторитетное мнение; это мнение, в котором были приняты во внимание и закон, и практическая польза, состояло в том, что рыцари и представители городов, законным образом лишенные прав, должны воздержаться от присутствия в палате до тех пор, пока не будет принят закон об их реабилитации. [Этим судьи и ограничились, умолчав о том, понадобятся или нет после такой реабилитации какие-либо новые выборы и вызвано ли удаление этих депутатов из палаты общей неправоспособностью удаляемых или тем, что они не имели права выступать в качестве судей и сторон в своем собственном деле. С юридической стороны вопрос состоял в том, может ли тот или иной личный изъян повлечь за собой политическую неправоспособность, если учесть, что эти лица выступали в качестве уполномоченных государства и в качестве представителей и доверенных лиц графств и городов, при том, что их доверители были ни в чем не замешаны и потому не должны были потерпеть какой-либо ущерб от персонального осуждения их представителей] ^2*. [13]

В то же время перед собравшимися судьями встал наряду с прочими вопрос о том, что следует предпринять в отношении самого короля, который также подвергся лишению прав; было, однако, единодушно решено, что корона исцеляет от всякой порчи крови и перебоев в кровообращении и что с того момента, как она оказалась на голове у короля, источник стал чист, и все обвинения и лишение прав потеряли силу ³⁵. При этом парламент, блюдя королевское достоинство, все же постановил, чтобы все документы, содержавшие какое-либо упоминание об осуждении короля, были признаны недействительными и изъяты из протоколов.

Что же касается врагов короля, то парламент осудил как изменников ^3* покойного герцога Глостера, именовавшего себя Ричардом III, герцога Норфолка, графа Суррея, виконта Ловелла, лорда Феррерса, лорда Цуша, Роберта Рэтклиффа, Уильяма Кэтсби ³⁶ и многих других высокопоставленных и знатных лиц. Эти билли о лишении прав содержали, однако, много справедливых и умеренных статей, исключений и оговорок, явившихся предзнаменованиями мудрости, сдержанности и умеренности, которыми характеризовалось правление этого короля. В вопросе же о прощении остальных из тех, кто выступал против него, король, по зрелом размышлении, счел за лучшее не представлять этого на рассмотрение парламента, а (поскольку речь идет о деле милосердия) присвоить благодарность себе, использовав время работы парламента для того только, чтобы эта весть лучше распространилась по королевству. Поэтому в период парламентской сессии была опубликована королевская прокламация, обещавшая прощение и восстановление в правах всем тем, кто выступал против короля с оружием в руках или участвовал в каких-либо направленных против него действиях, если они открыто сдадутся на его милость и принесут присягу ему на верность, после чего многие вышли из убежищ, а еще большее количество вышло из состояния страха, будучи виновными не менее тех, кто воспользовался правом убежища.

Что касается денег, то король не счел своевременным или уместным обращаться к своим подданным с требованиями такого рода на этой сессии парламента как потому, что он получил от них удовлетворение в вопросах столь большой важности, так и потому, что не мог вознаградить их чем-нибудь вроде общей амнистии (чему мешала непосредственно перед тем объявленная амнистия по случаю коронации); главной причиной было однако то, что ни для кого не было секретом, сколь велики конфискации, произведенные тогда королем в свою пользу; в связи со всем сказанным разумно было ожидать, чтобы траты короны пощадили кошельки подданных, особенно в пору, когда король в мире со всеми своими соседями. Этим парламентом было принято еще несколько законов, почти что формы ради. Один из них обязывал при натурализации платить таможенные пошлины, взимавшиеся [14] с иностранцев, а согласно другому — конфискация и выкуп итальянских товаров в случае их неиспользования ^4* осуществлялись в пользу короля. Этими мерами пополнялась его казна, о которой он с самого начала не забывал, и он был бы в конечном счете более счастлив, если бы предусмотрительность первых лет его правления, избавлявшая его от всякой необходимости возлагать бремя налогов на народ, умерила бы и его природные наклонности в этой области. За время работы парламента он пополнил еще несколькими лицами список пожалованных титулами. Лорд Шандо из Бретани стал графом Батом, сэр Жиль Добиньи — лордом Добиньи, а сэр Роберт Уиллоуби — лордом Бруком ³⁷.

С большим благородством и щедростью (эти добродетели в ту пору поочередно выступали на первый план в его характере) король вернул Эдварду Стаффорду, старшему сыну Генри, герцога Бекингема, объявленного вне закона в правление короля Ричарда, не только его титул, но и все его наследственное достояние, которое было велико. В этом им двигало еще и чувство своего рода благодарности, ибо герцог был тем, кто нанес первый удар тирании короля Ричарда и по существу проложил нынешнему королю путь к престолу, устлав его обломками собственной жизни ³⁸. На этом работа парламента закончилась.

Тотчас после роспуска парламента король послал деньги для выкупа маркиза Дорсета ³⁹ и сэра Джона Буршье, оставленных им в Париже в качестве заложников за деньги, взятые в долг при подготовке похода на Англию. Вслед за этим он воспользовался удобным случаем, чтобы послать лорда-казначея и г-на Брея ⁴⁰ (которого он использовал в качестве советника) к лорду-мэру Лондона, требуя от города заем в шесть тысяч марок. После долгих переговоров он, однако, смог получить только две тысячи фунтов, которые, впрочем, принял благосклонно, как обычно и делают люди, имеющие обыкновение брать в долг, не нуждаясь в этом.

Около того времени король включил в свой. Тайный совет ⁴¹ Джона Мортона и Ричарда Фокса ⁴², из которых один был епископом Или, другой — епископом Эксетера, людей бдительных и скрытных, которые с ним вместе следили почти за всеми остальными. Оба они были хорошо осведомлены в его делах еще до его вступления на престол и делили с ним тяготы его судьбы. Этого Мортона вскоре, после смерти Буршье, он сделал архиепископом Кентерберийским. Что же касается Фокса, то его он произвел в лорды-хранители своей малой печати ⁴³, а затем постепенно повышал его, переведя из Эксетера в Бат и Уэллс, потом в Дарем и, наконец, Винчестер. Ибо хотя король любил использовать и выдвигать епископов, поскольку, владея богатыми епархиями, они вознаграждали себя за труды из собственных доходов, но повышать их он имел обыкновение постепенно, чтобы не потерять доход от первых плодов ⁴⁴, который при таком порядке восхождения умножался. [15]

Восемнадцатого января было, наконец, торжественно отпраздновано столь давно ожидаемое и столь желанное бракосочетание короля и леди Елизаветы. Ликования и проявлений радости и веселья (особенно со стороны народа) в день бракосочетания было больше, чем в дни его вступления на престол и коронации; король заметил это, но это ему едва ли понравилось. И правду говорят, что все время их совместной жизни (ибо она умерла раньше его) он не слишком ее баловал ^5*, хотя она была красива, нежна и плодовита. Отвращение к дому Йорков владело им столь сильно, что оно проявлялось не только в его войнах и государственной политике, но также в спальне и в постели.

К середине весны ^6* король, исполненный уверенности в своих силах, как государь, который победил на поле брани, получил от своего парламента все, чего он желал, в ушах которого еще не отзвучали приветственные крики, полагал, что оставшееся время правления будет для него всего лишь игрой и что ему остается наслаждаться величием своего положения. Однако как государь, мудрый и осторожный, он не стал пренебрегать никакими мерами своей безопасности, предпочитая сделать все необходимое сейчас, как упражнение, а не как труд. Так, будучи надежно осведомлен, что жители северных графств не только привязаны к дому Йорков, но были особенно преданы королю Ричарду III, он решил, что с пользой проведет лето, если посетит эти места и личным своим присутствием и влиянием опровергнет слухи. Но в том, что касается мира и спокойствия, король сильно переоценил свое счастье, что доказала длинная череда лет, исполненных бурь и потрясений. Едва он успел добраться до Линкольна, где праздновал Пасху, как получил известия, что лорд Ловелл, Хэмфри Стаффорд и Томас Стаффорд ⁴⁵, нашедшие в свое время убежище в Колчестере, покинули его, но куда они отправились, никому не было известно. Король пренебрег этой вестью и продолжал двигаться в направлении Йорка. Здесь были получены свежие и более определенные известия, что лорд Ловелл находится недалеко и с большими силами и что в Вустершире подняли оружие Стаффорды и приближаются к Вустеру с намерением осадить его. Король, как государь большого и глубокого ума, не был этим особенно обеспокоен, ибо понимал, что речь идет всего лишь об осколке или остатке армии, разбитой на Босуортском поле, а вовсе не о главных силах дома Йорков. Не сомневаясь в том, что мятежникам нетрудно противостоять, он в то же время не мог с уверенностью рассчитывать на то, что сумеет собрать необходимые для этого силы, ибо находился в центре края, в привязанности к себе населения которого он не был уверен. Но поскольку медлить было нельзя, он быстро собрал и отправил против Ловелла до трех тысяч человек, плохо вооруженных, но вполне надежных (некоторая часть из них была взята из его собственной свиты, а остальные из гольдеров и свиты тех, кому можно было без опаски довериться), под командованием [16] герцога Бедфорда ⁴⁶. А поскольку он имел обыкновение предлагать прощение прежде, чем пускал в ход оружие, а не после боя, он поручил герцогу объявить амнистию всем, кто перейдет на его сторону, что герцог и сделал, подойдя к лагерю лорда Ловелла. Случилось именно так, как ожидал король; герольды сыграли роль великолепной артиллерии. Ибо после объявления амнистии лорд Ловелл, не доверяя своим людям, бежал в Ланкашир и после того, как он некоторое время скрывался у сэра Томаса Браутона, перебрался морем во Фландрию к леди Маргарите ⁴⁷. И его люди, брошенные своим предводителем, вскоре сдались герцогу. Стаффорды и их войско, услышав о том, что произошло с лордом Ловеллом (на чей успех они возлагали основные надежды), впали в отчаяние и рассеялись. Двое братьев укрылись в Колнхеме, деревне близ Эбингдона; однако Суд королевской скамьи ⁴⁸, рассмотрев их привилегии, не счел это место пригодным в качестве убежища для предателей ⁴⁹; Хэмфри был казнен в Тайберне, а Томас, как следовавший за старшим братом, получил прощение. Итак, этот мятеж угас, едва начавшись, и король, немного почистив своим походом северные графства, прежде не слишком к нему расположенные, возвратился в Лондон.

Позднее в сентябре королева разрешилась от бремени первым сыном, которого король (в честь британской расы, к которой он и сам принадлежал) назвал Артуром, по имени этого достойного древнего короля бриттов, в чьих деяниях, помимо баснословного, содержится и достаточно правды, чтобы его прославить ⁵⁰. Ребенок рос крепким и смышленым, хотя и родился восьмимесячным, что медики считали дурным предзнаменованием.

Жил в Оксфорде хитрый священник по имени Ричард Саймон; он держал у себя в учениках сына пекаря ^7*, которого звали Ламберт Симнел, — миловидного юношу лет пятнадцати, облику которого были в какой-то мере свойственны не вполне обычные достоинство и изящество. Этому попу (наслышанному о том, что говорят люди, и чаявшему заполучить какую-нибудь крупную епархию) взбрело в голову подбить парня выдать себя за второго сына Эдуарда IV, считавшегося убитым, а позднее (по ходу дела он изменил свой план) за лорда Эдуарда Плантагенета, в ту пору узника Тауэра, соответствующим образом подготовить его и разучить с ним роль, которую тому предстояло сыграть. Это последнее и есть то, во что (как выше было замечено) почти невозможно поверить; речь идет не о возможности предположить, что самозванцу достанется престол, ибо такое случалось и в древности и позднее; и не о том, что лицу, столь ничтожному, мог прийти в голову столь грандиозный замысел, ибо честолюбивые фантазии подчас захлестывают воображение людей низкого звания, особенно если они опьянены новостями и людскими пересудами. Но вот что представляется совершенно невероятным: что этот священник, будучи вовсе незнаком с тем подлинным лицом, по образцу которого ему предстояло изготовить свою подделку, надеялся, что он сможет так научить своего актера — будь то в жестах или манере поведения, в том, что касается памяти об обстоятельствах прошлой жизни и воспитания или умения должным образом отвечать на вопросы и тому подобное, — чтобы он сколько-нибудь приблизился к сходству с тем, кого должен представлять. Ведь тот, кого предстояло изображать этому парню, был не младенцем, выкраденным из колыбели или увезенным в раннем детстве и потому мало кому ведомым, а юношей, который почти до десятилетнего возраста воспитывался при дворе, где на него были направлены взоры бесчисленного множества людей. Ибо король Эдуард, не чуждый раскаянию в смерти своего брата, герцога Кларенса, [18] сыну его (о котором идет речь), хотя и не вернул отцовского титула, но сделал его графом Уориком, восстановив этим достоинство, которое тот унаследовал по материнской линии, и всю свою жизнь обращался с ним подобающим образом; лишь Ричард III позднее лишил его свободы. Так что не иначе как к этому делу приложило руку какое-то высокопоставленное лицо, лично и близко знавшее Эдуарда Плантагенета и подсказавшее священнику его замысел. Если судить по событиям, которые этому предшествовали и последовали, то наиболее вероятно, что центром, откуда вдохновлялись и направлялись эти действия, была вдовствующая королева ⁵¹. Ибо достоверно известно, что она была неутомима в плетении интриг и что в ее гостиной был составлен удачный заговор в пользу нашего короля против короля Ричарда III, о чем король знал и что было слишком живо в его памяти. К тому же она была в ту пору крайне недовольна королем, считая судьбу своей дочери (как повел дело король) не возвышением ее, а унижением, и никто не смог бы стать лучшим постановщиком и суфлером этого спектакля, чем она. Тем не менее ее замысел, равно как и замысел тех более достойных и мудрых людей, которые сочувствовали делу и были посвящены в тайну, состоял отнюдь не в том, чтобы корона досталась этому ряженому истукану, а в том, чтобы он ценой собственной жизни проложил путь свержению короля; будь это достигнуто, дальнейший ход событий рисовался им по-разному, для каждого со своими надеждами и планами. В пользу этого предположения говорит прежде всего то, что, как только события достигли значительного размаха, одним из первых действий короля было заключить вдовствующую королеву в монастырь Бермондси и отобрать у нее все земли и достояние ^8*, причем сделано это было по решению узкого круга советников, без соблюдения каких-то юридических процедур, на основании надуманных обвинений, — что, мол, она вопреки обещанию выдала из убежища двух своих дочерей королю Ричарду ⁵². То, что эта мера уже в то время оценивалась как неоправданно суровая и по существу, и по исполнению, придает много вероятности предположению, что против нее имелись более серьезные обвинения, которые король, по политическим соображениям и чтобы не вызвать недовольства, предпочел не предавать гласности. Немаловажным является и то обстоятельство, что все это было до некоторой степени окружено тайной и что расследованию отчасти препятствовали. Сам священник Саймон после поимки так и не был казнен; он не только не был судим публично (как многие духовные лица по обвинению в менее тяжких государственных преступлениях), но ограничились тем, что заключили его в тюрьму. Добавьте к этому и то, что, когда граф Линкольн (главная фигура дома Йорков) был убит при Стоукфилде, король открылся кое-кому из приближенных, что он очень опечален смертью графа, ибо благодаря ему король, по его словам, смог увидеть глубину угрожавшей ему опасности ⁵³. [19]

Но вернемся к самому ходу событий. Саймон сначала разучил со своим учеником роль Ричарда, герцога Йоркского, второго сына короля Эдуарда IV; это было тогда, когда говорили, что король вознамерился предать смерти Эдуарда Плантагенета, заключенного в Тауэре, о чем много шептались. Но когда вскоре разнесся слух, что Плантагенет бежал из Тауэра и хитрый священник увидел, сколь тот любим народом и как все радуются его побегу, то переменил образец и в качестве лица, роль которого должен был сыграть его ученик, избрал теперь Плантагенета, поскольку о нем больше говорили и ему больше сочувствовали; к тому же эта версия выглядела более складной и лучше соответствовала слухам о побеге Плантагенета. Опасаясь, однако, что затеянный им маскарад был бы слишком открыт для любопытствующих и подозрительных взоров, если демонстрировать его здесь в Англии, он счел за благо показать его издали (как это делают с декорациями и масками в театре) и отправился для этого со своим учеником в Ирландию, где привязанность к дому Йорков была особенно сильной. В том, что касалось Ирландии, король проявил некоторую непредусмотрительность, не сменив прежних офицеров и советников лицами, в которых он был бы твердо уверен, или, по меньшей мере, не перемешав тех и других; именно так ему следовало поступить, поскольку он знал о сильном тяготении жителей этой страны к дому Йорков и о непрочности здесь государственного порядка, более доступного потрясениям и переменам, нежели в Англии. Но, полагаясь на репутацию своих побед и успехов в Англии, он считал, что имеет достаточно времени, чтобы позднее распространить свое попечение и на другое свое королевство.

Пренебрежение этой опасностью и привело к тому, что, когда Саймон со своим лже-Плантагенетом прибыли в Ирландию, все было почти готово к мятежу, как если бы все было задумано и рассчитано заранее. Первым, к кому обратился Саймон, был лорд Томас Фитцджералд, граф Килдер и наместник Ирландии ⁵⁴, в чьи глаза он напустил такого тумана (собственным внушением и с помощью юнца, державшегося настоящим принцем), который в смешении, вероятно, с кое-какими внутренними испарениями честолюбия и скрытыми привязанностями самого графа оставил его в полной уверенности, что перед ним настоящий Плантагенет. Граф сразу же снесся по этому вопросу с некоторыми представителями знати и другими лицами из местных, поначалу тайно. Но, обнаружив, что они испытывают сходные чувства, он намеренно позволил тайне выйти наружу и широко распространиться, поскольку они считали небезопасным предпринимать что-либо решительное, не получив представления о настроениях в народе. Но если и господа были готовы восстать, то народ неистовствовал, лелея этот мираж или призрак с невероятным восторгом, отчасти из великой преданности дому Йорков, отчасти из распространившегося в народе гордого желания дать короля Англии. Во всей [20] этой горячке заговорщики не слишком обеспокоились тем, что Джордж, герцог Кларенс, был осужден за измену, поскольку недавний пример короля научил их тому, что осуждение за измену не мешает признанию права на престол. Что же касается дочерей короля Эдуарда, то заговорщики полагали, что по их поводу достаточно высказался король Ричард ^9*, и рассматривали их как всего лишь орудие партии короля, поскольку они находились в его власти и распоряжении. Таким образом, сопровождаемый удивительно единодушным сочувствием и восхищением, этот лже-Плантагенет был весьма торжественно препровожден в Дублинский замок, где его встречали, обслуживали и чествовали как короля; мальчишка вел себя подобающим образом и ничем не выдал своего низкого происхождения. А несколько дней спустя он был провозглашен в Дублине королем под именем Эдуарда VI, причем ни один человек не обнажил меча в защиту прав короля Генриха.

Король был сильно обеспокоен этим неожиданным происшествием, когда оно достигло его слуха, поскольку, во-первых, речь шла о том, что он больше всего боялся ^10*, а, во-вторых, произошло это в таком месте, куда он не мог отправиться для подавления мятежа лично, не подвергая себя при этом опасности. Ибо отчасти из природной доблести, отчасти из подозрительности ко всем, кто его окружал (не зная, на кого положиться), король всегда был готов лично добиваться всех своих целей. Он поэтому прежде всего собрал в Чартер-хауз в Шайне ⁵⁵ свой совет ^11*, который заседал в большой тайне, но издал три гласных указа, тотчас получивших широкую известность.

Согласно первому из этих указов, вдовствующая королева за то, что она в нарушение соглашения с лицами, ведшими с ней переговоры о браке ее дочери с королем Генрихом, выдала тем не менее своих дочерей из их убежища в руки короля Ричарда, должна была быть помещена в монастырь Бермондси ^12* с конфискацией всех земель и другой собственности.

Второй указ предписывал показать народу Эдуарда Плантагенета, содержавшегося в ту пору под строгим надзором в Тауэре, придав этому показу возможно более общедоступную и привлекающую внимание форму — отчасти для того, чтобы опровергнуть порочащий короля слух, что он был тайно умерщвлен в Тауэре, но главным образом чтобы люди увидели легкомысленный и жульнический характер того, что происходило в Ирландии, равно как и то, что тамошний Плантагенет — на самом деле марионетка и самозванец.

Третий состоял в том, что вновь провозглашалась всеобщая амнистия для всех, кто объявит о своих преступлениях ^13* и сдастся в руки властей в течение суток, и что эта амнистия будет трактоваться столь широко, что не будет допускать исключений даже для государственной измены (не считая преступлений против особы самого короля). Последнее могло показаться странным, но [21] не было таковым для мудрого короля, знавшего, что наибольшие опасности для него проистекают не от наименьших, а от наибольших измен. Эти решения короля и его совета были немедленно приведены в исполнение. И прежде всего вдовствующая королева была помещена в монастырь Бермондси, а все ее владения поступили в собственность короля. При этом немалое удивление вызвало то, что слабая женщина, уступившая угрозам и обещаниям тирана, по прошествии столь большого промежутка времени (в течение которого король не выказывал никакого неудовольствия) и, что много важнее, после столь счастливого брака короля с ее дочерью, благословенного мужским потомством, должна была из-за внезапной перемены в умонастроении короля или его причуды претерпеть столь суровое обращение.

Эта леди явила пример великой переменчивости судьбы. Сначала из положения жалкой просительницы и безутешной вдовы она была взята на брачное ложе короля-холостяка, прекраснейшего человека своего времени; но и в его правление ей довелось необычным образом утратить свое положение, когда король временно лишился престола и вынужден был бежать. Очень счастлива она была и в том, что имела от него прекрасное потомство и до самого конца сохранила его супружескую любовь (помогая себе несколько подобострастным поведением и тем, что закрывала глаза на его развлечения). Она была очень привязана к своим родственникам, доходя до интриганства в их пользу, что возбуждало немалую зависть в лордах, родственниках короля, считавших, что смешение ее крови с королевской унижает их. К этим лордам королевской крови присоединился и фаворит короля, лорд Гастингс ⁵⁶, который, невзирая на большую привязанность к нему короля, временами, казалось, не был защищен от падения из-за ее коварства и злобы. После смерти мужа ей довелось пережить трагические события: был обезглавлен ее брат, двое ее сыновей были лишены короны, объявлены бастардами и жестоко убиты. Все это время она, однако, сохраняла свободу, положение и достояние ^14*. Но вот позднее, с новым поворотом колеса фортуны, когда ее зятем стал король и она сделалась бабушкой ребенка лучшего пола, она тем не менее (по темным и неизвестным причинам и не менее странному поводу) была вновь низвергнута и изгнана из мира в монастырь, где посещать и видеть ее считалось чуть ли не опасным и где она вскоре и окончила свои дни; по повелению короля ее похоронили рядом с царственным супругом в Виндзоре. Она была основательницей Королевского колледжа в Кембридже. Все это дело породило много злословия по адресу короля, которое, однако (отвлекаясь от государственных интересов), было для него несколько подслащено величиной конфискованного имущества.

Примерно в это же время Эдуард Плантагенет был в воскресный день провезен по всем главным улицам Лондона, чтобы показать его народу. Явившись таким образом перед глазами уличного люда, [22] он, в сопровождении крестного хода, был препровожден в собор св. Павла, где собралось множество народа. Было также разумно предусмотрено, чтобы разные лица из числа обладателей высоких титулов и другой знати (особенно те, которых король подозревал более других, и те, кто лучше других знал Плантагенета) по пути общались с юным джентльменом ^15* и забавляли его разговорами, что и, правда, подорвало у здешних зрителей доверие к спектаклю, который разыгрался в Ирландии, по крайней мере у тех, кто уклонился с пути по ошибке, а не из коварства. В Ирландии, однако (где поворачивать назад было уже поздно), это мало или вовсе не оказало влияния. Напротив, свой обман они приписали королю, объявив, что он, дабы победить законного наследника, одурачить мир и пустить пыль в глаза простому люду, обрядил мальчишку, похожего на Эдуарда Плантагенета, и показывал его народу, не постеснявшись надругаться над крестным ходом, лишь бы придать своей выдумке больше правдоподобия.

Около того времени подоспела и всеобщая амнистия. Король и здесь проявил предусмотрительность и отдал строгое распоряжение об охране портов, чтобы беглые, недовольные или подозреваемые лица не могли переправиться в Ирландию или Фландрию.

Между тем мятежники в Ирландии отправили тайных гонцов в Англию и Фландрию, которые провели в обеих странах немалую работу. В Англии они перетянули на свою сторону Джона, графа Линкольна, сына Джона де ла Поля, герцога Суффолка, и Елизаветы, старшей сестры короля Эдуарда IV. Этот граф был человеком большого ума и мужества, и в душе его одно время были возбуждены немалые надежды и ожидания. Дело в том, что Ричард III из ненависти к обоим своим братьям, королю Эдуарду и герцогу Кларенсу, и их потомству (кровь обеих линий была на его руках) преисполнился решимости лишить это потомство прав под фальшивыми и неубедительными предлогами — парламентского осуждения в одном случае и незаконнорожденности — в другом, и сделать этого джентльмена (на тот случай, если сам Ричард умрет бездетным) наследником престола. Это отнюдь не было неизвестным королю (установившему за Линкольном тайную слежку), но, вкусив народного недовольства из-за лишения свободы Эдуарда Плантагенета, король не решался умножить такого рода недовольство заключением еще и де ла Поля, считая более благоразумным сохранять его в качестве соперника Плантагенету. К участию в действиях ирландцев графа Линкольна побудил не столько размах там происходившего, в котором было больше шума, чем дела, сколько письма от леди Маргариты Бургундской, ибо помощь словом и делом, которую она оказывала этой затее, давала ему более прочное основание как в отношении репутации, так и в отношении военной силы. Не удержало графа и знание того, что мнимый Плантагенет — всего лишь кукла. Напротив, фальшивый Плантагенет устраивал его больше, чем подлинный, поскольку, если [23] учесть, что самозванец должен был несомненно отпасть сам собой, а об устранении подлинного претендента позаботился бы король, то это открыло бы законный и торный путь для осуществления его собственных прав. Встав на этот путь, он тайно отплыл во Фландрию ^16*, куда незадолго перед тем прибыл лорд Ловелл, сохранив связь с сэром Томасом Браутоном в Англии, человеком, который располагал большой силой и от которого зависело много людей в Ланкашире. Ибо еще раньше, когда мнимого Плантагенета впервые принимали в Ирландии, к леди Маргарите тоже были отправлены тайные гонцы, которые сообщили ей о том, что произошло в Ирландии, просили ее о помощи делу (как они выражались), столь благочестивому и справедливому и которому в начале его столь чудесным образом сопутствовала Божья помощь, и сделали ей предложение, чтобы все направлялось ею как полновластной покровительницей и защитницей. Дело в том, что Маргарита была второй сестрой короля Эдуарда IV и второй супругой Карла, прозванного Смелым, герцога Бургундского. Не имея от последнего своих детей, она с исключительной заботой и нежностью руководила воспитанием Филиппа ⁵⁷ и Маргариты, внуков ее бывшего мужа ^17*, чем завоевала большую любовь и авторитет среди голландцев. Эта государыня (обладавшая твердостью духа мужчины и коварством женщины), располагая большим богатством, которым она была обязана величине полученного от мужа наследства и бережливости своего управления, будучи бездетной и не имея более близкого предмета для забот, поставила своей целью вернуть корону Англии своему дому и избрала своей мишенью короля Генриха, на свержение которого и должны были теперь направляться все ее действия, так что все его последующие беды были от стрел, выпущенных из этого колчана. Она испытывала к Ланкастерскому дому и лично к королю такую смертельную ненависть, что ее нисколько не смягчило соединение двух родов в браке ее племянницы; напротив, она возненавидела и племянницу как средство, с помощью которого король заполучил престол и утвердил его за собой. Вот почему она с такой страстью отдалась этой затее. После совещания с графом Линкольном, лордом Ловеллом и некоторыми другими представителями этой партии было поспешно решено, что оба лорда, в помощь которым предоставлялся полк из двух тысяч немцев, отборных и испытанных солдат, под командой Мартина Суарта (храброго и опытного военачальника), должны были отправиться в Ирландию к новому королю; надежда была на то, что, когда их действия приобретут видимость защиты признанных и твердых королевских прав (при том, что вторым лицом у них был граф Линкольн и учитывая впечатление, производимое помощью из-за рубежа), молва об этом воодушевит и подготовит всех сочувствующих их делу и всех недовольных внутри Англии к тому, чтобы оказать им помощь, когда они вступят в ее пределы. Что же касается самозванца, то было решено, что [24] в случае успеха его следует низложить и признать подлинного Плантагенета, причем граф Линкольн лелеял в этом вопросе свои особые надежды. После того как они прибыли в Ирландию ^18* (и, увидев свои силы в полном сборе, осмелели), они обрели большую уверенность в успехе, полагая и рассуждая между собой, что, решив свергнуть короля Генриха, они вступили в игру со значительно лучшими картами, чем король Генрих, когда он решил свергнуть короля Ричарда, и что, раз против них не было обнажено ни одного меча в Ирландии, это знак того, что в Англии мечи скоро будут вложены в ножны или выбиты из рук.

Прежде всего они, чтобы придать этому воцарению больше торжественности, короновали своего нового короля, до того лишь провозглашенного таковым, в кафедральном соборе Дублина и стали затем держать совет о том, что делать дальше. На этом совете некоторые высказывали тот взгляд, что лучше всего было бы сначала утвердиться в Ирландии, сделать ее местом военных действий и завлечь туда самого короля Генриха, в отсутствие которого, как они считали, в Англии должны произойти большие перемены и потрясения. Однако, поскольку это королевство было бедным и они не смогли бы ни держать всю свою армию в одном месте, ни платить своим немецким солдатам, поскольку также и ирландцы, и вообще солдаты, чье влияние (как это обычно бывает во времена народных волнений) управляло действиями их вождей, жаждали испытать свое счастье в Англии, было решено возможно скорее переправить свои войска в Англию ^19*. Тем временем король, который поначалу, услышав о том, что произошло в Ирландии, хотя и встревожился, но полагал, что он вполне в силах рассеять ирландцев, как стаи птиц, и разорить этот пчелиный улей с их королем, узнав позднее, что в этом деле участвует граф Линкольн и что его поддержала леди Маргарита, оценил истинные размеры опасности и ясно понял, что на карту поставлена его королевская власть и что ему придется бороться за нее. Сначала, до известия об отплытии графа Линкольна из Фландрии в Ирландию, король полагал, что он, вероятно, подвергнется нападению как с восточной стороны, где следует ждать вторжения из Фландрии, так и с северо-запада из Ирландии; поэтому, приказав провести смотр войскам в обеих частях страны и назначив двух командующих, Джаспера, герцога Бедфорда, и Джона, графа Оксфорда ⁵⁸ (предполагая и сам отправиться туда, где ход событий в наибольшей мере потребует его личного присутствия), но все же, не ожидая скорого вторжения (ибо уже была глубокая зима) ^20*, он лично направился в Суффолк и Норфолк с целью укрепить свои позиции в этих графствах. Прибыв в Сент-Эдмондсбери, он узнал, что Томас, маркиз Дорсет (который был одним из заложников во Франции) ⁵⁹, спешит к нему, чтобы опровергнуть некоторые выдвинутые против него обвинения. Но, хотя король и готов был прислушаться к нему, время было столь ненадежным, что [25] навстречу ему был послан граф Оксфорд, чтобы тотчас препроводить его в Тауэр, благожелательно разъяснив, однако, что ему следует терпеливо перенести это унижение, ибо король вовсе не хочет ему зла, и хочет лишь помешать ему нанести урон делу короля или самому себе, и что король всегда сможет возместить понесенный им ущерб (когда он докажет свою невиновность).

Из Сент-Эдмондсбери король отправился в Норидж, где отпраздновал Рождество ^21*. А оттуда (в качестве своего рода паломничества) он прибыл в Уолсингэм, где посетил церковь Богородицы, знаменитую чудесами, и принес молитвы о помощи и избавлении. Оттуда через Кембридж он вернулся в Лондон ^22*. Немногим позже мятежники со своим королем (предводимые графом Линкольном, графом Килдером, лордом Ловеллом и полковником Суартом) высадились у Фоулдри в Ланкашире, куда к ним направился сэр Томас Браутон с небольшим отрядом англичан. Король к тому времени (зная теперь, что гроза не надвигается по нескольким направлениям, а должна Обрушиться в одном месте) собрал многочисленное войско и лично (взяв с собой двух вновь назначенных генералов, герцога Бедфорда и графа Оксфорда) двинулся навстречу врагу, дойдя таким образом до Ковентри, откуда выслал вперед отряд легкой кавалерии на разведку, чтобы перехватить несколько отставших солдат противника и с их помощью лучше узнать подробности его передвижения и намерений. Все так и было сделано, хотя короля и без того осведомляли его шпионы в лагере противника.

Мятежники двигались по направлению к Йорку, не позволяя себе грабить страну и совершать насилия, чтобы с большим успехом завоевать расположение народа и создать образ короля, который, движимый без сомнения монаршим чувством, щадит и жалеет своих подданных. Их снежный ком, однако, не рос по мере их продвижения. Люди к ним не шли; в других частях королевства тоже никто не восставал и на их стороне себя не объявлял, что имело причиной отчасти то хорошее впечатление, которое король создал у народа своим правлением, вместе с его репутацией удачливости, отчасти же то, что англичанам была ненавистна мысль, чтобы король явился к ним на плечах ирландцев и голландцев, из которых в значительной мере состояли войска мятежников. К тому же мятежники едва ли проявили много благоразумия, направившись в сторону Йорка, если учесть, что, хотя в прошлом эти места и были рассадником их сторонников, тем не менее именно здесь столь недавно были рассеяны войска лорда Ловелла и здесь же незадолго до того присутствие короля успокоило народное недовольство. Граф Линкольн, обманутый в своих надеждах на приток к нему соотечественников (в каковом случае он старался бы выиграть время) и видя, что отступать уже поздно, решился отправиться туда, где находился король, и дать ему сражение, в связи с чем двинулся к Ньюарку, полагая, что застанет этот [26] город врасплох. Но король незадолго до этого прибыл в Ноттингем, где он собрал военный совет для обсуждения вопроса, что лучше: тянуть время или быстро напасть на мятежников. На этом совете сам король (чья неизменная бдительность питалась подчас беспричинными, мало кому еще приходившими на ум подозрениями) склонялся к тому, чтобы поторопиться со сражением ^23*. Но все сомнения по этому поводу вскоре отпали, ибо в самый момент этого совещания к нему подошло большое подкрепление, частью из явившихся по призыву, частью из добровольцев, из многих частей королевства.

Главными лицами из числа пришедших тогда королю на помощь были граф Шрюсбери и лорд Стрейндж из титулованной знати и не менее семидесяти человек из числа рыцарей и дворян, каждый со своим отрядом, что в сумме составило по меньшей мере шесть тысяч солдат, помимо тех войск, которые до этого были у короля. Когда король увидел, что его армия получила превосходное подкрепление и что все его люди рвутся в бой, он утвердился в своем прежнем решении и совершил быстрый переход, заняв место между вражеским лагерем и Ньюарком, ибо не желал, чтобы противнику досталось столь значительное приобретение, как этот город. Граф, ничуть не обескураженный, внезапно напал в тот день на деревеньку под названием Стоук и расположился там на ночь на склоне холма. На следующий день ^24* король предложил ему сражение на равнине (поля там обширные и ровные). Граф храбро спустился вниз и вступил с ним в бой. Сохранившиеся свидетельства об этом сражении весьма сухи и небрежны (хотя оно и было в столь недалеком прошлом) и содержат скорее объявление о победе, чем рассказ о ходе сражения. В них говорится, что король разделил свою армию на три части, из которых в бой вступил только авангард, хорошо укрепленный с флангов; что битва была яростной и упорной и длилась три часа, прежде чем победа начала клониться на одну из сторон, хотя о том, каков будет конечный результат, можно было догадаться по тому, что королевский авангард один вел сражение со всем вражеским войском (остальные два корпуса бездействовали); что храбро дрался Мартин Суарт со своими немцами и что то же можно сказать и о тех немногих англичанах, которые были на той стороне; не было недостатка в мужестве и свирепости и у ирландцев, но, поскольку это были почти нагие люди, вооруженные только дротиками и кинжалами, постольку происходившее было скорее расправой над ними, чем сражением; зверское убийство этих людей вселяло в остальных ужас и лишало их мужества; что на поле сражения погибли все предводители, т. е. граф Линкольн, граф Килдер, Фрэнсис, лорд Ловелл, Мартин Суарт и сэр Томас Браутон; все они хорошо дрались, не уступив ни пяди. Только о лорде Ловелле прошел слух, что он бежал и пытался верхом переплыть Трент, но не смог выбраться на другую сторону из-за крутости берега [27] и утонул в реке. Однако по другому сообщению он тогда не погиб, но еще долго после этого жил в пещере или подземелье ^25*. Противник потерял по меньшей мере четыре тысячи убитыми, а король половину своего авангарда, не считая множества раненых, ни одного, впрочем, с именем. В плен среди прочих были взяты лже-Плантагенет, отныне вновь Ламберт Симнел, и хитрый поп, его наставник. Что касается Ламберта, то ему король предпочел подарить жизнь, как из великодушия (считая его лишь куклой из воска, который мяли и из которого лепили другие), так и из мудрости, считая, что мертвый он слишком скоро будет забыт, тогда как оставленный в живых он будет постоянно на виду и сыграет роль своего рода противоядия от сходных наваждений в будущем. По этой причине он был взят на службу при дворе в незначительной должности на королевской кухне, так что (в порядке своего рода mattachina ⁶⁰ человеческой судьбы) он поворачивал вертел с изображением короны, хотя обычно судьба не допускает, чтобы трагедия сменялась комедией или фарсом. А позднее он предпочел стать одним из королевских сокольничих. Что же до священника, то он был подвергнут строгому заключению и о нем больше не слышали; король любил держать под запором грозившие ему опасности.

После сражения король отправился в Линкольн, где повелел отслужить благодарственный молебен по поводу своего избавления от опасности и победы. А чтобы его благочестие распределилось равномерно, свое знамя он послал в дар Уолсингэмской Богоматери, которой перед тем были даны обеты.

Справившись таким образом со столь странной причудой судьбы, он вновь обрел прежнюю уверенность в себе, полагая теперь, что разом пережил все назначенные ему беды. Выпало ему, однако, как раз то, о чем простой народ поговаривал в начале его царствования: что «ему суждено править в муках, знамением тому была потливая болезнь в начале его правления». Впрочем, сколь ни считал себя король в безопасной гавани, такова была его мудрость, что уверенность редко ослабляла отличавшую его способность предвидения, особенно когда речь шла о ближайших событиях; поэтому, пробужденный новыми и неожиданными опасностями, он с должным вниманием занялся тем, как избавиться от всех участников прошедшего мятежа и уничтожить семена чего-либо подобного в будущем, для чего следовало лишить недовольных всех приютов и укрытий, где бы они могли замышлять и готовить заговоры, которые позднее набирали бы силу и превращались в мятежи.

Прежде всего он вновь совершил путешествие из Линкольна в северные графства, хотя это было (в действительности) не столько путешествие, сколько выездная сессия суда. Ибо на всем своем пути король с большой суровостью и строгим розыском вершил суд — то военный, то обычный — и расправу над [28] приверженцами и пособниками покойных мятежников. Не во всех случаях дело кончалось смертной казнью (ибо много крови было пролито в сражении), часто это были штрафы или выкупы, щадившие жизнь и обогащавшие казну. Среди других преступлений тщательному расследованию подверглись действия тех, кто распускал слухи (незадолго до сражения), что победили мятежники, что королевская армия разбита и король бежал; предполагалось, что эта хитрость удержала многих, кто в противном случае пришел бы на помощью королю. Это обвинение, имевшее, впрочем, некоторые основания, было принято и усердно поддержано теми, кто (не будучи сам ни особенно предан королю, ни охвачен рвением прийти ему на помощь) был рад воспользоваться такой возможностью, чтобы под предлогом устрашающих слухов скрыть свое небрежение и холодность. Король, однако, не пожелал заметить этой хитрости, хотя в отдельных случаях он, по своему обыкновению, разоблачал и клеймил виновных.

Что же до устранения корней и причин подобных потрясений и возможности их повторения в будущем, то король начал понимать, в каком месте ему жмет туфель, а именно, что причиной недобрых к нему чувств в народе было унижение дома Йорков. Он был теперь достаточно мудр, чтобы дольше не пренебрегать опасностью, и, желая как-то ублажить недовольных (по крайней мере в том, что касается формы), он решил наконец ^26* приступить к коронации своей супруги. И вот, по прибытии в Лондон, куда он вступил с помпой, как триумфатор, и где отпраздновал свою победу двухдневным богослужением (в первый день он отправился в собор св. Павла, где был пропет Те Deum, а на следующий день участвовал в крестном ходе и выслушал проповедь у Креста) ⁶¹, королева была с большой торжественностью коронована в Вестминстере. Это произошло 25 ноября ^27*, на третьем году его правления, иначе говоря, примерно через два года после бракосочетания (подобно крещению в старину, с которым долго медлили в ожидании воспреемников). Столь странная и необычная отсрочка привела к тому, что всякий мог видеть, что это дело было ему не по душе и что совершалось оно под давлением необходимости и в интересах государства. Вскоре после этого, чтобы показать, что опять наступили ясные дни и что заключение Томаса, маркиза Дорсета, было вызвано не столько подозрениями лично в его адрес, сколько обстоятельствами, названный маркиз был выпущен на свободу без расследования или каких-либо иных проволочек.

В то же время король отправил посла к папе Иннокентию, объявляя ему об своем браке и о том, что ныне, подобно Энею, он пересек море прежде тяготивших его тревог и забот и добрался до безопасной гавани, благодаря его святейшество за то, что тот почтил его бракосочетание присутствием своего посланника и предлагая всегда рассчитывать на него лично и на силы его королевства. [29]

Посол, обращаясь с речью к папе в присутствии кардиналов, столь возвеличивал короля и королеву, что вызвал у слушателей пресыщение. Но затем он до такой степени превозносил и обоготворял в своей речи папу, что все сказанное в похвалу его господину и госпоже должно было показаться умеренным и удобовоспринимаемым. Сознавая свою лень и бесполезность для христианского мира, папа был несказанно рад узнать, что отголоски его славы доносятся до столь удаленных мест, и принял посла с большим почетом, окружив его исключительной заботой. Кроме того, посол получил от папы весьма справедливую и достойную буллу, в трех отношениях ограничивавшую право убежища (которое крайне раздражало короля).

Во-первых, оно ограничивалось в том отношении, что если какой-либо воспользовавшийся этим правом человек, ночью или в другое время, тайно покинул убежище, совершил преступление и затем вернулся, то он навсегда лишался этого права.

Во-вторых, в том, что, хотя убежище обеспечивало укрывшемуся в нем личную безопасность от кредиторов, оно не защищало его собственности, находившейся вне убежища.

В-третьих, в том, что если кто-либо пользовался убежищем в связи с обвинением в измене, то король мог назначить своих представителей для наблюдения за ним внутри убежища.

Кроме того, король, чтобы лучше оградить свое достояние от мятежных и недовольных подданных (он видел, что ими наводнена страна), которые могли искать убежища в Шотландии (она не была на замке, как порты), — скорее по этой причине, чем опасаясь проявлений враждебности со стороны шотландцев, — направил еще до своего прибытия в Лондон, из Ньюкасла, официальное посольство к королю Шотландии Якову III для переговоров и заключения договора о мире. В состав посольства вошли Ричард Фокс, епископ Эксетера, и сэр Ричард Эджкомб, управляющий королевским двором, удостоенные там почетного приема и обращения. Но, хотя шотландский король, страдавший от той же болезни, что и король Генрих (как позднее выяснилось, в более опасной для жизни форме), т.е. от недовольных подданных, склонных к мятежу и возмущению, по личным своим наклонностям и очень желал заключить мир, все же, столкнувшись с нежеланием своих пэров и не решаясь вызвать их неудовольствие, он ограничился семилетним перемирием ^28*, конфиденциально пообещав, однако, что, пока оба короля живы, оно будет время от времени возобновляться.

До той поры король упражнялся в улаживании домашних дел. Но примерно в это время произошло событие, обратившее его взоры за рубеж и вынудившее заняться международными делами. Карл VIII, французский король, благодаря добродетели и удачливости двух своих непосредственных предшественников, деда Карла VII ⁶² и отца Людовика XI ⁶³, получил французское [30] королевство более цветущим и обширным, чем оно было многие годы до этого. Оно уже было восстановлено в тех своих главных частях, которые в древности принадлежали французской короне, но позднее отделились и оставались лишь в вассальной зависимости от французского короля, не подлежа его суверенитету и будучи управляемы собственными самодержавными государями. Речь идет об Анжу, Нормандии, Провансе и Бургундии. Оставалось лишь присоединить Бретань, и французская монархия была бы восстановлена в своих древних границах ⁶⁴.

Короля Карла весьма воодушевляла задача вернуть это герцогство, присоединив его к своим владениям, и это его стремление было мудрым и тщательно взвешенным в отличие от стремлений, которые руководили им в его позднейших действиях в Италии ^29*. Ибо в то время, только что оказавшись на троне, он как бы продолжал слушаться советов своего отца (советов, но не советников, ибо отец его был сам себе советником и в его окружении было мало способных людей), а покойный король (как он хорошо знал) всегда испытывал отвращение к итальянским прожектам и с особым вниманием следил за Бретанью. Было немало обстоятельств, которые питали воображение Карла зримыми надеждами на успех. Герцог Бретани ⁶⁵ — старец, впавший в спячку, окруженный продажными советниками, отец двух дочерей, одна из которых болезненна и долго не протянет. Сам же король Карл — в расцвете сил ^30*, а его французские подданные хорошо подготовлены к войне на роли как командиров, так и солдат (еще не успели одряхлеть солдаты — участники войн Людовика против Бургундии). К тому же он оказался в мире со всеми соседними государями. Что же касается тех, кто мог бы противодействовать его предприятию, то Максимилиан, король римлян, чьи вожделения были направлены на те же объекты (как на герцогство, так и на дочь), не располагал достаточными силами, а английский король Генрих был, с одной стороны, несколько скован в своих действиях по отношению к нему благодарностью за оказанную помощь, с другой же — поглощен собственными домашними заботами. Кроме того, ему представилась прекрасная возможность скрыть свои намерения и оправдать военные действия против Бретани, когда герцог принял у себя и поддержал Людовика, герцога Орлеанского, и других представителей французской знати, выступивших с оружием в руках против своего короля ⁶⁶. Поэтому король Карл, решившийся на эту войну, хорошо знал, что никогда противодействие ему не будет столь сильным, как в том случае, если король Генрих, из государственных ли соображений, чтобы помешать росту величия Франции, или из благодарности герцогу Бретани за оказанные ему во времена невзгод благодеяния, ввяжется в эту распрю и объявит себя на стороне герцога. Вот почему, как только он услышал о том, что король Генрих победой упрочил свое положение, он тотчас отправил к нему послов с просьбой о помощи или по крайней мере [31] о том, чтобы он оставался нейтральным. Эти послы нашли короля в Лестере и передали ему свои полномочия следующим образом. Сначала они сообщили королю об успехе, которого добился незадолго перед тем их господин в борьбе с Максимилианом, вернув некоторые из захваченных последним городов ^31*, причем сделали это, прибегнув к своего рода конфиденциальности, лично королю, как будто французский король рассматривал его не в качестве внешнего или формального союзника, а как того, кто делит с ним одни и те же привязанности и судьбы, с кем ему приятно обсудить свои дела. После этих любезностей и поздравления короля с победой они перешли к возложенному на них поручению и объявили королю, что их господин был вынужден начать справедливую и необходимую войну с герцогом Бретани, так как тот принял у себя и поддержал изменников и явных врагов его особы и государства; что речь идет не о простых людях, попавших в беду и бежавших к нему в поисках убежища, а о людях, знатность которых с очевидностью свидетельствует, что они отправились туда не за тем, чтобы сохранить свою жизнь и достояние, а за тем, чтобы посягнуть на достояние короля, ибо во главе их стоит герцог Орлеанский, первый принц крови и второе лицо во Франции; что поэтому справедливо считать, что со стороны их господина эта война является оборонительной, а не завоевательной, и что ее нельзя было избежать, если заботиться о сохранении своих владений; что не первый удар делает войну завоевательной (такой взгляд не стал бы отстаивать ни один мудрый государь), а первая провокация или, по крайней мере, первые приготовления; более того, что, мол, эта война есть скорее подавление мятежников, нежели война против настоящего врага, ибо дело обстоит таким образом, что его изменников-подданных принимает к себе герцог Бретани, его вассал; что королю Генриху хорошо известно, что это будет за дурной пример, если государи соседних стран будут опекать и пригревать мятежников в нарушение государственного и международного права; что при всем том их господину не осталось неизвестным, что в несчастье король обращался за помощью к герцогу Бретани, но они в то же время знали, что король Генрих не забудет и готовности их короля помочь ему, когда его покинули и собирались предать герцог Бретани и его продажные советники; и что существует большая разница между знаками дружбы, полученными от их господина и от герцога Бретани, ибо герцог мог иметь целью собственную выгоду, тогда как их господин не мог действовать иначе, как движимый чистым благорасположением; ведь если руководствоваться политическими соображениями, то ему было бы выгоднее, чтобы в Англии правил тиран, беспокойный и ненавидимый, а не подобный государь, чьи добродетели не могли не обеспечить ему величие и могущество, когда он стал хозяином положения. Но как бы ни обстояло дело с обязательствами, которые могли быть у короля Генриха перед герцогом Бретани, их господин [32] был все же вполне уверен, что они не помешают королю Генриху Английскому поступить так, как того требует справедливость, и не побудят его ввязаться в столь беспричинную ссору. Вот почему, раз единственная цель этой войны, которую предстоит теперь вести их господину, состоит в избавлении от нависшей над ним угрозы, их король надеется, что король Генрих выкажет такое же сочувствие делу сбережения владений их господина, какое выказал (в свое время) их господин в отношении приобретения королем его королевства; что в соответствии с приверженностью к миру, которую король всегда выказывал, он, по меньшей мере, останется наблюдателем и сохранит нейтралитет, ибо их господин не считает возможным настаивать на его участии в войне, памятуя, сколь недавно он утвердил свое положение и оправился от последствии междоусобицы. Однако при всяком прикосновении к тайне возвращения герцогства Бретани французской короне, путем ли воины или брака с дочерью герцога, послы отстранялись от нее, как от каменной преграды, зная, что она больше, чем что-либо, говорит против них; поэтому они всеми средствами уклонялись от какого-либо упоминания об этом и, напротив, вплетали в свою беседу с королем упоминания о твердом намерении их господина сочетаться браком с дочерью Максимилиана, а также развлекали короля путаными речами ^32* о намерении их короля вооруженной силой восстановить свои права на королевство Неаполитанское, лично отправившись туда с войском. Это делалось для того, чтобы исключить все подозрения о существовании у короля какого-либо иного плана, связанного с соседней Бретанью, помимо намерения потушить там пожар, который, как он боялся, мог бы перекинуться и на его владения.